Находясь дома, прославленная писательница Елизавета Абаринова-Кожухова была патологически неспособна сосредоточиться на творчестве. Все свои знаменитые произведения она написала, сидя в уютных рижских кофейнях за чашечкой кофе или чая, и преимущественно на маленьких бумажках размером в 1/4 от обычного писчего листа. (Елизавета была весьма удивлена, узнав, что ее британская коллега, автор ныне всемирно прославленных и триумфально экранизированных произведений, свои первые книги сочиняла точно таким же способом и даже в те же годы, когда госпожа Абаринова писала «Холм демонов»).
Дома Елизавета набирала написанное на компьютере, после чего многократно перечитывала и правила текст, добиваясь максимальной художественной выразительности, так что зачастую окончательный вариант той или иной главы отличался от рукописного до неполной узнаваемости. Однако черновики писательница не выбрасывала, а бережно складывала в особом комоде, полагая, что когда-нибудь они будут высоко котироваться на аукционах вроде «Сотби» или «Кристи» и станут немалым подспорьем в диссертантской деятельности грядущих абаринистов и кожуховедов.
Нынешний день был особый — сегодня за очередной чашечкой кофе Елизавета наконец-то написала последнюю строчку новой книги «Царь мышей» (третьей из серии «параллельного мира»), над которой работала последние два с половиной года. Обычно в такие мгновения Елизавета испытывала чувство глубокого удовлетворения и осознания своей значимости в литературе и общественной жизни. И это ощущение длилось очень долго — минут десять. После чего неутомимая труженица пера бралась за осуществление очередного замысла, коих у нее слихвой хватило бы как минимум на ближайшие двести лет. На сей раз госпожа Абаринова-Кожухова пребывала на перепутье — то ли сразу приступать к новому крупноформатному бестселлеру о приключениях Дубова с Чаликовой в параллельных и перпендикулярных мирах, то ли вернуться и закончить социально-детективную повесть «Убийство по телеграфу», которую оставила недописанной, увлекшись замыслом «Царя мышей».
Елизавета сняла «шпильки», переобулась в уютные шлепанцы и включила компьютер. По заведенному обычаю, проверила электронную почту. Писем было немного — всего два. Одно из них содержало рекламу, или «спам»: некая сомнительная контора за самую умеренную плату предлагала достопочтеннейшей госпоже Абариновой-Кожуховой участок в два квадратных килобайта на престижном участке виртуального Хайгейтского кладбища. Сначала писательница не могла взять в толк, отчего столь лестное предложение постигло именно ее, но потом вспомнила: однажды, прочитав в журнале «Гео» статью Бориса Акунина о знаменитом лондонском погосте, где в укромных живописных уголках водятся ежики, зайчики и прочая живность, сентиментальная Елизавета загорелась мечтою быть похороненной именно там, о чем имела неосторожность поделиться в интервью одному электронному изданию. И вот ее вопль души оказался услышан… Черкнув пару строк, что благодарна за предложение, но помирать в ближайшие двести лет не планирует даже виртуально, госпожа Абаринова-Кожухова перешла к следующему письму.
Второе послание было чуть более деловым — от Александра Шелковича, редактора web-портала «RigaArt» (www.rigaart.km.ru) и одноименной электронной библиотеки рижских авторов, которой госпожа Абаринова предоставила эксклюзивные права на публикацию отрывков из своего будущего шедевра.
«Денек добрый, милейшая моя Лизаветушка, — писал редактор, — как поживаете, как ваше драгоценнейшее здоровьице?..»
Пробежав следующие полтора десятка строчек, содержащих общие рассуждения о том да о сем, коими издревле славился господин Шелкович, Елизавета добралась собственно до сути дела:
«А на сей раз, яхонтовая вы наша, мы тут с нашим техническим редактором посоветовались, и я решил в рамках очередного Слова к читателю предложить его благосклонному вниманию такой отрывочек из вашего „Царя мышей“»:
«Поминки по убиенному Государю продолжались прямо в его рабочей горнице, более того — в непосредственной близости от останков покойного. Поминальщики сидели кто где на стульях, отчасти бывших в горнице, отчасти прихваченных из приемной. Отличаясь чисто немецкой аккуратностью, господин Херклафф не только тщательно обглодал каждую косточку, но и сложил их на лежанке в углу комнаты. Поначалу вид царских костей несколько смущал пирующих, и они, случайно бросив туда взор, поспешно отводили глаза, но вскоре привыкли и воспринимали такое соседство как нечто само собой разумеющееся.
Когда кувшин был допит, дьяк Борис Мартьяныч куда-то сбегал и притащил целый бочонок вина.
— О, я знаю, это весьма знатное винцо, — тут же определил князь Святославский. — Оно лучше всего идет под пирог с капустой, каковой в прежние годы недурственно стряпали на Боярской улице. Но не в той харчевне, что рядом с домом купца Кочерыжкина — тоже, к слову сказать, пресвоеобразнейший был человек — а ближе к набережной. — Князь аж зажмурился от нахлынувших приятных воспоминаний. — Бывалоча, откушаешь кусочек пирога, еще горячего, прямо с печки, да запьешь винцом…
— А без пирога можно? — прервал княжеские воспоминания боярин Шандыба.
— Можно, — с тяжким вздохом ответил Святославский.
— Тогда наливайте, — велел Шандыба.
Тем временем дьяк безуспешно пытался вскрыть бочку:
— Тут затычка особая — по правде, я даже не знаю, как ее вытащить. Наш царский виночерпий как-то умеет с ними обходиться, у него для таких бочек даже особые приспособления имеются…
— А может, внутрь протолкнуть? — предложил Рыжий. Он уже был изрядно „под мухой“, хотя и выпил совсем немного — сказывалась непривычка к хмельному.
— Конечно, протолкнуть, чего там с нею цацкаться! — зычным голосом подхватил Шандыба. Он стал оглядывать горницу в поисках подходящего предмета и в конце концов остановился на царской лежанке. Выбрав кость соответствующего размера, боярин приладил ее к затычке и резко пристукнул ладонью. Затычка проскочила внутрь, а Шандыба, передав бочонок Борису Мартьянычу, преспокойно положил кость на место».
Елизавета немного удивилась — отчего господину Шелковичу пришла фантазия публиковать именно этот разухабисто-чернушный отрывок, однако в ответном письме дала редактору «добро».
Покончив с почтой, инженерша человеческих и вурдалаческих душ принялась за работу. Замыслы замыслами, а в ближайшие месяцы предстояла кропотливая работа над текстом, прежде чем его можно будет отдать на суд читателя. А прежде всего нужно было перенести с бумаги на компьютер эпилог «Царя мышей», где Елизавета после почти миллиона байтов информации о том, «как жить нельзя», решила поразмыслить, как, по ее субъективному мнению, жить можно и должно. Для этого госпожа Абаринова смоделировала еще одну параллельную реальность, якобы возникшую около двадцати лет назад. Туда писательница, придумав хитроумный фантастический ход, отправила Василия Дубова и заставила его встретить своего друга детства по прозвищу Солнышко, который в «нашем» мире давно погиб:
«Проехав еще пару кварталов, Солнышко, а следом и Василий свернули с Виноградной на более узкую улицу, которая в советское время носила имя Урицкого, а затем была переименована в ул. Канегиссера, даром что имена обоих этих исторических деятелей кислоярцам мало о чем говорили. Здесь же, судя по вывеске на угловом доме, улица называлась Тихая, и это название очень ей соответствовало, так как на нее выходило старейшее кладбище города — Матвеевское. Вскоре вдоль тротуара показался дощатый забор, за которым темнели кресты и памятники. А у неприметной калитки Солнышко спешился и завел велосипед на территорию погоста. Василий немного удивился, но последовал его примеру.
— Спрямим путь, — пояснил Солнышко, — а заодно от велика отдохнешь. Я ж вижу, что ты с ним не очень-то ладишь.
Друзья вступили на широкую аллею с двумя рядами молодых елей по краям.
— Раньше не приживались — сохли, — заметил Солнышко. — А как только военный завод закрыли, так сразу воздух стал в тыщу раз чище, и вот вам пожалуйста, елки растут, будто в настоящем лесу. Здорово, правда? А вон гляди туда. Да не туда, а левее. Видишь?
Василий хоть не сразу, но разглядел в еловых ветвях белку — на его памяти ничего подобного на Матвеевском кладбище, да и вообще в черте города, не бывало. Словно почувствовав, что за ней наблюдают, белочка перепорхнула на более нижнюю ветку и вскоре, спрыгнув на какое-то старинное замшелое надгробие, уселась на пышный хвост и уставилась на людей маленькими глазками-бусинками.
— Вот попрошайка! Ну извини, не захватил угощения, — виновато развел руками Солнышко. Белочка насмешливо фыркнула и, вспрыгнув обратно на ветку, куда-то исчезла.
— Правда, хороша? И главное, никто их ниоткуда не завозил, сами завелись. А еще тут, говорят, ежики появились. Сам не видел, врать не буду, но люди видели. Правда, здорово: на кладбище — и ежики?!
Хотя Василий и не очень понимал, для чего на кладбище ежики, он одобрительно закивал, чтобы не обижать равнодушием своего восторженного друга. Ведя велосипед, Солнышко продолжал увлеченно рассказывать о редких растениях и животных, обитающих на Матвеевском кладбище, так что Дубова так и подмывало спросить, не открылся ли здесь филиал зоо- и ботанического сада. Вполуха слушая Солнышко, Василий машинально разглядывал памятники и читал надписи, и чем дальше они продвигались по еловой аллее, тем более ему казалось, что кладбище чем-то отличается от того, которое было в „его“ Кислоярске. Сначала он не мог понять, чем именно, а потом сообразил, или, вернее сказать, ощутил, что оказался как бы на двух кладбищах одновременно. Одно, условно говоря, Старое Матвеевское, олицетворялось огромными крестами, аляповатыми оградами, а в звуковом выражении — вороньим карканьем, долетавшим откуда-то сверху, из крон вековых деревьев. Новое же кладбище как бы незаметно врастало в Старое — небольшими легкими памятниками, невысокими холмиками, засаженными зеленым дерном, оградками из кустарника, наконец, молодыми елками, белочками и веселым чириканьем воробьев и каких-то других пташек, в названиях которых путался даже Солнышко. А сравнивая надписи на могильных камнях, Дубов установил, что „новому“ кладбищу лет пятнадцать-восемнадцать, но никак не более двадцати…»
Вдруг Елизавета с удивлением поймала себя на мысли, что эти строчки очень перекликаются с ее мечтой о Хайгейтском кладбище (разумеется, не виртуальном), хотя она готова была поклясться чем угодно, что во время написания эпилога об этом даже не вспоминала.
Тут раздался звонок в дверь — почтальон Петерис принес заказное письмо. (Кстати, именно Петерис послужил писательнице прообразом одного из ее сквозных персонажей — почтальонши тети Веры). Вообще-то Елизавета вела переписку в основном по «мылу», то есть по электронной почте, а по обычной получала разве что счета Латтелекома.
Но на сей раз послание было откуда-то из Российской глубинки. Проводив Петериса, Елизавета принялась рассматривать конверт. И адрес, и имя были ее, а отправителем значился некто В.Краснов. Среди своих знакомых, а тем более российских, ничего подобного Елизавета не знала, разве что название города о чем-то смутно напомнило. И тут писательницу осенило — пару лет назад именно оттуда ей писали поклонники ее творчества. Елизавета, конечно, ответила, что очень польщена и все такое, но на том переписка и заглохла.
Со смутной тревогой Елизавета вскрыла конверт. Письмо было написано старательным полудетским почерком на двойном листке, вырванном из тетрадки в клеточку:
«Уважаемая госпожа Абаринова-Кожухова! Извините, что отнимаю у Вас время, однако вы единственная, кто мог бы дать мне совет в создавшемся положении…»
Здесь писательница отметила, что девяносто девять человек из ста, включая коллег по цеху, написали бы «в создавшейся ситуации», и прониклась к незнакомому ей В.Краснову невольной симпатией.
«Мой старший брат, Краснов Аркадий, вступил в клуб Вашего имени и много рассказывал дома, какие увлекательные дела там происходят. Когда я прочитал Ваши книги (они ходят у нас в распечатке с интернета), то упросил брата, чтобы он замолвил за меня словечко перед руководством клуба. Вскоре меня, несмотря на несовершеннолетний возраст, приняли кандидатом в дружинники к воеводе Селифану».
— Что за чепуха! — воскликнула Елизавета. — Они там что, отождествляют себя с вурдалаками?
«Я честно старался стать примерным воином князя Григория, а воеводе Селифану доверял даже больше, чем родителям, — продолжал Краснов-младший, — пока некоторые события не вынудили меня усомниться в благородстве его намерений. Дело в том, что клуб — весьма закрытая организация, куда не так просто попасть. И когда Мишка Сидоров из параллельного класса вдруг ни с того ни с сего принялся расспрашивать меня о нашем клубе, я, согласно уставу, тут же дал знать об этом непосредственному начальству, то есть воеводе Селифану. На мой вопрос, что можно рассказывать посторонним, а что нет, Селифан выдал мне ксерокопию статьи „Клуб по интересам“, напечатанную в прошлом году в одной из городских газет, и посоветовал не очень выходить за ее пределы. (Это, кажется, единствнная публикация о нашем клубе). Однако, едва я открыл рот, Миша сказал: „Что ты мне статью пересказываешь, я и без тебя про вашу шайку гораздо больше накопал!“. А через несколько дней его подкараулили на темном пустыре и шандарахнули чем-то по голове, кажется, ломом. Хорошо хоть не до смерти, но состояние до сих пор, как говорят, очень тяжелое. Тогда я не связывал нападение на Мишу с его расспросами, но на этом дело не кончилось. На очередных загородних сборах дружины вместо самодельных картонных мечей нам выдали одинаковые ломики, и это странным образом напомнило мне о нападении на Мишу Сидорова…»
Елизавета чисто по-писательски отметила, что оборот «странным образом напомнило» выглядит слишком литературным для подростка, да еще из далекой провинции, но вспомнив, что В.Краснов читал ее книги, решила, что, в общем-то, ничего удивительного тут нет: слог госпожи Абариновой как раз отличался подобными изысками. Справедливости ради нужно отметить, что словесные изыски в ее книгах очень непринужденно соседствовали с выражениями более чем простонародными, поэтому и употребленное в письме чуть выше словечко «шандарахнули» читалось тоже вполне «по-кожуховски».
Писательница вздохнула и продолжила чтение:
«Перед тем, как обратиться к дружинникам с обычной речью, Селифан отослал меня принести его портсигар, но у меня возникло подозрение, что он хочет сказать моим старшим товарищам нечто такое, чего я не должен знать. И тогда я впервые ослушался воеводиного приказа и спрятался за еловыми зарослями…»
Елизавета мысленно подчеркнула слово «ослушался» — восемьдесят процентов наверняка написали бы «проигнорировал приказ», а девятнадцать — «пренебрег приказом», и признала, что юный ослушник принадлежит к тому же одному проценту носителей «великого и могучего», что и сама госпожа Абаринова.
«…и спрятался за еловыми зарослями, откуда наблюдал за происходящим на нашей полянке. Вскоре Селифан отпустил в город большую часть дружинников, а троих, в том числе и моего брата, попросил задержаться для особого разговора. Однако находился я далеко, а говорил Селифан не очень громко, и поэтому я очень мало что смог услышать. Все, что я понял — в наши ряды проникла измена, и предателя нужно убрать. Я подумал, что это, наверное, составная часть военно-патриотческих игр, в которой должны участвовать только избранные. А спросить я не мог даже у Аркадия, ибо тогда пришлось бы сознаться, что нарушил воеводин приказ. Однако через несколько дней Аркаша вернулся домой очень поздно и в совершенно ужасном состоянии, хотя и был трезв (он вообще не пьет). Едва переступив через порог, брат кинулся в ванную, где его долго и мучительно рвало. Заглянув в его незакрытую сумку, я увидел нож со следами крови. А утром радио и газеты сообщили, что накануне был найден с несколькими ножевыми ранениями труп ди-джея местной радиостанции Гроба, он же — один из руководителей нашего общества Гробослав. Еще через несколько дней стали известны результаты экспертизы — удары нанесены тремя разными людьми, в том числе одним левшой. А из тех троих, что задержал Селифан, левша один — Аркадий».
— Ну и ну, а я-то думала, что такое лишь в книжках бывает, — подивилась писательница, припомнив, что сама в каком-то детективе описала нечто отдаленно похожее.
Письмо завершалось следующими словами:
«Подскажите, пожалуйста, что мне теперь делать? Если я сообщу, куда следует, то тем самым предам своих друзей и, более того, своего брата. А если нет, то стану молчаливым соучастником, может быть, еще и новых преступлений. И этого я себе никогда не прощу.
С искренним уважением, Владимир Краснов».
Елизавета отложила письмо и бездумно уставилась в экран монитора. Она бы и рада была что-то посоветовать Владимиру Краснову, но что она могла сказать, кроме общих слов о том, «что такое хорошо и что такое плохо»?
Вообще-то госпожа Абаринова-Кожухова принадлежала к той не очень многочисленной части литераторов, которые, прежде чем что-то написать, а уж тем более предать написанное гласности, задумываются о том, «как наше слово отзовется». Даже самый пристрастный недоброжелатель не мог бы упрекнуть Елизавету в потакании низменным чувствам и инстинктам, а уж тем более — в пропаганде войны, насилия, расизма, нацизма, коммунизма и призывам к общественному беспорядку. Напротив, если в произведениях Абариновой и заходила речь об этих пороках, то они подвергались самому решительному порицанию. (Заметим, порой слишком прямолинейно и публицистично, даже в ущерб художественности). Правда, одно время по интернет-форумам ходил некто, скрывавшийся под псевдонимом, который мы называть не будем, дабы не делать ему лишней рекламы, и обвинял Абаринову не более и не менее, как в разжигании национальной розни, хотя любой читатель, мало-мальски знакомый с ее творчеством, прекрасно понимает, что это невозможно «по определению». Впрочем, довольно скоро сей господин, зарвавшись в своем клеветнически-доносительском усердии, разоблачил себя как мелкого скандалиста и провокатора-любителя, к которому вполне применима поговорка: «Лучше всего умеют подставлять ножку карлики. Это их уровень».
И уж, разумеется, даже в страшном сне Елизавета не могла бы представить, что кого-то ее творчество подвигнет на самую элементарную уголовщину. Переняв от своего героя Василия Дубова некоторые навыки логического мышления, Абаринова-Кожухова без труда могла сообразить, что истинный размах преступной шайки «ее имени» куда шире, чем это приоткрылось юному Володе Краснову.
Но что она могла сделать?