ПРОЛОГ

Стены тонули во мраке. Одиноко трепетало пламя свечи, выхватывая лица сидящих за обширным столом, покрытом темно-багровой бархатной скатертью. Все взгляды были прикованы к сухощавому, гладко выбритому господину в некоем подобии фрака с безукоризненным белым жабо, который тщательно (если не сказать — театрально) протирал монокль.

— Итак, дамы и господа, их бин начинать, — промолвил он слегка скрипучим голосом с заметным тевтонским выговором. — Кто из вас желает первый узнайть своя дальнейшая судьба? Может быть, Ваша Светлость херр господин князь? — почтительно оборотился прорицатель к невзрачного вида мужичонке, по внешнему виду коего никак нельзя было бы сказать, что он — обладатель княжеского звания; даже за столом он казался ниже не только почтенного тевтонца, но и сидящей рядом с ним дамы. Плешь, еле прикрытая неопределенного цвета волосами, близко посаженные глазки и растрепанная бороденка также не очень гармонировали с обращением «Ваша Светлость». И тем не менее все присутствующие старались не встречаться с его взглядом, который источал холод, без преувеличения сказать — могильный.

— Нет-нет, господин чародей, — заговорила Их Светлость торопливым бесцветным голоском, — не будем спешить, а лучше всего было бы для начала, так сказать, испытать ваши пророческие способности на нашей уважаемой гостье. — Князь дотронулся до рукава своей соседки. — Ежели она, конечно, не возражает…

— Не возражаю, — брезгливо отдернув руку, проговорила соседка — белокурая дама в черном платье.

— Зер гут, — осклабился чародей в плотоядной ухмылочке и, приладив к правому глазу болтавшийся на цепочке монокль, пристально глянул на даму. — В таком случае, либе фройляйн, будьте так любезен, закройте глазки.

Чародей поднес к лицу огромный медальон, висевший на другой цепочке, и что-то прошептал. И неожиданно из кроваво-красного рубина, который украшал медальон, изошел яркий луч, осветивший угол залы.

— Можете смотрейть, — разрешил чародей. И лишь только дама открыла глаза, как прямо на полу неведомо откуда появилась куча золотых монет вперемежку с огромными изумрудами, сапфирами и брильянтами, освещавшими кучу как бы изнутри.

Дама вскочила и, едва не опрокинув стол вместе со всеми сидевшими за ним, бросилась в угол. Но едва она погрузила руки в вожделенные сокровища, как они превратились в гору навоза. Чародей небрежно щелкнул пальцами, и все исчезло, если не считать того, что успела захватить дама.

— Вы удофлетворены, фройляйн Аннет Сергефна? — как ни в чем не бывало спросил прорицатель.

— Да что вы себе позволяете! — истерично выкрикнула «фройляйн Аннет Сергефна», вытирая руки о платье. — Я вам покажу надо мной издеваться!.. Вы меня еще не знаете!.. — Чуть успокоившись, дама с видом оскорбленной добродетели уселась за стол, но долго еще продолжала что-то ворчать себе под нос.

— Ну и что все это значит? — нахмурился князь.

— Дас ист быть предсказание для наша либе фройляйн, — с важным видом пояснил чародей. — Вы будете близки к обогащение, но каждый раз богатство уйдет мимо вам… То есть помимо вас!

Тут в беседу вступил четвертый участник сего тайного сборища, господин самого приятного вида, но вместе с тем внешности самой заурядной. До этого он с видимой безучастностью наблюдал за происходящим.

— По-моему, дорогой коллега, это всего лишь сеанс голографического кино, — заговорил он низким обволакивающим голосом. — С точки зрения науки, которую я имею честь представлять, предсказание судьбы на будущее является настолько самоочевидным нонсенсом, что об этом нет смысла даже дискутировать.

Однако чародей воспринял критическое суждение «дорогого коллеги» совершенно спокойно:

— О, я, я, херр Каширский, вы есть совершенно праф! С точки зрения наука дас ист нонсенс. Или дер фуфло, как выражается наша дорогая фройляйн. — Прорицатель кивнул в сторону дамы, но та не удостоила его даже взглядом. — Поэтому позвольте мне также предсказать будущее для вас.

— Ни в коем случае, — тут же отказался «херр Каширский». — Уже самим участием в подобном, простите, шабаше, я компрометирую себя в глазах научной общественности…

— А если вас попрошу я? — неожиданно подал голос князь.

— Ну ладно, так и быть, — согласился Каширский с видом благородной девицы, вынужденной принять непристойное предложение. — Но учтите, я все равно ничему не поверю!

— Прошу внимание, их бин приступать, — возвестил чародей. — Херр ученый, битте, снимите со свечки этот, как его…

— Наплывший воск? — сообразил господин Каширский. — Да сколько угодно. — Он исполнил просьбу чародея, хотя весь вид его при этом говорил: делайте, что хотите, а я не верю, и всё тут.

— Очень зер гут, — удовлетворенно проговорил чародей. — А теперь стряхнить ефо на стол.

Ученый сделал небрежное движение, и воск разлетелся по столу.

— И что вы видеть? — спросил прорицатель.

— Ничего, — высокомерно усмехнулся ученый. — Куски воска, и все.

— А сейчас? — Чародей щелкнул пальцами, и восковые капельки словно бы сами собой выстроились в некую фигуру, напоминающую решетку. — И это значит, мой научный друг, что ваше будущее ф каталашка, — расплылся прорицатель в ядовитой ухмылке.

Однако «научный друг» такой перспективе ничуть не удивился:

— Ну что ж, Эдуард Фридрихович, моя деятельность на ниве науки не всегда укладывается в прокрустово ложе устаревших социальных установок, по которым до сих пор живет общество. И вполне естественно, что некоторые мои эксперименты выходят за тесные рамки действующего законодательства. Так что вам, дорогой коллега, не так уж трудно было продолжить логическую кривую функцию моей дальнейшей биографии, в коей, увы, сохраняется определенный процент вероятности, что ваше так называемое пророчество относительно каталажки окажется отчасти верным. Я не знаю, как вам удалось выстроить восковые капли в данной форме, но, полагаю, это связано с кристаллической структурой того вещества, которым вы абсорбировали воск…

— Ну, пошел умничать, — скривила губки дама.

— Кстати говоря, достопочтеннейшая госпожа Глухарева, и в вашем случае господин Херклафф предсказал будущее, исходя единственно из наклонностей вашего, так сказать, темперамента, — размеренно продолжал Каширский. — Вы постоянно стремитесь за некими призрачными благами, но всякий раз на решающем этапе как бы рассеиваете внимание, пытаясь объять необъятное, и в итоге оказываетесь, образно выражаясь, у разбитого корыта. И если вы не подкорректируете стиль своей деятельности, то и в дальнейшем вместо золота будете получать кучу, извините за выражение, продуктов органической переработки пищи. Не так ли, Анна Сергеевна?

Однако госпожа Глухарева даже не стала отвечать, лишь презрительно фыркнула.

— Битте, херр Ваша Светлость, — почтительно поклонился господин Херклафф в сторону князя. — Теперь есть ваш этот… как его, черед.

— Ну, право, не знаю, Эдуард Фридрихович, — засомневался было князь. — Раз уж ваши пророчества столь нелицеприятны, то имеет ли смысл…

— Что, испугались? — процедила Глухарева, но князь одарил ее столь морозным взглядом, никак не соответствующим его «торопливой» внешности, что она замолкла и угрюмо уставилась в стол.

— А чего тут бояться? — «Человек науки» широко, по-доброму улыбнулся, явно пытаясь разрядить обстановку. — Все равно ясно, что эти предсказания, будучи проявлением высококлассного иллюзионизма, не имеют под собой никакой реальной подоплеки. Простите, почтеннейший господин Херклафф, что ставлю под сомнения ваши способности, но вся моя сущность ученого и материалиста не позволяет мне воспринимать ваши манипуляции как нечто имеющее под собою основания…

Почувствовав, что малость заплутался в сложносочиненных и сложноподчиненных предложениях, Каширский замолк. Однако господин Херклафф отнюдь не казался уязвленным его сомнениями:

— Ну разумеется, майн либе ученый друг, вы есть совершенно прав. И если херр князь разделяет ваш воззрений, то на этом наш сеанс есть капут.

— Нет-нет, отчего же, — поспешно заговорил князь. — Тут вот прозвучало мнение, будто я испугался. И я хочу однозначно сказать, что это неправда. А потому прошу вас, господин Херклафф — приступайте.

— О, я, я, конешно же! — радостно подхватил предсказатель грядущего. — Битте, херр князь, возьмите свечка и подойдите к вон та стенка.

— Но учтите, я к вашим пророчествам отношусь очень осторожно, — заметил князь, выполняя указание чародея. — И участвую во всем этом безобразии, противном моим православным убеждениям, лишь из глубокого уважения лично к вам. — Последнее слово князь подчеркнул, давая понять, что глубокое уважение испытывает только к «херру прорицателю», не распространяя его на остальных сидящих за столом.

— Можете не верить, но потом будете проверить, — беззаботно ухмыльнулся чародей. — И что вы есть видеть?

Князь глянул на стену — там посреди неровного круга, образованного свечным светом, темнело бесформенное пятно.

— Я ничего не есть видеть, — чуть волнуясь, произнес князь. И быстро поправился: — То есть не вижу ничего.

Херклафф сделал какое-то чуть заметное движение, и тень стала обретать очертания, с каждым мигом все более отчетливые.

— Корона! — первым угадал Каширский.

— Золотая! — выдохнула Анна Сергеевна. И действительно, тень не только становилась все более похожей на символ монаршей власти, но и приобрела слегка золотистый оттенок.

Даже в полутьме можно было заметить, как блеснули глазки князя.

— Что за глупости, — проговорил он нарочито равнодушно. — Какая корона? Да на что она мне?

— Значит, вы будет есть херр кайзер, — невозмутимо промолвил чародей. — То есть этот, как ефо, херр царь.

— Я — царь? — искренно (или как бы искренно) изумился князь. — По-моему, дорогой друг, ваши, э-э-э, ваши шуточки уже переходят все приличия!

— Скоро будете сам убедиться, — безмятежно промолвил прорицатель.

— Ну и когда же? — старательно придавая голосу недоверчивое звучание, спросил князь.

— Айн момент. — Эдуард Фридрихович поправил монокль, извлек из-под фрака маленькую четырехугольную коробку с кнопочками и принялся колдовать над нею, что-то бормоча под нос.

— Недурной калькуляторчик, — заметила Глухарева. — Где слямзили?

— Фройляйн, не мешайте мне вести важный подсчеты! — рявкнул на нее господин Херклафф. — Вот, битте — очень скоро. Когда рождится киндер и один год перейдет в другой.

— Какой еще киндер? — удивился князь. — У кого родится — у меня?

— Может быть, господин чародей хотел сказать — на ближайшее Рождество? — предположил ученый.

— Может быть, может быть, — не стал спорить господин чародей, — а может, и нет.

— И какова, так сказать, вероятность того, что эти ваши пророчества сбудутся? — как бы равнодушно спросил князь. И быстро добавил, словно сам себя перебивая: — Но учтите, я в них все равно не верю.

— По ваша вера вам и будет воздаваться, — не очень ясно ответил Херклафф, а уточнять смысл его слов никто не стал.

Недолгое молчание прервал «человек науки»:

— Вы, дорогой коллега, представили Его Сиятельству, некоторым образом, кратковременный прогноз, а не могли бы вы очертить более отдаленную перспективу?

— Что-что? — поначалу не разобрал князь. — А-а, вы предлагаете продолжить прорицания! Что ж, я не против. — Князь с трудом выдавил из себя смешок. — Царскую корону мне уже посулили, узнать бы, что будет дальше.

— На вашем месте, Ваша Светлость, я был бы отказаться от дальших прорицаниев, — сдержанно ответил чародей.

— А все-таки? — настаивал князь. — Веселиться, так уж веселиться.

— Ну что же, вы сам это хотель, — с притворным вздохом произнес почтенный тевтонец и сотворил какое-то очередное знамение. — А теперь глядить и веселицца!

Тут произошло нечто и вовсе непонятное: свечка в руке князя продолжала гореть, и даже как будто более ярко, освещая и лицо князя, и все вокруг — лишь стена была совершенно темная, хотя князь держал свечу совсем близко от нее. Такое трудно было бы объяснить обычными фокусами и даже оптическими эффектами.

Но князь внимательно вглядывался в темную стену и, похоже, сумел увидать там нечто, оставшееся незримым для остальных: внезапно он побледнел и со сдавленным стоном повалился на пол. Должно быть, чародей уже предполагал нечто подобное — он подскочил к князю, подхватил его под руку и усадил за стол.

— Что это было? — тихо проговорил князь, придя в себя. Херклафф произнес несколько слов на своем языке. Глухарева и Каширский переглянулись — видимо, им сие наречие не было ведомо, и прорицатель об этом знал. Зато князь все понял и помрачнел еще больше — надо полагать, слова чародея не стали для него особо утешительны.

— А впрочем, не следует так сильно, как это, печаловаться, Ваша Светлость, — с очаровательною улыбочкой промолвил господин Херклафф. — Вы же сказаль, что не верить в предсказаний…

— Вот и я то же говорю!.. — радостно подхватил Каширский, но осекся под тяжелым взглядом князя.

— Ну, в таком случае позвольте мне вас покидайть, — засобирался чародей. — Ауф видерзеен, либе фройляйн унд херрен!

С этими словами господин Хеклафф не спеша встал из-за стола, отвесил общий поклон и исчез во тьме. Князь все так же неподвижно сидел, вперив взор в стол, а Анна Сергеевна и Каширский продолжали недоуменно переглядываться. Первой тягостного молчания не выдержала госпожа Глухарева:

— Князь, ну что он вам такого сказал?

— Не вашего ума дело, сударыня, — пробурчал князь и добавил, будто про себя: — Ох, не по нутру мне этот чародей. Лучше бы его не было…

— Так за чем же дело стало? — обрадовалась «сударыня». — Только скажите слово, Ваша Светлость, и не будет никакого чародея!

Князь перевел на нее немигающий взор:

— Не надо спешить. Он еще мне прежде послужит…

— Ну, как знаете, — чуть разочарованно произнесла Анна Сергеевна. — А скажите, князь…

— Да оставьте вы меня, бога ради! — не выдержав, крикнул князь. — И без вас тошно!

— Я знаю чудное средство от тошноты, — радостно подхватил господин Каширский, но Глухарева, наконец-то поняв, что Его Светлость пребывает, мягко говоря, не в духе, вскочила из-за стола и, увлекая за собой ученого, поспешила к выходу из мрачной залы.

Князь даже не заметил их исчезновения — он все так же неподвижно сидел перед чадящей свечкой, с ужасом и содроганием вспоминая и слова прорицателя, и то, что он разглядел в черной бездне грядущего.

* * *

Стоял долгий летний вечер, и хотя часы показывали поздний час, было еще совсем светло. Три человека, рассевшись на камнях, разбросанных здесь и там по склону пологого холма, с еле скрываемым нетерпением наблюдали, как солнце медленно погружается в пучину окрестных болот.

Глядя на этих троих людей, никак нельзя было сказать, что они через несколько минут отправятся в экспедицию, из которой, может быть, никогда не вернутся. Один из них, высокий молодой человек со слегка вьющимися темно-русыми волосами, был одет скорее по-курортному — в майку-безрукавку и яркие шорты — «бермуды», а багажа при себе не имел вовсе, если не считать увеличительного стекла и потрепанной записной книжки, умещавшихся в накладных карманах «бермудов». Свой основной багаж — опыт и дедуктивное мышление — частный сыщик Василий Дубов держал в уме, или под черепной коробкой, как по-ученому выражался его друг Владлен Серапионыч, сидевший верхом на соседнем валуне.

Владлен Серапионыч по внешности напоминал уездных лекарей из пьес Чехова и даже сам внешне слегка походил на Антона Павловича, разве что выглядел постарше. Собственно, он и был доктором, но только не уездным, а, как говорил сам Серапионыч, узким специалистом широкого профиля. Одет он был в потертый сюртук, из-под которого выглядывал съехавший набок старомодный галстук. Правда, нижняя часть его наряда несколько выбивалась из привычного «уездного» образа — огромные мягкие кроссовки и светлые джинсы. У ног доктора стоял «дипломат», где лежало самое необходимое — смена белья и некоторые медицинские препараты.

Третьим, а вернее, третьей, была молодая темноволосая дама в цветастом летнем платье, которое удивительно ей шло. Впрочем, ей, московской журналистке Надежде Чаликовой, шло все, что бы она ни надела — Надя принадлежала к тем женщинам, которые с видимой легкостью превращают в достоинства даже свои недостатки. Ее багаж был самым объемным — он умещался в саквояжике, но большую его часть составляли отнюдь не дамские наряды, а предметы профессиональной деятельности: диктофон с запасом кассет и батареек, фотоаппарат, пара чистых блокнотов и несколько авторучек.

— Господа, а не пора ли в путь? — нарушил молчание доктор, подняв взор к вершине холма, где возвышались два одинаковых каменных столба, казавшихся совсем черными в лучах заходящего солнца.

— Немного еще подождем, — с видом знатока ответил Дубов. — Надо, чтобы солнце совсем закатилось.

Еще несколько минут прошло в тревожном безмолвии, нарушаемом лишь стрекотом кузнечиков да щебетом пташек в низком кустарнике.

— Ну, пора. — Чаликова встала с камня и грациозно подпрыгнула, разминая затекшие ноги. — Солнышко-то уже того, зашло…

Действительно, дневное светило окончательно скрылось, хотя небеса были все так же по-летнему светлы. Доктор поднял с земли свой медицинский чемоданчик, детектив — чаликовский саквояж, и они стали неспешно подниматься на самую вершину.

«Параллельный мир», где Василий Дубов и его спутники оказались, пройдя между столбов, особо ничем не отличался от «нашего»: так же синело небо, щебетали пташки, желтели одуванчики, только на месте болота чернел дремучий лес, подступавший почти вплотную к пригорку. На узкой проселочной дороге, за которой начинался лес, поблескивала колесами карета, запряженная парой рысаков.

— Василий Николаевич, а какова цель нашего похода? — вдруг спросил Серапионыч.

— Не знаю, — искренне пожал плечами детектив. — Честное слово, не знаю. Мне прямо на мобильник позвонил Рыжий и пригласил в Царь-Город на какие-то торжества.

— Думаю, ради этого он вряд ли стал бы вас тревожить, — как бы вскользь заметила Надя.

— Я ему так и сказал, — подхватил Дубов, — мол, хоть намекните, господин Рыжий, в чем суть дела. А он мне — поговорим при встрече, это не телефонный разговор. Да впрочем, сейчас мы от него же все и узнаем.

Действительно, из кареты вылезал статный рыжебородый господин в старинном боярском кафтане и высоких сапогах. Едва завидев наших путешественников, неспешно спускавшихся по холму, он радостно замахал рукой, а минуту спустя уже троекратно, по старинному обычаю, облобызал каждого из гостей.

* * *

Марфин пруд казался погруженным в сонную тишину, нарушаемую лишь стайкой ребятишек, плескавшихся почти у самого берега. Напротив них несколько человек удили рыбу, хотя, кажется, без особого успеха.

И тут все очарование летнего вечера было безнадежно нарушено — из рощи, окружавшей пруд, на берег выскочил маленький плешивый человечек, одетый в какие-то старые лохмотья. Хозяйским оком оглядев водоем, он решил, что не все в должном порядке, и решительно направился к ребятам.

— Кто разрешил? — спросил он строго, но сдержанно. И так как детишки не обратили на стража порядка никакого внимания, он резко повысил голос:

— Здесь купаться запрещено! Вон отсюда, и чтобы я вас больше не видел!

Ребята стали нехотя вылезать из воды, но плешивый человечек все равно остался недоволен:

— Да что вы здесь такое устраиваете?! Тут приличные люди бывают, а вы, бесстыжие, голышом бегаете!

Дети с веселым смехом принялись натягивать портки — они уже привыкли к подобным наскокам и воспринимали их как развлечение в серой царь-городской жизни.

— Вот так-то лучше будет, — с видом победителя проговорил страж водоема, когда ребята, подхватив одежку, скрылись в роще. — А это еще что такое? — вновь нахмурился он, заметив людей с удочками на противоположном берегу. — Непорядок!

Бурная деятельность стража нравственности и по совместительству охранника водоема не осталась незамеченной рыбаками.

— Снова этого дурня сюда принесло, — сказал рыболов рыболову. — Опять всю рыбу распугает. И кто он вообще такой?

— Некто Петрович, — ответил второй рыболов. — Сказывают, будто бы его поставили блюсти порядок, вот он и рад стараться.

— Да какой же тут непорядок? — удивился первый рыбак. — Вроде бы от нас никакого беспокойства никому нет. А уж от ребятишек тем более.

Третий рыболов, казалось, дремал — но когда веревочка колыхнулась, он резко вздернул удочку, и рыбка, блеснув в воздухе мокрой чешуей, плюхнулась обратно в воду.

— Крючок ни к бесу не годится, — досадливо проговорил он и насадил кусочек хлебного мякиша.

— Глебыч, ты всегда все знаешь, — обратился к нему первый удильщик. — Поведай нам, что это за чучело?

Тем временем охранник неспешно, вразвалочку, огибал пруд, приближаясь к рыболовам.

— Не знаю доподлинно, однако сведущие люди говорят, будто он — бывший Соловей-Разбойник, — охотно откликнулся Глебыч.

— Кто-кто? — изумился второй рыболов. — Тот самый Соловей, которого наши стрельцы два десятка годов ловили, да все поймать не могли?

— Я слыхивал, что князь Длиннорукий во время своей опалы повстречался с Соловьем, и оказалось, будто бы тот ему то ли братом родным приходится, то ли еще кем, точно не ведаю, — невозмутимо продолжал Глебыч. — А потом наши стрельцы всех Соловьевых молодцев словили, и тот совсем не при деле оказался. Ну и когда Длиннорукого-то новый наш царь из опалы вернул и снова градоначальником поставил, то он и пристроил Петровича городские пруды охранять. Все ж какой-никакой, а кусок хлеба. А то еще слыхал я, будто бы…

Однако договорить Глебыч не успел — прямо у него над ухом раздался нерпиятный дребезжащий голос:

— Сколько раз вам сказывали — запрещено здесь рыбу ловить!

— Кто запретил? — совершенно спокойно спросил первый рыболов.

— Кто надо, тот и запретил! — топнул ножкой Петрович. — И не вам, дуракам, высшие указы обсуждать! Вон отсюда, а то я за себя не отвечаю!

— А кто ты таков есть, чтобы нас, благопослушных горожан, вон гонять? — не трогаясь с места, продолжал первый удильщик.

— Узнаете, кто я таков! — пуще прежнего заблажил Петрович. — Кровавыми слезами умоетесь… В остроге сгною! Дерьмо жрать заставлю!..

Дождавшись, пока Петрович немного угомонится, заговорил второй рыболов:

— Давайте спокойно, без шума и криков. Мы тут испокон веку рыбу ловили, и никто нам слова поперек не молвил. К тому же мы делаем это не ради пустой забавы, а для пропитания. И ежели ваше начальство запрещает нам рыбачить, то не укажет ли оно другой способ добывания хлеба насущного?

Однако и спокойная рассудительность второго рыбака не вызвала в душе Петровича соответствующего отклика. Неприязненно глянув на рыболова, он злобно процедил:

— Умничаешь? Ну, умничай, умничай. В другом месте ты по-другому заговоришь.

— Да что ты все грозишься? — не выдержал Глебыч. — Здесь тебе не большая дорога!

Петрович обвел всех троих безумным взором:

— Щас… Щас буду грабить и убивать!

С этими словами он потянулся было за ржавыми ножами, спрятанными под рубищем, но рыболовы, уже знакомые с повадками Петровича, не дали ему этого сделать — недолго думая, они схватили его кто за руки, кто за ноги, да и швырнули прямо в воду.

— А может, свяжем его и отведем куда следует? — громко, чтобы слышал сам потерпевший, предложил первый рыбак.

— Всех перережу! Всем кровь пущу! — раздался вопль Петровича, который стоял по колено в воде и тщетно пытался отжимать мокрые лохмотья.

Переглянувшись, рыболовы все же помогли Петровичу выбраться из пруда — видать, поняли, что и они тоже малость хватили через край.

Присев на травку, незадачливый охранник снял сапог и вылил оттуда воду вперемежку с водорослями и головастиками.

— За что же вы со мною так? — проговорил он плачущим голосом. — Я ж не для себя стараюсь, а потому что так положено. Отсюда с завтрева будут воду для водопровода брать, а что тут творится? Одни плещутся, другие рыбу ловят…

— Так что ж теперь, все пруды и озера колючим железом обнести? — насмешливо спросил Глебыч.

— А что? Надо будет — и обнесем! — вскинулся было Петрович, но, еще раз оглядев рыбаков, только плюнул в сердцах да пошел прочь.

* * *

Повозка взъехала на пригорок, откуда открывался вид на серую крепостную стену, которая по неправильной кривой опоясывала столицу Кислоярского царства. За стеной виднелись крыши теремов и луковички храмов, которые в солнечную погоду блестели позолотой, а теперь почти сливались с медленно темнеющим небом. Через несколько минут карета без задержек проехала городские ворота, где путников, торжественно вскинув секиры, приветствовали стрелки-охранники.

— Значит, в Загородный Терем, — говорил Василий, продолжая разговор, начатый по дороге в Царь-Город. — И когда — прямо завтра?

— Нет-нет, ну что вы, — господин Рыжий с важностью погладил бороду. — Завтра торжественное открытие водопровода, а вот прямо послезавтра — в путь.

— И какова, так сказать, вероятность, что в Тереме действительно находится то, что нам предстоит искать? — несколько витиевато поинтересовался Владлен Серапионыч.

— Я вам покажу один документ, который дает основания так полагать, — пообещал Рыжий.

— Ну что ж, посмотрим, — улыбнулась Надя, предчувствуя увлекательное расследование, хотя и не совсем журналистское.

Тем временем карета быстро катилась, подпрыгивая на булыжниках Кузнечной улицы, ведущей от городских ворот к центру Царь-Города. За окном мелькали расписные боярские терема, которые в этой части столицы весьма демократично соседствовали с купеческими палатами и бедными покосившимися избенками.

Возле одного из теремов карета замедлила ход, чтобы обогнуть толпу народа, занимавшую чуть не половину проезжей части. Люди о чем-то переговаривались, указывая на терем, где все окна были раскрыты настежь.

— Это дом покойного князя Борислава, — пояснил Рыжий. — Его не далее как позавчера извели каким-то ядовитым духом.

— В каком смысле? — переспросил Дубов. — Что-то вроде газового отравления?

— Ну, можно и так назвать, — нехотя согласился Рыжий. — Ночью слуги почувствовали какой-то странный запах, а когда они явились к князю, тот уже был мертв.

— А кто же он был, этот князь, как его?.. — спросила Чаликова.

— Борислав Епифанович. Очень толковый человек, и все наши нововведения поддерживал. — Рыжий непритворно вздохнул. — Князь приходился не то племянником, не то двоюродным внуком нашему бывшему Государю Дормидонту, и он даже одно время всерьез прочил Борислава себе в преемники…

— Постойте, как «бывшему»? — удивленно перебил Серапионыч. — Разве он уже…

— Нет-нет, Дормидонт жив и здоров, — успокоил доктора господин Рыжий. — Просто я вам еще не сказал, что теперь у нас другой царь. Уже пол года… Или больше? Ну да, как раз в сочельник это и случилось — Дормидонт отрекся от престола и передал бразды правления нынешнему Государю. Кстати, Дормидонт теперь постоянно проживает в Загородном Тереме, так что заодно и с ним повидаетесь…

Вскоре экипаж остановился перед скромным, но добротным домом. Хозяин первым выскочил из кареты и подал руку Надежде. Следом вышли Дубов и Серапионыч.

* * *

Вечерняя служба давно завершилась, но Храм Всех Святых на Сороках, находившийся в одном из отдаленных уголков Царь-Города, был открыт. Догорали свечки и лампадки перед потемневшими иконами, немногие богомольцы еще продолжали класть поклоны, а батюшка — высокий, статный, с огромною черной бородой, закрывающей половину лица — собственноручно подметал веником храмовый пол. Совсем молодой паренек в темной холщовой рубашке подсоблял священнику.

Дверь храма приоткрылась, и в церковь вошла женщина средних лет в дорогом платье, отороченном собольими мехами. Увидав ее, батюшка тут же отдал мальчику метелку и совок, а сам поспешил навстречу припозднившейся гостье.

— Здравия желаю, княгиня! — приветствовал он женщину густым басом, и эхо отдалось под куполом: — Княгиня-гиня-иня…

(Видимо, священник еще не приноровился соизмерять свой могучий голос с акустическими особенностями храма).

— Здравствуйте, батюшка, — ответила княгиня, подходя под благословение. — Я не опоздала?

— Скоро закрываемся, но ради вас повременим, — громко ответил священник. И с улыбкой добавил вполголоса: — Кое-кто давно уж вас дожидается.

За разговором батюшка подвел княгиню к иконостасу и на короткий миг закрыл ее своею широкой спиной. А когда он повернулся, женщины уже не было — она входила в полутемную комнатку при храме, где хранились старые рясы, свечи, кадила и прочая церковная утварь.

— Радость моя, ты ли это? — услыхала она страстный шепот, и из-за загородки с небрежно наброшенными облачениями священнослужителей вышел человек в скромном кафтане и начищенных до блеска кожаных сапогах.

— Ах, как давно мы с тобою не видались! — воскликнула княгиня.

— Всего-то три дня, любовь моя, — отвечал он, жарко лобзая княгиню.

— А они мне тремя годами казались, — тяжко вздохнула женщина. — Ну ответь мне, Ярослав, отчего двое любящих должны страдать в разлуке, вместо того чтобы навеки соединиться?

— Уж так суждено, Евдокия Даниловна, — печально ответил Ярослав. — Не нами заведены сии порядки, не нам их и отменять. Покуда ты мужняя жена…

— Но неужели ничего нельзя придумать? — Евдокия Даниловна крепко обняла Ярослава.

— Есть у меня одна задумка, ласточка ты моя, — зашептал Ярослав ей на ухо, — да осуществить ее непросто…

— Какая, какая задумка? — порывисто спросила княгиня, но Ярослав ответить не успел — в дверь постучали, и в комнатку заглянул паренек, что прислуживал священнику.

— Уже пора, Васятка? — вздохнула Евдокия Даниловна.

— Пора, — подтвердил мальчик. — Ваш возница о вас уж справлялся, и то сказать пришлось, что батюшка вас на чай пригласил.

— Ну вот видишь, как нам с тобою приходится, — вздохнула княгиня, когда Васятка вышел. — А возница тотчас обо всем князю доложит. — И напоследок еще раз жарко, ненасытно облобызав своего возлюбленного, Евдокия Даниловна покинула комнатку.

— Пожалуйста, княгиня, — Васятка вел ее по темному проходу. — Осторожно, здесь ступенька, я и сам всегда на нее наскакиваю.

Последние богомольцы уже покинули храм, и батюшка собирался закрывать тяжелые церковные двери, когда из-за иконостаса появилась княгиня.

— Благодарю вас, отче, — проговорила она, еще раз подходя под благословение. — Знаете, я хотела бы сделать вклад в казну вашего прихода.

— Дело хорошее, богоугодное, — прогудел священник. И уже гораздо тише добавил: — Но уточните, княгиня: вы действительно желаете принести свою лепту Богу, или это плата за то, что я устраиваю вам встречи с…

— Ну что вы, батюшка! — возмутилась княгиня. — Я искренне и свято верую в Бога Единого, хотя в глазах ваших, должно быть, и выгляжу падшей женщиной, нарушающей Божеские и человеческие заповеди.

— Неверно говорите, Евдокия Даниловна, — покачал головой батюшка. — Я хоть и служитель церкви, а все ж различаю, где прелюбодеяние, а где — истинная любовь. А подлинное чувство, оно всегда от Бога, даже если и не освящено законным браком.

Священник провел княгиню к выходу, где рядом с папертью ее ожидала карета, запряженная парой вороных коней, а сам наконец-то запер церковную дверь.

Ярослав еще находился там, где его оставила княгиня. Он стоял, прислонившись к загородке, и бездумно глядел на дверь, за которой исчезла его возлюбленная.

— Ну что, сударь, сладки поцелуи мужней-то жены? — Рокочущий голос батюшки заставил его вздрогнуть.

— Ох как сладки, прости Господи, — проговорил Ярослав. — Жаль мне ее, сударушку мою, а что делать — не ведаю.

— Но бесконечно так продолжаться не может, — уже по-деловому продолжал священник. — Бежать вам надобно, вот что!

— Да я уж и сам думал, отец Александр, и кони у меня давно готовы, да боязно — а ну как поймают!

— Кто не рискует, тот не пьет медовуху, — почти афористично высказался батюшка и сам же зашелся в могучем хохоте. Однако его гостю было вовсе не до смеха.

— Не за себя боязно — за нее, ненаглядную мою. Ведь что ее ждет? Позор, общее поношение. Да и князь ее со свету сживет.

— М-да, ну и дела, — задумался отец Александр. — А ведь причитаниями делу не поможешь. И в какие ж дальние края вы надумали бежать?

— Для начала в Новую Мангазею, — чуть помедлив, ответил Ярослав. — У меня там верных приятелей немало, особливо среди торгового люда. Пристроят к какому-либо каравану, а то на корабль — только нас и видели. Главное дело — до Мангазеи добраться.

Священник подошел к столику, заваленному всякой всячиной, и небрежно смахнул всякую всячину на пол, оставив лишь несколько свечных огарков. Один из них он положил посреди стола:

— Давайте составим диспозицию. Вот это — Царь-Город. А вот здесь — Новая Мангазея. — Батюшка положил второй огарок на край стола. — А вот дорога между ними. — Он прочертил пальцем не совсем прямую линию по пыльной поверхности. — Вот это — вы. — Отец Александр пошарил у себя под рясой и вытащил две картофелины. — Что за черт, как они тут очутились?! Но очень кстати. — Он «проехал» одной картофелиной часть «дороги», а затем поместил вторую в «Царь-Город» и стал одновременно двигать обе в одном направлении. — Это погоня, — пояснил батюшка. Естественно, та картофелина, которая олицетворяла коней Ярослава, выехала раньше и потому прибыла к месту назначения быстрее.

Ярослав глядел на священнодействия отца Александра с нескрываемым удивлением — по всему выходило, что предприятие по похищению княгини было обречено на успех.

— Тут главное, чтобы у нас был гандикап, — продолжал разглагольствовать батюшка, — сиречь запас во времени. С учетом всяких непредвиденных задержек, я думаю, нескольких часов хватит.

— Лучше бы побольше, — заметил Ярослав. — Чтобы уж наверняка.

— Да, лучше перестраховаться, чем недостраховаться, — согласился отец Александр. — А вообще-то надобно ковать железо, не отходя от прилавка. Да вот хоть бы завтра!

— Что — завтра?

— Ну, завтра у нас великий праздник — открытие водопровода. Князю по его положению нужно будет присутствовать на торжествах, а за это время вы вполне успеете.

— Нет, батюшка, она тоже там должна быть, — печально вздохнул Ярослав. — Именно из-за положения князя. Может, хоть издали ее увижу…

Ярослав покидал храм Всех Святых через тесные сени и ветхую дверь, выходящую на церковный двор, к которому примыкал огород. В отличие от княгини Евдокии Даниловны, приезжавшей в храм под видом богомолья и благотворительности, Ярославу свои посещения приходилось тщательно скрывать.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ТЕРЕМ СОКРОВИЩ

В отличие от предшественника, царь Путята имел строгий и четкий распорядок дня. Будь он частным лицом, то это оставалось бы его личным делом — когда вставать, когда завтракать, когда совершать прогулку, а когда ложиться почивать. Но Путята был главой государства, а потому нижестоящим волей-неволей приходилось подстраиваться под своего повелителя. Они втихомолку ворчали, но — ничего не поделаешь — терпели. Особенно страдал от царского режима столичный градоначальник князь Длиннорукий: он любил вечером крепко покушать и выпить, а утром подольше поспать, а Путята, будто назло, раз в неделю собирал высокопоставленных чиновников и сановников ни свет ни заря. Так ведь мало того — князю Длиннорукому в такие дни приходилось являться в царский терем еще на час раньше остальных, чтобы обсудить с Государем столичные дела.

Сегодня был как раз такой день. Вернее, такое утро. После вчерашнего ужина у князя все еще слегка шумело в голове, однако он старался по возможности связно отвечать на все вопросы, которые задавал ему Путята. Встреча имела место не в Заседательной палате, где царь обычно устраивал широкие совещания и приемы, а в небольшой скромно обставленной горнице, служившей Путяте чем-то вроде рабочего помещения. Беседа проходила за небольшим отдельно стоящим столиком, и собеседники сидели буквально глаза в глаза друг к другу.

— Сдается мне, князь, что-то тебя гнетет и тревожит, — вдруг сказал Путята, когда все предметы обсуждения были исчерпаны, и градоначальник, лишенный возможности то и дело заглядывать в свои записи, должен был маяться под проницательным немигающим взглядом Государя.

— Ну, может, чего и гнетет, — пробурчал Длиннорукий, — да это дело домашнее, а у тебя, Государь-батюшка, и без того забот по горло.

— А ты все же расскажи, — царь глянул на градоначальника вдруг потеплевшими глазами. — Может, вместе чего надумаем. Сам знаешь: одна голова хорошо, а две — еще лучше. Особенно такие, как наши с тобой.

— Ну что ты, Государь, где уж моей глупой голове с твоею равняться, — возразил князь, который однако же был весьма тронут этой незатейливой лестью. — А горе у меня такое — Петрович сбежал.

— Ай-яй-яй, как нехорошо, — нахмурился Путята. — А может быть, он оттого сбежал, что ты с ним дурно обращался?

— Да что ты, царь-батюшка, это я-то дурно обращался? — в избытке чувств всплеснул князь короткими толстыми руками. — Лучше, чем к родному брату, относился! И на приличную должность пристроил, и в еде никогда не отказывал, и в одежде!..

— А отчего ж твой Петрович всегда в лохмотьях щеголял? — не без некоторого ехидства спросил Путята.

— Это он сам! — вспылил Длиннорукий. — Я ему свои лучшие старые наряды предлагал, а он ни в какую — мол, так я привык, и все тут. Ну еще бы — столько лет в лесах разбойничал… А ну как опять на большую дорогу сбежал? — вдруг смекнул Длиннорукий. — А что, с него станется. Верно говорят: сколько волка ни корми, а он в лес глядит!

— Верно говорят, ох верно, — сочувственно поддакнул Путята. — Но будем все же надеяться на лучшее. Ну, погуляет и вернется.

— Да куда он вернется, — все более распалялся Длиннорукий, — когда он меня обокрал!

— А вот это уж и вовсе нехорошо, — скорбно покачал головой царь. — Что сбежал, это еще пол беды, а ежели обокрал, то придется разыскать и в острог препроводить. И много ли у тебя добра пропало?

— Не знаю, не проверял, — буркнул градоначальник. — Но что-нибудь стянул, уж не без этого, я его знаю!

Царь пристально глянул на князя Длиннорукого:

— А у тебя, выходит, немалые богатства дома заначены, коли есть, что стянуть…

— Да что ты, царь-батюшка, нету ничего! — возопил князь. — Беден я, аки мышь церковная, тридцать лет верой-правдой служу, и ни полушки себе не взял!..

Трудно сказать, до чего еще договорились бы два государственных мужа, но тут в горницу заглянул чернобородый дьяк:

— Государь, в Заседательной палате все уж собрались, одного тебя дожидаются.

— Ну, пускай малость еще погодят, — откликнулся Путята. — Ступай покамест, а я следом. И ты, княже, ступай в палату, скажешь остальным, что я скоро приду.

И уже когда Длиннорукий был в дверях, Путята его окликнул:

— Постой, и как это я забыл — я ж сам призвал твоего Петровича на ответственное задание.

* * *

Лихая тройка несла карету по уже знакомой нашим путешественникам дороге, ведущей в Белую Пущу и далее в Новую Ютландию. Но на сей раз их путь лежал не столь далеко — к Загородному царскому терему, до которого езды было около часу. Лошадьми правил малоприметный мужичонка в стареньком потертом тулупе, и лишь очень немногие в Царь-Городе знали его как колдуна Чумичку.

Дубов и его спутники — Чаликова, Серапионыч и Васятка — больше помалкивали, глядя через узкие окошки на проплывающие мимо луга, сменяющиеся перелесками. Чем дальше, тем реже попадались возделанные поля, а лес становился все гуще и дремучее. В присутствии Соловья Петровича никому не хотелось говорить о целях поездки, а уж тем более — о личном. Сам же Петрович как бы и не чувствовал напряженности и разливался соловьем:

— Вот вы, я вижу, люди небогатые, по-своему даже трудящие, а служите богатеям, грабителям бедного люда. Ездите в ихних повозках, жрете ихнюю еду и берете от них деньги, заработанные кровию и потом наших бедных крестьян!

Его попутчики не особо внимательно прислушивались к этим разглагольствованиям, думая больше о своем, лишь Чаликова в конце концов не выдержала:

— Но ведь вы же, Петрович, сами служите Государю, а он вовсе не бедный человек, а такой же грабитель, как и все остальные.

Дубов укоризненно покачал головой — этого Чаликовой говорить не следовало, учитывая вздорный нрав Соловья: при любой попытке перечить себе он тут же, что называется, срывался с цепи, начинал визжать и размахивать ржавыми ножами, которые носил под лохмотьями как память о былых разбойничьих похождениях.

Однако на сей раз Надеждины возражения он воспринял спокойно:

— Верно говоришь, красавица. Цари да князья — они и есть первые мироеды и угнетатели. А вот Путята — он вовсе не таков. Он мне все объяснил!

Последние слова Петрович произнес с таким важным видом, будто хотел сказать: «Это наша тайна — моя и Путяты».

— Он мне так и сказал, — с не меньшей важностью продолжал Петрович, — что вся страна сверху донизу отравлена ложью, воровством и мздоимством и что настала последняя пора все менять, покудова не поздно. А с кем? — спросил меня Путята и сам же ответил: С теми немногими честными и порядочными людьми, которые еще сохранились в нашей стране. И один из них — ты!.. То есть я, — скромно пояснил Петрович. — И еще он сказал, что вы едете на поиски клада, и что люди вы вроде бы как честные, но кто знает — не соблазнитесь ли чужим добром, коли чего найдете. И ты, Петрович, должен за ними приглядеть, потому как в тебе я уверен куда больше, чем нежели в них. А богатств никак нельзя упускать, ибо они, сказал мне царь, назначены на облегчение тяжкой участи бедного люда!

— Что, так и сказал? — недоверчиво переспросил Васятка.

— Так и сказал, — запальчиво выкрикнул Петрович. — Чтобы простому народу лучше жилось! Он хоть и царь, а мужик что надо. Извини, говорит, Петрович, что не угощаю и чарку не наливаю — у меня у самого кусок в горло не лезет, когда наш народ голодает!

— Нет-нет, он так и сказал, что мы едем за кладом? — уточнил Дубов. — И что вы должны за нами сле… приглядывать?

Петрович несколько смутился — увлекшись проповедью всеобщего равенства, он явно сказал что-то лишнее. И, злясь даже не столько на своих слушателей, сколько на себя самого, возвысил голос почти до визга:

— Да, так и сказал! И еще много чего сказал, а чего сказал — того я вам не скажу!

— Ну и не надо, — нарочито равнодушно промолвила Надя. Вообще-то она надеялась, что Петрович продолжит свое страстное выступление и проговорится еще о чем-нибудь. Но Петрович замолк — видимо, счел, что ему, защитнику всех бедных и угнетенных, доверенному лицу самого царя Путяты, не пристало тратить свое красноречие на таких ничтожных людишек.

И как раз в этот миг карета стала замедлять ход, а потом и вовсе остановилась.

— Ну что там такое? — недовольно пробурчал Петрович.

— Уж не ваши ли бывшие соратнички? — не удержалась Надя от маленькой подколки. Петрович лишь презрительно фыркнул — настолько он был выше всего этого.

— Да нет, похоже, небольшая пробка, — заметил Серапионыч, глянув в окошко.

Действительно, дорога в этом месте была очень узкой, даже две крестьянские телеги протиснулись бы с трудом, а навстречу ехала почти столь же громоздкая карета, разве что более пошарпанная. Сей экипаж, запряженный парой лошадок, остановился за несколько шагов от кареты Рыжего, и пока два возницы обсуждали, как им лучше разъехаться, кони из обеих упряжек приглядывались и принюхивались друг к другу.

— Давайте выйдем наружу, — сказал Васятка. — А то при таких разъездах и перевернуться недолго…

С этим предложением согласились все. Последним с крайне недовольным видом карету покинул Петрович, не забыв прихватить и «дипкурьерский» мешок, который не отпускал от себя ни на миг.

Надя внимательно разглядывала замысловатую эмблему, украшавшую дверь встречной кареты. При некоторой доле воображения ее можно было бы счесть похожей как на советскую, так и на пиратскую символику, только вместо скрещенных костей (или серпа и молота) на дверце были изображены два меча. Роль звезды (черепа) выполнял крупный гриб, по очертаниям напоминавший мухомор. Сомнений не оставалось — такой герб мог принадлежать только рыцарю из Новой Ютландии, или Мухоморья, как иногда называли маленькое, но гордое королевство из-за обилия на его болотах этих грибов, ярких и красивых, однако совершенно несъедобных.

Надя подумала, что, может быть, карета даже принадлежит кому-то из ее знакомых — в прошлогоднее пребывание в Новой Ютландии ей довелось немало пообщаться с доблестными рыцарями. Более того, именно она, Надежда Чаликова, нашла нужные слова, дабы поднять рыцарей на борьбу со ставленниками Белой Пущи, свергнувшими законного короля Александра. Василий Дубов в тот раз также выполнял ответственную и нужную работу в Новой Ютландии, хотя собственно с рыцарями соприкасался в меньшей степени.

Дверца распахнулась, и из кареты вылез человек в потертом камзоле. Надежда его тут же узнала — то был рыцарь, которого в Мухоморье все почтительно величали доном Альфонсо.

Приподняв щегольски изогнутую шляпу с ярким пером, дон Альфонсо легким поклоном приветствовал наших путешественников, которые ответили ему тем же, кроме разве что Петровича, вцепившегося в свой мешок, с которым с самого начала путешествия не расставался ни на миг. А узнав Надежду, дон Альфонсо благоговейно опустился на одно колено и с огромным почтением поцеловал ей край платья.

— Да полноте, дон Альфонсо, к чему такие китайские церемонии, — стала его поднимать Надя, одновременно и смущенная, и польщенная. — Давайте лучше я вас познакомлю. Этот почтеннейший господин — доблестный рыцарь дон Альфонсо из Мухомо… то есть из Новой Ютландии. А это мои друзья…

И Чаликова стала представлять рыцарю каждого из своих спутников — Дубова, Серапионыча, Васятку… Лишь Петрович не захотел подать руки дону Альфонсо — он продолжал стоять в сторонке, исподлобья поглядывая на подозрительного чужестранца.

Когда дошел черед Василия Дубова, дон Альфонсо обрадовался необычайно:

— Как, вы и есть тот самый боярин Василий! Нет-нет, не скромничайте, мы-то прекрасно знаем обо всех ваших славных подвигах. Еще бы — наш стихотворец господин Грендель уже воспел их в своей новой поэме! Знал бы я, что встречу вас, непременно захватил бы список, но поверьте — поэма столь же звучная, сколь и правдивая.

Увидев, что Василий совсем смешался от бурного «поэтического» внимания к своей скромной особе, Надежда перевела разговор:

— Скажите, дон Альфонсо, а как поживает ваш король, Его Величество Александр? И что его молодая супруга?

— Ее Величество Катерина недавно счастливо разрешилась от бремени девочкой, — не без гордости за свою королеву сообщил дон Альфонсо. — И знаете, как ее нарекли? В вашу честь — Надеждой!

Тут уж пришел черед смутиться Чаликовой. А Дубову — менять предмет разговора:

— Куда путь держите, почтеннейший дон Альфонсо?

— Да не так уж далеко, в… — Тут дон Альфонсо произнес какое-то мудреное название, мало что говорившее и Дубову, и Чаликовой, и Серапионычу.

— И собираетесь ехать через Царь-Город? — спросила Надежда.

— А как же иначе? — удивился славный рыцарь. — Тем более, что это самый ближний путь.

— Боюсь вас огорчить, дорогой дон Альфонсо, но думаю, что лучше бы вам через Царь-Город не ехать, — заметил Дубов. — Теперь там отчего-то вашего брата ново-ютландского рыцаря не больно жалуют.

— Да, это так, — подтвердила Чаликова. — Не удивлюсь даже, если законопослушные горожане забросают вас каменьями при полном попустительстве властей.

— Почему вы так думаете? — удивился дон Альфонсо. Вместо ответа Надя извлекла из сумочки диктофон:

— С помощью этого чудесного устройства я записала некоторые выступления на открытии водопровода.

Наугад перемотав пленку назад, Надежда нажала кнопку. Из чудо-коробочки раздался невзрачный голосок царя Путяты:

«…И я, и мой народ с глубоким уважением относимся к Ново-Ютландскому королю и его государству. Однако есть еще некоторые рыцари, которые тщатся отвратить наших людей от стародавних обычаев, дабы приобщить к своему образу жизни, глубоко чуждому для нашего народа. — Путята неожиданно возвысил голос: — Так вот что я вам скажу — не получится, господа хорошие!»

Последние слова оказались заглушены рукоплесканиями и одобрительными выкриками, а когда они смолкли, голос Путяты поспешно проговорил:

«Но, господа, я вовсе не хочу валить всех рыцарей в одну кучу — большинство из них достойнейшие люди, не говоря уж о короле Александре, которого я искренне чту».

Разумеется, эти слова, произнесенные почти скороговоркой, публика встретила более чем сдержанно.

— Очень мило, ничего не скажешь, — натянуто усмехнулся дон Альфонсо. Между тем Чаликова прокрутила пленку немного вперед.

— А теперь будет еще милее, — пояснила она и вновь нажала кнопку.

«Эти Ново-Ютландские разбойники пьют кровушку наших невинных младенцев, — истошно визжал высокий резкий голос. — И если мы не перебьем всех рыцарей к такой-то матери, то скоро сделаемся их невольниками, а наши жены и дочери — ихней подстилкой. Или даже не ихней, а их слуг, их конюхов и, прости господи, лошадей!».

«Да что рыцари, — то ли вторил, то ли возражал ему другой оратор. — Их-то и распознать недолгое дело. Куда опаснее другое — наши с вами соотечественники, у кого в роду были рыцари и прочие иноплеменники. Днем они ничем не отличаются от нас, а по ночам поджигают наши терема, наводят смерть на наших лучших людей и молятся своим поганым идолам в своих потаенных мечетях и синагогах!»

«Смерть убивцам!» — возбужденно ревела толпа. Даже в записи все это казалось какой-то невероятной дикостью, а ведь Надя с Василием не далее как вчера все это слышали и видели воочию.

Только теперь Надежда поняла, что же ее более всего удивило и возмутило: то, что царь Путята весьма благосклонно внимал подстрекательским речам и не предпринимал ни малейшей попытки хотя бы как-то их сгладить.

— Это мне напоминает «пятиминутки ненависти» из Оруэлла, — шепнул ей Дубов.

— А по-моему, самый настоящий фашизм! — не выдержала Надя. Тем временем голос ретивого патриота, все более возбуждаясь, продолжал:

«Куда смотрит наш Тайный приказ? Он должен выявить всех царь-городцев, у кого среди пращуров до седьмого колена был хоть один чужак, и поганой метлой вымести их всех из нашей славной столицы за десятую версту, чтобы и духу их не осталось! А то мы сами этим займемся — мало не покажется!»

«А что! Займемся! — послышались задорные выкрики из толпы. — Наше дело правое!».

Надя выключила диктофон:

— Ну и дальше все то же самое, с незначительными вариациями. Так что, дорогой дон Альфонсо, решайте сами — заезжать вам в столицу, или нет.

По счастью, дон Альфонсо принадлежал к числу наиболее рассудительных ново-ютландских рыцарей. Другой на его месте, услышав о том, что его ждет в Царь-Городе, напротив, очертя голову ринулся бы навстречу опасностям. Дон же Альфонсо призадумался:

— Да уж, вот ведь незадача. Но не возвращаться же теперь восвояси?

Увы, познания Дубова и его спутников в географии параллельного мира ограничивались Царь-Городом, Новой Мангазеей, ну разве еще Белой Пущей и Новой Ютландией. К счастью, с ними был Васятка:

— А-а, ну так вам, дон Альфонсо, надобно теперь повернуть назад, через несколько верст за Боровихой есть поворот налево — это и будет дорога, другим концом выходящая на Мангазейский тракт. А уж из Новой Мангазеи куда угодно добраться можно, даже в объезд Царь-Города.

— И то верно, — подхватил Серапионыч. — Лишний день пути, зато невредимы останетесь.

— Что ж, вы правы, так и сделаю, — великодушно дал себя уговорить дон Альфонсо. — Боюсь только, здесь не очень-то развернешься…

Но и это затруднение решилось быстро — Чумичка что-то вполголоса проговорил и сделал резкое движение рукой сверху вниз, отчего и карета дона Альфонсо, и лошади, и даже кучер сразу же уменьшились вдвое. А когда рыцарский экипаж без особого труда развернулся, Чумичка таким же движением, но уже снизу вверх, вернул его в прежние размеры.

— Вот это да! — только и мог проговорить дон Альфонсо.

— Да ничего особенного, — пробурчал Чумичка. — Самое простое колдовство, и все.

— Простое для тех, кто умеет, — уточнил дон Альфонсо. — Друзья мои, раз уж нам суждено часть пути проехать вместе, то не согласитесь ли вы составить мне общество, перейдя в мою карету?

Друзья тут же согласились, лишь Васятка вызвался остаться в карете Рыжего:

— Надо ж приглядеть за Петровичем — как бы он со злости чего не натворил…

Для того, чтобы понять, что Петрович испытывал именно чувство злости, вовсе не нужно было обладать Васяткиной проницательностью или дубовской дедукцией — все чувства были словно бы написаны у Петровича на лице.

Подойдя к Чумичке, Василий негромко спросил:

— Признайся, Чумичка, этот фокус с лошадьми ты проделал с помощью чудо-стекла?

Колдун скупо усмехнулся:

— Такие пустяки знающему человеку и без стекла проделать — пара пустяков. А стекло, оно всегда при мне. — И Чумичка многозначительно похлопал себя по груди — где-то там, во внутренних карманах тулупа, хранилось «чудо-стекло», как они с Дубовым называли магический кристалл (или, точнее, его половину), который в прошлом году попал в руки Чумички при весьма драматических обстоятельствах. Это произошло, когда господин Херклафф, прежний владелец кристалла, обронил его во время бегства из замка Ново-Ютландского короля Александра. Правда, в отличие от чародея-людоеда, Чумичка имел весьма отдаленное представление о том, как следует обращаться с магическим кристаллом, и Надя с Василием были свидетелями, как Чумичка путем проб и ошибок пытался освоить его волшебные силы — хотя и с переменным успехом.

— Я немного разобрался в том, как он действует, — добавил Чумичка, вскакивая на свое кучерское место. — Хотя все равно, неясностей во сто крат больше…

Вскоре оба экипажа катились по дороге: впереди карета дона Альфонсо, а позади — почти опустевшая карета Рыжего. Вызвавшись сопровождать Петровича, Васятка надеялся еще кое-что выудить из навязанного попутчика. Для начала он, словно бы продолжая прерванный разговор, спокойно заметил:

— Вот вы говорите, Петрович, будто Путята — не такой, как все. Честный человек, а не грабитель и мироед. А какая же тогда корысть была мироеду и грабителю Дормидонту ставить его царем заместо себя?

Столь простое логическое построение оказалось Петровичу явно не по зубам. А следовательно, и не по нраву. И хоть он пребывал в самом мрачном расположении духа, без ответа подобное замечание оставить никак не мог:

— Ты меня, парень, зря не путай. Я знаю, что говорю. А я говорю одно — мироедов и угнетателей трудового народа грабил и грабить буду! А ежели кто противу них, то таковым народным благодетелям я завсегда пойду в пособники.

— Но вот ведь Путята собирается отыскать сокровища царя Степана, — не отступался Васятка, — а те сокровища были награблены у трудового люда в Новой Мангазее. Ну не верю я, что злато, обагренное кровью, может кого-то осчастливить!

— Чушь собачья! — топнул Петрович ножкой по не очень прочному полу. — Что с того, что с кровью, зато теперь послужат доброму делу. И ежели кто из твоих приятелей хоть малую толику утаит, то пеняйте на себя — не токмо грабить буду, но и убивать на месте! — Петровича «несло», он уж и сам не особо соображал, что говорит. Но остановиться не мог. — За народное добро, пограбленное у народа, любому глотку перегрызу, так и знайте! Лично царю обо всем доложу, он мне доверяет. Одному мне, — с гордостью стукнул Петрович себя в грудь. — А эти, они все мелкие ворюги, что угодно готовы стянуть. Не выйдет, господа хорошие!..

Петрович продолжал разоряться, а Васятка слушал и каждое слово мотал на ус, хотя усов по молодости лет еще не носил. По всему выходило, что Петрович, даже если в запале чего и приврал, все-таки был подотчетен напрямую самому царю Путяте. Единственное, что не очень укладывалось в светлой голове Васятки — неужели царь не мог для столь ответственного задания найти кого-то поумнее? Объяснение напрашивалось одно — при выборе между честным дураком и человеком умным, но «себе на уме», Государь отдал предпочтение первому.

* * *

На утренней службе в храме Всех Святых народу было не очень много. И хоть на отца Александра из-за отсутствия его юного помощника ложилась большая, чем обычно, нагрузка, он сразу приметил двоих незнакомцев, одетых в чиновничьи кафтаны. Правда, на одном из них кафтан сидел как-то мешковато, и креститься он норовил то не той рукой, то не в том направлении, и второму чиновнику приходилось его незаметно толкать в бок и что-то шептать на ухо. Первый чиновник испуганно переменял руку, правильно складывал пальцы, но потом снова путался, и все начиналось сначала. Словом, чувствовалось, что они явились в церковь не помолиться, а с какими-то другими намерениями.

Сразу по окончании службы они подошли к отцу Александру.

— Чем могу служить, господа? — вежливо спросил священник. Он сразу понял, что обращение наподобие «чада мои» в данном случае было бы не совсем к месту.

— Мы из градоуправления, — ответил тот чиновник, что все время наставлял своего товарища в церковных обрядах. — Меня зовут Нестор Кириллович, а моего помощника…

— Порфирий, — поспешно представился помощник, почувствовав замешательство начальника. — Можно без отчества.

— Ну что ж, прошу пожаловать ко мне в покои, — гостеприимно предложил отец Александр.

Пока священник вел гостей в ту часть церковного здания, где квартировался вместе с Васяткой, Порфирий так внимательно приглядывался ко всем дверям и стенам, будто хотел увидать, что за ними скрыто. Впрочем, подобная наблюдательность скоро объяснилась, и очень просто.

— Батюшка, мы к вам явились с немаловажным делом, — сказал Нестор Кириллович, когда хозяин и гости уселись кто где в небольшой, но довольно уютной горнице отца Александра. — Ваша церковь давно не чинена, и настала пора ее подновить.

— А то ежели запустить, то потом еще дороже выйдет, — добавил Порфирий.

— Понятно, — улыбнулся в бороду отец Александр. — Это дело хорошее, богоугодное. Очень рад, что у городского начальства наконец-то дошли руки и до нашего захолустья. Как я понял, вы хотите осмотреть храм и составить смету? Постойте, давайте сперва чайку выпьем, а потом уж и приступим.

— Нет-нет, приступим сразу, — решительно заявил Порфирий, заметив, что его начальник уже готов поддаться уговорам хлебосольного хозяина. — А то нам еще десяток мест нужно осмотреть… То есть обойти.

— Служба есть служба, — согласился отец Александр. — В таком случае, прошу за мной.

Обход помещений много времени не занял — чуть более часа. Чувствовалось, что господа чиновники обладали в этом деле немалым опытом, особенно Порфирий. Он безошибочно находил всякие темные закоулочки и внимательно их осматривал, сообщая о разных неполадках вроде трещинок в стене и разошедшихся половиц, а Нестор Кириллович добросовестно все записывал, макая перо в чернильницу, подвешенную на цепочке поверх кафтана, и при этом умудрялся не запачкаться.

Пока Нестор Кириллович заносил данные в опись предстоящих работ, Порфирий успевал поговорить с отцом Александром, который по просьбе чиновников отпирал всякие кладовки, чуланы и прочие подсобные помещения. Правда, непринужденная беседа Порфирия и отца Александра чем далее, тем более походила на допрос последнего первым. Порфирия занимало все — и много ли в церкви прихожан, и как обстоит дело с пожертвованиями, и не докучают ли соседи. Отец Александр, как мог, удовлетворял неуемное любопытство должностного лица и насторожился лишь при очередном вопросе:

— Тут вот у вас, батюшка, прислуживал такой молодой мальчонка, а нынче я его не вижу. Что он, прихворнул?

— Нет, слава Всевышнему, здоров. Просто я ему сегодня дал выходной, — ответил отец Александр. — А что, это имеет отношение к ремон… к починке храма?

— Нет-нет, ни малейшего, — заверил Порфирий. — А скажите, погреб у вас есть?

— Есть и погреб, — сказал священник. — Вы что, и туда собираетесь залазить?

— Непременно, — подтвердил Порфирий.

— Обычно все неполадки именно из погреба и начинаются, — поддержал своего подчиненного Нестор Кириллович.

— Ну что ж, коли так, то добро пожаловать в подвал, — гостеприимно предложил отец Александр.

Когда Нестор Кириллович и Порфирий наконец-то покинули храм, оставив по мелкой монетке «на общую свечу», отец Александр присел прямо на нижнюю ступеньку паперти и негромко проговорил:

— А они, видать, не дураки. Хорошо, что мы успели переправить Ярослава в надежное место. Хотя в наше время самое надежное место — на кладбище…

* * *

Журналистка Надежда Чаликова оставалась журналисткой даже здесь, в параллельном мире. В отличие от так называемых «журналюг», более вдохновляющихся всякого рода «грязным бельем», Надя всегда старалась докопаться до истины, что, конечно, не препятствовало ей так или иначе проявлять свое отношение к происходящему. И поэтому теперь, оказавшись в одной карете с доном Альфонсо, она добросовестно пыталась выяснить, что же за черная тень пролегла между Кислоярским царством и Новой Ютландией — версия о первом попавшемся под руку «образе врага» Чаликову не очень убеждала. Журналистским чутьем она ощущала, что тут непременно должно было скрываться что-то еще.

Дон Альфонсо добросовестно пытался удовлетворить любопытство своей попутчицы, но и он никак не мог вспомнить ничего, что могло бы омрачить отношения двух государств и настроить кислоярцев против Ново-Ютландского королевства:

— Насколько мне известно, больших разногласий у нас никогда не бывало. Знаю, что король Александр несколько раз бывал в гостях у царя Дормидонта, а Дормидонт как-то приезжал к Александру и остался весьма доволен оказанным приемом.

— Но, может быть, Его Величество Александр пытался навязать ему ваш образ жизни, ваши верования? — спросила Надя, имея в виду выступления на открытии водопровода.

— Какие глупости! — возмутился дон Альфонсо. — Да, мы живем по-своему, иначе, но ни Александр, ни рыцари, даже самые вздорные, никогда и не думали что-то навязывать соседям!

— А может быть, тут дело в Путяте? — вдруг разомкнул уста Василий, который больше молчал, внимательно слушая разговор Нади с доном Альфонсо.

— Как вы сказали — Путята? — насторожился дон Альфонсо.

— Ну да, Путята, — подтвердил Дубов. — Новый Кислоярский царь, вместо Дормидонта.

Дон Альфредо, казалось, что-то усиленно вспоминал:

— Да-да, конечно же, Путята. А вы случаем не помните, каково его родовое прозвание?

Надежда и Василий переглянулись — родового прозвания нового царя они не знали. Или даже считали, что Путята — это и есть фамилия, а не имя.

— Помнится, наш друг господин Рыжий сказывал, будто бы царь Путята принадлежит к старинному, но обедневшему роду князей Чекушкиных, — припомнил Серапионыч. Он, как и Дубов, тоже весь путь помалкивал, предоставив Надежде «интервьюировать» славного рыцаря.

— Ну, тогда я, кажется, понимаю, в чем дело… — как бы про себя произнес дон Альфонсо.

— И в чем же? — не отступалась Надя.

— Да ну что старое ворошить, — махнул рукой дон Альфонсо. — А впрочем, извольте. Лет этак десять, или даже чуть больше тому назад из Царь-Города в Новую Ютландию сбежал один высокопоставленный вельможа. По его собственным словам, гонимый за правду, но позже выяснилось — за казнокрадство и мздоимство. Вскоре на его поимку был отряжен некто Путята, и как раз-таки из рода князей Чекушкиных. Якобы по заданию Сыскного приказа. А гонимый за правду мздоимец нашел прибежище у славного рыцаря Флориана — да вы, Надежда, его хорошо помните. Путята же, узнав об этом, сразу отправился в замок Флориана, однако не пошел к хозяину, а стал выспрашивать прислугу — повара, горничную, конюха: дескать, давно ли гость тут живет, да какие у него привычки, что он кушает и с кем встречается.

— Ну и что тут предосудительного? — удивился Дубов. — Сбор информации — неотъемлемая часть следственных действий.

— Я то же самое потом говорил Флориану, — подхватил дон Альфонсо, — да разве ему растолкуешь! Ежели, говорит, он прибыл с честными намерениями, то должен был придти ко мне и все рассказать, как есть. И если бы доказал, что мой гость — и впрямь мздоимец и вор, то я и поступил бы по справедливости. А высматривать, выспрашивать да выведывать — недостойное занятие. Я еще понял бы, если бы этим занимался обычный простолюдин, но уж со званием князя такие поступки вовсе несовместимы… — Дон Альфонсо вздохнул. — Путяте еще повезло, что ему попался Флориан, тот его просто выставил из своего замка, и все дела, а другой бы и поколотил напоследок.

— Это скорее вашему королевству повезло, что не поколотил, — отметила Надя. — А то бы теперь господ рыцарей в Царь-Городе еще не так шпыняли…

— Ну а вы-то куда путь держите? — спросил дон Альфонсо. — Уж не в Белую ли Пущу?

— Да нет, малость поближе, — усмехнулся Василий. — В Загородный царский терем. Совсем скоро будет поворот направо, там вы нас и высадите.

— Ну, зачем же высаживать? — возразил дон Альфонсо. — Давайте уж до самого места довезу.

Карета замедлила ход и остановилась перед перекрестком — тракт пересекала проселочная дорога, причем справа она была более-менее ухожена, а слева — ухаб на колдобине.

Дверь приоткрылась, и в карету заглянул возница:

— Хозяин, куда теперь — прямо или налево?

— Направо, — вместо хозяина ответила Надежда.

— А налево, стало быть, та дорога, что на Новую Мангазею? — спросил кучер.

— Нет-нет, как я понял, дорога на Мангазею чуть дальше, — сказал Дубов. — А эта ведет к деревеньке Боровиха.

Возница вскочил на козлы, и карета повернула к Терему. Вторая карета, ведомая Чумичкой, произвела тот же маневр.

— Любезнейший дон Альфонсо, а того казнокрада в конце концов поймали, или как? — спросил доктор Серапионыч.

— Вроде бы поймали, — не совсем уверенно ответил славный рыцарь. — После изгнания из Флориановского замка Путята уехал домой, и беглеца на время оставили в покое. Он гостил то у Флориана, то у других доблестных рыцарей, одно время даже у меня. Но говорил, что опасается оставаться в Новой Ютландии и хотел бы отправиться в другую страну, подальше от Царь-Города. И вот за несколько дней до отъезда он получил от короля Александра письмо, где тот приглашал изгнанника к себе на прощальный ужин и даже обещал прислать за ним свою карету. И действительно, в назначенный час подали карету, но до королевского дворца она так и не доехала — исчезла по дороге, будто в болото провалилась. Поначалу мы так и подумали, но когда Его Величество об этом услышал, то был изрядно изумлен — оказывается, в тот день он никого не приглашал и никакой кареты ни за кем не посылал. Потом уж я краем уха слышал, что этого беглеца судили в Царь-Городе и отправили в темницу.

— И вы полагаете, дон Альфонсо, что к его исчезновению каким-то боком причастен Путята? — с самым невинным видом спросил Дубов.

— Да ну что вы! — возмутился рыцарь. — Это уж было бы слишком: князь ни за что не станет опускаться до таких бесчестных деяний, достойных разве что разбойника с большой дороги. Да если бы я, или хоть любой другой из наших доблестных рыцарей, позволил себе что-то подобное, то его не то чтобы царем не поставили, а напротив — отлучили бы от рыцарского звания и окружили всеобщим презрением!

Тем временем карета подъезжала к Загородному терему. Видимо, здесь уже знали о прибытии гостей — ворота были открыты, и два стрельца-охранника отдали приветствие, подняв секиры. Карета остановилась на площадке, откуда уже виднелся крутой скат теремовской крыши. Правда, охрана была предупреждена о прибытии только одной кареты, и прямо перед лошадьми второго экипажа ворота закрылись. Вылезшие из кареты Дубов и его спутники, чего греха таить, не без некоторого злорадства наблюдали, как Петрович собачится с охранниками, требуя пропустить его — борца за права угнетенных и доверенное лицо самого царя Путяты. Если первому утверждению стрельцы еще как-то могли поверить, то признать в грязном оборванце Государева посланника они никак не желали. И лишь когда Петрович недвусмысленно полез за кухонными ножами, Надя сжалилась:

— Пропустите, он с нами!

Как только вторая карета наконец-то заняла свое законное место рядом с первой, один из охранников предложил:

— Хозяин ждет вас — не угодно ли пройти в терем? — И отдельно обратился к кучеру дона Альфонсо: — И вы тоже извольте пожаловать — в людской вам приготовят обед.

— Ступайте без меня. Я должен проверить сохранность мешка, — пробурчал Петрович.

Оставив царского соглядатая возле карет, гости последовали за стрельцом по ухоженной каменистой дорожке, которая вилась между живописных цветничков и растущих там и сям кустарников. Терем представлял собой двухэтажное здание, причем первый этаж был сложен из тяжелых булыжников и частично из кирпичей, а второй, в скате крыши — из почерневших бревен. Шагах в ста от левого угла терема отдельно стоял домик, сделанный из того же материала и в том же стиле, что первый этаж терема.

Почти сразу же за теремом темнел густой лес.

А с верхней ступени крыльца дорогих гостей уже приветствовал хозяин — бывший Кислоярский царь Дормидонт.

* * *

Анна Сергеевна и Каширский шли по Белопущенскому тракту и привычно перебранивались.

— Ну что вы там тащитесь, — прикрикивала Глухарева на своего нерадивого спутника, который то и дело останавливался и с умным видом что-то разглядывал на дороге.

— Смотрю, на месте ли следы, — безмятежно отвечал Каширский. — Возможно, карета в каком-то месте свернула, тогда и нам придется повернуть. — Однако, решив, что выразился слишком уж просто, «человек науки» уточнил: — Скорректировать вектор движения.

— Да куда тут свернешь, когда кругом один лес, — не унималась Анна Сергеевна. — Лучше бы соединились с вашим этим, как его, хрена собачьего, астралом, и узнали, куда они поехали!

— Зачем всуе беспокоить астрал? — возразил Каширский. — Мы и без того знаем, что господин Дубов и его спутники в карете господина Рыжего отправились по данной дороге на поиски неких сокровищ. Не так ли?

— Ну, так, — подтвердила Анна Сергеевна.

— Дорога ведет в Белую Пущу, но вероятность, что они следуют туда, предельно минимальна, — продолжал Каширский.

— С чего это вы взяли?

— Анна Сергеевна, когда вы следили за домом Рыжего, вы заметили, чтобы в карету грузили много багажа?

— Да какое там! — фыркнула Глухарева. — Багажа вообще никакого. Я даже удивилась — едут пять человек, считая кучера, и ни барахла, ни жратвы!

— Вот именно, — подхватил Каширский. — Из этого следует, что едут они не столь далеко, да еще в такое место, где им не придется заботиться ни о ночлеге, ни о хлебе насущном. Разве это не логично?

— Уж не от Дубова ли вы логикой заразились? — злобно прошипела Анна Сергеевна. — Через астральные, блин, контакты…

— Вот потому-то я не вижу смысла спешить, — подытожил Каширский. — Далеко они не уедут, а поскольку вдоль данной дороги населенных пунктов не так уж много, то идентификация местонахождения наших подопечных — вопрос времени.

— Вопрос времени, — передразнила Анна Сергеевна. — А за это время они уже отыщут клад и смоются ко всем чертям!

— Ну, не думаю, — степенно возразил Каширский. — Если бы все было так просто, то Рыжий не стал бы приглашать экспертов, а сам отыскал сокровища.

— У вас на все готов ответ, — сварливо проговорила Анна Сергеевна. — А толку от вас… Надо было попросить Херклаффа — он бы живо узнал, куда они поехали, без вашего халявного астрала. Это ведь настоящий профессионал, не то что некоторые!

При этом Анна Сергеевна кинула столь выразительный взгляд на своего сообщника, что стало ясно, к кому она применила последние слова своей бурной тирады.

— Логично, — согласился Каширский. — Давайте свяжемся с Эдуардом Фридриховичем. Анна Сергеевна, у вас мобильник при себе, или позвоним с ближайшего почтамта?

Анна Сергеевна в ответ лишь бросила на спутника бешеный взор и резко прибавила шагу. Каширский едва за нею поспевал. Но не пройдя и десятка шагов, он резко остановился и чуть не припал к земле.

— Да что вы там, ногу подвернули? — недовольно прикрикнула Анна Сергеевна.

Каширский ничего не ответил, но извлек из-под одежды увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать поверхность дороги.

— Осторожнее, Анна Сергеевна, не торопитесь, — попросил Каширский. — Тут очень странные следы. Я сказал бы, зловещие.

То, что здесь происходило нечто странное, а то и зловещее, Анна Сергеевна могла разглядеть и без оптики — на протяжении нескольких шагов вся дорога буквально была изборождена следами колес и лошадиных копыт.

— Что тут, Бородинская битва была, что ли? — брезгливо проговорила Глухарева.

— Бородинская не Бородинская, но, похоже, что-то было, — с видом знатока ответил Каширский. — Вот видите, здесь следы каретных колес и нескольких лошадей, дальше — «Бородинское побоище», а еще дальше — снова следы, но уже трех карет, а лошадей будто целый табун. И у одной довольно странные копытца, похожие на ослиные… — Каширский внимательно разглядел следы странных копыт и радостно констатировал: — А-а, так это же ваши туфельки!

— Какие у меня туфли, такие у вас мозги! — мрачно процедила Анна Сергеевна. — Ну и что все это значит?

— Вариантов объяснения может быть много, — с готовностью откликнулся Каширский. — Ясно одно — мы на верном пути!

— Это вам кто говорит — ваши анальные голоса? — скривилась Глухарева.

— Нет, интуиция ученого! — гордо ответствовал Каширский.

* * *

Дормидонт был непритворно рад приезду старых знакомцев и тут же повел их в обширную трапезную, где уже был накрыт стол.

— Нет-нет, дела подождут, — оживленно говорил бывший Кислоярский монарх, рассаживая гостей, — а сперва откушаем, что бог послал. Ты, боярин Владлен, садись рядом со мною, как самый дорогой мой гость. Шутка ли, — добавил Дормидонт, обращаясь к остальным, — пол века пил горькую, а пришел вот этот вот эскулап и за три дни отвадил от меня всякую, понимаешь, тягу к хмельному зелью!

Когда же Серапионыч попытался с приличествующими церемониями представить Дормидонту славного ново-ютландского рыцаря, бывший царь даже не дал доктору этого сделать:

— Ба, да вы же… Вы же Альфонсо! Вот уж, право, не ожидал. Постойте, когда ж мы с вами виделись? Ну да, тому назад лет тридцать. Я ж тогда еще только царевичем был и приезжал в гости к вашему королю Александру. Хотя нет, и Александр тогда еще никаким королем не был. А вас помню — разбитной такой были парнишка и состояли при… Погодите, при ком же — при короле Иезекииле или при его наследнике Александре?

— Кажется, при наследнике, — улыбнулся дон Альфонсо, весьма тронутый тем, что Дормидонт его до сих пор помнит.

— Ну, за встречу! — провозгласил Дормидонт. — Простите великодушно, себе не наливаю — отверзлась моя душа от сей отравы.

Все выпили наливки, один царь — кваса.

— Удивляясь вашей памяти, Государь, — заметил Дубов. — Я хоть и молодой еще, и по профессии вроде бы должен все помнить, а вот ведь порой забываю, с кем еще неделю назад встречался, а вы — видели человека тридцать лет назад, и надо же, узнали!

Царь от всей души расхохотался:

— Что ж вы думаете — раз я до седины дожил, так уж и всякую память потерял? Я могу забыть про вчерашнее, а что пол века назад было — все помню. Так выпьем же за то, чтобы лучшие воспоминания младых лет согревали нас до конца дней!

И с этими словами Дормидонт собственноручно разлил по чаркам искристое вино из жбана, стоявшего посреди стола. Ради такого случая он даже плеснул себе чуть-чуть на донышко.

— Хорошее винцо, — одобрил Дормидонт, — передайте, дон Альфонсо, благодарность Его Величеству Александру, но попросите, чтобы больше не присылал. А то, понимаешь, не удержусь и снова запью. А на что мне это теперь нужно? Живи себе да радуйся!

И хоть говорил Дормидонт весело, оживленно, однако Чаликова уловила во взгляде бывшего царя такую неизбывную тоску, что у нее невольно сжалось сердце. Это сейчас, при гостях он так бодрится, подумалось Надежде, а что он чувствует, о чем думает в долгие дни и ночи одиночества и бездействия?

— Ну я ж говорю — не жизнь, а сплошная радость, — продолжал Дормидонт. — Днем рыбку в озере ловлю, грибы-ягоды в лесу собираю. По вечерам вот приохотился умные книжки читать, а то пока царствовал, некогда было. — Царь вздохнул. — Жаль, Танюшки поблизости нет. И раньше не слишком часто к батьке наведывалась, а теперь ее Рыжий и вовсе куда-то, понимаешь, сплавил. К тетке в гости, говорит. А чего она там потеряла?

— Ах да, кстати, мы ведь везем к вам весточку от Татьяны Дормидонтовны, — вспомнил Василий.

— А чего ж молчали-то? — оживился Дормидонт. — Давайте ее сюда!

— Да нет, письмо у Петровича, — сказал доктор. — Ну то есть у нашего, как бы это поприличнее сказать, сопровождающего.

— Чего-то он задерживается, — заметила Чаликова. — Уж не заблудился ли?

— Или высматривает, где бы чего стянуть, — проворчал молчавший доселе Чумичка.

— Стянуть? — изумился Дормидонт. — Я бы и сам рад чего стянуть, да нечего. Сами видите, по-простому живем. Разве что меня украсть можно, да кто на такое добро позарится?

И царь вновь захохотал, как показалось Наде — слегка натужно.

Тут из-за дверей раздался пронзительный визг:

— Да пропустите вы, засранцы, мне к самому надобно! Я царев посланник, а не какой-нибудь там!

Дверь распахнулась, и в трапезную, зацепившись дырявыми башмаками за порог, впал Петрович.

— Что, вот он-то и есть царский посланник? — несколько удивился Дормидонт при виде живописного отрепья, в котором щеголял бывший Соловей-Разбойник. — Ну, дает однако же Путята!

Имя нового царя прозвучало в первый раз со времени приезда гостей, и Наде показалось, что дружеская непринужденная обстановка словно бы оказалась нарушенной.

Тем временем царский засланец неспешно поднялся с пола и, подойдя к столу, протянул хозяину мешок, а сам, не дожидаясь приглашения, уселся за стол. Дормидонт слегка поморщился, но ничего не сказал, а молча вскрыл мешок. Запечатанный сверток с посланием от царевны он бережно положил рядом с собой, а стопку бумаг, перетянутых бечевкой, не глядя сунул слуге:

— Отнеси ко мне. А еще лучше — сразу в печку. — И пояснил: — Мне тут Путята присылает всякие отчеты о том, что в стране происходит, а я даже и не читаю. Так, просмотрю для порядка — старались же люди — и в сторону.

— Чего так? — удивился Серапионыч.

— А зачем? — пожал Дормидонт могучими плечами. — Все едино, теперь я ни на что повлиять не могу. Да и, по правде сказать, не хочу. А для чего зря себя расстраивать?

— Ну так ведь новости бывают не только плохие, но и хорошие, — возразил Василий.

— Хороших вестей у меня и тут хватает, — ответил царь. — Вот хоть на той неделе вот такую щучищу, понимаешь, словил. — И Дормидонт раздвинул руки, едва не смахнув все, что было на столе. — Скажу вам, рыбалка у нас тут — ого-го! Непременно свожу вас на пруд… Да знаю-знаю, вы сюда за каким-то делом прикатили, ну так что же с того? Дело делом, а и рыбная ловля — тоже дело. Вот вчера я тако-ого леща поймал!.. Или нет, еще больше.

— Как врач могу сказать, что вывих плечевого сустава — профессиональная травма всех настоящих рыболовов, — заметил Серапионыч.

— Это из-за того, что приходится удочку резко дергать? — предположила Надя.

— Да нет, из-за того, что рук не хватает улов показывать, — совершенно серьезно ответил доктор.

Все рассмеялись, и громче всех — Дормидонт. Один Петрович, имевший за плечами не самый приятный опыт общения с рыболовами, презрительно скривился.

Тут засобирался дон Альфонсо:

— Ваше Величество, благодарю вас за гостеприимство, но мне пора ехать.

— А чего так скоро? — с некоторым разочарованием сказал Дормидонт. — В кои-то веки свиделись, и нате вам пожалуйста — ехать пора.

— Дело в том, Государь, что путь я держу в… — дон Альфонсо еще раз произнес мудреное название, — и хотел бы засветло добраться до Новой Мангазеи, чтобы там заночевать.

— А при чем тут Мангазея? — удивился Дормидонт. — Ехали бы через Царь-Город — так чуть не вдвое ближе.

— Да вот друзья отсоветовали, — кивнул дон Альфонсо на Чаликову и Дубова. — Говорят, в Царь-Город нам, ново-ютландцам, лучше не соваться.

— Отчего же? — еще более изумился Дормидонт.

Ничего не поделаешь — пришлось Чаликовой вкратце пересказать то, что она слышала и видела на открытии водопровода. И хоть Надежда старалась не сгущать краски, а скорее даже наоборот, но по мере повествования лик бывшего царя все более мрачнел.

Зная лучше других нрав Дормидонта, Серапионыч ожидал бури, но тут, к счастью, в трапезной появился дон-Альфонсовский кучер:

— Простите, хозяин, но в путь отправляться никак нельзя — правое заднее колесо сломалось.

— Как же так, Максимилиан? — нахмурился дон Альфонсо. — Разве ты не проверял колеса, когда мы выезжали из дома?

— Такой вид, что его только что подпилили, — спокойно ответил Максимилиан. — Ума не приложу, кто бы мог это сделать?

— Тот, кто оставался возле карет, покамест нас повели в терем, — заметил Дубов.

Все взоры оборотились на Петровича, который по-прежнему сидел, развалившись на стуле, и цапал со стола всякие лакомые кусочки.

— Ну что вы на меня уставились? — заверещал Петрович. — На какого шута мне ваше колесо? Неча на других валить, коли свое добро беречь не умеете!

— А кто еще, как не вы, Петрович, — не удержался Васятка. — Я ж помню, какой вы злющий были, когда все пересели к дону Альфонсо.

— Да, я! — нимало не смущаясь, заявил Петрович. — А чего с такими цацкаться? Они нам всякие пакости делают, а мы им даже колесо подпилить не можем? — И, обернувшись к дону Альфонсо, Петрович скорчил мерзкую рожу и высунул язык.

И тут поднялся Дормидонт — медленно, но грозно.

— Дон Альфонсо — мой гость, — сдержанно проговорил Дормидонт. — И в моем доме я не потерплю никаких выходок. Вам понятно, господин Петрович, или как вас там?

Тут бы Петровичу помолчать, а еще лучше — признаться, что не по делу погорячился, но увы: когда его «несло», то остановиться было уже трудно, почти невозможно.

— «В моем доме», — передразнил он Дормидонта. — А что здесь твое? Это все награблено у трудового люда, а сам ты — такой же голодранец, как я!

Кулак Дормидонта с грохотом опустился на стол. Явственно звякнула посуда.

— Вон, — негромко проговорил царь. — Ступай на конюшню и скажи, что я велел тебя как следует высечь.

Петрович соскользнул со стула, попытался подняться, но, зацепившись за половичок, растянулся на полу.

— Воооон!!! — рявкнул Дормидонт.

Петрович с трудом встал на четвереньки и как мог скоро пополз к выходу.

— Да, так что же с колесом будем делать? — как ни в чем не бывало спросил царь, задумчиво проводив Петровича взором. — Скажи, любезнейший Максимилиан, до Мангазеи оно, конечно, не доедет?

— Не доедет, Ваше Величество, — уныло подтвердил возница.

— А до Боровихи, пожалуй, доедет, — продолжал Дормидонт. — Вот что я вам посоветую, дон Альфонсо — поезжайте-ка вы к нашему кузнецу. Он такой у нас умелец, что любую неполадку, понимаешь, в два счета починит.

— Ну, тогда сразу же и поеду, — засобирался дон Альфонсо.

— И я с вами, коли не возражаете, — вызвался Дубов. — Всегда мечтал поглядеть на настоящую кузницу. Васятка, а ты как?

Васятка молча кивнул.

— Это вы хорошо придумали, — одобрил Дормидонт. — А то уехали бы, и только вас, понимаешь, и видели. А так еще вернетесь. Тогда уж и потолкуем, и былое вспомним.

Оставшись за столом втроем с хлебосольным хозяином и доктором Серапионычем, Надежда решила приступить собственно к сути дела.

— Ваше Величество, я давно увлекаюсь изучением всяких древних построек, — начала она как бы издалека, — а ваш терем кажется мне весьма редкостным сооружением. Не могли бы вы нам с доктором немного про него рассказать?

Однако Дормидонт сразу «раскусил» чаликовские маневры:

— А вы не крутите, сударыня, кругом да около — скажите сразу, чего узнать желаете. Что ведаю, ничего не утаю.

Надя вопросительно посмотрела на Серапионыча.

— Полагаю, Наденька, нам незачем что-либо скрывать от Государя, — заметил доктор. — А о том, для чего мы сюда прибыли, знает даже Петрович. Затем и отряжен — следить за нами.

— И очень хорошо, что теперь его здесь нету, — добавила Чаликова.

— Вообще-то мне, наверно, не следовало отсылать его на конюшню, — чуть помолчав, произнес Дормидонт. — А уж тем более сечь. Просто меня давно уже никто так бесстыдно не гневил… Да, так за каким делом бишь вы сюда приехали?

— Прежде всего мы были рады возможности повидать Ваше Величество, — поспешно, пока Надя не приступила к расспросам, сказал Серапионыч. — И лично для меня все дела и все задания — не более как удачный повод с вами повидаться.

— Да ладно уж тебе, эскулап, — пробурчал Дормидонт, хотя чувствовалось, что слова доктора пришлись ему по душе, потому что были искренни. — Это все присказки, а вы давайте ближе к делу.

— Суть дела в том, — решительно заговорила Надя, — что обнаружилась рукопись, из которой следует, что сокровища вашего предка, царя Степана, возможно, спрятаны где-то здесь. Если не в самом тереме, то в его окрестностях. И вот для их-то поисков ваш зять господин Рыжий нас и пригласил.

— Какая еще рукопись? — изумился Дормидонт. — Какие сокровища?!

Чаликова достала из сумочки журналистский блокнот:

— Я тут вот кое-что переписала. Это письмо двухсотлетней давности, адресованное вашему пращуру царю Степану. Оно было случайно найдено в царь-городском древлехранилище, и кто-то решил, что там идет речь о сокровищах, которые он вывез из Новой Мангазеи. — Надя перелистнула несколько страниц и зачитала: «Докладаю тебе, батюшка Великий Царь, что поручение твое выполнил и привез искомое имущество в Боровиху, где и ожидаю тебя, дабы распорядиться оным по твоему, Государь, усмотрению и повелению. Засим поздравляю тебя со славной годовщиною твоего рождения и желаю прожить еще шесть десятков лет на радость себе и на благо народу нашему. Остаюсь, батюшка, твой верный и преданный холоп Митька Смурной».

— Да-а, весьма любопытно, — проговорил Дормидонт. — Но при чем тут, понимаешь, Степановские сокровища?

Надежда посмотрела на Серапионыча, как бы предоставляя ему продолжить рассказ. Доктор прокашлялся, зачем-то поправил на носу пенсне и привычно добавил в чай несколько капель из невзрачной на вид скляночки, которую неизменно держал во внутреннем кармане:

— По словам господина Рыжего, документ относится к моменту очень интересному с точки зрения истории. Хотя дата и не поставлена, однако можно понять, что письмо было написано в канун шестидесятилетия царя Степана. Как раз незадолго до этой знаменательной даты Степан вернулся из похода на Новую Мангазею, откуда привез немало всяких богатств, включая полупудовый алмаз, хотя лично я сомневаюсь, что такие в природе вообще встречаются. И вот незадача — как раз через несколько дней после торжественного празднования славной победы, совмещенного с не менее славным юбилеем, Государь внезапно занемог и еще через неделю умер. Вот. А Димитрий Смурной был одним из ближайших поверенных царя Степана и выполнял его самые тайные поручения… Хотя вы, Государь, все это и без нас хорошо знаете.

— Знаю, конечно, как не знать, — кивнул царь. — Ну да ты, эскулап, все едино продолжай — складно говоришь.

— И вот сведущие люди рассудили, что царь Степан вполне мог поручить этому Митьке Смурному распорядиться трофеями, привезенными из Новой Мангазеи, — не без важности продолжал Серапионыч. — То есть тайно перевезти сокровища в Боровиху. А затем он сам должен был туда прибыть, чтобы ими распорядиться, но не успел, так как заболел и вскоре скончался. — Доктор глянул на Чаликову. — Наденька, я ничего не напутал?

— Нет-нет, все верно. Сразу после похода была составлена подробная опись драгоценностей, однако ни одна вещь из этого списка так нигде и не «засветилась». Из чего следует, что сокровища до сих пор там и лежат, где их спрятали два века тому назад. То есть либо в Боровихе, либо где-то здесь, потому что Загородным или Царским Теремом это место начали называть около ста лет назад, а раньше звали Боровихой. Ну, так же, как и соседнюю деревню. Вот, собственно, и все. И на основании вышеизложенного мы должны будем искать сокровища в ваших краях.

— Пустое, — махнул рукой Дормидонт, который очень внимательно слушал рассказ Нади и Серапионыча. — Похоже, кое-кому уже просто делать, понимаешь, больше нечего.

— Государь, если под «кое-кем» вы подразумеваете Рыжего, то ему-то как раз есть, что делать, — почтительно возразил Серапионыч. — Но инициатива искать сокровища исходит отнюдь не от него. И ежели Василию Николаичу с его сыскными способностями не удастся раскрыть эту тайну, то сюда приедут совсем другие люди, станут ломать стены и потолки, перекопают всю землю, а то еще и начнут черпать воду из пруда…

— Поверьте, Ваше Величество, мы вам не угрожаем, — подхватила Надя, заметив, как помрачнело лицо Дормидонта, — но такова правда жизни. И ни вы, ни мы здесь ничего поделать не можем!

Царь не ответил, лишь поставил локти на стол и закрыл лицо широкими ладонями. Надя и Серапионыч с опаской переглядывались, не зная, чего ожидать.

Через несколько мгновений Дормидонт отнял ладони от лица, и доктор поразился — бывший монарх, который только что казался таким посвежевшим и помолодевшим, вновь выглядел тем смертельно усталым человеком, каким Серапионыч знавал его год назад.

— Спрашивайте, — сказал Дормидонт каким-то отчужденным голосом. — Что знаю, ничего не утаю.

— Тут вот нижняя часть терема сделана из камня, а верхняя из дерева, — приступила Надежда к расспросам, взяв на изготовье блокнот и авторучку. — Было ли так спроектировано с самого начала, или второй этаж достроили позже?

— Погодите, сразу и не вспомнишь… — Дормидонт ненадолго задумался и потом заговорил оживленно и по-деловому (Наде показалось — нарочито оживленно и по-деловому): — Значит, так. Степан собирался строить терем в три жилья, и все три каменные, но успел только самый низ. Он ведь вроде бы вообще собирался здесь проводить большую часть года, потому и строиться задумал основательно. А его наследник Феодор Степанович тут бывал изредка, наездами, ему хоромы были ни к чему, и он велел надстроить сверху только одно жилье, да и то деревянное.

— В деревянном жить и для здоровья пользительнее, — ввернул Серапионыч.

— Неужто? — чуть удивился Дормидонт. — Ну, тогда непременно велю опочивальню наверх перенести… И что еще вы хотели узнать?

Теперь задумалась Надежда. Ведь ей предстояло выведать, какие постройки и прочие сооружения были уже при жизни царя Степана, а какие появились после. Эти сведения должны были значительно сузить круг поисков.

Тут ее взор через окно упал на отдельно стоящий домик:

— Государь, а что у вас там?

— У меня — ничего, — откликнулся Дормидонт. — Пустой стоит. А раньше там, по правде сказать, много чего бывало. Дайте-ка припомнить. Ну вот хоть Федор Степанович, он устроил там что-то вроде домашней церкви — больно уж верующий был человек. А другой царь, не буду его имени называть, дело-то прошлое, до девок был шибко падок. Ну, в тереме-то не всегда удобно, вот он домик и приспособил. Правда, и до добра его такие похождения не довели, — вздохнул Дормидонт. — А дед мой, царь Никифор, тот и вовсе в чернокнижие ударился — поверите ли, друзья мои, из конского навоза вздумал золото добывать! Ну, в самом-то тереме такими опытами не очень-то займешься, дух уж больно крутой, вот он и нашел подходящее место. Но это еще что! Дядюшка мой, Иван Ильич, вздумал там огурцы солить, и вот однажды…

Надя с Серапионычем слушали рассказы Дормидонта о стародавних временах, не очень надеясь найти в них «рациональное зерно» к поискам сокровищ, но радуясь уж тому, что царь немного отвлекся от мрачных дум и выглядел не столь замотанным и усталым, как в начале этого неприятного разговора.

* * *

Все так же перебраниваясь, Анна Сергеевна и Каширский продолжали свой нелегкий путь. При этом «человек науки» то и дело останавливался и склонялся над копытно-колесными следами, выискивая все новые доказательства того, что идут они верным путем. Однако госпожа Глухарева относилась к следопытским изысканиям своего спутника без должного пиетета:

— Да что вы там, дьявол вас побери, опять отстаете? Так мы до вечера нидокудова не дойдем!

— Дойдем, Анна Сергеевна, дойдем, не беспокойтесь, — уверенно отвечал Каширский, с сожалением отрываясь от следов и поспешая за Глухаревой. — Главное — не сбиться с пути, и пока мы следуем в соответствии с научными методами, все будет в порядке!

— Дай вам волю, так вы со своими идиотскими методами в трех елках заблудитесь, — не унималась Анна Сергеевна, — а потом скажете, что ставили научный экскремент!

Вскоре показался перекресток — дорогу пересекала другая, более узкая, и следы явственно указывали, что и обе кареты, и все лошади, сколько бы их ни было, повернули направо. Однако вместо того, чтобы следовать туда же, Каширский остановился и задумался.

— Ну идемте же, — тормошила его Анна Сергеевна. — Чего встали, как столб?

— Да уж, не добралась еще цивилизация до этого забытого уголка, — вздохнул Каширский. — Нет бы поставили указатели, написали расстояния и все прочее.

— Ага, и открыли «Макдональдс» для господ проезжающих, — ядовито подпустила Глухарева.

— Ну, зачем же «Макдональдс», — возразил Каширский. — Лучше бы что-нибудь более экологически полезное…

— А мне кажется, оттуда кто-то едет, — перебила Анна Сергеевна.

— Откуда, откуда? — заозирался Каширский. — Ах, оттуда! Полагаю, Анна Сергеевна, нам с вами следует понаблюдать, но самим не «светиться».

На сей раз Глухарева не стала спорить, а тут же залегла в придорожную канаву. Каширский последовал за ней, и вскоре искатели чужих сокровищ имели счастливую возможность наблюдать, как по «перпендикулярной» дороге, прихрамывая на одно колесо, прогромыхала карета, которую тащила пара лошадей. Когда экипаж, перевалив через главную дорогу, скрылся за ближайшим поворотом. Каширский и Анна Сергеевна вылезли из укрытия.

— Ну, что скажете? — насмешливо спросила госпожа Глухарева.

— Карета ехала с той стороны, куда она завернула незадолго до настоящего момента, — глубокомысленно изрек Каширский. — Причем одно колесо еле держится, это и по следам видно. Да и карета явно не Рыжего.

— Сделали открытие, — презрительно фыркнула Анна Сергеевна. — Это и так ясно. Карета кого-то из Мухоморских придурков-рыцарей. А кто был внутри, вы заметили?

— Ну разумеется, заметил, — охотно откликнулся Каширский. — Их было трое. Один — некто лично мне незнакомый, по всей вероятности, владелец кареты. Другой — Василий Дубов, а третий — какой-то юноша. Но я не исключаю вероятности, что на самом деле это Надежда Чаликова, ибо еще во время пребывания в Новой Ютландии она имела несколько противоестественный обычай переодеваться мальчиком и даже исполняла должность пажа при короле Александре. Вероятно, это является следствием трансвестических наклонностей госпожи Чаликовой…

— Да при чем тут Чаликова? — брюзгливо перебила Анна Сергеевна. — Мальчишка — из ихней шайки, прислужник у какого-то попа. Ну и куда ж нам теперь, по-вашему, двигать?

— Либо туда, либо сюда, — ответил Каширский с видом ученого-экспериментатора. — Можно, конечно, остаться здесь и ждать дальнейшего развития событий, но вы, Анна Сергеевна, как я понимаю, будете против.

— Правильно понимаете, — буркнула Глухарева.

— Тогда я предлагаю направиться влево, — предложил Каширский. — Если что, всегда можем вернуться и подкорректировать направление поисков.

На том и порешив, авантюристы зашагали в ту сторону, куда только что проехала карета дона Альфонсо.

* * *

Нынешний день складывался для Царь-Городского градоначальника князя Длиннорукого, прямо скажем, далеко не самым лучшим образом: ранний подъем, пропажа Петровича, наконец, неприятный разговор у царя — все это требовало вознаграждения. И его князь решил себе доставить за обедом — то есть не ограничивать себя ни в еде, ни, естественно, в питье. А так как градоначальник по природе был человек общественный, то обедал обычно не один, а вместе с полдюжиной ближайших подчиненных. В небольшой харчевне через дорогу от градоуправления хорошо знали и князя, и его помощников, потому что обедали они там чуть не ежедневно. Более того, Длиннорукий по доброте душевной частенько угощал своих сотрапезников, ожидая взамен совсем немногого — чтобы они с открытым ртом слушали все, что он говорит (вне зависимости от мудрости речей) и от всей души смеялись его шуточкам, также независимо от степени их остроумия.

Когда уже было съедено немало, а выпито и того больше, в харчевню вошел некий иноземного вида господин. Сюда он заглянул явно ненадолго и направился прямо к стойке.

— Что кушать будете, почтеннейший? — любезно поклонившись, осведомился трактирщик.

— О найн, я уже покушаль, — с лучезарной улыбкой ответил иноземец. — Я бы хотель, как это, запить.

— Чего изволите? Медовушка, водочка? Особо посоветовал бы нашу наливочку — другой такой нигде нет, и не ищите! К рыбке лучше нее ничего не найдете, это любой вам скажет, да вот хоть наш обожаемый градоначальник!

Впрочем, обожаемый градоначальник ничего этого не слышал — он произносил очередную здравицу:

— Так подымем же наши чары за это самое… Не знаю, за что, но подымем!

— Скажите, битте, а что у фас есть к мясо? — полюбопытствовал иноземец.

— Ну, это смотря к какому, — со знанием дела заметил трактирщик. — К говядинке хорошо одно, к свининке другое, а к баранинке — и вовсе третье… Позвольте полюбопытствовать, сударь, а вы какое мясо кушать изволили?

— Ну, дас нихт ист суть важно, — отчего-то слегка смутился почтенный иностранец. — Ф общем, налейте что-нибудь на ваш усмотрение!

И тут его заметил Длиннорукий. И не только заметил, но и непритворно обрадовался. А обрадовавшись, выскочил из-за стола, едва не опрокинув стул, и бросился навстречу заморскому гостю. Но споткнулся о неровность в полу и непременно свалился бы, кабы почтенный иноземец его не подхватил. И, может быть, напрасно — движимый непритворной любвеобильностью, да еще подогретой выпитым, князь тут же заключил ценителя мясных запивок в страстные объятия и столь же страстно облобызал, едва не смахнув монокль последнего на пол. А оторвавшись от иноземца, тут же потащил его к себе за стол:

— Это ж такая встреча! Эдуард Фридрихыч, само Провидение прислало сюда вас, вы непременно должны с нами отобедать!

— Данке шон, я уже есть отобедать, — вяло сопротивлялся Эдуард Фридрихович, но князь его и не слушал.

— Да знаете ли вы, невежды и оболтусы, кто это? — продолжал он, обращаясь уже к своим сотрапезникам. — Это ж великий предсказатель Херклафф. Что он ни сболтнет — все исполнится!

Господин Херклафф, не любивший излишней огласки, чуть поморщился, но поняв, что от градоначальника все равно не отделаешься, милостиво позволил ему усадить себя за стол. Следом трактирщик принес чарку красного, будто кровь, вина, и с почтительным поклоном поставил ее перед Херклаффом.

— Истинно говорю вам, сей иноземец — великий пророк, — не унимался Длиннорукий, — и будь моя воля, я бы непременно присовокупил его прорицания к Ветхому Завету, ко всяким Илиям, Захариям и Самуилам! Знаете ли, господа, кто нашему славному Саулу, сиречь обожаемому Путяте, царство предсказал? Да все он же, Эдуард Фридрихович!

— Ну, фы несколько преувеличивает мой способности, — отпив немного вина, возразил Херклафф.

— Ничего не преувеличиваю, — продолжал князь. — А скажите, дорогой господин Херклафф, вы могли бы и мне будущее предсказать?

— Вам? — слегка удивился чародей. — А разве у фас есть будушшее? Впрочем, с довольствием. То есть нет, с удовольстфом.

— Ну так давайте нынче вечерком, — обрадовался градоначальник. — Заходите ко мне прямо домой, по-простому, я вас угощу как подобает, да и насчет вознаграждения не беспокойтесь…

— Битте, херр князь, но я уже это… угостился, — отклонил Эдуард Фридрихович заманчивое предложение. — А фознограшдение — дас ист пустячки, главное для меня — помогайть хорошему человек. То есть вас. Нихт бляйбен, давайте приступать.

— Как, прямо теперь? — опешил Длиннорукий. Ему, конечно, хотелось узнать свою будущность, но не в присутствии же подчиненных, которые внимательно прислушивались к беседе своего начальника со знаменитым предсказателем.

— Тепер, тепер, — радостно блеснул моноклем господин Херклафф. — Как это гофорят: ковай железку, не отходя от кассы!

— Ну что ж, теперь так теперь, — вынужден был согласиться Длиннорукий.

— Айн момент! — С этими словами чародей медленно поднялся из-за стола и вдруг одним стремительным прыжком оказался в углу харчевни.

Вернулся он, держа в ладони маленькую серую мышку.

— Дас ист майн ассистент, — пояснил предсказатель, ласково поглаживая мышку по спинке. И, обратившись к своему «ассистенту», попросил: — Битте, предсказайте, что ожидайт мой либе приятель херр бургомистер князь Длинноруки!

Мышка кинула на градоначальника быстролетный взор глазок-бусинок и, как показалось князю, хитро ему подмигнула. Князь уже неясно чувствовал в действиях чародея и его помощницы какой-то скрытый подвох. Но отступать было поздно.

Тем временем мышка запищала:

— Что тебя ждет, князь, то для меня покрыто мраком, но зато ясно вижу твою почтеннейшую фрау княгиню…

Мышка прорицала достаточно громко и, если так можно сказать, членораздельно, разве что в ее писке порой проскальзывал такой же заморский выговор, как у самого Эдуарда Фридриховича.

Градоначальник хотел было вмешаться и сказать, что его куда больше волнует собственная участь, а не будущее Евдокии Даниловны, однако мышка тараторила так, что вклиниться было просто невозможно:

— Я вижу, что твоя супруга будет эта, как ее… — Мышка на миг замолкла, то ли забыв нужное слово, то ли затрудняясь его произнести. — В общем, у нас в Рига это называется фройляйн с Чака штрассе…

Княжеские сотрапезники еле сдерживали смех — они уже сообразили, что мышка говорит не сама, а голосом чревовещателя Херклаффа. Один лишь градоначальник воспринимал все эти священнодейства всерьез:

— Да ты по-человечески говори, а не по-бусурмански — кем будет моя жена?

— Князь, может быть, она хотела сказать — царицей? — негромко промолвил один из чиновников.

Такое предположение пришлось Длиннорукому по душе, но он старался этого не показывать:

— Так ведь не сама же она по себе будет царица, или как ты ее там обозвала?

— Фройляйн с Чака штрассе, — повторила мышка. — Это то же самое, что у вас в Царь-Город зовется девушка из… из Белая слободка.

— Может, Бельская слободка? — давясь от смеха, проговорил другой чиновник.

— Я, я, натюрлихь! — радостно подпрыгнула мышка на ладони прорицателя. — Именно это я хотель сказать!

— Что? — вскочил князь. — Да как ты смеешь!..

— Я… я говорить то, что видеть! — запищала мышка, непроизвольно пятясь.

— Что ты можешь видеть! — бушевал градоначальник. — Не знаю и знать не хочу, кому понадобилось позорить меня и мою семью, но заявляю — ничего не получится!

Посетители харчевни, не слышавшие мышиных прорицаний, в недоумении оборачивались, не понимая, что за муха укусила городского голову. Чиновники почти откровенно хихикали, один лишь Херклафф хранил непроницаемый вид, и только блеск монокля выдавал в чародее нечто вроде «чуфстфа глубокого удофлетфорения».

— Ну все, данке шон, можешь быть фрай, то есть свободен, — негромко сказал он мышке. Та немедленно сбежала вниз по брюкам Херклаффа и шмыгнула в угол.

— Извините, херр князь, я не есть местный, вас ист дас — Бельская слободка? — с самым невинным выражением лица спросил Херклафф градоначальника, когда тот, излив всю желчь и всю досаду, бухнулся за стол.

Длиннорукий глянул на прорицателя диким взором:

— А вы не знаете? Это как раз та часть нашей благословенной столицы, где обитают всякие шлюхи и потаскухи!

— Значит, она называль вашу фрау княгиню шлюкка и потаскукка? — непритворно возмутился чародей. — Дас ист непростительный дерзость. Я непременно должен наказайть мою фройляйн ассистент!

— Как ее накажешь, — уныло протянул Длиннорукий. — Убежала — не воротишь!

— Да вот же она! — воскликнул один из княжеских помощников. — Гляди, в углу сидит и еще скалится!

Такого градоначальник вытерпеть не мог — с воплем «Я тебе покажу, засранка!» он кинулся в угол, но, не рассчитав движений, чувствительно стукнулся лбом об стенку. Мышка же преспокойно скрылась в одной из многочисленных щелей.

Так как господин Херклафф под шумок незаметно покинул харчевню, то весь градоначальничий гнев пал на голову трактирщика:

— Что у вас тут за безобразие — всюду щели, дыры, мыши бегают, да мало того что бегают, так еще приличных людей оговаривают! Завтра я сюда приду — чтобы все блестело! Чтобы мыши не шныряли, где попало, а в струнку стояли при одном виде градоначальника! А не то прихлопну вашу похабную лавочку к такой-то матери!

Владелец харчевни только кивал да приговаривал:

— Будет сделано, господин князь, будет исполнено, господин князь.

А про себя думал: «Как же, так сейчас и прихлопнешь. А где ж ты, обжора, столоваться будешь, как не у меня?».

* * *

Боровихинская кузница находилась справа от дороги, при въезде в деревню. Внешне она выглядела как самый обычный дом, и Дубов с доном Альфонсо наверняка бы проехали мимо, если бы не Васятка:

— Вот здесь, должно, и будет кузница.

— Как, с чего ты взял? — в один голос удивились его спутники.

— На обычную избу не похожа, — охотно пояснил Васятка. — Ни тебе забора толкового, ни огорода. А построена из камня — не из дерева.

Васятка оказался прав — едва карета встала перед высокой и широкой дверью, как оттуда выскочил рыжебородый человек:

— Приветствую вас, господа. Видать, починка нужна?

— Увы, — печально развел руками дон Альфонсо. — Но Его Величество Дормидонт говорил, что вы, господин кузнец, с любой работой справитесь.

— А-а, так вы от Государя? — в голосе рыжебородого послышалось непритворное уважение и почтение. — Только я не сам кузнец, а его помощник. Зовите меня просто Илья.

— А как по батюшке? — спросил Дубов.

— Да по батюшке как назовете, на том и благодарен буду, — рассмеялся Илья. — Лишь бы не по матушке. Вижу, у вас колесо не в порядке? Ну да Порфирию-то Прокофьичу, кузнецу нашему, это раз плюнуть. А ежели и еще чего, так он с радостью сделает, особенно для друзей Дормидонта…

За этими речами Илья ввел гостей в помещение, которое можно было бы принять за что угодно, только не за кузницу — там стояли столы и удобные кресла, а на окнах красовались яркие занавески.

— Мы сами завезем вашу карету вовнутрь, — пояснил Илья, — а вы покамест погодите здесь. Ежели угодно прилечь, то и это устроим.

— А как же с оплатой? — удивился дон Альфонсо.

— Потом, после, — беспечно махнул рукой Илья. — Я ж вижу, что вы люди приличные, добротные — сладим по совести.

В это время Дубов с любопытством оглядывал комнату, и его внимание привлекла крупная подкова, прибитая над дверью. Василий приподнялся на цыпочки и стал внимательно ее разглядывать. Несмотря на ржавчину, можно было заметить на подкове какую-то надпись. Некоторые буквы прочесть было очень трудно, и Василий понял только, что с левой стороны буквы они всего латинские, а справа — не то старославянские, не то какие-то еще.

— Да она тут уже давно висит, — пояснил Илья. — Сколько себя помню, столько и подкову помню. А что, разве на ней еще что-то и написано?

Василий извлек из внутреннего кармана лупу — верную спутницу частного (да и всякого иного) сыщика — и стал внимательно изучать левую сторону подковы. Надпись состояла всего из нескольких букв, и первая, несмотря на то, что была сильно сбита, все-таки была похожа на «N». После нее следовал пробел, а далее шли подряд еще девять букв, из коих Дубов с большей или меньшей уверенностью прочел вторую — «А», четвертую — «G» и шестую — «S». Еще предпоследняя, восьмая, была более узкой, а свержу нее находился бугорок, из чего детектив решил, что это могла быть буква «i».

Дубов перенес надпись к себе в блокнот, заменив «нечитаемые» буквы точками: «N.A.G.S.i.»

Правая надпись сохранилась лучше — видимо, из-за особенностей походки лошади — но она представляла письменность, с которой Василий знаком не был.

— Дон Альфонсо, посмотрите, пожалуйста, сюда, — попросил Дубов. — Может, вы прочтете?

Едва глянув на подкову, дон Альфонсо, тут же ответил:

— Так это ж по-гречески. Увы, сим наречием я не владею, но прочесть немудрено — «Вендополь».

— И что это значит? — оглядел Дубов присутствующих. Все молчали. Илья переминался с ноги на ногу, желая поскорее приступить к работе.

— Еще один, последний вопрос, — обратился к нему Василий. — Знаете, мы с доном Альфонсо и Васяткой очень интересуемся всякой стариной. Нет ли у вас в селе старожилов, которые могли бы рассказать, как сюда попала эта подкова?

(Если бы Дубова спросили, зачем ему это понадобилось, он бы, наверное, не нашелся, что ответить — просто чутье сыщика подсказывало, что он вышел если и не на сам верный путь, то на тропинку, которая могла к нему вывести. Да и слово «Вендополь» вызывало у Василия смутные воспоминания, он только не мог понять — какие и откуда).

— А вы порасспросите моего деда, Патапия Иваныча, — тут же предложил Илья. — Ему уже годов под сто, коли не больше. Он многое из старины помнит, может, и про подкову чего расскажет.

— И где его найти? — спросил Дубов.

— Да очень просто, идите вперед по этой же улице, и третья изба справа — наша.

И Илья, как бы опасаясь, чтобы его снова не задержали, покинул светлую горницу.

— Ну что ж, чем тут сидеть, сходим до Патапия Иваныча, — предложил Дубов.

Уже выйдя во двор, путники увидели, как Илья вместе с Максимилианом распрягают лошадей, чтобы вкатить карету через боковую дверь, более похожую на ворота, уже собственно в кузницу.

* * *

В отсутствие Василия его друзья старались не терять времени зря. Конечно, ни Чаликова, ни Серапионыч не надеялись вот так вот, наудачу, выйти на следы клада — им нужно было собрать как можно больше «информации к размышлениям», которая могла бы пригодиться аналитическому уму Дубова. Даже Дормидонт, поначалу отнесшийся к этой затее с некоторым сомнением, понемногу втянулся в их изыскательства и сам стал водить гостей по терему, показывая всякие закоулочки, чуланчики и полупотайные проходы, коих там оказалось немало.

— Степан самолично все продумал, что и где расположить, — говорил Дормидонт. — Во все мелочи входил и даже, говорят, чертежи составлял. Ну, вестимо, и зодчие постарались. А когда помер, то все остановилось. Достроили настолько, чтобы хоть какой-то вид был, и все. Хотя, может, оно и к лучшему — тут все ж-таки лес, деревня рядом… А хоромы, понимаешь, пускай в городе городят.

Чумичка в общем следопытстве участия не принимал — он возился (или делал вид, что возился) с лошадьми и каретой. Зато Петрович, тяжко охая и держась за задницу, неотступно следовал за Надей и доктором. Разумеется, особого удовольствия это им не доставляло. Чаликова видела, что Дормидонту очень хочется шугануть как следует навязчивого соглядатая, но он себя сдерживал — хватало и того, что велел высечь царского посланника на конюшне. За дело, конечно, не просто так, но все-таки — царского посланника. А Дормидонту в его нынешнем положении было никак не с руки «заедаться» со своим преемником.

Попутно Надежда пыталась простукивать стены в поисках пустот. А так как ее опыт в этой области прикладного кладоискательства ограничивался просмотром кинофильмов и чтением художественной литературы, то тайники ей мерещились чуть не в каждой стене.

— Ну, сударыня, дай вам волю, вы бы, понимаешь, весь терем по камешку разобрали, — шутливо погрозил ей пальцем Дормидонт, когда Чаликова, настукав авторучкой очередную «верную» пустоту, уже готова была бежать за ломом или молотом.

Надеждин пыл остужал Серапионыч — при помощи стетоскопа он всякий раз устанавливал, что нетерпеливая кладоискательница несколько погорячилась. Глядя на странные предметы, которыми орудовали Надежда и Серапионыч, Петровичу казалось, что его просто дурят. А раз дурят его, Петровича, то, следовательно, дурят и самого царя Путяту. Разумеется, эти подозрения ничуть не улучшали его и без того весьма паршивого настроения.

Наконец, Дормидонт завел своих гостей в какую-то темную затхлую комнатку, в которой прямо на полу валялся всякий хлам.

— Вот уж где давно пора навести порядок, — проворчал царь. — Даже и не знал, что у меня в тереме такая грязюка!

Меж тем Чаликова привычно стала проверять стены и чуть ли не в первый раз не обнаружила ни одного пустого пространства.

Однако Серапионыч решил прослушать стены собственным способом. Он долго прикладывал свой аппарат в разных местах и выдал диагноз:

— Симптомы застарелой бронхиальной астмы. То есть я хотел сказать, что здесь не совсем пустое пространство, а часть его занимает какой-то предмет.

— Неужели?.. — чуть не подпрыгнула Чаликова.

— Очень возможно, очень возможно, — уклонился доктор от прямого ответа. — Но прежде чем приступить к хирургическому вмешательству, то есть ломанию стенки, не мешало бы прослушать со второй стороны. Ваше Величество, — почтительно обратился доктор к Дормидонту, — вы не знаете, куда выходит эта стена?

— Дайте сообразить… — на миг задумался царь. — А-а, все очень просто. Это ж как раз внешняя стена терема. Выйдете через крыльцо, завернете за угол, и не доходя двух аршинов до следующего угла — там и будет.

— Очень хорошо, — обрадовался Серапионыч. — Тогда сделаем так. Я пойду на улицу, а вы, Наденька, простукивайте в этом же месте. А потом сравним наши наблюдения.

Это предложение доктора пришлось по душе всем, если не считать Петровича. Он не получил указаний насчет того, что делать, если кладоискатели разделятся, и теперь не знал, за кем следить — за Чаликовой или за Серапионычем.

Заметив колебания Соловья, доктор пришел ему на помощь:

— Петрович, не желаете ли составить мне компанию? Возможно, понадобится ваша помощь.

Когда Серапионыч и Петрович покинули комнатку, Надя уже кинулась было простукивать указанное место, однако Дормидонт ее удержал:

— Да бросьте вы, сударыня. Я ж понимаю, что наш эскулап просто решил увести Петровича. Вижу, вы хотите о чем-то меня спросить. Говорите, не стесняйтесь. Только прежде выйдемте прочь из этой духомани.

Разумеется, Чаликова много о чем хотела бы порасспросить бывшего царь-городского правителя, но вряд ли решилась бы, если бы тот ее сам на это не вызвал. Надя чувствовала, что Дормидонту не то чтобы хочется, а просто нужно, необходимо выговориться.

— Прошу, — царь подал гостье руку, и они неспешно проследовали по темному, полузаброшенному коридору, который неожиданно вывел их на открытую веранду с беспорядочно расставленными плетеными стульями.

Надежда по журналистской привычке начала немного издалека:

— Ваше Величество, когда живешь постоянно в одном и том же месте, то даже как бы и не замечаешь, что кругом происходит. Или нет, замечаешь, но перемены представляются естественными и закономерными. А вот если посетишь тот же город или ту же страну после долгого перерыва, то все кажется совершенно незнакомым…

— Это верно, — подхватил Дормидонт. — Я, когда царем был, раз в пять лет совершал большой объезд всего своего государства. И поверите ли, сударыня Надежда — всякий раз будто заново знакомился!

— Ну вот, а я в Царь-Городе не была ровно год. И знаете, столь разительные перемены, что в других краях и за десять лет не увидишь… — Надежда чуть замялась — пора было переходить собственно к волнующим ее вопросам, но не хватало решимости. Вернее сказать, Надя не была готова к вопросам, способным причинить боль Дормидонту, в котором она теперь видела не бывшего царя, а бесконечно усталого одинокого человека.

Однако Дормидонт, казалось бы, сам шел навстречу этим вопросам, будто истребитель на таран:

— Я понял, к чему вы клоните, сударыня Надежда. Да, я отрекся от престола и не жалею об этом. Да, многое в стране переменилось, потому что время нуждалось в переменах.

— Но уверены ли вы, Государь, что эти перемены пошли стране во благо? — осторожно спросила Чаликова.

— Думаю, что об этом можно будет судить потом, — сказал Дормидонт. — Я-то уже, наверное, не доживу, а вы доживете и скажете, прав был я, или нет.

Надя подумала, что, пожалуй, несколько преувеличила искренность Дормидонта — он говорил словно по-писаному, словно бы…

«Неужели?.. — мелькнула в голове Чаликовой неприятная догадка. — В таком случае наш разговор теряет всякий смысл. Или нет, надо все-таки попытаться?».

— Ваше Величество, а… а уверены ли вы, что на вас, так сказать, не было оказано никакого давления, никакого влияния извне, когда вы принимали свое судьбоносное решение? — еще осторожнее, выверяя каждое слово, спросила Надя.

— Такова была наша царская воля, — совершенно спокойно, «по-писаному», ответил Дормидонт. — Впрочем, сударыня Надежда, вы вольны мне верить или не верить.

После этого Чаликовой следовало бы завершить беседу или повернуть ее на что-нибудь другое, но она не могла упустить возможности узнать ответ на волнующие ее вопросы, что называется, из первых уст. И Надежда продолжила:

— Извините, Государь, что докучаю вам своим неуемным любопытством, но все-таки: почему именно Путята? Неужели это был единственный выбор?

— Это был не единственный, но лучший выбор, — терпеливо отвечал Дормидонт. — Должен же я был кого-то за себя оставить? Прямого наследника у меня нет, а Танюшку мою вы знаете — ну какой из нее царь? А назначь я кого из своей родни, великих князей, так ведь другие обидятся, будут завидовать, злословить… А я не хочу вносить разлад в семью. Не хочу, видит Бог.

Надежда чувствовала, что царь говорит почти искренно, лишь не могла понять, чего в его словах было больше — искренности или «почти». И, не задумываясь, сказала:

— А вот господин Рыжий утверждет, будто бы вы прочили на свое место покойного князя Борислава Епифановича…

Дормидонт резко подался вперед. Кресло под ним опасно заскрипело.

— Простите, Надежда, вы не оговорились и я не ослышался — вы назвали Борислава покойным?

В душе кляня себя, Надя утвердительно кивнула.

— И когда это произошло?

— На днях.

— И, разумеется, не своей смертью?

Помедлив, Надя еще раз кивнула.

— И, конечно, виновного уже назначили? — все более мрачнея, не то спросил, не то припечатал Дормидонт.

— Да, злодеем и отравителем назначен известный вам боярин Андрей, — кратко ответила Чаликова. Она знала, что боярин Андрей был близким другом князя Борислава Епифановича и не без оснований считался «человеком Дормидонта», а способ, каким был отравлен Борислав, начисто исключал всякую причастность к нему боярина Андрея.

Дормидонт откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Наде показалось даже, будто он задремал. Но когда она бесшумно встала, чтобы оставить Дормидонта одного, тот открыл глаза и тихо, но внятно произнес:

— Моя вина.

* * *

Главная улица Боровихи имела вид весьма пустынный — трудно было поверить, что менее чем в версте отсюда проходит большая дорога, почти сразу за ней Загородный царский терем, да и до стольного Царь-Города рукой подать.

— Вообще-то я никогда не видел кузниц, но представлял их себе как-то иначе, — говорил Дубов своим спутникам. — А тут словно трехзвездочная гостинница — чистота, кресла, занавески… А Илья — знаете, друзья мои, кузнецов я совсем другими себе представлял!

— Да уж, впервые такое вижу, — поддержал Василия дон Альфонсо. — Ну, у нас в Новой Ютландии кузнецы еще ничего, как надо трудятся, но вот сколько мне приходилось путешествовать, везде одно и то же: мало того что сдерут втрое, так еще и сделают кое-как. А тут и вежливо, и как он сказал? — с оплатой сладим по совести. Чудеса, да и только!

— А ты, Васятка, что думаешь? — спросил Дубов.

Васятка словно того и ждал, чтобы к нему обратились:

— А я так думаю, что здесь верный расчет. Когда заказчик видит к себе такое отношение, ну, словно к дорогому гостю, то он и сам скупиться не станет.

— Конечно, не стану, — тут же подхватил дон Альфонсо. — А ежели и сработают на совесть, то золотой заплачу и сдачи не спрошу!

Во время разговора Дубов не забывал отсчитывать избы, которые здесь, на окраине села, отстояли не близко друг от дружки, и напротив третьей остановился.

Сама изба виднелась чуть в глубине, за огородом, на котором копался пожилой седовласый человек в скромной, но опрятной одежде — если это и был дедушка Патапий Иваныч, то на столетнего старца он никак «не тянул». Поэтому Дубов вежливо снял шапку и обратился к огороднику с вопросом:

— Добрый день, почтеннейший хозяин. Не подскажете ли, где тут найти Патапия Иваныча?

Человек неспешно поднялся с грядки и оглядел незнакомцев:

— Патапий Иваныч — я. Чем обязан?

— Поговорить бы, — несколько смущенный спокойным достоинством Патапия Иваныча, сказал Василий.

— Тогда милости прошу, — ничуть не удивившись, Патапий Иваныч сделал приглашающее движение рукой.

Дубов и его спутники миновали ухоженный огород и уселись на добротной лавочке рядом с крыльцом. Сам Патапий Иваныч присел на ступеньку.

— Ну вот, в кои-то веки гостей Бог послал. А перед беседой не худо бы и откушать. У нас все свое, свежее, только что с грядки!

— Спасибо, мы не… — начал было отказываться Дубов, но Васятка незаметно ткнул его в бок. — То есть, я хотел сказать — с превеликим удовольствием.

— Настасья! — крикнул Патапий Иваныч в полуприкрытую дверь избы. — Принеси нам чего-нибудь поесть. — И вновь обернулся к гостям. — Извините, хмельного не предлагаю. И сам не употребляю, и другим никогда не советую. Что в нем хорошего — ума не приложу!

«И правильно делает, — не без некоторой доли самокритики подумал детектив, — оттого и выглядит в сто лет на треть моложе…»

Тут из дома вышла молодая женщина в алом сарафане и с цветным платком на голове. В руках она несла блюдо со щедро наложенными овощами, фруктами и кусками свежего ржаного хлеба. Поставив все это на деревянный стол перед лавочкой, женщина молча поклонилась гостям и скрылась в избе.

— Красивая девушка, — сказал дон Альфонсо, проводив ее взором, и взял с блюда огурец. — Должно быть, ваша внучка?

— Почти, — усмехнулся Патапий Иваныч. — Жена внука.

— Ильи? — Василий хрустнул белым капустным листом. Старик молча кивнул. — Собственно, он-то нас к вам и направил.

Так как Патапий Иваныч вместо ожидаемого гостями встречного вопроса — для чего Илья их к нему направил? — продолжал безмятежно молчать, то Василию не оставалось ничего другого, как приступить к расспросам:

— В кузнице над дверью мы случайно увидели какую-то очень старую подкову. И Илья сказал, что вы, может быть, помните, как она туда попала…

— А-а, подкову? — оживился Патапий Иваныч. — Как же, как же! Мой прадед много чего про ту подкову рассказывал.

— Ваш прадед? — не удержался Васятка. — Ведь это ж когда было! Может, он еще и царя Степана помнил?

— Ну, царя Степана-то вряд ли, — с улыбкой глянул на мальчика Патапий Иваныч. — Он ведь в ту пору помоложе тебя был. Прадед, вестимо, а не царь Степан… Да вы кушайте, а не достанет — велю Настасье еще принести.

— Так что же говорил ваш прадед? — с трудом скрывая нетерпение, спросил Дубов.

Патапий Иваныч поудобнее устроился на ступеньке:

— Он сказывал, что эту подкову оставил какой-то проезжий боярин, который вез огромную телегу, чем-то груженую, но чем именно — неведомо, так как все было тщательно закрыто. У него там то ли колесо сломалось, то ли еще что. А прадед как раз в то время пособлял кузнецу. Ну, кузнец-то все, что надо, починил, а потом приметил, что у одной лошади подкова сносилась, и вызвался ее заменить. А старую, которую с лошади снял, потом над дверьми на счастье повесил.

— Но ведь у него, наверное, много старых подков перебывало, — заметил Дубов. — Отчего же именно эту?

— Так она ж вид имела диковинный, да еще с какими-то письменами, дотоле в наших краях не виданными, — пояснил Патапий Иваныч. — А главно дело, тот боярин так щедро за труды заплатил, сколько другой раз и за год не выходило… Да вы угощайтесь, угощайтесь!

Василий надкусил стрелку зеленого лука:

— А больше ваш прадед ничего такого не рассказывал?

— Вообще-то он большой был любитель порассказать, — подхватил Патапий Иваныч, — да мало кто его рассказам верил. Думали, совсем старый из ума выжил. А он-то всю правду говорил. — Патапий Иваныч заговорщически понизил голос. — Погодите, я вам сейчас кое-чего покажу.

С неожиданной для своих годов легкостью Патапий Иваныч вскочил с крыльца и скрылся в избе. А миг спустя вернулся с небольшой деревянной шкатулочкой.

— Когда тот заезжий боярин с кузнецом расплачивался, из его кошеля что-то выпало и закатилось под лавку. Прадед хотел было отыскать и вернуть хозяину, а тот рукой махнул — дескать, забирайте, не жалко. Вот прадед нашел и сохранил. А перед смертью мне передал.

Патапий Иваныч извлек из шкатулки золотую монетку. На одной стороне был искусно выкован кораблик, плывущий по волнам, а внизу — надпись старославянской вязью: «Новая Мангазея». Оборотную сторону украшала некая конструкция (видимо, герб некогда вольного города) и слово по-гречески, уже знакомое по правой стороне подковы: «Вендополь».

«Какой же я дурак! — мысленно хлопнул себя по лбу Дубов. — Конечно, та латинская надпись на подкове была — N.MANGASEIA!».

Как бы услышав мысли Василия, дон Альфонсо заметил:

— И как это я запамятовал, ведь Вендополь — греческое название Новой Мангазеи. То есть «Город на Венде».

Патапий Иваныч, спрятав в бороду улыбку, поглядывал на гостей. Видно, он был рад, что кому-то показались занимательны его рассказы о давно минувших днях.

— Так ведь и это не все, — продолжал Патапий Иваныч, спрятав монетку. — Прадед еще побольше того рассказывал. Будто бы он заметил, что покамест кузнец телегу чинил и лошадь перековывал, тот боярин во дворе за кузницей какой-то сундучок закопал. Должно, до сих пор там лежит. Да не смейтесь, правда это истинная!

— Нет-нет, мы вовсе не смеемся, — поспешно проговорил Дубов. — Ну, подкова, монетка — это все понятно, но кто же станет закапывать сундуки среди бела дня да в многолюдном месте?

— Да это ж еще как сказать, — возразил Патапий Иваныч. — У нас и теперь сельцо не больно многолюдное, а в ту пору и вовсе было — десяток дворов да кузница на отшибе. То есть для деревни на отшибе, а к дороге поближе. Так что судите сами, какое тут у нас многолюдство.

— Ну и отчего же ваш прадед сам не откопал зарытое? — задал вполне естественный вопрос дон Альфонсо.

Патапий Иваныч задумался:

— А и вправду, отчего? А кто его знает!

Дубов бросил мимолетный взор на Васятку — тот чинно сидел на лавочке, вкусно хрустя морковкой, с таким видом, словно хотел сказать: «Я много о чем догадываюсь, но ничего не скажу, пока не буду твердо уверен».

— Кстати ведь, и кузница теперь стоит не там, где раньше, — продолжал Патапий Иваныч. — Я ж говорю — давно это было.

— Как — не там, где раньше? — удивился Василий. — А где же?

— Ну, то отдельный сказ, — охотно откликнулся Патапий Иваныч. — Подкова долгие годы висела в кузнице, ржой покрылась, и как-то раз кузнец, это уж был внук того, при котором подкова появилась, снял ее с двери и отдал жене, чтобы почистила. А как раз в тот вечер случилась гроза, в кузницу ударила молния и все спалила. Потом уж ее построили заново на другом месте, подкову опять прибили над дверью и с тех пор никогда не снимают — от греха подальше.

— Выходит, что нынешняя кузница — совсем не та, что при вашем прадеде? — подытожил Дубов. — А где же тогда старая стояла?

— Старая-то где? — призадумался хозяин. — Да вот здесь же и стояла, где теперь наш огород. К тому времени, как гроза приключилась, деревня-то разрослась, и в соседних избах непокой был от грохота в кузнице. Тогда и решили поставить новую на нынешнем месте, от деревни подальше, а к большой дороге поближе.

— Значит, на вашем огороде… — как бы про себя проговорил Дубов. — И в каком месте — вы не помните?

Патапий Иваныч махнул рукой вглубь огорода, где за кучей навоза виднелись остатки какого-то строения.

— И неужто вы даже не пытались его откопать? — чуть не возмутился Василий.

— Кого — его? — не понял Патапий Иваныч.

— Ну, клад, или что там этот проезжий боярин спрятал.

Ответ Патапия Иваныча несколько удивил, даже озадачил Дубова и его спутников:

— А зачем? Никогда не слыхивал, чтобы чужое добро кому-то счастье приносило. Да и какой прок огород зорить?

— Да-да, вы, конечно, правы, — пришлось согласиться детективу. — Но как бы вы отнеслись к такому предложению, если бы мы… Ну, в общем, попросили вас, почтеннейший Патапий Иваныч, чтобы вы разрешили нам покопаться у вас в огороде? А ущерб мы компен… то есть возместим сторицей.

Василий ждал, что Патапий Иваныч тут же откажет ему и даже погонит прочь со двора, но тот отнесся к предложению очень спокойно:

— Что ж, чему быть, тому не миновать. Копайте, коли есть охота. Но прежде спросите Илью — он теперь за хозяина, без него нельзя.

— Ну, тогда мы пошли в кузницу, — поспешно, будто опасаясь, что Патапий Иваныч передумает, сказал Дубов.

— А я, пожалуй, тут останусь, — предложил Васятка. — Осмотрю то место, где кузня стояла. Может, чего надумаю. — И он скрылся за развалинами кузницы.

Едва Дубов и дон Альфонсо покинули двор Патапия Иваныча, на их место заступила странная парочка: изящная белокурая дама в темном платье и невзрачного вида господин в латаном кафтане со следами грязи на коленках. Он семенил следом за дамой и лепетал:

— Анна Сергеевна, что вы делаете? Нам же никак нельзя засвечиваться!

— Чушь собачья! — презрительно отвечала Анна Сергеевна. — С вашей конспирацией, чтоб ее, мы добьемся одного — что все сокровища пролетят к дьяволу!

— Осторожность никогда не помешает, — возразил Каширский.

— Какая, к бесу, осторожность! — вспылила Анна Сергеевна. — Если бы я слушалась ваших идиотских советов, то до сих пор находилась бы… Впрочем, неважно где. Ну все, хватит булдеть, ближе к делу. Я буду наезжать на этого старого хрена, а вы давайте ему ваши установки — чтобы не жался и отвечал с полной откровенностью. А остальное — не ваша забота!

— Как скажете, Анна Сергеевна, — не стал спорить Каширский. — Ну что ж, приступим?

— Приступим, — процедила Анна Сергеевна. И обратилась к Патапию Иванычу: — Эй ты, старичок, что ты там делаешь?

— Что делаю? Да так, огород перекапываю, — совершенно спокойно ответил Патапий Иваныч.

— Чего встал, остолоп? Иди сюда! — злобно прикрикнула Глухарева.

— Анна Сергеевна, ну зачем вы так? — шепотом возопил Каширский. — С простым народом надо иначе. Покажите, что вы их уважаете…

— А не сходили бы вы, сударь, куда подальше? — ледяным голосом отчеканила Анна Сергеевна. — Народ — быдло, а говорить с ними по-человечески — все равно что унижаться до уровня этого сыскаря Дубова!

— Ну, как знаете, — сдался Каширский, — но я снимаю с себя всякую ответственность за последствия.

— А чего еще от вас ждать, — презрительно бросила Глухарева и вновь обратилась к Патапию Иванычу. — Скажи мне, любезнейший, что тебя спрашивали эти мерзавцы?

— О чем ты, барыня? — то ли сделав вид, что не расслышал, то ли и впрямь не расслышав, переспросил Патапий Иваныч.

— Да ты что, старый хрыч, смеешься надо мной?! — вспылила Глухарева. — Или отвечай, или пожалеешь! Я шутить не буду…

— Да ты скажи, барыня, чё те надо, — перебил Патапий Иваныч. — А то бранишься почем зря, а в чем дело — не понять.

Поняв, что в споре Анны Сергеевны с хозяином никакого конструктивного решения не предвидится, господин Каширский решил обратиться к высшим силам. Он закрыл глаза и простер руки в сторону огорода:

— Я чувствую, что здесь сокрыты сокровища… Нет-нет, не здесь, а дальше, в глубине двора…

Уже привыкшая к подобным пророчествам Анна Сергеевна лишь отмахнулась от своего компаньона, будто от надоедливого комара.

— Когда тебя спрашивают, будь любезен отвечать, — продолжала она свой «наезд» на Патапия Иваныча. — Иначе я с тобой по-другому поговорю — мало не покажется!

— Вот бестолковая барыня, — как бы про себя проговорил старик. — Сама не знает, чего хочет, а бранится!

А Каширский времени зря не терял. Похоже, у него завязался-таки некий контакт с астральным миром — он прикрыл глаза, вытянул руки вперед и тихо выдохнул:

— Там, там… Сокровища там!

Исчерпав терпение в бесплодном препирательстве с упрямым старикашкой, Анна Сергеевна обернулась к Каширскому:

— Ну, где же ваши «установки на правду»?

Но тот уже токовал, словно глухарь на елке, ничего кругом не видя и не слыша:

— Там сокровища! Я чувствую их, я вижу их внутренним зрением, каждой молекулой своего организма, всеми фибрами астрального тела…

И тут случилось нечто вовсе невообразимое: госпожа Глухарева осеклась на полуслове и, повинуясь медитациям Каширского, будто крыса на звуки дудки, двинулась в направлении его вытянутых рук. Сначала Анна Сергеевна шла медленно, а потом все быстрее и, едва не сбив с ног Васятку, изучавшего окрестности бывшей кузницы, угодила в кучу навоза.

Так сбылось первое предсказание чародея.

Увидев, к чему привели его «установки», господин Каширский совершенно забыл про «нащупанные» сокровища — он дрожал, будто осиновый лист, ожидая гнева Анны Сергеевны, которая уже с, мягко говоря, грозным видом шагала в его сторону.

— Не смейте меня трогать! — вдруг заверещал Каширский. — Я — достояние мировой науки, светило разума…

И с этими словами достояние мировой науки бросилось наутек.

— Я тебе покажу светило! — зарычала Анна Сергеевна. — Сейчас ты у меня все светила увидишь, мерзавец, ученый хренов!

В избытке чувств Глухарева выдернула толстенный столб, поддерживавший ограду, и, как была вся в навозе, погналась за Каширским, пытаясь прихлопнуть его, как муху.

— Анна Сергеевна, опомнитесь, — пытался увещевать разгневанную даму господин Каширский, — ведь без меня вам клада не видать, как своих ушей. Да осторожнее вы, а то и впрямь пришибете!..

За этими развлечениями неудачливые авантюристы даже не обратили внимания на карету, которая ехала им навстречу. Судя по тому, что катилась она легко и уверенно, было ясно, что починка прошла успешно, и теперь дон Альфонсо спокойно мог продолжать путешествие до самого места назначения.

Впрочем, если в карете кто и заметил Каширского и гоняющуюся за ним Глухареву, то разве что возница Максимилиан, но он еще и не такое в жизни видывал. Дубов же, дон Альфонсо и Илья обсуждали вероятность залегания на огороде старинного клада.

— Судя по ново-мангазейскому происхождению подковы и монетки, тот «заезжий боярин» вполне мог быть Митька Смурной, доверенное лицо царя Степана, — говорил Дубов. — А везти он мог награбленное в Новой Мангазее.

— И все же сомнительно, — покачал головой дон Альфонсо. — Для чего ему было закапывать сокровища у кузницы — неужто во всем царстве не нашлось более укромного уголка?

— Да и потом, если верить моему далекому пращуру, то вез он целый воз, а зарыл на дворе только сундук, — добавил Илья.

— Наверное, он много чего вез, а закопал самое ценное, — глубокомысленно предположил Дубов. — А может, и не самое…

Экипаж остановился у избы Патапия Иваныча. Увидев покосившийся забор и дыру от столба, Василий почуял неладное.

Рассказ Патапия Иваныча о шебутной барыне и ее странном спутнике изрядно позабавил гостей, а Дубов понял, что теперь в поисках клада, кроме прочих препятствующих факторов, придется учитывать еще и присутствие Глухаревой с Каширским. Вслух же он сказал:

— Поскольку появление этой невоспитанной дамы явилось следствием нашего появления, то и починку ограды мы вам возместим.

Тут к ним подошел Васятка:

— Вообще-то я не совсем уверен, но мне кажется, что копать надо там, — и он указал как раз на ту навозную кучу, в которую только что окунулась Анна Сергеевна.

— Отчего ты так думаешь? — спросил Дубов.

— Долго объяснять. А если вкратце — я заметил, что бывшая кузница почти такая же, как новая, разве что чуть меньше. Наверное, новую решили построить по образу и подобию старой — ну, конечно, с некоторыми усовершенствованиями, но в основе то же самое. Значит, вход должен быть в сторону дороги, а окно — слева.

— А может, справа? — предположил дон Альфонсо.

— Может, и справа, — легко согласился Васятка. — Но справа, как мне показалось, стена была чуть толще, так что более похоже, что окно все-таки было слева. И вот через него-то ваш, Патапий Иваныч, прадедушка и мог увидеть, как этот боярин закапывает что-то в землю. Окно, как мне думается, было достаточно высоко, почти как в новой кузнице, и прадедушка, который был тогда невелик ростом, не мог бы из окна увидеть то, что происходило на дворе под самыми окнами, а что чуть подальше — можно было разглядеть свободно. Так что вот. — Васятка развел руками — дескать, я свое мнение высказал, а уж дальше решайте сами.

Нельзя сказать, что Дубова очень уж убедили Васяткны доводы. Но поскольку ничего другого взамен предложить он не мог, то было принято Соломоново решение: начать раскопки с места, указанного Васяткой, а затем при необходимости круг поисков расширить.

Тем временем Илья принес лопаты, и кладоискатели приступили к делу. Чтобы не трогать навозную кучу, они провели воображаемую линию от того места, где, по расчетам Васятки, было окно кузницы, и решили искать вдоль нее. А поскольку линия все-таки проходила через кучу, то стали копать рядом с кучей.

Патапий Иваныч взирал с крыльца на действия гостей, не выказывая особого любопытства. То ли он не слишком верил а успех затеи, то ли полагал, что не следует отбирать у земли то, что в землю ушло. Вскоре у него за спиной показалась и Настасья — она вышла из избы и с видом безмятежного покоя наблюдала за тем, что происходит на дворе.

Когда первый «кавалерийский наскок» ни к чему не привел, Дубов воткнул лопату в землю и ненадолго задумался. А затем произнес:

— Вы знаете, так мы можем копать еще сто лет. И если понадобится, то так и поступим. Но вот… Как бы это сказать? Появилась тут у меня одна мыслишка, и как раз в связи с той женщиной, что здесь только что была. Точнее, с ее спутником. Я знаю их обоих и прекрасно понимаю, на что они способны. Ну никак не похоже на Анну Сергеевну, чтобы она вот так вот на ровном месте побежала и нырнула в навоз. Она, конечно, девушка с придурью, но не до такой же степени! Значит, что-то ее заставило это сделать. Или кто-то. А Каширский шарлатан тот еще, но некоторыми сверхчувствительными способностями он все же обладает. И вот я подумал — а не обнаружил ли Каширский «шестым чувством», что под землей что-то находится, и не передал ли своего рода мысленное послание Анне Сергеевне?..

— То есть вы хотите сказать, что копать надо прямо под кучей? — напрямую спросил Илья.

— Полагаю, что здесь вероятность что-то найти будет больше, чем в любом другом месте, — уклончиво ответил Дубов. — Тем более, что и Васяткины расчеты указывают на то же самое место!

— Ну что ж, давайте копать под кучей, — подытожил дон Альфонсо.

— А что, очень кстати, — подхватил Илья. — А то руки все не доходят огород унавозить. Вот заодно и доброе дело сделаем!

Когда доброе дело было сделано и навоз равномерно раскидан по грядкам, искатели сокровищ наконец-то смогли приступить к раскопкам на месте бывшей кучи. И на сей раз усилия не остались втуне — вскоре лопата Василия наткнулась на что-то твердое.

Еще несколько энергичных движений — и из земли появился средних размеров кованый сундук, весь ржавый, но еще довольно крепкий.

— Вот это да! — восхищенно выдохнул Илья.

— Впервые присутствую при находке клада, — с внешним спокойствием заметил дон Альфонсо.

Для Дубова это был уже далеко не первый такой случай, и весь его опыт кладоискателя вкупе с интуицией детектива говорил, что здесь «что-то не так». Хотя более точно сформулировать эту мысль Василий пока что не мог.

С немалыми трудами сундук был извлечен из ямы и установлен напротив крыльца. Все, кто был на дворе, включая Патапия Иваныча и Настасью, окружили сундук, но никто не решался его открыть — то ли опасались быть ослепленными блеском ново-мангазейского золота, то ли боялись разочароваться, а может быть, подсознательно чувствовали, что в этом ржавом ящике кроется что-то зловещее, чреватое бедой.

— Ну что ж, приступим? — деланно бодро произнес Дубов. — Прошу вас, Патапий Иваныч, как хозяина сего дома и самого старшего среди нас — поднимите крышку.

— Ну, при чем тут я, — отказался Патапий Иваныч. — Думаю, что эту честь надо предоставить самому молодому среди нас. Тем более, что именно он угадал верное место.

Васятка изо всех сил вцепился в ржавую крышку, и она со страшным скрипом приподнялась. Вскоре любопытным взорам предстало содержимое сундука. Большую часть находки составляли переплетенные книги и тетради явно архивного содержания. Лишь на дне лежали несколько украшений, судя по виду, не очень-то драгоценных, да с десяток икон, на удивление хорошо сохранившихся.

«Так что же, это и есть знаменитые сокровища царя Степана?» — с некоторым разочарованием подумал Василий, листая церковную книгу Христорождественского Ново-Мангазейского собора с записями о венчаниях, крестинах и отпеваниях давно умерших и давно всеми забытых людей.

— Конечно, нет, — словно прочитав его мысли, сказал Васятка. — Ясно, что Димитрий Смурной нарочно закопал сундук здесь, на виду, чтобы ежели кто найдет, считали, будто это и есть главный клад. Для того и несколько украшений внутрь положил. А настоящие сокровища, понятное дело, в более тайном месте припрятал.

— Да, очень возможно, — сдержанно ответил Дубов, понимая, что Васятка, наверное, прав, и следовательно — поиски продолжаются.

— А с ним что делать? — указал дон Альфонсо на сундук и его содержимое.

— Что делать? — призадумался Василий. — По правде сказать, не знаю. Наверное, решать вам? — обернулся он к Патапию Иванычу.

— Зря мы все это затеяли, — тихо проговорил Патапий Иваныч.

— А я даже рад, что настоящих сокровищ там не оказалось, — добавил Илья.

Дубов извлек из сундука несколько аляповатую золотую брошку, усыпанную то ли драгоценными камнями, то ли стекляшками.

— Может быть, сударыня, вы оставите ее у себя? — обратился он к Настасье. — По-моему, она вам будет очень к лицу.

— Благодарю, не надо — решительно отказалась Настасья. — Такие украшения богатым барыням впору, а нам ни к чему.

— Ну так хотя бы иконки возьмите, — предложил Василий, но этому решительно воспротивился Патапий Иваныч:

— Нет, нет! Как же можно молиться образам из разоренного храма? Грех один да позор!

— Ну что ж, должен признать вашу правоту, — развел руками Василий. — И в таком случае нам остается одно — не злоупотреблять вашим гостеприимством и, откланявшись, удалиться.

— Погодите, а как же пообедать? — воскликнул Илья. — Жена такую похлебку сготовила — пальчики оближете!

— Нет-нет, нам и впрямь пора, — вмешался дон Альфонсо, которому показалось, что его спутники уже готовы внять уговорам и остаться на обед. — Не забудьте — мне еще засветло нужно доехать до Новой Мангазеи.

— До Новой Мангазеи? — рассеянно переспросил Дубов. — Да-да, конечно же!

Бросив мимолетный взгляд на сыщика, Васятка понял, что тот уже каким-то образом связал находку на огороде с путешествием дона Альфонсо.

Тем временем кладоискатели бережно погрузили свою находку в карету и, сердечно простившись с хозяевами, последовали за сундуком. Максимилиан взмахнул кнутом, и карета покатилась по пустынной Боровихинской улице. Патапий Иваныч, Настасья и Илья глядели вослед карете, пока она не скрылась из виду.

* * *

Нынешний день для отца Александра тянулся длинно и скучно, особенно в отсутствие верного друга Васятки. Пожалуй, единственным событием, как-то выбивавшимся из обычного течения, был визит чиновников градоуправления.

— Сходить прогуляться? — вслух подумал отец Александр. И сам же себе ответил: — А отчего бы и нет.

Сказано — сделано. Заперев храм и бережно спрятав огромный ключ в не менее огромном кармане рясы, священник не спеша двинулся по Сорочьей улице.

Около соседней избы он остановился, хотя с недавних пор всякий раз убыстрял шаги, проходя мимо этого места. Но на сей раз отец Александр не только остановился, но даже в задумчивости облокотился о ветхий забор, словно бы чего-то или кого-то ожидая.

И точно — вскоре двери избы отворились, и на крыльцо вышел человек. Но то была не Матрена, которая несколько дней назад обнаружила в сенях неизвестного покойника, и даже не ее законный супруг Иван, а куда более важная особа — в недавнем прошлом начальник Сыскного приказа, а ныне боярин и советник самого царя Путяты.

— Ба, Пал Палыч, — несколько преувеличенно обрадовался отец Александр. — То есть, пардон, боярин Павел! Вот уж кого не чаял встретить…

— Да, знаете, решил еще раз глянуть на место происшествия, — ответил боярин Павел, крепко жмя руку отцу Александру. — Вдруг в суматохе что-то упустил.

— Ну и как?

— Никаких новых улик, не стоило и заявляться, еще раз хозяев волновать. Матрена, бедняга, уж решила, что я пришел ее в острог везти… А вы куда, батюшка?

— Да так, прогуливаюсь, — отвечал священник. — Если желаете, могу вас проводить.

И отец Александр с боярином Павлом зашагали по Сорочьей улице. Сперва молча, а потом Пал Палыч заговорил, но гораздо более тихим голосом, чем при встрече:

— Боюсь, что новости у меня для вас не самые утешительные, батюшка… Или вы позволите именовать себя Александром Иванычем?

— Да ради бога, — умеряя свой могучий бас, отвечал отец Александр. — Тем более что меня в миру и впрямь так зовут.

— Ну что ж, тогда сразу о мирских делах. Как вы понимаете, для меня нет никакой тайны, что вы — из тех же краев, откуда ваши друзья.

— Так я ж этого особо и не таю, — пожал плечами отец Александр. — Конечно, не трублю на всяком углу, но и не скрываю.

— Это я к тому, что вам есть, куда возвращаться, — продолжал Пал Палыч. — И советую вам… Да нет, прошу, умоляю — уезжайте.

— Неужто я вам так надоел? — прогудел отец Александр.

— Да при чем тут надоел, — не поддержал шутки Пал Палыч. — Мне стало известно, что за каждым вашим шагом следят самым пристальным образом. И более того, ваша жизнь в полном смысле висит на волоске.

— Ну, нашли, чем удивить! — несколько натянуто рассмеялся отец Александр. — Это я и так знаю. — И, резко посерьезнев, продолжал: — А вообще-то вы, Пал Палыч, наверное, правы — пора возвращаться. И не потому что следят или на волоске, а потому что не нужен стал я здесь. И там не особо нужен, но там — моя родина. Вот дождусь, когда мои земляки из поездки вернутся, так вместе с ними домой и подамся.

— И когда же они возвратятся?

— Трудно сказать, — призадумался отец Александр. — Может, завтра, а может, еще на пару дней задержатся.

— Тогда вам, Александр Иваныч, не следует их дожидаться, — гнул свое боярин Павел. — Поверьте, я нисколько не преувеличиваю опасность, может быть, даже преуменьшаю.

— Благодарю вас за заботу, Пал Палыч, — откликнулся отец Александр. — Но не могу же я вот так вот просто взять и исчезнуть. Я должен позаботиться хотя бы о Васятке…

— О Васятке не беспокойтесь, я его не оставлю, — перебил боярин Павел. — Вы в толк еще и то возьмите, что рядом с вами и его жизнь может оказаться под угрозой!

За разговорами отец Александр и боярин Павел прошли всю Сорочью улицу и свернули на другую, почти столь же тихую, разве что избы там стояли чуть ближе одна к другой и выглядели чуть нарядней.

— И потом, есть еще одно дело… — Отец Александр не только понизил голос еще больше, но и отвел Пал Палыча чуть не середину улицы, будто опасаясь, что их случайно услышат в каком-то из дворов. Благо уличное движение здесь было таким же, как и на Сорочьей. То есть никаким.

— Вы об Ярославе? — тихо переспросил Пал Палыч. — Да, вы неплохо придумали — приютить его у меня, потому что в мой дом никто не сунется. Но скажу вам откровенно — это не решение вопроса. Поверьте, я не боюсь, но и мое положение с каждым днем становится все менее прочным.

Боярин Павел ненадолго замолк. Наконец, будто решившись, заговорил медленно, взвешивая каждое слово. Но отец Александр чувствовал — то, что говорил боярин Павел, было выстраданным, во что он и не хотел бы, но, как честный и реально мыслящий человек, вынужден был верить.

— За сорок лет работы в Сыскном приказе я не делал ничего, что противоречило бы закону и моей собственной совести. А за те десять лет, что возглавлял Приказ — и другим не дозволял делать этого. Да, мне приходилось трудиться среди воров, разбойников, мздоимцев, но я, простите за громкие слова, никогда не изменял понятиям о совести и чести, хоть это порой бывало и нелегко. А теперь ощущаю, что оставаться порядочным человеком с каждым днем становится все сложнее. Это трудно объяснить, но вы меня, конечно, понимаете.

— Да, разумеется, — кивнул священник. — Я-то здесь всего второй год, но то же самое чувствую…

— Вот видите, — подхватил боярин Павел, — а каково тут жить и видеть, как честных и неподкупных людей убирают, а на их место назначают либо явных глупцов, либо таких, по ком давно темница тоскует! Каково наблюдать, как твои друзья и единомышленники один за другим приноравливаются к обстоятельствам и вливаются в общую толпу служителей не делу, а личностям.

— А чем вы это можете объяснить? — пристально глянул отец Александр на боярина Павла. — Корысть? Страх? Что-то еще?

— Не знаю, — развел руками Пал Палыч. — Наверное, и то, и другое, и третье. Что-то мрачное и гнетущее, словно разлитое в воздухе с тех пор, как… — Боярин Павел не договорил, но отец Александр все понял:

— А что Государь?

— Так я и Государю то же самое всякий раз говорю, — невесело усмехнулся боярин Павел. — А он всякий раз отвечает: «Да-да, Пал Палыч, я с вами полностью согласен, это совершенно недопустимо. И ежели чего узнаете, непременно обо всем докладывайте мне лично, мы вместе обмыслим, что делать», и все такое.

— Ну и как, прислушивается Государь к вашим словам?

— Прислушивается, да еще как, — уныло кивнул боярин Павел, — но поступает чаще всего точно наоборот. Не пойму только, отчего он все еще благоволит ко мне — я же знаю, какие гадости на меня наговаривает его окружение!

— В нашей стране сказали бы — для поддержания авторитета власти, — заметил отец Александр. — Как бы это получше объяснить? Если при власть имущих находится человек вроде вас, известный честностью и неподкупностью, то и сама власть, какая бы она ни была, получает больше доверия в обществе.

— Возможно, — не без горечи усмехнулся Пал Палыч и одернул на себе боярский кафтан, к которому еще не очень привык. — Однако вернемся от общего к частностям. Я не хочу и знать, кому ваш Ярослав так круто переступил дорогу, что его извести пытались. Вопрос в другом — могу ли я чем-то помочь, и если да, то как?

— Видите ли, дорогой Пал Палыч, тут кроме прочего еще и сердечные дела примешались. Возлюбленная Ярослава — мужняя жена, и она готова бежать вместе с ним. Сперва в Новую Мангазею, а потом за границу. Но теперь я вижу, что бежать придется ему одному, а Евдокия Даниловна присоединится к нему позже… Ну, чего тебе? — спросил отец Александр у лохматой черной собаки, которая молча сопровождала их с самого начала улицы. — Вот попрошайка! — И, пошарив в карманах рясы, священник сунул ей какой-то пирожок. — Все, больше не проси, нету.

— Извините, Александр Иваныч, какая Евдокия Даниловна? — тихо переспросил Пал Палыч, когда собака отошла с пирожком на обочину. — Уж не… Впрочем, меня это не касается. — И, помолчав, добавил: — Даже если и та самая.

— Ну вот, язык мой — враг мой, — обескураженно развел руками отец Александр. — Пал Палыч, можно Ярослав побудет у вас до завтра? К тому времени я все подготовлю для его побега, а потом, Богу помолясь, и в свой путь отправлюсь. Вы, главное, о Васятке позаботьтесь. Я бы его с собою взял, да в нашей стране, боюсь, ему неуютно будет…

— На этот счет не беспокойтесь, — твердо ответил Пал Палыч. — Ну, вроде все обговорили? Тогда давайте прощаться. Незачем Тайному приказу очи мозолить — дескать, о чем это два таких неблагонадежных подданных так долго лясы точат?

— Э, любезнейший Пал Палыч, тут уж не Тайным приказом, а еще чем потайнее пахнет, — как бы в шутку возразил отец Александр. — Ну, благослови вас Господь на добрые дела!

Священник истово перекрестил Пал Палыча, тот низко ему поклонился и продолжил путь уже в одиночестве. Отец Александр проводил его взором, тяжко вздохнул и побрел восвояси.

* * *

В ожидании, пока подадут обед, Василий Дубов прямо в трапезной демонстрировал содержание сундука, обнаруженного на огороде возле бывшей кузницы. А попутно рассказывал, как им удалось его найти. Особо при этом он расхваливал Васятку, впрочем, без опаски «перехвалить», ибо сам Васятка отсутствовал: едва карета дона Альфонсо прибыла в Терем, он тут же заявил, что настоящий, главный клад, по его разумению, зарыт где-то на берегу пруда, и, выбрав в чулане лопату «по себе», отправился на поиски. Естественно, Петрович тут же увязался за ним, и таким образом ничто не мешало откровенной беседе и предстоящему дружескому обеду.

Дормидонт очень внимательно рассматривал иконы и перелистывал церковные книги — Надежда чувствовала, что эти занятия как-то отвлекали его от невеселых дум. По ходу дела царь уверенно определял, какому иконописцу мог принадлежать тот или иной святой лик, выказывая себя немалым знатоком в этой области. На одной иконе, в художественном отношении далеко не самой совершенной, Дормидонт остановился особо:

— Да это ж икона Святой Богоматери — она считалась покровительницей Новой Мангазеи. Мне про нее рассказывали в тамошнем главном Соборе, будто бы перед вторжением Степана из нее начали источаться слезы. Настоятель просил меня вернуть ее в Мангазею, а я бы рад, да ведь все исчезло, что Степан оттуда вывез!

— Ну хорошо, пускай золото, алмазы, иконы и прочее, но для чего понадобилось вывозить и прятать церковные книги? — несколько удивленно произнес доктор. — Они ведь, кажется, никакой материальной ценности не представляют?

— Владлен Серапионыч, да как вы не понимаете! — вскинулась Чаликова. — Дело же не в золоте и не в алмазах. Для захватчиков куда важнее не просто ограбить побежденных, а поставить их на колени, а для этого прежде всего выбить из них всякую память о прошлом, превратить в быдло, в манкуртов, родства не помнящих! — И, спохватившись, обернулась к Дормидонту: — Извините, Ваше Величество, что столь неуважительно отзываюсь о деяниях вашего предка…

— Да чего уж там, — великодушно махнул рукой Дормидонт. — Ежели по совести, то изрядная скотина он был, царь Степан, царствие ему… — Дормидонт запнулся, не будучи уверен, в каком царствии пребывает теперь его пращур. И заговорил напористо, по-деловому: — Друзья мои, вы еще не надумали, что делать с вашими находками?

После некоторого молчания заговорил Дубов:

— Нам было поручено отыскать спрятанные золото и драгоценности. Мы с Васяткой пришли к выводу, что основная их часть находится в другом месте, и будем искать дальше… Государь, — вдруг обратился сыщик напрямую к Дормидонту, — что бы вы сделали, если бы в вашу бытность царем у вас оказались эти иконы и церковные книги?

— Вернул бы в Новую Мангазею, — твердо ответил Дормидонт. — Я же, понимаешь, не Степан.

— А уверены ли вы, что так же поступит ваш уважаемый преемник?

Дормидонт промолчал, но это молчание говорило красноречивее всяких слов.

В разговор вступил дон Альфонсо:

— Господа, я как раз еду в Новую Мангазею и мог бы доставить туда и иконы, и книги. Конечно, если вы мне доверите.

— А то кому же еще доверять, как не вам! — громогласно заявил Дормидонт. — Но тогда, любезнейший дон Альфонсо, вам надо выезжать прямо теперь. Жаль, не пообедаем вместе с вами, да уж чего там, не в последний раз видимся. Зато я вам, понимаешь, гостинцев велю дать — по дороге и перекусите, коли проголодаетесь.

Дормидонт хлопнул в ладоши, и в горницу вошел слуга.

— Значится, так, принеси нам два мешка покрепче. Да постой ты, торопыга — зайди в стряпную и скажи, чтобы гостю еды приготовили. Да чтоб не жадничали, а от всей, понимаешь, души!.. А в мешки мы в один святых сложим, а во второй книги, — подмигнул царь, когда слуга бросился выполнять приказание. — И положим их так, что ежели кто ненароком и заглянет, то пускай думают, что там всякая ветошь!

Тут слуга принес два мешка, и друзья принялись упаковывать туда ценный груз. Когда все было готово, Дубов отвел доблестного рыцаря в сторонку:

— Дон Альфонсо, судя по всему, в Мангазею вы прибудете поздним вечером. И мой вам совет — сразу поезжайте на постоялый двор Ефросиньи Гавриловны, вам его всякий укажет. Хозяйке можно доверять всецело, в этом я и сам имел случай убедиться.

— Ну, давайте уж по дедовским обычаям присядем на дорожку, — предложил Дормидонт.

Посидели, помолчали.

— В путь! — решительно поднялся дон Альфонсо и взвалил на себя мешок с церковными книгами. Мешок с иконами взял Дубов.

Когда и мешки, и гостинцы были уложены в вещевое отделение кареты, Дормидонт и его гости сердечно простились с доном Альфонсо, не забыв по еще одному стародавнему обычаю троекратно поцеловаться. И никто не заметил, как Чумичка приоткрыл свой старенький кафтан и, пошарив в одном из многочисленных внутренних карманов, извлек оттуда маленькую склянку и передал ее дон-Альфонсовскому вознице Максимилиану.

Наконец, карета стронулась с места, миновала ворота и вскоре исчезла за поворотом. Проводив ее задумчивым взглядом, Дормидонт неспешно повел своих гостей обратно в терем. А когда они шли через лужайку, Наде показалось, что в кустарнике что-то мелькнуло.

— Заяц? — схватила она Дормидонта за широкий рукав.

— У нас этого добра хватает, — не особо удивился царь. — Да я, по правде сказать, до них не охотник. То ли дело рыбалка! Вот, помню, на той неделе…

Пока Надя и Серапионыч выслушивали очередную «рыбацкую байку», Дубов внимательно вглядывался в кусты. А затем вполголоса поделился наблюдениями:

— Нет, там не заяц, а покрупнее зверь будет. И не один, а два.

— Неужто медведи? — вскинул Дормидонт густые брови. — Говорят, Степан любил на медведей хаживать…

— Ну, можно сказать, что и медведи, — усмехнулся Василий. — Одного звать Каширский, а второго — Анна Сергеевна.

— О Господи, — вздохнул Серапионыч. — Только их не хватало!..

— Маленькие издержки кладоискательского производства, — с чувством обреченности сказала Чаликова. — Ваше Величество, а может быть, вы прикажете страже вышвырнуть их отсюда куда подальше?

— Нет-нет, ни в коем случае! — решительно воспротивился Дубов. — Мы поступим с ними не столь гуманно — напустим на них нашего дорогого Петровича!

— Василий Николаич, а вам не кажется, что от вашего предложения попахивает, простите за выражение, некоторой долей садо-мазохизма? — очень осторожно спросил Серапионыч.

— По отношению к кому — к Петровичу или Анне Сергеевне с Каширским? — выступил Дубов со встречным вопросом.

— Ко всем троим, — вместо Серапионыча ответила Чаликова. И, возвысив голос, продолжала так, чтобы ее услышали за кустами: — А после обеда мы с доктором вам покажем одно местечко — уверена, что клад именно там!

Когда хозяин и его гости возвратилась в трапезную, стол уже ломился от всяких кушаний и запивок.

— Прошу к столу, — радушно пригласил царь. — А кстати, отчего ваш возница не здесь? Я ж знаю, что он вам, понимаешь, не токмо лошадей правит, а наравне с вами.

— Наш Чумичка не любит шумных сборищ, — ответила Чаликова.

— Где же тут шумные сборища? — удивился Дормидонт, усаживаясь во главе стола. — Да вы садитесь, не чинитесь, накладывайте себе чего нравится, у нас все по-простому, без шума и сборищ!.. А Васятка ваш где — все на озере? Надо бы спослать за ним, а то не дело без обеда-то, понимаешь.

Но спосылать за Васяткой не пришлось: он появился сам — в закатанных штанах и без рубашки, которую держал свернутой в руке. Следом за Васяткой плелся Петрович.

— Ну как, Васятка, нашел чего? — спросил Дубов.

— Нет, но чувствую, что найду, — скромно ответил Васятка. — Ой, простите, я ж совсем раздетый…

— Да ничего, сынок, оставайся как есть, — добродушно улыбнулся царь. — Я ж знаю, каково это — лопатой на солнцепеке махать. Ты лучше присаживайся да ешь.

Разумеется, Васятка не заставил просить себя дважды — да и еда на царском столе оказалась куда вкуснее, чем в холостяцком хозяйстве отца Александра.

Петрович переминался с ноги на ногу — его-то никто за стол не приглашал, а сам садиться он не решался, памятуя о крутом нраве Дормидонта.

— Васятка, а где ж твоя лопата? — спросила Надежда.

Васятка прожевал то, что было у него во рту:

— А я ее на берегу оставил. Потом думаю опять туда пойти.

— Нет-нет, ты мне будешь нужен здесь, — сказал Дубов и незаметно для Петровича подмигнул Васятке.

— Ну, здесь, так здесь, — легко согласился Васятка.

— А за лопатой давайте я схожу, — вызвался Серапионыч. — Заодно и покопаю малость, раз ты считаешь, что там есть смысл копать…

Разумеется, это было сказано не столько для Васятки, сколько для Петровича — будучи наименее компетентным (как он сам скромно полагал) в деле кладоискательства, Серапионыч «жертвовал собой» для того, чтобы хоть на время оставить своих друзей без докучливого надзора со стороны царского посланника.

* * *

Если бы князь Длиннорукий имел привычку задумываться о происходящем вокруг себя и делать соответствующие выводы, то он просто понял бы, что сегодня «не его день» и, смирившись с этим, успокоился и отложил все, что возможно, на завтра. Но князь, будучи человеком действия, не привык задумываться о столь премудрых вещах и, что называется, пер напролом, наперекор обстоятельствам. Правда, без желаемого успеха, что вовсе не утихомиривало градоначальнического пыла, скорее наоборот — еще более его подстегивало.

Вернувшись на службу после обеда с «мышиными пророчествами», князь рвал и метал, браня своих нерадивых подчиненных. Досталось «на орехи» всем, включая даже каменотеса Черрителли, имевшего заказ на памятник великому и грозному Степану — сего царя особо чтил Путята как Великого Завоевателя и Грозного Собирателя Земель Кислоярских.

— Что за безобразие! — рычал князь, потрясая рисунком будущего монумента прямо перед носом художника. — Тебе оказали высочайшее доверие — возвести памятник такому великому человеку, а ты, каналья римская, что мне суешь? Это ж не царь, а какая-то, прости Господи, каракатица морская, да еще на трех ножках!

— Во-первых, не римская, а венецианская каналья, — с достоинством отвечал Черрителли. — А во-вторых, ваши замечания, синьор градоначальник, просто выказывают в вас, как бы это поприличнее выразиться, отсталое отношение к высокому искусству.

Однако князь вовсе не хотел выражаться поприличнее:

— Может, я и отсталый, но никому не позволю глумиться над нашим славным прошлым и засорять наш прекрасный Царь-Город всяким каменным уродством!

— Я так вижу! — гордо приосанился камнотес. — И ничуть не сомневаюсь — простые люди прекрасно поймут, что я хотел выразить своим уно беллиссимо шедевро!

— Ну так объясни мне, дураку, что ты хотел выразить! — вспылил Длиннорукий. — Объясни мне, старому невежде, какого беса у Степана три ноги?

— О, ну это же очень просто! — воодушевился Черрителли. — Если вы приглядитесь, то увидите, что это не просто ноги, но на каждой ноге на коленке еще и глаз — как воплощение завоевательных притязаний вашего великого соотечественника: один глаз смотрит на закат, другой на восход, а третий — на полдень.

— А на полночь? — едва сдерживая ярость, проскрежетал князь.

Художник схватил рисунок и, прищурившись, оглядел его с расстояния вытянутой руки. А другой рукой громогласно хлопнул себя по высокому лбу:

— Си, ну конечно же! Я все думал, ну чего же здесь не хватает, а теперь понял — четвертой ноги! Знаете, синьор князь, а вы вовсе не такой невежда в искусстве, каким представляетесь. О, под моим руководством из вас мог бы получиться отличный ваятель!

— Увольте, — резко отказался князь. — Нет, ну скажите вы мне пожалуйста, неужели вам так трудно сделать обычный памятник, чтобы у царя Степана было не три, не четыре и не десять ног, а две? Чтобы глаза находились не на коленях, не на спине и не на заднице, а там, где им положено быть?

— Никогда! — вскочил Черрителли столь порывисто, что даже стул, на котором сидел Длиннорукий, попятился всеми четырьмя ножками. — Этого вы от меня никогда не добьетесь, мракобесы и душители всего нового и светлого в Высоком Искусстве! Джузеппе Черрителли будет голодать, холодать, терпеть все лишения, какие только могут выпасть на долю художника, но он никогда не опустится до презренного Реалисмо!

Последнего слова Длиннорукий не понял, но Черрителли произнес его с таким презрением, что князь решил, что это, наверное, какое-то непристойное итальянское ругательство, даже похлеще «канальи».

— Ну и голодай на здоровье! — крикнул градоначальник. — Прочь с глаз моих, и не появляйся, покамест чего толкового не надумаешь!

— Не дождетесь!!! — проорал художник прямо в лицо князю и выскочил из градоначальничьей палаты, дверию шибко потряся.

— Тьфу ты, бес заморский, — проворчал князь, вытирая вспотевшую лысину. — Мне уже домой давно пора, а я тут мякину в ступе толочу!

Но увы — даже на этом неприятные неожиданности не закончились: на выходе из градоуправления к князю подскочил один из мелких чиновников и вручил ему стопку бумаг.

— Что это, Ванюшка? — устало спросил Длиннорукий.

— Простите, князь, меня зовут Несторушка, то есть Нестор Кириллович, — вежливо поправил чиновник.

— Ну, пускай себе Нестор Кириллович, — милостиво согласился градоначальник. — И все-таки: что это такое?

— Как что? — несколько удивился Нестор Кириллович. — Смета. Вы же мне велели осмотреть Храм Всех Святых на Сороках и еще два здания, состоящих на попечении градоправления, и составить смету расходов по их починке.

— Что ты несешь! — набросился на Нестора князь Длиннорукий. — Какая еще починка, какой к чертям собачьим храм! Что за дурак тебя туда послал?

— Вы! — отважно заявил Нестор Кириллович. Он уже был не рад, что вообще заговорил с князем — когда тот пребывал «не в духе», от него лучше всего было держаться подальше. Но теперь отступать было уже некуда. — Я исполнял то указание, которое получил. А кто его отдавал, дурак или не дурак, не моего глупого ума дела.

Князь привык единолично править во вверенном ему заведении, а тут вдруг кто-то давал распоряжения, минуя его. Ясно, что это обстоятельство ничуть не улучшило его и без того мерзопакостного настроения — скорее даже наоборот.

— Хорошо, давай разберемся, — едва сдерживая себя, сказал градоначальник. — Вспомни, кто тебе отдал это приказание.

— Когда я утром явился на службу, то нашел у себя на столе список зданий, кои должен обойти, — торопливо стал объяснять Нестор Кириллович. — И первая как раз была церковь на Сороках. А я простой служивый — что мне велят, то и делаю. — Нестор Кириллович замолк, не зная, что еще сказать.

— Ну! — подстегнул его Длиннорукий. — Что мне из тебя, силком слова тащить?

— В помощь мне был придан еще один человек, — залопотал Нестор Кириллович. — Некто Порфирий, будто бы из Управления церковных дел, но чудной какой-то: все время путал, в какую сторону креститься и какой рукой…

Однако князь больше не слушал невнятные объяснения своего подчиненного — в его голове словно бы что-то щелкнуло, и разрозненно-необъяснимые обстоятельства стали выстраиваться во вполне объяснимую цепочку.

— Стало быть, церковь на Сороках? — перебил он Нестора Кирилловича. — Это та, где настоятелем отец Афанасий?

— Отец Александр, — поправил Нестор Кириллович.

— Сам знаю! — рявкнул Длиннорукий. — Высокий такой, статный, и голос, будто Иерихонская труба?

— Ну да, — подтвердил чиновник.

— Прекрасно, — процедил князь и заглянул в отчет. — Значит, нужно ему в церкви стены побелить и потолки подправить?

— Да-да, князь, — закивал Нестор Кириллович. — И позвольте заметить, что лучше бы работы начать поскорее, потому как ежели запустить, то потом еще дороже обойдется…

— Да, ты прав, — задумчиво-зловеще отозвался князь. — Такие дела нужно пресекать в самом начале… Ну ладно, Нестор, ступай. Трудовой день давно кончился, некогда мне тут с тобой растабарывать.

И, не глядя сунув отчет в широкий карман градоначальничьего кафтана, князь Длиннорукий в самом мрачном настроении отправился домой.

* * *

После обильного и вкусного обеда царь Дормидонт, по стародавнему обычаю, удалился на часок соснуть. Дубов, взяв в помощники Васятку, решил поизучать дом и его ближайшие окрестности, используя «наработки», сделанные в их отсутствие Чаликовой и Серапионычем. Сами же Надя с доктором, как и грозились, отправились на пруд — продолжать изыскания, начатые Васяткой. Петрович плелся позади, потирая задницу и привычно ворча что-то про богатеев, пьющих кровушку бедного трудящегося люда.

Местность, через которую полегала дорожка, во времена оные была густым лесом, при жизни царя Степана предназначенным к вырубке. Однако после его смерти эти работы, как и все прочие, были прекращены. Поэтому еловые заросли перемежались небольшими пустошами, заросшими мхом и вереском, что придавало этой части «притеремной земли» своеобразно-живописный вид.

— Наверное, ближе к осени тут много лисичек появится, — со знанием дела заметил доктор, слывший заядлым грибником.

Вскоре тропа нырнула в очередной перелесок, за которым открылся так называемый Щучий пруд — небольшое вытянутое озерцо, частично заросшее тростником. На втором берегу виднелась ветхая избушка, а сразу за ней чернел густой нетронутый лес.

Выйдя к озеру, Надя убедилась, что семена дезинформации дали достойные всходы: неподалеку от берега красовалась уже довольно высокая куча свежевырытой земли, которая росла прямо на глазах: вооружившись лопатой, знаменитый психотерапевт и завсегдатай астральных сфер господин Каширский собственноручно копал яму, похожую на траншею, по краю которой с видом лагерного надзирателя прохаживалась Анна Сергеевна Глухарева, давая своему сообщнику ценные указания:

— Левее возьмите, левее! Да побольше зачерпывайте, а то мы тут с вами до ночи ни хрена не найдем!

— А по-моему, Анна Сергеевна, мы с вами не там ищем, — отвечал Каширский, усердно махая лопатой. — Мое внутреннее зрение пока что не видит на этом участке никаких драгоценных залежей.

— Копайте, Каширский, копайте, — прикрикнула Анна Сергеевна. — Раз тут кто-то уже начал рыть, значит, не зря!

— А вы не допускаете, что это — дренажно-мелиоративные работы? — не остался в долгу Каширский.

Анна Сергеевна хотела что-то ответить, но не успела: увидав посторонних, Петрович резко дернул вперед и, вмиг обогнав Надежду с Серапионычем (откуда только прыть взялась?), накинулся на незваных землекопов:

— А вы чего тут делаете — на чужое добро заритесь? А вот вам! — Петрович сложил пальцы «фигой» и сунул под нос Глухаревой. — Накося выкуси!

На лице Анны Сергеевны заиграла нехорошая усмешка, говорящая, что она пребывает в самолучшем расположении духа и потому готова на все, и даже больше.

— С удовольствием! — почти пропела она и тут же крепко укусила Петровича за фигу.

— Аааааааа!!! — изо всей мочи завопил Грозный Атаман и, засучив ножками, не удержался и свалился в яму прямо на голову Каширскому. Анна Сергеевна, не желая выпускать добычу из зубов, последовала за ним.

— Что еще за шутки! — возмутился господин Каширский. — Анна Сергеевна, вы затрудняете мне трудовой процесс!

— А Вася здорово придумал, — вполголоса заметила Чаликова. — Напустить Петровича на эту «кислую парочку», да еще сплавить их подальше. Думаю, теперь мы спокойно можем возвращаться.

— Может быть, сперва прогуляемся дотуда? — указал Серапионыч на «рыбацкий домик».

— Давайте, — охотно согласилась Надежда.

За разговорами они обогнули озерцо и оказались на лужайке перед избой. Это была наиболее обустроенная часть пруда — без тростниковых зарослей, зато на берегу были оборудованы деревянные мостки, откуда можно было с удобством рыбачить.

— Похоже на вашу хибарку близ Покровских Ворот, — заметила Чаликова, осмотрев избу. — Тоже перед входом полянка, а позади — лес. Только пруда не хватает.

— А в пруду — во-от таких щук, — усмехнулся доктор. — Наденька, а не заглянуть ли нам еще и туда? — показал он на тропинку, уходящую мимо избушки в лес. — Знаете, в таких местах обычно белые хорошо растут. Ну и подосиновики тоже. Понимаю — не сезон, но случается, что грибы и раньше выползают!

Увы — сколько ни вглядывались грибники, никаких грибов не было и в помине, даже самых несъедобных.

— Значит, и впрямь не сезон, — с сожалением вздохнул доктор и уже собрался было повернуться и идти восвояси, но тут Надежда тронула его за рукав:

— Владлен Серапионыч, посмотрите туда!

Доктор поправил пенсне и вгляделся в ту сторону, куда указывала Надя: это была небольшая полянка правильной четырехугольной формы, частично заросшая березами и ольхой. Между деревьев здесь и там виднелись покосившиеся деревянные кресты.

— Похоже, что нарочно расчистили кусок леса под кладбище, — заметил Серапионыч, окинув взором сей смиренный погост.

— Да, но кого здесь хоронили? — задалась вопросом Надежда. — Населенных пунктов вблизи нет, если не считать Боровихи, но не думаю, что кладбище стали бы устраивать так далеко от села. Да и могилок тут маловато — от силы штук тридцать.

— А вы, Наденька, представьте себя сыщиком Дубовым и попытайтесь подедуктировать, — в шутку предложил Серапионыч.

— Думаю, для начала он обратил бы внимание на математически точную форму полянки, измерил длину и ширину, — улыбнулась Надя. — И если бы их соотношение совпало с числом «Пи», то пришел бы к выводу, что это — зашифрованное послание от Внеземных Цивилизаций. А неразумные земляне этого не поняли и стали использовать полянку для своих печальных нужд. Потом Василий Николаич выдвинул бы еще с десяток версий одна другой экзотичнее и в конце концов пришел к той, которую с ходу предложил бы Васятка.

— А что предложил бы Васятка?

— Он бы рассудил так: других дорог, кроме этой тропинки, здесь нет. А тропинка идет в обход пруда и в конце концов приводит к Царскому Терему. То есть, чтобы похоронить покойника, его нужно пронести чуть ли не под окнами Терема, что вряд ли пришлось бы по душе его царственным владельцам. Стало быть, кладбище предназначено для обитателей терема. Разумеется, не для царей, а для обслуги. А поскольку обслуга здесь малочисленная, то и могилок не так много.

— Да, похоже, что так, — согласился доктор. — Наденька, гляньте туда.

Серапионыч указал на две могилы в дальнем краю погоста, отличавшиеся от прочих тем, что были окружены общей деревянной оградкой и казались более ухоженными.

Подойдя поближе, доктор и журналистка внимательно разглядели обе могилки. На одной стоял замшелый надгробный камень с высеченной надписью, которую Надя и Серапионыч хоть и с трудом, но все же прочли:

«Димитрий Смурной, родился в 4-ый год царствования царя Степана, скончался в 12-ый год царствования Феодора Степановича. Упокой Господи его душу».

— Уж не тот ли это самый Митька Смурной? — припомнила Чаликова.

— Да уж, встань он из гроба, то многое мог бы нам поведать, — задумчиво произнес доктор.

— Владлен Серапионыч, уж не собираетесь ли вы его выкапывать! — в шутку (а может, и не совсем) ужаснулась Надежда.

— А что, ради пользы дела можно было бы устроить эксгумацию, — пожал плечами доктор. — Но, надеюсь, до этого дело не дойдет.

Тем временем Надя обратилась ко второй могиле. На ней стоял выкрашенный в белый цвет деревянный крест, на пересечении досок которого была прибита дощечка:

«Здесь покоится смиренный инок отец Варсонофий, в Бозе почивший семидесяти лет от роду в 23-ий год царствования Владимира Феодоровича».

— Должно быть, какой-нибудь почтенный старец, может быть, даже местный святой, — предположил Серапионыч. — Потому его могилка такая ухоженная, и крест не в небрежении, и табличку обновляют…

Надя не стала спорить, хотя объяснение доктора оставляло некоторые вопросы. Например: по какой причине святого праведника Варсонофия похоронили в одной ограде с, мягко говоря, далеко не святым и не праведным сподвижником грозного царя Степана?

Достав журналистский блокнот, Чаликова аккуратно занесла туда надписи на обоих надгробиях.

* * *

Лошади неспешно тянули по дороге карету дона Альфонсо. Как и говорил Васятка, через несколько верст с левой стороны открылся поворот. Разумеется, никаких указателей не было, но дон Альфонсо и Максимилиан знали, что это — дорога, ведущая в Новую Мангазею. Впрочем, дорогой ее можно было назвать с очень большой натяжкой. Если Белопущенский тракт, с которого свернула карета, представлял собою изрядно изъезженную, давно (или даже вовсе никогда) не чиненную и потому колдобистую дорогу, то дорога на Мангазею казалась и вовсе непроезжей — узкая, кривая, кое-где ветки елок по обеим сторонам чуть не смыкались прямо над крышей кареты, и оттого внизу даже в ясный солнечный день царили полумрак и сырость. Было ясно, что добрые люди этим путем предпочитали без особой нужды не ходить и не ездить, даже если приходилось делать крюк в пару десятков верст. И лишь опыт Максимилиана, столько лет возившего своего господина по болотным гатям Новой Ютландии, не позволял карете застрять на этом глухом большаке, напоминавшим лесную тропу (разве что чуть шире) или просеку (но только гораздо кривее).

Через окошко дон Альфонсо взирал на густой лес, подступавший к самой дороге, и прикидывал, на сколько времени растянется его путь и удастся ли еще засветло добраться если и не до самой Новой Мангазеи, то хотя бы до большой дороги, соединявшей Мангазею с Царь-Городом.

Но не проехали они и пары верст, как карета резко вздрогнула и столь же резко остановились. Дон Альфонсо приоткрыл дверцу и увидел, что лошадей держат под уздцы два человека в серых кафтанах и капюшонах, почти полностью закрывающих лица, а еще двое крепко держат Максимилиана.

«Разбойники, — подумал дон Альфонсо. — Вот уж не вовремя… Ладно, придется отдать им и деньги, и все, чего скажут, лишь бы мешки не трогали. Да и на что им книги да иконы — они ж неграмотные, да и в Бога едва ли веруют…»

— В чем дело? — грозно проговорил он уже вслух.

Внимание грабителей переключилось на хозяина, и возница, резко вывернувшись из лап разбойников, быстро скрылся в лесу. Но лиходеи этого даже не заметили. Один из них резко дернул дона Альфонсо за руку, и тот сразу оказался на дороге. Другой выхватил из-под кафтана огромный нож, и не успел дон Альфонсо опомниться, как уже лежал с перерезанным горлом на обочине.

Он не видел, как душегубы обшарили всю карету, вынесли оттуда оба мешка, а затем бегло обыскали самого дона Альфонсо. После этого лесные лиходеи попытались развернуть экипаж, но так как это оказалась невозможным на узкой дороге, то просто распрягли лошадей (очень грубо и неумело) и, опрокинув карету набок, ускакали в том направлении, откуда прибыл дон Альфонсо.

Когда разбойники скрылись, из лесной чащи появился Максимилиан. Опустившись на колени перед истекающим кровью доном Альфонсо, он извлек из-под одежды скляночку, выданную ему Чумичкой, набрал в рот немного ее содержимого и побрызгал на рану.

К немалому изумлению Максимилиана, жидкость, по вкусу ничем не отличавшаяся от обычной воды, произвела действие столь же неожиданное, сколь и благотворное: кровавая рана как бы сама собой затянулась, и дон Альфонсо медленно открыл глаза.

— Где я? — слабым голосом проговорил он. — Что со мной было?

Но, увидев перевороченную карету, все вспомнил. Или почти все.

— Максимилиан, посмотри, на месте ли мешки, — попросил дон Альфонсо. Даже пережив насильственную смерть и чудесное воскрешение, думать он мог об одном — о деле, которое должен был довести до конца.

— Именно мешки они и унесли, — вынужден был огорчить Максимилиан своего господина.

Дон Альфонсо приподнялся на локтях и застонал — но не от боли:

— Позор мне! Предлагал же Дормидонт своих охранников в сопровождение, а я, дурак, на себя понадеялся!

— Полно, сударь, сокрушаться, — охладил Максимилиан его самообличительный пыл. — Давайте лучше решать, как нам теперь быть.

Дон Альфонсо чуть успокоился:

— А и то верно. Что произошло, то произошло. Максимилиан, помоги мне подняться… Благодарю. Скажи, когда эти негодяи… Ну, в общем, они только мешки забрали, или меня тоже обыскивали?

— Я из чащи не очень разглядел, но, по-моему, только карманы вывернули, — ответил возница. — А что?

Дон Альфонсо стал шарить у себя под камзолом и извлек небольшой плоский предмет:

— Слава Богу, хоть сюда не залезли. Это и есть икона Святой Богоматери. Ты знаешь, Максимилиан, что мы, рыцари, люди не очень-то набожные, но я здесь вижу знамение Свыше — то, что именно она уцелела. И мой долг — вернуть ее в Ново-Мангазейский Кафедральный Собор!

— Совершенно с вами согласен, — откликнулся Максимилиан. — Но как это сделать? Ведь злодеи и лошадей угнали.

— Будем возвращаться в терем, — решил дон Альфонсо. — Хотя я не представляю, как смогу посмотреть в глаза Дормидонту, и Дубову, и Васятке — но другого выхода я не вижу… Ты не согласен? — спросил он, вглядевшись в лицо Максимилиана.

— Нет, сударь, отчего же, — возразил возница. — Но осмелюсь сообщить вам, что разбойники ушли туда, — и Максимилиан махнул рукой в ту сторону, откуда они приехали. — Как бы нам снова к ним в лапы не попасть…

— Стало быть, пойдем туда, — указал дон Альфонсо в противоположную сторону. — Хотя бы до большой дороги доберемся. А там кто-нибудь да подвезет.

— Мир не без добрых людей, — не очень уверенно согласился Максимилиан.

— Ну, значит, посмотрим, что эти лиходеи не успели забрать, возьмем, сколько сможем унести — и в путь, — подытожил дон Альфонсо.

— А что еще нам остается? — вздохнул возница.

* * *

Путешественники не зря просили отца Александра отпустить с ними Васятку — его проницательность могла очень пригодиться в деле, ради которого они отправились в экспедицию. Васяткины изыскания на огороде стали наглядным тому подтверждением. А накануне отъезда отец Александр рассказал друзьям о недавнем происшествии, когда Васятка смог не менее ярко продемонстрировать свои недюжинные способности.

Несколько дней назад, прямо во время утренней службы, в церковь вбежала женщина из соседней с храмом избы. Весь вид ее говорил, что произошло нечто из ряда вон выходящее: платок был сбит куда-то в сторону, а башмаки надеты каждый не на свою ногу.

— Батюшка, выслушайте ее, — тихо сказал Васятка. — По-моему, она увидала у себя в сенях что-то страшное.

— Ну, Васятка, ты уж скажешь, — так же тихо ответил отец Александр, однако же обернулся к женщине: — Давай, Матрена, говори, что стряслось. Только без бабского вопежа, а с чувством, с толком, с расстановкой.

Спокойный уверенный голос подействовал на женщину умиротворяюще, и она смогла приступить к более-менее связному рассказу:

— Вышла это я в сени, у нас там темно, и сразу обо что-то споткнулась, чуть не упала. Дверь отперла, гляжу — а в сенях покойник! Ну, муж тут же побежал в сыскной приказ, а я — к вам!

Когда чуть позже отец Александр спросил у Васятки, как он догадался о сенях, тот лишь скромно пожал плечами:

— Очень просто. По Матрениной одежке сразу видно — она в чем встала, в том и прибежала. Обычно ее муж с утра идет в огород через заднюю дверь, а передними сенями они пользуются, только когда выходят на улицу. Если бы что-то случилась на дворе или на огороде, то они бы уже давно заметили, а ежели перед домом — то с улицы бы народ увидел. Остается одно — сени.

Нечего и говорить, что Васятка и частный детектив Василий Дубов понимали друг друга с полуслова. А иногда и вовсе без слов. Оба изыскателя то и дело выдвигали множество предположений, подкрепляли их убедительными доводами, но придти к какому-то ясному решению не могли. Получалось то, чего как раз хотели избежать: чтобы проверить все версии, пришлось бы разбирать по камешку чуть ли не весь дом и перекапывать чуть не всю округу.

— Нет, Васятка, так у нас дело не пойдет, — в конце концов решил Дубов. — Нужна зацепка. Хоть какая-нибудь, вроде той мангазейской подковы. А у нас ничего нет. Потому предлагаю сесть и подумать концептуально. В смысле, глобально. — Однако сообразив, что Васятке такие ученые слова вряд ли знакомы, сыщик пояснил: — То есть в общем и целом.

Два детектива уселись на крыльце терема. Солнце уже понемногу клонилось к закату, но грело по-летнему. Изрядно упарившийся в своем кафтане Дубов не без зависти поглядывал на Васятку, так и не одевшего рубаху, которая висела у него сложенная на плече.

— Так ты не майся, дядя Вася, разденься, как я, — предложил Васятка. — Кого тут стесняться?

— А и то верно, — обрадовался Дубов, сбросил с себя кафтан и даже слегка закатал штаны. — Вот теперь совсем другое дело. Ну и что ты скажешь — стоит ли дальше искать, или примем как данность, что сокровищ нам не найти?

— Ну, я так думаю, что найти всегда что-то можно, — раздумчиво ответил Васятка. — И зацепка непременно где-то прячется, только мы ее не видим. А то еще Надежду с Серапионычем подождем — вдруг они чего да придумают на свежую голову?

— А и правда, чего-то они запропастились, — заметил Василий. И вдруг его внимание привлекла вековая липа, растущая неподалеку от крыльца: — Погляди, Васятка, отчего это она такая кривая — уж не оттого ли, что ее корням что-то мешает? Например, сундук с сокровищами.

Васятка только вздохнул — если все подобные предположения принимать всерьез, то и впрямь пришлось бы все разнести по кочкам, включая и терем, и сад, и огород…

И тут из-за угла дома появились Надя с доктором Серапионычем.

— Ну, как успехи? — спросила Надя.

— Никак, — сознался Дубов. — Пока что у нас полный застой. А у вас?

— А у нас на кухне газ, — улыбнулся Серапионыч. — В смысле, на пруду Петрович.

— Мы слышали, как он собачится с Анной Сергеевной, — добавила Надя. — А Каширский, похоже, решил выкопать еще один пруд.

— Ну, флаг ему в руки, — ответил Дубов. — В смысле, лопату…

— Только бы Анна Сергеевна не перестаралась, — озабоченно проговорил Серапионыч. — А то знаю я ее!

В это время двери терема со скрипом приотворились, и на крыльцо, потягиваясь, вышел царь Дормидонт:

— Вот вы где! А то я проснулся, понимаешь, весь дом обошел — и ни одной живой души.

Дубов и Васятка хотели были вскочить со ступенек, но Дормидонт их усадил:

— Да не надо, чего уж. Лучше подвиньтесь-ка.

Дубов и Васятка освободили место, и царь уселся между ними. Чаликова и Серапионыч устроились на покосившейся лавочке близ крыльца.

— Ну, чего скажете? — как-то не очень определенно спросил Дормидонт.

— Государь, мы с Надюшей только что побывали на пруду, — начал доктор, — и, насладившись скромным очарованием сего дальнего уголка, ненароком забрели на некое уединенное кладбище… — Серапионыч замолк и посмотрел на Чаликову.

Надя достала блокнот:

— И обнаружили надгробие некоего Дмитрия Смурного. Не тот ли это Митька Смурной, который предположительно спрятал тут сокровища?

— Насчет сокровищ не знаю, но Митька тот самый, — подтвердил Дормидонт. — При Федоре Степановиче он заведовал Теремом и его хозяйством.

— То есть Федор Степанович отправил наперсника своего отца как бы в почетную ссылку? — предположила Чаликова.

Дормидонт на миг задумался:

— Ну, как вам сказать… Тому уж без малого двести лет, и кто теперь скажет, что там на самом деле было? А насколько я знаю, Митька сам такое желание выразил.

— Понятно, чтобы быть поближе к тому, что он тут спрятал, — заметил Василий.

— А рядом с Дмитрием Смурным еще одна могилка. — И Надя зачитала: — «Здесь покоится смиренный инок отец Варсонофий, в Бозе почивший семидесяти лет от роду в 23-ий год царствования Владимира Феодоровича».

— Не знаю, как у вас, а в нашем… в нашей стране выражение «почил в Бозе» обычно применяется к самым высокородным особам, — сказал Дубов.

— Так оно и есть, — кивнул Дормидонт. — Смиренный инок Варсонофий — это ни кто иной, как Государь Феодор Степанович.

— Ага, ну ясно, — подхватила Надежда. — Должно быть, его свергли с престола и принудительно постригли в монахи?

— С чего вы взяли? — искренне удивился Дормидонт. — Федор был полной противоположностью своему родителю, царю Степану. Царской властью он тяготился, предпочитая проводить время в молитве, а при всякой возможности приезжал в Боровиху и долгие часы просиживал на берегу озера, размышляя о Вечном и Божественном. А когда его старший сын Владимир достиг возраста и навыков, нужных для царствования, Федор передал ему бразды правления, а сам, постригшись в монахи под именем Варсонофия, удалился в один из отдаленнейших и беднейших скитов, где и провел долгие годы в посте и молитвах. Ну а похоронить себя завещал здесь, близ могилы своего брата…

— Какого брата? — несколько удивленно переспросил Серапионыч.

— Ну вот, проговорился, понимаешь, — обескураженно развел руками Дормидонт. — Да ладно уж, дело давнее, чего теперь скрывать. В общем, Митька был сыном царя Степана, но только рожденным вне законного брака.

— Дело житейское, — согласился Дубов. — Но если оставить в стороне давние семейные тайны, то получается следующее: Дмитрий Смурной в течение двенадцати лет жил здесь постоянно и за это время запросто мог перепрятать сокровища. Или даже поделить их на несколько частей и скрыть в разных местах.

— Но для чего? — задался вопросом Серапионыч. — И почему он не передал ценности царю Федору?

— Может быть, Дмитрий считал царя Федора наследником царства, а себя — наследником драгоценностей? — неуверенно предположил Васятка. — Хотя так ими и не воспользовался…

— Или опасался, что Федор, как человек глубоко верующий, поступит с ними «по совести», — добавил Дубов. — То есть вернет в Новую Мангазею.

— Полагаю, что ответов на эти вопросы мы уже не узнаем, — подытожила Чаликова. — Да и не следует нам лезть в чужие семейные дела, к тому же столь давние. Наша задача — искать сокровища.

— И что вы, Наденька, предлагаете? — напрямую спросил Дубов. — Пока что я, к своему стыду, должен признать — следствие зашло в тупик. Может, у вас имеются какие-то свежие идеи?

— Увы, нет, — созналась Надя. — Или есть, но не идея, а так — общие размышления. С чего все началось? С письма, найденного в древлехранилище. И вот я подумала: может быть, в Тереме тоже имеются какие-то рукописи, какие-то документы, пускай даже не имеющие прямого отношения к тому, что мы ищем. Но как знать — вдруг какое-нибудь косвенное указание там можно было бы найти… — Надежда выразительно посмотрела на Дормидонта.

— Понимаю, сударыня, на что вы намекаете, — благодушно сказал царь. — У меня в читальне, опричь книжек, в особом сундуке полно всяких рукописей и писем. Другое дело, что все в кучу скидано, безо всякого порядка.

— Но мы сможем с ними ознакомиться? — гнула Надя свое.

— Да сколько угодно, — щедро махнул рукой Дормидонт. — А коли чего занятного найдете, так мне потом расскажете.

— Расскажем непременно, — пообещала Надежда.

* * *

В этот день злоключения преследовали князя Длиннорукого с самого утра. И если исчезновение Петровича, вязкий разговор с Путятой и даже «искусствоведческую» стычку с ваятелем Черрителли князь воспринимал как обычные мелкие невзгоды, без коих редкий день обходится, то происшествие в харчевне вкупе с сообщением Нестора Кирилловича уже выстраивались в некую неприятную последовательность.

Заявившись домой, князь обнаружил, что Евдокии Даниловны на месте нет, и первый вал гнева и раздражения, накопившихся за день, обрушился на неповинную голову княгининой горничной Маши, которая спокойно убиралась в гостиной:

— Чего тряпкой махаешь, только пыль с места на место перегоняешь! Говори, где хозяйка.

— А почем я знаю, — продолжая уборку, ответила Маша.

— Почем знаю, — передразнил градоначальник. — Будто я не знаю, кто первая наперсница во всех ее безобразиях!

Только теперь Маша оторвалась от работы и подняла взор на князя:

— В каких безобразиях? Да вам, сударь, благодарить нужно Господа Бога, что вам такая Евдокия Даниловна досталась — и красавица, и умница, и верная жена!

— Верная жена должна сидеть дома и ждать мужа, — сварливо проговорил князь. — А я как ни приду, никогда ее нет — шляется незнамо где!

— Вы прекрасно знаете, где, — возразила Маша. — По церквам ездит и благие дела творит, помоги ей Господи. — С этими словами она даже благочестиво перекрестилась, не выпуская из рук тряпки.

— Что по церквам шатается, я и сам знаю, — зло бросил Длиннорукий, — а вот что за благие дела она там творит — это еще вопрос!

— И как вам не совестно такое говорить, — не выдержала Маша. — А коли вы опять не в настроении, так ни я, ни Евдокия Даниловна в том не виновны!

— Это мы еще увидим, — зловеще промолвил градоначальник и направился к особой подвесной полочке, где стояла скляночка водки. Такие полочки, шкапчики и погребки были устроены чуть ли не во всех помещениях градоначальнического терема (если не считать покоев княгини), и князь всегда мог «поправиться» прямо там, где его заставала такая надобность.

Однако на сей раз «поправиться» князь не успел — в гостиную вошла Евдокия Даниловна.

— Здравствуй, князь, — поздоровалась она. — Здравствуй, Маша.

Горничная попыталась было подать знак хозяйке — мол, барин не в духе — но князь столь уничижительно зыркнул на нее, что Маша вздрогнула и принялась с удвоенной силой вытирать пыль.

— Ну, что скажешь? — не менее грозно посмотрел Длиннорукий на супругу.

— А что я должна говорить? — пожала плечами княгиня. Она уже почувствовала что-то неладное, но еще не могла понять, в чем дело.

— Говори, где была! — возвысил голос князь.

— В первый раз вижу, что тебя это волнует, — улыбнулась Евдокия Даниловна, хотя и несколько натянуто.

— А ты не увиливай, — не унимался грозный муж. — Отвечай, когда тебя спрашивают.

— Сначала в церкви…

— На Сороках?!

— Нет, ну отчего же? В храме Ампилия Блаженного, а потом в приюте твоего имени, раздавала милостыню сиротам.

— Да все ты врешь, — бросил князь.

— Можешь проверить.

— Проверю, проверю! А то знаю я вас, баб: чуть что — на сторону глядите. — И, недолго, но многозначительно помолчав, князь произнес слова, которые нарочно обдумывал и даже заучил по пути домой: — Жена, сегодня способная изменить законному супругу, завтра готова изменить Царю и Отечеству!

(О том, что поведение и образ действий самого князя Длиннорукого далеко не всегда способствовали благу Царя и Отечества, он из скромности умолчал).

— Не понимаю, какое отношение все это имеет ко мне, — сдержанно промолвила Евдокия Даниловна. А про себя подумала: «Неужели он что-то проведал?..»

— Не понимаешь? — вскинулся князь. — Да о твоем непристойном поведении уже весь город гудит, вплоть до последней мыши в самой засраной харчевне!

— Какие мыши? — искренне изумилась княгиня. — Какая харчевня? Ты что, опять лишку выпил?

— С тобой не то что запьешь, а и вовсе сопьешься! — не унимался князь. — Ты ж не токмо себя позоришь — невелика потеря. И даже не меня, а все наше царство-государство. Что теперь о нас иноземцы думать будут, когда узнают, что градоначальничья жена — фройляйн с Чака штрассе!

— Кто-кто? — не поняла княгиня.

— Кто, кто! — передразнил князь. — Известно кто — Реалисмо! — блеснул он еще одним заморским ругательством.

Княгиня обернулась — и увидела Машу, которая уже не делала вид, что вытирает пыль, а слушала, открыв рот. Хотя она и не очень понимала, о чем речь, но всецело была на стороне хозяйки.

— Маша, сходи в прихожую, забери мои вещи и отнеси ко мне в светлицу, — велела Евдокия Даниловна.

— Ага, уже и перед собственной прислугой стыдно, — не без ехидства подхватил князь. — Маша, останься — мне, в отличие от некоторых, нечего скрывать от простого народа!

— Незачем ей слушать все эти гадости, — сдержанно возразила княгиня. — Маша — чистая и невинная девушка…

— В отличие от своей хозяйки, — перебил Длиннорукий. — Ну ладно, только снисходя к ее чистоте и невинности. Маша, ступай и делай, что хозяйка велела!

Маша поспешно вышла, а градоначальник продолжал разоряться:

— И не думай, что я буду все это терпеть! Ежели не угомонишь свою похоть, то я сам это сделаю!

— Какую похоть? — чуть не плача, проговорила Евдокия Даниловна. — Я никогда не давала тебе повода заподозрить себя в чем-то подобном!

— А какого беса ты чуть не каждодневно шляешься на Сороки?

— В церковь хожу, — ответила княгиня, побледнев. К счастью, супруг этого не заметил.

— В церковь или к этому попу, как его, отцу Александру? — не унимался князь. — Может быть, ты еще скажешь, что вместе с ним Богу молишься?

— Естественно, — справившись с волнением, не без некоторого вызова сказала Евдокия Даниловна. — А чем еще я должна с ним заниматься?

— Чем? Известно чем! — И князь произнес не совсем приличное слово, обозначающее то, чем, по его мнению, занимаются Евдокия Даниловна и отец Александр в храме на Сороках.

— Я — и отец Александр? — искренне изумилась княгиня.

— Да-да, ты и отец Александр! — стукнул по столу князь. — И не смей говорить, что это пустые поклепы!

— Именно что пустые поклепы, — подтвердила Евдокия Даниловна. Только теперь она поняла, что истинная причина ее посещений церкви Всех Святых пока что остается для мужа неведомой. Что, конечно, ни в коей мере не освобождало от соблюдения всевозможной осторожности впредь.

А градоначальник продолжал свои обличения:

— Ну ладно, раз уж законный муж тебе наскучил, так спала бы со своим попом — леший с тобой! Так нет же, ты же, чтобы угодить своему полюбовничку, еще и используешь мое государственное положение!

— Что?!! — еще более изумилась княгиня. И вдруг в ее голосе послышалось непритворное сострадание: — По-моему, князь у тебя уже началась белая горячка.

— Не прикидывайся дурой! — грозно прикрикнул князь. — А то я не знаю, кто от моего имени послал на Сороки чиновника, чтобы он составил смету на починку храма!

Княгиня ничего не ответила — речь ее супруга все более походила на какой-то дичайший бред, который можно было бы назвать пьяным бредом, если бы князь был пьян.

— Ну как же, — с желчью в голосе продолжал Длиннорукий, — а то других надобностей у нас нет, кроме этой церкви, от которой городу одно разорение! Ничего, погодите — скоро я ее вообще прикрою ко всем бесам, а твоего любовничка сошлю за десятую версту!..

— Во-первых, отец Александр — мой духовник, а не любовник, — воспользовавшись передышкой в обличениях супруга, возразила Евдокия Даниловна. — А потом, насколько я знаю, церкви состоят в ведении Духовного управления, и не от тебя зависит, какую закрывать, а какую открывать.

— Ну так пускай твое сраное Духовное управление и чинит им стены с подвалами в придачу, — напоследок взъярился градоначальник, — а меня увольте!

И князь, бросив на прощание уничтожающий (как ему казалось) взор на супругу, удалился на свою половину — завивать горе веревочкой.

* * *

Библиотека Загородного Терема оказалась уютной комнатой, вдоль стен которой тянулись полки искусной деревянной резьбы, тесно уставленные книгами. Одна из полок была заполнена книгами возвышенного содержания — Библиями и поучениями Святых Отцов, собранными, надо полагать, боголюбивым царем Федором Степановичем. Куда больше книг было светского содержания — и исторических, и географических, и по ведению хозяйства, причем немало на иностранных языках.

Посреди книгохранилища стоял длинный стол, за которым гости царя Дормидонта изучали имеющиеся в Тереме рукописные документы. Недоставало лишь доктора Серапионыча — бывший монарх выразил желание душевно побеседовать со своим давним приятелем, а заодно и посоветоваться насчет здоровья, которое в последнее время начало немного сдавать.

Отсутствие доктора восполнял Чумичка. Доселе он принципиально уклонялся от работ, связанных с поисками клада, так как вовсе не считал, что сокровища, если их удастся найти, будут употреблены во благо. Но в читальню его удалось залучить намеками, что среди рукописей может обнаружиться нечто и по части его ремесла. Кроме того, Чумичка, наряду с Васяткой, мог оказать помощь в прочтении рукописей, так как и Дубов, и Чаликова еще не привыкли к письменности, которая в «нашем мире» более соответствовала оригиналам «Слова о полку Игореве», «Повести временных лет» или «Домостроя».

По предложению Надежды, имеющей профессиональный опыт работы с письмами и прочими документами, обязанности были распределены следующим образом: Василий извлекал из ларца очередную рукопись, просматривал ее, и если это было нечто, по его мнению, малозначительное, то откладывал в сторону. Если документ чем-то привлекал его внимание, то Дубов передавал его Чумичке или Васятке — на более подробное прочтение. Тексты на иностранных языках шли напрямую к Надежде, которая по долгу службы немного была знакома с некоторыми из них. Правда, разобраться в готических буквах было для нее нелегко, даже при беглом знании немецкого.

Было похоже, что бумаги в сундучок складывали, но ни разу оттуда не извлекали, и действия наших исследователей походили на археологические раскопки, когда чем глубже, тем более давние культурные слои открываются изумленным любителям древностей.

Ход работ выглядел примерно так.

— Здесь какие-то счета, — говорил Дубов и откладывал их в сторону.

— А вдруг там что-то важное? — возражала Чаликова.

— Едва ли, — еще раз глянув на бумагу, отвечал детектив. — Документ датируется пятым годом царствия Дормидонта, стало быть, эпоха не та… Ага, вот уже для Чумички: «Смешать конский навоз с собачьей шерстью и плавить в печке, покамест не позолотится».

— Чушь, — говорил на это Чумичка. — Я думал, и впрямь что ценное по колдовству, а тут шарлатанство и глупость похлеще Каширского!

Через пол часа.

— Какой-то листок, наполовину изорванный, и чернила расплылись, ничего не понять, — проворчал Василий.

— Давай сюда, — сказал Чумичка. Положив бумажку перед собой, он небрежно провел по ней ладонью и вернул Дубову. Листок был как новенький.

— Вот это да! — изумился Василий и принялся читать: «Для исцеления царевны от…» Ну и почерк, ничего не разберешь. Так, «смешать две доли черники с одной долей меда и добавить сока рябины…»

— Да уж, это вам не собачий навоз с конской шерстью, — ввернула Надежда.

— А-а, ну я знаю, — подхватил Васятка, — у нас в Каменке так простуду лечат, и другие хворости тоже. Только вместо черники малину кладут.

— Ну хорошо, покажем Серапионычу, он уважает всякие народные средства, — решил Дубов и отложил листок в сторону.

— Вася, я тут немного отвлеклась, в какой эпохе мы теперь находимся? — спросила Надежда.

— Сейчас… Так-так, — Дубов извлек из ларца очередную рукопись. — Внимание — третий год царствования Владимира Федоровича. А он был внуком царя Степана. Ну, тут опять явное не то — указание, что выращивать на огороде и сколько посадить молодых яблонь. А вот это что-то… Никак не разберу.

— Дайте мне, — Васятка взял рукопись и бегло прочел: — Иконы и прочую утварь из домашней часовни бережно уложите и перешлите в Преображенский монастырь старцу Варсонофию, опричь образа св. Иоанна Крестителя, коий во исполнение воли о. Варсонофия передайте в Боровихинскую церковь, которую царь Феодор Степанович посещал всякий раз, бывая в Тереме…»

Еще через час Василий извлек последнюю бумагу:

— А тут вообще какие-то каракули. Васятка, глянь — может быть, чего и разберешь.

— И что, больше ничего? — с некоторой разочарованностью спросила Чаликова. — Неужели все впустую?

— Нет, ну отчего же? — улыбнулся Дубов, передав последний манускрипт Васятке. — То, что мы здесь обнаружили, имеет несомненное историческое значение. Мы открыли несколько медицинских рецептов, которые, возможно, пригодятся нашему эскулапу Владлену Серапионычу. В ларце оказались рукописи, так сказать, отчасти метафизического направления, которые могли бы быть полезны уважаемому Чумичке, если бы он не счел их шарлатанством. Наконец, кое-что, возможно, привлечет внимание Его Величества Дормидонта, ибо касается его семьи. Но собственно по нашему делу — увы и ах. Документы эпохи Федора Степановича по преимуществу духовно-религиозного направления, а имя Дмитрия Смурного, бывшего первые двенадцать лет его царствования завхозом Терема, даже ни разу не упомянуто. А от годов правления грозного Степана и вовсе ничего не осталось. Что не удивительно — Терем начал строиться в самом конце его жизни…

— А вот и нет, — раздался голос Васятки. — То, что ты назвал каракулями — на самом деле чертеж Терема. И, как мне кажется, не такого, как сейчас, а как его задумал царь Степан.

— Это уже кое-что, — оживился Дубов, принимая у Васятки чертеж. — Но здесь так нарисовано, что ничего не поймешь.

— По-моему, вы его держите вверх ногами, — осторожно заметила Надя.

Дубов перевернул чертеж, однако более понятным он от этого не стал.

— Поизучать этот документ, конечно, следует, — сказал детектив. — Но лично я на него особых надежд не возлагаю: вряд ли там будет крестик с указанием — «сокровища тут». Другое дело, если нам удастся разглядеть то, чего здесь нет. Кажется, я выразился не совсем удачно, но вы меня понимаете.

— Лично я пока что не могу разобраться даже в том, что тут есть, — усмехнулась Чаликова, еще раз глянув на пожелтевший лист, испещренный разноцветными линиями, черточками, пометками и трудноразборчивыми надписями.

— Значит, попросим разобраться человека, знающего Терем лучше нас, — подытожил Василий. — То есть уважаемого хозяина. А пока, я так думаю, следует вернуться к тем бумагам, что мы поначалу отложили в сторону.

— Ко всем? — ужаснулась Надежда, так как стопка рукописей, отложенных в сторону, имела вид очень уж внушительный.

— Для начала еще раз изучим документы, относящиеся к первым годам правления царя Федора Степановича, — успокоил Дубов. И вдруг, откинувшись на стуле, посмотрел в потолок: — А может, ну их совсем? Мы свое дело сделали, что могли — выяснили, а что не смогли — так мы ж не волшебники…

— Правильно, — тут же поддержал Чумичка, который хоть и был волшебником, но его отношение ко всей этой затее с самого начала было далеко не самое благосклонное. — Не знаю, где эти сокровища сокрыты, да и знать не хочу, но одно скажу точно — добра от них никому не будет!

Чаликова находилась как бы на перепутьи — умом она полностью разделяла взгляд Чумички. Но тайна, но лихорадка поиска уже безвозвратно захватили ее, а журналистское чутье подсказывало, что истина где-то рядом. Поэтому на предложение Василия прекратить поиски Надежда откликнулась неким невразумительным междометием, которое можно было истолковать и так, и эдак.

* * *

Солнце уже клонилось к закату, а работы близ пруда шли полным ходом. Яма, копаемая Каширским на том месте, где ее наобум обозначил Васятка, все расширялась и углублялась, а сокровища все не показывались. И Анна Сергеевна, и Каширский в глубине души понимали, что поиски в этой части приусадебной земли вряд ли увенчаются хоть сколько-то значимым успехом, но бросить все и уйти значило бы уступить Петровичу, который ревностно следил за каждым движением кладокопателей.

— Копайте, копайте, — мстительно скрипел Петрович, — все едино ничего не отыщете. А отыщете, так ничего не получите, ибо все, что сокрыто в недрах земных, принадлежит нашему Государю Путяте, а кто попытается что-то себе присвоить, тот есть Государев ворог. А как поставили меня блюсти дело Государево, то всех, кто нашего царя облапошить захотит, буду грабить и убивать!

И дабы показать, что его слова не расходятся с делами, Петрович извлек из-под исподнего два ржавых ножа и торжественно предъявил их Анне Сергеевне и Каширскому.

Однако на кладоискателей аргументы Петровича должного воздействия явно не оказали: Каширский продолжал самозабвенно рыть яму, а Анна Сергеевна продолжала давать ему ценные указания, каковые Каширский, впрочем, таковыми вовсе не считал.

— Анна Сергеевна, я прекрасно знаю, где и как нужно копать, — не переставая размеренно работать лопатой, говорил Каширский. — Более того, уже пол часа я все явственнее ощущаю золотые корпускулярные потоки, исходящие из земли, и если бы вы не отвлекали меня посторонними разговорами, то клад уже давно был бы найден.

— Какие еще потоки! На огороде вы тоже чуяли всякую хренотень, а чем все кончилось? Но второй раз это у вас не пройдет, и не ждите!

— Очень хорошо, тогда помолчите хоть немного и не мешайте мне работать, — с легким раздражением произнес Каширский и быстрее замахал лопатой.

— А и вправду, чего я тут вожусь с вами, — неожиданно согласилась Анна Сергеевна. — Лучше пойду искупаюсь.

И с этими словами госпожа Глухарева направилась к берегу.

— Куда? Нельзя! — закричал Петрович, совсем забыв, что он теперь не на службе. Или, вернее, на службе, но другой, не связанной с охраною водоемов.

— Тьфу на вас, — бросила Анна Сергеевна Петровичу и стянула с себя черное платье, обнаружив под ним такого же цвета добротное кружевное белье.

— Что ты делаешь, паскудница! — возопил Петрович. — Людей бы постыдилась!

Блюститель нравственности даже не подумал, что собственно людей, помимо Анны Сергеевны, поблизости было лишь двое, но Каширский, занятый раскопками, вовсе не глядел в сторону Глухаревой, а Петрович мог бы просто отвернуться, чтобы не смотреть на это безобразие. Но, разумеется, столь сложные мысли его не посещали. Петрович видел, что творится непорядок, и был готов сделать все, чтобы навести порядок.

Однако съемом верхней одежды Анна Сергеевна отнюдь не ограничилась: следом за платьем на траву легло и исподнее белье, а его обладательница прямо с бережка бултыхнулась в воду.

— Да что же это творится, люди добрые! — взверещал Петрович. — Да где ж это видано, чтобы такое непотребство учиняли, да еще на земле, принадлежащей государственной казне!

(Почему-то именно это последнее обстоятельство возмущало Петровича не менее, чем непотребственное поведение Глухаревой как таковое).

— Ну что там опять за шум! — раздался из ямы недовольный голос Каширского. — Господа, решайте ваши конфликты с меньшим количеством децибеллов, а то я опять упустил радиальный вектор направления молекулярно-астрального потока частиц Аурума…

Тем временем Анна Сергеевна, поплескавшись на прибрежном мелководье, решительно поплыла к середине озера с явным намерением переплыть его до другого берега, где находилась рыбацкая избушка.

— Ах вот ты как! — еще больше разозлился Петрович. — Ну что ж, посмотрим, чья возьмет!

С этими словами ревнитель нравственности вприпрыжку побежал вдоль берега, надеясь оказаться у избушки раньше, чем Анна Сергеевна.

Поскольку Глухарева особо не спешила, то задумка Петровича удалась: когда Анна Сергеевна подплывала к берегу, тот уже поджидал ее, стоя на рыбацких мостках.

Петрович полагал, что при всем бесстыдстве Анна Сергеевна не решится выходить на берег и будет вынуждена уплыть обратно, однако он горько просчитался: достигнув мелководья, госпожа Глухарева встала во весь рост и как ни в чем не бывало шла прямо навстречу Петровичу.

— Прочь, прочь! — завизжал Петрович и даже осенил себя крестным знамением, чего отродясь не делал.

Но не помогло и сие крайнее средство: Анна Сергеевна спокойно вышла на берег и обернулась в сторону Петровича, все еще стоявшего на мостках:

— А-а, Петрович, ты уже здесь? Это даже к лучшему…

— Не подходи ко мне! — отчаянно завизжал Грозный Атаман, пятясь задом по мосткам. А Анна Сергеевна спокойно надвигалась на него. Ее тело, покрытое капельками воды, источало прохладу тихого летнего вечера.

— Нет! Нет! Только не это! — задребезжал Петрович, позабыв даже о своем последнем доводе — ржавых ножах под лохмотьями. — Все, что угодно, только не это! Не надо-о-о!..

— Надо, Петрович, надо, — похотливо проурчала госпожа Глухарева и, протянув руку, с силой рванула на нем рубаху. Ножи со стуком упали на доски…

* * *

Дормидонту и Серапионычу было о чем поговорить и о чем вспомнить, хотя, в сущности, их знакомство длилось всего несколько дней прошлого лета. Но эти несколько дней в самом прямом смысле перевернули всю жизнь Дормидонта.

Тогда Владлен Серапионыч был призван в Царь-Город для выведения Государя из глубокого запоя. В других случаях на пьянство главы государства никто бы и не обратил особого внимания, но обстоятельства сложились так, что на столицу шли полчища вурдалаков, а в самом Царь-Городе почти открыто зрел предательский заговор, поэтому запой Государя лишь усугублял обстановку, угрожающую самому существованию Кислоярского царства.

И доктор как нельзя лучше справился с возложенным на него ответственным заданием — в какие-то три дня он пробудил Дормидонта от беспробудного пьянства, и царь, преодолев сопротивление изменников, возглавил борьбу с захватчиками и довел ее до победы. Справедливости ради следует отметить, что свою лепту в сие благое дело также внесли многие другие — и Дубов, сорвавший заговор в Новой Мангазее, и заключенный ныне в темницу боярин Андрей, который с помощью царевны Татьяны Дормидонтовны сумел вдохновить войска на справедливую войну, и майор Селезень, проводивший диверсии в тылу противника, и… Впрочем, если бы мы стали перечислять всех, то далеко уклонились бы от нашего повествования. Посему отошлем уважаемого читателя к книге «Холм демонов», а точнее — к ее третьей части «Золотая лягушка».

Теперь же заметим, что Серапионыча весть о добровольной отставке царя Дормидонта изумила не менее, а может, и более, чем его спутников. Узнав и поняв сущность Дормидонта, доктор не мог представить, чтобы такой человек мог совершить то, что он совершил: в здравом уме и твердой памяти отказаться от своих обязанностей.

И если утром Надя по-журналистски немного прямолинейно допытывалась у Дормидонта о причинах его ухода, то доктор делал это осторожно, исподволь, в неспешной беседе, расспрашивая как бы о чем-то совсем другом — о здоровье, о дочке Танюшке и зяте Рыжем, о том, какие ягоды и грибы водятся в здешних лесах и какие рыбы в пруду.

— Уставать я, понимаешь, стал в последнее время, — говорил царь, прихлебывая чаек прямо из глубокого блюдца с позлащенной каемочкой. — Вроде и не делаю ничего, а утомляюсь, будто целый день трудами занят! Может, старость подходит?

— Не думаю, — улыбнулся Серапионыч, который пил чай из кружки, но с привычной добавкой из скляночки, которую постоянно хранил во внутреннем кармане. — Я уверен, что человек настолько стар или молод, насколько старым или молодым он сам себя чувствует. В вашем же случае, любезнейший Государь, я думаю, имеет место сочетание многих разных причин.

— Например?

— Ну, например, раньше вы снимали усталость и напряжение способом вечным, как мир, а с тех пор как с моей скромной помощью вы от него отказались… — И, с лукавинкой глянув на собеседника, доктор предложил: — А хотите, я вас опять к нему приохочу?

— Нет-нет, да что ты! — как-то даже испуганно замахал руками Дормидонт. — Я ж как подумаю, какую жизнь раньше вел, как сам себя хмельным зельем изводил, облик человеческий в себе губя, так всякий раз, понимаешь, сам себе противен становлюсь. Нет уж, эскулап, ты мне чего другого пропиши!

— Ну ладно, — решился доктор. — Быстрых результатов не обещаю, но попытаться можно.

Отпив еще немного чаю, Серапионыч прокашлялся и заговорил низким голосом, не очень умело подражая интонациям Каширского:

— Даю вам установку…

Серапионыч осекся — он увидел, как Дормидонт резко побледнел, стиснул зубы, а в глазах его явилась тень невыразимого страдания.

— Ну что ж ты замолк? Продолжай, — выдавив из себя улыбку, с каким-то даже вызовом промолвил царь.

— Но мне кажется, Ваше Величество, что воздействие моих слов…

Царь стукнул кулаком по столу, да так, что чашки подпрыгнули:

— Продолжай!

— Вы должны добровольно отказаться от усталости, — продолжал доктор уже своим обычным голосом, — и передать ее…

Серапионыч вновь замолк — Дормидонт застонал и сжал голову руками:

— Прекрати, эскулап. Не надо! — И, как бы придя в себя, добавил: — Давай лучше выпьем.

— Но вы же не пьете, Государь, — напомнил доктор.

— Того вина, что дон Альфонсо привез, — указал царь на кувшинчик, который все еще стоял на обеденном столе. — Брат Александр знает, что я теперь не употребляю, оттого и вина прислал бесхмельного. — И Дормидонт сам наполнил две чарки.

Выпили. Помолчали. Решив, что царь уже пришел в себя после неудавшегося «сеанса», Серапионыч заговорил как бы совсем о чем-то постороннем:

— Государь, тут у вас в лесу по всем приметам должны подосиновики водиться, а мы с Надюшей ни одного не нашли…

— Дождей давно не было, — буркнул царь. И, помолчав, добавил, обращаясь не к доктору и даже не к себе, а так — неизвестно куда: — Вот так же все и начиналось — «даю вам установку»… А знаешь ты, эскулап, что это были за установки? — внезапно бросил он пристальный взор на гостя.

— Государь, а может, не надо? — попытался было доктор уйти от разговора. — По-моему, вам тяжело говорить об этом.

— В себе держать — еще тяжелее, — вздохнул царь. — Никому другому я про то сказать не могу — скажут, мол, с ума спятил. А ты меня поймешь.

— В таком случае я весь внимание, — проговорил Серапионыч и откинулся в кресле, приготовляясь внимательно слушать. Хотя уже догадывался, что он услышит.

— Именно эти слова — «даю вам установку» — я слышал постоянно, почти что ежечасно в последние месяцы своего царствования. И вставая, и отходя ко сну — одно и то же…

— Простите, что перебиваю, — перебил доктор. — Вы сказали — «слышал». Вы только слышали, или видели того, кто вам это говорил?

— Нет, не видел, — твердо ответил Дормидонт. — Да и слышал — это не совсем так. То есть я действительно слышал, но не извне, а как бы внутри себя. Может, я выражаюсь не очень ясно, но ты меня понял.

— Да, я понял, — подтвердил доктор. — И даже слишком хорошо понял. Ваше Величество, знакомо ли вам такое имя — Каширский?

— Догадываюсь, к чему ты клонишь, — невесело усмехнулся царь. — Да я и сам тогда подумал — уж не Каширского ли это изыски. И отдал приказание — выяснить, не объявился ли сей проходимец в наших, понимаешь, краях.

— Простите, а кому вы отдали приказание? — с самым невинным видом полюбопытствовал Серапионыч.

— Путяте, — ответил Дормидонт. — И он, недолго времени спустя, ответил, что никакого Каширского в Царь-Городе не обнаружено, но коли сей охальник и чернокнижник появится, то немедля препровожден будет в темницу и предан справедливому суду. И, знаешь ли, вскоре после того разговора «установки» исчезли.

— На время?

— Да. Но потом опять возобновились. И были… Как бы тебе сказать? Даже слова подобрать не могу. Какие-то вязкие. Дремучие. Нет, не знаю, как точнее назвать. Но ты меня понимаешь?

— Да, — твердо ответил доктор. — Теперь я вас понимаю.

«Ничего ты, эскулап, не понял, — подумал Дормидонт. — Небось, считаешь, будто эти дурацкие установки заставили меня от престола отречься? Ну и считай на здоровье, не буду я тебя ни в чем переубеждать…»

Царь надолго замолк. Серапионыч тоже молчал, привычно попивая чаек. Содержание заветной скляночки, неожиданно приятно сочеталось с брусничным вареньем, которым гостя потчевал Дормидонт.

Молчание прервалось появлением Дубова и его друзей.

— О-о, вот и гости пожаловали! — оторвался от раздумий Дормидонт. — А то я уж подумал, что вы там совсем, понимаешь, закопались в этой старой писанине.

— Так оно и есть, Ваше Величество, — рассмеялся Василий. — И поняли, что без вашей помощи не раскопаемся.

— Да уж, давно моей помощи никто не искал, — вздохнул царь. — Как раз с Рождества… Ну и чем же я могу вам подсобить?

— Разобраться вот с этим, — Надя торжественно разложила на столе перед Дормидонтом чертеж, найденный на дне сундучка.

— А-а, так это ж наш Терем, — едва глянув на беспорядочное скопление черточек и значков, определил Дормидонт. — Вот здесь вот мы с вами теперь сидим, а тут входное крыльцо. А это что? — вгляделся царь. — Вот бес, намельчили, ничего не разглядеть, понимаешь.

Василий пошарил в кармане и извлек лупу.

— Хорошая вещица, — одобрил Дормидонт, — хоть бы даже для чтения. А то пару страниц прочитаю, и книгу откладывать приходится — ничего не вижу.

— В таком случае, дарю ее вам, — сказал Дубов.

— Спасибо тебе, — сердечно поблагодарил царь. — Погоди, Василий Николаич, а сам-то как?

— Ну, в нашей стране такую лупу достать — не вопрос, — улыбнулся детектив. — А вы, Государь, поможете нам разобраться в чертеже.

— Ну, тут и разбираться-то особливо нечего, — махнул рукой Дормидонт. — Здесь Терем в таком виде, как его задумал Степан. то есть чуть не втрое больше, чем теперь. Оттого-то и понять сразу нелегко. И что ж вам отсюдова нужно? А то ежели я его начну весь объяснять, так до утра, понимаешь, прообъясняю.

— Как что? — простодушно удивилась Надя. — Место, где запрятан клад!

— А-а, ну ясно, — усмехнулся царь. — Только боюсь, дорогие други мои, что должен буду вас разочаровать — надпись, что там-то или там-то находится клад, здесь вряд ли отыщется.

— А на это мы и не надеемся, — совершенно серьезно ответил Василий. — Но, может быть, вы увидите какое-то указание… Нет, не впрямую, конечно, но хоть какой-то намек на то, что где-то что-то не так, как обычно.

— Чегой-то я не шибко понял, об чем ты говоришь — пробурчал царь, — но попробуем. — Некоторое время он молча водил лупой над чертежом, внимательно вглядываясь в нагромождение значков. — Ну, с чего начнем?

— Государь, а нет ли здесь каких-то поправок, сделанных рукою царя Степана? — вдруг спросил доселе молчавший Васятка. И пояснил: — Я не думаю, что тайник входил в изначальный замысел — иначе слишком многие про него знали бы. А так можно было бы что-то немного изменить, ну там дверь или окно передвинуть, или стенку чуть потолще, а в стене что-нибудь оборудовать, хоть даже своими силами, или при помощи верного человека.

Нельзя сказать, что путанные рассуждения Васятки кого-то убедили, но доля здравого смысла в них все-таки имелась.

— Рукою царя Степана? — переспросил Дормидонт. — Есть, как же без них. И я даже точно могу сказать, где именно.

— И как вы это определяете? — заинтересовалась Надежда.

— Да очень просто. У Степана была такая привычка — делать пометки красными чернилами. Я видел наброски старых указов и посланий — обычно его помощники и люди из Посольского приказа писали их черным цветом и отдавали царю Степану. Тот проходился красным и отдавал писцам, чтобы переписывали набело, с учетом его пометок. А здесь… — Дормидонт еще раз бегло пробежался лупой по чертежу. — Видать, Степан и тут порядком отметился. Хотя больше по мелочам.

— Например? — Василий достал свой сыщицкий блокнот.

— Да вот хотя бы. Видите, тут должна была быть дверь, а Степан передвинул ее с середины горницы на самый край.

— Так это ж то, что нам надо! — вскричала Надежда. — Там, где должна была быть дверь, в проеме он и спрятал сокровища. Давайте пойдем туда теперь же и разломаем стену…

— Не спешите, сударыня Надежда, — остудил ее пыл Дормидонт. — Во-первых, это лишь одна из множества подобных пометок, и ежели бы мы по-вашему делать стали, так половину терема попортили бы, понимаешь. А во-вторых, эта Степанова пометка относится к той части, которая так и не была построена. Так что извините великодушно — ни двери там, ни проема, ни сокровищ.

— То есть Ваше Величество хотите сказать, что от красных пометок Степана большой пользы не будет? — разочарованно переспросила Чаликова.

— Увы, похоже, что так, — с сожалением ответил Дормидонт. — Хотя, впрочем… Вот не угодно ли сюда глянуть? — Царь указал на красную пометку почти на самом краю чертежа.

— Но это ж, должно быть, в недостроенной части? — неуверенно проговорил Василий, который понемногу начал «въезжать» в чертежные премудрости.

— Как раз наоборот, — возразил Дормидонт. — По первоначальному замыслу, от основной части терема отходили как бы два крыла, которые оканчивались такими вот небольшими теремками.

— Ага, значит, тот домик на отшибе… — смекнула Надежда.

— Ну да, он должен был стать частью всего терема, — подтвердил Дормидонт. — Строить начали одновременно в двух местах — главную часть и одно из крыльев, но с дальнего конца. Ну а дальнейшее вам известно. — Царь стал прилаживать лупу и так, и сяк, но никак не мог разобрать красной надписи. — Ох и намельчил же мой грозный пращур! Глянь-ка ты, Васятка, может, молодыми-то глазками чего и разберешь.

Васятка стал вглядываться в надпись и с лупой, и без нее, и с близкого расстояния, и отодвинув чуть ли не длину вытянутой руки, потом сказал:

— Я не очень уверен, но похоже — «тайник».

— Тайник! — не в силах сдержать чувств, вскочила Надя. И вновь Дормидонту пришлось ее разочаровать:

— Это, сударыня Надежда, вовсе не то, что вы думаете.

— Как, не то? — искренне возмутилась Надежда. — А для чего же еще тайники делают, как не для сокровищ?

— Наденька, мне кажется, что когда хотят что-то надежно спрятать, то на плане слово «тайник» обычно не пишут, — терпеливо объяснил Дубов.

— И это тоже, — согласился царь. — Но я хотел другое сказать — такие тайники, они чуть не в каждом тереме есть, и даже в крестьянских избах бывают.

— Но для чего? — спросил Серапионыч.

— Ну, много для чего. Кому, понимаешь, чтобы полюбовничков али полюбовниц было где скрыть. Или какие-то вещи там держат, чтобы другие не увидали. Да что там — я и сам в опочивальне за ложем закуток устроил, у меня там всегда чарка стояла. Это чтобы жену не огорчать, царствие ей небесное, — вздохнул Дормидонт. — Много она, бедняга, терпела от моего тогдашнего пьянства…

— То есть вы полагаете, Государь, что тайник, который на чертеже, Степан велел построить для каких-то своих личных нужд? — подытожила Чаликова.

— Не хочу вас разочаровывать, но так оно, похоже, и есть, — подтвердил Дормидонт. — И это еще в том случае, ежели тайник вообще, понимаешь, успели сделать…

— А вы как думаете, Вася? — обратилась Надя к Дубову. — Что говорит ваш дедуктивный опыт?

— Знаете, Наденька, впечатление двоякое, — охотно откликнулся детектив. — Если рассуждать здраво, то Государь прав, и искать там нечего. Но ежели немного пофантазировать, то можно представить себе такое, например, развитие событий. Допустим, что тайник в указанном месте действительно был устроен и что Дмитрий Смурной о нем знал. Хотя вряд ли он очень велик по размеру и вряд ли туда можно много чего засунуть. Но предположим, что Дмитрий положил туда что-то очень ценное — более ценное, чем то, что мы нашли на огороде. Еще одно допущение — что царь Степан должен был лично прибыть в Терем и «распорядиться по своему усмотрению», то есть перепрятать сокровища понадежнее. Но он, как известно, заболел и вскоре умер, так и не успев ничем распорядиться. И, наконец, допущение последнее: не зная более надежных мест, Смурной не стал ничего перепрятывать. А о существовании чертежа с пометой царя он мог и не ведать. Следовательно, имеется некоторая вероятность, что в домике что-то есть. Но, пожалуй, довольно ничтожная. Пришли, взяли чертеж, увидели надпись «тайник» и нашли кучу золота — такого не бывает даже в кладоискательских книжках. К тому же в домике, наверное, мало что сохранилось из того, что там было спервоначалу.

— Ну еще бы! — подхватила Чаликова. — Чего там только не бывало — молельная, вертеп распутства, лаборатория алхимика…

— А еще теплица для выращивания плодов из полуденных стран, — добавил царь. — Моя покойная матушка этим делом зело увлекалась. Даже велела еще одну печку для пущей теплоты пристроить. — Дормидонт глянул в чертеж. — Хотя и не на том месте, где тайник обозначен.

— Ну так давайте сходим и проверим, — вдруг предложил Васятка.

— А ведь и правда, — согласился Дубов. — Признаться, столь простое решение мне даже и в голову не приходило!

— Ну вот, понимаешь, и поищите. — Дормидонт вытащил из кармана увесистую связку ключей, а самый потемневший отделил и протянул Василию. Видно было, что ключом давно не пользовались. — А сам я тут останусь. Тяжело мне туда входить. Ведь матушка там же и скончалась, у своих цветов. Вот с тех пор уж годов двадцать все стоит в запустении… Ну, ступайте же!

* * *

Каширский продолжал раскопки, радуясь уж тому, что не слышит над ухом неразумных указаний Анны Сергеевны и истошных воплей Петровича. Теперь ничто не мешало ему настроиться на «золотую волну» и более точно определить, откуда она исходит.

Каширский на миг прекратил кидать землю, приподнял лопату наподобие антенны и стал медленно поворачивать по кругу. И вдруг, отложив в сторону свое орудие, решительно бросился в самый угол ямы, где стал лихорадочно, руками раскапывать влажный песок.

Похоже, на сей раз экстрасенсорика все-таки не подвела господина Каширского — очень скоро его пальцы наткнулись на что-то твердое, оказавшееся поверхностью небольшого металлического сундучка, уже изрядно заржавевшего. Даже не извлекая его из ямки, Каширский с замиранием души отодрал крышку и обнаружил внутри ларец поменьше, сделанный из зеленого камня, похожего на малахит. Крышка была украшена непонятным, но очень красивым узором, а по стенкам бежали тонко выточенные зеленые слоники.

«Ценная вещичка, — подумал кладоискатель, невольно залюбовавшись отделкой шкатулки, — а что внутри…»

— Анна Сер… — крикнул было Каширский и осекся: на радостях он совсем забыл, что кроме него и Анны Сергеевны, здесь крутился Петрович.

Каширский поставил шкатулку на землю и осторожно выглянул из ямы, однако не обнаружил поблизости не только Петровича, но и самой Анны Сергеевны. И лишь приглядевшись повнимательнее, узрел на другом берегу озера двоих копошащихся обнаженных людей. Один из них, в коем Каширский опознал Петровича, то и дело пытался сбежать, а другой, точнее другая, а еще точнее госпожа Глухарева, не давала ему этого сделать.

— И чем они там занимаются? — в недоумении вопросил Каширский. — Впрочем, что ни происходит, все к лучшему…

Содержание малахитовой шкатулки оказалось подстать самой шкатулке — она была до краев наполнена золотыми монетами, украшениями и иными драгоценными предметами, предназначения которых Каширский не знал. Недолго думая, он стал набивать сокровищами карманы, однако более крупные изделия, вроде золотого кувшинчика, если и влезали в карман, то подозрительно оттуда выпирали.

На дне ларца лежал исписанный листок пергамента, на котором Каширский прочел следующее: «Малая толика Ново-Мангазейских сокровищ была перепрятана здесь мною, Димитрием Смурным, на пятом году царствия Феодора Степановича». Далее следовал длинный и подробный перечень: сколько золотых денег и какого достоинства; сколько перстней, сколько жемчужных ожерелий, золотых сосудов и прочих драгоценностей.

Каширский на миг задумался. Ход его мыслей был примерно таков: «Стало быть, здесь только часть сокровищ. Анна Сергеевна, конечно, захочет продолжать поиски остального, и все кончится, как всегда. То есть мы попадемся охранникам и потеряем даже то, что я нашел путем сложнейших астральных изысканий. Вот именно — нашел-то я, а Анна Сергеевна только под ногами мешалась. И что ж теперь, делиться с ней пополам? Ну уж дудки!».

В голове Каширского возник весьма хитроумный план, однако его исполнение требовало некоторого времени. Выглянув из ямы и убедившись, что Анна Сергеевна и Петрович все еще на прежнем месте и предаются прежнему непонятному занятию, Каширский приступил к делу. Прежде всего он разорвал «накладную» на мелкие клочки и закопал их в другом углу. Затем, разложив содержимое шкатулки на дне ямы, отобрал самые ценные и в то же время некрупные изделия, которые аккуратно рассовал по многочисленным карманам своего затрапезного кафтана. Остальное он столь же аккуратно сложил в малахитовую шкатулку, которую вернул в ржавый сундук и присыпал песком.

Произведя эти манипуляции, господин Каширский выбрался из ямы и стал поджидать свою сообщницу.

Вскоре Анна Сергеевна появилась тем же путем, что и покинула место раскопок — то есть вплавь через озеро.

— Ну как, нашли что-нибудь? — спросила Глухарева, неспешно облачась в свои черные одежды. Каширский приметил, что в голосе его компаньонки на сей раз не было обычного раздражения, а наоборот — чувствовалась удовлетворенность и даже некоторая расслабленность, каковые Каширский тут же приписал благотворному воздействию водных процедур.

— Да нет, пока что не нашел, — вздохнул Каширский. — Но чувствую, что цель близка. А где же наш любезный Петрович?

— Хм, я его надолго вывела из строя, — горделиво заявила Анна Сергеевна. — А вообще, зря мы тут копаемся. Разве не видите — нам подкинули самую примитивную «дезу», а мы и попались, как рыба на крючок!

— Ну и что вы предлагаете? — как бы между прочим спросил Каширский.

— Кинуть все это археоложество к бесам, идти к терему и следить за дубовской бандой! — отчеканила Анна Сергеевна, и в ее голосе послышались прежние нотки. Видимо, благотворное воздействие водных процедур оказалось не очень-то длительным.

— Что ж, правильное решение, — одобрил Каширский. — Но я попросил бы вас, дорогая Анна Сергеевна, повременить еще самую малость. У меня такое чувство, будто сокровища где-то близко. Знать бы, где копнуть.

— А вы знаете? — с непередаваемым сарказмом переспросила Глухарева.

— А я знаю! — не без вызова ответил Каширский.

— Ну так копайте, — неожиданно легко согласилась Анна Сергеевна. — Но не долго. А то уже темнеть начинает — будем еще тут по потемкам блудить!

Однако Каширский решил сыграть свою роль до конца:

— Анна Сергеевна, мне нужна ваша помощь. Я тут несколько притомился и хочу на некоторое время передать вам свои экстрасенсорные способности…

— Только давайте без буйды, ладно? — перебила Анна Сергеевна. — Говорите, что я должна делать.

— Следуйте за мной. — Каширский спрыгнул в яму и помог спуститься туда Анне Сергеевне. — Вы что-нибудь чувствуете?

— Чувствую, — честно призналась Анна Сергеевна. — Непреодолимое желание надавать вам по шеям!

Каширский щелкнул пальцами:

— А сейчас? Разве вы не ощущаете золотого потока, идущего вон из того угла?

— Ну, предположим, ощущаю, — нехотя согласилась Глухарева. — Только все это шарлатанство!

— А вы проверьте, — предложил Каширский. — Вот вам лопата, копните и убедитесь, что ваши чувства вас не обманывают.

— А по-моему, вы уже совсем с крыши съехали от своего экстрасенсорного астрала, — пробурчала Анна Сергеевна, однако лопату взяла.

— Ну, копайте же, — поторопил Каширский.

Анна Сергеевна нехотя стала ковырять землю, и вскоре лопата наткнулась на что-то твердое:

— И вправду, что-то есть. Ну, вы, блин, даете!..

Еще через пару минут окрестности огласились победным криком — так Анна Сергеевна выражала бурную радость по поводу извлечения малахитового ларца, наполовину заполненного драгоценностями. Ее напарник также старательно радовался, хотя избегал при этом резких движений, которые могли бы вызвать звон второй половины клада в его карманах.

Но тут окрестности огласились звуками совсем другого рода:

— Всех перережу! Всех пограблю! Всем кровь пущу!

(Очевидно, Анне Сергеевне все-таки не удалось «вывести надолго из строя» бывшего Грозного Атамана).

Госпожа Глухарева едва успела прикрыть заветную шкатулку своими юбками — над ямой изобразился Петрович. Правда, вид он имел, мягко говоря, не совсем товарный, а лохмотья были надеты наизнанку.

— Ну, долго вы еще тут будете? — вопросил Петрович, глядя на Анну Сергеевну со смешанным чувством страха и ненависти.

— А ты что, хочешь продолжить, котик мой? — почти пропела Глухарева и потянулась к грязным штанинам Петровича, насколько это можно было сделать, не очень вставая со шкатулки. Петрович отдернул ногу, будто от змеи, и даже отпрыгнул от края ямы, словно она была полна крокодилов и львов.

— Что делать? — тихо спросила Анна Сергеевна у своего сообщника. — Может, замочить его к такой-то матери?

— Не надо, — самым обычным голосом ответил Каширский. — Лучше дадим установочку.

И, вытянув руки в сторону Петровича, он принялся вещать замогильным голосом:

— Даю вам установку. Вы должны десять раз медленно обойти вокруг озера, после чего станете совсем другим человеком. Ступайте же!

Петрович послушно повернулся и, вздыхая, побрел вдоль берега. Но когда он сделал первый круг и вернулся на прежнее место, то ни Каширского, ни Анны Сергеевны уже не застал — лишь на краю ямы чернела воткнутая в землю лопата.

* * *

Выйдя на двор, Василий и его друзья увидели, что небо уже почти стемнело и даже высыпали первые звезды. День был столь насыщен событиями, что пролетел, как на крыльях.

Дубов незаметно дотронулся до Надиной руки:

— Наденька, вам и вправду так сильно хочется найти эти сокровища? Даже зная, что…

— Да-да-да, — перебила Чаликова. — Честно говоря, мне и хочется их найти, и надеюсь, что не найдем…

Замок на дверях оказался еще более проржавевшим, чем ключ — похоже, за прошедшие два десятилетия его открывали не очень-то часто (если вообще открывали). Чтобы заставить ключ повернуться, Чумичка даже извлек из-под кафтана баночку какой-то густой жидкости и капнул в скважину замка. Однако на вопрос, обычное ли это масло, или некое волшебное средство, колдун лишь загадочно усмехнулся.

Внутри было совсем темно и затхло. Пришлось зажечь светильник, и тогда уж удалось разглядеть помещение. Домик состоял из двух не очень больших комнат, причем одна явно обустраивалась еще при царе Степане, а вторая просто доделывалась уже после него — там был обычный дощатый пол, а стены и потолки безо всяких «излишеств». Зато первая комната, при всей запущенности, все-таки производила впечатление: хотя пол и очень сильно протерся, но было видно, что когда-то он был покрыт разноцветным паркетом с тонким узором; стены и потолок украшала лепнина, причем не какой-нибудь «ширпотреб», а сделанная со вкусом настоящего художника. В углу красовалась изразцовая печка.

Василий сверился с чертежом и указал на стену, противоположную печке:

— Вот здесь.

— Где — здесь? — переспросила Надя.

— Где-то в этой стене. А более определенно тут уже не понять.

Надежда оглянулась. Обстановка комнаты ничего не говорила о том, что здесь творилось на протяжении двух веков — лишь несколько забытых на окне глиняных горшков, может быть, напоминали об увлечении Дормидонтовой матушки. Почти полное отсутствие мебели давало возможность более ясно оценить архитектуру и оформление: причудливый рисунок паркета, печные изразцы, ни один из которых не повторял другой; наконец, изысканные лепные украшения. Например, посредине потолка красовалось очень искусно выполненное гнездо аиста. А на той стене, где предполагался тайник, раскинулся барельеф, изображающий опушку леса. Надежда невольно залюбовалась тонкой отточенной выделкой каждого растения, каждого животного — и должна была признаться себе, что ничего подобного не встречала ни в Эрмитаже, ни в Версале, ни во дворцах Рима и Венеции.

А Васятка так и вовсе разинул рот от изумления — он-то уж точно ничего такого за свою недолгую жизнь не видывал.

— И заметьте, друзья мои — это самая обычная комната, а вовсе не какая-то парадная палата, — сказал Василий. — Можно только представить себе, каков был бы весь Терем, если бы царь Степан прожил на несколько лет дольше.

— Ну, приступим? — Доктор полез в чемоданчик за стетоскопом и приладил раструб к уху огромного медведя, выглядывающего из чащи леса. В полумраке, царящем в комнате, и медведь, и деревья казались настоящими и гляделись почти зловеще.

Вооружившись авторучкой, Надя принялась простукивать стену с другого края, где мимо пенька деловито бежал ежик с несколькими грибами на колючей спине. Васятка и Чумичка не очень понимали действий Нади с Серапионычем и оттого наблюдали за ними со смешанным чувством любопытства и недоверия. Дубов же, напротив, прекрасно понимал и оттого глядел с не меньшим недоверием — он знал, что в таких случаях на внешнее впечатление полагаться не следует, ибо в нем наличествует немалая доля самовнушения. И если человек хочет что-то обнаружить (в данном случае — пустоту в стене), то он ее обнаружит независимо от того, есть ли она там, или нет.

Надежда и Серапионыч медленно продвигались навстречу друг другу и наконец встретились у подножия кряжистого дуба. Доктор вытащил из ушей трубки и вопросительно глянул на Чаликову.

— По-моему, если что и есть, то ближе к середине, — как-то не очень уверенно ответила журналистка.

— Знаете, Наденька, я пришел к тем же выводам, — закивал доктор. И, еще немного поколдовав над барельефом, очертил рукой прямоугольник примерно метр в длину и полтора в высоту.

— Вот здесь! — И, заметив выражение некоторого сомнения на лице Дубова, предложил ему стетоскоп: — Не верите, сами послушайте.

— Нет-нет, доктор, и вы, Наденька, я вам, конечно, верю, но что вы предлагаете делать, так сказать, практически?

— Как что? — изумилась Надежда. — Конечно, ломать стену!

Однако этому воспротивился Васятка:

— Да что вы, такую красотищу портить!

— Я и сама не хочу ничего портить, но как же быть? Ведь ореха не отведаешь, скорлупки не сломав.

— Мы пойдем другим путем, — решительно заявил Дубов. — Давайте сперва подумаем. И тайник, если он есть, и эта замечательная картина — они могли быть созданы только при жизни царя Степана, так как затем работы были резко свернуты. А Митька Смурной спрятал сокровища за несколько дней до смерти Степана, стало быть, маловероятно, что барельеф был сделан поверх тайника.

Некоторое время все молчали, как бы осмысливая слова Дубова. Первым прервал молчание Серапионыч:

— Знаете, друзья мои, все это напоминает одно давнее дело Василия Николаича, в которое я имел честь был впутанным.

— А вы его потом прозвали «Полет над гнездом ласточки», — улыбнулся Василий. — Нет-нет, Наденька, не пытайтесь вспомнить, это случилось еще до нашего с вами знакомства.

— Ну вот, и тогда тоже сокровища были запрятаны за барельефом со зверями, хотя и не столь искусно сделанным. Нужно было всего лишь каким-то особым способом дотронуться до ласточки, и в стене открывалось отверстие…

— Ну так и здесь ласточка есть! — радостно подхватила Чаликова. — Вот, глядите, как раз посередине.

С этими словами Надя принялась щупать изображение ласточки — дергать за хвост, теребить клюв, нажимать на крылья.

— Наденька, оставьте птичку в покое, — остановил ее Дубов. — Что-то мне подсказывает, что искать нужно не там.

— Мне тоже, — добавил Васятка. — Я не знаю, как вернее сказать… Ну, в общем, это должно быть где-то повыше. Потому что иначе кто-то мог просто случайно задеть, и тайник бы открылся.

— А ведь верно! — воскликнул Дубов. — Молодец Васятка, умная голова. Владлен Серапионыч, не могли бы вы поточнее обозначить ту часть стены, где вы услышали пустоту? И главным образом верхнюю границу.

— Нет ничего проще. — Доктор вновь всунул трубку в уши и принялся более внимательно, чем в первый раз, прослушивать стену. Потом взгромоздился на стул — чуть ли не единственный предмет мебели, бывший в комнате. Дубов с Чумичкой даже встали поближе, чтобы подстраховать доктора на случай, если стул не выдержит.

— Вот здесь! — Серапионыч провел линию по вершине дуба и рядом с ним, где по «небу» пролетали птицы. — Ну а вертикальные пределы те же, что я вам показывал. — И с этими словами доктор ловко спрыгнул со стула.

— Ну что ж, и это уже больше, чем ничего. — Василий поднял светильник кверху и осветил аистиное гнездо на потолке. Кругом него были заметны несколько вмятин — вероятно, память об алхимических опытах одного из бывших хозяев Терема. Затем детектив подошел к печке и приложился к ней ладонями, будто желая согреться, хотя печку не топили уже, наверное, лет двадцать.

Остальные молчали, понимая, что именно в этот миг, может быть, в уме Василия что-то происходит, когда еще немного — и он исторгнет из себя нечто незаурядное.

Однако произнес Дубов слова, которые поначалу вызвали у его друзей даже некоторое недоумение:

— Не слишком ли много аистов?

— В каком смысле? — удивленно переспросила Надя.

— Многие изразцы на печке изображают аистов, — Василий загнул палец. — На потолке их целое гнездо, — он загнул еще один палец. — Потом, те две птицы, что летят по верху на барельефе — они ведь тоже аисты, или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься, — впервые разомкнул уста Чумичка. Остальные согласно закивали.

Василий разогнул пальцы и радостно потер руки — Надя и Серапионыч знали, что это движение означает высшую степень возбуждения:

— И обратите внимание: медведь один, ежик один, даже ласточка, и та одна, а аистов — два!

— Ну и что из этого следует? — все никак не могла сообразить Надежда.

— Пока что ничего, — улыбнулся Дубов и вдруг столь стремительно вскочил на стул, что тот заскрипел пуще прежнего, и теперь уже Серапионычу пришлось «на всякий случай» встать рядом.

— Вот, смотрите, — раздался сверху голос Дубова. — Первый аист летит высоко, под самым потолком, и несколько правее, так что в прямоугольник, очерченный Владленом Серапионычем, не попадает.

— Не попадает, — подтвердил доктор.

— А второй чуть пониже. И гляньте: в отличие от своего товарища, он немного выгнул шею книзу, и оттого его голова… Да-да-да, как раз! Пожалуйста, возьмите кто-нибудь у меня светильник, а я исследую голову аиста.

— Вася, но это же гениально! — в искреннем восхищении выдохнула Надя, принимая фонарь.

— Элементарно, — ответил детектив со скромностью, впрочем, отчасти наигранной.

Дубов смахнул с аиста многолетнюю пыль и стал осторожно ощупывать его голову.

— Дайте что-нибудь острое, — попросил он через несколько минут.

Доктор вновь отворил чемоданчик, уложил туда сделавший свое дело стетоскоп, достал хирургический скальпель и протянул Василию:

— Только осторожнее, не порежьтесь.

— Не скажу за весь барельеф, но аист сработан из чего-то прочного, возможно, даже из мрамора, — стал объяснять Дубов. — И работа очень тонкая. А его глаз, такое впечатление, что заделан какой-то лепниной, и к тому же весьма небрежно.

С этими словами он приставил острие скальпеля к глазу аиста и стал медленно поворачивать.

— Чувствую, что здесь, — сказал он после нескольких минут упорных, но тщетных усилий, — а никак не поддается. Еще бы, за двести-то лет не то что затвердело — закаменело!

— Да вы, дорогой Василий Николаич, просто с инструментом управляться не умеете, — усмехнулся доктор. — Дайте-ка мне.

Дубов и Серапионыч вновь поменялись местами, но и доктору с его навыками никак не удавалось сковырнуть с аистиного ока затвердевшую лепнину. Однако Серапионыч не унывал:

— Ну что ж, попробуем по-другому.

С этими словами он вытащил из внутреннего кармана свою заветную скляночку и осторожно вылил малую толику содержащегося в ней живительного эликсира на голову аиста. Раздалось очень тихое, слышное одному Серапионычу шипение, и если голова, шея и клюв благородной птицы остались по-прежнему тверды, то вещество, залеплявшее глаз, стало мягким, будто известка или пластилин, и вскоре из-под его слоя показалась маленькая темная бусинка.

Серапионыч ласково погладил аиста по спине:

— Да, бедняга, нелегко ж тебе было два века вслепую лететь…

— Ну, Владлен Серапионыч, что у вас там? — от нетерпения даже чуть подпрыгнула Чаликова.

— А вы, Наденька, сами поглядите, — предложил доктор, спускаясь на пол.

— Ух ты! — выдохнула Надежда, заступив на его место.

— Попробуйте его чем-нибудь ткнуть, — с замиранием в голосе попросил Дубов.

Надя поднесла к глазу аиста шариковую авторучку, которой только что простукивала стену, и кончиком стержня надавила на глаз, сначала чуть-чуть, а потом со всех сил.

И вдруг бусинка начала как бы проваливаться вглубь, и Надя почувствовала, что следом прямо у нее под руками со скрипом проваливается и часть барельефа.

— Вот это да! — ахнул Васятка, увидев, как в стене появилась трещина в виде прямоугольника точно по границам, которые определил Серапионыч. Хотя миг назад барельеф имел совершенно цельный вид, без малейших намеков на какие-то зазоры.

Надя отпустила авторучку, и стена обрела прежний вид.

— Или мне померещилось… — не договорил Дубов, стоявший дальше других от барельефа.

Чаликова вновь надавила на глаз — и часть барельефа вновь провалилась внутрь стены.

— Попробуйте ее сдвинуть, — дрожащим голосом проговорила Надя, продолжая держать стержень в аистином глазу.

Доктор взялся за ствол березки, над которой летел аист, и подвижная часть барельефа сначала очень медленно, как бы через силу, а потом все увереннее стала уходить влево, будто дверь раздвижного шкафа.

А в открывшемся проеме показалась груда золотых изделий тончайшей работы, усыпанных драгоценными камнями столь же искусной огранки.

Глядя сверху на все это несметное богатство, Надежда вдруг почувствовала неимоверную скуку. Почему-то вспомнилась Москва, родители, младший брат, родная редакция, потом совсем уж неизвестно почему — детство, Новый Год, елка, запах мандаринов, хрупкие елочные игрушки, таинственно поблескивающие в свете разноцветных лампочек… Почти как эти сокровища, только гораздо веселее и ярче.

Надя медленно спустилась со стула и прислонилась к стене. Василий подошел и несмело взял ее за руку.

Трудно сказать, что испытывали в этот миг их друзья. Васятка и Серапионыч разглядывали драгоценности, не решаясь прикоснуться. А внимание Чумички привлек лежащий на самом верху очень крупный ограненный бриллиант.

— Красивый камешек, — почему-то вполголоса произнес доктор. Надежда почти через силу заставила себя взглянуть на «камешек»:

— Неужели это и есть тот знаменинтый алмаз? Внушительно смотрится, но на пол пуда никак не тянет…

Чумичка молча поднял бриллиант и переложил на сидение стула, чтобы все могли его получше рассмотреть. Отделка была очень необычная: с трех сторон переливались небольшие, сделанные безо всякого видимого порядка гранки, но с четвертой стороны он был плоским, будто срезанным.

— Это же… — не веря своим глазам, прошептал Василий.

А Чумичка извлек из-под кафтана еще один такой же камень с такой же «срезанной» гранью и соединил их

— Выходит, вторая половина магического кристалла все эти годы лежала здесь? — тихо произнесла Надя.

— Получается, что так, — столь же тихо ответил Василий. И сказал уже громче: — Кристалл твой, Чумичка. Он принадлежит тебе по праву.

— А что будем делать с остальным? — обратился ко всем вместе и в то же время как бы ни к кому доктор Серапионыч.

Никто не ответил. И не потому что не знали, что отвечать, а потому что ответ был и так ясен. В том числе и самому Серапионычу.

* * *

Михаил Федорович наверняка прославился бы на все Кислоярское царство своей безграничной работоспособностью и редкими деловыми качествами, но увы — особенности его службы исключали не только всякую славу, но и малейшую известность, если она выходила за пределы небольшого кружка подчиненных.

Рабочий день Михаила Федоровича иногда длился двадцать четыре часа в сутки и отличался огромной напряженностью, при том, что свое местожительство и одновременно рабочее место — малозаметный домик на окраине Царь-Города — он покидал очень редко. Вот и теперь, несмотря на поздний час, Михаил Федорович принимал доклад от одного из своих ближайших сотрудников, которому мог бы доверять всецело, когда бы не имел застарелой привычки не доверять никому и ничему, в том числе и самому себе.

Если бы посторонний каким-то чудом оказался на этих докладах, то он обратил бы внимание на то, как по-разному протекали беседы Михаила Федоровича и его подчиненных. Со своим основным помощником Глебом Святославовичем, ныне находящимся в служебной командировке, он говорил как профессионал высочайшего уровня с профессионалом столь же высокого уровня, оттого и понимали они друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов. Хотя в их беседах неизменно присутствовала своего рода дистанция, если не сказать — отчужденность, неизбежная даже при самых доверительных отношениях начальника и подчиненного.

А вот с нынешним докладчиком, по имени Лаврентий Иваныч, степень откровенности была куда больше — можно сказать, что шел деловой разговор двух единомышленников.

Особо пристальное внимание Михаила Федоровича было обращено к «делу о пропавшем Ярославе», хотя Лаврентий Иваныч почему-то относился к нему очень легкомысленно:

— И чего тебе дался этот дурак Ярослав? По-моему, Михал Федорыч, ты преувеличиваешь его значение. Да он и сам прекрасно понимает, что в его положении лучше всего молчать и не высовываться.

— Да пойми ты, что дело не в Ярославе, — строго посмотрел Михаил Федорович на своего собеседника. — Если мы даже такого, как ты говоришь, дурака упустили, значит, система дала сбой! И где уверенность, что в следующий раз мы не лопухнемся уже по-настоящему?

— И что ты предлагаешь?

— Прежде всего — проанализировать. Четко установить, где случилась просечка, и сделать выводы на будущее.

Лаврентий Иваныч расстегнул ворот кафтана, достал футляр, извлек оттуда пенсне в золоченой оправе и водрузил на нос:

— Уф, теперь хоть нормально вижу. Если уж нельзя очки носить, так хоть бы линзу хоть какую достать бы…

— Ты еще скажи — сбрить бороду и переодеться во френч с галифе, — не без ехидцы усмехнулся Михаил Федорович. — Да, так вот, я провел внутреннее расследование и установил, кто виновен в «проколе» с Ярославом.

— И кто же?

— Прежде всего — я, как основное ответственное лицо. Во-вторых, Глеб. Нашел, кому поручить столь ответственное дело — Каширскому с его «установками». Ну ладно Каширский, он вообще не совсем из нашей конторы, но ведь Глеб-то Святославович должен был его подстраховать… А третий виновный — уж извини, Лаврентий Иваныч, но это ты!

— Я-то тут при чем? — изумился Лаврентий Иваныч.

— Очень даже при чем. Учитывая важность дела, я поручил тебе проследить за тем, что произойдет на пруду…

— Так ведь мои люди проследили! И как только операция «Установка» дала сбой, я тебе тут же доложил.

— Да что толку, что доложил — Ярослав-то исчез! Не докладывать надо было, а… а это самое на месте.

— А указаний, чтобы «это самое», ты не давал, — возразил Лаврентий Иваныч.

— А то сам ты не понимаешь? — раздраженно бросил Михаил Федорович.

— Я-то понимаю, но не могу же я сказать своим людям, чтобы они… — замялся Лаврентий Иваныч. — Ну, в общем, это самое.

— И это лишний раз говорит о твоем недостаточном профессионализме, — подхватил Михаил Федорович. — Ты должен так уметь сказать, ничего не сказав по сути, чтобы и так все было понятно. Ну и людей себе подобрать соответствующих! Забыл, что ли, кто решает все?

— Да где мы здесь такие кадры достанем? — уныло вздохнул Лаврентий Иваныч.

— Кадры нужно учить и воспитывать, — назидательно поднял кверху палец Михаил Федорович. — А мы все время спотыкаемся именно на человеческом факторе: один не проследил, другой не учел, третий не понял указания. И так всякий раз… Ну ладно, продолжим разбор полетов. Раз объект ушел, следовало предпринять все, чтобы его найти. А что, спрашивается, было для этого сделано?

— Все возможное, — уверенно отвечал Лаврентий Иваныч. — Мы составили список связей Ярослава и в максимально сжатые сроки все «прочесали».

— Да видел я ваш список, — отмахнулся Михаил Федорович. — Нет, вроде бы все верно, а приоритеты расставлены как попало. Какие-то мещане Осьмушкины, какие-то купцы Кочерыжкины… Вот он — формальный подход к делу. Скажи лучше, во сколько была проверка в церкви на Сорочьей улице?

— Ну, где-то после утренней службы, — не очень уверенно ответил Лаврентий Иваныч.

— А туда надо было сразу, в первую же очередь! Я почти уверен, что без этого попа тут не обошлось.

— Не могли же мы врываться к нему посреди ночи! Все-таки отец Александр — уважаемый человек, служитель веры…

— Кто служитель веры — Александр? Разве ты не не знаешь, кто он таков на самом деле?

— Ну и кто же?

— Скоро узнаешь, — мрачно пообещал Михаил Федорович. — А сегодня, между прочим, он встречался и о чем-то беседовал с боярином Павлом, этим… — Михаил Федорович едва удержался от какого-то очень грубого слова. — В общем, наш любезнейший Глеб Святославович мне постоянно плешь проедает, будто против нас затевается заговор. Я не верил, а теперь все больше склоняюсь к тому, что в его словах немалая доля истины.

— Какой еще заговор! — беспечно махнул рукой Лаврентий Иваныч. — Отец Александр случайно встретился с боярином Павлом — и уже заговор? По-моему, Михаил Федорович, ты малость перетрудился.

— Во-первых, не случайно, — с нажимом произнес Михаил Федорович, — а во-вторых, дело не только в этих двоих, а в том, что вообще все начинает идти наперекосяк. Раньше мы сами определяли, что и где должно происходить, а теперь плетемся в хвосте событий… Ну ладно, ты мне скажи лучше, что вы там учудили с этой княгиней, вдовой, как ее, имя все не запомню?

— Нет-нет, что ты, я к этому никакого отношения, — почти испуганно замахал руками Лаврентий Иваныч.

— Вот я и говорю — опять мимо нас, — подхватил Михаил Федорович. — И так все чаще и чаще. А почему? А потому что кое-кто, — он неопределенно указал в потолок, — выходит из-под нашего влияния. И так исподволь это делает, что мы и сами не заметили, как очутились на обочине. Хорошо еще, что не в канаве…

— Ну, знали же, кто он таков, — заметил Лаврентий Иваныч. — Надо было другого «раскручивать», не такого хитрозадого.

— Ничего, пускай покамест порезвится, — угрюмо проворчал Михаил Федорович. — Никуда он без нас не денется! А будет много прыгать — другого найдем.

— Ну и как же ты собираешься восстановить былое влияние? — как бы без особого любопытства спросил Лаврентий Иваныч.

— Как? Очень просто — делами. Только так мы сможем доказать, и прежде всего самим себе, что еще на что-то годимся. А первое дело — поймать Ярослава и достойно его проучить.

— Дался тебе Ярослав, — усмехнулся Лаврентий Иваныч. — Как будто кроме него и заняться-то нечем.

— …И завтра же «прощупаем» этого всезнайку отца Александра, — как бы не заметив последних слов собеседника, продолжал Михаил Федорович. — Не сразу, не сразу. Сперва мы его плотно «попасем», а уж потом и «пощупаем».

Последние слова Михаил Федорович проговорил с особыми интонациями и особым выражением лица. Давно изучивший нрав своего начальника Лаврентий Иваныч знал: это означает, что Михаил Федорович готов идти до конца, не считаясь ни с чем и даже не всегда соизмеряя цели со средствами к их достижению.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЦАРСКАЯ МЫШЕЛОВКА

Дормидонту очень хотелось бы, чтобы его гости погостили еще хотя бы денек, но увы — они решили отъезжать с утра пораньше. И уехали бы по-английски, не прощаясь, если бы Серапионыч не воспротивился — он лучше других понимал, как обидит хозяина такой поспешный, без патриархального прощания, отъезд.

Ну и, ясное дело, по такому случаю Дормидонт задал завтрак, стоящий хорошего обеда.

Видя впереди долгие дни скучного одиночества, Дормидонт старался наговориться впрок. И, конечно же, расспрашивал гостей о вчерашних «кладоискательских» успехах.

Для Дубова подобные расспросы были словно нож вострый. Не будем судить, хорошо это или нет, но Василий совершенно не умел врать. Поэтому повествование о том, что происходило в заброшенном домике, он предоставил Серапионычу, а сам больше слушал, уткнувшись носом в тарелку. Разумеется, это не значило, что доктор имел склонность ко лжи — просто он был прекрасным рассказчиком и не почитал за большой грех иногда ради красного словца слегка приукрасить действительность.

Но сегодня доктор превзошел самого себя, чему, несомненно, отчасти содействовало и содержимое скляночки, которое он не забывал подливать себе в чай. Впрочем, при всем красноречии Серапионыч умудрился ничего не сказать по существу. И дело было не только в Петровиче, который вполне мог подслушивать за дверьми, но и в том, что Дубов и его друзья решили не посвящать в тайны тайника даже Дормидонта.

— И вот разверзлись хляби небесные, и соскользнул покров, и пали стены неприступные, — азартно вещал Серапионыч, размахивая вилкой с нацепленным на нее соленым рыжиком, — и открылась нам тайна неведомая, доселе неслыханная!..

— Погоди ты, эскулап, — с трудом вклинился Дормидонт во вдохновенный монолог Серапионыча. — Скажи лучше, нашли вы там хоть чего, или нет?

Доктор чуть смешался — с горних высей его «приземляли» на грешную землю. На помощь Серапионычу пришла Надя:

— Государь, вы оказались на редкость проницательны: там и вправду была бутыль вина. И знаете, двести лет выдержки пошли ему на пользу — вкус просто бесподобный!.. Ведь правда же? — неожиданно обратилась она к своим спутникам.

Дубов лишь что-то буркнул и слегка покраснел, а Васятка легко согласился, что да, вкус у вина — лучше не бывает. Видимо, Васятка при этом рассуждал так: Вот ежели бы там оказалось вино скисшее, а он подтвердил бы, что вкусное, то это было бы вранье. А раз вина вообще не было, то и вранья тоже как бы и не было.

— Да-да, такого винца я еще в жизни не пивал, — радостно подхватил Владлен Серапионыч, дабы отвлечь внимание Дормидонта от смущения Василия Николаевича. — Мы даже хотели принести вам, но вспомнили, что вы не употребляете, и оставили, где нашли. И решили, что когда в следующий раз окажемся в ваших краях, то непременно допьем!

— Ловлю на слове, — усмехнулся царь.

— Впрочем, кое-что мы там нашли и кроме винца, — скромно заметила Чаликова. — Хотя, конечно, это далеко не то, что мы надеялись отыскать.

— Ну-ка, ну-ка, — подался вперед Дормидонт.

Надежда подняла худосочный мешок, лежавший возле ее стула, и высыпала прямо на стол содержимое — те несколько украшений, которые были в «кузнечном» сундуке с иконами.

(Поразмыслив, друзья решили именно их выдать за все, что им удалось найти. Это, по мнению Чаликовой, должно было бы отвадить власти от новых поисков, которые непременно бы начались, если бы Дубов и его товарищи сказали, что ничего не нашли. А так вроде бы и клад был найден, ну а что сокровищ так мало — не их вина. Местом же отыскания клада, по предложению Серапионыча, решили объявить берег озера, где после Анны Сергеевны и Каширского осталась глубокая и широкая яма).

Вооружившись дареной лупой, Дормидонт стал внимательно разглядывать украшения, однако особого восторга они у царя не вызвали:

— Да тут же, понимаешь, даже и не драгоценности вовсе, а так — пустячки.

— Уж не хотите ли вы, Государь, сказать, что это — ненастоящие драгоценности? — удивился Серапионыч.

Царь взял какое-то колечко с камешком, еще раз внимательно рассмотрел его в лупу и даже попробовал на зуб:

— Что тут скажешь? Золото вроде настоящее, и камень тоже, а сделано как-то наспех, без старания. Нет, конечно, я не бог весть какой знаток, но уж настолько-то разбираюсь.

— А вот это? — Василий протянул Дормидонту золотую брошку, которую он неудачно пытался подарить Настасье.

Однако Дормидонт лишь мельком оглядел брошку:

— Дешевка. Видите, и позолота кое-где сошла, и камешки половина выпали. Да какие там камешки — обычные стекляшки. Удивляюсь, как Степан мог на такое позариться!

— Ну, Степан же не сам грабил Новую Мангазею, — заметил Дубов. — А его воины могли и не разбираться в ювелирных тонкостях. Видят, красивая вещица — и в сумку.

Тут дверь медленно раскрылась, и в трапезной появился Петрович. Что-то в его облике показалось Чаликовой не совсем обычным, она только не могла понять, что именно. А если бы Надя пригляделась внимательнее, то заметила бы, что дырявая рубаха на Петровиче не болталась, как обычно, а заправлена в латаные штаны, и даже рваные башмаки были чуть чище, чем обычно. Кроме того, остатки волос теперь не торчали как попало, а были аккуратно зачесаны на плешь.

Перемены в Петровиче стали еще более наглядны, едва он открыл рот.

— Сударыня, — учтиво полупоклонился он в сторону Чаликовой, — и вы, достоуважаемые господа. Наш возница, почтеннейший Чумичка, хотел бы узнать, не изъявите ли вы желание тотчас пожаловать в карету и отправиться в Царь-Город, дабы не злоупотреблять покоем высокочтимого хозяина сего мирного прибежища?

— Право же, побыли бы еще, — неприязненно глянув на Петровича, сказал Дормидонт.

— Позвольте напомнить, сударь, что главная цель нашего пребывания в сием поместье уже достигнута, — еще учтивее продолжал Петрович, покосившись на разбросанные по столу украшения, — и лично я не вижу причин далее здесь задерживаться. Позвольте также милостивейше напомнить, что наш обожаемый правитель, сиречь царь Путята, ожидает нас, снедаемый надеждами на успешное обретение утраченного.

— Хоть завтрак закончить ты нам позволишь? — хмуро спросил царь. — Да ладно уж, садись за стол, съешь чего-нибудь, чего зря стоять.

— О нет, я не считаю себя вправе сидеть наравне со столь высокопоставленными особами, — отказался было Петрович, но почувствовав, что во второй раз его вряд ли пригласят, почел за лучшее согласиться: — Однако, ежели вы так настаиваете, то я, конечно же, присоединюсь к трапезе и откушаю что-либо от ваших невиданных щедрот!

С этими словами он присел на краешек стула и с помощью большой ложки переложил из блюда к себе на тарелку совсем немного (!) какого-то овощного кушанья, после чего стал медленно его есть, помогая себе вилкой и кусочком хлеба (!!), а от вина отказался вовсе (!!!), ограничившись кружкой кваса, да и то неполной.

Все, кто был за столом, тихо дивились столь скоропостижным переменам в бывшем Грозном Атамане, и гадали, к лучшему ли они, или наоборот.

* * *

Лишь к утру достигли Каширский и Анна Сергеевна стен Царь-Города. Чтобы попасть в столицу, нужно было миновать ворота, в которых обычно стояли двое-трое стрельцов в красных шапках, вооруженных секирами. В их обязанности входило брать подати с въезжающих в столицу иноземцев и проверять купеческие обозы на предмет недозволенных товаров. На обычных путников, а тем более пеших, стрельцы, как правило, внимания не обращали и пропускали их туда и обратно беспрепятственно.

Однако на сей раз путникам явно не повезло — стрельцы встретили их скрещенными поперек ворот секирами:

— Кто такие?

Каширский вздохнул, опустил на землю мешок и извлек из внутреннего кармана свернутую вчетверо грамоту, из которой следовало, что податель сего, господин имярек, исполняет особые поручения и должен быть пропускаем беспрепятственно даже в такие места, куда обычным смертным далеко не всегда открыт ход. Грамоту венчала круглая печать и подпись весьма значительного должностного лица, которая обычно отваживала служивых задавать Каширскому какие-либо дополнительные вопросы.

На стрельцов же привратников, похоже, куда большее впечатление произвели отнюдь не подпись и не печать, а имя самого предъявителя.

— А-а, так вы и есть Каширский? — голосом, ничего хорошего не предвещавшим, проговорил первый стражник. — Вас-то нам и надо!

— А в чем, собственно, дело? — забеспокоился Каширский.

— А то сами не знаете! — ухмыльнулся второй охранник. — В Сыскном приказе вам немало порасскажут о ваших темных делишках!

— Вы не имеете права! — захорохорился Каширский. — Я ученый с мировым именем, без пяти минут Нобелевский лауреат, я самого царя Путяту консультирую!..

— А кстати, что у вас в мешочке? — вдруг спросил первый стрелец. — Покажите, будьте так любезны.

— Ни за что! — испуганно вскричал Каширский, вцепившись в мешок. — Это мои личные вещи.

Охранник с силой потянул мешок на себя, Каширский не отдавал, и кончилось это тем, чем и должно было — мешок порвался, и через дырку на землю посыпались драгоценные украшения, старинные монеты и золотые кувшинчики.

— Значит, личные вещи? — усмехнулся второй стрелец. — Ну что ж, господин Каширский, пройдемте со мной.

— Тогда и меня ведите! — не выдержала Глухарева. — Я тоже замешана в разных темных делишках!..

— Сударыня, не морочьте голову, — отмахнулся от нее первый стрелец, будто от назойливой мухи. — Ступайте своим путем и не мешайте нам работать.

— Это вы нарочно устроили, чтобы… — крикнула Анна Сергеевна вдогонку — и осеклась. А хотела она сказать: это вы нарочно устроили, чтобы не делиться со мной.

Так сбылось второе пророчество Херклаффа о «каталашке» для Каширского.

Анна Сергеевна смачно плюнула и, миновав ворота, вошла в город, на ходу обдумывая, как бы ей вызволить сообщника, а главное — вернуть драгоценности.

* * *

Лошади, щедро покормленные в Загородном тереме, резво несли карету в направлении Царь-Города. Путешественники все больше помалкивали, молчал и Петрович, сжимая в руках «дипкурьерский» мешок, куда перед отъездом перегрузили те более чем скромные украшения, которые и должны были играть роль Степановских сокровищ. Когда же к Петровичу обращались, он отвечал неизменно учтиво, порой до приторности. При этом Надя ловила себя на мысли, что у нее было бы куда спокойней на душе, если бы Петрович вел себя по-прежнему: визжал, вскидывался по всякому поводу, а по каждому третьему поводу размахивал ржавыми кухонными ножами.

Василий думал о том, что накануне в спешке они не договорились о дальнейших действиях и не согласовали, кто и что будет отвечать в случае чьих-либо расспросов. Вообще-то сыщик надеялся, что им и не придется встречаться с должностными лицами Царь-Города, а просто они сдадут Рыжему «по описи» заявленные сокровища и с заходом солнца уйдут в «свой» мир.

Карета замедлила ход и остановилась на обочине. Дверь приоткрылась, и в проеме появился Чумичка:

— Небольшая остановка. Лошадям нужна передышка, да и нам не мешает размяться…

— Да-да, друг мой, это вы хорошо придумали, — обрадовался Серапионыч. — Что может быть лучше, как подышать свежим воздухом. Да и вид здесь прелестный…

Доктор был прав — Чумичка остановил лошадей в таком месте, где к дороге примыкала большая живописная поляна, за которой темнел привычный лес. А в густой траве между знакомых и незнакомых луговых цветов кое-где алели запоздалые земляничины.

— Какой чудный уголок, — сказал Василий, удобно развалясь на траве. — Спасибо, Чумичка, что привез нас сюда. Знаете что, друзья мои, а давайте тут весь день проведем! А потом заедем к Рыжему, передадим ему весь этот хлам и — домой!

— Ну, Васенька, это уж вы размечтались, — усмехнулась Надежда.

— Уж и помечтать нельзя, — немного театрально вздохнул детектив.

Однако Чумичка тут же вернул мечтателей на грешную землю:

— Давайте о деле поговорим, пока Петровича поблизости нет… Серапионыч, это и до вас касается!

Доктор в это время отошел довольно далеко от остальных, собирая землянику. Однако, услышав оклик Чумички, послушно вернулся.

— А хороша тут земляничка, хороша, — заметил Серапионыч, угощая друзей тем, что успел набрать. — Нашей не чета!

— Эта-то еще ничего, — со знанием дела откликнулся Васятка. — Вот у нас в лесу за деревней есть одна лужайка, там такая земляника — ого-го! И большая, и сладкая…

— О землянике после, — досадливо перебил Чумичка. — Дело-то у меня к вам и впрямь важное.

Колдун вынул из внутреннего кармана две половины магического кристалла и положил их на траву.

— У кого есть одна такая половина, тот обладает огромною силой, — пояснил Чумичка, — особенно ежели умеет пользоваться. А обе половины дают власть чуть не над всем миром. Для того-то кристалл и был разрезан надвое, чтобы этого не произошло. Но теперь так случилось, что обе половины вместе. Пока они хранятся у меня, никакого вреда не будет. Но кто знает, что может случиться? Все под Богом ходим.

— Ну так, может быть, уничтожим его от греха подальше? — предложила Надя.

— Это очень трудно, — покачал головой колдун. И, подумав, добавил: — Ежели вообще возможно.

— И что ж делать? — забеспокоился Серапионыч.

— А вдруг Херклафф узнает? — Надя аж побледнела, представив себе чародея-людоеда, обретшего власть над всем миром.

— Да уж, перспектива та еще, — проворчал Василий.

— Потому-то я ищу вашей помощи, — терпеливо выслушав опасения друзей, продолжал Чумичка. — Я хочу, чтобы вы унесли одну из этих половинок в свою страну и там спрятали.

— А ты научишь нас им пользоваться? — попросила Надя. — Ну хотя бы что-нибудь самое простенькое.

— Научу, — ответил Чумичка. — За год я в это дело немного «въехал», хотя честно скажу — и сотой доли не ведаю.

— Ну, например?.. — не отступалась Надя.

— Например? — чуть призадумался Чумичка. — Да вот, я вижу, у Васятки рубаха совсем помялась. Давай ее сюда.

Васятка снял рубашку и протянул колдуну. Тот, ни слова более не говоря, расстелил ее прямо на траве и провел по ней большой гранью одного из кристаллов, словно утюгом.

— Вот это да! — восхитился Васятка, принимая рубаху: она была не только гладко выглажена, но и вообще — выглядела, будто новенькая.

* * *

Обычные утренние хлопоты остались позади, и Ефросинья Гавриловна, владелица лучшего в Новой Мангазее постоялого двора, пила свой утренний чай с ежевичным вареньем.

За окном, выходившим на одну из оживленнейших улиц, шла обычная жизнь торгово-ремесленного города: то и дело проезжали телеги и богатые кареты, сновали люди в нарядах самых разных стран и народов, в лавках шла бойкая торговля, а в харчевне многочисленные купцы и приказчики успешно совмещали обильный завтрак с заключением всяческих торговых сделок.

Утреннее чаепитие было для Ефросиньи Гавриловны временем недолгого отдохновения от всяких дел, и подчиненные в эти пол часа старались ее без особой надобности не беспокоить.

Вчерашний день прошел как нельзя лучше — от постояльцев отбою не было, прибыл даже один богатый купчина, который оставил в обеденном зале кучу денег, превышавшую обычный доход за три дня. А ночью не было никаких происшествий на почве неумеренного потребления вина, так что Ефросинья Гавриловна пребывала в наилучшем настроении — вот как немного, оказывается, нужно человеку для счастья. А чтобы счастье было полным, Ефросинья Гавриловна протянула руку под стол, где у нее на особой подставочке стоял кувшин со смородиновой наливкой, коей она потчевала своих наиболее дорогих гостей, а иногда угощалась и сама. Но в меру — ведь ей предстоял долгий и хлопотный трудовой день.

Но не успела хозяйка подбавить в чай немного наливки, как в дверь заглянул ее старший помощник.

— Ну, чего застрял? — благодушно прогудела Ефросинья Гавриловна низким грудным голосом. — Входи, раз уж пришел. Чаю хочешь? Наливки не предлагаю: негоже, чтобы на постояльцев духом хмельным веяло — дурная слава пойдет.

Помощник чуть обиделся:

— Вы так говорите, Гавриловна, будто я напрашиваюсь, чтобы вы мне налили.

— Да ты не серчай, Тимофей, — ласково пророкотала Ефросинья Гавриловна. — Я ж прекрасно знаю, что ты и капли в рот не берешь, особливо с утра. Говори, с чем пожаловал.

— Тут к нам один почтенный господин прибыл, — откашлявшись, приступил Тимофей к докладу. — С виду рыцарь из Мухоморья, то есть из Новой Ютландии, и с ним еще один, по внешности и одежде возница, но ни лошади, ни кареты нет…

— Ну и прекрасно, — перебила Ефросинья Гавриловна. — Посели их в согласии со средствами, что ж ты по таким пустякам ко мне бежишь?

— Дело в том, что он хочет с вами лично поговорить, — объяснил Тимофей. — По важному будто бы делу. Вынь да положь ему Ефросинью Гавриловну!

Хозяйка поставила блюдце на стол:

— Прямо так по имени-отчеству меня и назвал? Странно, что-то я раньше знакомства с рыцарями не водила… Ну что же, без причины он бы встречи со мною не искал. Зови его сюда!

Тимофей вышел, а в горницу, чуть заметно прихрамывая, вошел благородный господин в сильно помятом щегольском камзоле, держа в руках не менее щегольскую шляпу со сломанным пером. На шее у него был явственно виден шрам, который не мог скрыть даже поднятый воротничок. Господина поддерживал под руку другой человек, одетый попроще, но тоже довольно изысканно.

Обладавшая безупречной зрительной памятью Ефросинья Гавриловна мысленно «прокручивала» в уме всех, с кем ей приходилось встречаться за последние тридцать или сорок лет — однако ни того, ни другого не узнала.

— Ну что ж, прошу садиться, — указала Ефросинья Гавриловна на диванчик, так как на единственном стуле сидела сама. — С кем имею честь говорить?

— Меня зовут Альфонсо, — произнес господин в камзоле. — Я — рыцарь из Новой Ютландии. А это — мой друг Максимилиан.

Сказав это, дон Альфонсо зевнул и обессиленно закрыл глаза.

— Извините, сударыня, мы всю ночь пешком добирались до вашего города, — вступил в беседу Максимилиан, выглядевший чуть свежее своего хозяина. — А перед тем претерпели немало бедствий…

Дон Альфонсо открыл глаза:

— Но это долгий рассказ. А дело у нас немалой важности. К вам обратиться мне посоветовал ваш друг Василий Николаевич Дубов…

— Дубов? — переспросила Ефросинья Гавриловна. Память на имена у нее была чуть хуже, чем на лица, но и Василия Николаевича Дубова среди своих знакомых она не могла припомнить. А уж тем паче среди друзей.

— Ну, тот человек, что в прошлом году останавливался у вас вместе с двумя скоморохами, — увидев, что имя Дубова хозяйке ничего не говорит, стал объяснять дон Альфонсо.

— А-а-а, ну конечно же! — почти театрально хлопнула себя по лбу Ефросинья Гавриловна. — Я-то больше знала его как Савватея Пахомовича. Ну как же, как же! И какое дело привело вас ко мне?.. Хотя нет, о деле потом. Сначала вы должны хоть сколько-то отдохнуть. Шутка ли — всю ночь пешком… Тимофей!

В горницу вошел помощник:

— Чего изволите, хозяйка?

— Поручаю гостей твоим заботам. Накорми их и отведи в такое место, где бы им не мешал шум с улицы. Но платы отнюдь не бери.

— У меня есть чем заплатить, — попытался было возразить дон Альфонсо, но Ефросинья Гавриловна пресекла все попытки:

— Друзья Савватея Пахомовича — мои друзья, а с друзей платы за проживание я не беру. А когда выспитесь — добро пожаловать ко мне. Тогда-то и о делах потолкуем.

— Прошу за мной, — пригласил Тимофей. Максимилиан поднялся с диванчика первым и помог встать дону Альфонсо. Чувствовалось, что гости и впрямь попали в изрядную переделку.

Оставшись одна, Ефросинья Гавриловна вновь достала кувшин с наливкой, однако, немного поразмыслив, вернула его на место — день и без того сулил быть весьма занятным.

* * *

Стена, окружающая Царь-Город, имела несколько ворот — по числу дорог, расходящихся из Кислоярской столицы в разные стороны света. При городских воротах постоянно находились стрельцы-охранники, имеющие весьма широкий круг обязанностей. Им доводилось и задерживать подозрительных людей (как это произошло с Каширским), и разъяснять въезжающим, как им лучше добраться в ту или иную часть города, и самое основное — досматривать кареты и обозы с товарами, главным образом на предмет въездных податей. Впрочем, размер податей был скорее символическим, дабы совсем не отвадить своих и чужих купцов от Кислоярской столицы, расположенной в стороне от больших торговых путей.

Количество стрельцов, дежуривших у тех или иных ворот, зависело от того, какая дорога через них проходила. К примеру, на тех воротах, через которые можно было добраться до Горохового городища, достаточно было одного или двух стражников, да и те по большей части дремали без дела: эта дорога, миновав несколько захудалых деревенек, терялась среди болот в двух-трех верстах за городищем. Самою оживленной была застава, за которой начинался Ново-Мангазейский тракт: здесь постоянно сновали в обе стороны фуры и обозы с товарами, и на их досмотре рука об руку со стрельцами трудились чиновники из Податного приказа. Служба при «Мангазейских» воротах почиталась у них самой хлопотной, но в то же время и наиболее «хлебной».

Чуть по-своему обстояли дела на тех воротах, которые называли «Белопущенскими» или «Бельскими». С одной стороны от них находилась так называемая Бельская слободка, известная весьма лихими нравами, а с другой начиналась дорога, по которой за два-три дня можно было добраться до Белой Пущи и Новой Ютландии, а за пару часов — до Боровихи и Загородного царского терема. Поток проезжающих на этой дороге бывал очень неравномерным и порой непредсказуемым — иногда за день проходили несколько десятков пешеходов да проезжали одна-две повозки, а порой на заставе одновременно оказывались несколько экипажей, и путникам приходилось ждать своего череда.

Именно в такой «затор» попали наши кладоискатели, возвращаясь в Царь-Город из Загородного терема. Как раз в это время привратники досматривали какой-то груз, вывозимый из города, и Чумичке пришлось остановить карету на обочине, где имелось нечто вроде площадки — как раз для подобных случаев. Седоки охотно высыпали из кареты на свежий воздух. Как раз перед ними своей очереди ждала добротная карета, запряженная тройкой столь же добротных упитанных лошадей. По краю площадки прогуливались обитатели кареты — пышная дама в собольей накидке и с тяжелыми серьгами в ушах, очень похожая на купчиху с картины Кустодиева, и не менее степенного вида господин в поддевке и в лихо скрипучих кожаных сапогах.

Дубов заговорил с ними:

— Почтеннейшие, я так вижу, что вы здесь часто ездите, вы не знаете — долго нам еще ждать?

Господин в поддевке ласково глянул на Василия:

— Думаю, что не очень. Хотя, вообще-то, если бы они там постарались, то могли бы и поскорее.

— А куды торопиться? — вступила в беседу «кустодиевская» дама. Голосок у нее оказался неожиданно тоненький. — Им за быстроту не плотють.

— Что верно, то верно, — согласился ее спутник. — Кстати, позвольте представиться: купец Кустодьев, а это моя супруга Федосья Никитична.

— Василий Дубов, — несколько удивившись фамилии купца, в ответ представился детектив, разумеется, не уточняя рода своих занятий. — И чем же вы, почтеннейший господин Кустодьев, торгуете? — спросил Дубов, более, впрочем, из вежливости.

— Ну, сам-то я не столько торгую, сколько помогаю торговать другим, — охотно откликнулся купец. — У меня струги по Кислоярке ходят в Новую Мангазею и далее, в Замошье.

Новую Мангазею Василий знал, и даже очень знал — а вот о Замошье слышал впервые.

— Это такой городок на Венде, в десяти верстах за Мангазеей, в соседнем княжестве, — пояснил Кустодьев. И, понизив голос, добавил: — Зело удобное местечко для нашего брата купца — с тамошними мытарями насчет налогов завсегда можно договориться, и ко взаимной выгоде.

«Ну, понятно — оффшорка для отмывания черного нала», — перевел Василий слова купца на язык современных ему понятий.

— А еще туда все те бегут, кто угодил в опалу к царю-батюшке, — хихикнула Федосья Никитична. Господин Кустодьев строго посмотрел на нее:

— Струги у меня уходят каждодневно ровно в полдень. Так что ежели у вас есть какие товары, то милости прошу — я беру по-божески, останетесь довольны. Спросите у городского причала, где кустодьевский лабаз — вам любой укажет.

— Спасибо, если появится надобность, то непременно воспользуюсь, — заверил Дубов.

Как и предрекал почтенный купец, долго ожидать не пришлось. Кустодьевскую карету пропустили за считанные минуты (видимо, он умел договариваться не только с Замошьевскими мытарями), а когда настал черед наших путешественников, то выяснилось, что их уже ждали, и даже более того — встречали со всеми возможными почестями. Василий не мог понять — то ли об их приезде уже знали, то ли ожидали впрок: не сегодня, так завтра. Как бы там ни было, все трое привратников, встав в ряд, торжественно приветствовали кладоискателей, подняв вверх секиры. А старший даже лично пожал руку каждому, начав с Петровича. Видимо, несмотря на лохмотья, он, как личный представитель Путяты, почитался за старшого.

Если Петровича так и распирало от гордости, что его держат за важную особу, то Дубова с Чаликовой такой прием не очень-то радовал — это значило, что покинуть Царь-Город «по-тихому» будет гораздо сложнее, чем они предполагали.

Серапионыч же вел себя со всегдашнею милой непосредственностью. Едва завершилась церемония приветствования, он обратился к старшему охраннику:

— Скажите мне, любезнейший, вон тот очаровательный домик, — доктор указал на мрачноватое строение неподалеку от заставы, не то большую избу, не то маленький терем. — Это случайно не та харчевня, про которую мне рассказывал боярин Андрей?

Не присутствовавший при беседе доктора с опальным боярином, охранник несколько удивился подобному вопросу, однако ответил:

— Нет, сударь, тот очаровательный домик принадлежит мне. Зато чуть дальше, за углом, и впрямь находится харчевня. Но та ли, о которой вы говорите…

— Та, та, ну конечно же, та самая! — радостно подхватил Серапионыч. И обратился к своим спутникам: — Друзья мои, раз уж мы оказались в здешних краях, то должны там побывать — помните, я вам говорил о просьбе боярина Андрея?..

(С боярином Андреем, обвиненным в отравлении князя Борисава Епифановича, доктор встречался в городском остроге по личному разрешению боярина Павла и под предлогом оказания лекарской помощи. Но толком поговорить им так и не удалось — охранники следили за каждым словом заключенного и его гостя).

Единственный, кому предложение доктора пришлось не по душе, оказался Петрович.

— Позвольте с вами не согласиться, почтеннейший Серапионыч, — заговорил он в своей новой манере, — ибо мне следует немедля оповестить всемилостивейшего Государя Путяту об итогах наших разысканий.

— Как, вы собираетесь ехать прямо к Путяте?! — чуть не взвыла Надежда. — Нет-нет, лучше уж в харчевню.

Однако это противоречие неожиданно легко разрешил начальник стрельцов:

— Так вы, господа, не волнуйтесь — езжайте по своим делам. А господина Петровича мы сами к Государю препроводим, и в наилучшем виде!.. Насчет ваших находок тоже не извольте беспокоиться, — поспешно прибавил начальник, — все будет в сохранности, даже не сомневайтесь!

Заверив Петровича и стрельцов, что о сохранности находок они изволят беспокоиться меньше всего, путники поспешили за угол, к харчевне.

Помещение, где они оказались, было весьма обширным, но вид имело довольно неряшливый. Едва гости уселись за столом со скатертью явно не первой и даже не второй свежести, к ним вышла трактирщица, по внешнему виду более напоминавшая мадам из заведения несколько иного рода.

Окинув посетителей быстрым оценивающим взглядом, хозяйка деловито осведомилась:

— Чего изволите — девочек, мальчиков?

— Да нет, сударыня, мы людей не едим, — не подумав, ответила Чаликова. — Мы ж не Херклаффы какие-нибудь!

— Нам бы позавтракать, — попросил Дубов.

«Мадам» оглядела гостей куда уважительнее:

— О, ну это меняет дело. Стало быть, вам и девочек, и мальчиков?

Здесь уж не выдержал Чумичка:

— Ты прекрати, старая потаскуха, нам тут голову морочить. Сказали тебе — принеси еды, вот и неси!

— Ну и пожалуйста! — «Мадам» ушла, обиженно вихляя задом. Как показалось Дубову, обиженность у нее вызвало не столько существительное «потаскуха», сколько прилагательное «старая».

Едва хозяйка исчезла, из-за соседнего столика встала небрежно накрашенная и столь же небрежно нарумяненная девица в латанном синем сарафане и нетвердой походкой подошла к гостям:

— Ого-го, кто к нам пожаловал! Вы мне сходу приглянулись — я хочу всех вас поиметь здесь и сейчас!

Девица пошатнулась и, чтобы не упасть на грязноватый пол, схватилась за плечо Дубова:

— А вы, сударь, очень миленький мужчинка. Давайте я тебя обслужу по лучшему разряду. Много не возьму, сколько дашь, тем и удовольствуюсь!

— Оставьте меня в покое, — проворчал Василий, с трудом освободившись из цепких лапок девицы. А та уже переключилась на Серапионыча:

— А вам, господин хороший, непременно нужна такая девушка, как я. Не глядите, что выпимши, я еще ого-го!.. И что вы только в ней нашли, — ткнула пальцем девица в сторону Чаликовой, — ни кожи, ни рожи!

— На себя погляди, лахудра, — не осталась в долгу Надя, которая в глубине души считала себя самой обаятельной и привлекательной журналисткой всего постсоветского пространства и потому любые намеки на свою внешность воспринимала весьма остро.

Тем временем девица принялась охмурять Васятку:

— Ой, какой миленький парниша! Я вижу, вы еще невинный, но это не беда, я тебе помогу. И даже платы не возьму, так ты мне приглянулся!

— Чего она хочет? — тихо спросил Васятка у Серапионыча.

— Это я тебе потом объясню, — усмехнулся доктор.

— Эй, Акунька! — раздался из-за двери голос «мадамы». — Кончай приставать к приличным людям, а то живо за порог вылетишь!

— Это за какой такой порог? — возмутилась Акунька. — Я, между прочим, на свои пью!

— Ну и пей себе, а людей в покое оставь! — не отступалась хозяйка. — Не видишь — у них на тебя «не стоит»!

— Ничего, скоро встанет, — пообещала девица, однако оставила гостей в покое и пересела за свой столик, где ее дожидалась недопитая чарка и недоеденная луковица.

И тут Васятка негромко сказал:

— А ведь она — вылитая княгиня Евдокия Даниловна…

— Кто — вот эта вот чувырла? — удивилась Надежда. — Ну, Васятка, ты уж придумаешь!

— Евдокия Даниловна Длиннорукая? — тут же насторожился Дубов. Однако, внимательнее приглядевшись к девице, должен был в очередной раз признать наблюдательность Васятки: действительно, если бы с нее снять густой слой румян и белил, слегка причесать и поприличнее одеть, то ее, пожалуй, можно было бы спутать с супругой градоначальника. Правда, и княгиню Дубов видел всего раз, на открытии водопровода, да и то издали, но зато Васятка многократно встречал ее в церкви на Сороках, так что ему можно было верить.

— А это как раз то, что нам надобно, — вполголоса сказал детектив.

— Что именно? — удивилась Надя. — Эта вульгарная девка? Вот уж не думала, Васенька, что у вас такой дурной вкус!

Дубов лишь беззаботно рассмеялся и, встав из-за стола, подошел к девице:

— Сударыня, не желаете ли пересесть за наш столик?

— А что — уже встало? — радостно прогудела девица. — Я сразу увидела, что приглянулась вам, да вы признаться не хотели!

Василий галантно подал девице руку, так что она, явно не привыкшая к такому изысканному обхождению, даже несколько застеснялась. А Дубов, не давая ей опомниться, подвел ее к столу и усадил между собой и Чаликовой.

Наде это не очень понравилось, но она сообразила, что если Дубов и имеет какие-то виды на эту жрицу «первой древнейшей», то явно не по ее основному роду занятий. Но что именно Василий задумал, Чаликовой не могла подсказать даже ее интуиция, свойственная работникам «второй древнейшей».

Тем временем Дубов уже завел с девицей беседу:

— Сударыня, мне хотелось бы для начала узнать, как вас зовут-величают?

— Акуня, — ответила девица.

— А по имени-отчеству?

— Акулина Борисовна, — чуть смущенно сказала Акуня. Было видно, что ее давно никто не величал «по батюшке», да и вообще не обращался столь уважительно, как этот странный господин в знатном кафтане.

— А вас как звать-величать? — робко спросила Акуня.

— Ну, у меня имя очень редкое, — обаятельнейше улыбнулся Дубов, — Василий Николаевич. Но вы можете звать меня просто Вася.

— А можно Васяткой? — чуть осмелела девица.

— Нет, Васяткой вы можете звать нашего юного друга. Кстати, представлю вам и остальных моих спутников. Надежда. Владлен Серапионыч. А это — Чумичка, наш… — Василий Николаевич чуть было не сказал «колдун», но вспомнив, что Чумичка не любит афишировать свой род занятий, сказал «возница».

Тут в зале появилась «мадам» с большим горшком какой-то похлебки, пахнущей очень зазывающе, а следом за нею два половых несли подносы со всякими закусками и запивками. Судя по виду, половые по совместительству и были теми «мальчиками», которых «мадам» пыталась предложить гостям.

— Акунька, ты опять к людям пристаешь? — напустилась хозяйка, установив горшок посреди стола. — Гляди, дождесся у меня!

— Нет-нет, сударыня, это не она к нам, а мы к ней пристаем, — успокоил хозяйку Дубов.

— А-а, ну-ну, совет да любовь, — захихикала «мадам». — Кушайте, господа, на здоровье!

— Да и вы угощайтесь, Акулина Борисовна, — пригласил Дубов. — Чего вам положить — супчику, картошки, салату?

— Мне бы водочки, — потупив глазки, сказала Акуня.

— Ну, водочки, так водочки, — согласился Василий, но, к ее разочарованию, налил самый чуток, на донышке. — Больше не могу, ибо вы нужны нам трезвой.

— Чаво? — взбрыкнула Акуня. — Всем приличным господам я и выпимши хороша, а вам, видишь ли, тверезая нужна! А пошли вы к бесу, извращенцы!

И Акуня сделала вид, что хочет встать и уйти.

— Да заткнись ты, шалава, и выслушай, что тебе говорят, — не выдержала Чаликова. — А уж потом, блин, выкобенивайся, сколько душе угодно!

— Так бы сразу, блин, и сказали, — ухмыльнулась Акуня. — А то крутите, блин, вокруг да около, блин!

(Похоже, это словечко из нашего современного словаря пришлось Акуне изрядно по душе).

— Ну вот, а дело у нас до вас такое, — чуть помолчав, продолжал Дубов. — Вам, уважаемая Акулина Борисовна, придется некоторое время поработать княгиней.

Детектив замолк, ожидая, как воспримет Акуня это необычное предложение.

— Ага, ну понятно, — деловито кивнула Акуня. — Вы меня хочете какому-то князю в пользование отдать. Так, что ли?

— Не совсем, — откликнулся Василий. — Вы должны будете изображать из себя настоящую княгиню, да так, чтобы ваш супруг… то есть ее супруг даже не заметил, что рядом с ним вовсе не его жена. Ну и, естественное дело, вознаграждением останетесь довольны. Стало быть, по рукам?

— Ну, блин, вы даете, — прогудела Акуня. — Точно извращенцы, но вы мне понравились. Эх, черт с вами, согласна!..

— Ну что ж, иного ответа я и не ожидал, — удовлетворенно потер руки Дубов. — В таком случае не будем откладывать — да и поедем!

— Как — поедем? — негромко переспросила Чаликова. — Не повезем же мы ее к Рыжему! Все ж-таки приличный дом…

— Разумеется, нет, — подхватил Дубов. — Мы поедем на Сорочью улицу, в храм отца Александра!

— А-а, вот оно что, — протянула Надя. До нее только сейчас начал доходить замысел Дубова. — Похоже, Васенька, вы опять втягиваете нас в какую-то авантюру. Вот за это я вас и люблю.

— Простите, Василий Николаич, — не без сожаления оторвался Серапионыч от похлебки, — но как вы объясните наш визит к Александру Иванычу? Я, правда, не совсем понял, что вы задумали, но заранее поддерживаю. Однако мне кажется, что это будет выглядеть несколько подозрительно…

— Вовсе нет, — возразил детектив. — Мы просто подвезем Васятку до дома, вот и все. А то, что мы давно знакомы с отцом Александром, ни для кого не секрет.

— С отцом Александром мы давно знакомы с позавчерашнего дня, — напомнила Чаликова. — Ведь официально мы познакомились с ним на открытии водопровода.

— Так вы что, собираетесь везти меня в церковь? — настороженно спросила Акуня, из всего разговора понявшая только это. — Да ежели я там в таком виде появлюсь, так меня же, блин, камнями побьют!

— Не побьют, — оптимистично пообещал Дубов. — Да и вид у вас будет совсем другой, уж об этом мы позаботимся.

— Ну, другой, так другой, — ответила Акулина Борисовна, хотя и не очень-то была уверена, что все произойдет именно так. Во всяком случае, судьба предоставляла ей редкий случай хоть ненадолго покинуть привычную жизнь в Бельской слободке, засосавшую, ее подобно болоту, и испытать что-то новое и ранее неведомое.

Однако уже почти на пороге Серапионыч остановился:

— Постойте, я ж совсем забыл, ради чего сюда вас всех затащил.

Акуня удивленно на него уставилась:

— И чаво же ради?

— Передать поклон от некоего боярина Андрея. Впрочем, к вам, Акулина Борисовна, это вряд ли относится…

Однако, увидев, как побледнело, даже сквозь слой дешевых румян, лицо Акуни, доктор понял, что его слова относятся именно к ней.

— Боярин Андрей просил сказать, чтобы вы не верили в его виновность, — негромко договорил Серапионыч.

— А я никогда и не верила, — столь же тихо ответила Акуня. И тут же резко возвысила голос: — Ну, чего встали, блин, идемте скорее!

* * *

Даже оказавшись в «каталашке» — небольшой клетушке при городских воротах, куда бросали всяких мелких нарушителей — Каширский оставался «человеком науки»: он отнюдь не предавался отчаянию из-за утраты свободы и, главное, сокровищ, а пытался путем научного анализа установить возможные причины столь неожиданного провала и выработать стратегию дальнейших действий.

Собственная участь заботила Каширского менее всего — он был уверен, что высокопоставленные покровители и работодатели очень скоро вытащат его из этой переделки. Волновало другое — кто дал знать охранникам, что они с Анной Сергеевной идут в Царь-Город «не порожняком»? Петровича Каширский исключил сразу — настолько он был уверен в действенности «установки».

Тут припомнились последние слова Глухаревой, сказанные при задержании — «это вы нарочно устроили».

— Уж не Анны ли Сергеевнины это плутни? — вслух подумал Каширский. — А что, неплохо придумано: меня — «в каталашку», как выражается Херклафф, а сама все сокровища берет себе. Ну, придется еще с охранниками слегка поделиться… Хотя нет, не думаю. Анна Сергеевна до такого просто не додумалась бы. Куда уж ей, бедняжке.

В конце концов, перебрав еще несколько версий, господин Каширский пришел к выводу, что он пал жертвой случайной проверки на воротах.

— Будь иначе, меня бы сразу отправили в острог или еще чего похуже, а не держали «на съезжей», — подытожил Каширский.

Остановившись на этом утешительном объяснении, узник окончательно вернул себе присутствие духа и начал перебирать в уме имена влиятельных покровителей, которые помогли бы ему возвратить изъятые при задержании ценности.

«А Анне Сергеевне фиг чего дам, — злорадно подумал Каширский. Но тут же сжалился: — Хотя ладно уж, чего там, подарю ей малахитовую шкатулку — пускай радуется!»

От великодушных размышлений узника оторвал лязг двери. Каширский поспешно придал лицу вид грозный и решительный и даже собрал воедино мысленную энергию — на случай, если придется пустить в ход сверхчувствительные способности.

В темницу, подслеповато щурясь, вошел незнакомый господин в скромном на вид, но очень добротном и явно не дешевом кафтане.

— Господин Каширский? — вежливо осведомился гость.

— Да, — с достоинством ответил ученый. — Я — Каширский и хотел бы знать, долго ли еще продлится мое незаконное задержание?

— Собственно, я сюда явился, чтобы дать вам волю, — произнес незнакомец с обезоруживающей улыбкой и уставился на Каширского, как бы ожидая благодарственных излияний. И, не дождавшись, чуть помрачнел: — Прошу следовать за мной.

Они вышли из «съезжей» и, миновав склонившихся в почтительнейшем поклоне привратников, сели в роскошную карету, запряженную парой белых коней. Кучер свистнул кнутом, и экипаж, сорвавшись с места, понесся по улице. И хотя путь лежал явно не в направлении того дома, где они с Анной Сергеевной квартировались, Каширский не стал задавать спутнику никаких вопросов, а делал вид, что воспринимает происходящее как должное.

* * *

Князь Длиннорукий исправно выполнял доверенную ему должность царь-городского градоначальника, но в глубине души все же считал, что она ему «тесновата в плечах». Поэтому он всегда радовался случаю показать себя в делах, выходящих за пределы чисто хозяйственной работы. И если разработка памятника царю Степану шла через пень-колоду по причине расхождений с ваятелем Черрителли во взглядах на Высокое Искусство, то теперь, похоже, наклевывалось дельце, в котором князь мог бы развернуться вовсю.

Градоначальник принимал в своей присутственной палате дюжину юношей и девушек, многие из которых едва вышли из подросткового возраста. Вместе с ними был господин значительно старше, хотя сколько ему лет, толком никто не знал. Да и вообще, о боярине Павловском, совсем недавно «всплывшем» в Царь-Городе, ходили весьма смутные слухи — вплоть до того, что в прежние годы он находился в глубокой опале и будто бы даже был за что-то бит кнутом.

Последние несколько месяцев боярин Павловский неустанно ходил по столице и всюду, где возможно, рассказывал о своей горячей любви к новому царю и о том, как он поддерживает и одобряет каждое слово и каждое дело Путяты. Об этом же он хотел выступить и на позавчерашнем открытии водопровода, но не был допущен на главный помост, откуда звучали все речи. Однако боярин Павловский отнюдь не обиделся на такое пренебрежение его рвением, а, шныряя в толпе, всем втолковывал, что Путята — лучший друг водопроводчиков. В этом вопросе все были с ним согласны, если не считать некоей боярыни Новосельской, которая почему-то обозвала Павловского негодяем и прихлебателем, на что последний, зная вздорный нрав мятежной боярыни, даже не стал отвечать.

Под стать Павловскому была и молодежь: у некоторых из юношей кафтаны спереди и сзади были расписаны изображением человека, похожего на царя Путяту, а у девушек поверх платьев были прикреплены дощечки с надписью: «Мы любим Путяту», а у одной даже — «Путята, я хочу тебя!». Особо живописно выглядел один мальчик, самый юный из всех, с длинными волосами, стянутыми на лбу ленточкой, который сидел на скамеечке, держа на коленях огромные гусли.

Пока что молодежь больше помалкивала, а боярин Павловский увлеченно разъяснял Длиннорукому цель их прихода:

— Все мы прекрасно видим, как трудно приходится нашему любимому Государю, когда всякие враги народа пытаются вставлять палки в колеса его славных дел. Мы, честные люди, преданные своей Родине, своему Отечеству, просто обязаны объединиться вокруг нашего Государя. И кто другой положит почин этому святому делу, если не наши дети, наше лучшее будущее?!

— Да-да, Глеб Олегович, в этом нет сомнения, — на всякий случай соглашался градоначальник. — Но в чем, так сказать, выражается ваше благое дело?

— Я ни на миг не сомневался, князь, что вы нас поддержите! — еще более воодушевился боярин Павловский. — Наша задача — объединить все здоровые силы нашей молодежи и не только словом, но и делом помочь нашему любимому царю в его славных начинаниях. И перед вами — первые, кто решил взяться за эту великую задачу! — Боярин с гордостью указал на своих подопечных.

— Нет, все-таки зря говорят, что молодежь у нас теперь не та, — не менее боярина Павловского воодушевился князь Длиннорукий. — А молодежь у нас что надо — орлы, да и только! Вот она, будущая наша смена!

Князь отечески положил руку на плечо молодого статного парня:

— А я тебя узнал — ты же Ваня, сынок боярина Стального. Вот уж годы летят! Казалось, еще вчера батька тебя учил на коне ездить, а ты то и дело оземь головою сваливался. А теперь вон какой вымахал, кровь с молоком. Небось, все девки на тебя заглядываются?

Ваня Стальной заметно смутился, даже чуть покраснел, а чтобы как-то загладить неловкость, достал из кармана смятый листок и стал по слогам читать:

— Мы, юные путятинцы, торжественно клянемся крепить и созидать…

— Да не тарахти ты, Ванюшка, — боярин Павловский ласково, по-свойски похлопал его пониже спины. — Видишь, тут же все свои, скажи по-человечески.

Ванюшка спрятал листок и, прокашлявшись, заговорил:

— Ну, мы вот подумали и решили, что надобно нам всем вместе, заедино держаться. Потому как токмо вместе мы — сила. А то люди у нас очень уж разобщены: богатеи свою корысть блюдут, бедняки — свою, знать на простолюдинов и глядеть не хочет. А это неправильно, потому как Господь Бог всех нас равными сделал, а Путята всем нам единый царь…

— Погоди, Ваня, это ж ты что предлагаешь — богатым с бедными всем делиться? — перебила боярышня в парчовом платье и с огромными золотыми сережками в ушах. — Нет, эдак я не согласная! А может, ты мне еще скажешь с Нюркой одежкой поменяться и в Бельскую слободку податься? — ткнула девица в сторону своей соседки.

— Да ты не бузи, Глафирушка, никто тебя ни с кем делиться не заставляет, — с некоторой досадой сказал боярин Павловский, не забыв как бы невзначай погладить боярышню по парчовому плечику. — Не о дележке речь, а о том, чтобы всем заедино быть!

— Постойте, что это вы про Бельскую слободку говорили? — насторожился градоначальник, а сам подумал: «Неужто и до них молва о вчерашних прорицаниях дошла? Вот уж сраму сам себе удружил…»

Словно ожидая, когда ее заденут, вперед вышла другая девица, которую Глафирушка называла Нюркой. Именно она, судя по надписи на дощечке, «хотела» Путяту.

— А что, мне стыдиться нечего! — заявила Нюрка, смело оглядев всех, кто был в палате. — Оттого, что я в Бельской слободке себя торгую, я что, хуже других? Может, я нашего царя Путяту не меньше вашего люблю! И не я одна такая, уж можете мне поверить. Я хотела и подружку свою, Акуньку, с собою привесть, да она запропала куда-то, а не то бы непременно пришла.

— Ничего, Нюрочка, в другой раз приведешь, — с масляной улыбочкой проговорил боярин Павловский. — Ты, Ваня, расскажи лучше, что вы задумали.

— О-о, ну так мы много чего задумали, — охотно откликнулся Ваня Стальной. — Вот, например, на родине Путяты, в Свято-Петровской усадьбе…

— Я и сам родом из тех краев, — вставил боярин Павловский с важной таинственностью в голосе, словно бы причащаясь к славе царя. — Извини, Ванюшечка, я тебя перебил — продолжай.

— Ну вот я говорю, — продолжал Ваня, — что надобно в Свято-Петровской восстановить все так же, как раньше, когда Путята был такой, как мы, и даже еще младше, и превратить усадьбу в место всеобщего поклонения, в источник этой, как ее, все время забываю…

— Народной Мысли, — трепетным голосом подсказал боярин Павловский.

— А это еще что за хреновина? — простодушно удивился градоначальник.

— Народная Мысль — это то, чего так не хватает нам всем, — со священными придыханиями произнес боярин Павловский. — Вы думаете, отчего у нас все шло через пень-колоду? А оттого, что не было Народной Мысли!

— А-а, ну понятно, — кивнул князь Длиннорукий. То есть вообще-то он толком ничего не понял, но сама мысль о Народной Мысли ему пришлась по душе. Чуть меньше ему понравилось предложение разместить источник Народной Мысли в Свято-Петровской — это означало бы чем-то обделить вверенную ему столицу. Поэтому, не возражая по существу, князь выдвинул встречное предложение:

— А на месте непристойной лужи, именуемой Марфиным прудом, непременно возведем собор и назовем его Храмом Путяты-Спасителя. — И, подумав, градоначальник добавил: — А всякие мелкие церквёнки на окраинах, ставшие средоточием распутства — прикроем!

— Да здравствует Путята! — вдруг завопила Глафира.

— Да здравствует Путята! — отозвалась остальная молодежь, вскинув руки вперед и чуть вверх.

— Ой, извините, что-то на меня такое нашло, — виновато проговорила Глафира. — Просто я нашего Государя так люблю, что аж мутит… То есть я хотела сказать, в общем, вы меня понимаете, — совсем смешалась девушка.

— Ну конечно же, понимаем, — проникновенно проговорил боярин Павловский. — Я и сам испытываю нечто подобное, когда слышу его имя… А не спеть ли нам? — неожиданно предложил он, оборотясь к юноше с гуслями. И пояснил для градоначальника: — Это наш певец и сказитель, прозванием Алексашка Цветодрев. Такие песни слагает — заслушаешься!

Юный Цветодрев возложил персты на вещие струны и запел высоким срывающимся голосом:

— Гой ты еси славный наш Путята-Царь,

Наша ты надежа и опорушка,

Ты стоишь ногами на родной земле,

Головою небо подпираючи…

— Хорошая песня, — одобрил градоначальник, когда Цветодрев закончил, — душевная. А есть ли у вас что-нибудь такое, чтобы звало, чтобы подымало на великие свершения?

— Есть, как не быть, — радостно подхватил боярин Павловский. — Ребятушки, давайте-ка нашу, любимую!

Песенник вновь ударил по струнам и запел не по-прежнему, а быстро и решительно, отбивая такт сафьяновым сапожком:

И вся дюжина дружно подхватила припев:

Не успели отзвучать последние слова, как Глафира снова вскричала и выбежала прочь из градоначальничьей палаты.

— Что это с нею стряслось? — забеспокоился Длиннорукий. — Опять замутило?

— Да нет, просто она… — принялась было объяснять Нюрка из Бельской слободки, но боярин Павловский поспешно ее перебил, видимо, из опасения, что Нюрка со свойственным ей простодушием выразится недостаточно утонченно:

— Просто она, некоторым образом, достигла блаженства. У нее от этой песни частенько такое случается.

— А-а-а, ну ясно, — кивнул Длиннорукий, а сам подумал: «Вот горячая девка, а мою-то Евдокию Даниловну уж ничем не проймешь…»

— Кстати, дорогой князь, а собственно для чего мы к вам пришли, — спохватился боярин Павловский. — Отряд мы уже создали, а названия никак подобрать не можем. Вот решили с вами посоветоваться — может, вместе чего и надумаем.

— Прекрасно! — обрадовался князь. — Я целиком и полностью на вашей стороне и даже сам вступил бы к вам в отряд, кабы помоложе был. А название — это дело важное, первостепенное. Надобно, чтобы оно не только вдохновляло и вело за собой, но и било, как молот, и жгло сердца, как огонь!..

— А чем не название — «Огонь и молот»? — вдруг встрял Ваня Стальной.

— Да ну что ты, Иван, это уж какими-то, прости Господи, застенками отдает, — решительно возразил боярин Павловский. — А вообще-то мы уж много чего перебрали, да все не то. «Дети Путяты» — как-то двусмысленно. «Путятинским путем» — язык сломаешь, покамест выговоришь. «Соколы Путяты» — слишком воинственно. Я вот предлагал «Юные путятинцы», так ребята не согласились. Говорят, получается, что как будто поколения одно другому противопоставляем, а наша задача — всех объединить… Вроде все названия хороши, а самого лучшего никак не найти.

— Знаете, друзья мои, что я вам скажу, — осторожно начал Длиннорукий. — Я вот часто с нашим Государем встречаюсь, беседую, и не токмо как градоначальник с царем, а и просто по-человечески. И подумалось мне — а обрадуется ли Путята, коего скромность всем ведома, ежели вы свой отряд его именем назовете? И так ведь ясно, что вы — за Путяту. А отчего бы вам не назваться как-нибудь по-другому, может быть, даже немного иносказательно? Ну, к примеру, так, — князь на миг задумался, — «Верный путь».

— А что, это уже гораздо лучше, — загорелся боярин Павловский. — А вот если…

— Идущие вместе, — вдруг тихо проговорил гусляр Цветодрев.

— Как? — проворно обернулся к нему Павловский.

— Идущие вместе, — так же тихо повторил юноша. — Или еще проще — «Наши».

— Идущие вместе… Идущие вместе… Идущие вместе… — прошелестело по рядам, и всем стало ясно, что именно так отныне будут зваться юные путятинцы. И что, может статься, именно этому словосочетанию, неожиданно сорвавшемуся с уст младого певца, суждено будет сохраниться на скрижалях Царь-Городских летописей времен начала славных дел царя Путяты.

* * *

Хотя отец Александр и не ожидал столь скорого возвращения своих друзей, он был им очень рад. После бурных и немного суматошных приветствий священник обратил внимание на дотоле незнакомую ему девицу:

— А ты кто будешь, неведомая Магдалина?

— Не Магдалина, а Акулина, — поспешил Дубов исправить эту невинную и явно не нарочную бестактность. — А полностью — Акулина Борисовна.

Однако сама Акуня, кажется, была настроена вовсе не так шутливо. Она видела, сколь радостно приветствовали друг друга хозяин и гости, и чувствовала, что на нее глядят не то чтобы как на неровню, а хуже — как на чужую, непонятно зачем попавшую в не свое общество.

— Да, батюшка, я распутная девка, — зло проговорила Акуня, глядя прямо в глаза отцу Александру. — А где ж ты был, батюшка, и вы где были, люди добрые, когда у нас в деревне голод случился, когда люди с голода мерли, как мухи? Какое вам дело было до нас, быдла деревенского? Я-то в город тогда подалась, пыталась милостыню просить, да все гнали. Хорошо хоть прибилась к Ваньке Копченому, мелкому вору, вместе с другой девушкой, такою же бедолажкой, как я. Да, за кусок хлеба готова была на все. И подрабатывали, где можно, на самой черной работе. А когда уж совсем прижимало, то и собой приходилось торговать. Не нравится, батюшка? А ты послушай. Шла на это, и не только на это, только чтобы выжить. Жизнь заставила стать такой, какая есть, оттого что люди отворачивались. Ванька-то хоть по пьяному делу, случалось, и поколачивал, да по-своему все ж-таки заботился, любил, да и мы бы без него наверняка пропали бы. Он и работенку приискивал по корчмам и везде, где случится. Но все-таки был кусок хлеба и ночлег, какой-никакой, жили в заброшенной конюшне на окраине города. И где ж вы были, такие приличные да порядочные, когда Ванька занемог, кровью харкать начал? Никакие же лекари не пойдут на конюшню за те гроши, какие мы могли отдать. Мы бы отдали, да у нас ничего и не было. Ну и преставился Ванька на грязной соломе, даже похоронить по-человечески не могли, выволокли за город и закопали в поле. А без него у нас жизнь совсем поганая началась. У подруги-то и вовсе ум за разум зашел. И подалась бы я, батюшка, в уличные девки, да и там все прихвачено. Я вот и пить начала с горя да от безысходности. И только и оставалось, чтобы подохнуть, как собака под забором, и вам, люди добрые, до этого бы и дела не было.

Акуня замолкла, как бы сама устыдившись — нет, не своих слов, а своей откровенности. Чувствовалось, что она говорит все это в первый, а может, и в последний раз в жизни.

— Александр Иваныч, мы с Акулиной Борисовной хотели бы с дороги умыться, — поспешно проговорила Чаликова.

— А-а, ну так это завсегда пожалуйста, — ответил отец Александр, избегая смотреть на Акуню. — Что-что, а умывальня у меня в полном порядке. Васятка, проводи дам. А потом поставь самовар — завтракать будем. Хотя для завтрака уже поздновато — ну так будем считать это ленчем. Завтрак ленча лучше, чем суд Линча, — чтобы как-то разрядить напряженность, сострил батюшка и сам же первый захохотал своей «майорской» шуточке.

Надя и Акуня ушли следом за Васяткой, а отец Александр провел Дубова, Серапионыча и Чумичку к себе в комнату и, усадив кого на стулья, а кого прямо на лежанку, заговорил неожиданно серьезно:

— Знаете, друзья мои, дело у меня к вам есть. В общем, думал я, думал, да и надумал домой возвращаться. Верно все же говорят — где родился, там и пригодился.

— Очень разумное решение, — одобрил Василий. — Так что давайте прямо сегодня вечером, вместе с нами!

Отец Александр с сомнением покачал головой:

— Право, не знаю, получится ли так быстро. Я ведь еще ни с кем о своих планах не говорил, да и говорить не буду. Просто хочу столковаться с отцом Иоилем, он раньше здесь настоятельствовал, а теперь на покое, чтобы подменил меня, покамест нового не назначат. — Отец Александр загнул палец. — Второе — Васятка. Главная моя забота. Хоть боярин Павел обещал за ним приглядеть, но тут уж я и тебя Чумичка, просить буду — не оставь его.

— Не оставлю, — твердо пообещал Чумичка.

— Ну и третье — устроить то дело, ну, вы помните…

— О бегстве двоих возлюбленных? — пришел ему на помощь Дубов. — Вы, Александр Иваныч, просили нас что-то придумать. И вот мы, кажется, таки придумали.

Заслышав шум за дверью, Василий сделал движение рукой, достойное заправского конферансье, и тут же в скромной священницкой горнице в сопровождении Васятки появились две женщины: одна — Надежда Чаликова, а вторая…

— Княгиня! — вскочил отец Александр с топчана, где он только что сидел, по-домашнему развалившись рядом с Серапионычем.

И вправду, без румян, белил и прочей аляповатой косметики, призванной завлекать невзыскательных гостей Бельской слободки, Акуня выглядела просто один к одному с княгинею Евдокией Даниловной Длиннорукой.

— Ну, понятно, — проговорил священник, придя в себя. — Это и есть ваша придумка. Замечательно. В таком случае задача упрощается. Сначала дадим весточку настоящей Евдокии Даниловне, чтобы собралась в дорогу, а потом… Ну, впрочем, дальше уже дело техники, у меня все продумано. Спасибо, спасибо вам, дорогие мои! — И отец Александр стал горячо жать руки своим друзьям. — Прям-таки гора с плеч.

Проводив дорогих гостей, отец Александр вернулся в опустевший храм. В уме он «проигрывал» предстоящие действия, которые уже не раз обговаривал и с Пал Палычем, и с Ярославом, да и с Евдокией Даниловной. Конечно, все это требовало некоторых хлопот, но хлопот приятных и уж никак не пустых. Во всяком случае, предстоящее дело должно было стать достойным завершением недолгого пребывания майора Селезня в параллельном мире.

Отец Александр затеплил свечку и установил ее перед иконой св. Николая — небесного покровителя всех «в пути шествующих».

* * *

Карета остановилась в узком переулке, и ее хозяин через неприметные двери ввел Каширского в какое-то мрачное помещение. За короткий миг, пока его спутник своим ключом открывал двери, Каширский успел только сообразить, что это — задворки большого и, должно быть, богатого терема.

— Куда вы меня ведете? — не выдержал Каширский, когда они проходили четвертый или пятый темный коридор.

— Скоро узнаете, — дружелюбно улыбнулся господин. — Поверьте, друг мой, вы не останетесь разочарованы.

— Какой же я вам друг, если вы даже не хотите назвать свое имя! — не выдержал Каширский.

— Как, неужели я не представился? — удивился господин. — Извините, профессиональная привычка. А зовут меня Лаврентий Иваныч.

— Очень приятно, — буркнул Каширский, которому это имя ни о чем не говорило.

Пройдя еще несколько необжитых помещений, Лаврентий Иваныч ввел своего подопечного в обширную залу с побеленными потолками и рядами лавок вдоль стен.

— Немного подождите, вас пригласят, — с этими словами Лаврентий Иваныч усадил Каширского на одну из лавок, а сам скрылся за высокой дверью, расположенной прямо напротив той, через которую они вошли.

Каширский огляделся, но единственным светлым (вернее, темным) пятном во всем помещении была Анна Сергеевна Глухарева, сидевшая неподалеку, небрежно закинув ногу за ногу.

— Анна Сергеевна, где я? — спросил Каширский, подсев поближе к своей сообщнице.

— Там же, где и я, — неприязненно ответила Глухарева. — В приемной шефа.

— Какого шефа? — поначалу не понял Каширский. — А-а, самого! И за что же такая честь?

И вправду — Каширский и Анна Сергеевна ни разу не видели Путяты с тех пор, когда на прорицательном сеансе чародей Херклафф предсказал князю Путяте царство, Глухаревой кучу навоза, а Каширскому — «каталашку».

Cтав царем, Путята не снисходил до того, чтобы лично отдавать указания столь сомнительным личностям, как Анна Сергеевна и Каширский — связь с ними держал некто Глеб Святославович. Правда, Каширского иногда посещали смутные подозрения, что «заказы» Глеба Святославовича порою исходят не от Путяты, или, точнее, не совсем от него. Но «человек науки» предпочитал в эти мысли не углубляться — их с Анной Сергеевной вполне устраивало, что Глеб Святославович и его начальство не только прилично оплачивают работу, но и служат им надежной «крышей». Или, вернее, служили таковою до нынешнего утра…

Судя по доносящимся из-за дверей приглушенным голосам, царь в это время беседовал с заморскими послами. Того, что говорил Государь, почти не было слышно, зато голос посланника, похожий на воронье карканье, доносился очень четко и гулким эхом отдавался под высоким потолком:

— Мы прибыли, дабы передать послание Ливонского герцога, который с некоторым запозданием имеет честь поздравить Ваше Величество со вступлением на законный престол. Несмотря на то, что наши страны находятся не близко одна от второй, отношения между нашими государствами были самые дружественные. И наше правительство не сомневается, что теперь деловые и торговые связи будут развиться еще лучше, чем прежде…

А вскоре через приемную проследовали и сами послы. Впереди с важностью нес себя главный посланник — сухощавый господин с длинными седыми волосами и эспаньолкой, одетый в роскошный камзол, украшенный огромной брошью, искрящейся бриллиантами и изумрудами.

— У Шпака магнитофон, у посла — медальон, — как бы в шутку сказал Каширский, заметив, с каким вожделением взирает Глухарева на посольские драгоценности. В ответ на это Анна Сергеевна довольно злобным голосом привела другую цитату из «Ивана Васильевича»:

— А царь-то ненастоящий!

Но тут из тех же дверей появился чернобородый человек в кафтане царского дьяка:

— Господа, милости просим, Государь вас ждет.

Государь ожидал гостей, сидя на престоле в окружении нескольких придворных, в числе которых был и Лаврентий Иваныч. При виде Глухаревой и Каширского Путята довольно резво спрыгнул с трона и засеменил им навстречу, вызвав выражение непритворного ужаса в очах чернобородого дьяка, вынужденного сносить столь «нецарственное» поведение царя.

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие друзья мои, — говорил меж тем Путята, дружески обнимая Каширского и лобызая ручку Анне Сергеевне. — Вы и представить не можете, как мне неловко, что вас так по-глупому задержали на входе в город. Как всегда — никто ничего не знает и все друг на друга кивают. А сам за всеми не уследишь. Пожалуйста, господин Каширский, примите мои самые искренние извинения!

— Да ну что вы, Государь, какие пустяки, — великодушно отвечал Каширский, уже прикидывая в уме, не настал ли подходящий случай замолвить словечко за конфискованное имущество.

Меж тем Путята продолжал:

— Право же, господа, не держите зла на наших простодушных привратников — они ж никак не могли знать, что вы возвращаетесь из Загородного Терема, где вели пара… пала… паларельные поиски сокровищ царя Степана. — Путята даже рассмеялся, хотя и чуть натужно. — Вот Лаврентий Иваныч битый час втолковывал господам привратникам, что вы вовсе не пытались похитить чужое добро, а несли его, дабы передать в царскую казну!

— Да, так оно и было, — с важностью подтвердил Лаврентий Иваныч. — Чтобы добиться вашего скорейшего освобождения из-под этой смехотворной стражи, дорогой господин Каширский, мне немало пришлось порассказать о вашем с уважаемой Анной Сергеевной бескорыстии и любови к справедливости!

Столь гнусных поклепов Глухарева стерпеть не могла. Сенсорно почувствовав, что Анна Сергеевна уже готова взорваться и наговорить неизвестно чего, причем невзирая на лица и не выбирая выражений, Каширский незаметно наступил ей на туфельку.

— Ай! — вскрикнула Анна Сергеевна. — Что вы себе позволяете, невежа!

— Совершенно с вами согласен, сударыня, — по-своему истолковав ее слова, произнес Путята. — И знаете, друзья мои, обычно я стараюсь никого не перехваливать, но вам скажу: вы в своих разысканиях превзошли даже самого Василия Николаича Дубова и его помощников, на которых я возлагал большие надежды!

При имени Дубова Анна Сергеевна аж зашипела от злобы, и Каширский, чтобы как-то загладить неловкость, провозгласил:

— Рады служить Царю и Отечеству!

— И вы своими делами доказали эти слова, — проникновенно откликнулся Путята. — Тем более, что здесь находится свидетель и, так сказать участник ваших славных свершений. — Царь кивнул в сторону человека, стоявшего по правую сторону от престола. Он был одет с некоторой щеголеватостью, а шляпа с пером более соответствовала обычаям даже не Кислоярских бояр, а скорее, рыцарей Ново-Ютландского королевства.

И лишь когда сей господин галантно поклонился царю и учтиво приподнял шляпу, обнажив плешь, Анна Сергеевна и Каширский увидали, что это ни кто иной, как Петрович. На сей раз «установки» Каширского сработали, что называется, на полную катушку — бывший Соловей-Разбойник «стал совсем другим человеком» настолько, что даже внешне изменился до неполной узнаваемости.

— Лаврентий Иваныч, мы хотели бы еще раз полюбоваться на эти замечательные сокровища, — сказал Путята. И добавил, выразительно глянув на Анну Сергеевну: — Покамест их не потратили на народное благосостояние.

Лаврентий Иваныч подошел к столу в углу палаты и сдернул покрывало. На столе кучей лежали все те драгоценности, включая золотой кувшинчик и малахитовый ларец, которые Каширский откопал у озера.

— Неужели Петрович заложил? — тихо спросила Анна Сергеевна.

— Нет, это исключено! — искренне возмутился Каширский. — Я ему дал устано…

— Вашими бы установками да задницу подтирать! — в бессильной ярости прошипела Глухарева.

Царь подошел к столу и принялся перебирать сокровища. Выбрав колечко попроще, он с легким полупоклоном преподнес его Анне Сергеевне:

— Сударыня, это то немногое, чем я могу отблагодарить вас за неоценимую услугу!

Судя по виду Анны Сергеевны, она была бы не прочь швырнуть это колечко Путяте прямо в морду, а заодно и высказать все, что о нем думает, но ей все же каким-то чудом удалось сдержать себя и даже поблагодарить всемилостивейшего монарха:

— Спасибо, Государь, ваша щедрость воистину не знает пределов.

— Да, моя щедрость меня погубит, — не то в шутку, не то всерьез согласился Путята. И тут же доказал эти слова, извлеча из кучи сокровищ тот самый кувшинчик, который накануне так приглянулся Каширскому.

— А это вам, мой дорогой ученый друг. Если желаете, я велю выбить надпись: «Господину Каширскому в знак признательности от Путяты».

— Спасибо, не надо, — вежливо отказался Каширский и чуть не выхватил кувшинчик у Путяты из рук.

— А тебя чем бы я мог отблагодарить, мой верный и благородный Петрович? — оборотился Путята к Соловью.

Петрович низко поклонился и еще раз приподнял шляпу:

— Лучшей благодарностью для меня будет, ежели эти нечаянные драгоценности и впрямь хоть сколько-нибудь помогут нашим бедным простым людям!

«Хорошо устроился», — злобно подумала Анна Сергеевна. — Сам весь в белом, а я — в дерьме с ног до головы!»

Каширский тут же принял эту «телепатему», ибо и сам испытывал сходные чувства. Он устремил на Петровича пристальный взор и, почти не разжимая губ, зашептал:

— Даю вам… Или нет, освобождаю вас от вчерашней установки!

И не успел Каширский договорить, как Петрович сделал шаг вперед, обвел мутным взглядом всех, кто был в палате, сорвал с себя шляпу и, швырнув ее оземь, стал ожесточенно топтать. И Путята, и Лаврентий Иваныч, и все остальные с немалым изумлением глядели на него, лишь Каширский смиренно взирал на выходки Петровича, как бы говоря: «А я тут не при чем».

Но Петрович, очевидно, так не считал. Ткнув пальцем в сторону Анны Сергеевны, он надсадно заверещал:

— Вот они, главные ворюги! Это они, царь-батюшка, тебя обворовать хотели, а я им не дал! Все кругом воры и мироеды, одни мы с тобой честные люди, а эти все только и глядят, как бы трудовой народ обобрать!..

Выдав сию обличительную речь, Петрович в изнеможении опустился на пол рядом с растоптанной шляпой.

Царь-батюшка многозначительно молчал, как бы ожидая, что еще «выкинет» Петрович. И не дождавшись, вкрадчивым голосом обратился к Анне Сергеевне и Каширскому:

— Тут вот господин Петрович намекал, будто бы вы меня обворовать хотели. Не желаете ли вы лично развеять эту инси… исни… инсинува… в общем, этот наговор?

— Придурок, — желчно бросила Глухарева. Каширский же, напротив, не преминул блеснуть научным слогом:

— Дело в том, Государь, что наш уважаемый Петрович имеет ярко выраженную тенденцию смешивать плоды воображения с действительностью, чего я отнюдь не желаю поставить ему в укоризну, ибо вызвано это объективными причинами, как-то несоразмерное употребление горячительных напитков и как следствие — некоторые симптомы недуга, который в научном обиходе именуется делириум тременс, а в просторечии белою горячкой…

— Что-о? — воспрял с пола Петрович. — Да я тебе щас покажу, у кого из нас белая горячка! Ты у меня увидишь, ворюга, кузькину мать!..

— Ну, теперь вы сами можете убедиться, Государь, случай весьма запущенный, — спокойно заметил Каширский.

— Грабить буду! — вдруг пуще прежнего завопил притихший было на миг Петрович, раздирая на груди нарядный кафтан. — Всех перережу, всем кровь пущу!

Однако ржавых ножей на привычном месте он, увы, не обнаружил — тот образ, в коем бывший Грозный Атаман пребывал со вчерашнего вечера, их не предполагал. Впрочем, отсутствие ножей ни в коей мере не сбавило боевого задора Петровича.

Но что было дальше, незадачливые кладоискатели так и не узнали — воспользовавшись общим замешательством, они незаметно выскочили из царской палаты, оставив Путяте с Лаврентием Иванычем расхлебывать последствия гипнотических экспериментов над подопытными лиходеями и душегубами.

* * *

Рыжий уже знал об итогах экспедиции и с нетерпением поджидал своих гостей.

— Где ж вы запропали? — говорил он, приветствуя кладоискателей. — В город въехали утром, а ко мне пожаловали к самому обеду!

— Нет-нет, не надо обеда! — замахала руками Надежда. — Все как будто сговорились нас накормить. Сначала Дормидонт, потом Владлен Серапионыч затащил в харчевню, а потом еще отец Александр…

— Погодите, а при чем тут отец Александр? — удивился Рыжий.

— Ну, мы решили подвезти Васятку до Сорочьей, а разве от отца Александра так просто отделаешься? — засмеялся доктор. — Вот и пришлось еще и с ним почаевничать…

— Не беспокойтесь, господин Рыжий, свои трофеи мы направили прямо к Государю, — заверил Дубов. — Надеюсь, ничего по дороге не пропало?

— Нет-нет, все прибыло в целости и сохранности, — заверил хозяин. — Государь очень доволен и просил передать вам свою искреннюю благодарность.

— За что? — удивилась Надежда. — Ведь находки-то пустяковые!

— По правде сказать, мы не очень-то надеялись вообще хоть что-то найти, — поделился Рыжий. — Я, конечно, не знаю, какова ценность клада, но, думаю, в любом случае больше, чем ноль. А наш Государь привык довольствоваться малым. Поверьте мне, он ценит благие намерения не меньше, чем результат. И умеет быть благодарным. И еще он просит всех нас пожаловать сегодня же к нему, чтобы поблагодарить лично.

— О-ой, — чуть театрально простонал Василий.

— А нельзя ли обойтись без личного визита? — уточнила Надя дубовское междометие.

— Нет-нет, ну как же! — возмутился Рыжий. — Очень прошу вас, хотя бы ради меня.

— Ну, ради вас — так и быть, — дал себя уговорить Дубов. Остальные молча с ним согласились.

— Надеюсь, очень много времени это не займет? — осторожно спросил Серапионыч. И пояснил: — Вечером мы думаем возвращаться домой, а до того хотелось бы еще по городу прогуляться…

— Ну, это само собой. Обещаю вам, что все произойдет быстро и по-деловому. Государь — человек занятой и при всем желании долго задерживать вас не будет. — И вдруг Рыжий по-доброму, как-то по-человечески улыбнулся: — Как я понимаю, обедать вы не хотите, но осушить чарку за успешно проделанный труд вы, разумеется, не откажетесь?

Разумеется, от такого предложения никто отказываться не стал, тем более что вино у Рыжего было очень вкусное и вовсе не «бьющее в голову».

После первой чарки Рыжий сказал, будто продолжая начатую, но прерванную беседу:

— Кстати, Надя, насколько я помню, вы вчера, еще до отъезда, успели повидаться с княгиней Минаидой Ильиничной?

— Ну да, кончено, — ответила Надя, не очень понимая, отчего Рыжий об этом вспомнил, но уже предчувствуя что-то не совсем хорошее. Минаида Ильинична была супругой погибшего князя Борислава Епифановича, и Чаликова, не без оснований полагая, что злодеи могут желать смерти и княжеской вдове, решила ее предупредить об опасности.

— С ней что-то случилось? — затревожился Дубов.

— Д-да, случилось, — с запинкой сказал хозяин. — После вашей встречи княгиня отправилась к Государю, где… нет, ну, про подробности я не в курсе, знаю только, что она пересказала ему ваш разговор…

— О Господи, зачем? — выдохнула Надежда.

— Государь успокоил Минаиду Ильиничну и приставил к ней своего личного охранника… — Рыжий вновь замолк.

— И что? — не выдержала Чаликова.

— В общем, я опять-таки не знаю подробностей, но… Ее больше нет.

Надя чувствовала, что Рыжий знает больше, чем говорит, но по каким-то причинам не рассказывает о подробностях — может быть, щадя чувства своих гостей.

— Боже мой, если бы я знала… — только и могла вымолвить Надежда.

— Уверен, Надя, что здесь нет вашей вины, — заметил Рыжий, то ли искренне так думая, то ли просто желая утешить Чаликову. — Когда что-то должно произойти, то этого уже не миновать.

И если для Нади известие о смерти княгини Минаиды Ильиничны было печальной новостью, не более того, то Василий ясно понял: каждый час их пребывания в Царь-Городе чреват смертельной опасностью не только для него, Василия Дубова, и его спутников, но и, наверное, для других людей, в том числе и таких, о чьем существовании он даже не догадывался.

* * *

Глухарева и Каширский шли по одной из красивейших улиц Царь-Города, застроенной роскошными теремами, каждый из которых представлял собой высочайшее произведение искусства. Однако ни Анна Сергеевна, ни ее спутник не обращали ни малейшего внимания на окружающую красоту — их мысли и разговоры были совсем иной природы: о том, как вернуть утраченные драгоценности. Само собою, ни Анну Сергеевну, ни Каширского никак не устраивало, что откопанные на берегу Щучьего озера сокровища попали не в их карман, а в государственную казну.

— Вот ведь мерзавец! — кипятилась Глухарева. — Я ему верой и правдой служила, а он…

— Не волнуйтесь, Анна Сергеевна, нервные клетки не восстанавливаются, — привычно урезонивал ее Каширский. — Давайте мыслить реалистически: в полном объеме клад нам уже не вернуть, но по закону нашедшим полагается четвертая часть, и на нее мы могли бы попретендовать.

— Ну и флаг вам в руки, — раздраженно бросила Анна Сергеевна. — Претендовать-то можно, да хрен вы чего добьетесь!

— А что, если привлечь Эдуарда Фридриховича? — выдал следующую идею господин Каширский. — Хотя его методы абсолютно антинаучны, но иногда парадоксальным образом приносят плоды. А мы взамен могли бы предложить ему пятьдесят… Нет, хватит и сорока процентов выручки.

Анна Сергеевна встала, как вкопанная:

— Да вы что, охренели?

— А чем вас не устраивает такой вариант? — пожал плечами Каширский.

— Если Херклафф узнает, то все себе заберет! — процедила Глухарева. — А то вы его не знаете.

— Увы, знаю, — вынужден был согласиться «человек науки». — А вот ежели, например…

Однако озвучить очередной план (скорее всего, столь же утопичный) Каширский не успел — на них наткнулся какой-то господин, который брел по улице, блаженно глядя в небо и при этом что-то себе под нос напевая.

— Не видите, что ли, куда прете? — обрадовалась Анна Сергеевна возможности поскандалиться. — А если пьяны, то сидите дома!

— Да-да, сударыня, вы правы, я пьян! — мечтательно проговорил прохожий. — Но не от вина, а от счастья, что живу в стране, где такой замечательный… да что там замечательный — великий царь!

— Ну вот, еще один спятил, — прошипела Анна Сергеевна и ткнула Каширского в бок. — Признавайтесь, ваша работа?

— Нет-нет, уж здесь я не при чем, — искренне возмутился Каширский. — Видите — человек влюблен и счастлив.

— Совершенно верно, — подхватил прохожий. — Нет сегодня на свете человека счастливее боярина Павловского!

— Кто это — боярин Павловский? — не поняла Анна Сергеевна.

— Я! — радостно отвечал прохожий. — Самый верный и бескорыстный слуга нашего обожаемого царя Путяты, вдохновитель всех Наших, идущих вместе с Государем в светлое будущее!

И, раскланявшись, боярин Павловский полетел дальше — видимо, в светлое будущее, оставив Анну Сергеевну и Каширского там, где они находились. То есть в не очень светлом настоящем.

— Анна Сергеевна, а вы не желаете идти вместе с Путятой в светлое будущее? — усмехнулся Каширский. Анна же Сергеевна была настроена далеко не столь благодушно:

— Убить его мало!

— Тоже мне Софья Перовская, — хохотнул Каширский.

— А вот кого я точно жажду замочить, так это Дубова, — сказала Анна Сергеевна уже тише и безо всякого запала. Каширский понял, что теперь она говорит совершенно серьезно. И столь же серьезно ответил:

— Ну, вы уж сколько раз пытались… гм, пытались это осуществить, и всегда неудачно.

— Вот именно, и такое впечатление, будто он заговорен, — согласилась Глухарева. — И всякий раз становится у меня на пути. Вы знаете, сколько раз этот мерзавец срывал наши замыслы?

Каширский принялся загибать пальцы на обеих руках, но вскоре сбился со счета:

— Много.

— Значит, надо мочить! — подытожила Анна Сергеевна.

— Боюсь, что это и впрямь невозможно, — чуть помедлив, заговорил Каширский. — Вы очень верно заметили — как будто заговорен. И я даже знаю кем — Чумичкой. А с ним тягаться мне, увы, не под силу… Даже с моей высокой квалификацией, — скромно добавил ученый.

— А Херклаффу? — вдруг спросила Анна Сергеевна.

— Что — Херклаффу?

— А ему по силам?

— Ему — да. Хотя и тут еще фифти-фифти.

— Тогда у меня есть план. — Анна Сергеевна принялась что-то шептать на ухо своему сообщнику, что выглядело несколько странно, учитывая, что буквально только что госпожа Глухарева громогласно высказывала готовность к цареубийству.

По мере того, как Анна Сергеевна излагала свой убойный план, глаза и рот Каширского открывались все шире и шире — должно быть, Глухарева, от которой можно было ожидать всего, чего угодно, предлагала нечто такое, чего от нее не ожидал даже ко многому привыкший Каширский.

Однако он был отнюдь не единственным слушателем — едва Анна Сергеевна начала шептаться, среди уличных булыжников невесть откуда возникла белая мышка с длинным серым хвостиком. Выставив вперед круглое ушко, она внимательно прислушивалась к шепоту Глухаревой, как будто могла что-нибудь услышать.

— Ну, как? — спросила Анна Сергеевна уже обычным голосом, и мышка, вильнув хвостиком, скрылась за булыжником, так и не замеченная собеседниками.

— Видите ли, почтеннейшая Анна Сергеевна, — заговорил Каширский, едва успев справиться с изумлением, — с точки зрения теоретической физики и просто здравого смысла ваша идея — полный нонсенс. И это еще очень мягко сказано. Право же, я и не подозревал в вас увлечения научной фантастикой.

— А спорим, что не фантастика?! — взвилась Анна Сергеевна, которая не терпела, когда ей перечили.

— И спорить нечего — нонсенс и фантастика, — самоуверенно отрезал Каширский и подал Анне Сергеевне руку: — Идемте, хватит здесь «светиться».

— И все-таки попомните мое слово — я своего добьюсь! — уже на ходу заявила госпожа Глухарева.

* * *

Государь принимал Дубова и его спутников не в том почти затрапезном наряде, в котором он обычно ходил, а в парадном царском облачении: при роскошной короне и в кафтане, отороченном соболями да горностаями и усыпанном драгоценными камнями. Правда, все это на нем сидело довольно мешковато. Да и престол, на котором восседал Государь, был ему не то чтобы не по размерам, а лучше сказать — Государь и его трон приходились друг другу совершенно чужеродными предметами и при соприкосновении оба чувствовали себя не очень уютно. Видимо, Путята и сам это понимал, поэтому при виде дорогих гостей он соскользнул с трона и торопливыми шажками чуть вразвалочку направился в их сторону. Василий заметил, как неодобрительно вздохнул бородастый дьяк при столь вопиющем нарушении вековых обычаев.

Надя украдкой разглядывала Путяту — вблизи, при всей внешней «нерепрезентабельности», он все же производил впечатление государственного мужа, пребывающего в утомительных заботах о делах государственных. «А может, не стоит его судить по нашим меркам, — промелькнуло в голове у Чаликовой. — В конце концов, каждый правит, как умеет. А его так учили…»

Престол окружали многочисленные царедворцы, одетые почти столь же богато, как Путята. Среди них путешественники сразу узнали градоначальника князя Длиннорукого, стоявшего одесную царя, и главу Потешного приказа князя Святославского. Немного поодаль можно было заметить и боярина Павла.

Слева от трона стоял небольшой столик, где сиротливо поблескивали те немногочисленные драгоценности, которые должны были считаться кладом царя Степана.

Это показалось Василию несколько странным — убогость находок явно не соответствовала пышности приема, оказываемого кладоискателям. Оставалось удовлетвориться объяснением Рыжего, что царь ценит не столько результат, сколько прилежание. Хотя из слов Путяты этого вовсе не вытекало:

— Очень благодарю вас, дорогие друзья, за ваше благородное дело. Вы и представить не можете, как ваша находка поможет нашему государству и народу. Низкий вам поклон от всей души!

И Путята низко, чуть не до пола поклонился кладоискателям.

— Ну, скажите же что-нибудь, — шепотом попросил Рыжий.

Сказать ответное слово вызвалась Чаликова.

— Благодарим за добрые слова, но едва ли это, — Надя кивнула в сторону столика, — очень сильно поможет вашему государству и народу.

Путята проследил за взглядом Чаликовой, потом обернулся к вельможе, стоявшему за троном:

— Лаврентий Иваныч, и это что, все? Ага, понимаю, вы решили преподнести гостям стриптиз.

— Сюрприз, Ваше Величество, — вежливо поправил Лаврентий Иваныч и сделал знак в сторону одной из дверей.

Двое молодых стрельцов внесли в палату огромные подносы со щедро наложенными драгоценностями, в которых Дубов и его товарищи тут же узнали то, что они накануне обнаружили в тайнике «за аистом» и там же оставили.

При виде сокровищ рука Серапионыча непроизвольно потянулась во внутренний карман за скляночкой, и лишь отсутствие поблизости того, во что можно было бы влить ее содержимое, заставило доктора отказаться от сего благого намерения. Трудно сказать, что в этот миг творилось в душе Чаликовой, но понимая, что Путята наблюдает за ними, Надежда старательно изобразила на лице полное равнодушие. И лишь Василий негромко произнес:

— Один — ноль.

Впрочем, едва ли кто-то из бывших в Палате понял, что он имел в виду. Да никто и не прислушивался — общее внимание было ослеплено блеском драгоценностей.

Единственным, на кого они не оказали должного впечатления, как ни странно, оказался князь Длиннорукий.

— Государь, позволь мне уехать домой, — попросил он, подойдя к Путяте.

— А что такое? — ласково глянул на него царь.

— Супруга моя захворала, — сокрушенно промолвил градоначальник. — Вот хочу опытного лекаря найти…

— А чего искать-то? — перебил царь. И возвысил голос: — Любезнейший Серапионыч, можно вас на пару слов?

— К вашим услугам. — На ходу пряча скляночку обратно во внутренний карман, доктор не спеша подошел к трону.

— Нужна ваша помощь, — сказал Путята. — Нет, не мне, и даже не князю, а почтеннейшей Евдокии э-э-э… Даниловне.

— Очень, очень вас прошу! — князь даже уцепился за пуговицу Серапионыча, будто опасаясь, что тот убежит. — Я вас и отвезу потом, куда скажете, и заплачу, сколько попросите — только помогите!

— Это мой долг, — с достоинством ответил доктор.

— Ну так поедемте прямо теперь же, — не успокаивался князь. — Конечно, если вы, Государь, меня отпустите.

— Да ради бога, ступайте, — великодушно махнул рукой царь. — Кстати, передайте супруге мой привет и пожелание скорейшего исцеления.

— Передам, Государь, непременно передам, — зачастил Длиннорукий. — Так едемте же, Серапионыч, едемте!

Исчезновения доктора и градоначальника никто не заметил, даже Дубов с Чаликовой. Пока все, кто был в палате, любовались и восхищались сокровищами, они подошли к боярину Павлу.

— Пал Палыч, а что такое приключилось с княгиней Минаидой Ильиничной? — напрямую спросила Надежда. — Господин Рыжий что-то говорил, но мы толком ничего так и не поняли. Ведь она погибла?

— Да, — печально кивнул боярин Павел. — И при весьма странных обстоятельствах.

— При каких же? — вступил в беседу Василий. — Если это, конечно, не государственная тайна.

— Да какая уж там тайна, — вздохнул Пал Палыч, — когда о ней весь город гудит… В общем, поскольку появились сведения, что жизнь Минаиды Ильиничны под угрозой, то Государь предоставил ей охранника, чьим заданием было сопровождать княгиню повсюду.

— Что ж, разумное решение, — одобрил Дубов.

— Однако все это очень скоро закончилось — охранник исчез бесследно, а в опочивальне княгини ее прислуга обнаружила… — Боярин Павел даже замялся, не решаясь договорить. — В общем, то немногое, что от нее осталось.

— Херклафф, — побледнев, чуть слышно проговорила Надежда.

— Что, простите? — не расслышал Пал Палыч.

— Скажите, как выглядел этот охранник? — едва справившись с волнением, спросила Чаликова. — Такой приличный господин средних лет, со стеклышком в глазу, и выговор, как у иностранца?

— Да нет, вид он имел самый обычный, — ответил боярин Павел. — Хотя погодите, княгинина горничная и вправду заметила, что он изъяснялся как-то не совсем по-нашему.

— Ну ясно, это единственное, что ему не удалось скрыть, — отметил Василий. И успокаивающе положил руку Наде на плечо: — Не корите себя, Наденька, вы не виноваты. Вы же хотели, как лучше.

Тут раздался громкий голос Путяты:

— Господа, все налюбовались драгоценностями? В таком случае прошу еще немного внимания.

Когда в царской палате затишело, Путята заговорил вновь — с волнением и оттого слегка путанно:

— Вы, наверное, уже слышали, а кто не слышал, я скажу. У меня для вас очень печальная весть. Вчера лютой смертью погибла вдова князя Борислава Епифановича, княгиня Минаида Ильинична. И это несмотря на то, что ее плотно охраняли. Значит, наши враги не успокоились и вновь плетут свои злодейские сети. Но я сейчас о другом. После Борислава Епифановича остались трое малолетних детей, и наш общий долг — позаботиться о сиротах. Если возникнет надобность, я сам даже готов их усыновить.

Терпеливо выслушав возгласы царедворцев о бесконечной доброте и благодетельности своего Государя, Путята продолжал:

— Говоря о вещественном, о телесном, нельзя забывать и о вечном, о божественном. — Приняв постное выражение лица и возведя честные очи к побеленному потолку, Государь промолвил голосом тихим и проникновенным: — Я каждодневно молю Боженьку, чтобы он спас нашу землю от всех напастей и ниспослал нашему многострадальному народу счастие и благоденствие.

А Надежде почему-то вспомнился Салтыков-Щедрин. Вернее, один из его нарицательных персонажей, Надя только не могла припомнить, какой именно. Но явно не Угрюм-Бурчеев.

— Так вот, о духовности, — продолжал Путята. — Вы думаете, злато, сребро и чудные адаманты — это все, что привезли наши гости? А вот и нет. Стриптизы не кончились, господа! Прошу вас, Лаврентий Иваныч.

Лаврентий Иваныч махнул рукой, и стрельцы внесли в палату два мешка и стали проворно выкладывать из них на дорогой персидский ковер содержимое: иконы и старые рукописные книги.

— Два — ноль, — тихо проговорил Дубов.

— Что вы с ним сделали? — Чаликова резко рванулась вперед.

— С кем, простите? — Путята доброжелательно подался в ее сторону.

— С доном Альфонсо! — почти выкрикнула Надя.

— С доном Альфонсо? — переспросил Путята, как бы пытаясь что-то вспомнить, но безуспешно. — Что за дон Альфонсо? — оглянулся он на Лаврентия Иваныча.

Тот извлек из-под кафтана записную книжку и, поднеся ее к самому носу, перелистнул несколько страничек.

— Дон Альфонсо — это Ново-Ютландский рыцарь, мой Государь. Он втерся в доверие к нашим уважаемым друзьям, — Лаврентий Иваныч почтительно кивнул на Дубова и Чаликову, — а затем вероломно похитил все это, — Лаврентий Иваныч столь же почтительно кивнул в сторону мешков и их содержимого, — и пытался вывезти из страны.

— Ай-яй-яй, вот ведь как нехорошо получается, — нахмурился царь. — И заметьте, господа, сей Ново-Ютландский подданный покусился даже не на золото, не на драгоценные каменья, а на самое заветное — на наше славное прошлое и на наши Святые Иконы! — И, многозначительно помолчав, Путята заключил: — А кое-кто все еще сомневается, что рыцари — не все, конечно, некоторые — куют крамолу на наши обычаи, на нашу древнюю веру!

— Что вы с ним сделали? — с тихой яростью повторила Чаликова.

— Об участи сего разбойника, сударыня, вам незачем беспокоиться, — бесстрастно глядя прямо в глаза Надежде, отчеканил Лаврентий Иваныч. — С ним поступили по справедливости.

И Лаврентий Иваныч на миг приставил ладонь к горлу, как бы поправляя покривившийся воротник.

— Ну ладно, довольно об этом, — поспешно проговорил Путята. — Давайте потолкуем о более приятном. Конечно, я прекрасно понимаю, что вы свершили это благодеяние не ради почестей и наград, и все же хотел бы вас чем-нибудь отблагодарить. И очень прошу — считайте это не платой за услугу, а знаком моего личного к вам расположения и глубочайшего уважения!.. Конечно, я мог бы подарить вам что-то из ваших же находок, но это, по-моему, было бы не совсем умно. Поэтому просите у меня всего, чего желаете — и я постараюсь выполнить. Госпожа Чаликова?

— Ничего мне от вас не надо, — резко, почти грубо ответила Надежда.

— Понимаете, Государь, нам действительно ничего не нужно, — попытался Василий сгладить Надину дерзость. — Для нас величайшим счастием была уже сама возможность побывать в Тереме, провести увлекательное разыскание и разгадать тайну. А наградой нам будет сознание, что мы принесли хоть какую-то пользу Кислоярскому народу.

Услышав такое, Путята еще раз соскочил с трона и бросился пожимать руки Дубову и Чаликовой:

— Вот они, золотые слова! Вот она, высшая бескорыстность, вот оно, истинное бессеребреничество! Казалось бы, кто мы для вас — чужая страна, чуждый народ… Нет, вы просто святые люди, и мне хочется пасть перед вами на колени, как перед ангелами, как перед святыми угодниками, как пред самим Господом Богом!

И лишь вмешательство чернобородого дьяка удержало Путяту от действия, несовместимого с царским положением. А Надя гадала — был ли этот искренний порыв очередным фиглярством, или их бескорыстие и впрямь так проняло Путяту.

— Ваше Величество, — обратилась Чаликова к царю, — ни мне, ни Василию Николаевичу действительно ничего не нужно. Но с нами был еще и Владлен Серапионыч. Теперь его здесь нет, но уверена, что он попросил бы вас об одной маленькой услуге.

— И о какой же? — участливо спросил Государь.

— Освободите из-под стражи невиновного человека.

— В нашей стране, сударыня, невиновных людей под стражу не берут, — назидательно промолвил Путята. — Ведь мы строим правовое государство!

Надежде очень хотелось сказать на это что-то очень грубое, даже неприличное, но когда было нужно, она умела сдерживать себя:

— Разумеется, я не вправе ставить под сомнение работу ваших правоохранителей, но даже если этот человек виновен, то проявите милосердие, вспомните о его былых заслугах!..

— Да, я далек от совершенства, но стараюсь в меру своих малых сил править милосердно и справедливо, — елейным «головлевским» голоском ответствовал Путята. — Однако, прежде чем явить великодушие, я должен услышать имя того злодея, за коего вы, госпожа Чаликова, столь усердно ходатайствуете.

— Боярин Андрей, — сказала Надя. Царедворцы неодобрительно зашушукались, даже Василий покачал головой, будто говоря: «Мало тебе Минаиды Ильиничны, мало тебе дона Альфонсо…»

Единственным, кто воспринял Надеждино ходатайство спокойно и даже доброжелательно, был, разумеется, Путята:

— Что же, я готов исполнить вашу просьбу, тем более, что она исходит не только от вас, но и от высокочтимого господина Серапионыча. Однако карать и миловать не совсем входит в мою компе… контепе… контемпен… в общем, в мое ведение. Но, по счастью, здесь находится большой знаток судебно-следственных дел. Прошу вас, боярин Павел!

Боярин Павел подошел к престолу и встал рядом с Надей.

— Уважаемый боярин Павел, что вы думаете о виновности или невиновности боярина Андрея?

— Следствие продолжается, Государь, — сдержанно ответил боярин Павел, — но пока что никаких доказательств его вины нет. А можно ли таковыми считать свидетельства, которые…

— Пал Палыч, мы с вами не в суде и не в Сыскном приказе, — перебил Путята. — Скажите просто, по совести.

— Я уверен, что боярин Андрей невиновен, — твердо заявил боярин Пал Палыч, вызвав еще один общий всплеск неодобрения.

— Что ж нам делать-то? — на миг задумался Путята. И решился: — Ну, будь по-вашему. Совсем освободить боярина Андрея, конечно, даже я не вправе, и единственное, что я могу — так это разрешить ему перебраться к себе домой, но с лишением права выходить оттуда без особого дозволения… Нет-нет-нет, почтеннейшая, не нужно благодарностей, я лишь исполняю вашу просьбу и свой долг милосердия.

— И тем не менее — спасибо вам, — тихо сказала Надя.

Пока Чаликова разговаривала с царем, Дубов разглядывал царскую палату, которая казалась ему как бы продолжением своего хозяина: ощущалось в ней что-то неуютное, казенное, хотя вроде бы все было на месте: столы, стулья, ковры, занавески, цветы на подоконнике… И вдруг между двух горшков с цветочками, похожими на герань, Василий увидел серую мышку с длинным белым хвостом. Она сидела на задних лапках и, как показалось Дубову, внимательно наблюдала за происходящим. Заметив, что на нее смотрят, мышка скрылась за горшком, но не ушла — подрагивающий хвостик выдавал ее присутствие.

Разумеется, наблюдая за мебелью, цветами и мышами, детектив прислушивался и к беседе.

— А завтра вы будете моими личными гостями, — говорил Путята. — И вы, госпожа Чаликова, и вы, господин Дубов, и, само собой, лекарь господин Серапионыч. Мы вам покажем соколиную охоту в наших пригородных угодьях. В своих краях вы ничего подобного не видали, уверяю вас!

Соколиная охота никак не входила в планы Дубова и Чаликовой, равно как и прочие царские забавы — они собирались с заходом солнца уйти в свой мир. Почувствовав, что Надежда уже собирается вежливо отказаться, Василий поспешно ответил:

— Благодарим вас, Государь. Я не сомневаюсь, что завтрашняя охота запомнится нам до конца наших дней.

Надя недоуменно глянула на Дубова, но промолчала. В ее душе шло борение двух желаний: поскорее покинуть Царь-Город и вообще параллельный мир и забыть о нем, как о кошмарном сне — и остаться, чтобы вывести на чистую воду всех злодеев и убийц, вплоть до самых верхов. Единственное, что ее удерживало — это опасение, что благие намерения приведут, как в случае с Минаидой Ильиничной, к еще худшим последствиям.

* * *

Тракт, соединяющий Царь-Город с Новой Мангазеей, заслуженно считался самой оживленною дорогой Кислоярского государства. Этим обстоятельством определялось и то, что в течение всех двухсот лет, прошедших со времени присоединения некогда вольного города, власти по мере возможностей старались поддерживать Мангазейский тракт в «товарном» виде: где возможно, дорога была спрямлена, где возможно — расширена и даже снабжена твердым покрытием. Разумеется, причиною тому была не прихоть многих поколений Кислоярских правителей, а здравый расчет: если бы дорога пришла в небрежение и стала непроезжей, то затруднилась бы и связь с Новой Мангазеей, а Царь-Город вновь превратился бы в захолустье, каким был до царя Степана. Вообще же отношения столицы и Новой Мангазеи были довольно своеобразными: Мангазея делала вид, что подчиняется Царь-Городу, а царь-городские власти делали вид, что управляют Новой Мангазеей. Хотя все управление сводилось к тому, что в городе на Венде стоял небольшой воинский отряд, никак не вмешивающийся в действия местных властей. Столичные же власти вынуждены были мириться с таким положением вещей, тем более, что ежегодные подати, которые исправно поступали из Новой Мангазеи, выгодно стоящей на стыке торговых путей, весьма существенно пополняли государственную казну.

Кроме тракта, Царь-Город с Новой Мангазеей соединял еще и водный путь — река Кислоярка. Она возникала из студеных родников в дремучих лесах Кислоярской земли, из многочисленных ручьев и речушек, сливающихся и впадающих друг в друга. По пути Кислоярка вбирала в себя воды нескольких притоков и впадала в полноводную Венду в нескольких верстах от Новой Мангазеи.

Если в «нашей» действительности Кислоярка давно была отравлена химическими предприятиями и только в последние годы начала понемногу «приходить в себя», да и то благодаря упадку бывшей советской промышленности, то в параллельном мире она сохраняла первозданную чистоту и прозрачность, а выше Царь-Города ее воду можно было даже пить, не кипятя.

В то время как труженица-Венда каждодневно несла на своих волнах десятки судов, до краев груженных товарами со всех концов света, лентяйка-Кислоярка словно бы нарочно делала такие извивы, по которым могли безнаказанно пройти разве что небольшие ладьи и струги купца Кустодьева.

Правда, Царь-Городский преобразователь господин Рыжий давно мечтал углубить дно реки и даже выпрямить русло, но из-за скудности средств эти его замыслы так и оставались замыслами, и Кислоярка продолжала вольготно нежиться среди пойменных лугов и нетронутых лесов, кое-где подступавших к самой воде.

В нескольких местах излучины Кислоярки подходили совсем близко к дороге, и путникам открывались изумительные виды, один другого краше, на синеву реки, проблескивающую за редким прибрежным ивняком, на заливные луга и заречные холмы, поросшие густым лесом.

Но торговый и чиновный люд, путешествующий по Мангазейскому тракту, конечно же, не замечал этих красот. Никому и в голову не приходило остановиться, выйти из душной кареты, пройти пол версты по тропинке, чуть видной в росистой траве, а потом, скинув тяжелые башмаки, прилечь на прохладном берегу, слушая ворчливое журчание воды и глядя на белые облака, медленно проплывающие где-то высоко в небесной синеве.

Увы — торговый и чиновный люд не обращал внимания на подобные пустяки, предпочитая останавливаться в корчмах, на постоялых дворах и ямщицких станциях, коих вдоль оживленного тракта было немало.

На одной из прибрежных лужаек, прямо на траве под высокою березой, расположилась странная пара: мужичок самой заурядной внешности, в лаптях, серой крестьянской рубахе и таких же штанах, подпоясанных бечевкой, и девица явно не первой молодости в вызывающем красном платье и с густо накрашенным лицом. Неподалеку от них тощая лошадка, запряженная в простую крестьянскую телегу, мирно щипала травку.

Если бы кто-то вздумал спросить, что объединяет этих столь непохожих людей, то получил бы ясный и вразумительный ответ: девица — это гулящая девка Акунька из Бельской слободки, а ее спутник — дядя Герасим, призванный вернуть свою непутевую племянницу к честному деревенскому труду.

— Наконец-то мы на свободе, — говорила «Акунька». — Если бы ты знал, Ярослав, как я ждала этого дня! И словно сама Судьба привела нас сюда — я и не ведала, что в нашем краю есть такие удивительные уголки…

— Ну, тебе-то это простительно, Евдокия Даниловна, — усмехнулся «дядя Герасим», — а я по этой дороге тысячу раз ездил — и ничего, ровным счетом ничего не замечал. — Ярослав поудобнее устроился на траве, прислонившись спиной к березовому стволу. — А завтра мы будем далеко-далеко, и больше никогда сюда не вернемся. Понимаешь — никогда. Подумай, пока не поздно — ты еще можешь воротиться домой.

— О чем ты говоришь, — тихо промолвила Евдокия Даниловна. — Неужели ты думаешь, что я могу тебя оставить? Плохо ж ты меня знаешь.

— Пойми, Евдокия — мое теперешнее положение стократ хуже, чем в тот день, когда мы с тобой полюбили друг друга, — вздохнул Ярослав. — И жив-то я сегодня единственно потому, что все считают меня покойником. А ежели я хоть чем-то выдам себя, то меня найдут и погубят — даже на другом конце света, за тысячу верст от Царь-Города. Подумай, Евдокия Даниловна, какая судьба тебе уготована — подумай, пока не поздно.

— Я уже все для себя решила, — твердо ответила Евдокия Даниловна. — И давай больше не будем об этом.

Княгиня встала, оправила платье, прошлась по траве, потянувшись, сорвала с ветки березовый листок. Потом опустилась рядом с Ярославом и положила голову ему на колени:

— В детстве я могла часами глядеть на облака. И представлять себе, на что они похожи. Вот это, что прямо над нами — вылитый корабль, приглядись!

— Да, что-то общее есть, — приглядевшись, согласился Ярослав. — Вот на таком корабле мы и уплывем нынче же ночью. Или завтра утром.

— Вот и мы уплывем, — задумчиво промолвила Евдокия Даниловна, — и все нас забудут, и еще тысячу лет пройдет, а речка все так же будет течь, и облака все так же будут проплывать в вышине, каждое не похожее на другое, и травы так же будут пахнуть…

Вдруг княгиня резко выпрямилась:

— Любимый, а не слишком ли мы тут засиделись? Не пора ли в путь? Ведь отец Александр говорил, что скорость решает все.

— Это он говорил из расчета, что придется уходить от погони. А теперь такое возможно только в одном случае: если князь догадается, что ты — это не ты.

— На этот счет можешь не беспокоиться, — не без горечи усмехнулась Евдокия Даниловна. — Князь всегда обращал на меня внимания не больше, чем на любой другой предмет домашнего обихода. Я была для него лишь вещью, только и всего. Раз полагается, чтобы у градоначальника была жена — вот у него и есть жена. А что я за человек, что меня волнует, что я думаю, что чувствую — ему безразлично. — Княгиня улыбнулась. — Знаешь, Ярослав, мне кажется, что та девица с Бельской слободки вполне могла бы ему заменить меня.

— А какова она собой? — спросил Ярослав.

— Погляди на меня. Я только сегодня так вырядилась, а Акуня каждый день такая. Хотя, когда ее отмыли от белил и румян, то от меня даже не отличишь. Ни дать не взять, никакая не потаскушка, а настоящая княгиня Длиннорукая. Конечно, пока рот не откроет…

— А из тебя, Евдокия Даниловна, могла бы получиться прекрасная потаскушка, — шутливо заметил Ярослав. — Будь я ходоком в Бельскую слободку, то на других тамошних девиц и не глядел бы!

И вдруг Ярослав стремглав бросился на траву, увлекая за собой Евдокию Даниловну.

— Что с тобой? — отбиваясь, проговорила княгиня. — Прямо тут хочешь проверить, какова из меня…

— О чем ты? — удивленно шепнул Ярослав. — Туда лучше погляди. И голову старайся не поднимать.

По реке плыла утлая лодочка. Молодой крепкий парень греб веслами, а пригожая девушка с веночком из ромашек и васильков сидела напротив и, влюбленно глядя на своего спутника, что-то пела приятным низким голосом.

— Счастливые, — вздохнула Евдокия Даниловна. — А с чего ты так перепугался?

— Я решил, что это за мной, — смущенно ответил Ярослав. — Да и как знать — может быть, они вовсе не счастливые влюбленные, а… Нет, я успокоюсь только тогда, когда мы будем на корабле. Не раньше.

— А чего тебе бояться? — возразила княгиня. — Ты ж сам говорил, что тебя все считают покойником.

— Ты их не знаешь, — мрачно ответил Ярослав. — Не дай бог оказаться на их пути. Такие и со дна морского достанут, и из могилы вынут. Ты думаешь, отчего мы тут отдыхаем вместо того, чтобы в Новую Мангазею ехать. Оттого, что в Мангазее слишком многие меня в лицо знают. — Ярослав осторожно вытянул из волос княгини длинную травинку. — Нет, мы туда приедем ближе к вечеру и отправимся прямиком к одному верному человеку. У него собственный дом в лучшей части города, как раз рядом с Христорождественским собором.

— Правда? — обрадовалась Евдокия Даниловна. — Я много слышала об этом храме, но ни разу в нем не бывала.

— Ну вот и побываешь, — улыбнулся Ярослав. — Поставишь свечку святому Николаю, хранителю всех путешественников. А ночью на корабль — и в путь. Хоть вверх по Венде, хоть вниз — только бы подальше. Только бы подальше…

* * *

Первой, кого хозяин и доктор увидели, переступив порог княжеского дома, была Маша. Она чуть не плакала, приговаривая, что ее любимую хозяйку не то подменили, не то заколдовали, не то бесов на нее наслали. А подойдя к княгининой спальне, они услышали из-за дверей столь отборную брань, что даже Длиннорукий, отнюдь не чуждавшийся соленого словца, покраснел, будто красна девица. Серапионыч же воспринимал выходки княгини спокойно, как врач, наблюдающий признаки заболевания.

Князь со всех сил заколотил в дверь:

— Евдокия, кончай бузить, открывай!

— Входи, не заперто! — откликнулась княгиня, хотя в действительности ее ответ был несколько длиннее, просто если бы мы решились привести его целиком, то в письменном виде большинство слов пришлось бы заменить отточиями, а в звукозаписи — заглушающим писком.

Княгиня встретила мужа и доктора, полулежа на кровати поверх покрывала. На ней было то же темное платье, в котором настоящая Евдокия Даниловна ушла из дома, лишь на голову она водрузила какую-то заморскую шляпку из княгининого гардероба.

Увидев, что князь не один, княгиня чуть смутилась, но тут же вновь «покатила бочки» на супруга:

— Чего зыришься, придурок — жену в первый раз увидел? Тоже мне, блин, градоначальник! Пошел вон, я тебе сказала, и без чарки не возвращайся!

— Ну вот видите, — негромко сказал князь доктору. — И что делать — ума не приложу.

— Да, случай запущенный, но не безнадежный, — глубокомысленно изрек Серапионыч. — Однако прежде всего я должен осмотреть пациентку.

Оставшись наедине с княгиней, доктор непринужденно подсел к ней на кровать:

— Ну, голубушка, на что жалуемся?

— И долго мне еще тут сидеть? — вполголоса спросила «пациентка». — Представляете, что со мной будет, если он поймет, что я — не княгиня?

— Не поймет, — обезоруживающе улыбнулся Серапионыч, — уж об этом я позабочусь. И, собственно, вот о чем я хотел бы с вами поговорить… Да. Почему бы вам не взглянуть на пребывание у князя, как на естественное продолжение вашего вынужденного ремесла?

— Чаво? — разинув рот, княгиня уставилась на доктора.

— Ну, как бы вам это объяснить? Обслуживать тех людей, что крутятся в Бельской слободке — тут, знаете, большого ума не надо. А вот с князем Длинноруким куда сложнее. Я, конечно, не знаю всех подробностей его личной жизни, но судя по тому, что от него сбежала супруга, дело обстоит не самым лучшим образом. И вот вам-то и предстоит решить некую сверхзадачу — пробудить в князе чувственность, заставить его вспомнить, что он не только градоначальник, но и, простите, мужчина. И я надеюсь, нет, просто уверен, что вы с этим заданием справитесь как нельзя лучше!

— А что, еще как справлюсь! — с задором подхватила Акуня. — Я ему такую, блин, любовь устрою, что ого-го!

— Очень рад, что вы ухватили суть дела, уважаемая Акулина Борисовна, — удовлетворенно промолвил доктор. — То есть, пардон, Евдокия Даниловна!

И Серапионыч покинул спальню, напоследок чмокнув княгине ручку и тем немало ее озадачив — в Бельской слободке столь уважительно с нею никто еще не обращался.

— Так скоро? — удивился князь Длиннорукий, когда Серапионыч вышел из княгининой спальни. — Скажите, что с ней?

— Ничего страшного, — доктор успокаивающе положил руку на плечо князю. — Болезнь довольно редкая, но хорошо изученная. Так что не беспокойтесь — все будет в порядке.

— Вашими бы устами… — протянул князь. — А все-таки — что у нее за хворь?

Серапионыч на миг задумался:

— Я знаю только научное название этой болезни. Ведь вы понимаете по-латыни?

Доктор спросил это столь естественно, как нечто само собой разумеющееся, что князю стало даже неловко — как раз в латыни он силен не был. Поэтому градоначальник лишь промычал нечто неопределенное, что Серапионыч принял за знак согласия.

— Ну, в общем, это называется «Кауса эссенди». Болезнь довольно противная, но вам не следует волноваться — у Евдокии Даниловны она приняла легкую форму «Аргументум ад рем». А это можно излечить даже без медикаментов. Все зависит от вас, дорогой князь.

— И что я должен делать?

— Главное — постарайтесь меньше ей перечить. Соглашайтесь со всем, что она говорит, если даже станет утверждать, что она — никакая не Евдокия Даниловна, а… ну, в общем, что-то совсем другое. И главное — проявляйте побольше заботы и ласки. Боюсь, что их отсутствие как раз послужило причиной болезни. Или, скажем так, одной из причин. Вот, собственно, все, что от вас, батенька, и требуется.

— И всего-то? — с некоторым сомнением глянул на доктора градоначальник.

— Ну, еще поите княгиню отваром ромашки, — посоветовал Серапионыч. — Это успокаивающе действует на нервную систему.

— А если она снова запросит водки?

— Нет-нет, водка ей противопоказана, — решительно заявил доктор. — Вина, пожалуй, можно. Легкой наливочки, медовушки тоже, но в меру.

Князь порывисто схватил доктора за руку:

— Серапионыч, вы словно камень с души мне сбросили! Неужто должно было такой беде приключиться, чтоб я понял, сколько Евдокия Даниловна для меня значит?! Скажите, чем я могу вас отблагодарить?

— Ничего не нужно, — отказался Серапионыч. — Или нет, нужно. Снарядите лошадок довезти меня до дома Рыжего.

— Сам довезу! — обрадовался Длиннорукий. — Мне ж нужно еще в градоправление заехать, заодно и вас подвезу. — И, открыв окно, князь крикнул: — Эй, Митрофан, лошади готовы?!

Вскоре лошадки уже несли князя Длиннорукого и Серапионыча по улицам Царь-Города. Князь не без гордости показывал попутчику разные достопримечательности вверенной ему столицы, мелькающие за окном градоначальнической кареты, и даже не догадывался, что сегодня сбылось пророчество, сделанное накануне в харчевне обычной серою мышкой.

* * *

Находясь в Царь-Городе на полулегальном положении, Анна Сергеевна и Каширский квартировались в задних горницах одного богатого терема. Поскольку окна выходили на конюшню, то их либо приходилось держать плотно закрытыми, либо терпеть не совсем приятные запахи. Если Анна Сергеевна предпочитала сидеть в духоте, то ее подельник все время норовил отворить окно, полагая, что запах свежего навоза способствует хорошему аппетиту и даже ионизирует воздух. Из-за этих разногласий у Глухаревой и Каширского то и дело случались мелкие стычки.

Лишь оказавшись в своем жилище, Анна Сергеевна смогла дать полную волю чувствам, обуревавшим ее с утра, а точнее — с того часа, как городские привратники задержали Каширского с мешком драгоценностей. Последующие события только углубляли дурное настроение госпожи Глухаревой, и в конце концов довели ее до такого душевного состояния, что еще немного — и случится взрыв.

Напрасно Каширский увещевал свою сообщницу, чтобы она вела себя чуть потише, а если это невозможно, то хотя бы чтоб выбирала выражения — ничего не помогало: за какой-то час ее прелестные губки извергли столько хулы, брани и просто ругани, что даже Каширский, давно уже привыкший к подобным пассажам, в конце концов не выдержал и, закрыв за собой окно, бежал на скотный двор. Но забранки Анны Сергеевны доставали его и там. И не только его — даже лошади и другая домашняя живность невольно вздрагивали при наиболее соленых словечках, доносящихся из окна.

Только через час, когда госпожа Глухарева несколько выдохлась, Каширский решился вернуться в дом.

— Ну, что скажете? — мрачно зыркнула на него Анна Сергеевна.

— Восхищаюсь вашим словарным запасом, — сказал Каширский. — Целый час бранились и ни разу не повторились. Подумать только — одного лишь Путяту вы обругали 86 раз, и все время по-разному. Это не считая 73 вербальных мессиджей лично мне, а также несколько меньшего количества, 68, господину Дубову…

— Чем всякой фигней заниматься, подумали бы лучше, как наш клад вернуть, — пробурчала Глухарева.

— Подумать, конечно, можно, — охотно откликнулся Каширский, — но в настоящее время я не вижу способа, как это сделать. Исходя из реальности…

— А шли бы вы в задницу с вашей реальностью! — вспылила Анна Сергеевна.

— 74, — невозмутимо отметил Каширский.

— Вы еще издеваетесь? — гневно топнула туфелькой Анна Сергеевна. — Да чтоб вы… Да я вас…

— 75, 76, 77, — беспристрастно фиксировал Каширский ругательства Анны Сергеевны в свой адрес.

Когда это число достигло почти сотни, раздался явственный стук в дверь.

— Кого там дьявол принес? — рыкнула Анна Сергеевна. — Входите, не заперто!

Дверь распахнулась, и в скромное пристанище авантюристов вшествовал господин Херклафф.

— Дер Тойфель принес меня! — жизнерадостным голосом объявил гость.

Явление людоедствующего чародея вызвало некоторое замешательство. Конечно, не сам факт его появления, а то, как он появился — обычно Эдуард Фридрихович делал это более эффектными способами: прилетал в виде коршуна, возникал из клуба дыма или даже превращался в себя из маленького паучка.

— Чему это вы так радуетесь? — хмуро спросила Глухарева.

— Прекрасный погодка! — лучезарно ощерился Херклафф. — А вас это не радовает?

— Радует, конечно, — осторожно согласился Каширский, не совсем понимая, куда клонит уважаемый гость.

— Я это клонирую к тому, что к прекрасный погода бывает удачный кайзерише соколиный охота! — пояснил Херклафф.

— А что, этот жулик пригласил вас на охоту? — неприязненно процедила Анна Сергеевна.

— Нихт, — кратко ответил Херклафф. — Менья нет, но мне показаться, что вас он тоже был пригласить?

— Еще чего! — фыркнула Анна Сергеевна. — Да на хрена мне это надо?

— Погодите, Эдуард Фридрихович, — перебил Каширский. — Может, я не совсем понял суть дела, но из ваших слов следует, что пусть не вас и не нас с Анной Сергеевной, но кого-то другого Государь Путята на соколиную охоту таки пригласил?

— Ну да, и как раз таки на заффтра, — не без некоторого ехидства подтвердил людоед. — В качестфе благодарность за поиски клад!

— Ну и кого же этот мошенник пригласил на свою идиотскую охоту? — с досадой прорычала Глухарева.

— Как, разве я не сказаль? — удивился Херклафф. — Ну естестфенно, херр Дубофф, фройляйн Тшаликофф и этот, как ефо, херр доктор Серапионыч!

— Что-о?!! — взревела Анна Сергеевна. — Мне за каторжные труды и спасиба не сказал, а этим, — тут она выдала целую автоматную очередь смачных эпитетов, — такая честь!

— Ешшо и не такая! — радостно подхватил Херклафф. — Херр жулик и мошенник Путьята устроил в ихний честь целый торшественный раут, где быль весь цвет обшество, и даже майн либе фреуде херр бургомистер фон Длинноруки…

Но Анна Сергеевна не желала более слушать:

— Дубову — и честь, и награда, и царская охота, а мне — шиш с маслом?!

— А я думаль, что вы с херр Дубофф в одной этой, как ее, бригаде, — внешне совершенно серьезно произнес господин Херклафф, и лишь блеск монокля выдавал удовольствие, с которым он наблюдал за праведным гневом Анны Сергеевны.

— Я — в бригаде с Дубовым? — так и подпрыгнула Глухарева. — Да вы в своем уме?

— А разфе нет? — продолжал утонченно подзуживать Эдуард Фридрихович. — Их бин почему-то думаль, что вы едет на охота вместе!

— Да я с вашим Дубовым срать рядом не сяду! — продолжала разоряться Анна Сергеевна. — Дайте мне этого Дубова на пол часа — я его не только замочу, а с дерьмом съем!

И тут, будто что-то вспомнив, госпожа Глухарева мгновенно успокоилась и заговорила совершенно иначе — холодно и деловито:

— Так. Значит, дубовская банда завтра будет на охоте. Прекрасно. Эдуард Фридрихович, ваше предложение по Чаликовой еще в силе?

Эдуард Фридрихович плотоядно облизнулся:

— О, я, я, кушать фройляйн Наденька — мой самый главный траум! Цванцихь голде таллер ждет вас.

— А давайте бартер, — вдруг предложила Анна Сергеевна. — Мы вам Чаликову, а вы нам — Дубова.

— Вы ефо сначала замочите, а потом будете с гофном кушать? — учтиво осведомился Херклафф.

— Второе не обещаю, а первое — непременно и обязательно! — отчеканила Анна Сергеевна. — А дело у меня к вам такое…

— Анна Сергеевна, неужели вы еще не оставили свои фантастические идеи? — вмешался Каширский. — Поймите, что это не просто антинаучно, но и диаметрально противоположно здравому смыслу.

— Сударь, не могли бы вы на минутку заткнуться? — резко обернулась Анна Сергеевна к Каширскому.

— Пожалуйста, — спокойно пожал плечами «человек науки», — но и Эдуард Фридрихович скажет вам то же самое.

— Не скажу, — вдруг сказал Херклафф. Анна Сергеевна и Каширский удивленно уставились на него.

— Уважаемый Эдуард Фридрихович, вы, наверное, не совсем поняли, о чем идет речь, — вкрадчивым «установочным» голосом заговорил Каширский. — Как я понял, Анна Сергеевна хочет предложить вам…

— Я знаю, что хочет мне предложит фройляйн Аннет Сергефна, — очаровательно улыбнулся Херклафф, — и полагаю, что это фполне возможно, и прямо зафтра. То есть сегодня.

— Ура-а-а! — в избытке чувств завопила Анна Сергеевна. — Ну теперь уж я оттянусь на всю катушку!

— Господа, а вполне ли вы представляете себе возможные последствия? — попытался увещевать своих сообщников господин Каширский, но понимания не встретил.

— Последствие будет одно — навсегда избавимся от этого всезнайки Васьки Дубова! — рявкнула Анна Сергеевна. — А не хотите, так я и без вас справлюсь.

— Эдуард Фридрихович, но вы же здравомыслящий человек, — не унимался Каширский, — поймите хоть вы, что вторжение в столь тонкие сферы может вызвать самые непредсказуемые последствия!..

— Считайте, что дас ист научный эксперимент, — утешил его Херклафф. — Так что путь есть свободен. Не забывайте — фройляйн Чаликофф за вами.

Через несколько минут знаменитый чародей покинул скромное обиталище Анны Сергеевны и Каширского, причем на сей раз так, как и подобало знаменитому чародею — медленно растворясь в воздухе и оставив Глухареву в сладостном возбуждении, а ее сообщника в тяжких сомнениях.

* * *

Когда тебя бьют тяжелой дубинкой по голове, то ощущения обычно бывают весьма неприятные. Но если это происходит два раза подряд, то второй удар, даже более сильный, ощущается притупленным сознанием уже гораздо слабее.

Нечто подобное произошло с нашими путешественниками на торжественном царском приеме. Едва увидев сокровища из тайника на столе у Путяты, Василий понял, что игра проиграна.

Явление икон и церковных книг стало не более чем довеском к первому удару, лишь Чаликова выдала себя восклицанием: «Что вы с ним сделали?». Впрочем, иного Дубов от нее не ожидал — ведь речь шла уже не о шальных сокровищах, а о человеческой жизни.

Конечно же, Василий не был равнодушен к судьбе дона Альфонсо — но понимая, что сейчас не в состоянии ему реально помочь, Дубов на время как бы вывел этот вопрос «за скобки». Перед Василием и его друзьями вставали другие насущные вопросы — в чем причины их провала и что им теперь делать?

Именно об этом шла речь на совещании в Надеждиной горнице. Кроме Чаликовой и Дубова, в беседе участвовали Чумичка и отец Александр, только что прибывший из Храма на Сороках.

— Итак, вопрос первый, — говорил Дубов, неспешно меряя шагами комнату — так ему лучше думалось. — Как случилось, что все наши находки попали к Путяте? В чем был наш просчет?

— Неужели мы недооценили Петровича? — предположила Надя. Она сидела верхом на стуле, вся бледная, бездумно глядя перед собой, и, казалось, с трудом принуждала себя следить за ходом беседы. — Но я стопроцентно уверена — когда мы открывали тайник, его рядом не было!

— Да, Петрович в это время находился на озере, — подтвердил Василий. — И все-таки, как мне кажется, свое дело он сделал: отвлек наше внимание на себя.

— Обычный тактический маневр, — прогудел отец Александр, живописно полулежавший на тахте. — Еще Михайла Илларионыч после Бородинской битвы… Впрочем, это к делу не относится.

— Вот именно, Александр Иваныч, тактический маневр, — согласился Дубов. — Пока мы все силы тратили на то, чтобы придумать, как нам хоть на недолго избавиться от Петровича, кто-то другой, очень опытный и изощренный, незаметно следил за нашими поисками.

— Так что же, получается, Петрович был подсадной уткой? — загоготал отец Александр.

— Нет-нет, Петрович был тем, кем он был — личным посланником Путяты и рачительным блюстителем государственной выгоды, — объяснил Дубов. — Не сомневаюсь, что он до конца дней будет вспоминать, как следил за нами и не дал присвоить чужое добро. Другое дело, что при всем этом присутствовал еще кто-то, кто наблюдал и за нами, и за Петровчем, и за Каширским с Глухаревой.

— И еще за доном Альфонсо, — добавила Чаликова. — И зачем только мы впутали его в свои дела? Человек мирно себе путешествовал, никого не трогал… Погодите, как там сказал этот Лаврентий Палыч — с ним поступили по справедливости? Судя по их представлениям о справедливости, дон Альфонсо теперь либо мертв, либо томится в застенках.

— Не волнуйся, он жив и на свободе, — проговорил доселе молчавший Чумичка.

— Ты уверен? — обернулась к нему Надя.

— Раз говорю, значит, знаю точно, — ответил колдун. — Ему пришлось несладко, но теперь все невзгоды позади.

— Хорошо, коли так, — облегченно вздохнул Дубов. — Однако нам не мешает подумать о своей собственной безопасности.

— Вася, вы считаете?.. — не договорила Чаликова.

— Я уверен, что живыми нас отсюда не выпустят. Иными словами, тоже поступят «по справедливости». Полагаю, не нужно объяснять, почему? — Василий остановился и оглядел друзей.

Так как все молчали (очевидно, в знак согласия), детектив продолжал:

— Я так думаю, что «по справедливости» нам заплатят завтра. А будет ли это несчастный случай на охоте, или мы просто исчезнем безо всяких следов — тут уж, так сказать, дело техники.

— Ну и что вы предлагаете? — тихо спросила Чаликова.

— Ответ очевиден — уходить сегодня.

Эти слова Дубов произнес с некоторой заминкой. Давно изучившая его характер и привычки, Надя почувствовала, что у Василия есть что-то еще на уме.

— Полностью вас поддерживаю, Василий Николаич, — пробасил отец Александр. — Иногда разумно вовремя отступить! Помнится, еще Михал Богданыч в двенадцатом году…

— Как же, так нам и дадут вовремя отступить, — с горечью усмехнулась Надежда. — Если то, что вы говорите о завтрашней охоте, действительно так, то из города нас просто не выпустят.

— На этот счет не беспокойтесь, — заверил Чумичка. — Я вам помогу уйти так, что никто и не заметит!

— Спасибо, Чумичка, — с искренним чувством промолвила Надя. — Ты столько раз нас выручал, выручи и в последний раз!

— В предпоследний, — уточнил отец Александр. — Знаете, тут неувязочка вышла. Я уж настрополился нынче вместе с вами идти, да честной отец Иоиль, что меня подменить согласился, он сегодня чем-то другим занят и вечернюю службу провести не сможет. Так что я, пожалуй, еще на денек задержусь. И уж буду тебя, друг Чумичка, просить, чтобы ты и меня так же само транспортировал, без лишний огласки.

— Сделаем, — пообещал Чумичка.

— А к вам у меня такая просьбица… — оборотился священник к Дубову и Чаликовой, но тут раздался стук в дверь, и на пороге появились хозяин дома господин Рыжий вместе с доктором Серапионычем.

— Могу сообщить новость — ваш, Наденька, протеже боярин Андрей уже отпущен из темницы и препровожден под домашний арест, — сообщил Рыжий.

— Хоть одна польза от наших стараний, — удовлетворенно заметил доктор.

— Ну а как там почтеннейшая княгиня Длиннорукая? — спросил Дубов. — Надеюсь, случай не очень тяжелый?

— Случай средней тяжести, но лечению поддается, — заверил Серапионыч. — Несколько дней усиленной терапии, и все будет в порядке.

— Очень рад, что с Евдокией Даниловной ничего страшного, — сказал Рыжий. — Ну ладно, оставлю вас, но к ужину жду непременно — и вас, батюшка, и тебя, Чумичка.

— Да, так вот, я не успел договорить, — продолжал отец Александр, когда дверь за хозяином закрылась. — Мне тут поступили прозрачные намеки, что и со мною тоже того… по справедливости поступить хотят. Уж не знаю кто, а видно, что ребята крутые — им человека загубить, что раз плюнуть. Ну я-то ладно, я уж свое отжил, а за Васятку боязно. В общем, просьба такая: когда пойдете, то возьмите его с собой.

— Ну конечно, возьмем, — ответила Надя. — Что за вопрос!

— Погодите, господа, вы хотите сказать, что мы возвращаемся уже сегодня? — слегка удивленно спросил Серапионыч. — Вообще-то не успел я войти, как милейший мосье Рыжий меня огорошил — вы, говорит, приглашены все трое назавтра на царскую охоту. Это ж такая честь, говорит, каковой даже ближние бояре редко-редко удостаиваются…

— Увы, царская охота отменяется, — с сожалением развел руками Василий. — Конечно, я не могу решать за вас — вы, Владлен Серапионыч, вправе принять это лестное предложение, но в таком случае за вашу безопасность я не дам и ломаного гроша. Извините, что опускаю подробности, но обстоятельства складываются так, что вам с Надей и Васяткой придется отправиться на Городище уже сегодня.

— Постойте, Вася, — резко перебила Чаликова, — а вы что, с нами не идете?

— Да, я решил задержаться еще на денек, — стараясь придать беспечность голосу, ответил Дубов. И, словно успокаивая Надю, с улыбкой добавил: — Знаете, Наденька, хочу напоследок отдать должок одному хорошему человеку.

Уточнять, кто этот хороший человек, Надежда не стала — если бы Василий хотел, он бы назвал его сразу. Но начни Надя перебирать всех Царь-Городских знакомцев, то царь Путята в качестве «хорошего человека», которому Дубов собирался отдать должок, пришел бы ей в голову в самую последнюю очередь.

Проводя какое-нибудь очередное расследование или разыскание и имея перед собой достойного противника, Василий Николаевич старался относиться к нему с долей уважения, сколь бы малоприятным человеком тот ни был. И противники, как правило, чувствовали это и соответственно относились к Дубову, даже если при этом испытывали к нему личную ненависть. Но то откровенное шутовское хамство, с которым их сегодня чествовал Путята, «достало» даже всегда сдержанного и рационального Дубова. И хотя «игра без правил» закончилась, по признанию самого детектива, со счетом 2:0 в пользу соперника, сдаваться Василий не собирался — он жаждал матча-реванша.

* * *

Внешний вид Христорождественского собора, как и многих других зданий Новой Мангазеи, нес на себе яркую печать того, что ученые люди именуют мудреным словечком «эклектика», или смешение стилей.

История создания сего удивительного сооружения тонула в глубине веков. Так как городские архивы сгорели при нашествии царя Степана (или даже нарочно были им сожжены), то теперь, глядя на окна, колонны, шпили и башенки Собора, можно было лишь гадать, каким образом он обрел столь причудливые очертания.

Более-менее это объясняло одно старинное предание, согласно которому храм начал строиться уже в те незапамятные времена (четыре, а то и пять столетий тому назад), когда на пересечении нескольких важных торговых путей возник маленький городок, населенный купцами, перекупщиками, кузнецами, плотниками, корабельщиками, корчмарями, плотогонами и людьми прочих ремесел, без которых в столь оживленном месте было не обойтись — выходцами из разных стран и народов, принадлежащими к самым различным верованиям. И когда встал вопрос, где им отправлять свои религиозные обряды, то решили построить одно общее здание на всех, ибо возводить несколько храмов ново-мангазейцам казалось не имеющим смысла ввиду малочисленности верующих каждой конфессии в отдельности.

Оттого-то над храмом, мирно соседствуя друг с другом, высились и мусульманский минарет, и острый шпиль, увенчанный позолоченным петушком, и «луковичный» купол, а перед одним из входов даже красовалась внушительная статуя Аполлона. Конечно, это мало соответствовало общепринятым канонам, но жители Новой Мангазеи такими вопросами в то время не озабочивались.

С течением веков город разрастался, увеличивалось и его население, со временем были выстроены и католический костел, и мечеть, и буддийская пагода для проезжих торговцев из восточных стран, но «общий» храм, став Христорождественским собором, сохранил свой неповторимый облик и даже сделался своего рода достопримечательностью Новой Мангазеи, разве что античное изваяние перенесли в городской сад, но не по соображениям веры, а дабы не искушать богомольных прихожанок обнаженной натурой.

В этот день служба в соборе не проходила, но храм был открыт — любой мог зайти сюда, помолиться в тишине, поставить свечку перед иконой и даже заказать молебен или панихиду. Народу было совсем немного, всего-то человек двадцать, не более, и когда из-за главного иконостаса появился пожилой священник, да еще в праздничном облачении, то это вызвало некоторое удивление.

Батюшка поднял правую руку, как бы призывая общее внимание.

— Братия и сестры во Христе, — начал он негромким голосом, — я уже без малого пол века служу при Храме, и вот Господь сподобил меня на склоне дней моих стать свидетелем истинного чуда — возвращения Иконы Пресвятой Богоматери, насильственно исторгнутой из нашего собора двести лет назад. Сия икона издревле почиталась как хранительница нашего града, как заступница перед Отцом Небесным. По преданию, незадолго до того, как случилась беда, на ее лике появились слезы, словно в знак скорби о грядущем разорении и порабощении. Хотя не мне, грешному, осуждать наших разорителей и поработителей — Бог им судия.

Батюшка вздохнул и осенил себя крестным знамением. Те, кто находились в храме, тоже перекрестились, хотя и не совсем поняли, о чем речь — часть из них были не местные, а многие мангазейцы даже понятия не имели о том, что два столетия назад была такая икона.

— И вот она возвратилась в наш город, в наш храм, — продолжал священник. — Когда я ее увидел, то первою мыслию было устроить торжественное богослужение, посвященное обретению Иконы Пресвятой Богоматери, но потом мы решили, что это была бы суета и никчемная шумиха, и лучше пускай наша небесная заступница просто займет то место в нашем храме и в нашем городе, которое принадлежит ей по праву.

Батюшка прошел вдоль стены и остановился возле иконы — незнающий даже и не подумал бы, что еще час назад ее здесь не было, а не далее как вчера она лежала в безвестной яме под навозной кучей.

— И еще я должен сказать о людях, благодаря которым Пресвятая Богоматерь сегодня снова с нами. К сожалению, я не могу назвать их имен, так как они из скромности просили меня этого не делать. Скажу только, что эти благородные люди прибыли из другой земли и не принадлежат к нашей вере, но мы будем молить Господа нашего и Пресвятую Богородицу, дабы даровали им счастья и благополучия земного и утешения на небесах.

Сказав это, батюшка издали осенил крестным знамением тот угол церкви, где смущенно переминались с ноги на ногу дон Альфонсо и Максимилиан. Рядом, на мраморной скамье с арабской вязью на спинке — наследием «общего» храма — утирая слезы, сидела хозяйка постоялого двора Ефросинья Гавриловна.

Когда священник скрылся за иконостасом, Ефросинья Гавриловна грузно поднялась и, истово перекрестив рыцаря и его верного возницу, нежно, по-матерински расцеловала обоих.

Неподалеку от них, возле иконы святого Николая, уже почти час клала поклоны и о чем-то тихо молилась женщина в темном кружевном платке, скрывавшем чуть не половину лица, так что вряд ли кто-то смог бы в ней узнать супругу царь-городского головы князя Длиннорукого. Легко встав с колен, княгиня подошла к новообретенной иконе и вгляделась в лицо Богородицы, которое вдруг напомнило Евдокии Даниловне ее покойную матушку. Евдокия Даниловна счастливо улыбнулась Богородице, и ей показалось, что и та улыбнулась ей в ответ…

* * *

Едва вернувшись домой, князь Длиннорукий прямо с порога набросился на Машу с расспросами — мол, как там барыня?

— Вроде бы чуток получше, — как могла, утешила Маша князя. — Сидит у себя в горницах, и не слышно, чтобы сильно шумела.

— Ну, и то хорошо, — пробурчал князь и направился в женины покои. На сей раз Евдокия Даниловна встретила его значительно любезнее, чем в первый раз.

— Ну что, старый козлище, нагулялся по девкам? — игриво проговорила она, чуть приподнявшись с кресла, в котором сидела, небрежно закинув ногу за ногу.

— Я на службе был, дура ты стоеросовая! — вскинулся было князь, но вспомнив совет Серапионыча — не спорить с недужной — заговорил мягче, участливее: — Ты, Евдокия Даниловна, не очень-то бери в голову, что я говорил о твоих делах с этим попом. Если хочешь, поезжай хоть завтра к нему в церковь, я тебе и слова поперек не скажу.

— В какую, блин, церковь? — искренне изумилась княгиня. — Да я там смолоду не бывала! — И вспомнив, что ей сказал Серапионыч, переменила предмет разговора: — И вообще, хватит мне тут зубы заговаривать. Давай лучше водки хлопнем — и в постель завалимся!

Однако почувствовав, что хватила через край, Евдокия Даниловна слегка пошла на попятный:

— То есть я хотела сказать — приляжем, отдохнем от трудов праведных…

— В каком смысле приляжем?.. — ошеломленно пролепетал градоначальник.

— Ты супруг мне, али нет? — грозно вопросила княгиня, вставая во весь рост из кресла. — А раз муж, то должен со мною… — Тут с ее уст слетело слово не совсем приличное, но вспомнив, что почтенная княгиня должна выражаться несколько иначе, Евдокия Даниловна поправилась: — Должен со мною спать. То есть почивать!

— Ну ладно, об этом после, — поспешно сказал князь в надежде, что о «почивании» Евдокия Даниловна вспоминать не будет. И, обернувшись к двери, возвысил голос: — Маша, как там с обедом?

— Давно готов, пожалуйте в гостиную! — донесся Машин голос.

Князь подал супруге руку:

— Прошу к столу. Только уж извини, Евдокия Даниловна, водки не предлагаю — Серапионыч не велел. А вот ежели наливки, то пожалуйста.

— С таким сквалыгой, как ты, и наливку пить начнешь, — недовольно поморщилась княгиня, но руку приняла. — Ладно уж, идем жрать!

Если покои княгини выходили в сад, за которым присматривала сама Евдокия Даниловна, то из окон гостиной открывался широкий вид на улицу. Так как погода стояла по-летнему теплая, то окна были открыты, и войдя вместе с супругой в гостиную, градоначальник услышал какой-то шум и крики.

— Что там такое? — проворчал он, усаживаясь за стол. — Небось, опять этот бездельник Святославский со своими скоморохами гуляет?

Маша подошла к окну, прислушалась:

— Да нет, князь, вроде с другой стороны шумят.

— Ну так глянь, что там случилось, — велел князь.

Когда Маша вышла, градоначальник собственноручно налил из особого кувшинчика по чарочке вишневой наливки сначала себе, а потом и княгине. Зная, что Евдокия Даниловна никогда не имела склонности к наливкам, не говоря уж о более крепких напитках, князь напряженно ожидал, что будет делать со своей чарочкой его супруга. Та же, будто заправская выпивоха, сначала шумно выдохнула, а затем столь лихо «хлопнула» чарочку, что князь в глубине души даже восхитился, хотя виду не подал:

— Ты бы, душенька, хоть закусила.

— После первой не закусываю! — горделиво заявила Евдокия Даниловна и налила себе вторую.

Тут в гостиную вернулась Маша. Увидев, как ее благочестивая хозяйка вливает в себя содержимое чарки, девушка с раскрытым ртом застыла на пороге.

— Ну, и что там? — как ни в чем не бывало спросил князь.

— Где — там? — переспросила Маша. — А-а, на улице? Там какие-то безумцы дурака валяют.

— Ну и бесы с ними, — князь не спеша осушил свою чарочку, закусил соленым огурцом. — Хватит с меня и того, что родная жена слегка обезумела и стала дурака валять…

Длиннорукий даже не догадывался, что валяющие дурака безумцы как раз и были те молодые люди, предводительствуемые боярином Павловским, коих он не далее как сегодня утром привечал у себя в градоправлении. К дому боярина Андрея, стоявшему по соседству от длинноруковского терема, их привело праведное общественное негодование, каковое они и выражали доступными им средствами, как-то: выкриками, надписями на деревянных щитах и хоровым пением под гусли юного Цветодрева.

Это было первым настоящим делом «Идущих вместе», или «Наших», своего рода боевым крещением, с целью не только заявить граду и миру о своем существовании, но и решительно осудить боярина Андрея вкупе с его явными и тайными пособниками.

Делать это приходилось очень осторожно — с одной стороны, боярин Андрей, конечно, считался опасным государственным преступником, но, с другой стороны, именно любимый «Нашими» царь Путята ходатайствовал о переводе боярина Андрея из темницы под домашний надзор и, следовательно, сам попадал в разряд если и не пособников, то попустителей. Правда, с третьей стороны, царь сделал это не совсем по доброй воле, а выполняя просьбу чужеземцев, Дубова и его спутников, но и их тоже, с четвертой стороны, осуждать было бы не совсем уместно, ибо они оказали обожаемому Государю ценную услугу.

Поэтому «Идущим вместе» приходилось себя сдерживать — их плакаты и выкрики не выходили за общие рамки решительного осуждения неких врагов Отечества и столь же решительной поддержки Путяты и всех его славных дел.

Боярин Павловский околачивался где-то поблизости, но все-таки чуть в сторонке, следя за тем, чтобы его подопечные в своем искреннем путятолюбивом порыве не выходили за пределы приличия. Особо следовало приглядывать за юной боярышней Глафирой, у которой высокие и светлые чувства к Путяте как к царю нередко смешивалась с высокими и светлыми чувствами к нему же, но как к человеку противоположного пола.

После того как в очередной раз отзвучал набор выкриков наподобие «Смерть врагам!», «Позор пособникам!» и «Слава Путяте!», Цветодрев вновь заиграл на гуслях, и вперед вышла любовеобильная Глафира. Когда отзвучало музыкальное вступление, боярышня с чувством запела:

Остальные с не меньшим чувством подхватили:

Пока молодежь пела, к дому боярина Андрея подошел некий господин самой обычной наружности. Внимательно выслушав песню до конца, он как ни в чем не бывало направился ко входу в дом. Юные путятинцы застыли в недоумении; заметно напряглись и несколько добрых молодцев, старательно изображавших праздную публику — никто и не ожидал, что найдется сумасброд, решившийся посетить жилище боярина Андрея, от которого, казалось бы, все должны были шарахаться, как от чумы.

Вскоре незнакомец вышел на улицу и со столь естественным выражением лица миновал и «Идущих вместе», и «добрых молодцев», что все решили, будто он — какой-нибудь чиновник по особым поручениям, осуществляющий надзор за опальным боярином. Миновав дом градоначальника, незнакомец ненадолго заглянул в терем князя Святославского и отправился дальше по улице, что-то насвистывая себе под нос. Дальнейший его путь лежал на набережную Кислоярки, где возле городской пристани должна была находиться лавочка купца Кустодьева — владельца ладей и стругов.

* * *

Никогда еще Надежда не возвращалась домой из параллельного мира в столь безрадостных чувствах — чуть ли не все, что она и ее спутники сделали за прошедшие дни, коли и пошло кому-то во благо, то далеко не лучшим представителям Царь-Городского общества. Если бы здесь и сейчас, на Гороховом городище при последних лучах заходящего за дальним лесом солнца, Надю спросили, намерена ли она когда-либо еще сюда возвращаться, то ответ, скорее всего, был бы отрицательным.

Кошки на душе скребли и за оставшегося в Царь-Городе Василия. Немного успокаивало, что Чумичка обещал его в случае чего подстраховать. Вообще, Чумичка был для них настоящим ангелом-хранителем, который приходил на помощь всякий раз, когда это было необходимо. Вот и сейчас именно он, используя свои колдовские средства, быстро и незаметно для царской охранки доставил Надю вместе с Васяткой и Серапионычем на Горохово городище, или на Холм Демонов, как в параллельном мире звали это место, где соприкасались две действительности — такие разные, но и такие схожие.

Не намного веселее Надежды гляделся и Васятка — и дело было вовсе не в предстоящем путешествии в чужую страну, а тревога за отца Александра: хотя мальчику и не сказали об истинных причинах его «переброски за холм», но он и сам прекрасно понимал, что его другу грозит опасность. Словно предчувствуя неладное, Васятка едва сдерживал слезы, когда отец Александр собственноручно снаряжал его в путь. Александр Иваныч даже снабдил бы Васятку целой кучей теплой одежды, если бы Надя не воспротивилась, сказав, что теперь лето, а к осени Васятка непременно вернется в свой мир.

Сейчас на Васятке были одеты те же светлая рубашка и штаны до колен, в которых он сопровождал кладоискателей в Загородный Терем. Васяткин наряд ничуть не противоречил тому, в чем щеголяли современные подростки, а о дальнейшем Надя не особо заботилась: в прошлом году в Кислоярске гостил ее младший брат Егор и оставил много всякой летней одежды. Нынешним летом приехать не получилось, а вот одежда, похоже, могла и пригодиться.

Трудно сказать, о чем думал Серапионыч: он просто сидел на огромном замшелом булыжнике, каковыми был усыпан холм, держа на коленях свой докторский чемоданчик и задумчиво глядя на немногочисленные облака, снизу подкрашенные в розоватый цвет заходящим солнцем.

Когда светило окончательно скрылось за лесом, доктор нарушил молчание:

— Кажется, пора?

— Пора, — вздохнула Чаликова.

Серапионыч передал Наде свой докторский дипломат, а сам поднял ее саквояж. Васятка взял узелок с нехитрыми пожитками, и все трое стали подниматься вверх, к столбам…

— Вот мы и дома, — улыбнулся доктор, когда столбы остались позади. — То есть мы с Наденькой дома, а тебе, Васятка, добро пожаловать в нашу страну.

Васятка с сомнением оглядел окрестности:

— А мы точно в вашей стране?

— Действительно, Владлен Серапионыч, — забеспокоилась Надя, — а не поторопились ли мы? Солнце-то, может быть, не совсем еще и зашло?

— Так вы посмотрите туда, — доктор указал в ту сторону, где за широким лугом проходило Кислоярско-Прилаптийское шоссе. Само шоссе с вершины городища не всегда можно было разглядеть, но оно легко угадывалось, когда по нему кто-то ехал.

Раздался отдаленный рокот, и Васятка увидел, как вдоль леса с неимоверною быстротой покатилась не то телега, не то карета, разглядеть которую не было никакой возможности — издали она казалась не больше жука.

— Ух ты! — изумился Васятка. — Так быстро — и без лошадей. Как это у них получается?

— Ну, это долго объяснять, — чуть растерялся доктор. — Осторожно ступай, Васятка, тут камешки на каждом шагу. Наденька, гляньте, пожалуйста, который час.

Чаликова кинула взор на электронные часики, которые во время пребывания в Царь-Городе держала в саквояже и надела только перед переходом через столбы:

— Двадцать один пятнадцать.

— Так поздно? — удивился доктор. — Хотя летом всегда так — светло и кажется, что еще день в разгаре, а на часы глянешь — батюшки светы, уже, оказывается, вечер!

За этими разговорами путешественники спустились с городища и начали пробираться к шоссе по тропинке, еле заметной в густой траве.

— Мы очень удачно попали, — продолжал Серапионыч. — Как раз в пол десятого идет последний автобус на Кислоярск, так что скоро будем дома.

Но тут по шоссе с Прилаптийской стороны промчался громоздкий допотопный автобус «Львiв». Чуть притормозив на том месте, где была остановка, он поехал дальше — никто не входил и не выходил.

— Странно, чего это он так рано? — озадаченно почесал в затылке доктор. — Неужели расписание поменяли?

— А может, это не тот? — предположила Чаликова. — Ну там, служебный какой-нибудь, или междугородка. По-моему, в Кислоярске такие старые автобусы уже не ходят.

— Нет-нет, автобус тот самый, — уверенно ответил доктор. Состоя в знакомстве чуть не с половиной Кислоярска, он был в курсе всех городских дел. — Мой приятель, начальник автопарка, говорил, что они нарочно не списывают его в утиль, а держат на подмене, если какой-то из «Икарусов» сломается.

— Серапионыч, а что это такое — ав… автобус? — спросил Васятка. — В наших краях о нем и не слыхивали.

Доктор задумался. Для него-то автобус был самым обиходным делом, как для Васятки — лапти, коромысло и телега.

— Автобус — это такой автомобиль, — пришла на помощь Надежда. — Но размером побольше, и колеса толще, и в моторе больше лошадиных сил…

— Как — лошадиных? — изумился Васятка. — Он же сам едет, без лошадей!

Это замечание поставило в тупик и Надю, и Серапионыча — никто из них не был знатоком автомобильной техники (не говоря уж об автобусной), а если бы и были, то объяснения все равно остались бы для Васятки темнее воды во облацех.

Почувствовав, что его спутники затрудняются ответить, Васятка решил больше вопросов не задавать.

— Меня другое удивляет — отчего на остановке никого не было? — задумчиво произнес Серапионыч. — Обычно вечером все дачники-огородники из «Жаворонков» в город возвращаются, а тут — ни души. «Жаворонки» — это здешний огородный кооператив, — пояснил доктор. — Он всего десять лет как основан, а кажется, будто испокон века был!

— И что нам теперь — пешком в город добираться? — озабоченно проговорила Надя.

— Да ну что вы, Наденька, Господь с вами, — рассмеялся доктор. — У меня ж тут неподалеку своя дачка имеется наподобие хибарки, там и заночуем. Так сказать, в тесноте, да не в обиде. А можно и в Покровских Воротах…

Тут на обочине, визгнув тормозами, остановился горбатый белый «Запорожец». Васятка от неожиданности вздрогнул и встал, как вкопанный, а из «Запорожца» вылез молодой человек в цветастой рубашке с широким воротничком и приветливо замахал рукой.

— Кто это? — на ходу спросила Надежда. Серапионыч поправил пенсне и пригляделся:

— О-о, да это ж мой давний знакомый, Петр Степаныч. Вот он-то нас и подвезет. И с чего это он выкопал свой старый рыдван? Вообще-то Петр Степаныч обычно ездит на «мерседесе», а на этой рухляди — разве что к налоговому инспектору.

Васятка уже ничему не удивлялся и ничего не спрашивал — новые слова «мерседес», «рыдван», «налоговый инспектор» наваливались на него, будто снежный ком, хотя никакого снега поблизости не наблюдалось по причине летнего времени.

На радостях Серапионыч не только горячо пожал руку Петру Степанычу, но даже расцеловался с ним. А потом, внимательно и чуть бесцеремонно разглядев, поставил диагноз:

— Верно я всегда и всем говорю — надо больше на природе бывать. Вот вы, дорогой Петр Степаныч, за город выехали — и сразу как-то поздоровели, посвежели.

— Ну, вы мне льстите, Владлен Серапионыч, — засмеялся Петр Степаныч.

— Ничуть, батенька, ничуть, — улыбнулся доктор. И добавил уже совершенно серьезно: — Нет, правда, Петр Степаныч, вы словно лет эдак двадцать сбросили!.. Ах да, позвольте вас друг другу представить. Мой давний приятель Петр Степаныч. Вот эта очаровательная дама — Наденька, светило московской журналистики. А молодой человек…

Серапионыч запнулся — в суете они не подумали о «легенде» для Васятки. Не говорить же каждому встречному-поперечному, что везут его из «параллельного мира».

Доктору на помощь пришла Чаликова:

— Васятка — мой племянник. Знаете, Петр Степаныч, он приехал из глухой деревни, где не то что телевидения — электричества нет, и ему даже ваш «Запорожец» в диковинку.

— Ну что ж, прошу, — пригласил Петр Степаныч, распахивая дверцы. — Ведь вам в город?

Серапионыч уселся спереди, рядом с водителем, предварительно подняв с сидения «Кислоярскую газету», а Надя с Васяткой — сзади. Когда машина резво стронулась с места и понеслась вперед, Васятка с непривычки тихо ойкнул. Надежда ласково обняла его за плечи — дескать, пустяки, ты еще на «Мерседесе» не ездил.

Серапионыч кинул взор в «Кислоярскую газету» — и восхитился:

— Ого, какая у вас старая газета — можно сказать, букинистическая редкость.

— Вчерашняя, — кратко отвечал Петр Степаныч, не отрывая взора от дороги.

— Да-да, конечно, вчерашняя, — каким-то внезапно севшим голосом произнес доктор и до самого города уже не отвлекал Петра Степаныча от управления машиной.

* * *

Хотя народу было, как всегда, немного, вечернее богослужение отец Александр проводил с особым чувством — ведь оно было последним в его недолгой карьере священника: сперва в приграничной Каменке, а потом в Царь-Городе, в Храме Всех Святых на Сорочьей улице.

Давно уже ушли и последние богомольцы, и немногочисленные певчие хора, а отец Александр, задув почти все свечи, медленно ходил вдоль стен полутемного храма, от иконы к иконе, словно навсегда прощаясь.

Однако возле образа святой Анны священник наткнулся на какого-то человека в темном, который коленопреклоненно молился.

— Батюшка, благослови, — глухим голосом попросил человек. Но когда отец Александр попытался перекрестить незнакомца, тот резко выпрямился, и священник даже сам не понял, как его запястья оказались скованы наручниками.

— Что за шутки?! — проревел отец Александр, пытаясь освободиться от оков.

— Шутки кончены, батюшка, — вкрадчиво проговорил «богомолец». — И будьте так любезны, ведите себя потише, если не хотите бо-ольших неприятностей.

В подтверждение своих слов он извлек из-за пазухи пистолет и направил его на священника.

— Кто вы такой и что вам надо? — едва сдерживая гнев, спросил отец Александр.

Вместо ответа незнакомец вытащил из кармана зажигалку «Зипо» и поджег лампадку перед святой Анной.

И хоть лампадка дала совсем немного света, отец Александр узнал своего обидчика:

— А-а, Мишка. Вот уж не думал здесь тебя встретить. Не думал…

— Мы везде, — с особым смыслом ответил «Мишка», подчеркивая и «мы», и «везде». — А ты что думал, батюшка — мы, по-твоему, лохи?

— Пропала страна, — вздохнул отец Александр.

— Для таких, как ты — точно пропала, — ухмыльнулся Мишка. — Но мы люди не злые и даем тебе последний шанс — будешь на нас работать?

Вместо ответа отец Александр резко дернулся и попытался скованными руками выбить пистолет из рук незваного гостя, но тот увернулся:

— Грубо, Александр Иваныч, грубо и прямолинейно. Поверьте, мы вовсе не хотели с вами «заедаться», но вы же сами всю дорогу лезли на рожон.

— Я поступал по совести, — с достоинством ответил отец Александр. И презрительно добавил: — Хотя вам этого, боюсь, не понять.

— Где уж нам, — криво ухмыльнулся Мишка. — Это вы у нас всегда весь в белом, на белом коне и с шашкой. А мы — подлые серые крысы, так, что ли?

— Я этого не говорил, — буркнул отец Александр. — Это вы сказали, Михаил Федорович, ну а мне остается лишь согласиться.

Михаил Федорович даже не счел нужным как-то отвечать на эту дерзость:

— Эх, батюшка, батюшка, а ведь мы вас предупреждали, старались, труп к соседям подкидывали…

— Что вам надо? — резко перебил отец Александр.

— Вот это деловой разговор, — удовлетворенно кивнул Михаил Федорович. — Итак, вопрос первый: где Ярослав?

— Какой Ярослав? — переспросил священник.

— Кончай паясничать, — со злобой прошипел Михаил Федорович. Все его наигранное благодушие куда-то вмиг улетучилось. — Или ты отвечаешь на все наши вопросы, или… Да впрочем, ты нас знаешь.

— Знаю, — сдержанно ответил отец Александр. — И сказал бы все, что о вас думаю, да перед ними неловко. — Священник перевел взгляд на образа.

— Хватит мне зубы заговаривать, — повысил голос Михаил Федорович. — Отвечай, где Ярослав!

— О том я одному Богу скажу, — с тихой непреклонностью промолвил отец Александр, — но не вам, прислужникам дьявола.

— Очень хорошо, — процедил Михаил Федорович, — сейчас ты узнаешь, на что мы способны… Лаврентий, хватит прятаться, выходи!

Из-за прилавка, за которым во время богослужений торговали свечами и образками, поднялся человек. Стеклышки его пенсне хищно блеснули в тусклом свете лампадки…

* * *

«Запорожец» миновал покосившийся столбик с табличкой «Кислоярск», и вскоре по обеим сторонам дороги замелькали «коробки» — пятиэтажки, вызвавшие живейшее любопытство Васятки:

— Как, неужто в них люди живут?

— Живут, Васятка, еще как живут, — отвлекшись от нерадостных мыслей, отвечала Надежда. — Конечно, не царские хоромы, но тоже ничего.

— Владлен Серапионыч, вас к дому подвезти? — спросил Петр Степаныч.

— А, нет-нет, не надо, — отозвался доктор. — Спасибо, что до города подбросили. Высадите где-нибудь в центре, где вам удобнее.

— Возле универмага вас устроит? — предложил Петр Степаныч.

— Да-да, просто замечательно! — обрадовался Серапионыч. — Это как раз рядом.

Чаликова несколько удивилась — как раз универмаг находился довольно далеко от особняка Софьи Ивановны, вдовы банкира, где снимал квартиру Дубов и где обычно останавливалась Надя — но вслух своего удивления высказывать не стала.

Вскоре Петр Степаныч высадил своих пассажиров у скверика напротив универмага — мрачноватого здания послевоенной постройки — и, сердечно простившись, укатил.

— Ну, куда теперь? — вздохнула Надя.

— Давайте присядем, — предложил доктор. — Я должен вам кое-что сказать.

Выбрав свободную скамеечку, путники уселись. Внимание Нади привлекла очередь человек из тридцати перед входом в универмаг. Перехватив ее взгляд, Серапионыч пояснил:

— Видать, дефицит выкинули, вот они с вечера и занимают.

Васятка хотел было спросить, что такое дефицит, но его опередила Надя:

— Какой дефицит? А мне казалось, что времена дефицита и ночных бдений в очередях давно канули в Лету.

Доктор с видимым облегчением вздохнул — то, что он собирался сказать, должно было стать для Нади очень неприятным сюрпризом, но ее последние слова как бы облегчали Серапионычу задачу.

Вместо ответа доктор протянул Наде «Кислоярскую газету»:

— Вчерашняя — мне ее презентовал наш любезнейший Петр Степаныч.

Надя рассеянно глянула на первую страницу. Слева под заголовком «Победители социалистического соревнования» красовались несколько фотопортретов, а справа крупными буквами было напечатано: «Встреча Константина Устиновича Черненко с Эрихом Хоннеккером».

Надежда глянула на дату — и сразу все поняла. Получили объяснение и допотопный автобус, и отсутствие пассажиров на остановке, и помолодевший на двадцать лет Петр Степаныч.

— О Господи, только этого нам еще не хватало, — выдохнула Чаликова, устало склонив голову на плечо Васятке.

— Что-то случилось? — участливо спросил Васятка.

— Да, но об этом позже, — деланно бодро проговорил Серапионыч, поднимаясь со скамейки. — А пока что подумаем о ночлеге. Есть тут у меня на примете одно местечко. Конечно, не отель «Англетер», но, как говорится, чем богаты.

Взяв свои нехитрые пожитки, путешественники пересекли скверик и свернули в ближайший переулок, провожаемые подозрительным взглядом пожилого милиционера, фланировавшего вдоль универмаговской очереди. По счастью, он принадлежал к той половине Кислоярска, с коей Серапионыч был лично знаком, иначе непременно бы «довязался» к его спутникам — женщине в слишком легкомысленном платье и слишком по-деревенски одетому мальчику.

— Владлен Серапионыч, куда вы нас ведете? — спросила Надежда.

— К себе на работу, — как нечто само собою разумеющееся, ответил доктор. — Теперь там никого нет, если не считать пациентов, но они нам, надеюсь, не помешают. Равно как и мы им.

— А как мы туда попадем? — продолжала Надя расспросы. — Через окно, что ли?

— Зачем через окно, — беззаботно рассмеялся Серапионыч. — У меня же ключ с собой.

И доктор, порывшись в кармане сюртука, выудил даже не один ключ, а целую связку.

— А вы уверены, что он подойдет?

— Должен подойти. Насколько помню, замки последний раз меняли лет эдак двадцать пять назад. Или, вернее, пять, как раз незадолго до Олимпиады…

Васятка молча слушал разговор Нади с Серапионычем, но даже при всей природной сообразительности ничего понять не мог, хотя почти каждое слово в отдельности, само по себе, было вроде бы понятно.

Пройдя по еще двум пустынным улицам, путники остановились перед обшарпанным каменным зданием с покосившимся крыльцом. Рядом с дверями красовалась вывеска: «Министерство здравоохранения РСФСР».

— Добро пожаловать, — пригласил Серапионыч, когда дверь благополучно раскрылась. По счастью, Васятка не знал, в каком именно учреждении, подчиненном Минздраву, работает доктор, а Чаликовой было уже все едино, где преклонить усталую главу.

Щадя нервную систему своих друзей, доктор повел их к себе в кабинет не через «покойницкую» залу, а по небольшому темному коридорчику, упиравшемуся в дверь с табличкой «Старший методист».

— Здесь в пятидесятые годы располагался райком комсомола, — пояснил Серапионыч и распахнул дверь.

К общему удивлению, кабинет не был пуст: под потолком горела одинокая лампочка без абажура, а за столом, заваленном всякой всячиной, сидел человек. Из-под небрежно накинутого некогда белого халата виднелся серый сюртук, точно такой же, как у Серапионыча, но значительно новее. Да и сам человек за столом казался точной копией Серапионыча, только чуть менее потрепанной.

Перед двойником стояла опорожненная на треть литровая бутыль с этикеткой «Медицинский спирт», граненый стакан, блюдо с овощным салатом и «кирпич» черного хлеба. При этом двойник доктора читал «Сборник советской фантастики» и еще умудрялся слушать то, что вылетало сквозь шум и помехи из приемника «VEF-201» с выдвинутой до предела антенной:

— …Генеральная Ассамблея ООН большинством голосов приняла очередную резолюцию, осуждающую ввод советских войск в Афганистан. Предлагаем нашим слушателям комментарий политического обозревателя Русской службы Би-Би-Си…

Серапионыч деликатно, однако достаточно громко кашлянул. Его двойник отложил книжку и приглушил приемник. Приходу гостей он ничуть не удивился:

— Здравствуйте, товарищи. Присаживайтесь, выпьем…

— После, после, — решительно перебил Серапионыч. — У нас к вам дело.

Двойник пошарил в выдвижном ящичке стола, вытащил оттуда пенсне на цепочке, точно такое же, как у Серапионыча, водрузил на нос и внимательно оглядел гостей:

— Простите, с кем имею честь? Впрочем, вас, голубчик, я уже, кажется, где-то встречал…

Решив, что последнее замечание относится к нему, Серапионыч ответил:

— Совершенно верно. Меня вы могли видеть в зеркале. Видите ли, друг мой, я — это вы, только двадцать лет спустя. Мы с госпожой Чаликовой и Васяткой немного заблудились во времени и случайно попали в прошлое. То есть к вам.

К удивлению Нади, «младшего» Серапионыча это сообщение ничуть не удивило.

— Ну вот вам пожалуйста, а я думал, что такое только в книжках бывает, — ткнул он в «Советскую фантастику». — По этому случаю надо выпить!

— Нет-нет, доктор, мы не пьем, — поспешно отказалась Надя из опасения, как бы «старший» Серапионыч не поддался соблазну выпить «на брудершафт» с самим собой двадцатилетней давности.

— А вы что, за рулем? — сочувственно поинтересовался «младший» Серапионыч.

— Да, за рулем, — подтвердила Чаликова. — Машины времени.

— А-а, ну понятно, — кивнул «младший» доктор с видом знатока научной фантастики.

— Да и потом, дорогой коллега, какую гадость вы пьете, — поморщился «старший» доктор, принюхиваясь к запаху, идущему из бутыли. — А вот мы, люди будущего, употребляем совсем другие жидкости.

С этими словами доктор извлек свою знаменитую скляночку, отвинтил крышечку и слегка плеснул в стакан с остатками спирта.

— И это можно пить? — с некоторой опаской спросил «младший» Серапионыч.

— Не только можно, но и нужно! — подхватил «старший». — Давайте я вам запишу рецепт, будете сами изготавливать. Чудный эликсир для поднятия тонуса! У вас, голубчик, не найдется кусочка бумажки?

«Младший» Серапионыч пошарил на столе, потом в столе, и вытащил целую стопку морговских бланков с круглой печатью.

«Старший» Серапионыч извлек из внешнего кармана сюртука старомодную ручку с золотым пером (точно такая же торчала из соответствующего кармана у его двойника), трудноразборчивым докторским почерком набросал на бланке некую сложную формулу и внизу дописал: «Добавлять по вкусу в чай, суп и др. жидкости». При этом от зорких глаз Васятки не укрылось, что несколько незаполненных бланков Серапионыч незаметно сунул себе в карман.

Между тем «младший» Серапионыч поднял стакан до уровня лица, слегка взболтал, наблюдая, как «чудный эликсир» растворяется в спирте (а отнюдь не в чае или супе), и залпом выпил.

Однажды Серапионычу удалось «соблазнить» Надю на дегустацию своего «чудо-эликсира», и она до сих пор не без некоторого содрогания вспоминала, что испытывала при этом, но тогда она «приняла на душу» всего капельку, да еще растворенную в кружке чая, а тут имела место быть совершенно гремучая и непредсказуемая смесь «скляночной жидкости» со спиртом, пусть и медицинским.

И воздействие не замедлило — влив в себя содержимое стакана, «младший» Серапионыч попытался было зачерпнуть ложкой немного салату, но не успел, уронившись лицом прямо в блюдо.

— Это надолго, — сочувственно произнес «старший» Серапионыч. — Теперь он… то есть я не скоро очухаюсь.

— А нам-то что же делать? — растерянно переводя взор с одного Серапионыча на другого, спросила Надя.

— Утро вечера мудренее, — оптимистично откликнулся доктор. — Можно, конечно, переночевать и тут, но ежели доктор на боевом посту, стало быть, квартира свободна.

— А как же мы его одного оставим в таком виде? — забеспокоился Васятка. — Вдруг с ним чего случится? Вот, помню, в прошлом году у нас в деревне…

— Да нет, Васятка, с ним ничего не случится, — заверил доктор. И пояснил: — Иначе я бы теперь перед тобой не стоял. Ну, идемте.

Когда Серапионыч закрывал на ключ входную дверь, Чаликова задала ему вопрос, который ее очень занимал:

— Скажите, Владлен Серапионыч, но если он — это вы, то вы должны были запомнить то, что теперь было? Согласитесь, не каждый день к нам являются путешественники во времени.

Доктор от всей души рассмеялся:

— Ну разумеется, запомнил. Но исключительно как сон, приснившийся после чтения фантастики под спиртик… Осторожно, здесь ступенька кривая, в потемках и оступиться недолго. Да, так вот, с тех пор я решительно «завязал» как с тем, так и с другим. Двадцать лет читаю только газеты, а пью исключительно жидкость из скляночки. Тем более после того, как по некоему, как мне казалось, алкогольному наитию записал ее химико-фармацевтическую формулу.

— Значит, хоть минимальная польза от нашего путешествия во времени все-таки была, — через силу рассмеялась и Чаликова.

Не до смеха было лишь Васятке. Казалось, какая-то неприятная догадка осенила его, и в течение всей дороги по темным улицам до дома, где жил Серапионыч, он хмурился и не произнес ни слова.

* * *

В отличие от некоторых своих собратьев по ремеслу, Чумичка старался вести здоровый образ жизни, в частности — засветло ложился спать и рано вставал. Так как накануне выспаться почти не удалось, то сегодня Чумичка, проводив в дальний путь Надежду, Серапионыча и Васятку, сразу же отправился на боковую с намерением не просыпаться до самого рассвета.

Если кому-то случалась надобность разбудить Чумичку, то усилия приходилось прикладывать воистину неимоверные — разве что не стрелять из пушки над самым ухом. Но на этот раз произошло невероятное — Чумичка проснулся сам. А проснувшись, некоторое время лежал в постели с открытыми глазами, стараясь понять, что случилось. Может, виной столь неурочного пробуждения был какой-нибудь кошмарный сон? Чумичка редко видел сны, а если и видел, то потом никак не мог вспомнить, о чем они, даже в самых общих чертах. Но на сей раз ему ничего не снилось — в этом Чумичка был уверен.

Так и не придя ни к какому выводу, Чумичка закрыл глаза и попытался заснуть, но тут где-то глубоко в его сознании раздался тихий равномерный стук. Чумичка тряхнул головой, но стук не исчез, и более того — с каждым мигом становился все громче и настойчивее.

— Что за чудеса! — проворчал Чумичка, нехотя поднимаясь с кровати. Впрочем, ему по роду занятий как раз и приходилось иметь дело главным образом с чудесами.

Колдун щелкнул пальцами правой руки, и в небогато обставленной горнице стало чуть светлее, хотя вроде бы никакой светильник не загорелся.

Накинув шлепанцы, Чумичка стал ходить из угла в угол, прислушиваясь, откуда исходит стук. Вскоре ему стало понятно, что источник — где-то возле тулупа, который висел на спинке стула посреди горницы. Этот тулуп был для Чумички своего рода рабочей одеждой — в его многочисленных внутренних карманах и кармашках хранились принадлежности колдовского ремесла, в том числе и скляночки с живою водой, которая спасла жизнь дону Альфонсо.

В одном из карманов находился магический кристалл. Вернее, его половина — вторая в саквояже Надежды Чаликовой отправилась «за городище». Чумичка извлек кристалл и понял, что звуки исходят из его глубин. Более того, Чумичке казалось, что все мелкие грани кристалла озарены багровым пламенем.

Чумичка вскинул левую руку, щелкнул пальцами, и в комнате вновь стало темнее. Но багряное пламя не исчезло — оно, как и звук, исходило из глубины кристалла. А звуки становились все громче и настойчивее, и колдун каким-то внутренним чувством понял, что если он это не остановит, то может произойти что-то страшное и непоправимое. И уже не столько разумом, сколько по какому-то наитию Чумичка со всех сил швырнул кристалл оземь.

Стук мгновенно прекратился, а когда колдун поднял кристалл, никакого красного свечения из него уже не исходило. Чумичка засунул кристалл обратно в карман тулупа и лег в постель, а уже через мгновение провалился в глубокий сон.

Чумичка не знал и не мог знать, что в этот же самый миг совсем в другой части Царь-Города, в таком же темном помещении, только более обширном, безо всяких видимых причин замолкло мерное тиканье будильника с прикрепленными к нему проводками, ведущими к мешочку, из которого через дырку медленно сыпался белый порошок.

* * *

Надежде уже доводилось бывать и на работе, и дома у Серапионыча. И вот, оказавшись в морге двадцатилетней давности, Надя увидела, что и тогда все было, как теперь: и стол, заваленный всяким хламом, и лампочка под потолком, и репродукция левитановской картины «Над вечным покоем», приклеенная прозрачной изолентой прямо к обоям. Не говоря уже о докторских сюртуке, пенсне и авторучке.

В общем, если бы Чаликовой предложили сравнить кабинет заведующего Кислоярским моргом сегодня и двадцать лет назад и «найти 15 различий», то она бы нашла, пожалуй, только одно: вместо «ВЭФ» а стоял «Панасоник». Хотя объяснялось это достаточно просто: «ВЭФ» работал только от батареек — шести больших цилиндров «Марс» ценой 17 копеек за штуку, итого 1 рубль 2 копейки. По тем временам это было совсем не дорого, а теперь такие батарейки понемногу выходят из обращения, да и стоят значительно дороже, так что увы — пришлось приобрести радиоаппарат, работающий от электросети, да еще имеющий диапазон «FM», отсутствующий у приемников советского производства.

Заметим, однако, что такая привязанность к старым вещам и к старым модам отнюдь не мешала Серапионычу идти в ногу со временем — Надя многократно в этом убеждалась, когда речь заходила и о современном искусстве, и об общественной жизни, и даже об Интернете.

Когда Серапионыч привел гостей в свою квартиру на четвертом этаже дома старой постройки, Надежда убедилась, что и здесь никаких существенных перемен за двадцать лет не произошло — обстановка была такая же, как и раньше, разве что на комоде вместо десяти слоников стояли только девять: не хватало десятого, которого Чаликова привезла доктору в позапрошлом году из командировки в Кот д'Ивуар и который, в отличие от прочих, был сделан не из фарфора, а из самой настоящей слоновой кости. (Так, во всяком случае, уверял торговец на базаре, уступивший ей этот симпатичный сувенир за полтора доллара).

В целом же квартира Серапионыча и тогда, и теперь производила куда более благоприятное впечатление, чем его рабочий кабинет — было видно, что доктор старается держать ее в порядке, хотя и чувствовалось отсутствие заботливой хозяйки.

Приведя гостей к себе домой, Серапионыч решил их напоить чаем (в стенном шкафу обнаружился початый чайный пакетик № 36), но вот с закуской было сложнее — в холодильнике лежали только банка кабачковой икры и несколько «Завтраков туриста». Зато в хлебнице оказалась едва начатая буханка черного хлеба за 14 копеек.

Лишь когда они уселись за кухонный столик, Надя обратила внимание на странное молчание Васятки. «Ну еще бы — попал совсем в чужой мир, — сочувственно подумала Надя, — а мы, вместо того чтобы помочь ему освоиться, сами ничего понять не можем».

— Видишь ли, Васятка, дело какое, — начала Надя, — мы должны были пройти между столбами и попасть в свой мир. В свою страну. Но произошло нечто необъяснимое, и мы оказались не совсем там. То есть не то чтобы не совсем там, а не совсем тогда…

Почувствовав, что несколько запуталась, Надя глянула на доктора, который сосредоточенно резал хлеб тонкими кусочками.

— Да не нужно объяснять, я все понял, — разомкнул уста Васятка. — Мы попали в вашу страну, только на два десятилетия раньше. И вот я думаю — отчего такое произошло?

— Провал во времени, — предположил Серапионыч. И, припомнив некогда столь почитываемую им советскую научную фантастику, мечтательно добавил: — Ну там, аннигиляция времени и пространства, сдвиг в нуль-транспортации, нарушилась связь времен…

— Нет-нет, я о другом, — продолжал Васятка, терпеливо выслушав доктора. — Ведь вы же несколько раз проходили между столбов, но всегда попадали в одно и то же место и время.

— Ну, так, — кивнула Чаликова, еще не понимая, к чему клонит Васятка.

— И я так думаю, что это не случайность, — уверенно заявил Васятка. Подув на горячий чай, он осторожно сделал несколько глотков. — Отчего такое произошло именно сегодня? Почему мы попали именно на двадцать лет назад, а не на десять, пятнадцать или все сто?

— А ведь верно! — Серапионыч откусил кусок хлеба. — Как говорил поэт, если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно.

— Но кому и зачем? — тихо промолвила Чаликова.

— Мне кажется, кому-то понадобилось отправить вас в ваше прошлое, — продолжал Васятка. — Однако это произошло как раз в то время, когда мы переходили из «нашего» в «ваш» мир. Значит, и здесь существует какая-то связь…

— А-а, кажется, до меня начинает доходить! — воскликнула Надежда. — Мы должны вспомнить во-первых, всех, кто бывал и в том, и в другом мире, и во-вторых, что они делали в начале — середине восьмидесятых годов. Только таким путем у нас есть шанс нащупать хоть какую-то ниточку к разгадке.

— Хорошо бы так, — с сомнением вздохнул доктор. — Но вообще-то попробовать можно. В таком случае начать следует с тех, кто участвовал в предыдущих походах «за городище». — Серапионыч извлек «золотую ручку» и стал записывать прямо на полях «Кислоярской газеты»: — Дубов, вы, я, майор Селезень, баронесса Хелен фон Ачкасофф. Еще кто-то?

— Еще Иван Покровский, — вспомнила Надя.

— Итого — шесть человек, — подытожил доктор. — Начнем с Василия Николаича, ведь его деятельность в параллельном мире была наиболее активной. Но двадцать лет назад он был примерно в том же возрасте, что теперь Васятка, так что вряд ли это как-то связано с ним. — И доктор поставил рядом с именем Дубова знак «минус», хотя совсем вычеркивать не стал.

— Меня смело зачеркивайте, — с грустью улыбнулась Чаликова. — Я в те годы жила в Москве и даже понятия не имела, что есть такой город — Кислоярск.

Серапионыч послушно вычеркнул Чаликову из списка, но так как ручка у него была все-таки не шариковая, а перьевая, то с ее помощью можно было писать с разной степенью нажима. И Надю доктор вычеркнул со слабым нажимом.

— А вот мою кандидатуру прошу взять на заметку, — сказал Серапионыч. И пояснил: — Как раз во время своего первого пребывания в Царь-Городе я сталкивался с таким явлением, как зомби. Это были покойники из нашего мира, которых известный вам Каширский каким-то способом оживлял и переправлял в параллельный мир. Там они послушно помогали ему совершать всякие злодейства, вплоть до убийств. И вот я подумал — а не понадобилось ли Каширскому, или кому-то еще, вербовать себе таких «помощничков» среди мертвецов двадцатилетней давности? А я как раз руковожу заведением, где всегда можно разжиться покойниками…

— Да, но вас-то, доктор, зачем нужно было отправлять в прошлое? — перебила Надя. — Ведь там уже есть один Владлен Серапионыч, и тоже заведующий моргом. Вот с ним бы и договаривались. Хотя после вашей склянкотерапии, боюсь, это будет не так-то просто…

Доктор ничего не ответил, но поставил напротив себя жирный вопросительный знак.

— Пойдем дальше. Кандидат исторических наук баронесса Хелен фон Ачкасофф. Впрочем, в начале восьмидесятых она еще не была ни баронессой, ни кандидатом.

— Кстати, госпожа Хелена всегда проявляла особый интерес ко всяким тайнам, скрытым в былых временах, — оживилась Надя. Но тут же сама себе возразила: — Хотя вообще-то она специализируется в более отдаленных эпохах, чем закат советского застоя.

— Однако есть еще одно обстоятельство, — со своей стороны возразил доктор, — о котором вы вряд ли знаете. В конце восьмидесятых годов в нашем городском архиве случился пожар, и многие ценные документы сгорели. А Хелена как раз тогда вела усиленные поиски по части краеведения и очень кручинилась, что ее изыскания заходят в тупик как раз из-за сгоревших бумаг. И как-то раз в шутку сказала, что будь у нее машина времени, то вернулась бы на год назад и более плотно поработала в архиве. На что я ей возразил, что, имея такую машину, она могла бы съездить хоть на сто, хоть на двести лет назад и узнать, как все происходило на самом деле, а не из архивных свидетельств. Им ведь тоже, знаете ли, не всегда можно верить.

— Все так, но ведь сейчас баронесса далеко от Кислоярска, на какой-то конференции, — заметила Чаликова.

— Могла и вернуться, — пожал плечами Серапионыч и обозначил имя баронессы, как и свое, знаком вопроса. — Ну, кто у нас следующий? Майор Селезень. Он же честной отец Александр. Не знаю, как вы, Наденька, но я его в этом раскладе никак не вижу. Дело в том, что в начале восьмидесятых Александр Иваныч оказывал помощь дружественному народу Афганистана, а в Кислоярске появился значительно позже.

Так как ни Чаликова, ни Васятка не возражали, доктор вычеркнул майора Селезня из списка подозреваемых.

— Ну и номер последний — поэт Иван Покровский, — сказал Серапионыч. — Который двадцать лет назад тоже был поэтом, но молодым. Хотя и сейчас не старый. Насколько я понял из его рассказов, в Царь-Городе Иван Покровский если и бывал, то только проездом, а в основном его приключения имели место в Новой Ютландии. Да и как-то я не представляю себе этого служителя муз впутанным в межвременные разборки…

Доктор уже занес ручку, чтобы вычеркнуть Покровского из списка, но этому неожиданно воспротивилась Чаликова:

— Владлен Серапионыч, погодите. Ведь Иван Покровский — единственный известный наследник тех баронов Покровских, что обитали в усадьбе Покровские Ворота. И несколько лет назад усадьба была ему возвращена. А раньше в ней, как вам лучше меня известно, находилось правление колхоза.

— Ну да, разумеется, — доктор подлил себе в кружку горячей воды из чайника, — но какое это имеет отношение…

— Самое прямое! — воскликнула Чаликова. — Есть наследник — надо возвращать. А нет наследника — нет и проблемы.

— Так что же, Надя, вы хотите сказать, что кто-то хочет в прошлом избавиться от Ивана Покровского, чтобы в будущем не отдавать ему усадьбу? — аж вскочил Серапионыч. — Но это же невозможно! Иван жив, я сам его неделю назад видел, и не где-нибудь, а в Покровских Воротах, и разговаривал, как с вами сейчас! Да если каждый начнет лазить в прошлое и вытворять там, что захочет, так это ж вообще будет черт знает что!

— Ну не волнуйтесь, Владлен Серапионыч, это ж я так, в виде предположения, — стала успокаивать Надежда. И вдруг вскочила еще резче, чем доктор, едва не расплескав чай. — Я поняла, в чем дело — Рыжий!

— Погодите, Надежда, а Рыжий-то при чем? — удивился Васятка, сосредоточенно молчавший, пока Надя и Серапионыч перебирали знакомых.

— Сейчас объясню. Рыжий — тоже человек из нашего мира. Когда-то его звали Толей Веревкиным, он жил в Ленинграде и учился не то на историка, не то на археолога. Их группа под руководством профессора Кунгурцева приезжала сюда, чтобы проводить раскопки в окрестностях Кислоярска, и в частности — на Гороховом городище. Однажды, оказавшись на Городище после захода солнца, Веревкин случайно открыл существование параллельного мира, пробыл там несколько дней, а затем окончательно туда ушел. Ну а чтобы его не искали, устроил инсценировку, будто утонул, купаясь в Финском заливе под Питером.

— Ну да, вы уже мне как-то об этом рассказывали, — откликнулся доктор, выслушав сбивчивый Надин рассказ. — И что же?

— А то, что это произошло как раз летом, во время археологической практики. И как раз двадцать лет назад. Может, пока мы тут разговариваем, Толя Веревкин переходит через Горохово городище! — Надя плюхнулась обратно на табуретку.

Некоторое время все сидели молча, переваривая «информацию к размышлению». Потом доктор глянул на настенные часы «Слава», висящие над холодильником, и сказал:

— Давайте, друзья мои, пойдем спать. Я пока слазаю в чулан за раскладушкой. А с утра на свежую голову разберемся.

— А если не разберемся? — тихо спросила Надежда.

— Тогда вечером вернемся на городище и пройдем между столбов. А дальше видно будет, — сказал Серапионыч уже в дверях.

— Ну что же, Васятка, приберем со стола, — предложила Надя.

С этими словами она пустила воду и стала машинально споласкивать посуду, отдавая ее вытирать Васятке. При этом мысли ее текли куда быстрее, чем вода из крана:

«Легко сказать — вернемся и пройдем. А где уверенность, что мы не попадем, например, во времена царя Степана? А вернувшись в «свою» реальность, не окажемся в эпохе Наполеона или Ивана Грозного. Или, того хлеще, угодим в какое-нибудь далекое будущее? А домой так и не вернемся…»

Однако делиться этими тревожными мыслями ни с Васяткой, ни с Серапионычем Надя, разумеется, не стала.

* * *

Как обычно по вечерам, Михаил Федорович принимал доклад о событиях дня от своего ближайшего подчиненного Глеба Святославовича.

Михаил Федорович и Глеб Святославович чем-то неуловимо походили друг на друга — и внешность, и одежда, и повадки у обоих были таковы, что в любом обществе, при любых обстоятельствах они всегда выглядели совершенно естественно и, если можно так выразиться, умели заставить окружающих не обращать на себя внимания. Такому нельзя было выучиться — это приобреталось только многолетним опытом.

Михаил Федорович начал с того, что крепко пожал руку Глебу Святославичу и торжественно вручил ему золотой кубок и небольшой, но увесистый мешочек золотых монет:

— Извините, Глеб Святославич, что приходится поздравлять вас частным порядком, без огласки. Но Государь знает о вашем усердии и обещал не оставить в дальнейшем.

— Служу Царю и Отечеству! — вскочив со стула, отчеканил Глеб Святославич.

— Да садитесь, садитесь, — с улыбкой проговорил Михаил Федорович. — Не буду допытываться, как вам удалось справиться с заданием — но сделано было на высшем уровне.

— Надо отдать должное Петровичу, — улыбнулся и Глеб Святославич. — Он-то свое дело выполнил отменно — все время отвлекал на себя господина Дубова и прочих, а у меня руки были настолько развязаны, что я даже мог себе позволить такое, на что при других обстоятельствах никогда не решился бы.

— Скажите, а Петрович знал о той роли, которую ему приходилось играть? — осторожно полюбопытствовал Михаил Федорович.

— Разумеется, нет, — хмыкнул Глеб Святославович. — И сыграл как нельзя лучше. Именно потому все поверили, будто он блюдет царское добро, что он действительно совершенно искренне блюл царское добро!

— Петрович-то блюл, за что ему честь и хвала, — задумчиво произнес Михаил Федорович. — А вот наши дорогие гости проявили, прямо скажем, неблагонадежие. Мало того, что сокровища пытались скрыть, так еще и решили вывезти Мангазейские иконы.

— Да, так точно, — кивнул Глеб Сваятославич. — Но и эту попытку мы пресекли.

— За что вам дополнительная благодарность от наших духовных властей, — отметил Михаил Федорович. — Надеюсь, иноземцы не покинули Царь-Город?

Глеб Святославич привычно заглянул в бумаги:

— Василий Дубов, будучи в Господской слободке, посетил дом боярина Андрея, только что отпущенного из-под стражи. — И добавил уже от себя: — И не удивительно — один другого стоят… Затем он ненадолго зашел в терем князя Святославского, а потом гулял по городу, заглядывая в разные лавки и покупая всякие мелочи, после чего возвратился в терем Рыжего.

— А остальные?

— Госпожа Чаликова все время находилась и сейчас находится там же. Лекарь Серапионыч вернулся туда чуть позже, после того как пользовал захворавшую княгиню Длиннорукую, — зачитал Глеб Святославич.

— А вы уверены, что они не улизнули?

— Наблюдение за теремом Рыжего ведется очень плотное. Последним, кто его покинул, был настоятель Храма Всех Святых отец Александр.

При имени отца Александра Михаил Федорович непроизвольно вздрогнул, и это обстоятельство не укрылось от внимания его подчиненного. Да и вообще, Глеб Святославич видел, что Михаил Федорович нынче как-то не по-всегдашнему возбужден, и хотя пытается свое возбуждение скрыть, это ему не очень удается.

Терпеливо выслушав отчет, Михаил Федорович не выдержал:

— Глеб Святославич, неужели вы ничего не слышали — ну, такого?..

— Нет, ничего. А что?

— Да так, ничего особеного. Ну ладно, ступайте, Глеб Святославович, вам после вчерашнего нужно хорошенько отдохнуть. Выспитесь как следует, никуда не спешите, в общем — возьмите себе настоящий полноценный выходной, вы его заслужили. А послезавтра — снова в бой…

Когда Глеб Святославович покидал обиталище своего начальника, в дверях его чуть не сбил с ног Лаврентий Иваныч. Он находился в необычайном возбуждении, но, в отличие от Михаила Федоровича, даже не пытался с ним совладать.

Михаил Федорович понял, что произошло нечто непредвиденное, однако виду не подал:

— Добрый вечер, Лаврентий Иваныч. Вообще-то я вас не ждал, но раз уж явились, то присаживайтесь.

Лаврентий Иваныч плюхнулся на стул:

— Ты еще не слышал?..

— И что я, по-твоему, должен был слышать? У меня здесь такая звукоизоляция, что вообще ничего не слышно. А коли ты чего услышал, то доложи. Но четко, спокойно, без лишних чувств.

Отдышавшись, Лаврентий Иваныч заговорил медленно, тщательно подбирая слова, так как Глеб Святославович по-прежнему торчал в дверях:

— То, что должно было, не случилось. И все осталось, как было.

— Ничего не понял, — проворчал Михаил Федорович. — Уважаемый Глеб Святославич, кажется, я вас уже отпустил домой?

— До свидания, — вежливо попрощался Глеб Святославич и нехотя вышел, медленно затворив за собою дверь.

— Ну, в чем дело? — с тревогой спросил Михаил Федорович. — Говори скорее!

— В чем, в чем, — почти выкрикнул Лаврентий Иваныч. — Механизм не сработал, вот в чем! А теперь туда и не подобраться, там весь Сыскной приказ, да еще и боярин Павел в придачу!

— М-да, опять произошел сбой, — совершенно спокойно проговорил Михаил Федорович. — Пожалуй, ты был прав — в таких делах на технику лучше не полагаться.

— Какой сбой?! — вскочил Лаврентий Иваныч, будто ошпаренный. — Какая, к дьяволу, техника? Ты понимаешь, что это уже провал?!!

— Молчать! — вдруг гаркнул Михаил Федорович во весь голос, а для пущей убедительности еще и грохнул кулаком по столу. — Смирно! Истерику тут, понимаешь ли, устраиваете. — И, убедившись, что Лаврентий Иваныч понемногу приходит в себя, начальник продолжал уже обычным голосом: — Причитаниями делу не поможешь. Что случилось, то случилось. И надо не пороть горячку, а думать о том, как использовать имеющиеся обстоятельства на пользу дела. На пользу нашего дела, — подчеркнул Михаил Федорович. — Так что ступай домой и…

— И жди ареста? — перебил Лаврентий Иваныч.

— Какого ареста? — искренне удивился Михаил Федорович. И добавил с нескрываемым пренебрежением: — Да кому ты нужен? Ладно, иди и спи спокойно.

Оставшись один, Михаил Федорович заглянул было в отчет, который оставил ему Глеб Святославич. Но вскоре с досадой отодвинул бумаги в сторону и, подперев голову руками, крепко задумался. Конечно, последнее сообщение его не обрадовало, но и впадать в панику следом за Лаврентием Иванычем он вовсе не собирался. Аналитический мозг Михаила Федоровича уже «прокручивал» как минимум три варианта дальнейших событий, и каждый из них имел «плюсов» ничуть не меньше, чем «минусов».

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

BACK IN THE USSR

Стояло теплое летнее утро. Кислоярск жил своей обыденной жизнью — рабочие на заводах работали, продавцы в магазинах торговали, дворники подметали дворы, маляры красили стены, журналисты собирали информацию для завтрашней газеты, а школьники предавались заслуженному (или не очень) летнему отдыху.

И лишь три человека во всем Кислоярске решительно не знали, чем им заняться, и даже более того — не представляли, что их ждет в самом ближайшем будущем.

Так и не придя ни к какому объяснению случившегося, Чаликова, Серапионыч и Васятка решили положиться на волю судьбы, то есть — провести день в городе, а к вечеру возвратиться на Городище и попытаться еще раз пройти между столбов в надежде, что на сей раз все произойдет без сдвигов, и они окажутся если и не в своем мире, то хотя бы в своем времени.

Надя с опаской думала о том, что будет, коли этого не случится и они так и останутся непонятно где и непонятно когда. Серапионыч же просто вывел для себя этот вопрос «за скобки», справедливо полагая, что волнением делу все равно не поможешь, а чему быть, того не миновать. Поэтому доктор с удовольствием водил своих спутников по улицам Кислоярска, показывал им достопримечательности, ностальгически вздыхая при виде старинных деревянных домиков, снесенных за прошедшие двадцать лет, и то и дело раскланивался со знакомыми, кое-кого из которых давно уже не было в живых. А Васятке так и вообще все было в новинку. Он чуть не на лету схватывал реалии окружающей действительности и уж, конечно, более не вздрагивал при виде рычащих и движущихся чудищ на четырех колесах.

Почувствовав, что городской шум все же утомителен для Васятки, привыкшему к тишине и покою Сорочьей улицы, Серапионыч завел своих гостей в городской парк, в ту пору называвшийся Калининским.

В парке тоже шла своя обычная жизнь — садовники поливали клумбы и газоны, ребятишки игрались в песочнице, бабушки судачили на лавочке, на другой лавочке пьяницы «поправлялись» мутноватым «Вермутом» (отчего Калининский парк иногда в шутку называли «Вермутским»), на третьей ворковала влюбленная парочка.

Серапионыч привычно ностальгировал:

— Поглядите, какой цветник — настоящий узор из маргариток, анютиных глазок и настурций. И каждый год что-нибудь новенькое придумывали. В семидесятом к столетию Ильича даже высадили клумбу в виде его портрета. А сейчас посадят, чего под руку попадется — и никакого вида, никакой эстетики… Давайте я вам лучше покажу скульптуру жеребенка, в наше время вы ее уже не увидите — воры цветмета постарались.

Следуя за доктором, Надя и Васятка свернули с главной аллеи, потом повернули еще раз и оказались на неширокой дорожке, выложенной квадратными плитками. Главная аллея осталась чуть в стороне, обозначенная стенкой аккуратно подстриженного кустарника. Там, где стояли скамейки, стена делала изгибы.

Вдруг доктор как-то резко замолк и прислушался — ветерок донес до его чуткого уха какие-то звуки из того места, где по излому кустов с торчащими сверху двумя макушками голов угадывалась скамейка.

— Знакомые голоса, — озабоченно проговорил Серапионыч.

— Ну, ничего удивительного, — усмехнулась Надя, — вы же с пол-города знакомы.

— Помните, у покойного… хотя нет, здравствующего Булата Шалвовича есть такая милая песенка — «Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век»? — спросил Серапионыч. И сам же ответил: — Так вот, друзья мои, улицу, город и век перепутали не одни мы.

Надежда прислушалась. Слов было не расслышать, но голоса она узнала почти сразу. В приятном низком голосе нельзя было не уловить «установочных» интонаций Каширского, а резкий женский говор, вне всякого сомнения, принадлежал Анне Сергеевне Глухаревой.

Парочку авантюристов узнала не только Чаликова — эти голоса хорошо запомнил и Васятка, хотя слышал их всего раз, в Боровихе, когда Анна Сергеевна пыталась «наезжать» на Патапия Иваныча, а в итоге оказалась в куче навоза.

— Давайте я их подслушаю, — первым сориентировался Васятка.

— Только осторожно, чтобы, не дай бог, они тебя не заметили, — забеспокоилась Надя. — Погоди, возьми вот это. Нажмешь на красную кнопочку, а когда закончишь подслушивать, то нажмешь еще раз.

С этими словами Чаликова извлекла из сумочки диктофон и вручила его Васятке.

Васятка быстрой перебежкой подкрался к скамейке и затаился под кустами. А Серапионыч провел Надежду чуть вперед, где на траве резво скакал бронзовый жеребенок, и как ни в чем не бывало стал объяснять ей свое видение замыслов скульптора, с которым, кстати говоря, тоже был коротко знаком. Надя слушала, кивала, даже задавала какие-то вопросы, но время от времени косила взор в сторону Васятки.

Если Серапионыч остался в своем «вечном» сюртуке, дополнив гардероб соломенной шляпой и сменив ультрасовременные кроссовки на более созвучные эпохе туфли, то Надя и Васятка переоделись, что называется, самым кардинальным образом. Для этого Серапионыч обратился к соседям с трогательной историей о родственниках с крайнего Севера, которые приехали к нему в гости не то из Норильска, не то из Нарьян-Мара без летней одежды, ибо у них в холодном Ханты-Мансийске о таком понятии, как летняя одежда, никто даже не слышал. Разумеется, сердобольные соседи тут же принесли целую кучу ношеной одежды и обуви, из которой «северяне» могли подобрать наряд «по себе». Надя выбрала строгое темно-синее платье, делавшее ее похожей на учительницу — Серапионыч подтвердил, что именно соседка-учительница его и подарила. Зато с обновками для Васятки пришлось немного повозиться. Сандалии — «босоножки» пришлись как раз впору, нашлась и белая рубашка, которую Надя тут же отутюжила магическим кристаллом. Сложнее оказалось с брюками — их было несколько пар, но все либо велики, либо малы. Впору пришлись джинсы, но выяснилось, что они чуть коротковаты. Тогда Надежда, недолго думая, взяла ножницы и оттяпала по куску на каждой штанине.

— Что вы делаете?! — возопил было доктор. — Или уж режьте побольше — получатся шорты.

— Да это ж последняя мода — «три четверти»! — возмутилась Надя. — Или, иначе говоря, бриджи. У нас в Москве все ребята так носят!

(Правда, Чаликова не уточнила, о какой Москве идет речь: о Москве восьмидесятых, или Москве двухтысячных).

Васятка одел «три четверти» — и остался доволен. А вдобавок Надя еще и повязала ему на шею красный треугольный платочек, так что теперь Васятка, затихарившийся с диктофоном под кустами, очень напоминал героя старого советского фильма, где пионеры разоблачают вражеского диверсанта. Хотя, собственно, так оно и было. Или почти так.

Вскоре Анна Сергеевна и Каширский, вволю наспорившись, встали со скамейки и скорым шагом удалились, а Васятка, выждав некоторое время, вернулся к Наде и доктору.

— Ну и о чем они говорили? — нетерпеливо спросила Чаликова.

— По правде сказать, я толком ничего не понял, — сознался Васятка. — Особенно господин очень уж учено выражался. Но одно ясно — там какое-то злодейство замышляется.

Они прошли к скамейке, которую только что оставили Глухарева и Каширский, Надя перемотала пленку, и из диктофона заслышались знакомые голоса.

КАШИРСКИЙ: — Последний раз прошу вас — одумайтесь, Анна Сергеевна. Ваши действия могут вызвать самые непредсказуемые последствия. Вспомните, как у Бредбери: в прошлом наступили на бабочку, а в настоящем избрали другого президента.

ГЛУХАРЕВА (презрительно): — Ну и топчите бабочек с вашим Бредом, а у меня дела поважнее. Да и вообще, хватит тут сидеть и слова в ступе толочь. Херклафф дал нам один день, и до вечера надо успеть, хоть кровь из носа. А меня вы знаете — я ни перед чем не остановлюсь.

КАШИРСКИЙ (осторожно): — А не кажется ли вам, что это как раз тот случай, когда лучше было бы все-таки остановиться, пока не поздно?

ГЛУХАРЕВА: — Как же! Ежели мы его не замочим, то этот мерзавец так и будет нам гадить. Попомните мое слово — коли дело выгорит, то в Царь-Город мы вернемся уважаемыми и богатыми людьми.

КАШИРСКИЙ: — Почему вы так думаете?

ГЛУХАРЕВА: — Болван! Потому что все наши проекты проваливались из-за него. А если он подохнет двадцать лет назад, то и помешать нам уже не сумеет!

КАШИРСКИЙ (нерешительно): — Может, вы и правы… Но поймите и меня — я не в состоянии поднять руку на человека, тем более, на ребенка.

ГЛУХАРЕВА (раздраженно): — Ну да, вы только свои идиотские «установки» давать умеете, а как «мокруха» — так всегда я.

КАШИРСКИЙ: — У всех своя специализация… Но вот как вы, Анна Сергеевна, представляете себе практическую сторону дела? Ведь мы даже не знаем, где он живет.

ГЛУХАРЕВА: — Ну так узнайте по своим астральным каналам. Или кишка тонка?

КАШИРСКИЙ: — Ладно, я попытаюсь установить физическое местонахождение объекта. Но прежде уйдемте отсюда — здесь отрицательная биоэнергетическая аура. И предупреждаю сразу — я снимаю с себя всякую ответственность за возможные исторические последствия.

ГЛУХАРЕВА: — Все, хватит булдеть, пошли!

Надя выключила диктофон:

— Ну и что все это значит?

— Только одно, — вздохнул Серапионыч, — и вы, Наденька, сами знаете, что именно: они хотят уничтожить Василия Николаича, покамест он еще не вышел из отроческого возраста.

— Но как же такое возможно? — бурно возмутилась Надя. — Тогда ведь вообще переменится ход событий, которые уже случились…

— Ну, это само собой, — перебил доктор. — Вопрос в другом — нам-то с вами что дальше делать?

— Как что? — Надя сунула диктофон в сумочку (тоже из соседской гуманитарной помощи). — Естественно, заявить в милицию!

С этими словами Чаликова решительно встала с лавки и зашагала по аллее, так что спутники едва за нею поспевали.

— Я не знаю, что это за ми… лимиция такая, — на ходу заговорил Васятка, — но что вы ей скажете?

— Правду, — вместо Нади ответил Серапионыч, — и ничего, кроме правды. А именно, что злодеи из будущего прибыли в Кислоярск, дабы убить местного пионера Васю Дубова. И я даже догадываюсь, что вам ответят.

— И что же мне ответят? — Надежда чуть замедлила шаг.

— Посоветуют меньше смотреть телевизор.

— При чем тут телевизор?

— Вчера, заглянувши в газету, я попутно пробежал и телепрограмму. Оказывается, как раз в эти дни по Москве идет «Гостья из будущего». Помните, там еще Невинный с Кононовым в роли космических пиратов… Однако некоторое рациональное зерно в вашем предложении есть. Мы позвоним в милицию, но не по ноль-два, а приватным порядком инспектору Лиственницыну.

— И вы думаете, он вам поверит? — печально спросила Надя.

Доктор ничего не ответил, лишь загадочно улыбнулся.

На краю Калининско — «Вермутского» парка, где аллея упиралась в шумную улицу, стояли несколько телефонных будок, но, разумеется, половина «автоматов» были испорчены, а те, которые работали, нетрудно было определить по очередям из двух-трех человек.

К счастью, очередь двигалась быстро, и вскоре Серапионыч, водворившись в будочке, извлек из кошелька монетку, опустил ее в прорезь автомата и уверенно набрал номер:

— Алло, милиция? Можно попросить господина Лиственницына? То есть пардон, я хотел сказать — товарища. Кто спрашивает? Да пустяки, доктор Владлен Серапионыч. А-а, это вы, Николай Палыч?..

— Надя, с кем это Серапионыч разговаривает? — удивился Васятка. — Вроде не сам с собой, а никого другого рядом нет.

Чаликова принялась было разъяснять принцип действия телефона, хотя и сама имела о нем весьма приблизительное представление, но тут из будки вышел доктор:

— Ну, друзья мои, теперь наш путь — на Кленовую улицу, дом 27, где сейчас, по всей вероятности, и находится юный Василий Дубов. Это недалеко, всего несколько кварталов.

— Вот оперативность! — подивилась Чаликова. — Как это Лиственницын за минуту выяснил, где живет Дубов? Вася же не какой-нибудь юный правонарушитель!

На светофоре загорелся зеленый свет, и путешественники поспешили на другую сторону улицы. Надя крепко держала за руку Васятку — несмотря на свою природную смышленость, он еще не совсем освоил правила уличного движения. Тем более, что далеко не все водители их соблюдали.

— Наденька, а разве Василий Николаич не рассказывал вам о своих отношениях с инспектором Лиственницыным? — спросил доктор, когда они миновали переход и шагали по тротуару Ивановской улицы.

— Нет, — чуть удивленно откликнулась Чаликова. — Пожалуйста, просветите.

— Дело в том, что Лиственницын приходится Василию Николаичу кем-то вроде крестного отца. Если, конечно, такое обозначение уместно для инспектора милиции. — И доктор пояснил для Васятки: — Милиция — это наподобие Сыскного приказа. Именно Николай Палыч Лиственницын, тогда еще не инспектор и даже не следователь, а просто патрульный, или постовой, или как это тогда называлось, однажды утром нашел новорожденного малыша лежащим под дубом, прямо в Калиниском парке. Оттого ему и дали фамилию Дубов, а отчество — Николаевич, по Лиственницыну.

— Надо же, — удивилась Чаликова, — а Вася никогда мне об этом не рассказывал.

— Кто же станет говорить всем встречным-поперечным, что он подкидыш? — заметил Васятка.

— Но я же для него не всякий встречный-поперечный, — возразила Надежда. — Во всяком случае, хотела бы надеяться…

— И в дальнейшем Лиственницын был связан с юным Дубовым, если можно так сказать, родственными узами. Часто навещал его в доме малютки, а когда тот подрос и пошел в школу, то брал его из интерната на выходные, на каникулы… Вы, наверное, знаете, что у Николая Палыча случилась беда — погибли жена и сын.

— Как?! — чуть не одновременно вскричали Надя и Васятка.

— В автокатастрофе, — вздохнул Серапионыч. — Погодите, когда же это случилось?.. Ну да, как раз нынешней осенью. То есть эта трагедия произойдет через два-три месяца. Лиственницын тогда едва было руки на себя не наложил. Вася это сразу почувствовал и чуть не по пятам за ним ходил. Служебное оружие прятал, а однажды просто из петли вынул. Но это, конечно, строго между нами, — спохватился доктор. И нарочито по-деловому закруглил печальный рассказ: — Так что звонил я Николаю Палычу, чтобы убедиться, что Вася теперь у него. Не в милиции, разумеется, а дома, на Кленовой 27.

Слушая невеселый рассказ Серапионыча, Надя и не заметила, как доктор вывел их на просторную улицу, обсаженную молодыми кленами.

— Вот здесь, должно быть, и есть Кленовая улица? — предположил Васятка.

— Она самая, — подтвердил Серапионыч. — А вон тот трехэтажный дом — двадцать седьмой.

Доктор не стал рассказывать друзьям, каким образом эта улица получила свое нынешнее название, а история была весьма занятная.

Когда-то улица звалась Мещанской, но в конце сороковых годов была названа именем некоего товарища Кленовского, который в тридцатые годы возглавлял местное отделение НКВД и отправил под расстрел и в лагеря чуть не половину Кислоярска, но сам успешно избежал «второй волны» чисток и даже пошел на повышение — первым секретарем райкома. В свете решений Двадцатого съезда перед городскими властями встала довольно щекотливая задача: что делать с улицей? С одной стороны, зверства Кленовского-чекиста, во много раз перевыполнившего «разнарядки» по врагам народа, у многих еще оставались в памяти, а с другой стороны он был все-таки заметным деятелем той партии, которая продолжала находиться у власти, и переименование нанесло бы ущерб ее престижу. И городские власти нашли довольно остроумное решение: при очередной замене табличек вместо «Улицы Кленовского» появилась «Кленовая улица». А чтобы закрепить такое название, вдоль тротуаров были высажены клены, которые в жаркие летние дни кидали на прохожих спасительную тень, а золотой осенью радовали буйством красок — от ярко-желтых до темно-багровых.

* * *

Вася Дубов уже давно проснулся, но глаз не открывал, предаваясь сладкой дремоте. Стояли летние каникулы, и можно было никуда не торопиться, а бесконечно долго валяться под уютным одеялом на раздвижном кресле-кровати.

Лишь какой-то неприятный скрип заставил Васю нехотя открыть один глаз. Первым, что он увидел, было круглое, в огромных веснушках лицо Гриши Лиственницына. Жесткие, коротко остриженные ярко-красные волосы торчали на его голове, будто лучики солнца. Гришу все так и звали — Солнышко. И не только за внешнее сходство с дневным светилом.

Солнышко сидел на тахте со скомканной простыней и, положив на коленки двадцать пятый том Большой Энциклопедии, водил карандашом по листу бумаги — отсюда и проистекал скрип.

Убедившись, что Вася уже не спит, Солнышко отбросил рисование в сторону и, вскочив с тахты, исполнил дикарский танец «Антилопа у истоков Замбези» — жизненная энергия просто клокотала и бурлила в обычном тринадцатилетнем пареньке, а ее приходилось сдерживать, чтоб не разбудить Василия. В отличие от своего друга, Солнышко всегда вставал ни свет ни заря и был готов прыгать, бежать куда угодно, что угодно делать, лишь бы не сидеть на месте. «Наш ядерный реактор» — так Гришу в шутку звали его родители, супруги Лиственницыны.

Сегодня Солнышко встал еще раньше, чем обычно — на прошлой неделе он перезагорал на солнце, и спина обгорела и страшно болела. Пока Вася спал, Солнышко всю ночь ворочался и никак не мог найти положения, при котором не чувствовал бы боли и жжения.

Однако все эти мучения плоти нисколько не повлияли на состояние духа — он испытывал всегдашний прилив сил и был готов любить как минимум все человечество.

— Ну дайте еще немножко поспать, — пробормотал Вася, понимая, что заснуть ему уже не удастся. А Солнышко радостно подпрыгнул, издал гортанный крик и в избытке чувств даже чмокнул Васю прямо в нос.

Вообще-то Вася не очень любил такие «нежности», но разве можно было сердиться на Солнышко? Однако, чтобы не оставаться в долгу, Вася незаметно протянул из-под одеяла тонкую загорелую руку и слегка ущипнул Солнышко ниже спины.

— Ай! — вскрикнул Солнышко, не столько от боли, сколько от избытка энергии.

— Извини, Солнышко, — виновато сказал Вася. — Я забыл, что ты у нас хворый.

— Да не, за попу можешь трогать, — засмеялся Солнышко. — Она-то не очень перегорела… Слушай, Вась, будь другом — помажь спинку, а то мне самому не дотянуться.

Солнышко стремглав выскочил из комнаты, а уже миг спустя вернулся, неся баночку вместимостью 0,2 литра с остатками сметаны. Баночку он торжественно вручил Васе, а сам лег спиной кверху на тахту.

Вася присел на краешек тахты и стал осторожно втирать холодную сметану в красную спину Солнышка. Тот урчал и повизгивал — не то от боли, не то от удовольствия, а может быть, от того и другого сразу. А так как Солнышко не мог больше трех секунд находиться в покое, то он нащупал на тахте рисунок и принялся его внимательно разглядывать, дополняя отдельными черточками, насколько это было возможно в том неудобном положении, в котором он лежал.

Даже из этого бесхитростного портрета можно было увидеть в Солнышке немалые дарования, которые могли бы сделать его большим художником, если бы он обладал хоть малою толикой усидчивости и целеустремленности. Портрет спящего Васи, при несомненном сходстве, отражал состояние души не столько Васи Дубова, сколько самого Гриши Лиственницына.

Именно в этом смысле Вася и высказался, заглянув в рисунок. В это время он растирал художнику плечи и руки, ощущая жар, исходящий от его кожи.

— Я же не фотограф, — гордо возразил Солнышко. — Ты сам, как человек искусства, должен это понимать!

Конечно, «человек искусства» было некоторым преувеличением, но в общем-то соответствовало действительности: Василий учился в музыкальной школе по классу скрипки. Правда, особых талантов он не проявлял, беря больше старанием и упорством.

Тут через приоткрытое окно с улицы долетел автомобильный рев. Мальчики прислушались — вообще-то Кленовая улица находилась в стороне от главных магистралей города, и крупные грузовики сюда заезжали редко. Вдруг Солнышко резко вскочил с дивана и одним прыжком оказался у окна. У Васи мелькнула мысль, что, окажись поблизости какой-нибудь судья по легкой атлетике, он бы зафиксировал если и не мировой рекорд по прыжкам в длину, то уж рекорд Кислоярска — непременно.

Прямо под окном стояла мусоросборочная машина, в зад которой соседи Лиственницыных скидывали свои отходы.

— Опять забыли! — возопил Солнышко, бросаясь к дверям. — Но я успею!

— Постой, ты что, голый пойдешь? — окликнул его Вася.

Солнышко нехотя надел синие спротивные трусы, накинул шлепанцы и побежал на кухню за ведром. И лишь на лестнице обнаружил, что все еще держит в руке Васин портрет. Солнышко рассмеялся и кинулся вниз по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки.

В квартире сразу стало как-то тихо и пусто. Вася хотел было еще поваляться в постели, но сообразил, что Солнышко, как всегда, захлопнул дверь, а ключ в спешке не взял.

Вася не спеша надел шорты, рубашку, убрал белье в тумбочку, сложил кровать обратно в кресло, аккуратно застелил Солнышкину тахту. Но сам Солнышко почему-то все не возвращался. Вася подошел к окну — мусоровоз давно уехал, лишь перед столовой через улицу, загораживая витрину, стояла старомодная бежевая «Победа». Солнышка не было видно.

Вася не на шутку забеспокоился — куда средь бела дня мог исчезнуть человек, весь наряд которого составляли трусики с эмблемой «Динамо», а весь багаж — мусорное ведро?

* * *

Когда в белокурую головку Анны Сергеевны пришла гениальная идея вернуться в прошлое и уничтожить Василия Дубова, она не очень представляла себе, как будет осуществлять это на практике. Одно дело — фантастическая литература, где запросто можно съездить на машине времени в мрачное средневековье и вырвать ученого-вольнодумца из лап инквизиции, или смотаться в соседнюю галактику, чтобы спасти наших братьев по разуму от нашествия монстров (или наоборот — спасти монстров от нашествия братьев по разуму). И совсем другое дело — оказавшись в обычном советском райцентре, отыскать Васю Дубова, ничем еще в ту пору не приметного Кислоярского подростка.

Трудности начались с первых же шагов, и трудности настолько прозаические, о которых именно по причине их прозаичности никогда не пишут сочинители фантастических боевиков. Например — где справить естественную нужду? Общественных туалетов в Кислоярске было не очень-то много, а те, которые попадались на пути Анны Сергеевны и Каширского, оказывались либо просто заперты на замок, либо закрыты с указанием причины (ремонт, авария, подведение итогов соцсоревнования и прочее и прочее), что, конечно, не очень-то утешало.

Еще одной проблемой, которая тянула за собой множество других, было отсутствие денег. А попытка продать в комиссионку золотой кувшинчик Каширского или колечко Анны Сергеевны наткнулась на непреодолимую преграду — отсутствие советского паспорта с Кислоярской пропиской. По этой же причине они, явившись поздним вечером в город, не имели возможности даже переночевать на вокзале, где их запросто могла задержать милиция. Гостиницу, как водится, украшала запыленная вывеска «Мест нет», и коротать остаток ночи пришлось на скамейке в городском парке.

Но главное — где искать Василия Дубова? Господин Каширский уже второй час пытался «запеленговать» местонахождение его физического тела через астральные, ментальные и прочие экстрасенсорные каналы, но всякий раз что-то срывало уже почти наметившийся контакт: то напряжение в электрораспределительной будке, то шум пролетающего самолета, а то и нескромный взгляд постового милиционера. Злоумышленники переходили с места на место, но с прежним успехом. Вернее, с отсутствием такового.

— Да вы что, издеваетесь надо мной?! — бранилась Анна Сергеевна, не желавшая вникать в объективные причины астральных срывов. — Или нарочно саботажем занимаетесь?..

— Астрал, Анна Сергеевна — это очень тонкая сфера, — с видом знатока отвечал Каширский. — Чтобы наладить с ним контакт, нужны некие особые предпосылки, если хотите — особое состояние того, что называют душой…

— Хватит молоть чепуху! — перебила Анна Сергеевна. — Я ж видела, как вы Петровичу установки давали — раз-два, и готово. А тут с каким-то придурошным пацаном справиться не можете!

Каширский тяжко вздохнул — Анна Сергеевна в очередной раз демонстрировала не только полное невежество в той области науки, где он считал себя первостатейным специалистом, но и нежелание сколько-нибудь вникнуть в суть дела.

— Анна Сергеевна, я вам в очередной раз объясняю: установки — это одно, а астральный контакт — совсем другое. И напрасно вы считаете, что ребенка таким способом отыскать легче, нежели взрослого человека. Хотя в данном вопросе мнения ученых разделяются. Так, профессор Федотов-Задунайский считает, что защитная аура у детей тоньше и оттого релятивно уязвимее для влияния извне. Однако исследования академика Зеленого, не опровергая этого тезиса как такового, вносят существенную коррективу: упругость ауры резко понижается под воздействием алкоголя, курения, стрессов — то есть факторов, коим более подвержены люди старшего поколения, и, следовательно, преодолеть астральную оболочку ребенка в ряде случаев бывает гораздо сложнее. И лично я этим выводам верю, ибо академик Зеленый, как истинный ученый, не побоялся ставить эксперименты на себе — то есть сознательно подвергал себя алкогольно-никотиновой интоксикации, что и привело в конце концов, увы, к самым печальным последствиям. Но если вам, уважаемая Анна Сергеевна, попадется брошюрка профессора Фомина, в которой он преломляет данную проблему в плоскости математических уравнений…

Но тут Анна Сергеевна не выдержала.

— А хотите, я вам тоже задам математическое уравнение? — процедила она с тихой злобой. — Пожалуйста: у=х+1. В сумке у меня лежит кинжал. Икс — это стольких я «замочила» им на вчерашний день. А игрек — столько будет сегодня. Так вот, дорогой мой ученый друг, если вы мне тотчас же не найдете Дубова, то этим «плюс одним» станете вы. Вопросы есть?

— Нет, — побледнев, чуть слышно ответил Каширский.

— В таком случае, даю вам пол часа, — сжалилась Глухарева.

— С точки зрения кандидата астрологических наук доктора Асиса… — завел было Каширский прежнюю песенку, но Анна Сергеевна его и слушать не стала:

— Время пошло.

* * *

В столовой на Кленовой улице (или, как гласила вывеска, предприятии Кислоярского Общепита № 7) почти никого не было — то ли место немноголюдное, то ли время уже не завтрашное, но еще не обеденное.

Впрочем, наши путешественники использовали столовую не совсем по прямому назначению, а более как наблюдательный пункт. Взяв себе, Васятке и Наде по порции сибирских пельменей и стакану чая, Серапионыч выбрал стол у самого окна, откуда открывался вид на Кленовую улицу и, в частности, на дом номер 27, где сейчас должен был находиться юный Василий Дубов. Поначалу вид немного закрывала в то время уже старомодная, а в наши дни почти антикварная «Победа», но, по счастью, вскоре она уехала.

Поудобнее устроившись и намазав на край тарелки немного горчицы, Надежда задала вопрос, который у нее возник еще в ту минуту, когда доктор звонил по «автомату» инспектору Лиственницыну:

— Владлен Серапионыч, извините за нездоровое любопытство, но откуда у вас советские деньги?

— Дома взял, — улыбнулся доктор. — Конечно, это не совсем хорошо, но в конце-то концов я их стащил не у кого-то, а у самого себя! Тем более что не на какие-нибудь пустяки, а на важное дело. Да и взял-то немного — десятку.

С этими словами Серапионыч вывалил из кошелька кучу монет (от копейки до юбилейного рубля «50 лет Октябрьской Революции») и половину пододвинул к Чаликовой:

— Берите, Наденька, пригодится. Потом вернете по курсу.

— По какому?

— По курсу Госбанка СССР, вестимо. Сколько там было — шестьдесят копеек за доллар, кажется?

Тем временем Васятка тщетно пытался нацепить пельмень на вилку — в их краях такие кушанья не водились. Тогда он, увидев, что никто не смотрит, просто схватил пельмень пальцами и забросил в рот.

— Ну что, Васятка, вкусно? — улыбнулась Чаликова. — Ты, главное, не зевай, а следи за домом.

Васятка чуть смутился — ведь его внимание занимал не только двадцать седьмой дом, но и соседний с ним, а точнее, глухая стена, выходящая в открытый двор. На стене красовался огромный плакат, где были изображены мальчик с девочкой, оба в таких же красных платках, как у Васятки, а наверху, под самой крышей — надпись: «Пионер, ты в ответе за все!».

— Скажите, а что такое «пионер»? — несмело спросил Васятка.

Этот, казалось бы, такой простой вопрос неожиданно озадачил и Надю, и Серапионыча: кроме того, что «Пионер — всем ребятам пример» и «Пионеры — смена комсомола», они ничего припомнить не могли.

— Пионеры — это такие ребята, которые носят красный галстук, отдают салют, — попытался было объяснить доктор. — Ну, что еще? Ходят строем, поют пионерские песни…

— Владлен Серапионыч, что там за люди? — тревожно проговорила Надежда, имея в виду скопление народа как раз перед подъездом двадцать седьмого дома.

— А-а, так они вышли мусор выносить, — беззаботно ответил доктор. И вправду — присмотревшись, Надя увидела в руках каждого или ведро, или сверток с мусором. Однако ни одного мальчика, по возрасту соответствовавшего Дубову, там не было.

— Александр Петрович Разбойников, в ту пору мэр Кислоярска, закупил несколько мусоровозов «Норба», — сообщил Серапионыч, — и организовал сбор отходов «на колесах». Их так и прозвали — Норбами Александровнами. Поначалу, знаете, многие ворчали, но потом привыкли и даже остались довольны. Особенно когда исчезли помойки со дворов.

Тут как раз к дому подъехала такая «Норба Александровна» и, вобрав в себя отходы, отправилась дальше. Следующую остановку она делала через пару домов, где также стояли люди.

— В каждом подъезде висит график, во сколько машина подъезжает, — пояснил Серапионыч.

Вдруг из подъезда выскочил мальчишка примерно Васиного возраста в одних трусах и с мусорным ведром и столь быстро понесся вослед уходящей «Норбе», что даже лица его разглядеть было невозможно.

И тут Надя поймала себя на мысли, что она, пожалуй, не совсем представляет себе, как должен был выглядеть Дубов в отрочестве. Да и Серапионыч, если и видел Васю несколько раз ребенком, то вряд ли запомнил в лицо — так уж сложились обстоятельства. Вся надежда оставалась на Васятку — после того как он распознал в Акуне двойника Евдокии Даниловны, Васяткиным друзьям уже казалось, что для него нет ничего невозможного.

Тем временем юный спринтер достиг следующей остановки «Норбы», но увы — та уехала буквально у него из-под носа. Тогда он побежал дальше и пропал из поля зрения.

— А что, если Вася давно уже куда-нибудь ушел? — предположила Надя. — Мы тут сидим, прохлаждаемся, а в это время…

— Нет-нет, вряд ли, — поспешил успокоить доктор. — Василий Николаич признавался мне как-то, что в молодости он был страшным соней, а теперь каникулы, с чего ему вставать и куда-то бежать? Ну, разве что мусор выкинуть. — Помолчав, доктор уверенно добавил: — Нет-нет, конечно, это не он.

По тротуару, беспечно размахивая пустым ведром, шел тот самый паренек. А так как теперь он никуда не спешил, Надя могла его разглядеть чуть лучше. И действительно, даже с чаликовской журналистской фантазией нелегко было бы вообразить Василия Дубова, пусть даже совсем юного, с ярко-красными волосами и веснушками.

— Нет, это не Вася, — повторил Серапионыч, — но сейчас мы кой-чего про него узнаем.

И доктор прямо через столовское окно замахал рукой.

Мальчик заметил это и кинулся было через улицу, однако вернулся и аккуратно поставил пустое ведро рядом со входом в дом.

— Владлен Серапионыч! — радостно закричал мальчик и чуть не повис на докторе, который вышел из столовой, чтобы его встретить. Краем глаза Надя заметила, как заулыбались кассирша и раздатчица — и вправду, с приходом юного спринтера словно солнышко осветило скучную столовую. И никому не пришло в голову бранить его, что появился в общественном месте в одних спортивных трусиках.

— Вот, познакомься, — усадив мальчика на свободный стул, представил доктор своих спутников. — Надя и Васятка. Прибыли аж но с самого Севера — из Воркуты.

Солнышко протянул гостям сразу обе руки:

— Солны… То есть Гриша Лиственницын. И вы действительно с самого Севера? Вот это да! А у вас в взаправду ночь пол года? А на небе северное сияние?!

Серапионыч знал, что Солнышко способен «заговорить» кого угодно, и едва тот остановился перевести дух, доктор как бы невзначай спросил:

— Ну и чего ты в такую погоду дома торчишь? Шел бы на речку…

Гриша печально вздохнул.

— Все понятно, — улыбнулся доктор. — Солнышко перегрелся на солнышке. А ну-ка встань.

Солнышко послушно встал, и только теперь Надя заметила у него в руке листок бумаги с рисунком.

— А ведь это он и есть, — незаметно шепнул Васятка.

Слегка изогнув шею и скосив глаза, Надя разглядела рисунок и согласилась: да, черты изображенного на портрете спящего подростка очень напоминали Василия Дубова, хотя, как вынуждена была сама себе признаться Надежда, без Васяткиного замечания она бы вряд ли его опознала.

Тем временем Серапионыч налил в блюдечко немного чая и размешал в нем ложку жидкости из скляночки. Потом смочил в этой смеси салфетку и стал осторожно протирать Солнышкину многострадальную кожу.

— Потерпи, сначала будет немного больно, — говорил доктор, — зато потом быстро пройдет. А через пару часов смой под душем… Предупреждали ж тебя, чтобы загорал осторожно. Это ведь научный факт, что у таких, как ты, в общем… — чуть замялся Серапионыч.

— У рыженьких и конопатых? — пришел ему на помощь Солнышко, стоически терпевший боль.

— Ну да. В общем, у вас другая пигментация, кожа более бледная, и надо избегать прямых солнечных лучей. А ты, небось, опять забыл об этом и решил не отставать от Василия, — очень кстати ввернул доктор имя Дубова. — С Васей-то, надеюсь, все в порядке? Передавай ему привет, если он дома.

— Дома, дома, — закивал Солнышко. — Но скоро уходит. Ой, мне пора бежать — я ж ключ забыл!.. Спасибо, Владлен Серапионыч, и вправду меньше болеть стало. Привет Северу!

Последние слова, естественно, адресовались Наде и Васятке, которых доктор поселял то в Норильске, то в Нарьян-Маре и, наконец, в Воркуте.

— Нравится? — перехватил Солнышко взгляд Надежды, все еще прикованный к портрету. — Сам рисовал!

— Дай-ка взглянуть, — попросил доктор, возвращая скляночку внутрь сюртука. — Кто это — уж не Вася ли Дубов? Солнышко, будь так щедр, подари его мне! А то у меня в кабинете одни репродукции, а так будет что-то оригинальное.

— Конечно, берите! — обрадовался Солнышко, что хоть на что-то сгодилось его творчество. — А хотите, я и ваш портрет нарисую? Но не сейчас…

— Ловлю на слове, — усмехнулся доктор, забирая рисунок. — Постой, не беги. У нас к тебе дело.

На последних словах Серапионыч конспиративно понизил голос, так что и Солнышку, и Наде с Васяткой пришлось податься чуть вперед, чтоб его расслышать.

— Солнышко, ты умеешь хранить важные государственные тайны? — чуть не шепотом спросил доктор.

— Не знаю, но думаю, что да, — честно ответил Солнышко. А Наде подумалось, что если доктор решился открыть юному художнику всю правду, то это было бы не так уж глупо: во всяком случае, Лиственницын-младший наверняка воспринял бы ее с куда большим доверием, чем Лиственницын-старший.

Но то, что сообщил Серапионыч, стало для Чаликовой воистину откровением:

— Дело в том, что эта очаровательная молодая дама на самом деле служит в разведке.

— В какой — американской? — не то восхитился, не то ужаснулся Солнышко.

— Нет-нет, ну что ты, в нашей, конечно, в нашей, — поспешно и чуть испуганно ответил Серапионыч.

— Как радистка Кэт?

— Н-ну, что-то вроде того, только без рации. И вот в этой-то связи нам понадобится твоя помощь.

— И что я должен делать?

— Быть на связи. Наденька следит за вражеским шпионом, который прибыл в Кислоярск для совершения диверсионного акта, а Васятка ей в этом помогает. Ну и я немного, — скромно добавил доктор. — Консультирую, так сказать, в местной топографии. А поскольку ни рации, ни мобильного телефона у нас нет, то ты станешь нашим связным.

— Как это?! — у Солнышка загорелись не то что глаза, а даже ресницы.

— Очень просто. Сиди дома, но прислушивайся к телефону. Возможно, время от времени мы будем тебе звонить и передавать сообщения друг для друга…

Чаликова, которая поначалу изумилась и даже внутренне возмутилась неуемной фантазии доктора, произведшей ее в разведчицы, наконец-то отдала должное его предусмотрительности: и правда, как им еще связываться друг с другом, если наблюдение за Дубовым и его погубителями придется вести раздельно?

И тут же у Нади защемило в сердце, когда она вспомнила рассказ доктора о той беде, которая неминуемо должна была постигнуть Солнышко и всю его семью через какие-то пару месяцев. Надя не могла себе представить Солнышко, излучавшего свет и радость, лежащим в гробу среди лент и венков.

И, прощаясь, Надя надолго задержала в руке его теплую ладошку.

Чтобы как-то утаить от своих спутников, что творится у нее в душе, Чаликова раскрыла сумочку и стала перебирать ее содержимое. Кроме обычных дамских и журналистских принадлежностей (пудреница, диктофон и прочие мелочи), там хранилась вещь совсем иного рода, которая теперь неожиданным образом могла им очень пригодиться — а именно, шапка-невидимка. С ее помощью Чумичка вывел Надю и ее спутников незамеченными из терема Рыжего, прежде чем доставить на Горохово городище. Какими колдовскими уловками Чумичка ухитрился спрятать под одной шапкой троих, Надя не имела и понятия, но уже то, что в их распоряжении оказалось такое чудо-средство, делало их гораздо сильнее в предстоящей схватке с Глухаревой и Каширским. Впрочем, неизвестно еще, каким оружием снабдил злоумышленников чародей Херклафф…

Сложнее было с магическим кристаллом, который путешественники оставили на квартире Серапионыча, засунув поглубже в чаликовский саквояж — Чумичка просил Надю спрятать его в «своем» мире, но вряд ли даже он мог предполагать, что его друзья совершат прыжок не только через миры, но и сквозь времена. И было неясно, как теперь следовало поступить с кристаллом — спрятать его в каком-нибудь глухом уголке или брать с собой в обратный путь?

От этих раздумий Надежду оторвало прикосновение Васяткиной ладони. Из дверей дома напротив появился ничем не примечательный подросток лет четырнадцати в джинсовых шортах и рубашке — «ковбойке». Через плечо у него было перекинуто яркое махровое полотенце. Сомнений не оставалось — это был тот же человек, что и на Солнышкином портрете. Хотя себе самой Надя призналась, что если бы просто увидела его где-нибудь в уличном многолюдстве, то вряд ли узнала бы в нем Василия Дубова.

Кинув взгляд в обе стороны и убедившись, что машин нет, Вася перешел через улицу и, пройдя совсем рядом с витриной, исчез из виду. Мгновенно собравшись, путешественники покинули «Предприятие № 7» и отправились следом за Васей, причем Надежда неожиданно поймала себя на мысли, что и впрямь ощущает себя немного разведчицей.

* * *

Обычная утренняя «летучка», или «планерка» в Кислоярском Управлении внутренних дел несколько затянулась: начальник решил сделать небольшой, минут эдак на сорок, доклад о первоочередных задачах советской милиции. Речь шла о профилактике правонарушений, но слушатели, милицейские инспекторы и следователи, невольно вспоминали, как еще год назад этот же начальник доводил до них незабвенные директивы Юрия Владимировича Андропова о мерах борьбы с нарушителями дисциплины, когда сотрудникам внутренних дел вменялось в обязанность отлавливать на улицах прохожих и выяснять с пристрастием, что они делают вне работы в рабочее время.

И что самое удивительное — несмотря на все директивы, кампании и первоочередные задачи, Кислоярская милиция работала достаточно эффективно и даже чуть не ежеквартально завоевывала переходящие вымпелы на межрайонном соревновании. Это объяснялось, в частности, и тем, что в Кислоярской милиции работали знающие и любящие свое дело профессионалы, не последними среди которых считались инспекторы Лиственницын и Столбовой. Другой причиной был стиль работы руководителя Кислоярского УВД — он добросовестно доводил до коллектива все циркуляры из Центра и своевременно отправлял туда соответствующие реляции, но не особо следил за тем, выполняются ли директивы его подчиненными, предоставляя им действовать по собственному разумению.

Вот и сейчас, сидя за дальним концом длинного начальственного стола, докуда едва долетали обрывки цитат из постановлений очередного исторического пленума или министерского указа, инспекторы Столбовой и Лиственницын вполголоса обсуждали свои текущие вопросы.

— Ну и чем кончилось это дело с пропавшим студентом? — спросил Николай Павлович Лиственницын, моложавый улыбчивый инспектор, источавший из себя энергию и жизнерадостность. — Я слышал, вы его таки нашли?

— Сам нашелся, — усмехнулся Егор Трофимович Столбовой, чья внешность и даже манера одеваться как бы с легкой нарочитой небрежностью более напоминали не инспектора милиции, а актера или художника. — Говорит, будто забрел в болото и три дня по нему блудил. — Столбовой негромко хохотнул. — Что блудил — охотно верю. А что на болоте — не очень…

Речь, разумеется, шла о студенте Толе Веревкине из группы ленинградского профессора Кунгурцева, которая вела археологические раскопки в окрестностях Кислоярска.

— Мне сегодня Кунгурцев звонил, уж так извинялся за беспокойство, — продолжал Столбовой. — И еще звал на свою лекцию в Доме Культуры.

— На какую лекцию?

— Доисторические курганы в Кислоярских землях. Ты как, пойдешь?

— А ты?

— Обязательно. А то ерунда получается: живем на земле, а ее истории не знаем. А ведь наши курганы, если верить профессору — ровесники Египетских пирамид.

— Не может быть! — усомнился Лиственницын. — А впрочем… Да нет, сам-то я вряд ли выберусь, а своих оболтусов заставлю сходить — пускай образовываются.

— Ну а что твои ребята? — спросил Столбовой.

— С ними все в порядке, — не без гордости ответил Лиственницын. — Солнышко, правда, опять себе всю спину спалил, третий день, бедняга, мается. А Ваську ты давно не видел? Встретишь — не узнаешь. Парень хоть куда, все девчонки на него заглядываются.

— Да, летят годы, — вздохнул Егор Трофимович. — Скоро и сами не заметим, как старыми хрычами заделаемся…

— Зато вот Серапионыч меня всерьез беспокоит, — озабоченно проговорил Николай Павлович.

— Что, опять запил? — ужаснулся Столбовой. — Впрочем, слово «опять» тут не очень-то подходит — запой у него постоянный. Хотя грех его осуждать — работка такая…

Из этого разговора можно было понять, что оба инспектора тоже принадлежали к той половине Кислоярска, с которой Серапионыч состоял в личном знакомстве. Так оно и было, с тем только добавлением, что связи доктора с Лиственницыным и Столбовым имели еще и служебную сторону — именно к нему обращалась милиция, когда нуждалась в консультациях судебно-медицинского свойства.

— Утром, еще до планерки, он мне позвонил, — поделился с коллегой Лиственницын, — и говорил как-то довольно странно.

— В каком смысле?

— Сначала все было как обычно — спросил, как здоровье, как супруга, ну и все такое. Потом как-то очень плавно перешел на детей и как бы невзначай поинтересовался, где теперь Вася.

— Ну и ты что?

— Я ответил, как есть — что у нас дома. А вообще он так построил разговор, что я почувствовал неладное, только положив трубку.

— А с чего ты взял, Николай Палыч, что доктор как-то нарочно строил разговор? — пожал плечами Столбовой. — Ну, спросил о здоровье, о жене, о детях — что в этом такого?

— Ничего особенного, — не стал спорить Лиственницын. — Да только я всегда чувствую, когда человек просто так что-то говорит, а когда не просто так. А Серапионыч явно звонил неспроста. И еще напоследок сказал, чтобы я был повнимательнее со Светланой Ивановной и не очень бранил Солнышко — дескать, у него переходный возраст и все такое.

— Ну и что тут особенного? — опять не понял Столбовой. — Вполне понятная забота о ближних.

— Да как ты не понимаешь, Егор Трофимыч. Доктор говорил так, будто он что-то знает, и не догадывается или предполагает, а именно знает о моих жене и сыне. Как будто знает, что их ждет что-то неизбежное… А еще голос у него был какой-то странный, — вспомнил Николай Павлович. — То есть и голос, и интонации, и тембр — все вроде на месте, а что-то не так. Хотя, кажется, я понял — это был голос именно очень пожилого человека. Таким голосом Владлен Серапионыч мог бы говорить, будь он лет на двадцать старше.

— Ну, тогда все ясно, — тихо рассмеялся Столбовой. — Наш милейший доктор, должно быть, тяпнул спирта с холодным пивком, оттого и голос изменился. И в таком вот нетрезво-простуженном состоянии позвонил и принялся расспрашивать о твоих чадах и домочадцах. Уверен — если ты завтра его спросишь, то он об этом своем звонке даже и не вспомнит.

— Жаль доктора, — вздохнул Лиственницын. — Хороший человек, а губит себя проклятым зельем. Надо бы попросить нашего главного нарколога, чтобы провел с ним воспитательную беседу.

— Нарколога? — переспросил Егор Трофимович. — А он, знаете ли, и так с Владленом Серапионычем регулярно беседы проводит. За чарочкой медицинского спиртика…

Столбовой осекся — кто-то над его ухом деликатно кашлянул. Подняв взгляд, Егор Трофимович увидел, что собрание уже закончилось, а в кабинете остались лишь трое — он, Лиственницын и начальник Кислоярской милиции, стоящий рядом с ними и внимательно слушающий беседу двух инспекторов.

— Простите, коллеги, я вам не помешал? — вежливо осведомился начальник. Все трое переглянулись — и невольно рассмеялись.

* * *

Срок, отведенный Анной Сергеевной господину Каширскому, неумолимо подходил к концу. Последние отчаянные попытки выйти в астрал и установить местонахождение объекта Каширский предпринимал, водворившись под высоким ясенем на краю Советского бульвара — где-то он читал, что именно это дерево излучает положительную энергию. Впрочем, если бы ясень принадлежал к «отрицательным» деревьям, это не имело бы существенного значения — Анна Сергеевна, сидевшая неподалеку на лавочке, уже с самым невинным видом поигрывала замочком сумки, в которой, по ее словам, находился ее любимый кинжал.

Каширский плотно прижался спиной к стволу ясеня, зажмурил глаза и, вытянув вперед руки, мысленно погрузился в некие неземные сферы, куда простым смертным путь обычно бывал заказан. И едва только он почувствовал, что контакт с Астралом уже почти установлен, чей-то участливый голос вернул завсегдатая неземных сфер на грешную землю:

— Дяденька, вам нехорошо?

Каширский нехотя открыл глаза — перед ним стоял паренек в шортах и клетчатой рубашке.

— Спасибо, со мной все в порядке, — сдержанно ответил Каширский, хотя внутри его все клокотало. — Пожалуйста, мальчик, оставь меня в покое и иди, куда шел.

— Извините, — вежливо ответил мальчик и пошел, куда шел. То есть вперед по бульвару.

Каширский же вновь закрыл глаза, пытаясь уловить волны ускользающего астрала. И, похоже, на сей раз удачно — его сознание озарил вопль:

— Вася! Дубов!..

С трудом осознав, что этот крик исходит не из астрала, Каширский вновь открыл глаза. И увидел, как мальчуган, только что нарушивший его священнодейства, заоглядывался по сторонам и, найдя кого-то, радостно замахал рукой.

Каширский с гордым видом подошел к Анне Сергеевне:

— Мои усилия не пропали втуне. Вася Дубов — вот он!

— Который? — поднялась со скамейки Глухарева. — Тот или этот?

Как раз в это время через бульвар бежал другой мальчик, чуть пониже ростом, в светлой безрукавке, закатанных брюках и сандалиях на босу ногу. Поверх майки у него болтался фотоаппарат «Смена».

— Тот, который в клетчатой рубашке, — пояснил Каширский.

— Ну что ж, это уже больше, чем ничего, — проворчала Анна Сергеевна, и они с Каширским, немного выждав, не спеша двинулись следом за ребятами.

— Митька, да не ори ты так, — попросил Вася, здороваясь с приятелем. — Я ж пока еще не глухой.

— Давай Машку подождем, — предложил Митька. — Она мне звонила, сказала, что обязательно будет, но чуть опоздает.

— Дамы не опаздывают, — усмехнулся Вася, — они задерживаются.

— Может, мороженого возьмем? — сказал Митя. Как раз навстречу им мороженщица катила на колесиках синюю тележку.

— А у тебя деньги есть?

— Нету. Но я думал, что ты меня угостишь. А я тебя в следующий раз.

Ребята уселись на скамейку и в ожидании Маши завели разговор о всяких пустяках.

Когда Вася просил Митьку кричать потише, он был не совсем прав: Митька вовсе не кричал, просто у него голос был такой. И когда речь зашла о мороженом, Анна Сергеевна слова Митьки услышала очень даже явственно.

— А угостим-ка их пломбиром, — предложила она Каширскому, и ее рука потянулась за вырез платья, где хранилась дежурная скляночка с ядом.

— Обоих? — ужаснулся Каширский.

— Одним больше, одним меньше — какая разница? — хладнокровно отрезала Глухарева.

— Боюсь, дорогая Анна Сергеевна, что мы с вами столкнемся с теми же трудностями, что и эти молодые люди, то есть с дефицитом местных денежных знаков, — как всегда, несколько витиевато высказался Каширский. — Хотя при наличии некоторых способностей данную проблему возможно обойти.

Каширский подпрыгнул и сорвал листок с клена:

— Анна Сергеевна, вы не помните, какие купюры в те годы были зелеными — трех — или пятирублевые?

— Кажется, трешки, — не очень уверенно припомнила Глухарева. — Пятерки были синими. Или нет, наоборот…

— Впрочем, это не столь важно, — перебил Каширский, так как мороженщица, миновав сидящих на скамейке мальчиков, приближалась к нему. Мысленно посылая «установки», будущий Нобелевский лауреат протянул ей листок:

— Пожалуйста, пять «пломбиров», а сдачи не надо.

Продавщица не глядя сунула кленовый листок в карман и, опустив руку в ящик, извлекла пять морозных стаканчиков:

— Только не кушайте все сразу, а то простудитесь.

— Вот это да! — восхитился Митька, от зорких глаз которого не укрылись махинации покупателя. — Ну и жулик!

— Да нет, скорее йог, — возразил Вася, вспомнив странные действия этого гражданина несколько минут назад под ясенем. — Или фокусник из цирка.

Впрочем, Митька с Васей тут же забыли о жуликоватом йоге-фокуснике — на глаза обоих легло по ладони. Ребята оглянулись — за скамейкой стояла их одноклассница Маша, красивая статная девочка с темной косой и в ярком цветастом платье. В Машу были слегка влюблены все мальчишки, не исключая Васи с Митей, и она об этом догадывалась, хотя виду не подавала.

Митька на миг задержал Машину ладонь:

— Ого, какое у тебя колечко! Брильянт или стеклышко?

— Изумруд, — кратко и как будто нехотя ответила Маша. — Ну, пойдемте, что ли?

Вася с Митькой встали со скамейки, Маша непринужденно подхватила их под руки, и все трое не торопясь продолжили путь по бульвару.

— Ага, их уже три штуки, — процедила Анна Сергеевна, когда Каширский вернулся к ней с мороженым, и было не совсем понятно — радует ли Глухареву увеличение потенциальных жертв, или наоборот, огорчает предстоящий перерасход ценной отравы. Как бы там ни было, Анна Сергеевна принялась щедро начинять пломбир ядом.

Эти действия парочки авантюристов не остались незамеченными Чаликовой и ее друзьями, которые следовали за Васей Дубовым на приличном расстоянии, пока между ними не вклинились Глухарева с Каширским.

— Надо что-то делать! — заволновалась Надя и резко прибавила ходу.

— Надо, — согласился доктор. — И я даже знаю, что именно — мы привлечем общественность!

Под общественностью Серапионыч подразумевал двоих молодых людей в нарукавных повязках «ДНД», которые со скучающим видом слонялись туда-сюда — наверняка в отчетности это было обозначено как «Патрулирование Советского бульвара». Надежда с некоторым опасением ожидала, каких небылиц наплетет доктор дружинникам, но на сей раз все было куда проще.

— Товарищи, обратите, пожалуйста, внимание вон на ту даму в темном и на ее спутника, — сказал Серапионыч. — У меня такое впечатление, что они хотят отравить наших советских детей какой-то гадостью.

— Что за чушь! — пожал плечами один из патрульных.

— Может, и чушь, но последствия лягут на вашу совесть, — с неожиданной резкостью заявил доктор.

Похоже, слова доктора все-таки проняли добровольных народных дружинников. Резво рванув с места, они побежали вдогонку Анне Сергеевне и Каширскому, а один из них даже засвистел — правда, свисток был не милицейский, а спортивный, но от того ничуть не менее пронзительный.

Увидев, что за ними гонятся, да еще с таким звуковым сопровождением, Каширский и Глухарева тоже припустли вперед и, обогнав ребят, скрылись в перспективе бульвара.

— Спортсмены, — уважительно заметил Митька, поднимая оброненный злоумышленниками «Пломбир», но набежавший человек в красной повязке буквально-таки вырвал стаканчик у него из рук.

* * *

На сцене городского Дома культуры вовсю шла подготовка к лекции «Археологические находки древней Кислоярщины». Профессор Кунгурцев всегда очень добросовестно относился ко всему, что он делал — производил ли раскопки, выступал ли с просветительскими лекциями — и теперь старательно развешивал по сцене всяческие карты, диаграммы, фотографии и прочие наглядные пособия, долженствующие иллюстрировать предстоящую лекцию. Посреди сцены был подвешен белый экран, а в первом ряду высокий молодой человек с густыми рыжеватыми волосами настраивал диапроектор. На экране мелькали какие-то курганы, каменные бабы, фрагменты золотых украшений и прочие свидетельства трудов профессора Кунгурцева, уже третий год подряд приезжавшего со своими студентами в Кислоярск на раскопки.

— Толя, попробуй еще раз настроить резкость, — попросил профессор, критически оглядев картинку на экране.

— Это уже максимум, — откликнулся Толя. — Да вы не беспокойтесь, Дмитрий Степаныч, в темноте будет хорошо видно.

Как уже читатель, наверное, догадался, это и был тот самый Толя Веревкин, который во время раскопок в окрестностях Горохова городища куда-то исчез и вернулся лишь через несколько дней.

— Ну ладно, кончай возиться с проектором, поднимись ко мне, — велел Кунгурцев.

Толя Веревкин легко вскочил на сцену:

— Дмитрий Степаныч, кажется, неплохо бы экран передвинуть чуть левее…

— Да оставь ты его в покое, — перебил профессор. И понизил голос: — Мы теперь одни, ответь мне начистоту: где ты был все эти дни? Обещаю — я не буду тебя бранить и никому ничего не скажу.

— Ну, я же вам уже говорил — отошел в лес по малой нужде, потом заблудился, угодил на болото и блуждал по нему, пока назад не выбрался.

— Да-да, это я уже слышал, — нетерпеливо замахал руками профессор. — Упал, потерял сознание, закрытый перелом, очнулся, гипс. Это ты милиции «впаривай». А я прекрасно знаю, что ты не страдаешь «топографическим кретинизмом». А когда возвратился, то совсем не был похож на человека, несколько дней блуждавшего по болотам. Вот инспектор Столбовой считает, что ты просто где-то гулял, но я так не думаю: на тебя это совсем не похоже.

— Ну ладно, — решился Веревкин. — Я вам открою правду, только прежде скажите, верите ли вы во множественность миров?

— В смысле, «одиноки ли мы во Вселенной»? — пристально глянул профессор на студента. — Знаю, статейки Ажажи читал. Надеюсь, тебя не похитили зеленые человечки с летающей тарелки?

— Нет-нет, я о другом — о параллельных мирах здесь, на земле, — не поддержал шутки Толя Веревкин. — Ведь не случайно у разных народов бытовали предания о Шамбале, о невидимом граде Китеже, о Беловодье… Не с потолка же все это взялось!

— Ты еще Атлантиду вспомни, — усмехнулся Кунгурцев.

— Вот вы мне не верите, Дмитрий Степаныч, а на том месте, где мы с вами сейчас разговариваем, как раз стоит царский терем! — не удержался Толя.

— Какой царский терем? Где?

— В Царь-Городе, который находится в параллельном мире там же, где в нашем — Кислоярск.

— И что, в Царь-Городе имеется царский терем? — рассмеялся Кунгурцев. Не то чтобы он был склонен верить всем этим россказням, но будучи по своей природе человеком «заводным», решил немного «подыграть» Толе, тем более что его выдумки показались профессору весьма занимательными.

— Да, терем царя Дормидонта, — на полном серьезе продолжал Веревкин, — правителя Кислоярского царства.

— Кислоярского?

— Ну да. Я, правда, не уточнял, почему государство называется именно так, но оно лежит в среднем и нижнем течении Кислоярки.

— Постой, постой, — перебил профессор, — если я правильно понял, в твоем параллельном мире тоже протекает река, и тоже зовется Кислоярка?

— Это одна и та же река, — терпеливо объяснил Толя. — Да и вообще, похоже, этот мир не существовал изначально, а возник несколько веков назад. Или, вернее, мир был единым, а в какой-то момент разделился надвое.

— И ты в этом уверен?

— Вот факты. — Веревкин перешел к стенду с фотографиями. — Здесь остатки крепостной стены Кислоярска, сохранившейся лишь в незначительных фрагментах, а в Царь-Городе она стоит до сих пор. Или возьмем церковь, что на улице Энгельса. Ну, вы видели — там теперь городская библиотека…

— Да знаю, знаю, — махнул рукой Кунгурцев. — Старейшее здание города, именно по дате ее постройки и считается год основания Кислоярска — 1165-ый. И, кстати, только это обстоятельство удержало в тридцатые годы городские власти, когда они надумали ее взорвать. Ограничились тем, что разрушили звонницу и снесли купола. Слава Богу, остались ее изображения. — Профессор указал на другой стенд, где рядом висели увеличенная черно-белая фотография и цветная репродукция. — Вот, гляди — так эта церковь выглядела в начале прошлого века, а так — в 1570 году, ежели верить миниатюре из средневековой летописи. Видно, что церковь перестраивалась, и переделки в стиле ложноклассицизма ее отнюдь не украсили.

— А в Царь-Городе она сохранилась в первозданном виде, — терпеливо выслушав профессора, заметил Толя. — Или в почти первозданном.

Дмитрий Степанович проницательно глянул на Веревкина:

— Как-то все у тебя просто получается: стена в первозданном виде, храм в первозданном… Неужто за восемь веков ничего не изменилось?

Толя на миг задумался:

— Знаете, Дмитрий Степаныч, за три дня я не мог во всем разобраться, но кажется, что… Нет, не знаю. В общем, это похоже на чей-то эксперимент: разделили мир на две части и одну пустили по пути естественного прогресса, а вторую обрекли на искусственный застой…

— Или наоборот: одну — на естественный застой, а вторую — на искусственный прогресс, — язвительно подпустил Кунгурцев.

— А я решил поставить свой собственный эксперимент, — чуть разгорячась, продолжал Веревкин. — Отправлюсь туда еще раз и попытаюсь сдвинуть их застой с мертвой точки.

— Пятилетку в три года? — усмехнулся профессор.

— Нет, восемьсот лет в один год! — запальчиво ответил Толя.

— Ну, тогда ты самого Стаханова за пояс заткнешь, — совсем развеселился Кунгурцев. — Я вот недавно читал про одного благородного мечтателя, который искренне хотел приобщить туземцев-островитян к достижениям европейской цивилизации.

— И что же?

— Съели, — вздохнул профессор.

— Я вижу, вы мне не верите, — чуть обиделся Веревкин.

Дмитрий Степаныч как-то резко посерьезнел:

— Знаешь, я даже не знаю, что и сказать. Сколько я с тобою знаком, такие выдумки — не в твоем вкусе. Да и какой тебе резон меня дурачить? Никакого, ибо ты и сам понимаешь, что это бесполезно. Но просто так взять и поверить тебе, уж извини, я тоже не могу. Так что придется тебе в следующий раз взять меня с собой, когда намылишься в свой невидимый Китеж! Надеюсь, дорогу ты запомнил?

— Там очень узкий проход между мирами, — отведя взгляд, срывающимся голосом проговорил Толя. — И то и дело меняет место. Думаю, что во второй раз я уже его не найду…

— А как же твои стахановские планы? — ехидно кольнул профессор.

— Ну, это ж я так, теоретически, — совсем смешался студент.

— Теоретически, — передразнил Кунгурцев. — А археология, друг мой Толя, это наука практическая. — И, глянув на собеседника, невольно прыснул со смеху: — Да уж, любезнейший мой Веревкин, не умеете вы врать, не умеете. Но ничего, со временем научитесь… Ну и что ты там говорил насчет экрана, куда его лучше передвинуть — вправо или влево?

* * *

На 5-ом городском автобусе по будням в дневное время пассажиров обычно бывало не очень много. Именно на этом маршруте юный Василий Дубов и его друзья ездили загорать на речку, где у них были свои укромные, им одним ведомые уголки.

Когда Вася, Маша и Митька подошли к остановке, они увидели там всего одного пассажира. Вернее, пассажирку — свою одноклассницу из 7-го «Б» (или теперь уже 8-го «Б») Люсю.

Чаликова и ее спутники, которые следовали за ребятами, стараясь не очень «светиться», поначалу были несколько удивлены, услышав это имя — издали Люся более походила на мальчишку, причем и короткая прическа, и наряд (джинсы, майка, кеды) это сходство только подчеркивали. Да и отношение ребят к ней было скорее как к «своему парню». Нельзя сказать, чтобы Люсе это очень нравилось, но со своей стороны она ровным счетом ничего не делала, чтобы изменить свой, как теперь сказали бы, «имидж».

В глубине души Надя молила судьбу, чтобы поскорее подъехал автобус и увез ребят, пока вновь не появились Анна Сергеевна и Каширский. А в том, что они рыщут где-то поблизости, никто особо и не сомневался.

Увидев, что Вася и его друзья собираются сесть в автобус, путешественники решили разделиться: Чаликова с Васяткой должны были вести наблюдение за ребятами, а Серапионыч оставался в центре города и продолжал по мере возможности следить за Глухаревой и Каширским. А уж в самом критическом случае он должен был привлечь правоохранительные органы, хотя все надеялись, что до этого дело не дойдет.

Так как связь предполагалось держать по телефону через Солнышко, то Серапионыч вручил Наде горсть двухкопеечных монет.

— Погодите, что-то еще я вам собирался отдать… — за миг задумался доктор. — Ах да, конечно!

И доктор, порывшись в чемоданчике, извлек оттуда служебный бланк с круглой печатью.

— Что это? — удивились и Надя, и Васятка.

— Помните поговорку: без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек? — усмехнулся Серапионыч. — Вот эта бумажка заменит вам, Наденька, удостоверение личности. За тебя, Васятка, я не беспокоюсь — к тебе никто довязываться не станет, особенно если ты и дальше будешь в пионерском галстуке.

— Спасибо. — Чаликова, не глядя, сунула бумагу в сумку.

Хотя они находились не очень близко от остановки, но благодаря звонкому голосу Митьки нетрудно было понять, о чем идет разговор. А разговор внушал опасения, что ребята могут не уехать ближайшим автобусом и, следовательно, рискуют вновь подвергнуться опасности со стороны Анны Сергеевны и ее спутника. Дело в том, что они ожидали еще одного своего товарища, Генку, а тот запаздывал.

— Подождем следующего, — предлагал Митька. — Ну что там — какие-то пол часа!

— А вдруг Генка вообще не придет? — возражала Маша. — А мы тут будем ждать, как дураки.

— Будем ждать, как умные, — хихикнула Люся.

— А я так думаю, что надо ехать, — высказал свое мнение Вася. — В конце концов, Генка же знает, где нас искать.

К счастью, эти разногласия разрешил сам Генка — чуть сутуловатый паренек в очках с тонкой металлической оправой и с копной светлых густых волос. Он с неимоверной скоростью бежал по тротуару, а с противоположной стороны к остановке уже приближался автобус.

— Генка, давай быстрее! — кричали ребята. — Жми на рекорд!

Однако радость Чаликовой была недолгой: неведомо откуда вынырнувшие Каширский и Глухарева, чуть не сшибая случайных прохожих, тоже рвались к автобусу. Надя поняла, что медлить нельзя. Выверенным движением она распахнула сумочку и выхватила ничем не примечательный серый комок.

Когда Анна Сергеевна уже взялась за поручни, чтобы войти в автобус, какая-то сила рванула ее и отбросила назад, прямо на Каширского.

— Да вы что, совсем спятили? — напустилась Анна Сергеевна на своего компаньона. — Нашли когда шутки шутить!

— Мне кажется, вы сами виноваты — поскользнулись на ровном месте, — спокойно ответил Каширский, поднимаясь с земли и помогая встать Анне Сергеевне. — Ну, оступились; бывает.

— Ничего, я вам еще это припомню, — проворчала Глухарева.

А автобус номер пять уже скрылся за поворотом. По счастью, пассажиров было не так уж много, и невидимая Надежда спокойно могла ехать, не опасаясь, что кто-нибудь на нее невзначай наткнется.

Автобус не спеша миновал нарядный центр, прорезал трущобы рабочего предместья, скользнул вдоль пятиэтажных новостроек, а кольцо сделал в местности почти сельской, среди огородов и небольших частных домиков, утопающих в зеленых садах. Впереди, за огородами, темнел хвойный лес. А поскольку Кислоярск был все ж-таки городом небольшим, то все путешествие заняло не более четверти часа.

Вблизи конечной остановки высился двухэтажный кирпичный дом, в котором располагались магазин, аптека и почта, а перед входом стояла телефонная будка.

Выскочив из автобуса, ребята направились по узкому проходу меж огородов в сторону леса, а Надя чуть задержалась, чтобы позвонить по телефону и заодно обучить Васятку пользоваться этим достижением цивилизации:

— Вот, гляди, снимаешь трубку и слушаешь, звучит ли гудок. Если нет, значит, автомат неисправный и монетку кидать не надо — может и не вернуть. Теперь ищи на диске цифры, какие я тебе сейчас буду говорить, — Надя достала из сумочки листок с телефоном Лиственницыных, — а ты вставляй пальчик в окошко с этой цифрой и крути направо до упора, а потом отпускай… Ну вот видишь, ничего сложного! И когда ты все набрал, то жди, какой будет ответ. Если короткие частые гудки, то занято.

— А если длинные и редкие? — спросил Васятка. — Ой!..

Васятка резко отдернул трубку от уха.

— Что, что случилось? — забеспокоилась Чаликова, перехватив трубку. — Алло, Солнышко? Говори потише. Нет-нет, шпионы не подслушивают, просто ты чуть моего помощника не оглушил. Владлен Серапионыч еще не звонил? Если позвонит, передай ему, что я добралась до места и продолжаю наблюдение. Нет, на связь выйду не скоро — здесь напряженка с таксофонами. Ну, пока!

Надя повесила трубку, и они с Васяткой поспешили по той дорожке, куда ушли Дубов и его товарищи. Приходилось быть начеку — Надя не сомневалась, что раньше или позже злоумышленники доберутся и сюда.

* * *

Чудо-средство «от Серапионыча» оказывало свое благотворное действие, и боль с каждой минутой отступала все дальше, давая о себе знать, лишь когда Солнышко по неосторожности или по неловкости что-нибудь задевал.

Вернувшись домой, первым делом он отыскал свежий номер «Юности» — Лиственницыны выписывали именно этот журнал, так как в нем обязательно находилось что-то занятное для каждого. Правда, как и другие журналы, «Юность» можно было подписать только по лимиту, и Николаю Павловичу, чтобы заполучить ее, приходилось в нагрузку выписывать еще и «Правду», но дело того стоило. Последний номер оказался особенно интересным — тут была и новая повесть Галины Щербаковой, которую весьма чтила Светлана Ивановна, Солнышкина мама, и смешной фельетон Галки Галкиной из «Зеленого портфеля», любимой рубрики Николая Павловича, а для Васи — продолжение остросюжетного детектива Аркадия Адамова про инспектора Лосева. Солнышко же обычно «проглатывал» все подряд.

Но сейчас, удобно устроившись с ногами в Васином кресле-кровати, которое в сложенном виде было просто креслом, Солнышко вновь открыл «Юность» и стал штудировать статью о советских разведчиках, которую накануне пробежал «по диагонали». Теперь, после задания, полученного в столовой Кислоярского общепита, так не похожем на кафе «Элефант» из «Семнадцати мгновений», Солнышко воображал себя держателем если и не явочной квартиры, то по меньшей мере явочного телефона. Поэтому дверь комнаты он оставил открытой, чтобы услышать звонок — аппарат стоял на трюмо в прихожей.

Едва из коридора раздался трезвон, Солнышко кинулся туда и, конечно, больно задел спину о край дверного проема.

— Алле! — крикнул он, схватив трубку, но ответом были короткие гудки. Естественная мысль, что это могли быть какие-нибудь обычные неполадки на линии, Солнышку в голову не пришла; напротив, в его воображении уже разыгралась жуткая сцена: разведчица Надежда вошла в телефонную будку и едва только набрала номер, как неведомо откуда взявшаяся «Норба Александровна», угнанная подлым диверсантом, на полном ходу снесла и будку, и Надежду. Правда, миг спустя Солнышко вспомнил, что похожую сцену видел в фильме «Тегеран-43», который недавно шел в кинотеатре «Кислоярка». И что самое удивительное — хотя Солнышко продолжал держать гудящую трубку в руке, звонок повторился. Тут только до него дошло, что звонят в дверь. Кинув трубку на место, Солнышко поспешил к двери, но вдруг его мысли заработали в ином направлении: а что, если диверсанты узнали об их уговоре и решили оставить Надежду без связи, ликвидировав связного? То есть его, Гришу Лиственницына! И такое было очень даже возможно, ибо никого другого Солнышко не ждал: родители были на работе, а Вася — с ребятами на речке.

Тем временем в двери позвонили в третий раз.

— Ладно, будь что будет, — решил Солнышко и, живо воображая собственные похороны и статьи в газетах о пионере, павшем от руки вражеского шпиона, приоткрыл дверь.

Однако, к разочарованию юного связного, на пороге стояла его одноклассница Варя, которую Солнышко по поручению учительницы «подтягивал» по математике. Обычно дни уроков оговаривались заранее, а на сегодня никаких занятий назначено не было — это Солнышко помнил точно.

— Привет, — чуть растерянно сказал Солнышко, впуская нежданную гостью.

— Привет, — ответила Варя, проходя в комнату. — Ты чего так долго не открывал?

— А я это… одевался, — брякнул Солнышко первое, что пришло ему в голову.

— А-а, ну ясно, — кивнула Варя, хотя всю одежду Солнышка составляли те самые «динамовские» трусы, в которых он выносил мусор.

— Варька, а чего ты сегодня приперлась? — вежливо поинтересовался Солнышко. — Мы же вроде бы договаривались на послезавтра. Да еще и вырядилась, как на бал.

— А тебе нравится? — кокетливо засмеялась гостья.

— Нравится, — честно ответил Солнышко.

И впрямь — обычно Варвара, несмотря на летнее время, являлась на занятия в строгой школьной форме, разве что без красного галстука, а сегодня была одета (если не сказать — раздета) куда более легкомысленно — в короткой юбочке, облегающей блузочке почти без рукавов и в белых летних сандалиях на босу ногу. Да и волосы, всегда заплетенные в строгие косички, сегодня очень живописно струились по открытым плечам.

— Ну, чего уставился? — Варя принялась деловито раскладывать на письменном столе учебники и тетрадки. — Мне Вася позвонил и попросил зайти. Чтоб тебе не было одному так скучно. И еще очень просил, чтоб я была с тобой поласковее, как с хворым человеком. — И, оглядев Солнышко с головы до ног, добавила: — Хотя на хворого ты что-то не похож…

— Так и сказал — будь поласковее? — с некоторым удивлением переспросил Солнышко. — Ну, я ему дам прикурить!

Последние слова он произнес вовсе не сердито, а скорее «для порядка» — на самом деле Солнышко был рад приходу Вари, а Васе благодарен за заботу.

— Ну что ж, раз тебя Вася попросил, то будь поласковей, — Солнышко галантным жестом пригласил гостью на тахту, а сам присел рядом.

Варенька чуть покраснела — вообще-то Солнышко ей нравился, но было не совсем понятно, что он имел в виду под словами «будь поласковей». Или, вернее, что имел в виду Вася Дубов. Но Солнышко так доброжелательно и в то же время выжидающе смотрел на нее, что Варя, немного робея, взяла его за руку:

— Какой ты горячий!

— Хочешь погреться? — И Солнышко, придвинувшись поближе, решительно обнял Варю. — А можно, я тебя поцелую?

— Эх, была не была — целуй! — чуть подумав, разрешила Варя и, зажмурив глаза, подставила щечку. Но Солнышко вместо этого крепко поцеловал ее прямо в губы.

— Нахал! — закричала Варя, едва Солнышко от нее оторвался. — Ты что себе позволяешь?!..

— Разве тебе не понравилось? — огорчился Солнышко.

— А вот этого я не говорила, — дипломатично ушла от прямого ответа Варенька. — Кстати, ты классно целуешься.

— Ой! — вдруг вскрикнул Солнышко.

— Что с тобой? — всполошилась гостья.

— Ты меня задела за спину… Слушай, Варюха, это просто здорово, что ты пришла. Видишь ли, в чем дело. Я жду очень важного звонка, а мне надо под душ, смыть то, что мне утром намазали. Будь другом, последи за телефоном, а если позвонят, то сразу дубась в ванную. Ладушки?

«Дубасить» Вареньке пришлось очень скоро.

— Тебя какая-то дама спрашивает, — сообщила она, когда Солнышко чуть приоткрыл дверь ванной.

— Подожди в комнате, — велел Солнышко и, когда его гостья так и поступила, выскочил в коридор.

— Алле! — крикнул он, схватив трубку. — Да-да, я понял. Прибыли на место и продолжаете наблюдение. Нет, Владлен Серапионыч еще не звонил, но обязательно передам. Спасибо, уже лучше.

Солнышко положил трубку и посмотрелся в трюмо. Вообще-то он совершенно искренне считал себя самым обаятельным и привлекательным парнем на свете, но увы — отражение в зеркале не всегда это подтверждало. Однако на сей раз Солнышко сам себе даже понравился. Он приосанился, повернул голову в полупрофиль, чуть сдвинул брови, потом раздвинул. А кинув взор в сторону от зеркала, увидел, что в дверях стоит Варя и откровенно его разглядывает.

— Отвернись! — Солнышко попытался прикрыться. Но Варвара и не думала отворачиваться:

— А то я не знаю, что у мальчишек под трусами!

Подумав, Солнышко признал, что в Вариных словах была доля здравого смысла. И даже решил использовать это обстоятельство на пользу дела:

— Сударыня, не будет ли с моей стороны излишней дерзостью попросить вас потереть мне спину?

— Не будет, — улыбнулась Варя так просто, будто Солнышко предложил ей порешать задачку или выпить чаю.

Солнышко залез в ванну и встал под душем, выжидательно глядя на Варю:

— Ну, давай. Только блузку сними, чтоб не замочить. — И, засмеявшись, добавил: — Да не стесняйся ты, я тоже догадываюсь, что у девчонок под одеждой.

Тоже засмеявшись, Варенька смело скинула блузку — под ней ничего особенного не было, если не считать точеных девичьих грудок.

— Нравится? — спросила она, заметив восхищенное изумление на Солнышкиной физиономии.

— Нравится, — тихо выдохнул Гриша.

— Счастливые, у вас горячая вода есть, — вздохнула Варенька. — А у нас уже второй месяц плановый профилактический ремонт. То есть это только так называется, а на самом деле — наш водопроводчик впал в плановый запой.

— Ну так давай сюда, — не подумав, от чистой души предложил Солнышко. — То есть, я хотел сказать, потом помоешься. А я тебе тоже, если хочешь, спинку потру.

Однако Варя уже решительно скинула юбочку и трусики и встала под душ. Солнышку пришлось чуть подвинуться.

— Ну, Солнышко, подставляй спину. Где у вас мочалка?

— Нет-нет, лучше без мочалки, — взмолился Солнышко. — Просто мылом, и очень ласково и нежно…

— Ну, можно и так, — охотно согласилась Варя и, намылив Солнышку спину и бока, стала осторожно водить по ним ладонями.

— …А ты красивая, — восхищенно сказал Солнышко, когда они, помывшись и вытерев друг друга махровым полотенцем, вернулись в комнату. Не желая одевать сразу после бани несвежую одежду, Варя осталась, как была, и теперь в одних шлепанцах свободно стояла посреди комнаты, предоставляя возможность Солнышку, который «за компанию» тоже не стал одеваться, рассматривать все свои девичьи прелести.

— А я и сама знаю, что красивая, — кокетливо тряхнула Варенька еще влажными волосами. — Отчего ж ты раньше этого не замечал?

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил Солнышко и, схватив со стола альбом, вырвал листок и принялся простым карандашом набрасывать Варенькин портрет во весь рост.

Однако завершить сей шедевр Солнышко не успел — зазвонил телефон. Бросив неоконченный портрет на стол, художник кинулся в коридор. Варя заглянула в рисунок — и он ей понравился.

— Подаришь мне? — попросила Варя, когда Солнышко вернулся.

— Давай, я тебя по-настоящему нарисую. Встань вот сюда, повернись в пол оборота… Хорошо. Голову откинь чуть назад, а одну руку приподними. Все равно, какую.

— А кто это звонил — снова Надежда? — спросила Варвара, стараясь сохранить равновесие в столь неудобной позе.

— Да нет, мама с работы звонила. Спрашивала, не скучаю ли я один. Ну, я ответил, что не скучаю и не один — мы с тобой занимаемся.

— Чем?

— Математикой, ясно дело! Чем же еще?

— А тебе не стыдно врать?

— А я и не вру. Вот закончу твой портрет, чаю после бани попьем — и хоть за алгебру, хоть за геометрию!

— Скажи, Солнышко, а кто такая Надежда? — вдруг спросила Варенька.

— О, это же разведчи… — начал было Солнышко, но осекся. — В общем, об этом пока что нельзя говорить, но в свое время ты о ней еще услышишь!

— Ну и не говори, — даже не обиделась Варя. И с ехидцей добавила: — Тоже мне тайны Мадридского двора.

— Варенька, не отпускай руку, — попросил Солнышко. — А ты и вправду настоящая красавица! Это я тебе не только как твой друг, а как художник говорю.

— А для чего ты, художник, волосы красишь? — вдруг спросила Варя.

— Чьи волосы?

— Свои, не мои же.

— С чего ты взяла?

— А почему они у тебя на голове рыжие, а там светлые?

Солнышко так беззаботно расхохотался, что чуть не уронил альбом:

— А-а, вот ты о чем! Да нет, просто в детстве у меня были очень светлые волосы. Я сам не помню — родители рассказывали. А потом уже постепенно стали такими, как теперь. А там, — Солнышко непринужденно погладил себя «там», — только теперь начали расти, потому, наверное, и цвет такой. Но не беспокойся, и там тоже со временем порыжеют!

И Солнышко протянул ей почти готовый рисунок.

— Неужели это я? — удивилась Варя, разглядывая портрет. — По-моему, дорогой художник, вы мне грубо и откровенно льстите!

— Льщу, — согласился Солнышко. — Откровенно и грубо… Извини, я сейчас.

И Солнышко вновь побежал в коридор — к телефону.

* * *

Проводив Надежду и Васятку, доктор оказался, что называется, предоставлен самому себе. Или, вернее, воспоминаниям двадцатилетней давности, которые встали перед ним «воочию, во всей своей самости», как писал в одном из стихотворений известный кислоярский поэт Владислав Щербина. А вскоре перед Серапионычем воочию и во всей своей самости явился и сам Щербина: сей служитель муз неспешно шествовал мимо автобусной остановки, размахивая авоськой, внутри которой белел непрозрачный полиэтиленовый мешок. В мешке угадывались очертания поллитровой бутылки водки, что в этот час было немалою ценностью, так как до двух часов пополудни, когда открывались винные магазины, было еще довольно далеко. Серапионычу не нужно было обладать ни дубовской дедукцией, ни чаликовской интуицией, чтобы догадаться, куда следует славный стихотворец — его путь лежал в близлежащее кафе-столовую № 10, более известное под названием «Овца». Сие заведение никогда не пустовало, ибо облюбовавшие его круги творческой интеллигенции простирались настолько широко, что охватывали почти все население города. И действительно, Кислоярск издревле отличался от других градов и весей Российской провинции тем, что чуть ли не каждый второй всерьез мнил себя гениальным писателем, художником или музыкантом, а каждый первый — знатоком и ценителем всех этих видов изящного искусства. Но больше всего на душу населения приходилось именно поэтов. И поскольку почти каждый из них считал себя гением, а остальных в лучшем случае ремесленниками, то частенько возникала проблема со слушателями их рифмованной (или не очень) продукции. Зная об этом, Серапионыч попытался было спрятаться за фонарный столб, но поздно — Щербина его уже заметил:

— Владлен Серапионыч, вот уж кого не чаял встретить! Идемте в «Овцу», я буду читать свою новую поэму. Ну и закуска, вестимо, будет, — поэт игриво скосил взор на авоську.

Доктор прикинул, что предложение Щербины, пожалуй, не такое уж никчемное. Отчего бы и не забежать на пол часика в «Овцу»? Серапионыч любил искусство вообще и поэзию в частности, и даже шедевры Кислоярских гениев-надомников не смогли отшибить у него чувства прекрасного. К тому же надо было чем-то себя занять: Анна Сергеевна и Каширский отъехали на следующем пятом автобусе, и доктор решил за ними не следовать, будучи уверен, что Надя с Васяткой прекрасно справятся и без него.

— Ладно уж, идемте, — позволил доктор себя уговорить. — Но только ненадолго.

— Ну конечно, совсем ненадолго, — обрадовался Щербина. — Ведь мы же все на работе, просто решили в обеденный перерыв собраться!

Не имея возможности зарабатывать на жизнь литературным трудом, кислоярские поэты вынуждены были устраиваться на «настоящую» работу, причем желательно на такую, где меньше всего задействовался их головной мозг; подметая двор или кидая уголь в топку, они творили свои бессметрные произведения, украдкой примеряя, в каком месте благодарные потомки установят мраморную плиту, гласящую, что такой-то великий поэт, отвергнутый неблагодарными современниками, в этой котельной был вынужден зарабатывать себе на корку хлеба. Серапионычу немало приходилось слышать о тяжкой доле поэта от еще одной непризнанной сочинительницы, пожилой морговской уборщицы тети Дуси, писавшей детские стишки в стиле Агнии Барто.

Когда Щербина и Серапионыч явились в «Овцу», там за двумя сдвинутыми столиками уже сидели несколько поэтов и поэтесс. Прямо над ними, на стене, белело огромное пятно, которое при некоторой доле художественного воображения можно было принять за овцу — никто не помнил, откуда и когда оно появилось, но все считали неотъемлемой частью харчевни. И если бы «овчиное» пятно однажды исчезло со стены, то творческая интеллигенция ощутила бы, что в ее творческой жизни чего-то не хватает.

— Извините за опоздание, — приветствовал Щербина собратьев и сосестер по искусству, присаживаясь вместе с доктором за стол. — Позвольте на этот раз начать наше заседание без формальностей.

Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда-то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из-под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.

— Ну, за поэзию! — провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско-рубенсовских очертаний.

Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».

Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный алкоголь, вместо того чтобы приобретать его в разлив и на месте (естественно, с неизбежными наценкой и недоливом), но бороться с этим было совершенно бесполезно: без выпивки творческие личности обходиться не могли, а на «официальную» выпивку у них хронически не хватало средств.

Дождавшись, когда все закусят, Щербина встал и торжественно, чуть нараспев, стал читать:

— Я видел Париж воочию,

Париж видел меня…

Далее речь шла о приключениях лирического героя поэмы в дремучем Бульонском лесу и о высокой развесистой ржи Елисеевских лугов, глядя на которую, поэт вспоминал свою возлюбленную, исчезнувшую в Звездной Бесконечности.

— Вы и вправду были в Париже? — тихо спросил Серапионыч, когда поэт кончил чтение под общие вежливые аплодисменты — никто не понял толком, что хотел сказать автор, но яркие образы поэмы, кажется, проняли всех.

— Был ли я в Париже? — переспросил Щербина. — Ну разумеется, не был! Кто меня туда пустит? Дело не в Париже, а во Всемирной Душе.

— А-а, ну понятно, — закивал Серапионыч, хотя не имел ни малейшего представления, что это за Всемирная Душа и какое она имеет отношение к Парижу.

После Щербины во весь свой могучий рост поднялась Софья Кассирова — признанная певица Древнего Египта, пирамид, фараонов и священных Нильских крокодилов. Собственно, таковою она стала, разрабатывая сию благодатную тему на протяжении восьмидесятых и девяностых годов, так что теперь Серапионычу, похоже, посчастливилось присутствовать при первых шагах гениальной поэтессы на «египетском» поприще.

Прополоскав глотку остатками того, что было в стаканчике, Софья принялась вещать замогильным (если не сказать — запирамидным) голосом:

Серапионычу вспомнились более поздние, еще не написанные строки из этой же серии —

и он отметил немалый прогресс госпожи Кассировой в раскрытии «египетской» темы.

После Кассировой слово взял еще один стихотворец, некто Александр Мешковский:

Стихотворение Мешковского было встречено наиболее бурными аплодисментами — как показалось Серапионычу, это было вызвано не столько художественными достоинствами, сколько тем, что по размерам оно значительно уступало опусам Щербины и Кассировой, а это было немаловажно в ожидании следующего тоста.

И тут Серапионыч тоже решил блеснуть. Трудно сказать, что стало тому виною — то ли водка, которую он не употреблял последние два десятка лет, то ли стихи в авторском исполнении, а скорее всего, то и другое в гремучей смеси — но доктор не спеша поднялся за столом. Поэты с любопытством затихли, ибо Серапионыч вообще-то был редким гостем их посиделок, а если и появлялся, то говорил мало, а больше слушал.

— Мне очень понравились все ваши стихи, — прокашлявшись, начал доктор. При этом он заглянул в стаканчик из-под мороженого, где плескались остатки жидкости, но пить не стал, а поставил на стол, где его тут же допил Щербина. — Знаете, я особенно хотел бы отметить «Вещий сон». Скажите, Александр, ваше стихотворение основано, так сказать, на личном опыте, или… Или как?

— Или как, — нехотя ответил Мешковский. — То есть вообще-то я сны вижу, но насколько они вещие, это уж дело другое. А здесь вещий сон — это как бы художественный образ…

— Как у Щербины, — с ехидцей вставила Кассирова. — Образ солнца, встающего над Парижем между ног Эйфелевой башни!

— Опошлить можно все, что угодно, — слегка надулся Щербина. — В вашей занимательной египтологии всяких двусмысленностей куда больше, чем у меня! Вот, например…

— Да, так вот, насчет вещих снов, — гнул свое Серапионыч. — Извините, что отклоняюсь от литературы, но лично я и вправду на днях видел вещий сон!

Это сенсационное сообщение вызвало скептические улыбки на лицах поэтов, лишь одна малоприметная и не очень молодая дама спросила:

— И как, он уже сбылся?

Даму звали Ольгой Заплатиной, и друзья-поэты обычно поглядывали на нее чуть свысока, ведь мало того что Ольга Ильинична стихам предпочитала прозу, так еще в своих произведениях избегала всяческих авангардных «наворотов», а напротив — старалась излагать мысли по возможности простым и доступным языком. Разумеется, коллеги по Музе считали, что сочинительница таким образом «выпендривается» и пренебрежительно именовали ее творчество «соцреализмом». Однако Заплатина не обижалась, а продолжала делать свое дело.

— Увы, Ольга Ильинична, пока еще нет, — улыбнулся доктор. — Но если кто-нибудь запомнит, что я теперь скажу, то лет через двадцать сможет проверить, сбылось это или не сбылось.

— Именно двадцать? — недоверчиво переспросил Щербина.

— Что-то около того, — подтвердил доктор. — И, кстати, я узнал о дальнейшей судьбе многих своих знакомых.

— Владлен Серапионыч, а как насчет присутствующих? — вкрадчивым голосом спросил кто-то из поэтов.

— Насчет всех не скажу, но кое-чье будущее я запомнил, — скромно ответил доктор. — Хотя, право же, стоит ли говорить об этом?

— Стоит, стоит! — загалдели заинтригованные стихотворцы. — Говорите, раз уж начали!

— Ну что ж господа, вы сами этого хотели, — позволил себя уговорить Серапионыч. — Вот, например, вы, любезнейший Щербина. В какой-то момент вы достигнете определенных вершин, сделаетесь даже председателем литературного общества, но увлечение треклятым зельем сыграет с вами дурную шутку: я видел (во сне, конечно), как вы торгуете на базаре рейтузами, всю выручку пропиваете, и в конце концов… — Доктор замолк.

— И что же в конце концов? — как-то неестественно засмеявшись, поторопил Щербина.

— Ах, ну стоит ли, — заколебался доктор. — Да мало ли чего увидишь в вещем сне? Впрочем, извольте: дело окончится тем, что в науке именуют делириум тременс, а в быту — белой горячкой.

— Очень смешно, — проворчал Щербина.

— Не менее занятная биография ждет и нашу милейшую госпожу Кассирову, — продолжал Серапионыч. — Не пройдет и десяти лет, как вы, любезнейшая Софья, займетесь политикой…

— Вы хотите сказать — вступлю в партию? — изумилась Кассирова.

— И не в одну, — радостно подхватил доктор, — в несколько сразу!

— Но ведь у нас только одна партия, — возразил кто-то из поэтов. И с едва скрытым сарказмом добавил: — Руководящая и направляющая.

— А будет много, — заверил доктор. — По числу мелких и крупных олигархов. И каждая — руководящая и направляющая.

— Что еще за олигархи? — переспросила Софья. — Наверное, вы хотели сказать — аллигаторы?

— Нет-нет, именно олигархи, — подтвердил доктор. — Хотя между теми и другими немало общего… Но, впрочем, из-за увлечения эзотерикой и все тем же треклятым зельем конец у вас будет таким же, как у Щербины.

— Да-а? — удивилась Кассирова. — Уж не имеете ли вы в виду, что я сделаю операцию по изме…

— Нет-нет, я имел в виду белую горячку, — поспешно перебил доктор. — А вот вас, господин Мешковский, чара сия минует — вы сумеете вовремя остановиться. Правда, ваша поэтическая деятельность несколько потускнеет, но зато вы станете уважаемым человеком, общественным деятелем на ниве сексуального равноправия, а также редактором веб-портала…

— Какого, простите, портала? — с удивлением переспросил Мешковский.

— Ну, интернет-портала, — уточнил Серапионыч. — Как бы вам это получше объяснить? Интернет — это такая субстанция, которая вроде как бы существует, но пощупать ее очень трудно. Я уточню у знакомого админа, то есть провайдера, и тогда разъясню вам более толково.

После таких слов в головах многих поэтов мелькнула схожая мысль — дескать, совсем допился доктор своего медицинского спиртика, вот ему уже и снится всякая жуть-муть. Лишь прозаик Ольга Заплатина отнеслась к докторским прорицаниям с некоторым пиететом. Она даже решилась задать ему наводящий вопрос:

— Владлен Серапионыч, а вы не видели в вашем вещем сне — может быть, кто-то из нас чего-то достигнет собственно на литературном поприще?

— Вот как раз вы, Оленька, и достигнете, — радостно сообщил Серапионыч.

Это заявление отнюдь не повысило доверие к откровениям доктора — скорее, наоборот: уж Ольгу-то Ильиничну никто не воспринимал всерьез как литератора. Да и сама Заплатина не рассматривала сочинительство в качестве главного дела своей жизни — для нее это было не более чем хобби.

— Да-да, именно Ольга Ильинична станет известной писательницей детективного жанра, — почувствовав, что ему не очень-то верят, загорячился доктор. — Ее имя займет достойное место в ряду таких мэтров, как Агата Кристи, Александра Маринина, Дарья Донцова, Елизавета Абари…

Доктор не договорил — он и сам понял, что хватил через край, и слегка пошел на попятный:

— Впрочем, это же только вещий сон, не более.

(Хотя отнюдь не во сне, а наяву Владлен Серапионыч неделю назад, или без недели двадцать лет вперед, собственноручно присутствовал на презентации заключительной части заплатинской трилогии «Покойник с человеческим лицом», куда входили книги: «Концерт в морге», «Помолвка на кладбище» и третья, самая остросюжетная — «Пожар в крематории»).

Но доктор не стал ничего говорить, ибо понимал — если он начнет перечислять будущие бестселлеры Заплатиной («Гроб из Урюпинска», «Щука — рыба нетерпеливая», «Повидло из волчьих ягод», «Телевизор для Слепого», «Радио для Глухого», «Муму для Немого», «Намордник для Бешеного» и многие прочие), то Ольга Ильинична может воспринять это уже как откровенное издевательство. Поэтому, сославшись на занятость, он скороговоркой простился и, несмотря на уговоры Щербины откушать еще и портвешка «Три семерки», покинул «Овцу», тем более что официальная часть уже завершилась. Кто-то еще пытался читать стихи, но его уже не слушали. Поэты сосредоточенно разливали «Три семерки», которые хорошо шли после водки, молодые поэтессы строили глазки соседям в надежде продолжить творческое общение в более интимной обстановке, а последним, что услышал Серапионыч, был могучий шепот Софьи Кассировой, перекрывающий общий шум:

— Мне тут на днях рассказали прелестнейший анекдотец. Нет-нет, Щербина, не затыкайте уши, не похабный. Леонид Ильич загорал на пляже, а мимо пробегала собачка и лизнула его между ног…

* * *

Когда выдавался теплый солнечный денек, Вася Дубов и его друзья обычно ездили за город — там у них были «свои» уединенные места, где обычно не бывало посторонних. В одном из таких мест они сейчас и загорали — на краю прибрежной полянки, отделенной с обоих концов ивовыми зарослями, подходящими к самой Кислоярке. Ребята лежали на разноцветных подстилках в нескольких шагах от реки, а чуть поодаль, прямо на траве, валялись их сумки и та одежда, в которой они приехали и теперь сбросили, оставив на себе самый минимум.

Правда, на сей раз они были не совсем одни — шагах в пятидесяти, на другом краю поляны, подложив кеды под голову, в одиночестве загорал паренек примерно их возраста в темных «семейных» трусах.

— В будущем году непременно постараюсь вступить в комсомол, — говорил Вася, мечтательно глядя на медленно плывущие по синему небу кучевые облака.

— Ну дался же тебе этот комсомол, — тут же откликнулся Генка, загоравший стоя. Одет он был в синие плавки, слегка закатанные на боках. — Какой толк от твоего комсомола?

— A толк есть, — ехидно подпустила Маша, встряхнув копной темных волос, чуть стянутых обручем — косу она расплела. — Можно хорошую карьеру сделать, особенно ежели на собраниях правильно повыступать. Ну там в поддержку идей и все такое. — C этими словами Маша перевернулась на спину, подставив солнцу и нескромным взорам друзей две упругие грудки.

Однако Вася не обратил на девичьи прелести должного внимания:

— Что вы заладили — карьера, идеи. В комсомол я хочу не ради карьеры, а потому что, состоя в нем, смогу принести больше пользы своей стране, своему народу.

— Ой, ребят, ну хватит вам нести всякую чепуху, — тоненьким голоском протянула Люся. Она, так же как и Маша, загорала без «верха», но не потому что ей было что показать, а скорее наоборот — оттого что не было чего скрывать. — Действительно, каникулы ведь, — продолжала Люся, — а вы тут устраиваете какое-то собрание отряда. Один вот даже галстук напялил.

Последние слова относились к Митьке. Правда, пионерский галстук он повязал не на шею, а соорудил из него что-то вроде плавок.

— Эй, Митька, — уже громче продолжала Люся.

— Ну? — поправив галстук, нехотя повернулся Митька.

— Ты собираешься вступать в комсомол, или как?

— A его и не примут, — вдруг заявил Генка.

— Не больно-то и надо, — усмехнулся Митька.

— Почему это не примут? — возмутилась Маша. — Если не Митьку, то я уж не знаю, кого туда принимать!

— Митьку сначала из пионеров выгонят, — серьезно продолжал Генка и сам, не удержавшись, прыснул со смеху. — За надругательство над красным галстуком. Oн ведь с нашим знаменем цвета одного!

— Смейтесь, смейтесь, — проворчал Вася, который уже давно понял, что друзья просто насмехаются над его патриотическими чувствами. — A я вам докажу, что и состоя в комсомоле, можно сделать что-то полезное!.. Кстати, Митя, вообще-то Генка прав — галстук предназначен несколько для другого.

— A что делать, если у меня плавок нет? — возразил Митька.

— У меня тоже нет, — подхватил Вася, — но я же галстук вместо них не надеваю!

То была истинная правда — Вася загорал вообще без плавок, лишь на самом интересном месте лежала аккуратно сложенная рубашка. Так что в несоблюдении формальных приличий его обвинить было бы сложно.

— Ну что, пойдем искупаемся? — не спеша поднялась со своей подстилки Маша. — A то совсем тут заснем.

— Вода холодная, — поежилась Люся. Мальчики молча с нею согласились.

— Ну, тогда я без вас. — Маша сняла с пальца изумрудное колечко и положила прямо на середину подстилки. — Отвернитесь, — велела она и, прежде чем остальные успели исполнить эту просьбу, скинула трусики и побежала к реке. Пока Вася с немалым интересом рассматривал Машины ягодицы, особенно привлекательные в движении, Митька, схватив фотоаппарат, успел все это несколько раз запечатлеть на пленку. Добежав до реки, Маша с разбегу бултыхнулась в воду.

От взгляда друзей не укрылось, как рубашка на Васе начала постепенно приподыматься.

— Это все от разговоров о комсомоле, — ядовито заметил Генка.

— Ага, а тебя завидки берут, — не остался в долгу Вася.

— Бесстыдники, — захихикала Люся.

Слегка поплескавшись, Маша вышла на берег. При этом она немного задержалась, дав возможность Митьке запечатлеть себя еще раз. Не спеша вытеревшись махровым полотенцем, она столь же не спеша натянула трусики:

— A вода и вправду не горячая. Но и не такая уж холодная — советую вам тоже сполоснуться.

— Да, пожалуй, — протянул Вася, делая вид, что поправляет рубашку: она поднялась выше всякого неприличия, что не укрылось от взора Маши. Впрочем, краем глаза она заметила, что и Митька уже не совсем справляется с тем, что под галстуком. Тогда он просто перевернулся, подставив солнцу и ветерку обнаженную загорелую попку.

— Маша, что ты ищешь? — удивленно спросил Генка. Маша в это время старательно разглядывала свою подстилку.

— Колечко пропало! — с тревогой и удивлением сказала Маша.

— A оно очень ценное? — заволновалась Люся.

— Да нет, не так чтобы особо, — Маша внимательно оглядела друзей, — но мне оно очень дорого. Прошу вас, если кто взял, то верните. — Ребята переглянулись, но никто возвращать колечко не собирался. Над полянкой повисло неприятное молчание.

— Да, нехорошо получается, — покачал головой Генка. — Нужно бы найти.

— A если оно не затерялось, а было похищено? — предположила Люся. — Интересно, что по этому поводу говорит дедуктивный метод?

Последний вопрос явно адресовался к Васе, который уже тогда любил штудировать книжки про всяких Великих Сыщиков, еще не зная, конечно же, к чему это приведет в дальнейшем. Но едва только Вася открыл рот, чтобы высказать свое компетентное мнение, как заговорила Маша:

— Ребята, это колечко мне действительно очень дорого. И кто его найдет, того я… — Маша замялась, как бы не решаясь договорить. И наконец решилась: — Ну, скажем так, поцелую!

Этот посул вызвал у ребят некоторое оживление.

— Ого, за такую награду стоит постараться! — хохотнул Митька.

— Всю полянку перевернем, — как бы всерьез добавил Генка.

— А мне мама, а мне мама целоваться не велит, — пропела Люся тоненьким голоском.

Говоря по большому счету, Машины слова не должны были особо удивить ее друзей. Дело в том, что нередко они, бывая на речке, да и не только там, устраивали игры «в бутылочку» и им подобные — с поцелуями. Иногда они в этих забавах заходили и чуть дальше — впрочем, неизменно оставаясь в рамках пристойности и целомудрия. Для подобных забав имелась другая лужайка, совсем небольшая, всего несколько шагов в длину, куда вела извилистая тропинка в ивняке. Там можно было предаваться невинным шалостям в сторонке от нескромных взглядов товарищей. Правда, однажды Митька ухитрился пробраться со «Сменой» следом за одной парочкой и сделал целый фоторепортаж. Получив снимки, герои репортажа сначала грозились надавать фотографу по шеям, но, оценив художественные и иные достоинства снимков, были ему весьма благодарны. С тех пор ребята нередко просили Митьку снять их «скрытой камерой» и так же охотно, хотя и не столь профессионально, фотографировали самого Митьку, когда тому доводилось уединяться с кем-нибудь из девочек на малой полянке. Порой дело доходило до курьеза: так, однажды ребята в полном составе ушли за ивовые заросли и, раздевшись догола, устроили настоящую «кучу-малу», хотя на «большой» поляне никого из посторонних не было и не предвиделось.

Так что если в словах Маши и было что-то необычное, то скорее в некоем подтексте, смысл (да и само наличие) которого каждый мог понимать, как говорится, «в меру испорченности». Ну а для Василия это был верный случай применить на практике следственные приемы, которые он изучал по произведениям художественной литературы.

— Да, так вот насчет дедуктивного метода, — немного помолчав, заговорил Вася. — Давайте определимся. Стало быть, колечко лежало на подстилке и никуда закатиться не могло?

— Ну конечно, не могло! — уверенно подхватила Маша. — Oно лежало прямо на середине, где я его оставила.

— Значит, если отбросить фантастические версии, что колечко слямзил некто посторонний в шапке-невидимке или унесла падкая до блестящих побрякушек сорока, то вынужден вас огорчить — его похитил кто-то из нас, — уверенно заявил Вася.

«Спасибо, Васенька», — подумала Надя Чаликова, которая как раз находилась поблизости от него в шапке-невидимке. Пользуясь своим особым положением, она вполне могла бы «слямзить» кольцо, но, конечно же, этого не делала.

— А на фига вообще его похищать? — искренне удивился Митька. — Сказала же Машка, что колечко не особо драгоценное!

— Мотивы прояснятся, когда установим похитителя, — с видом бывалого детектива ответил Вася.

— Ты его обязательно должен установить, — насмешливо заметил Генка. — Ведь какая награда назначена!

Вася резко обернулся к Генке, отчего рубашка опасно сползла набок:

— Если я взялся за поиски, то единственно чтобы помочь Маше найти пропажу, а коли понадобится, то разоблачить преступника! A от награды я отказываюсь — не к лицу нашему человеку пользоваться чужой бедой.

— Не к лицу, это точно. Зато к чему-то другому, — не остался в долгу Генка. Последние слова относились как раз к Васиному «интересному месту». Но Вася, захваченный дедукцией, этого даже не замечал:

— Значится, так. Колечко исчезло, пока Маша купалась в речке. И если кто чего заметил, то прошу сообщить.

Мальчики молчали, зато заговорила Люся:

— Пока Машка купалась, вы все на нее пялились. A что, не правда? — Мальчишки все так же виновато молчали. — A я за вашими физиономиями наблюдала. — И, вздохнув, добавила: — Да и не только за физиономиями…

— A тебе, Люся, обидно, что на тебя у нас… Ну, ты понимаешь, — хихикнул Митька. — В смысле галстуки там, рубашки и все такое.

Люся грозно двинулась было в Митькину сторону, но ее остановил Вася:

— Всем оставаться на местах. Следствие продолжается. Стало быть, Люся, ты за нами наблюдала. Может быть, ты заметила… — Вася задумался, подбирая слова. — Ну, например, что кто-то из нас водил рукой по Машиной подстилке?

— Нет, ну я ж специально не смотрела, — пожала плечиками Люся.

— Но показания Люси говорят и о другом, — еще немного помолчав, продолжал Вася. — Что пока мы, по ее выражению, пялились на Машу, то самой Люсе никто не мешал спереть кольцо! — И, не обращая внимания на возмущенные возгласы Люси, продолжал: — Если кто-то из нас и взял колечко, то перед похитителем неизбежно должен был встать вопрос: куда его спрятать? Наши сумки с барахлом стоят довольно далеко отсюда, а во все это время никто из нас с места не вставал. Трава здесь не очень-то густая и высокая, мы ее, конечно же, прочешем, если надо будет, но что-то в ней спрятать все-таки нереально. Забросить в траву подальше, или в речку? — Вася на миг задумался. — Нет, хоть я и «пялился» на Машу, но не до такой же степени, чтобы не заметить резких движений кого-то из вас…

— Стало быть? — спросил Генка.

— Стало быть, если мои выводы верны, то похититель держит кольцо при себе! — подытожил Вася.

— Ну, это уж ты хватил, — с сомнением покачала головой Маша. — Мы же все в одних плавках. — И, оглядев Васю и Митьку, добавила: — В лучшем случае…

— Вот в плавках у кого-то сейчас оно и находится. Митька не в счет — под галстуком ничего не спрячешь. Значит, или Генка, или Люся, или я. — C этими словами Вася не спеша встал и протянул Маше свою рубашку.

При виде того, что до этого момента рубашка более-менее скрывала, все томно охнули — девочки от восхищения, а мальчишки, пожалуй, даже слегка от зависти. Трудно сказать, какие чувства испытывала незримая Чаликова, но вспомнив, что здесь она с несколько иными целями, Надя вернулась к Васятке — тому самому мальчику в «семейных» трусах, что загорал на приличном расстоянии от Дубова и его компании. Хотя, конечно, главным Васяткиным заданием было следить, не появятся ли Анна Сергеевна и Каширский.

— Ну как? — нимало не смущаясь, спросил Вася.

— Колоссально! — выдохнула Маша. — То есть я хотела сказать — колечка здесь нет.

— Теперь Генка, — предложил Вася.

— Что Генка! — возмутился тот. — Чуть что, так сразу Генка! Не буду я раздеваться, и все тут.

— Ну, силой мы тебя, конечно, раздевать не станем, — заметил Вася. — Но твой отказ может означать лишь одно — тебе есть что скрывать под плавками от своих товарищей.

— Вот она, комсомольская демагогия во всей красе! — ехидно подпустила Люся.

— Если ты стесняешься, мы с Люськой можем отвернуться, — предложила Маша. Oна села на подстилку и демонстративно уставилась на прибрежные камыши.

— Кто, я стесняюсь? — разозлился Генка и, безо всякого стеснения сбросив с себя плавки, с силой кинул их Васе: — На, шмонай!

— Вот совсем другое дело, — удовлетворенно произнес Вася. Однако, внимательно осмотрев Генкины плавки, вынужден был констатировать, что и там пусто. Взор детектива устремился на Люсю: — Ну, Люся, теперь твоя очередь. Может быть, мы пока отойдем в сторонку, а Маша тебя обыщет?

— Кто ведет следствие — Маша или ты? — презрительно бросила Люся. — Нет уж, Васенька, не увиливай!

— Ну, тогда раздевайся, — развел руками Вася.

— Вот ты меня и раздевай, — выступила Люся со встречным предложением.

— Ох, ну ни стыда, ни совести, — притворно-сокрушенно покачал головой Митька.

— A мне они ни к чему, я в комсомол не лезу, — не осталась в долгу Люся. — Ну, давай же, не бойся!

Вася несмело подошел к Люсе и принялся осторожно стягивать с нее трусики. Правда, при этом он как бы нечаянно (а может, и впрямь нечаянно) скользнул пальчиками туда, куда не следовало, за что чувствительно получил от Люси по рукам:

— Эй ты, Шерлок Холмс хренов, обыскивать обыскивай, а куда не надо — не лезь!

— Сама же напросилась… И здесь нет! — удивленно воскликнул будущий Великий Сыщик, внимательно осмотрев и даже обнюхав Люсины плавки. — A я надеялся, что оно окажется именно у тебя… Значит, придется выдвигать другие версии.

— A меня что, обыскивать не будете? — шумно возмутился Митька. — Нечестно!

— Ну, под галстуком же кольца не спрячешь, — объяснил Вася.

— A он у Митьки сзади завязан, — вдруг сообразила Люся. — Там такой узел, что можно не то что колечко — что угодно запрятать!

Митька тем временем безуспешно пытался развязать узел, обиженно приговаривая:

— Ну да, вы все голяком, а я один, как дурак, в галстуке!

Увидав, что узел не поддается, Люся пришла на помощь. Правда, развязывая узелок, она незаметно, но весьма чувствительно ущипнула Митьку за задницу.

— Ах, вот ты как! — громогласно взревел Митька и, изловчившись, сам пребольно ущипнул свою обидчицу за худенькую попку.

— Тихо! — прикрикнул на них Вася. — У нас тут важное расследование, а вы, понимаете ли…

Маша решительно поднялась:

— Ну, хватит. Не стоит колечко того, чтобы из-за него устраивать черт знает что!

— То есть, если я правильно понял, ты просишь прекратить следствие? — пристально глянул на Машу Василий.

— Да, именно это я и прошу, — подтвердила Маша и, взяв за уголки свою подстилку, решительно ее встряхнула. В траве что-то ярко блеснуло.

— Это, случайно, не то самое? — быстро подобрав с травы небольшой предмет, спросил Вася.

— Оно! — необычайно обрадовалась Маша и тут же надела колечко на палец. — Прямо ума не приложу, как оно там оказалось. В дырку, что ли, закатилось, а я и не заметила… Ребята, извините, что так вышло, — виновато обратилась она ко всем.

— Да чего уж там, дело житейское, — один за всех великодушно ответил Митька.

— Погодите, а как же награда? — вспомнил Генка. — Как бы там ни было, а Вася пропажу все-таки нашел.

— Да не нужно мне ничего, — преувеличенно завозмущался Вася, хотя по всему его внешнему облику нетрудно было бы определить, что от обещанного он отнюдь бы не отказался.

— Ты ее должен принять хотя бы ради нас всех, — продолжал Генка. — Что мы, зазря подвергались подозрениям в воровстве? Об обыске с раздеванием я уж не говорю.

Маша гневно глянула на Генку, но сдержалась.

— Ну что ж, тогда прошу, — пригласила она Васю прилечь на подстилку, сама села рядом и, нагнувшись, непринужденно поцеловала его в лоб.

— Жульничество! — чуть не в голос закричали остальные. — Целуй по-настоящему!

— Нет-нет, не надо по-настоящему, — попытался было протестовать Вася, но Маша прервала его слова долгим, если не сказать бесконечным поцелуем прямо в губы.

— A они здорово глядятся вместе, — заметил Митька.

— Ну ладно, ребята, неудобно же, — сказал Генка, почему-то понизив голос. — Отойдем в сторонку, что ли…

— Давайте искупаемся, — предложила Люся. — Наверно, вода уже прогрелась.

Митька и Генка охотно согласились, и все трое с разбега плюхнулись в речку. На полянке, кроме Васи и Маши, осталась лишь невидимая Чаликова. Во время недолгой отлучки с «места действия» она пересказала Васятке основные перепитии «Дела о пропавшем кольце», и Васятка тут же выдал очень подробную версию происходящего — более остроумную, нежели правдоподобную. Так что теперь, когда все разъяснилось так просто, Наде пришлось констатировать, что даже столь светлые головы, как Васяткина, иногда ошибаются.

Зато глядя на целующуюся парочку, Надежда вдруг испытала к Василию какие-то смутные и не очень добрые чувства — нет, не ревности даже (хотя кто знает?), а чего-то другого. Если бы Надя попыталась выразить свои чувства словами, то они звучали бы примерно так: «Я тут стараюсь, от гибели его спасаю, а он, бесстыжий голый мальчишка, в это время с девочками развлекается».

Но увы — все хорошее когда-то кончается, и Маша, отняв губы от Васи, немного отстранилась.

Открыв глаза, Дубов увидел Машу, сидящую перед ним на траве и столь откровенно недружелюбно его разглядывающую, что даже Васе, при всей его «бесстыжести» стало чуть не по себе и захотелось чем-то прикрыться.

— Ну, теперь ты доволен? — холодно спросила Маша.

Вася удивленно посмотрел на нее:

— Что значит — доволен? Ты же знаешь, что я был против, но наши товарищи настояли… A разве ты, Машенька, совсем не получила удовольствия? Совсем нисколечко?

— Я бы и сама хотела получить удовольствие, — вздохнула Маша. — A если честно, то мне было противно! — вырвалось у нее.

— Спасибо за откровенность, — стараясь не показать уязвленности, ответил Вася. — Я это понял, едва ты… Ну, в общем, едва мы начали.

— Так почему же не прекратил, когда ребята ушли купаться? — уже почти грубо спросила Маша.

Вася виновато вздохнул — он-то, в отличие от Маши, никакого отвращения не испытывал, скорее даже наоборот.

— Извини, Вася, я не хотела тебя обидеть, — смягчилась Маша, — но сердцу не прикажешь. Ты в самом деле очень хороший парень, наверное, лучший из всех нас, но что поделаешь — я люблю не тебя. — Поняв, что сказала что-то не то, Маша попыталась поправиться: — То есть я хотела сказать, что как человек ты мне нравишься, но не более…

— Это я уже понял, — спокойно ответил Вася. — Более того, скажу откровенно: если ты, Машенька, всерьез полагаешь, что я не раскусил все твои уловки, то ты глубоко ошибаешься.

— О чем ты, Васенька? — Маша недоуменно и в то же время как-то испуганно поглядела на Васю. — Я тебя не понимаю…

— Сейчас поймешь. Я расскажу тебе, как я вижу все произошедшее, а ты поправишь, если я в чем-то ошибусь. Когда ты шла купаться, то действительно сняла колечко и как будто положила его на подстилку, но на самом деле незаметно спрятала в ладони, а когда вернулась — под плавки. Ясное дело, что никто из нас специально не смотрел, лежит ли колечко там, где ты его якобы оставила, или нет. Потом ты разыграла всю эту комедию с пропажей колечка и с заявлениями, что поцелуешь того, кто его найдет. Кстати, ты употребила весьма двусмысленную формулировку — не просто «поцелую», а «скажем так, поцелую». То есть с неким намеком, что не только поцелую, а и что-то еще. А ежели все пойдет не так, как задумано, то просто поцелуешь, как меня сейчас — и все. Хотя, если честно, мне понравилось, я не прочь и еще… Не надо, — отстранился Вася, когда Маша потянулась к нему. — Не хочу, чтоб ты это делала из страха разоблачения.

— Постой, какого еще разоблачения? — опомнилась Маша. — То, что ты рассказываешь — это просто твои догадки, и не более! Доказательств у тебя никаких. Да и какой мне смысл разыгрывать всю эту, как ты говоришь, комедию?

Вася на минутку задумался:

— Да-да, каковы мотивы? Я и сам этого поначалу не мог понять, но теперь, кажется, понял. Что же касается доказательств, то каких-то конкретных улик у меня, пожалуй, нет — только косвенные. Уже в самом начале что-то показалось мне не совсем естественным, и теперь я понимаю, что именно: ты сказала, что колечко тебе дорого как память, но раньше я его у тебя никогда не видел. Потом эти слова, что «поцелую»… Извини, но это уж как-то совсем ни с чем не вяжется. Тут-то я и понял, что ты просто неравнодушна к кому-то из нас и решила столь оригинальным способом решить свои сердечные проблемы — в нужный момент подкинуть колечко на глаза предмету своей страсти и… Ну, дальнейшее известно. Это было бы легко сделать, если бы мы начали ползать по лужайке и искать пропажу, но ты никак не ожидала, что я возьму расследование на себя и стану применять логические методы. Что, разве не так?

— Продолжай, Васенька, я тебя внимательно слушаю, — голосом, лишенным всяческих интонаций, произнесла Маша.

— Ты же умная девочка, Маша, и когда начался «шмон», то поняла, что я вышел на верный след и в конце концов тебя разоблачу — и в переносном, и в самом прямом смысле. Тогда ты выкинула колечко в траву, а когда оно нашлось, то объяснила тем, что оно якобы закатилось туда через дырку.

— A что, разве так не могло быть? — с вызовом спросила Маша.

— Естественно, нет, — широко улыбнулся Вася. — У тебя же подстилка совсем новая, безо всяких дырок. — И, улыбаясь еще шире, добавил, словно бы и не было всего предыдущего разговора: — Как бы там наши ребята не простудились. Вода-то наверняка не горячая… А может, ты и права, — невинно вздохнул Вася, — и все, что я тебе наговорил — мои фантазии. Когда начитаешься всяких детективных книжек, то еще и не такого можно понапридумывать. Но все-таки — если моя версия имеет под собой какие-то основания, то скажи одно слово: кто должен был найти кольцо? — Маша безмятежно молчала. — Что не я — это я уже понял. Увы. Люся? Вряд ли. Остаются двое — либо Митька, либо Генка. Конечно, до такой степени мои дедуктивные способности не простираются, но интуиция мне подсказывает, что это — Митька.

— Генка, — чуть слышно шепнула Маша.

Незримая Чаликова внимательно слушала дедуктивные рассуждения юного Дубова — и оказалось, что выводы будущего Великого Сыщика полностью соответствовали тому, что предположил Васятка. С тою только разницей, что Васятка угадал Генку с первого раза.

— Ну ладно, Маша, вроде все выяснили, — подытожил Вася. — Вон уже и ребята идут.

Из речки, смеясь и визжа, бежали Люся и Митька.

— Хорошая вода! — крикнул Митька, упав прямо на траву рядом с Васей.

— И совсем не холодная, — добавила Люся. Oна подбежала туда, где стояли сумки, достала из рюкзака полотенце, слегка обтерлась и кинула его Митьке: — На, а то простудишься.

— Ну ладно, — Вася встал с подстилки и сладко потянулся. — Уговорили. Схожу-ка и я промокнусь. — И будущий Великий Детектив не спеша двинулся к реке, где еще плескался Генка.

— A знаете, ребята, кажется, я немного приврала, говоря, что оно дорого мне, как память — смущенно проговорила Маша, разглядывая на пальце колечко. — Но чувствую, что с сегодняшнего дня оно будет мне дорого по-настоящему…

* * *

Вновь зазвонил телефон, и Солнышко побежал в прихожую:

— Владлен Серапионыч? Да нет, я все время дома. Ага, ваше снадобье смыл, как вы говорили. Помогает, еще как помогает! Надежда уже звонила. Сказала, что вместе с Васяткой следует за объектом. Хорошо, непременно передам. Вы будете в городе, вблизи автобусной остановки. Да-да, я все время «на телефоне».

Солнышко положил трубку и вернулся в комнату. Варенька, закинув ногу на ногу, сидела в кресле и разглядывала свой портрет:

— Значит, ты мне его даришь? Тогда подпиши.

Солнышко взял карандашик и с важностью начертал крупными буквами: «Варя». Ниже поставил дату и подпись: «Художник Гр. Лиственницын». После чего торжественно вручил листок Вареньке:

— Когда-нибудь искусствоведы будут писать диссертации: «Кто такая Варя и какова ее роль в творчестве художника Григория Лиственницына?». А может, и не будут.

— А ты не больно-то задавайся, великий художник, — засмеялась Варя. — Кажется, кое-кто обещал меня чаем напоить.

— Тогда прошу на кухню, — широким жестом пригласил хлебосольный хозяин. — А заодно и «Алгебру» прихвати. Помнишь то уравнение, на котором мы в прошлый раз застряли? Так вот, кажется, я разобрался: вместо икс нужно ставить икс в квадрате, и тогда все сходится…

И вдруг прямо в дверях кухни Варенька покачнулась и, наверное, упала бы, если бы Солнышко ее не подхватил. Очнувшись, Варя обнаружила себя в объятиях Солнышка, однако взор его был устремлен куда-то в бесконечность, а на лице блуждала странная улыбка.

Варя осторожно высвободилась из рук Солнышка и присела на табуретку:

— Извини, я сама не пойму, что со мною случилось.

Солнышко перевел на нее взгляд:

— И с тобою тоже?

— А с кем еще?

Солнышко сел на ту же табуретку с другой стороны, словно бы избегая смотреть Варе в лицо.

— Это трудно объяснить, — чуть помолчав, заговорил он. — В какой-то миг я ощутил, что я не один, а меня как бы двое. Потом один из нас двоих как бы медленно удалился, словно растворился в воздухе… Или не в воздухе, а где-то еще. Не знаю где. И я вновь остался один. — Солнышко резко обернулся, и его лицо оказалось совсем рядом с Вариным. — А может, я схожу с ума?

— Дурачок, — засмеялась Варя. — Просто у нас переходный возраст, вот и случаются всякие чудеса в решете.

— У обоих сразу? — совершенно серьезно переспросил Солнышко. И встряхнул головой, словно прогоняя наваждение. — Ну ладно, Варюха, побазарили — и хватит. Давай чаевничать. Тебе с сахаром или с вареньем?

* * *

Когда Серапионыч накануне угостил самого себя гремучей смесью жидкости из скляночки, он надеялся, что «младший» доктор выйдет из строя по меньшей мере на весь следующий день. Однако в действительности все произошло несколько иначе — то ли «старший» доктор переоценил воздействие своего эликсира, то ли недооценил силы себя «младшего», но после нескольких часов «мертвецкого» сна Владлен Серапионыч проснулся. Там же, где и заснул — в своем рабочем кабинете при мертвецкой, лицом в салате. Невыносимо трещала голова — обычно в таких случаях Владлен Серапионыч лечил «подобное подобным», но теперь на бутыль с плескавшимися на донышке остатками медицинского спирта он не мог и глядеть.

Увидев прямо перед собой на столе морговский бланк с какими-то неразборчивыми формулами, доктор зажмурился и попытался вспомнить, откуда это взялось, но разум едва повиновался ему. Безнадежно махнув рукой, Владлен Серапионыч не глядя сунул бумагу в карман и, с трудом выбравшись из-за стола, нетвердою походкой отправился в секционную залу. Убедившись, что новых поступлений не было, он решил сходить домой, благо жил совсем недалеко от работы.

Владлен Серапионыч запер входную дверь, прикнопил к ней дежурную записку «Скоро буду» и, стараясь держаться ровно, побрел по переулку.

По счастью, добрался доктор до дому, не встретив по пути ни знакомых, ни соседей — разговаривать с кем-то было бы теперь для него сущею пыткой — и, очутившись у себя в квартире, первым делом кинулся на кухню, где в холодильнике имелось все на случай похмелья.

Однако, отворив дверцу, доктор был неприятно удивлен: он полагал, что холодильник должен быть полон продуктов, а их почему-то оказалось значительно меньше. Но, к счастью, банка с солеными огурцами стояла на месте. И хотя самих огурцов, как показалось Владлену Серапионычу, тоже стало меньше, но рассола еще оставалось предостаточно. Доктор выдохнул, сделал несколько жадных глотков прямо из банки, и ему сразу резко полегчало.

— А теперь недурно бы прилечь на пол часика, — сказал доктор самому себе и поплелся в комнату. Но в прихожей его перехватил звонок в дверь. — Ой, как некстати, — обреченно вздохнул Владлен Серапионыч, однако дверь открыл. На пороге стоял незнакомый человек в халате-спецовке с потрепанным портфелем, из которого торчали куски проводов, отвертки, паяльники и прочий инструментарий.

— Чем могу служить? — вежливо осведомился хозяин.

— Нет-нет, товарищ, это я могу вам служить, — обаятельнейше улыбнулся нежданный гость. — Из вашего здания приходят жалобы, что более плохо, чем раньше, видно телевидение. Поэтому я отправился проверять коллективную антенну и эту, как ее зовут… — Телемастер на миг задумался. — Про коньяк… Нет, про пиво…

— Про водку? — пришел ему на помощь Владлен Серапионыч.

— Я, я, натюрлих, проводку, — обрадовался мастер. — Пардон, товарищ, я теперь изучаю иностранные языки и немного путаюсь в словах.

— Ну так проходите в комнату, телевизор там — предложил доктор. — А кабель проходит… Ну, впрочем, что я вам объясняю — вы все знаете лучше меня. Если что, я на кухне.

— Данке шон, мерси, палдиес, — вежливо поклонился телемастер и, удалившись в комнату, загремел инструментами. А доктор нетвердыми шагами направился обратно в кухню.

Сунув руку в карман сюртука за платочком, чтобы протереть пенсне, Владлен Серапионыч извлек оттуда морговский бланк с химическими формулами и медицинскими терминами на латинском языке.

— Почерк мой, — констатировал доктор. — Но когда ж я это написал — неужто ночью? Ни черта не помню. Да уж, верно умные люди говорят — пить надо меньше!

Чтобы чем-то себя занять, Владлен Серапионыч стал штудировать странный рецепт, хотя это было не так просто (за последующие двадцать лет его «докторский» почерк стал еще более докторским) — и обнаружил, что все основные ингредиенты непонятного эликсира имеются у него в аптечке. И Владлен Серапионыч, недолго думая, полез в стенной шкаф, где в темном углу на верхней полке хранились медикаменты.

Выставив на кухонный стол целую армаду пузырьков с разнообразными настойками, микстурами и прочими снадобьями (вплоть до валокордина, нафтизина и зеленки) и вооружившись пипеткой и чайной ложечкой, доктор принялся соединять их в маленьком граненом стаканчике, неофициально именуемом «стопкой».

(Записывая рецепт эликсира, «старший» Серапионыч нарочно выбрал упрощенный вариант, который нетрудно было изготовить из подручных лекарственных средств. А «младшему» на протяжении последующих двадцати лет предстояло его дополнять и совершенствовать, попутно изобретая новые модификации).

Вылив в стопку все указанные в рецепте жидкости, Владлен Серапионыч взялся за аспирин, пол таблетки которого следовало мелко растолочь и высыпать в смесь, но тут с ним произошло нечто странное — как будто что-то щелкнуло в голове, и все поплыло перед глазами. Такое состояние длилось совсем недолго — всего несколько секунд, а потом наступила необыкновенная ясность. Даже похмельный синдром куда-то улетучился.

— Что это было? — недоуменно пробормотал доктор. — Неужто лекарств нанюхался? Или тут что-то другое…

Однако додумать Владлен Серапионыч не успел — со стороны дверей послышалось деликатное покашливание. Оглянувшись, доктор увидел телемастера — увлекшись приготовлением эликсира, он даже позабыл о его присутствии.

— Ну как, все в порядке? — спросил Владлен Серапионыч.

— Да, все есть в порядке, — отвечал мастер, хотя мог этого и не говорить: его невыразительное лицо сияло так, будто он только что отгадал шесть номеров в Спортлото.

— Погодите, пожалуйста, — остановил Владлен Серапионыч телемастера. — Конечно, это не по вашему профилю, но не могли бы вы заодно посмотреть бачок? Третью неделю протекает, а водопроводчика не дозовешься.

— Давайте посмотрим, — охотно согласился мастер. — Я есть специалист широкого профиля. И анфаса тоже.

Однако, изучив бачок, мастер с сожалением развел руками:

— Я очень сожалею, что не располагаю техническими возможностями исправить ваш бачок. Но это ничего — мы пойдем по другой дороге.

Телемастер провел руками по поверхности бачка, что-то прошептал — и вода перестала течь.

— Ну, голубчик, да вы просто волшебник! — восхитился Владлен Серапионыч. — Погодите минуточку, я вас поблагодарю.

И, не слушая возражений мастера, доктор кинулся в комнату, где у него в особом месте хранилась шкатулка с деньгами на текущие расходы — сейчас там должно было быть около тридцати рублей купюрами и мелочью.

Однако, заглянув в шкатулку, Владлен Серапионыч понял, что кто-то побывал не только в его холодильнике — куда-то исчезли пять рублей и почти вся мелочь.

— Ну и бог с ними, — легко решил доктор и, взяв трешку, поспешил в прихожую, однако телемастера там уже не застал.

— Бывают же бескорыстные люди, — покачал головой Владлен Серапионыч и вернулся на кухню — продолжать фармацевтические эксперименты.

* * *

Пока Маша с Генкой «выясняли отношения», уединившись за ивами, их товарищи просто загорали голышами на травке, изредка перекидываясь словами.

Тут же поблизости находилась и невидимая Чаликова — как она сама себе объясняла, чтобы быть рядом, если Васе Дубову будет угрожать опасность. Тем более, что Анна Сергеевна, как Надя убедилась после происшествия на бульваре, готова была «в интересах дела» уничтожить не только Василия, но и любого, кто попался бы ей под горячую руку.

Вместе с тем, подглядывая таким образом за ребятами и подслушивая их разговоры, Надежда уже как бы «примеряла» шапку-невидимку к журналистской деятельности, хотя в глубине души испытывала глубочайшую тоску, представляя себе, что было бы, если бы такая шапка досталась какому-нибудь скандальному репортеру из «желтой прессы».

Васятка продолжал загорать на прежнем месте, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. А чтобы ничем не отличаться от своих соседей, он даже, хотя и не без внутренней борьбы с природной стыдливостью, снял «семейные» трусы. На самом же деле Васятка не просто загорал, а внимательнейше наблюдал за окрестностями, чтобы в случае опасности предупредить Надежду, а при надобности и самому придти ей на помощь.

Люся лежала на подстилке спинкой кверху и, казалось бы, дремала. Василий, немного приподнявшись на локтях, невольно любовался ее стройными ножками и чуть выпуклой попкой — сзади Люся выглядела куда привлекательней и, пожалуй, женственнее, чем спереди.

Вдруг, не открывая глаз, Люся дотронулась рукой до Васиного плеча:

— Вась, а Вась.

— Что, Люсенька? — Дубов перевел взор на Люсино лицо, озаренное солнцем, и впервые подумал, что она — очень симпатичная девчонка.

— Вась, а что у вас было на самом деле?

— У кого?

— Я ж все видела. Сначала как ты с Машкой целовался, а потом долго с ней говорил. И как что-то сказал Генке, а потом они оба туда ушли. Интересно, что ты ей такого сказал?

— Это тайна следствия, — отрезал Вася.

— Ну и пожалуйста, — фыркнула Люся. — Не больно-то и надо. Ой, что это?

Над рекой пронеслось протяжное уханье.

— Сова, — не очень уверенно определил Митька. Он загорал вблизи Люси, как бы невзначай подложив ладонь ей под грудку. И, похоже, Люсе это нравилось.

— Так она же вроде бы ночная, — удивилась Люся.

— Значит, и среди сов встречаются «жаворонки», — логично объяснил Вася.

Но больше всех насторожилась незримая Надежда — она-то знала, что означает совиный крик: будь бдительна. По дороге Надя с Васяткой договорились, что в случае чего он будет кричать разными птицами. Уханье совы обозначало, что Васятка просто что-то заметил или почувствовал, а для более определенных степеней опасности предназначались голоса других пернатых.

Тут, словно в ответ сове, раздалось мерное кукование. Надя мучительно пыталась вспомнить, что значили эти звуки, пока не сообразила, что слышит голос настоящей кукушки, а Васятка тут не при чем.

Люся прислушалась:

— Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

— Покамест не помрешь, — усмехнулся Вася и вдруг, резко помрачнев лицом, крикнул: — Нет! Только не это!!!

Люся удивленно посмотрела на него, потом на Митьку, но и действия того были не менее странными: он резко вскочил, схватил «Смену» и, не прицеливаясь, несколько раз щелкнул.

— Ребятки, что с вами? — не на шутку всполошилась Люся. — Муха це-це укусила?

— Вот именно, — пробурчал Вася. Люся вдруг увидела, что он дрожит, словно в ознобе и, пододвинувшись поближе, прижалась к нему, словно желая согреть.

— Спасибо тебе, — признательно прошептал Вася. — И ты, Митя, ползи сюда. Я вам что-то должен сказать… Или нет, лучше не надо.

— Раз уж начал, то говори, — потребовала Люся, убедившись, что Вася почти «в норме».

— Ну ладно. Хотя я не знаю, как это объяснить. Когда закуковала кукушка… — Вася прислушался. — А ведь она продолжает куковать. Так что тебе, Люся, жить предстоит долго и дай бог счастливо. А я услышал… Или нет — почувствовал. Даже не знаю, как это выразить. В общем, какой-то голос, но не вне, а внутри себя. И он сказал, что я скоро… что меня скоро не станет. И даже назвал точную дату, когда.

— Надеюсь, не сегодня? — спросил Митька. Он слушал сбивчивый рассказ своего друга с напряженным вниманием и, казалось, понимал его даже лучше, чем Вася понимал сам себя.

— Нет, не сегодня, — ответил Вася. — Но скоро. Очень скоро.

— И ты запомнил, когда? — тихонько проговорила Люся.

— Да, — кратко ответил Дубов. — Но вам не скажу. Да и вообще, прошу вас — пускай это останется между нами троими. Даже Генке с Машей говорить не будем.

Надя подумала, что странный «внутренний голос», скорее всего, ввел Василия в заблуждение: она-то знала, что по меньшей мере в ближайшие двадцать лет он будет жив и здоров, а уж о том, чтобы ничего не произошло сегодня, она, Надежда Чаликова, позаботится.

— Ну ладно. — Вася приподнялся с травы и обхватил руками колени. — Тему закрыли.

— Закрыли, — согласилась Люся. — Открыли новую: а с тобой-то, Митя, что стряслось?

— Со мною, кажется, стряслось то же, что и с Васей, — признался Митька. — Только не голоса, а видения. Они как бы стали вокруг меня, и я решил их сфотографировать. Но они так быстро исчезли…

— Ты хоть запомнил, что это были за видения? — спросил Вася.

Митька с сожалением покачал головой:

— То-то, что не запомнил. Запомнил только, что они были очень явственными, почти осязаемыми. Единственное, что мне запомнилось — это какое-то дерево, какие у нас не растут. Оно было рядом со мной, и когда я схватил фотоаппарат, то дотронулся до ветки, и ощутил ее прикосновение!

— Ну, когда проявишь пленку, тогда и узнаем — видение, или нет, — усмехнулась Люся.

Услышав такое, Надя подумала — уж не коллективный ли это гипноз в духе Каширского? И словно подтверждая ее опасения, раздалось утиное крякание — так Васятка давал знать, что появились Анна Сергеевна и Каширский. Чаликова внутренне напряглась, готовая ко всему.

— Знаете, а ведь и со мной тоже в этот миг было что-то не совсем обычное, — чуть помолчав, заговорила Люся. — Мне стало как-то очень легко и свободно, и я будто поднялась над собой, над этой полянкой, над речкой. Увидела вас, потом Генку с Машей, а потом просто куда-то улетела.

— А потом вернулась? — совершенно серьезно спросил Митька.

— Нет, улетела — и все, — так же серьезно ответила Люся.

— Постой-постой, но если ты улетела, то с кем же мы теперь разговариваем — не с тобой? — не то в шутку, не то всерьез допытывался Вася.

— Не знаю, — тихо ответила Люся. — Может, и не со мной.

— Ну, все ясно, — подытожил Митя. — Мы все трое с ума спятили.

— Пойти искупаться, что ли? — сам себя спросил Вася. И сам себе ответил: — А что, схожу.

Это решение удивило не только Митьку с Люсей, но и Чаликову: не только в детстве, и в более зрелом возрасте Дубов не любил воды, и даже под душ становился очень редко и неохотно. А уж искупаться в речке для него и вовсе было целым событием. Друзья с пониманием относились к этой маленькой странности, хотя порой и подшучивали, впрочем, весьма добродушно. Если уж Вася, уступая уговорам, все-таки входил в воду, то это было настоящее представление: сначала он щупал воду пальцами ноги, отдергивал, зябко ежился — словом, изображал тяжкие мучения. Потом все же заходил поглубже, пару раз нехотя окунался и стремглав выскакивал на берег.

Но сегодня все было иначе: к общему изумлению, Василий спокойно вошел в воду и, зайдя по пояс, поплыл, по-собачьи колотя руками и ногами по воде.

Проводив Васю задумчивым взором, Люся спросила у Митьки:

— Как ты думаешь, чем теперь Машка с Генкой занимаются?

— Наверное, целуются по-французски, — не задумываясь, ответил Митька.

— А как это? — удивилась Люся. Вместо ответа Митька просто показал, как.

— Да что ж ты делаешь, черт возьми! — отбиваясь, закричала Люся.

— Целую по-французски, — спокойно ответил Митька. — Но если тебе не нравится, то больше не буду.

— Почему не нравится? — возмутилась Люся. — Давай теперь я тебя. Пока никто не видит…

Тут раздалось воронье карканье, означавшее, что над Васей нависла смертельная опасность. Недолго думая, Надя с невысокого бережка кинулась в воду и как могла быстро поплыла к Васе, который продолжал беззаботно плескаться, даже не подозревая о том, что ему грозит.

Хотя Чаликова и была невидимой, но всплеск от ее резкого входа в воду оказался достаточно заметным даже для занятых французскими забавами Васиных друзей.

— Щука, наверное, — предположил Митька. — Или сом.

— Как бы эта щука нашему комиссару Мегре чего-нибудь не откусила, — хихикнула Люся, нехотя оторвавшись от Митьки. — Ну, что встал? Продолжай давай!

В этот миг Василий почувствовал, что тонет. Вернее, что какая-то неумолимая сила тянет его ко дну. Он хотел крикнуть, но чуть не захлебнулся…

Та полянка, где уединились Генка и Маша, с трех сторон была окружена кустарником, но к реке выход имела. Вопреки Митькиным смелым предположениям, Маша с Генкой вовсе не предавались французским глупостям, а просто очень тихо и серьезно о чем-то разговаривали, сидя на бережку и болтая ногами в воде. Маша нежно держала Генку за руку чуть выше локтя, а Генка так смотрел на Машу, что было ясно — ее чувства не остались без ответа. Лишь в какой-то миг, заглянув в Генкины глаза, Маша прочла в них страшную тоску и немой вопрос: «Господи, за что это именно мне?», впрочем, относившийся вовсе не к Маше, а к чему-то совершенно другому.

— Ой, Ген, кто там? — вдруг проговорила Маша, увидев чью-то голову на поверхности реки.

Генка поправил на носу очки:

— Неужто Васька? Да куда ж его занесло — он же плавать не умеет!

И Генка, не задумываясь, сиганул в воду и резкими движениями поплыл к Васе.

— Генка… — прошептал Вася, увидев друга. — А я тут чуть не утонул.

— Вижу, — усмехнулся Генка и, подхватив Васю, уверенно загреб к берегу, где их уже ждали Митька с Люсей и Маша, пришедшая на «основную» полянку через ивняки.

— Что случилось? В чем дело? Вася, ты живой? — забросали они вопросами и утопленника, и его спасителя.

— Живой, живой, — ответил Генка, бережно укладывая Василия на подстилку. Люся тут же принялась его растирать махровым полотенцем.

— Ребята, здесь вообще купаться нельзя, — тихо и медленно заговорил Вася, едва придя в себя. — Там что-то такое… Или подводное течение, или двойное дно. Или что-то и вовсе необъяснимое. Сначала меня стало засасывать, и я уже решил, что все, мне капут. Но потом кто-то, или что-то, не знаю что, подняло меня на поверхность и держало, пока не подплыл Генка.

— Прямо борьба темных и светлых сил, — усмехнулась Маша.

— Вы можете смеяться, сколько хотите, но, по-моему, так и было, — тихо, но твердо ответил Вася. — Другого объяснения я не нахожу.

— Ты это расскажи на приемной комиссии в комсомол, — не удержался Митька от глупой шуточки.

— А я уже не знаю, буду ли туда вступать, — вздохнул Вася.

Выйдя победительницей из борьбы с «темными силами» (имеющими, впрочем, имена и фамилии) за душу юного Василия Дубова, Надежда вдруг обнаружила, что у нее с головы не то слетела, не то была сорвана шапка-невидимка. Стараясь держаться под водой, она поплыла в сторону Васятки. По счастью, ребята, занятые утопленником, ее не заметили.

Одевшись в «учительское» платье, Чаликова углубилась в лес, где вскоре услышала знакомый голос Анны Сергеевны Глухаревой, бранившей своего нерадивого напарника. Каширскому доставалось за все — от происшествия на боровихинском огороде до некачественных «установок» юному Дубову войти в речку. Попутно Анна Сергеевна осыпала многоэтажными и весьма заковыристыми проклятиями немалое количество физических и юридических лиц: от Дубова и Чаликовой до Херклаффа и Путяты и от Кислоярской милиции до охраны Загородного терема. Надя поняла, что «пилить» Каширского Анна Сергеевна будет еще долго, и следовательно, в ближайшее время непосредственная опасность Василию не угрожает.

А Вася, приподнявшись на подстилке, внимательно посмотрел на Генку и Машу:

— Скажите мне откровенно — незадолго до того, как… В общем, не было ли у вас какого-то ощущения, как будто что-то не совсем так, как обычно. Нет-нет, — поспешно добавил Дубов, — я не имел в виду ничего личного, а другое. Ну, вы понимаете.

Генка с Машей поглядели друг на друга, потом на Васю.

— А откуда ты знаешь? — спросила Маша.

— У нас у всех троих такое было, — вместо Васи ответила Люся. — Вот мы подумали, что и у вас тоже?..

— Да, Вася, ты прав — что-то было, — первым решился Генка. — Это длилось считанные мгновения, но мне открылись некие, назовем их так, тайные знания.

— И тут же закрылись? — хихикнула Люся.

— Нет, — кратко ответил Генка. — Они стались при мне. — И, как бы предупреждая следующие вопросы, поднял руку. — Простите, ребята, но я и без того сказал вам больше, чем имел право.

Генкины слова ребята восприняли без особого удивления, а точнее, пропустили мимо ушей — он вообще иногда изъяснялся несколько витиевато.

— Маша, а как тебе — тоже что-то открылось? — спросил Митька. — Или наоборот, закрылось?

— И не открылось, и не закрылось, — усмехнулась Маша. — Просто кое-что привиделось и прислышалось.

— И что же? — не отступался Митька.

— Потом расскажу, — пообещала Маша. — Лично тебе, Митенька, и на ушко, а при всех не могу — не совсем прилично. — И, обернувшись к Дубову, Маша с участием спросила: — Ну как, Вася, тебе уже лучше?

— Да, — кратко ответил Вася. По его лицу Маша видела, что он хочет сказать что-то еще, но не решается. Но и Маша, и все остальные так ласково и участливо глядели на Васю, что он продолжил: — Знаете, ребята, я только одно хотел сказать вам: я очень люблю всех вас и счастлив, что вы у меня есть.

Произнеся это, Василий смущенно замолк. Вид у его друзей тоже был весьма озадаченный — такого от Васи никто не ожидал. При всей доброте и душевной щедрости он обычно бывал сдержан, если не сказать скуп во внешних проявлениях чувств и совсем не склонен к сентиментальностям. Скорее Митька мог бы «выкинуть» что-то подобное, но уж никак не Вася. Хотя, с другой стороны, он ведь только что чудом спасся от смерти…

— Ребята, а давайте снимемся все вместе, на память! — вдруг предложила Маша.

— Всем вместе не получится, — возразила Люся. — Кто-то один должен фотографировать.

— Сейчас устроим, — пообещал Митька и возвысил свой и без того звонкий голос: — Эй, парень, можно тебя на минутку?!

Васятка обернулся и увидел, что к нему приближается один из друзей юного Дубова. Васятка хотел было надеть «семейные» трусы, но так как и Митька, и все остальные по-прежнему загорали безо всякого стеснения голышом, решил, что здесь так и полагается. Поэтому он просто поднялся со своей подстилки и сделал несколько шагов навстречу Митьке, у которого на шее висел какой-то странный предмет в кожаной оболочке.

— Извини, что тревожу, — заговорил Митька. — Мы просто хотели тебя попросить, чтобы ты нас сфотографировал.

— Что-что? — не понял Васятка.

— Ты что, фотоаппарата никогда не видел? Ну да не беда, я тебя вмиг научу. Смотришь вот в это окошечко…

Пока Митька договаривался насчет фотографирования, Вася отозвал Генку в сторону:

— Извини. Ген, я опять насчет того, что ты говорил. Знаешь, если бы я услышал это от кого-то другого, то принял бы за шутку или розыгрыш. Но не от тебя. Стало быть?..

— Стало быть, — утвердительно кивнул Генка.

— У меня к тебе один вопрос. Всего один. Правда ли, что…

— Правда, — не дослушав, ответил Генка.

— И это никак нельзя предотвратить? — почти с мольбой спросил Вася. Генка отрицательно покачал головой:

— Прошу тебя, Вася, не воспринимай это так трагически. Поверь мне, в этом нет ничего страшного. И что это действительно так, ты убедишься раньше, чем это случится.

Вася подумал было, что Генка под словом «это» подразумевает что-то другое, и хотел даже уточнить, но тут их беседу прервал Митькин голос:

— Васька, Генка, хорош трепаться, я фотографа привел!

Пока Васятка под нескромными взглядами Маши неловко переминался с ноги на ногу, вертя в руках диковинную штуковину, именуемую не менее диковинным словечком «фотоаппарат», Митька, всерьез считавший себя фотохудожником, составлял композицию:

— Маша, ты становись сюда, слева от Генки. А ты, Вася, с другой стороны и клади руку Маше на плечо. Люся садится в первом ряду, и не позируйте с такими кислыми рожами, а улыбайтесь и смотрите прямо в объектив, и тогда вылетит птичка…

— А он симпатичный, — нагнувшись, шепнула Маша на ухо Люсе.

— Кто?

— Да наш фотограф. Похоже, он вообще впервые без ничего загорает. И еще у него такие выразительные серые глаза!

Люся в ответ лишь усмехнулась — во всем, что касалось мальчиков, Маша была неисправима. А о ее слабости именно к сероглазым мальчикам знали все.

Тем временем Митька закончил составлять фотокомпозицию и присел на травку рядом с Люсей:

— Ну, давай. Теперь смотри в окошечко, и когда увидишь, что все мы в нем помещаемся, жми на кнопочку!

Васятка довольно долго водил аппаратом по сторонам и, наконец, щелкнул.

— Постой, куда ты? — удивился Митя, когда начинающий фотограф отдал ему «Смену» и повернулся, чтобы вернуться к себе. — Оставайся с нами, знаешь, как у нас тут весело! Кстати, и познакомимся. Митька, то есть Дмитрий Александрович.

— Васятка, — представился Васятка.

— Значит, мы тезки! — обрадовался Дубов, протягивая руку.

А Люся, здороваясь с Васяткой, ухитрилась заглянуть ему в глаза — они и впрямь оказались серыми.

— И все-таки, простите меня, я не могу, — сказал Васятка. — У меня там…

И когда все принялись уговаривать Васятку остаться, неожиданно вмешался Генка:

— Ребята, не удерживайте его. Васятке действительно нужно быть там, где он находился.

— Ну, раз надо — значит надо, — с сожалением протянул Митька. — Но как надумаешь — приходи к нам! Или нет, постой — давай я тебя сниму.

— Откуда снимешь? — не понял Васятка.

— Ну, сфотографирую. Встань вот сюда, и держись свободно, как будто никто тебя и не снимает. — Митька отошел на несколько шагов и щелкнул аппаратом. — Замечательно. Сегодня проявлю, а на днях напечатаю. Так что, Васятка, приходи сюда снова — получишь карточки.

Васятка молча кивнул, хотя знал, что при всем желании сюда уже не вернется, разве что в другом времени.

* * *

Похоже, что любимая присказка Серапионыча — «я с пол-Кислоярском лично знаком» — не была просто красным словцом или художественным преувеличением: едва он покинул поэтическое ристалище в «Овце», как его прямо на улице «перехватила» внешне малоприметная молодая дама. Звали ее Хелена, а по профессии она была историком, специализирующимся на прошлом Кислоярского края, хотя ее исследования уже в те годы порой выходили за рамки обычного (или, если хотите, «дозволенного») краеведения. В отличие от Серапионыча, Хелена еще не знала, что в не очень далеком будущем ей предстоит провести ряд громких исторических разысканий, нередко в связке с частным детективом Василием Дубовым, и даже более того — сопровождать его в первом путешествии в параллельный мир. Не знала она и того, что величать ее будут не иначе как Госпожа Хелена, а если полностью — баронесса Хелен фон Ачкасофф.

— Доктор, как хорошо, что я вас встретила! — обрадовалась будущая баронесса. — Если вы не заняты, то непременно должны пойти со мной. А если заняты — все равно пойдемте.

— Вообще-то я теперь свободен, — с улыбкой отвечал доктор. — Но хотелось бы знать, уважаемая Хелена, куда вы собираетесь меня препроводить. Надеюсь, не в какое-нибудь непристойное место? А то я как раз оттуда.

— Ну, если наш городской Дом культуры считать непристойным местом… — засмеялась Хелена.

Доктор подумал, что помочь Наде и Васятке он теперь ничем не сможет — и легко согласился.

— Нынче вечером выступает с лекцией питерский профессор Кунгурцев, — пояснила Хелена, — а теперь с ним можно пообщаться, так сказать, в неофициальной обстановке. Уверяю вас, умнейший человек и редкостный собеседник!

Серапионыч был рад лично познакомиться с Кунгурцевым хотя бы в прошлом — в «своем» времени такой возможности он был лишен, так как профессор несколько лет назад погиб, пытаясь не допустить, чтобы ценные исторические свидетельства из древних Кислоярских курганов попали в руки мафии. Кстати говоря, расследование именно этого дела принесло первую славу Василию Дубову, хотя — надо отдать справедливость — немалую помощь ему оказал и Серапионыч. А все началось с того, что, собирая грибы вблизи железнодорожной насыпи, доктор наткнулся на компьютерную дискету, а на ней… Впрочем, не будем пересказывать события, а отошлем читателей к книге «Искусство наступать на швабру» и к ее первой главе — «Полет над гнездом ласточки».

— Сейчас профессор как раз готовится к лекции, — продолжала Хелена, пока они не спеша шли к Дому культуры, который, как и все в Кислоярске, находился неподалеку. — А вообще-то это, конечно, безобразие — мы узнаем о своей истории от человека, приехавшего к нам из-за тридевяти земель. Увы — мы ленивы и нелюбопытны, как сказано уже давно и не мною…

— Ну, к вам-то это не относится, — возразил доктор. — Ваши труды по истории здешних мест — святое дело, которое непременно оценят если не современники, то потомки.

— Так я же не гоняюсь за славой, — скромно заметила Хелена. — Просто занимаюсь тем, что мне кажется интересным и важным…

За этими разговорами они подошли к городскому Дому культуры — весьма убогому и давно не ремонтированному зданию, внешний вид которого являл собою яркий пример отношения городских властей к культуре. Прямо к дверям прозрачной изолентой была приклеена рукописная афишка о предстоящей лекции, которую внимательно изучал очень молодой человек в потертых джинсах и с длинными вьющимися волосами.

— Ну вот, хоть кто-то заинтересовался нашей историей, — сказал Серапионыч. Юноша обернулся, и доктор узнал в нем поэта Ивана Покровского, с которым был давно знаком, но ближе сошелся лишь в последние годы.

— Здравствуйте, Ваня, очень рад вас видеть, — приветливо заговорил доктор, не совсем, правда, уверенный, что уже знавал Покровского в том году, в который нечаянно угодил. — Я тут сейчас заглянул в «Овцу» на поэтическое сборище, но вас там не застал…

— А я туда, знаете, не хожу, — задумчиво ответил Иван Покровский. — Ибо не чувствую там присутствия истинной поэзии. Суета сует и томление духа.

— Скорее, плоти, — ввернула Хелена, которая иногда бывала довольно язвительной. Вспомнив похотливые взоры, которые на него бросали как Софья Кассирова, так и Александр Мешковский, доктор вполне согласился с этим уточнением.

— Вот думаю, не сходить ли на лекцию, — развел руками Покровский. — Как вы думаете, имеет ли смысл?

— Ну конечно же, имеет! — с жаром подхватила Хелена. — А теперь идемте с нами, я вас тоже познакомлю с профессором.

— А удобно ли? — засомневался юный поэт.

— Конечно, удобно, — заверила его, а заодно и Серапионыча, госпожа Хелена. — Дмитрий Степаныч и сам охоч до простого человеческого общения.

Пройдя через вестибюль, являющий собою такое же запустение, как и внешний вид здания, Хелена и ее спутники очутились в зрительном зале, где на сцене суетился, развешивая наглядные материалы, моложавый энергичный человек в замшевой куртке и немного мешковатых брюках. Ему помогал парень, которого Серапионыч тут же узнал.

— Рыжий… — прошептал доктор. Стало быть, это было правдой: Рыжий, он же Толя Веревкин, действительно находился в Кислоярске именно в эти же дни. А случайно или нет — уже другой вопрос.

— Хеленочка! — радостно закричал через весь зал профессор Кунгурцев. — Как хорошо, что вы пришли: я должен кое-что уточнить, а вы у меня — главный консультант.

— Обычно уточнения заканчиваются тем, что у вас все правильно, и мои консультации ни к чему, — с улыбкой возразила Хелена.

— Ну, это старинный спор историков между собою, — профессор подошел к Хелене и галантно поцеловал ей ручку. — Но вы, я вижу, не одни?

— Да, со мною представители нашей Кислоярской интеллигенции, — ответила Хелена. — Тоже интересуются историей родного края. Владлен Серапионыч, врач. — (Специализацию доктора она уточнять не стала). — Иван Покровский, поэт.

— Кунгурцев, — представился профессор, благожелательно протягивая руку новым знакомым. И обернулся к сцене: — Толя, чего ты там делаешь вид, будто что-то делаешь, давай к нам. Это мой помощник, Анатолий Веревкин. Тот блудный студент, из-за коего ваша милиция три дня на ушах стояла.

— Уважаемый Дмитрий Степаныч, я давно наслышан о ваших исследованиях, — заговорил Серапионыч, — но, увы, сам побывать на лекции не смогу. Не могли бы вы хотя бы в двух словах поделиться, о чем пойдет речь?

Профессор проницательно посмотрел на Серапионыча:

— Если в двух словах — то об истории Кислоярщины. Обо всем этом, — Кунгурцев широким движением обвел наглядные пособия, теперь уже заполонившие собой чуть не всю сцену. — Об этом — но и не об этом. Не о черепках, которые мы выкапываем из земли, пронумеровываем и по описи сдаем в музей. А о том, что скрывается за ними, о той неведомой жизни, что протекала, а то и бурлила не где-то в древнем Риме, или на брегах Нила, а здесь, на этом самом месте, где мы с вами теперь стоим и разговариваем.

Но тут произошло нечто неожиданное — Иван Покровский, только что внимавший вдохновенной речи Кунгурцева, пошатнулся и, схватившись за грудь, стал медленно оседать. Серапионыч подхватил его и усадил на кресло в первом ряду.

— Ничего, ничего, все в порядке, — отвечал доктор на немой вопрос окружающих. — Обморок, обычное дело у наших молодых поэтов.

Это происшествие показалось Серапионычу довольно странным — за долгие годы знакомства он никогда не замечал за Покровским никаких серьезных недомоганий, не говоря уж о внезапных потерях сознания. Но так как Иван не подавал признаков жизни, доктор достал скляночку, отвинтил крышечку и поднес ее к носу пациента. Юноша открыл глаза, потом резко вскочил — на непривычного человека даже запах докторского эликсира нередко оказывал самое радикальное действие.

— Простите, я сам не понял, что со мною случилось, — виновато проговорил Иван Покровский. — Как будто весь мир сжался в одну точку, а потом передо мной поплыли какие-то видения, одно прекраснее другого, но какими они были, я теперь даже не могу вспомнить…

Доктор внимательно слушал, но, мельком оглядев остальных, заметил, что Хелена бледна, как мел, а выражение лица у профессора Кунгурцева как-то странно изменилось. Что выражало лицо Толи Веревкина доктор не увидел, так как в это время он склонился над диапроектором и старательно что-то там поправлял.

— А вы знаете, нечто похожее только что случилось и со мною, — не без некоторых колебаний призналась Хелена. — Нет-нет, мир в точку не сжимался, а вот видение было. Хотя и не столь прекрасное, как у вас, Ваня, но по-своему знаменательное. Словно я иду по дороге, и дорога раздваивается, а я продолжаю идти сразу по обоим. То есть по обеим.

— И куда они вели, обе эти дороги? — явно скрывая волнение, спросил Веревкин. При этом он продолжал возиться с аппаратурой.

— Увы, — вздохнула Хелена. — Видение исчезло так же быстро, как возникло.

— В таком случае я тоже должен признаться, что испытал какие-то странные ощущения, — сказал Кунгурцев. — Да нет, не то чтобы виденья, а скорее — предчувствия. Даже не понял, предчувствия чего — это длилось мгновение, не больше… Толя, — обратился он к студенту, — а ты как?

— Тоже ощущал, — нехотя буркнул Веревкин, не отрываясь от проектора.

— И что ощущал? — не отступался профессор.

— Не помню, — ответил Толя. А доктор подумал, что он просто по каким-то причинам не хочет распространяться о своих ощущениях.

— Странно, что бы это значило? — задалась вполне закономерным вопросом Хелена. — Неужто мы соприкоснулись с чем-то таким, что неподвластно современной науке?

— Думаю, что как раз наоборот, — возразил доктор. — Неподалеку от Кислоярска, в Островограде, имеется опытный реактор, на котором экспериментируют ученые-ядерщики. Может, это как-то взаимосвязано?

— Владлен Серапионыч, а сами-то вы что чувствовали? — вдруг спросила Хелена.

— Я? — глянул на нее доктор. — Я-то как раз ничего не чувствовал, и это весьма странно.

— А по-моему, ничего странного, — вновь вступил в беседу Иван Покровский. — Доктор бросился мне на помощь и если даже что-то и ощущал, то просто ничего не заметил. — С этими словами юный поэт осторожно поднялся с кресла и сделал несколько шагов вдоль сцены. — Извините, Дмитрий Степаныч, из-за меня вы прервали вашу увлекательную речь…

— Ну, какая там речь, — засмеялся Кунгурцев. — Настоящая речь будет вечером. А сейчас я просто хотел сказать, что не надо смотреть на историю, как на что-то мертвое, давно ушедшее. Наше прошлое продолжает жить рядом с нами и воздействовать на нас, хотя мы этого и не осознаем. Точнее, не хотим сознавать… — Кунгурцев проницательно глянул на Серапионыча. — У меня такое ощущение, любезнейший доктор, что вы со мною не вполне согласны?

Серапионыч снял пенсне, не спеша протер его платочком и водрузил на прежнее место:

— Я догадываюсь, Дмитрий Степаныч, к чему вы клоните. Согласен ли я с вами? Знаете, и да, и нет. Историческая память, самосознание — все это, конечно, очень хорошо, но… Как бы вам сказать? Хорошо в идеале, а действительность — она ох как далека от идеала.

— Что вы имеете в виду? — удивился Кунгурцев.

— К примеру, на основе археологических находок и документальных свидетельств некий ученый муж доказывает, что когда-то в прошлом — тысячу ли, пятьдесят лет назад — произошла большая несправедливость. Для него это исторический факт, не более. Но когда уже другие люди используют его выводы, чтобы, как им кажется, восстановить историческую справедливость, то это неизбежно приводит к новым несправедливостям, а то и настоящим бедам. Патриотизм — это очень хорошо, но отчего он так часто становится последним прибежищем негодяев?

— Ну, Владлен Серапионыч, по-моему, вы сильно сгущаете краски, — примирительно сказала Хелена. — Послушать вас, так все исторические исследования нужно свернуть, а учебники истории превратить в сухое перечисление имен и дат.

— А вот этого я не говорил, — несколько натянуто рассмеялся доктор. — Я другое хотел сказать. Вот у нас, у эскулапов, есть принцип: не навреди. Хотя, конечно, собственно к моей специальности это не очень относится… Да. И мне кажется, что он не менее актуален и для других профессий. И историков в том числе.

— Что ж, с этим трудно спорить… А что на данный счет думает наша молодежь? — Профессор обернулся к Ивану Покровскому и Толе Веревкину. Студенту явно не хотелось вступать в спор, но вызов был брошен, и уклоняться он не стал:

— История — это не только прошлое, но и настоящее, и будущее. Каждый из нас — творец истории, в том числе и сами историки. Но я считаю, что полезны лишь те истины, которые ведут к прогрессу. Общественному, научно-техническому — все равно какому.

— Смотря что понимать под прогрессом, — тихим голосом и не очень уверенно проговорил Иван Покровский. — Если железной рукой в светлое будущее, или как в Китае — миллион погибнет, зато остальные будут жить счастливо — то я против такого прогресса.

— Ну, я же не призываю к чему-то подобному, — возразил Толя Веревкин, — но если бы мы стали впадать в противоположную крайность, то до сих пор, извините, лаптями бы щи хлебали.

— Да, но как удержаться на среднем пути? — встрял Серапионыч. — Чтобы и щи съесть, и лаптей не замочить. А то начинаем всегда с благих намерений, а заканчиваем… В общем, известно чем.

— Владлен Серапионыч, а о чем вы, собственно, говорите? — вдруг спросил Кунгурцев.

Доктор чуть растерялся. Имел-то он в виду прежде всего события, которые должны были начаться несколько лет спустя — Нагорный Карабах, Сумгаит, Тбилиси, Таджикистан, Приднестровье и далее по списку, весьма длинному. Да и от Чаликовой, бывавшей во всех этих и многих других горячих точках, он немало слышал о таких страшных подробностях, которые даже не появлялись в газетах и на телевидении. Но говорить об этом Владлен Серапионыч не стал. Конечно, можно было бы еще раз сослаться на «вещий сон», но доктор понимал, что здесь, в отличие от «Овцы», такой номер никак не прошел бы.

— Ну, это ж я так, скорее теоретически, — отвечал Серапионыч. — Да, может, я вовсе и не прав. — И, как бы продолжая тему, доктор заговорил совсем о другом: — Вот, кстати, о связи прошлого с настоящим. Как раз неподалеку от Горохового городища есть такая деревенька, Заболотье, а неподалеку — старинная усадьба Покровские Ворота, где теперь правление колхоза.

— Да, я о ней наслышан, — кивнул Кунгурцев. — Но побывать пока еще не сподобился.

— А я бывала, и не раз, — вставила Хелена.

— Когда-то, до революции, усадьба принадлежала князьям Покровским…

— Баронам, — поправила Хелена.

— Да? Ну, значит, баронам, — не стал спорить Серапионыч, хотя и сам прекрасно знал титул Покровских. Просто он хотел проверить осведомленность Хелены. — Да, так вот я сейчас подумал — а не из тех ли баронов Покровских наш юный пиит?

— Кто — я? — искренне изумился Иван Покровский. — Ну, дорогой Владлен Серапионыч, вы уж скажете!

— А что, очень даже возможно! — оживилась Хелена. — Ваня, будьте так любезны, приподымите голову… Так-так, откиньте чуть назад волосы, а правой рукой сделайте вот так… Вот видите!

— Что — видите? — не понял Кунгурцев.

— Вылитая баронесса Лизавета Михайловна Покровская с портрета, писанного местным художником-самоучкой Иваном Серафимовым в 1892 году! Не верите — сходите в наш городской музей и убедитесь.

— Ага, а если я сложу руки на груди и скорчу загадочную улыбку, то буду вылитая Мона Лиза, — подхватил Иван Покровский и тут же осуществил сказанное. Все расхохотались, даже сумрачный Толя Веревкин скупо улыбнулся.

— Смейтесь, смейтесь, — сказала Хелена, которая, впрочем, и сама смеялась не меньше других — «Джоконда» получилась очень уж джокондистая. — А среди баронов Покровских, к слову сказать, было немало людей искусства. Вот, например, барон Савва Лукич, доживший почти до девяноста лет, был на дружеской ноге с несколькими поколениями российских литераторов — от Радищева и Державина до Герцена и Чернышевского. О Грибоедове, Жуковском, Пушкине и Баратынском я уж не говорю.

— Ну, все ясно — дурная наследственность, — шутя вздохнул Иван Покровский.

— Простите, Хелена, а откуда у вас такие сведения? — поинтересовался профессор Кунгурцев.

— Так я же, кроме всего прочего, занимаюсь изучением старинных усадеб, — не без гордости сообщила историк. — А изучая усадьбы, никак не пройдешь мимо их обитателей. Конечно, никто бы меня туда не пустил, если бы я заявила, что меня интересуют бароны Покровские — иное дело история колхоза «Путь лампочки Ильича», или как он там теперь называется. Пришлось даже «для отмазки» составить записку о жизнедеятельности первого председателя колхоза товарища Волобуева, но на что не пойдешь ради подлинного дела. — И, немного подумав, Хелена печально добавила: — Хотя и товарищ Волобуев — это, к сожалению, тоже наша история…

* * *

Анна Сергеевна и Каширский сидели на стволе поваленной сосны и не отрываясь наблюдали за дорожкой, которая шла вдоль реки и хорошо просматривалась с невысокого пригорка. Попутно авантюристы вели разговор, по большей части представлявший из себя экспрессивный монолог Анны Сергеевны с редкими вкраплениями Каширского.

— Из-за вас у меня сплошные накладки, — раздраженно вещала госпожа Глухарева, — и при первой же возможности я проведу служебное расследование и раскопаю, что тому причиной: ваше разгильдяйство или осознанное вредительство?

— Что за вздорные фантазии, — самоуверенно отвечал Каширский. — Я выполнил свое обязательство, то есть задал объекту Василию Дубову установку переместиться в водную среду, а то, что вы, уважаемая Анна Сергеевна, не смогли обеспечить искомый результат — это уже ваша недоработка, но отнюдь не моя.

— Хватит чепуху молоть! — прикрикнула Анна Сергеевна. — Когда я его топила, кто-то мне мешал, и очень активно. Рядом никого не было. Значит, вы нарочно мне вредили!

— Как же я мог вам вредить? — совершенно спокойно возразил Каширский. — Если кто и препятствовал, то, скорее всего, вы сами.

— Что-о? — взъярилась Глухарева. — Вы говорите, да не заговаривайтесь!

— Видите ли, Анна Сергеевна, где-то в глубине души вы и сами понимаете всю бесперспективность и антиисторичность своей затеи, и потому подсознательно пытаетесь сами себе помешать… — Однако, украдкой бросив взор на Анну Сергеевну, Каширский предпочел эту тему не развивать. — Впрочем, возможно и иное объяснение — вы просто наткнулись на какую-нибудь невидимую подводную корягу!

Пространные разъяснения Каширского немало позабавили Чаликову, которая и была той невидимой «корягой», помешавшей Анне Сергеевне утопить юного Васю Дубова. Надежда слушала спор двух злоумышленников из можжевельниковых зарослей у подножия пригорка. Правда, из ее укрытия не была видна дорожка, по которой должны были пройти Дубов и его друзья, но Надя была уверена, что и на сей раз сумеет воспрепятствовать преступным козням.

— Ничего, теперь мне уже никакая коряга не помешает, — мрачно пообещала Анна Сергеевна.

— Ну и как вы собираетесь действовать на этот раз? — осторожно поинтересовался Каширский. — Ведь объект же будет не один. Не уверен, что вы справитесь сразу с пятерыми, пускай даже несовершеннолетними.

— Вот вы мне и поможете, — заявила Анна Сергеевна.

— Каким образом?

— Болван! Отделите Дубова от остальных. Дадите ему установку, чтобы отошел в сторонку.

— Зачем? — удивился Каширский.

— Поссать и посрать, — громогласно и со смаком отчеканила Анна Сергеевна. — Пардон, господин профессор, пописать и покакать. Или, если угодно, вывести из организма продукты жизнедеятельности!

— А-а, ну так бы сразу и сказали, — обрадовался Каширский.

«Что они задумали на этот раз?» — не на шутку встревожилась Чаликова. А в том, что действовать нужно быстро и решительно, она убедилась очень скоро: лес огласился лихим пересвистом какой-то неведомой птицы. Свистел, разумеется, Васятка — увидев, что ребята уходят с пляжа, он вызвался идти вместе с ними и по дороге показывал свои навыки в подражании голосам птиц. Не то чтобы он делал это очень умело, но Вася Дубов и его приятели, будучи городскими детьми и не очень разбираясь в птицах, слушали Васяткины упражнения, развесив уши.

— Кажется, идут, — приглядевшись, сообщил Каширский.

— Прячемся, — ответила Анна Сергеевна и повалила сообщника за ствол. — Ну, приступайте же!

Каширский сосредоточился, если не сказать набычился, и принялся вещать замогильным голосом:

— Василий Дубов, даю вам установку, что вам хочется ссать… То есть писать. В смысле, вывести из организма продукты деятельности!

Вася резко остановился.

— Ребята, идите вперед, я вас догоню, — попросил он, а пальцы уже расстегивали пуговицы на шортах. Друзья поспешили вперед, лишь Васятка, почуяв неладное, то и дело украдкой оглядывался.

Чаликова увидала, как Анна Сергеевна сунула руку в сумочку, и на солнце блеснуло острие кинжала.

И тогда Надежда решила применить самое радикальное средство, на какое была способна. В свое время Чумичка пытался обучать ее колдовским премудростям, и хотя ученицей Надя оказалась весьма посредственной, один из Чумичкиных приемов она все же освоила неплохо.

Надя выглянула из укрытия, подняла правую руку и, прицелившись, щелкнула пальцами. Небольшой огненный шарик, почти вовсе незаметный на ярком солнечном свету, полетел точно в Анну Сергеевну, которая уже, крадучись, неумолимо приближалась к Васе с занесенным ножом.

— Горю! Спасите!! — истошно завопила Анна Сергеевна, почувствовав жар сзади и обнаружив, что ее черная юбка охвачена огнем.

Тем временем Вася закончил писать, аккуратно застегнул шорты и, обернувшись на крик, увидел, как некая дама с горящим подолом на безумной скорости мчится к реке.

— Все ясно — пыталась закурить, а спичку не погасила, — сделал Василий единственно возможное (хотя и не совсем верное) логическое заключение и, убедившись, что до лесного пожара дело, к счастью, не дошло, поспешил вдогонку за друзьями, уже давно скрывшимися за очередным изгибом тропинки.

Чаликова же ненадолго задержалась, чтобы насладиться особенностями того раздела «великого и могучего», коим в совершенстве владела госпожа Глухарева. И Анна Сергеевна, выскочив из реки с еще слегка дымящимся подолом мокрого платья, с лихвой оправдала Надеждины ожидания.

Господин Каширский, на которого излился сей девятый вал красноречия, слушал с видом страдальца, иногда непроизвольно поглаживая себя по заднему карману, куда он на всякий случай спрятал кинжал, впопыхах оброненный Анной Сергеевной. Каширский знал, что Анне Сергеевне следует дать выговориться, и лишь тогда она будет способна воспринять то, что он собирался ей сказать.

Монолог длился минут двадцать. За это время не только ярость госпожи Глухаревой немного поутихла, но и платье (вернее, то, что от него осталось) успело отчасти высохнуть.

— Ну, чего молчите? — свирепо сверкнув очами, завершила Анна Сергеевна свое сольное выступление.

Каширский прокашлялся:

— Анна Сергеевна, постарайтесь меня выслушать спокойно и без эмоций, хотя я понимаю, что в создавшемся положении они неизбежны. Если вы помните, я с самого начала предостерегал вас от этого замысла, и все события нынешнего дня, включая последнее происшествие, целиком и полностью подтверждают мои опасения.

— Ближе к делу, — мрачно бросила Анна Сергеевна. — У меня мало времени.

— Ну что вы, времени вполне достаточно, — возразил Каширский. — Как раз столько, чтобы добраться до Городища и вернуться в Царь-Город.

— Пока не замочу этого паршивца Ваську, ни о каком возврате не может быть и речи, — отрезала Анна Сергеевна.

— Вы как хотите, а я возвращаюсь, — заявил Каширский. — А ликвидировать Дубова вы все равно не сможете, как ни старайтесь.

— Почему это? — скривилась Глухарева.

— А потому что невозможно уничтожить в прошлом человека, который жив в настоящем, — терпеливо разъяснил Каширский. — И то, что вы, уважаемая Анна Сергеевна, этого не понимаете, я еще могу объяснить вашей излишней возбудимостью и недоверием к столь мощному двигателю прогресса, каковым является наука. Для меня гораздо удивительнее, что даже такой здравомыслящий человек, как Эдуард Фридрихович Херклафф, согласился помочь вам в этом безответственном предприятии.

— Да что вы размазываете дерьмо по лопате?! — раздраженно перебила Анна Сергеевна. — По делу говорите!

— Ну что ж, можно и по делу, — согласился Каширский. — Устранение Дубова, как любое резкое происшествие «обратным» числом, вызовет полный хаос в настоящем и будущем. И вот, чтобы этого не допустить…

— А-а, так это все-таки вы мне пакостите?! — прошипела Анна Сергевна. — Ну, берегитесь!

— Да при чем тут я, — досадливо отмахнулся Каширский. — Против этого восстает сама Природа. Или, если хотите, Господь Бог, хотя лично я в него не верю и предпочитаю оперировать таким понятием, как «Высшие силы», пока наука не раскроет природу этих сил. Именно они помешали вам сначала отравить, потом утопить и, наконец, зарезать Василия Дубова. Не хочу вас зря пугать, почтеннейшая Анна Сергеевна, но у меня есть основания полагать, что следующая попытка может закончиться для вас самым плачевным образом, вплоть до летального исхода.

— Так что я, зря старалась? — возмутилась Анна Сергеевна.

— Ну, не в первый же раз, — успокоил ее Каширский. — И, разумеется, не в последний.

Однако этого разговора Чаликова уже не слышала — минут пять понаслаждавшись «великим и могучим» монологом Анны Сергеевны, она поспешила на кольцо автобуса. По счастью, ни самозабвенно бранившаяся Глухарева, ни стоически внимавший ей Каширский не заметили Надеждиных передвижений.

Явившись на остановку, Чаликова увидела, что автобус уже готовится к отъезду, а из окна беспокойно выглядывает Васятка. Надя помахала ему рукой и ускорила шаг, но ее остановил невесть откуда взявшийся милиционер:

— Гражданочка, предъявите документы. Не беспокойтесь, до отправления еще пять минут.

Надя со вздохом открыла сумочку и протянула милиционеру справку, которой ее снабдил Серапионыч.

— Спасибо, все в порядке, — сделал под козырек страж порядка. И даже улыбнулся, как показалось Надежде, несколько двусмысленно: — Счастливого пути, товарищ Чаликова.

— Простите, а в чем дело? — спросила товарищ Чаликова, пряча справку в сумочку.

— Ловим преступников, — охотно откликнулся милиционер. — Один — артист-гипнотизер, вместо денег расплачивается листьями с деревьев. А с ним женщина в черном, которая пыталась угощать детей отравленным мороженым.

— Да уж, чего на свете не бывает, — посочувствовала Надя и поскорее вскочила в автобус.

Прокомпостировав билет и устроившись на одном из свободных мест, она вновь достала справку и, разбирая далеко не каллиграфический почерк Серапионыча, прочла следующее:

«Выдана неопознанному трупу гражданки Надежды Чаликовой, доставленному в морг г. Кислоярска. Личность подтверждаю». Документ скрепляли подпись Серапионыча и служебная печать.

* * *

За решением задачек и уравнений, за доказательством теорем Солнышко и Варя даже не заметили, как прошел день. И плоды познания с древа точных наук оказали на них, если так можно выразиться, свое побочное воздействие: в какой-то миг, глянув друг на друга, они одновременно устыдились своей наготы, хотя виду и не подали. Но во время очередной отлучки Солнышка в коридор (позвонил Серапионыч, чтобы узнать, нет ли чего нового от Нади) Варенька оделась. Вернувшись, Солнышко ничего не сказал, но в глубине души еще больше смутился. Почувствовав это, Варенька через несколько минут попросилась в туалет, а возвратившись, застала Солнышко уже одетым. Причем не абы как, а при полном параде: ради такого случая он надел свои нарядные брюки, Васину белую рубашку, а в отцовском гардеробе позаимствовал желтый галстук в синюю полосочку — чутьем художника Солнышко уловил, что именно такое сочетание цветов ему подойдет лучше всего.

— Солнышко, дитя мое, ты ли это? — возопила Варенька, увидев его в таком «прикиде».

— Надеюсь, что я, — с важностью ответил Солнышко, явно довольный произведенным впечатлением, а еще более тем, что воспаление прошло настолько, что можно носить одежду, не испытывая боли. — Ну, что у нас там дальше — задача или уравнение?

— А может, на сегодня хватит? — взмолилась Варя. — И так уж целый день прозанимались.

Солнышко глянул на часы:

— Ух ты, и впрямь целый день. Тогда давай обедать. А то я за этой математикой даже о еде позабыл. Ты бы хоть напомнила! Борщ будешь?

— А ты думаешь, я из вежливости откажусь? — засмеялась Варенька. — Так вот, не дождетесь!

— Ну, тогда прошу к столу.

Едва Солнышко подпустил огонь под кастрюлю с борщом, как загремел замок на входной двери, и в квартиру вошла Солнышкина мама Светлана Ивановна, молодая стройная женщина, чертами и даже выражением лица очень похожая на сына. Увидав Солнышко, она чуть не уронила авоську:

— Солнышко, ты ли это?! В честь чего такой парад? Ах, понимаю — гостья. Привет, Варя. Солнышко тебя уже пообедал, или весь день голодом морил?

— Сейчас будем обедать, — вместо Вари ответил Солнышко.

— Ну, тогда все марш в кухню, — скомандовала Светлана Ивановна.

Но не успели дети усесться за стол, как из прихожей донесся звонок.

— Это меня! — крикнул Солнышко и поспешил к телефону.

— Почему именно его? — спросила Светлана Ивановна то ли сама себя, то ли Варю. — А может, меня. Или Николай Палыча. Или Васю.

— Да Солнышку целый день кто-то названивает. То какая-то Надежда, то доктор. Имя такое закрученное — не то Серпантиныч, не то…

— Может, Серапионыч?

— Да-да, именно Серапионыч, — подтвердила Варенька. И, понизив голос, добавила: — Солнышко сказал, что этот Серпа… Серапионыч помазал ему спину каким-то чудо-средством, и ожоги быстро прошли.

— Вот как? — удивилась Светлана Ивановна. — Странно, очень странно…

— Мамочка, что странно? — спросил Солнышко, только что возвратившийся из коридора.

— Да нет, ничего особенного, — улыбнулась Светлана Ивановна. — Ну, садись, а то все остынет.

— Светлана Ивановна, у вас борщ просто офигительный, — сказала Варенька, жадно проглотив несколько ложек. — То есть я хотела сказать — очень вкусный.

— Это мое фирменное блюдо, — объяснила Светлана Ивановна. — Да нет, никакого секрета. Просто кроме буряка кладешь туда немного… Солнышко, это не тебя?

Снова раздался звонок телефона, однако Солнышко почему-то не кинулся со всех ног к аппарату, а не спеша встал и степенно направился в прихожую.

— Варя, а ведь он к тебе неравнодушен, — вдруг сказала Светлана Ивановна, проницательно поглядев на гостью.

— Кто, Солнышко? — удивленно переспросила Варя. — Почему вы так думаете?

— Ради других девочек он так не наряжается.

Варенька согласно кивнула, но с содроганием подумала, что было бы, вернись Светлана Ивановна на какие-то пол часа раньше. И вдруг, совершенно неожиданно даже для самой себя, спросила:

— Светлана Ивановна, а что бы вы сказали, если бы увидели нас обоих, занимающихся математикой полностью раздетыми?

— В каком смысле? — не поняла Светлана Ивановна.

— Ну, совсем голенькими, — решилась Варя. — Даже без трусиков.

Светлана Ивановна от всей души рассмеялась:

— В такую теплынь это было бы совершенно естественно.

Тут в кухню вернулся Солнышко:

— Вася звонил. Сказал, что вернется только вечером — ребята его уговорили пойти в Дом культуры на лекцию.

— На лекцию? — слегка удивилась Светлана Ивановна.

— Ну да, на лекцию какого-то ленинградского профессора, — подтвердил Солнышко. — Что-то о наших Кислоярских древностях.

— А отчего бы вам тоже не сходить послушать? — предложила Светлана Ивановна Варе и Солнышку.

— Не, Светлана Ивановна, я не пойду, — тут же отказалась Варенька. — Тут уже от математики голова кругом идет, куда еще всякие древности!

— А я спать хочу, — признался Солнышко. — Ведь три ночи глаз не сомкнул!

— Ну так ложись и спи, — сказала Варенька. — По себе знаю: самое противное, это когда хочешь спать, а спать нельзя. Или когда наоборот. А я пойду — как говорится, в гостях хорошо, да пора и честь знать. Светлана Ивановна, спасибо за борщ!

— Я тебя провожу, — вызвался Солнышко, тем более что проводы не были длинными: Варя жила всего в нескольких кварталах от Кленовой улицы.

Когда ребята ушли, Светлана Ивановна заметила первый, черновой портрет Вареньки, валявшийся на трюмо возле телефона.

— Ого, а наш художник делает успехи! — вслух подумала Светлана Ивановна. Правда, было не совсем понятно, к чему это больше относится — только ли к художественным талантам ее сына, или к чему-то еще.

* * *

Зная, что пятый автобус курсирует с интервалами в пол часа, Серапионыч всякий раз верно подгадывал, когда ему следует быть на остановке. Автобусы подъезжали почти точно по графику, однако ни Чаликовой, ни Васятки в них не оказывалось, и это заставляло все более волноваться. Время от времени доктор звонил Солнышку, пока, наконец, тот не обрадовал его телефонограммой от Нади, что задание выполнено и они едут в город.

И когда подъехал следующий автобус, доктор с радостью встретил Надю с Васяткой — живых и невредимых. Не менее порадовало Серапионыча, что этим же рейсом приехал и Вася Дубов — также живой и невредимый. Доктор немного удивился, что Чаликова держится как бы сама по себе, а Васятка — вместе с юным Дубовым и другими ребятами, но в душе порадовался, что Васятка уже настолько освоился в «нашем» мире, что способен на равных общаться со своими сверстниками.

Так как ребята никуда не уходили, а прямо на остановке продолжали разговор, начатый в автобусе, то и Надежда с Серапионычем оставались поблизости. Чаликова рассказывала доктору о своих приключениях, но краем уха прислушивалась к беседе Васи Дубова и его друзей.

— Ну, давайте разбегаться, что ли? — предложила Люся, чувствуя, что проболтать они могут хоть до ночи.

— Постойте, я тут вспомнил одну вещь, — Генка чуть театрально хлопнул себя по лбу. — Скоро начнется лекция в Доме культуры. Кто со мной?

— А что за лекция? — заинтересовались ребята.

— Что-то историческое. Всякие тайны, открытые при раскопках.

— Я пойду, — тут же вызвалась Люся. — В газете что-то писали об исследованиях одного ученого, как его…

— Кунгурцева, — подсказал Генка.

— Вот-вот. И он будто бы откопал в наших окрестностях много такого, что и не снилось исследователям в каком-нибудь Риме или Египте!

— А ты, Маша? — спросил Генка.

— Нет, я сегодня не смогу, — с некоторым сожалением ответила Маша. — И рада бы… Ну ничего, ты мне потом все расскажешь.

— А ты, Митя?

— У меня денег на билет нету.

— Ничего, моя сестра там работает, она нас «на халяву» проведет, — искушал Генка.

— Ну, тогда другое дело! — громогласно обрадовался Митька.

— А ты, Вася? — обратился Генка к Дубову.

Надежда уже почти откровенно слушала разговор ребят, а теперь чуть не молила судьбу, чтобы Вася отказался. Но он, конечно же, согласился:

— Что за вопрос, пойду обязательно. Сначала только домой позвоню, чтобы не волновались.

Надю немного удивило и даже задело, что Генка не позвал Васятку, но эту оплошность исправил Митька:

— А ты, Васятка, с нами идешь?

— Нет… Я не смогу, у меня дела, — чуть смешавшись, отказался Васятка.

— Ну и как нам теперь быть? — задалась Надежда практическим вопросом, когда Маша направилась в одну сторону, а остальные — в другую.

— Вообще-то я бы не прочь сходить на лекцию, — задумчиво произнес Серапионыч. — Хотя бы даже с чисто познавательной точки зрения, не говоря уже чтобы присмотреть за нашим подопечным… Но кто знает, во сколько она кончится? А нам еще нужно до Городища добраться.

— Думаю, теперь уже и Анна Сергеевна поняла то, что Каширскому было ясно с самого начала — что затея обречена на провал, — сказала Надя. — К тому же их вовсю ищет милиция.

— Как вы говорите — милиция? — переспросил Серапионыч. — Ну, тогда нам вообще не о чем беспокоиться.

— А что, милиция нам поможет? — удивленно спрсил Васятка.

— Наша милиция, друг Васятка, нас бережет, — засмеялся доктор. — Наденька, я тут совсем поиздержался на предмет «двушек», не одолжите ли одну?

Чаликова достала из сумочки кошелек:

— Хоть дюжину. Но сперва позвоню Солнышку. Поблагодарю за помощь.

— И скажите, что он может быть свободен, — попросил Серапионыч. — Ведь задание-то выполнено.

— Постойте, а как же эта, как ее, лекция? — забеспокоился Васятка, когда Надя удалилась в телефонную будку.

— В том, что лекция пройдет с полным успехом, я не сомневаюсь, — заверил доктор, хотя Васятка, конечно же, имел в виду совсем другое.

— Вам всем привет от Солнышка, — сказала Надя, выходя из будки. — Кстати, он спрашивал, можно ли теперь рассказывать о нашей «шпионской» миссии.

— И что вы ответили?

— Я ответила, что вообще-то не положено, но родителям можно. А что, не надо было?

— Да нет, ничего, — рассмеялся доктор. — Все равно Солнышку никто не поверит — решат, что это его фантазии.

— А ну как поверят?

Серапионыч лишь вздохнул: он уже представлял, как ему — «младшему» придется завтра отдуваться за слова и дела своего двойника — гостя из будущего.

Взяв у Нади двухкопеечную монетку, Серапионыч отправился в будку:

— Алло, милиция? Можно инспектора Лиственницына? Николай Палыч, тысяча извинений, это опять я. Скажите, у вас табельное оружие при себе? Нет-нет, дело совсем в другом. Я тут случайно узнал, что Вася, ну, ваш племянник, собрался идти в Дом культуры на какую-то лекцию. По истории, профессор из Санкт-Пе… из Ленинграда. А по городу, как я слышал, бегает разъяренная Анна Сер… то есть какая-то маньячка, которая пытается отравить детей ядом. Да-да, совершенно верно, и с ней еще жулик-гипнотизер. И вот я подумал — лекция, может быть, закончится поздно, а вы тоже допоздна на службе задерживаетесь… Встретите? Очень хорошо, спасибо вам!

Доктор повесил трубку и, радостно посвистывая, вышел из телебудки:

— Ну, за Васю мы можем не беспокоиться: инспектор его и встретит, и до дома доведет. А у нас одна дорога: с чистой совестью — на Городище.

— Постойте, Владлен Серапионыч, нам же еще нужно вещи забрать, — напомнил Васятка.

— Заберем по дороге, — беспечно ответил доктор. — Я теперь наверняка в морге, так что никаких осложнений не предвижу.

Однако совсем без осложнений дело все-таки не обошлось: во дворе докторского дома они столкнулись с представительного вида дамой.

— Денек добрый, Владлен Серапионыч, — несколько удивленно поздоровалась женщина. — А это и есть ваши северные гости?

— Да-да, они самые, — обрадовался доктор, — Надя, Васятка. А сия почтеннейшая дама — та самая Наталья Николаевна, которая выручила вас, Наденька, этим чудным синим платьем.

— Большое вам спасибо, Наталья Николаевна, — искренне поблагодарила Чаликова. — Уж извините, что так вышло. Но как только я куплю себе новое, то ваше верну.

— Да не торопитесь так, Надя, — приветливо улыбнулась Наталья Николаевна. — Тем более, что оно вам очень к лицу.

— И не удивительно, — подхватил Серапионыч. — Ведь Надя тоже, как и вы, учительница. И представьте себе — тоже математики!

Этого доктору, конечно же, говорить никак не следовало, так как Наталья Николаевна тут же завела с коллегой профессиональный разговор:

— Скажите, Наденька, а какого вы мнения о новом учебнике по алгебре под редакцией академика Холмогорова? Лично мне кажется, что он очень уж все усложнил. Даже я с трудом понимаю, что там написано, где уж ученикам!

— Да-да, Наталья Николаевна, я с вами совершенно согласна, — промямлила Надя и столь выразительно глянула в сторону доктора, что он счел нужным вмешаться:

— Дорогая Наталья Николаевна, позвольте вам заметить, что летние каникулы не только для ребят, но и для учителей.

— Конечно, конечно, — рассмеялась Наталья Николаевна. И, еще раз глянув на доктора и его гостей, неуверенно спросила: — Извините, Владлен Серапионыч, но мне показалось, что вы уже только что вошли в дом…

— Ну да, вошел, — легко согласился доктор, — а потом вышел гостей встретить. Знаете, первый день в чужом городе… Это у них в Верхоянске три улицы, и весь город, а у нас с непривычки и заблудиться недолго.

«В Верхоянске? А вчера он говорил, что гости из Воркуты, — удивленно подумала соседка, провожая взглядом Серапионыча и его спутников. — Вечно этот доктор все перепутает…»

— Выходит, Владлен Серапионыч, что он… то есть вы дома? — тревожно спросил Васятка уже на лестнице.

— Ничего, себя я беру на себя, — бодро ответил доктор. С этими словами он вытащил было ключи, но спрятал их обратно в карман и нажал кнопку звонка.

Ждать пришлось минуты две, пока дверь открылась, а на пороге показался «младший» Владлен Серапионыч, почему-то с марлевой повязкой, прикрывавшей нос.

Увидев своего «старшего» двойника, а с ним молодую даму и мальчика, «младший» доктор непроизвольно вздрогнул — он узнал тех людей, которые приходили к нему в пьяных кошмарах накануне вечером. Но сейчас-то он был трезв!

Однако законы гостеприимства взяли свое, и хозяин посторонился, пропуская пришельцев в квартиру. Чтобы убедиться, что перед ним не призраки, доктор как бы невзначай прикоснулся к руке Васятки, вошедшего последним — она была не только твердой, но даже теплой.

— Понятно, вы приготавливаете смесь по моему рецепту и прикрыли нос, чтобы избежать испарений, — сказал «старший» доктор, снимая с головы соломенную шляпу и вешая ее на крючок. — Ну что вы, голубчик, это совершенно излишне. Главное, соблюдайте пропорции, и все будет о'кей.

«Младший» Серапионыч еще раз вздохнул, но повязку снял.

— Проходите в комнату, — пригласил он гостей. — Располагайтесь, включайте телевизор, а я пока приготовлю чаю.

От чая гости отказались, а от телевизора — нет.

— Мы должны до вечера вернуться в свое время, — пояснила Чаликова, — и просто зашли забрать кое-какие вещи. Если помните, вы разрешили их у себя оставить.

— Да-да, разумеется, — дрожащим голосом проговорил «младший» доктор. Он уже отчаялся разобраться, происходит ли все это въявь или в его помутненном рассудке, и решил положиться на волю обстоятельств.

А «старший» доктор, словно и не замечая растерянного состояния себя двадцатилетней давности, непринужденно развалился в кресле.

— Надеюсь, друг мой, вы не станете мне пенять, что я слегка опустошил ваш холодильник и похитил десять рублей, — говорил он. — В конце концов, вы и я — одно и то же лицо, так что какие могут быть обиды!

— Да-да, конечно… — еще раз пролепетал «младший» Серапионыч. Он мог сколько угодно считать гостей своим материализовавшимся бредом (тем более, что о похожем случае он читал в научной фантастике), но исчезновение части продуктов было фактом более чем реальным.

А по телевизору шла очередная серия «Гостьи из будущего». К немалому удивлению Васятки, прямо внутри странной коробки, как живые, бегали какие-то человечки — это прибывшие из будущего космические пираты гонялись за обычным школьником, имевшим неосторожность похитить у них прибор для чтения мыслей. Все это очень походило на события нынешнего дня, разве что пираты были не космические, а сухопутные.

Тем временем «старший» Серапионыч бесцеремонно залез в шкаф и извлек оттуда небольшой саквояжик.

— Прошу вас убедиться, что здесь только наши вещи, — обратился он к себе «младшему». Тот лишь махнул рукой — дескать, делайте, что хотите, а я уже вообще ничего не понимаю.

И вдруг фильм резко прервался прямо на полуслове, а на экране появилась голова известного теледиктора Игоря Кириллова.

— Заявление советского правительства, — без предисловий заговорила голова. — Сегодня в 14 часов 45 минут в воздушное пространство СССР вторгся южнокорейский пассажирский самолет. Поднятые по тревоге истребители ВВС заставили нарушителя покинуть наше воздушное пространство. ЦК КПСС и Совет Министров СССР выражают решительный протест правительству Южной Кореи и стоящим за ним милитаристским кругам США и НАТО… — Далее следовали полагающиеся в таких случаях слова, отражающие не столько факты, сколько общественно-политические эмоции.

— При Андропове бы точно сбили, — заметил по этому поводу «младший» Серапионыч, и было не совсем ясно, хвалит ли он новое руководство страны, что оно поступило иначе, или напротив, порицает.

— Значит, это не тот самолет, который сбили, а другой, — задумчиво промолвила Надя. — А этого случая я совсем не помню.

— Ну, мало ли что приключилось за последние двадцать лет, — возразил «старший» Серапионыч. — Да-да, случай со сбитым «Боингом» до сих пор на памяти, а то, что случилось сегодня — так, рутина в международных отношениях.

Тем временем Игорь Кириллов закончил читать заявление, и по экрану вновь забегали герои и антигерои «Гостьи из будущего». «Младший» Серапионыч слушал разговоры своих гостей, ничего толком не понимая, и лишь молил того, в которого никогда не верил, чтобы все это поскорее закончилось и призраки растаяли в воздухе.

Однако «призраки» ушли через дверь, вежливо попрощавшись и забрав саквояж. Доктор на всякий случай встряхнул головой и поплелся на кухню заканчивать приготовление эликсира.

А «старший» Серапионыч, спускаясь по лестнице, бормотал себе под нос:

— Странное дело: сейчас-то он был… то есть я был абсолютно трезв. И как же я не запомнил, что ко мне являлся я же, но на двадцать лет старше? Нет, что-то тут не так.

— Может быть, подумали, что и это вам тоже снится? — предположил Васятка.

— Все может быть, — не стал спорить доктор, хотя такое объяснение его не очень-то убедило. — А вы как думаете, Наденька?

— Сложный вопрос, — сказала Надя, чтобы хоть что-нибудь ответить. Сейчас ее куда более волновало, как они доберутся до Горохового городища, а еще более того — попадут ли, пройдя меж столбов, туда, куда должны попасть.

* * *

Как ни порывалась Анна Сергеевна продолжать свои злодейства, но даже она в конце концов поняла, что ни к чему толковому это не приведет. Тем более, что в городе, по словам Каширского, их уже искала милиция. Проведал ли он об этом из пресловутых астрально-ментальных источников, или просто догадался, то нам неведомо, но теперь Глухарева и Каширский по самым глухим предместьям Кислоярска пробирались в сторону Прилаптийского шоссе, на десятом километре которого находилось городище со столбами. По расчетам Каширского, пешком они могли бы добраться дотуда часа за два, но так как, занятые в течение всего дня «охотой на Дубова», они не успели ни толком передохнуть, ни толком перекусить, то путь до Городища мог несколько затянуться.

Особенно тяжко переживала очередной провал и позорное отступление Анна Сергеевна. Но поскольку их путь проходил все же не по совсем необжитым окраинам города, то госпоже Глухаревой приходилось сдерживать голос, виртуозно возмещая эту вынужденную предосторожность особыми лингвистическими изысками, выходящими далеко за рамки банальной матерщины. Когда она делала передышки, господин Каширский вклинивался с увещеваниями:

— Анна Сергеевна, я же вас предупреждал, что эта авантюра ничем толковым не кончится. Вы хотели неприятностей на свою задницу, и вы их получили!

Не совсем литературное слово «задница» в данном случае было полностью оправдано: кроме всех прочих невзгод, подол платья сзади на Анне Сергеевне наполовину сгорел, а так как переодеться было не во что, Глухарева вылядела одновременно и весьма комично, и более чем подозрительно.

Когда они шли по улице, примыкающей к Прилаптийскому шоссе, раздался резкий свист. Обернувшись, Анна Сергеевна и Каширский увидали, что к ним через улицу бежит милиционер. Заметив, что Анна Сергеевна уже лезет в сумочку за кинжалом, Каширский остановил ее:

— Нет-нет, это слишком брутальный способ.

— Смотрите, еще загремим под фанфары, — проворчала госпожа Глухарева, но сумочку все же закрыла.

— Граждане, предъявите документы! — строго велел милиционер.

— А в чем дело, товарищ? — дружелюбно улыбнулся Каширский.

— Тамбовский волк тебе товарищ, — проворчал страж порядка, невольно косясь на обгоревшее платье. По всем приметам граждане совпадали с подозреваемыми в мошенничестве и отравительстве.

— Как вы догадливы, мон шер, — еще обаятельнее улыбаясь, продолжал Каширский. С этими словами он извлек из внутреннего кармана красную книжечку и торжественно вручил милиционеру. На развороте, рядом с фотографией предъявителя и внушительной круглой печатью, значилось: «Полковник КГБ Волков-Тамбовский Лаврентий Эдмундович».

— Где слямзили? — тихо спросила Анна Сергеевна, ухитрившаяся заглянуть в документ. Каширский лишь укоризненно покачал головой.

— Девушка со мной, — небрежно махнул рукой «настоящий полковник». — Если желаете, она вам тоже предъявит свою «корочку».

— Ну что вы, товарищ Тамбовский, не нужно, — пролепетал служивый. — Извините, что побеспокоил…

— Напротив, вы проявили бдительность, так необходимую нашему советскому милиционеру, — товарищ Тамбовский отечески положил руку ему на плечо. — Кстати, с кем имею честь?

Милиционер вытянулся в струнку:

— Сержант милиции Андрей Воронцов, товарищ полковник!

— Я буду ходатайствовать перед вашим начальством, чтобы вас повысили в звании, — щедро пообещал товарищ полковник.

— Рад стараться! — гаркнул сержант.

— Ну что ж, товарищ Воронцов, успехов вам на службе и счастья в личной жизни, — сердечно пожелал товарищ Волков-Тамбовский и, подхватив Анну Сергеевну, спешно удалился.

Обнаружив, что все еще держит в руке красную книжицу, сержант Воронцов крикнул:

— Товарищ Тамбовский, вы удостоверение забыли!

Однако товарища Тамбовского уже и след простыл.

Еще раз глянув на удостоверение, Воронцов увидел, что он вертит в руке зеленый листок осины.

— Вот ведь примерещится, — встряхнул головой сержант.

* * *

Лекция профессора Кунгурцева прошла с огромным успехом. И хотя слушателей было не очень много, от силы треть зала, и без того не очень-то вместительного, но зато это были не случайно забредшие посетители, а люди, которых всерьез интересовала история родного края. Чувствуя это, профессор «выкладывался» по полной программе: подробнейше отвечал на все записки из зала, даже если вопросы были и не совсем по теме, почти наизусть приводил обширные цитаты из древних летописей и трудов историков — словом, лекция затянулась гораздо позднее заявленного времени. А когда она все же завершилась, неугомонный профессор предложил слушателям задавать дополнительные вопросы.

Из второго ряда поднялся невысокий человек в аккуратном темном костюме. Он сидел почти рядом с Васей Дубовым и его товарищами — Люсей, Генкой и Митькой. Неподалеку от них, на краю третьего ряда, расположились инспекторы Столбовой и Лиственницын. Егор Трофимович слушал лекцию с самого начала, а Николай Павлович только что явился, чтобы встретить Васю, но узнав, что лекция еще в разгаре, прошел в зал.

Человек в костюме прокашлялся, вытер платочком вспотевшую лысину, поправил галстук и заговорил высоким и чуть скрипучим голоском:

— Вот вы, товарищ Кунгурцев, очень интересно и увлекательно говорили. Думаю, выражу общее мнение, если скажу, что вы наглядно представили нам события тысячелетней давности. Но, извините, я ничего не услышал о классовом строении общества, об антинародной, угнетательской сущности княжеских и прочих режимов древности.

Профессор немного растерялся — взгляда с такой стороны он явно не ожидал:

— Ну, это вопрос отдельный. Если он вас так волнует, то мы с вами могли бы обсудить его после лекции.

— А вы, товарищ профессор, не уходите от ответа, не уходите, — с ехидцей в голосе наставивал человек в костюме. — Тут вот молодежь вас слушает, — он кивнул в сторону Дубова и его друзей, — а ей гораздо проще внушить превратное представление о прошлом. А заодно и о настоящем. А потом удивляемся, откуда у нашего юношества берется нигилизм и упадочнические настроения!

— Видите ли, уважаемый, — дождавшись, пока товарищ выскажется, заговорил Кунгурцев, — простите, как вас по имени-отчеству?..

— Александр Петрович Разбойников, — отчеканил борец с нигилизмом и упадочничеством. — Председатель Кислоярского горисполкома. Член бюро городской первичной организации КПСС. Депутат областного Совета.

— А-а, так это вы — батюшка знаменитой «Норбы Александровны»? — простодушно улыбнулся профессор.

— Да, я! — приосанился товарищ Разбойников. — И буду очень рад, если войду в историю хотя бы как батюшка «Норбы Александровны», потому что уборка мусора приносит больше пользы городскому хозяйству, чем вся ваша археология, вместе взятая!

— Не смею с вами спорить, — кротко ответил профессор, — но, простите, с точки зрения нас, малополезных археологов, ваше детище — совершенно варварское приспособление, лишающее будущих исследователей так называемого культурного слоя эпохи…

— Вот-вот, для вас культурный слой — это мусор! — радостно подхватил Александр Петрович. — И не удивительно, что вы роетесь в этом мусоре, а потом выдаете его за подлинную историю!

— Ну, разошелся Петрович, — шепнул инспектор Столбовой инспектору Лиственницыну. Тот в ответ лишь вздохнул — подобные «взбутетенивания» и «пропесочивания» товарищ Разбойников регулярно учинял и в Кислоярской милиции, хотя она в его ведение как мэра города вроде бы и не совсем входила. Работники внутренних дел уже знали, что в таких случаях следует во всем соглашаться с Александром Петровичем, а потом поступать по-своему. Профессор же Кунгурцев этого правила не знал и пытался возражать:

— Но позвольте…

— Не позволю! — отрезал товарищ Разбойников. — Никому не позволю глумиться над нашими светлыми идеалами!.. И вам не позволю, — неожиданно переключил он внимание на малоприметную даму, сидевшую в четвертом ряду, наискосок от Александра Петровича. — Да-да, вам, товарищ Хелена! Думаете, мы не знаем, на каких помойках проклятого прошлого вы роетесь под видом краеведческих исследований? Мой вам дружеский совет — прекратите ваши злопыхательские изыскания, а то мы вам поможем их прекратить!

— Но Хелена же исследует нашу историю… — попытался было вступиться Кунгурцев, однако Разбойников гнул свое:

— Нашу историю? Нет, не нашу — вашу историю! А наша история началась в Октябре семнадцатого года выстрелом «Авроры», возвестившим начало нового мира, свободного от насилия и эксплуатации! И вам, господин Кунгурцев, как ленинградцу, не мешало бы об этом хотя бы иногда вспоминать!

Профессор мрачно молчал — отвечать на подобные речи значило бы перейти на такой уровень дискуссии, до которого он предпочитал не опускаться.

А товарищ Разбойников тем временем совсем, что называется, «соскочил с катушек»:

— Хотя что это я говорю — ленинградец. Ваш город всегда был рассадником троцкистско-зиновьевской ереси, и вы — достойный продолжатель этих опортунистов и врагов народа! Да если бы вы были членом нашей Партии, то я сделал бы все, чтобы вас оттуда вымели поганой метлой как чуждый элемент, разлагающий ее изнутри!

Александр Петрович остановился, чтобы перевести дух, и этой паузой воспользовалась девушка, глядя на которую, хотелось сказать: «Студентка, комсомолка, спортсменка и просто красавица». По меньшей мере в первом пункте это соответствовало истине — девушка была начинающим археологом из кунгурцевской группы.

— Да что вы такое говорите! — накинулась студентка на товарища Разбойникова. — В первый раз видите человека, и уже готовы навешать на него все ярлыки. Между прочим, Дмитрий Степаныч…

— Да не нужно, Танечка, — попытался было остановить ее профессор. — Ты как будто за меня оправдываешься — и перед кем?

— Я хочу, чтобы все знали, — не отступалась Танечка. — Дмитрий Степаныч получил партбилет под Курском, и не ради карьеры и привилегий, а чтобы первым идти в бой и погибнуть за Родину. Извините, это я так, просто для справки.

Видимо, поняв, что уж несколько перехватил через край, мэр чуть сбавил обороты:

— Нет, ну я же не отрицаю фронтовых заслуг товарища Кунгурцева. Но из ваших слов получается, что я, в отличие от него, вступил в партию ради карьеры или каких-то привилегий. Так вот, заявляю вам, что это неправда! Спросите любого в Кислоярске, и вам ответят, что Разбойников не только сам никаких привилегий никогда не имел и не имеет, но и зорко следит, чтобы коммунисты не становились перерожденцами!

Выпалив все это, Александр Петрович с видом оскорбленной добродетели плюхнулся на место.

— Ну что же, у кого еще будут какие вопросы? — как ни в чем не бывало предложил профессор. И, проницательно глянув во второй ряд, сказал: — Кажется, молодой человек хочет, но не решается что-то спросить?

Встала Люся:

— Да… Но только я не молодой человек, а девочка.

— Тысячу извинений, — виновато развел руками профессор. — Но вообще-то… простите, можно узнать ваше имя?

— Люся.

— Но вообще-то, Люся, еще раз извините, что перехожу на личности, вы как бы, сами того не подозревая, продолжаете традиции некоторых племен, некогда обитавших в долине Кислоярки. Уж не знаю, чем это было вызвано, однако они предпочитали носить одежду и даже прическу, как бы это сказать… Я употребил бы научный термин «унисекс», но опасаюсь, что мой уважаемый оппонент Александр Петрович усмотрит в нем нечто неприличное, ибо, как известно, в нашей стране секса нет.

Однако Разбойников, кажется, даже не слышал, что говорил профессор. Как раз в это время сидевший ближе всех к нему Генка, к удивлению своих друзей, негромко обратился к мэру:

— Александр Петрович, можно с вами поговорить?

Товарищ Разбойников, еще не совсем угомонившийся после стычки с лектором, уже хотел было поставить на вид Генке, а заодно и Васе и Митькой, что они явились на культурное мероприятие легкомысленно одетыми, да еще с открытыми коленками, но, натолкнувшись на спокойный Генкин взгляд, отказался от этого воспитательного намерения, а чуть подался в его сторону (их радзеляло незанятое кресло), и между ними завязалась негромкая беседа.

Тем временем, ответив на вопросы Люси и еще нескольких слушателей, профессор Кунгурцев завершил встречу довольно оригинальным способом:

— Дорогие друзья, тут в мой адрес прозвучала критика, и я должен признать, что она была совершенно справедливой. Поэтому я попытаюсь исправиться и прошу еще несколько минут внимания. Итак, угнетаемые князьями и воеводами древние кислоярцы отнюдь не безропотно сносили притеснения, которые чинила им правящая олигархическая верхушка. Стихийный протест трудящихся масс в конце концов привел к возникновению первых социал-демократических кружков, участники которых пытались найти применение идеям основоположников научного коммунизма в условиях раннефеодального устройства древней Кислоярщины…

Затеяв это маленькое хулиганство, профессор Кунгурцев, конечно же, хотел немного «подергать за усы» товарища Разбойникова, скомкавшего ему окончание лекции. Публика хихикала, сам же Александр Петрович, только что закончивший разговор с Генкой, словно и не слышал «подколок» лектора — то ли решил «не поддаваться на провокацию», то ли находился под впечатлением того, что сказал его юный собеседник.

Когда же лекция завершилась, Разбойников молча встал и словно на автопилоте проследовал к выходу.

В вестибюле к ребятам подошли Столбовой и Лиственницын.

— Время позднее, мы вас проводим по домам, — как нечто решенное, сообщил Егор Трофимович. — Ну, кому куда?

Выяснилось, что Генка живет почти по дороге к дому Лиственницыных, а Митьку и Люсю взялся проводить Столбовой.

— Да ни к чему это, — попытался было возражать Генка. — Гипнотизер и отравительница, от которых вы собираетесь нас охранять, город уже давно покинули.

— Откуда ты про них знаешь? — строго спросил Лиственницын.

— Так мы ж сами их видели! — радостно сообщил Митька. — Помнишь, Вась, на бульваре — сначала мужик за листья мороженое покупал, а потом они с этой теткой во всем черном от дээндэшников драпали! Жаль, Машки нет, она бы вам то же самое сказала.

— Ну хорошо, Гена, а с чего ты взял, что их уже нет в городе? — не отступался Николай Павлович.

Генка чуть смешался, но ему на помощь пришел Вася Дубов:

— Элементарно, дядя Коля. Если они ведут себя так «внаглую», то вновь бы себя проявили, а раз милиция их ищет, то давно бы их уже схватила на месте преступления. А если этого не произошло, то значит, они ушли.

— А если наоборот, затихарились, чтобы вечером, когда стемнеет, вновь выйти на охоту? — возразил Столбовой.

— Не думаю, Егор Трофимович, — со своей стороны возразил Вася. — Во-первых, вечером магазины закрыты, и им негде кленовые листки отоваривать, а во-вторых, дети уже по домам сидят, если эта дама в черном действительно только на них охотится.

— Но вы-то не по домам сидите, — усмехнулся Егор Трофимович. — Ладно, ребята, пошли.

Уже по дороге инспектор Лиственницын сказал:

— А ты, Генка, храбрый парень — с самим Петровичем заговорил, да еще когда он «на взводе». Если не секрет, о чем вы с ним так долго беседовали?

Генка прикинул — говорить ли правду, а если говорить, то как ее подать.

— Я рассказал, что его ждет, — как бы нехотя произнес Генка. — Недавно мне попалась одна научно-популярная брошюра о том, как можно моделировать будущее через события, которые происходят в настоящем. Ну, вроде как бы продолжить функцию, заданную неким уравнением…

— Ну и что же ты ему нафункционировал? — не вытерпел Николай Павлович.

— Ну ладно, — решился Генка. — Я сказал Александру Петровичу, что перед ним на выбор два пути. Первый — он будет столь фанатично и догматично отставивать свои идеалы, что удостоится прозвища «Железобетонный Петрович» и в какой-то момент зайдет в своей «железобетонности» так далеко, что попадет за решетку на восемь лет, из которых проведет в заключении шесть…

— Постой, Геннадий, отчего же именно восемь и шесть? — изумился инспектор Лиственницын. — Нет, ну я допускаю, что по твоему методу можно смоделировать какие-то общие тенденции, но чтобы такие подробности — это уж ты хватил!

Генка лишь вздохнул — кажется, он действительно «хватил» в том смысле, что опять наговорил лишнего. Почувствовав это, Вася поспешил сменить тему:

— И как это он тебя за такие предсказания на месте не прихлопнул?

— Из дедовского нагана, — усмехнулся Николай Павлович.

Генка рассмеялся:

— Ну отчего у нас такое представление о людях? Раз товарищ Разбойников — значит, сразу прихлопнет, да еще из нагана. А он нормальный мужик, если к нему отнестись просто и по-человечески. Тем более, что я представил Александру Петровичу и вторую модель, по которой он опять-таки будет действовать в соответствии со своими убеждениями, но лишь до того предела, пока это не противоречит логике и здравому смыслу. И тогда он войдет в историю как прекрасный хозяйственник и благодетель своего города.

— Ну и какой же путь выбрал товарищ Разбойников? — спросил Лиственницын.

— Он ничего не сказал, но выбрал, я так думаю, второй путь, — словно и не замечая насмешки, совершенно серьезно ответил Генка. И, чуть подумав, добавил: — Собственно, иного выбора у него и не было…

За этими не совсем обычными разговорами они дошли до Генкиного дома. Прощаясь, Вася сказал:

— А знаешь, Генка, по-моему, ты просто на солнце перегрелся, вот и несешь всякую околесицу.

Генка даже не обиделся:

— Что ж, Вася, может, ты и прав. Ну, будь здоров. Спасибо, Николай Палыч, что проводили.

С этими словами он скрылся в подъезде, а Николай Павлович и Вася продолжили путь вдвоем.

— Дядя Коля, как ты думаешь, может, ему и впрямь открылись некие тайные знания? — сказал Вася, вспомнив, что было на речке.

— Кому — Разбойникову? — не понял Лиственницын.

— Да нет, Генке.

— День сегодня какой-то шебутной, — вздохнул Николай Павлович, а Вася не понял — то ли он говорит о чем-то своем, то ли так своеобразно отвечает на вопрос о Генкиных «тайных знаниях».

* * *

Когда Чаликова, Серапионыч и Васятка добрались до Горохового городища, солнце уже давно закатилось, хотя небеса были по-прежнему светлы. На остатки от десяти рублей, похищенных доктором у самого себя, они доехали пригородным автобусом до деревни Заболотье, а оттуда по известным Серапионычу лесным дорожкам пробрались к Городищу.

— Ну, идемте, что ли? — как-то не очень уверенно предложила Надя, когда они взобрались на самый верх, к подножию столбов.

— Давайте я первый, — вызвался Серапионыч. — Если что, не поминайте лихом.

— Доктор, но если вы почувствуете, что что-то не так, тут же возвращайтесь! — напутствовала его Надежда.

— Всенепременнейше, — не стал спорить Серапионыч и отважно шагнул в пространство (а может, и время) между двух каменных столбов. В отличие от своих спутников, доктор был полностью уверен, что попадет именно туда, куда нужно.

Едва переступив «порог», доктор замахал рукой Наде и Васятке — дескать, все в порядке, давайте сюда.

Первым, кого они увидели, миновав столбы, оказался Василий Николаевич Дубов, поднимавшийся вверх по склону. Одет он был в майку и «бермуды» — так же, как в самый первый день экспедиции. Царь-городский кафтан висел сложенный у него на плече.

Надю удивило даже не столько отсутствие рядом с Василием отца Александра, сколько облик самого Дубова — таким удрученным и подавленным она еще никогда его не видела.

Внизу, на проселке, стояла простая крестьянская телега, запряженная рыжей лошадкой.

Надежда окликнула Дубова.

— Наденька? — удивился Василий. По всем рассчетам, его спутники теперь должны были находиться в Кислоярске, а никак не на Городище, да еще с «параллельной» стороны.

Вмиг придав лицу выражение самое непринужденное, Дубов скинул кафтан прямо на землю и, пошарив во внутреннем кармане, достал листок бумаги:

— Это отец Александр просил передать тебе, Васятка. Сам он должен был еще на пару дней задержаться.

Трудно сказать, чего стоила Дубову и его непринужденность, и то, что произнося эту ложь, он даже не покраснел — но другого выхода у Василия не было: от его умения держаться теперь зависела дальнейшая судьба, а может быть, и самая жизнь Васятки.

Приняв листок, Васятка присел на один из камней, коими был усеян весь холм, и стал читать:

«Дорогой друг Васятка! Случилось так, что отец Иоиль захворал, и несколько дней я должен буду исполнять свои обязанности, покамест он выздоровеет или я подыщу себе иную замену. А дотоле постарайся не тосковать в незнакомом тебе мире и всецело доверяй нашим друзьям, как ты всегда доверял мне.

До скорой встречи, и хранит тебя Господь.

Александр».

Послание было написано вполовину старославянскими, а вполовину современными буквами — за год пребывания сначала в Каменке, а затем в Царь-Городе Александр Иваныч так толком и не освоил письменность, принятую в Кислоярском царстве. Васятка мог читать и так, и эдак, но когда одна буква написана старинным уставом, а соседняя в том же слове — по-современному, то даже короткую записку приходилось разбирать довольно долго.

Пока Васятка читал, Дубов отвел Надю и Серапионыча в сторонку:

— Умоляю вас, тише. Нельзя, чтобы Васятка о чем-то догадался.

— Что случилось? — Надя порывисто схватила Василия за руку.

— Александр Иваныч погиб, — чуть слышно ответил Дубов.

— Не может быть! Я не верю! — шепотом вскричала Надя.

— Убийство? — внешне бесстрастно спросил Серапионыч. Дубов кивнул.

— Вы как хотите, а я возвращаюсь в Царь-Город, — заявила Надя. Едва глянув на нее, Василий Николаевич понял — отговаривать бесполезно. Да и некогда.

— Только держитесь как можно естественнее, — шепнул Дубов, украдкой глянув в сторону Васятки.

— Постараюсь, — с трудом улыбнулась Надежда.

— Васятка, тут дело такое, — возвысил голос Дубов, — мы с Надей посоветовались и решили еще на денек-другой задержаться в Царь-Городе. А вернемся вместе с отцом Александром.

— А как же я? — удивился Васятка. Он переводил взгляд с Нади на Василия и на доктора, словно бы о чем-то догадываясь и боясь верить в свои догадки.

— А мы с тобой поедем обратно в Кислоярск, — Серапионыч положил руку Васятке на плечо. И добавил: — Надеюсь, в Кислоярск нашего времени…

— В каком смысле — нашего времени? — обернулся к нему Дубов.

— Да это отдельный рассказ, — вздохнула Надежда. — А кстати, Владлен Серапионыч, полностью ли вы уверены, что, пройдя между столбов, окажетесь именно в нашем времени?

Доктор беззаботно рассмеялся, хотя наверное, один он знал, чего ему стоили и этот смех, и эта беззаботность:

— Наденька, вы, конечно, не заметили, но я положил под левым столбом листок бумаги из своей записной книжки…

Василий слушал со все нарастающим изумлением — при всей проницательности он никак не мог сообразить, о чем, собственно, толкуют его друзья.

— Ну, с Богом, — деланно бодро произнесла Чаликова. — Надеюсь, на сей раз все обойдется без сюрпризов?

— Я в этом просто уверен, — подхватил Серапионыч и без лишних слов шагнул между столбов с таким видом, как будто это была дверь его служебного кабинета.

Никакой бумажки рядом с левым (равно как и с правым) столбом не оказалось — за двадцать лет она уже давно превратилась в прах.

— Васятка, давай сюда! — крикнул доктор.

— Ну, простимся, что ли? — боясь выдать себя, нарочито чуть грубовато проговорил Дубов.

— Прощай, дядя Вася, — едва слышно промолвил Васятка.

— Что значит — прощай? — возмутилась Надя. — Никаких прощаний, скоро мы все увидимся — и ты, и я, и отец Александр…

Почувствовав, что не в силах долее изображать натужную бодрость, Чаликова подтолкнула Васятку:

— Ну, иди же!

— До свидания, тетя Надя, — столь же тихо сказал Васятка и, не оглядываясь, прошел между столбов.

И лишь увидев, как Серапионыч и Васятка неспешно спускаются вниз по городищу, Надя уронила голову на плечо Василию и тихо зарыдала.

Серапионыч пристально вглядывался вперед и вниз — туда, где проходило шоссе. Вскоре доктор разглядел проезжающий автобус — уже не громоздкий «Львов», а длинный рыжий «Икарус» с «гармошкой» посередине. Затормозив и приняв в себя нескольких пассажиров, стоящих на обочине, авотбус покатил дальше и скрылся из виду за ближайшим поворотом дороги.

— Ну, теперь мы дома, — облегченно вздохнул доктор. — Правда, опять на автобус опоздали, но это уже как бы почти традиция.

— И как мы в город попадем? — забеспокоился Васятка.

— В город отправимся завтра, — беспечно ответил Серапионыч. — А переночуем… Ну да хоть бы в Покровских Воротах.

— Где-где? — не понял Васятка.

— В усадьбе Ивана Покровского. Да ты не беспокойся, Васятка — это, наверное, единственное место, где любой человек может чувствовать себя самим собою, не боясь, что его примут за безумца.

— А, ну понятно, — кивнул Васятка, хотя толком ничего не понял.

Тем временем Дубов подхватил чаликовский саквояж, и они с Надей тоже стали спускаться по склону, к проселочной дороге, где все еще стояла телега с лошадкой: будто зная или догадываясь, что и обратно в город ему придется возвращаться не одному, Чумичка не спешил, высадив Дубова, поворачивать обратно. Теперь же, видя, как Василий бредет вниз, да еще вместе с Надей, он силился развернуть телегу на узкой дороге.

— Вася, что произошло?.. — после недолгого молчания разомкнула уста Надежда.

— Толком не знаю, — вздохнул Дубов. — Ясно одно — убит.

— А письмо к Васятке?

Дубов печально улыбнулся:

— Александр Иваныч догадывался, что его ждет, и написал это письмо еще позавчера, при нашей последней встрече. Как видите, оно пришлось очень кстати — можно представить, что сталось бы с Васяткой, вернись он теперь в Царь-Город. — Дубов немного помолчал. — Когда мы ехали сюда, то нам навстречу шла Анна Сергеевна в полуобгоревшем платье и сильно бранилась, а Каширский ее успокаивал. Не ваших ли это рук дело?

— Моих, — не стала отрицать Надя. — Пришлось ее малость поджечь, спасая вас.

— Меня? — переспросил Василий. — Нынче, Наденька, вы изъясняетесь загадками…

Так и не сумев развернуться по-обычному, Чумичка прибег к тому же способу, что и несколько дней назад на Белопущенском тракте: сначала «уполовинил» лошадь и телегу, а когда дело было сделано, вернул их в прежний вид.

Именно на этой скромной повозке, запряженной рыжею лошадкой, а не на рыжем «Икарусе» и не в щегольской карете господина Рыжего путешественниками предстояло возвратиться туда, где их никто не ждал, а коли и ждали, то явно не с распростертыми объятиями. И если Василий в глубине души считал эту затею сущим безрассудством, то Надя, прекрасно представляя, какой прием их ждет, столь же ясно понимала, что по-другому поступить она не могла. Иначе не была бы Надеждой Чаликовой.

* * *

За ужином Вася с увлечением рассказывал Светлане Ивановне и Николаю Павловичу о том, что было на лекции. Однако при этом он внимательно следил за своей речью, чтобы не проговориться, как чуть не утонул на речке или, Боже упаси, о том, что предсказал ему странный голос.

Потом инспектор Лиственницын развлекал домочадцев рассказами о своей нелегкой службе за последние дни: сначала о таинственном исчезновении и столь же внезапном возвращении студента из археологической группы, а потом — о проделках маньячки-отравительницы и мошенника-гипнотизера. А уж на самую закуску Николай Павлович не без доли юмора пересказал донесение сержанта Воронцова о встрече с «полковником Волковым-Тамбовским»:

— Я тут записал себе кое-что из воронцовского отчета. «Мое внимание было привлечено внешней схожестью подозрительных граждан с описанием фальшивомонетчика и его ядолюбивой сообщницы. Ситуация осложнялась еще и тем фактором, что одежда гражданки имела ряд физических повреждений, имевших причиною возгорание посредством огня». — Лиственницын закрыл блокнот. — Чувствуете, какой штиль? Все графы Толстые просто отдыхают.

— Постой, дядя Коля, так, значит, сообщница была в обгоревшем платье? — обрадовался Вася. — Выходит, что я ее в лесу видел! Жаль, не знал, кто она такая, а то мы бы с ребятами сами ее задержали и доставили куда следует.

А потом, вставая из-за стола, Вася неожиданно для приемных родителей и даже для самого себя сказал:

— Тетя Света, дядя Коля, я вас очень, очень люблю.

— И мы тебя, Васенька, тоже очень любим, — чуть удивленно ответила Светлана Ивановна. — Правда, Николай Палыч?

— Ну конечно, — подтвердил Лиственницын. — Для нас что ты, что Солнышко… Ну, ты сам знаешь.

— Да, кстати! — вспомнила Светлана Ивановна. — Вася, постарайся не очень шуметь, когда будешь ложиться — Солнышко наконец-то смог заснуть.

— А его ожоги — что, уже прошли? — обрадовался Василий.

— Да, как раз сегодня. Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, тетя Света, — Вася дотронулся губами до ее щеки и осторожно, стараясь не скрипеть дверью, прошел в спальню.

Вася знал за собой такой недостаток, как некоторая неуклюжесть в движениях. И если бы теперь он затеял раздвигать кресло-кровать, то непременно бы что-нибудь уронил или на что-нибудь наткнулся. И хоть Вася знал, что разбудить Солнышко обычно бывает очень трудно, ему не хотелось рисковать — он помнил, как тот маялся последние несколько ночей.

Привыкнув к полутьме, Вася разглядел Солнышко, лежащего на боку с самого края тахты. Вася поднял соскользнувшее на пол одеяло и осторожно накинул его на обнаженное юное тело спящего. Чуть дальше, у стены, лежала вторая подушка. Недолго думая, Вася скинул с себя все, что на нем было, и, переступив через ноги Солнышка, лег рядом с ним на спину, привычно закинув руки под голову.

Спать совсем не хотелось. Василий чувствовал, что ему необходимо привести в порядок свои мысли — день был весьма пестрым и насыщенным самыми невероятными приключениями. И Вася стал «прокручивать» в уме события дня, как бы рассказывая о них Солнышку, ибо с кем еще можно было всем этим поделиться?

Со свойственной ему обстоятельностью Вася рассказал о происшествии на бульваре, о детективных поисках пропавшего кольца (не упуская сопутствующих «чувственных» ощущений), о том, как чуть не утонул в реке и был чудесным образом спасен, но когда речь дошла до странного голоса, посулившего ему скорую смерть, Вася запнулся — вспоминать такое ему не хотелось.

— Ну, продолжай, ты здорово рассказываешь, — вдруг услышал он шепот возле уха.

Вася вздрогнул:

— Солнышко?

— Я уже давно не сплю — слушаю.

— Как же ты слышишь, если я ничего не говорю? — удивился Вася. Солнышко тихо засмеялся:

— Да потому что я тебя люблю, дурачок.

— И я тебя тоже очень люблю, — совершенно серьезно ответил Вася.

Он даже не стал спрашивать, как Солнышку удается слышать его мысли. Наверно, я забылся и начал мыслить вслух, — решил Вася, — а Солнышко просто решил надо мной подшутить.

— Все-таки повезло мне, что вокруг столько хороших людей, — вслух подумал Вася и в этом счастливом заблуждении забылся легким летним сном.

* * *

Возможно, уважаемый читатель уже втайне недоумевает: а что в это время делал Василий Дубов? Нет, не тот мальчик, которого спасали от покушений Надежда Чаликова и ее друзья, а взрослый Василий Дубов, частный детектив, для чего-то задержавшийся в Царь-Городе.

Разумеется, мы не забыли о нем. Просто мы старались по возможности ничем не перемежать рассказ о событиях «нашего» мира двадцатилетней давности, чтобы дать возможность уважаемым читателям более полно почувствовать или вспомнить атмосферу тех лет, а может, и немного поностальгировать о недавнем прошлом, когда и солнце было ярче, и горы выше, и чувства искреннее, и сами мы — моложе и лучше.

Неспешно трясясь на крестьянской повозке, Василий и Надежда рассказывали друг другу и Чумичке о пережитом за минувшие сутки. Что происходило с Чаликовой, уже известно, а вот о приключениях Дубова мы вам сейчас поведаем, дополнив его рассказ некоторыми подробностями, которых Василий Николаевич мог и не знать.

Итак, Василий проснулся с необычайной легкостью на душе — друзья были в недосягаемом далеке, и поэтому он мог действовать куда раскованнее, с меньшей оглядкой на опасности, которые теперь угрожали только ему одному. Конечно, Дубов чувствовал бы себя совсем иначе, если бы уже утром знал об участи отца Александра, но он об этом не знал — и, наверное, хорошо, что не знал.

Позавтракав в компании с Рыжим, Дубов ушел, совсем ненамного разминувшись с царскими посланниками, которые прибыли с целью препроводить дорогих гостей на соколиную охоту. Посланникам пришлось возвратиться в царский терем с вестью, что госпожа Надежда Чаликова и лекарь Серапионыч покинули столицу накануне вечером, а господин Дубов, не считая возможным ехать на охоту без них, отправился в город по своим делам.

Его путь лежал к так назывемому Потешному приказу (царь-городская разновидность нашего Министерства культуры), где у него была назначена встреча с главой Приказа князем Святославским.

Дорога к Приказу шла через живописнейшие уголки столицы, и Василий, сколь бы его голова ни была забита предстоящим делом, невольно любовался зодческими изысками. Эта часть Царь-Города отличалась некоторой, как выразились бы многие современные нам искусствоведы, эклектичностью архитектурных стилей: тут были и расписные деревянные терема с узорчатыми окошками и коньками на крыше, и строгие каменные палаты, про которые говорят «мой дом — моя крепость», и добротные срубы из потемневших бревен. Иногда попадались более современные по здешним понятиям жилища — с широкими окнами и открытыми верандами, как в доме у Рыжего. А остроскатная крыша одного из теремов и вовсе была украшена причудливыми сказочными птицами, каждая не похожая на другую.

Однако вершиной зодческой мысли оказалось непосредственно здание Потешного приказа — здесь пресловутый «эклектизм» дошел до того, что это строение удивительным образом одновременно походило и на пряничный теремок, и на увеличенный во много раз могильный склеп.

Вдруг откуда-то сверху раздался глубокий бас князя Святославского: глава Приказа стоял прямо над Василием, картинно опершись на металлическое ограждение балкончика, сделанное в виде еловых веточек.

— Василий Николаич, как я рад снова вас видеть! — пророкотал князь, и чувствовалось, что это не дань вежливости, а воистину так и есть. — Погодите, я к вам спущусь.

И не успел Дубов обернуться, как попал в объятия князя Святославского — дородного, барственного господина в богатом кафтане, отороченном мехами и шелками.

— Как мило, дорогой мой Василий Николаич, что мы снова свиделись, — оживленно говорил князь, — а то и умным словом не с кем перемолвиться. Нет, вы как хотите, а встречу надобно достойно отметить!

— Вообще-то я к вам по делу, — осторожно возразил детектив. — Может, как-нибудь после?

— Никаких после! — Князь даже ухватил Василия за плечо, словно бы испугавшись, что тот может убежать. — Насчет дела я прекрасно помню, и как только господа скоморохи явятся в Приказ, их тут же препроводят к нам. — Князь заговорщически подмигнул. — Здесь поблизости имеется одно прелестное местечко, где можно славно откушать. Идемте, право слово, не пожалеете!

— Ну ладно, — сдался Дубов. — В конце концов, отчего бы и нет?

— Да-да, ну конечно же, отчего бы и нет?! — обрадовался князь и тут же потащил Василия в ближайший переулок, где между двух слегка покосившихся домиков красовалась харчевня «У тети Софьи», имеющая вид опрятной избы с добротным бревенчатым крыльцом. В палисадничке стояли несколько столов, нарочито грубо сколоченных, с деревянными чурками, заменявшими стулья.

— Пойдемте внутрь, или расположимся здесь? — спросил князь.

— Давайте лучше здесь, — предложил Дубов. — Как говорит Серапионыч, кушать на свежем воздухе — для здоровья пользительнее.

— Совершенно согласен, — обрадовался Святославский, — и об одном жалею, что нету теперь с нами Серапионыча — умнейший человек! Пропустить чарочку, да с закусочкой, да в обществе добрых приятелей, да еще на свежем воздухе — чего еще можно желать?

Дубов несколько удивился — он даже и не знал, что Святославский знаком с Серапионычем. Впрочем, князь и с Дубовым был едва знаком, но принимал его, как любимейшего друга.

Едва князь и сыщик уселись за одним из столов, к ним подскочил половой, разбитного вида парень с перекинутым через руку полотенцем. Похоже, что князя Святославского тут хорошо знали.

— Добрый денек, почтеннейшие гости, — с приторной улыбочкой проговорил половой. — Что заказывать будем-с?

Князь подпер ладонью обширную бороду, тяжко вздохнул:

— А принеси-ка ты нам, братец, водочки.

— Очень хорошо-с, водочки-с, — кивнул половой. — А кушать что будете-с?

— А вот ее, родимую, и будем кушать, — ответил князь, и в его голосе зазвучало предвкушение уютнейшего застолья с умеренным питием и приятнейшею беседой.

— Шутник-с, — подмигнул половой Дубову.

— Ну, принеси чего обычно, — с ясной улыбкой проговорил князь Святославский. — Да скажи стряпухе, чтобы уж расстаралась, дабы не осрамиться перед заморским-то гостем!

Приняв заказ, половой исчез, но тут же вернулся с подносом, на котором стоял глиняный кувшинчик и многочисленные блюдечки и судочки, из которых пахло чем-то изумительно вкусным. Князь собственноручно разлил содержимое кувшинчика по двум глиняным же чарочкам.

— Нет-нет, Василий Николаич, погодите! — воскликнул он, увидав, что Дубов потянулся за чарочкой. — Теперь она холодная, только из погреба, а это настоящая вишневая наливочка, и чтобы ощутить ее подлинный вкус, надо ей дать самую малость согреться. Вот-вот, еще мгновение — и готово! И, нет-нет-нет, не пейте сразу, а для начала только самую малость. Окуните кончик языка, и вы ощутите непередаваемый вкус этого божественного напитка!

Василий так и сделал. Наливочка и впрямь оказалась очень приятной, хотя вряд ли стоила тех возвышенных похвал, которые расточал ей князь Святославский. А князь, похоже, только входил во вкус:

— Теперь, милейший Василий Николаич, возьмите вот эту вот закусочку, самую малость, быстро допейте наливочку, и тут же, не медля ни малого мгновения, закусите!

Василий послушно выполнил и это предписание. Закусочка действительно оказалась весьма вкусной, приготовленной не то из брюквы, не то из редьки, с добавлением сметаны и мелко нарезанных копченостей. Тем временем половой поднес к столу еще два кувшинчика, с водкой и смородинной настойкой, но не уходил, наблюдая за священнодействиями князя Святославского.

— Неужели вы не ощутили божественного вкуса этой замечательной закусочки?

— Ощутил, — должен был согласиться Дубов.

— А раз ощутили, то теперь выпейте чуть-чуть водочки и непременно закусите вот этой рыбкой. Да с лучком, с лучком. — Князь сладостно вздохнул. — В годы моей молодости такую стерлядку ловили сетями в верховьях Кислоярки, потом свежезасоленную на тройках привозили в Царь-Город и замечательнейшим, только им одним ведомым способом приготавливали в харчевне, дай бог памяти, на Никольской улице. Сам государь Дормидонт, ежели должен был принимать иноземных гостей, непременно потчевал их нашей стерлядкой. Да уж, в прежние годы всякая харчевня, даже самая захудалая, имела свои особые кушанья, тайны которых свято блюла. Вот, помнится… — Князь горестно махнул рукой. — Да что вспоминать! А теперь, куда ни придешь, везде одно и то же, и никакого разнообразия, никакой тайны… Да вы закусывайте, Василий Николаич, вот непременно квашеной капустки отведайте, она здесь знатная, с морковкой да с морошкой. А вот, помню, покойница Анисья Матвеевна добавляла в капусту еще и яблоки, и даже груши… — Князь аж зажмурился, вспоминая незабвенный вкус капусты «от Анисьи Матвеевны».

— Так кто ж мешает добавлять в капусту груши и яблоки? — спросил Дубов. Его уже малость «развезло» от наливок и закусок, а более того — от многословия князя Святославского.

— Ха, добавить яблок и груш в капусту всякий дурак сумеет, — пригубив смородинной настойки и заставив продегустировать ее и Дубова, не без едкости проговорил князь. — А Анисья Матвеевна знала, как яблоки-груши нарезать, и в каких соотношениях, и сколько чего добавлять. И главное — никакой тайны из своих знаний не делала, со всеми готова была поделиться. А все одно — как она, никто не научился капусту квасить. А почему? А потому что призвание! — И вдруг Святославский обернулся к половому: — Любезнейший, скоро ли принесут рыбную похлебку?

— Уже на подходе-с, — улыбаясь, откликнулся половой.

— А уж похлебка тут — это скажу я вам! — продолжал витийствовать князь. — Такого вы еще никогда не кушали. А отведав, на всю жизнь запомните, уверяю вас! А пока что мы с вами выпьем еще по чуть-чуть и закусим вот этим замечательным балычком…

Но тут принесли уху, от которой валил пар настолько густой и пахучий, что князь Святославский аж зажмурился от удовольствия. А открыв глаза, увидел, как Василий обнимает и лобызает двоих людей, хорошо ему знакомых — скоморохов Антипа и Мисаила. Правда, одеты они были как обычные царь-городские мещане, и лишь чуть заметная «сумасшедшинка» во взоре да легкая небрежность в одежде и прическе выдавали в них служителей высоких искусств.

С Антипом и Мисаилом Дубов познакомился в прошлом году, когда они втроем, приехав в Новую Мангазею, за несколько дней сумели раскрыть противогосударственный заговор. А едва они вернулись в Царь-Город, то по представлению Василия и ходатайству князя Святославского оба скомороха были указом самого царя Дормидонта восстановлены на государевой службе в Потешном приказе, из которого когда-то были изгнаны за некую провинность.

— Ну что, Савватей Пахомыч, снова в нас потребность пришла? — весело осведомился Мисаил.

— Скажи, что нам делать, а мы за тобой и в огонь, и в воду, — добавил Антип.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь, — улыбнулся Дубов. — Но будьте так добры, зовите меня по-простому — Василием.

(Дело в том, что в Мангазее Дубов проживал не только под чужим именем — там его звали Савватей Пахомыч — но и под чужой внешностью, и когда по окончании задания он вернул себе первоначальные то и другое, то скоморохи долго путались, прежде чем привыкли к такому стремительному превращению).

— Да что вы стоите, присаживайтесь, — засуетился князь Святославский. — Похлебки много, на всех хватит. Но для начала пропустим по маленькой…

Тут Василию припомнилась шутка боярина Павла о князе Святославском, будто бы он даже покойника сумеет упоить до мертвецкого состояния, причем так искусно, что тот ничего и не заметит. Дубову же Антип и Мисаил, оба отнюдь не злейшие враги «зеленого змия», сегодня нужны были по возможности трезвые. Поэтому Василий Николаевич деликатно кашлянул, напоминая князю, что раз уж они собрались все четверо, то не худо бы и приступить к делу.

Святославский же понял это покашливание по-своему:

— Да-да-да, ну конечно же, как я позабыл — ведь мы идем к нашему другу, лишенному счастья откушать этой замечательной ухи. Что же делать-то?

— Давайте возьмем ее на вынос, — предложил Дубов. — А на месте разогреем!

— Можно, конечно, и так, — с сомнением вздохнул князь, — да разогретая уха и вполовину не сохранит того неподражаемого вкуса и запаха, как только что свежесваренная!..

— Не извольте-с беспокоиться, князь, — вдруг встрял половой. — Мы вам котел так завернем-с, что и до вечера горячим останется-с.

— Ну вот и прекрасно, — обрадовался Святославский. — А котел мы вам после вернем, не беспокойтесь. Ах да, постойте, надо ж еще вина прихватить, да побольше!

— Могу вам посоветовать взять целую бочку-с, — тут же предложил половой. — Оно и дешевше выйдет, нежели в разлив-с.

— А что, недурно придумано, — обрадовался Дубов. — Князь, вы как, не против?

— Можно и всю бочку, — охотно согласился князь. — А что за винцо — небось, какая-нибудь самоделка?

— Князь, обижаете! — возмутился половой и миг спустя выкатил огромную бочку.

— Добротная бочка, крепкая, — со знанием дела отметил Мисаил.

— А главное, большая, — оценил Василий.

— Позвольте сказать, бочка многоразовая-с, — с улыбочкой проговорил половой, — и ее будет надобно вернуть, дабы отправить восвояси-с.

— Восвояси — это куды ж? — пристально глянул на него Святославский.

— В Замошье-с, — потупя глазки, ответил половой.

Князь присвистнул:

— Ну, Замошье — там же обманщик на обманщике и обманщиком погоняет!

— А вы отведайте, — искушал половой. С этими словами он нацедил вина в большую чарку и с поклоном передал Святославскому.

— Вроде как бы и недурно, — должен был признать князь, попробовав вина и передав чару по кругу.

— Хорошее винцо, — оценил Антип.

— И за душу крепко берет, — дополнил Мисаил.

— Возьмем? — допив оставшееся, Василий выжидающе посмотрел на князя.

— Возьмем! — ухарски махнул рукавом Святославский. — А бочку, любезнейший, мы вам сегодня же взад пришлем.

— Постойте, а как вы их в Замошье возвращаете — уж не на стругах ли моего доброго приятеля господина Кустодьева? — как бы между прочим осведомился Дубов. Конечно, купец Кустодьев, которого он видел всего-то пару раз, приятелем ему не приходился, но Василий давно уже усвоил, что дела в Царь-Городе зачастую строятся на дружеских, кумовских и просто родственных отношениях — оттого и несколько преувеличил степень своего знакомства с купцом.

— Да-да, конечно, Кустодьева-с, — обрадовался половой.

— Чем бочку туда-сюда катать, мы ее прямо на причал и доставим, — предложил Дубов. А сам подумал: «Как все ладно складывается. Уж не слишком ли ладно?..»

Несколько времени спустя мимо Потешного приказа проследовала весьма живописная процессия. Ее возглавлял сам глава Приказа с привязанным к спине огромным котлом, обмотанным разноцветными тряпками. Следом за ним Василий Дубов нес две корзины с многочисленными закусками, а сзади скоморохи Антип и Мисаил прямо по мостовой лихо катили винную бочку. Царь-городцы, привыкшие к подобным чудачествам князя Святославского (у нас бы это назвали «перфоменс», «хэппенинг» или «экшен»), воспринимали шествие как должное.

Вкусный запах, доносившийся из котла и корзинок, притягивал всех бродячих собак округи, и когда шествие достигло Боярской слободки, его сопровождал внушительный четвероногий эскорт. Но увы — князь и его спутники скрылись за воротами дома, принадлежащего боярину Андрею, и собаки, сердито потявкав и помочившись на заборы соседних теремов князя Святославского и градоначальника Длиннорукого, нехотя разбрелись.

«Добры молодцы», околачивающиеся поблизости, внутренне напряглись, но не более того — в их задачу входило наблюдение за происходящим, а действовать они должны были в одном случае: если бы боярин Андрей вздумал самовольно покинуть место домашнего заточения. К тому же в гости к боярину пожаловали не абы кто, а государственный муж князь Святославский и по заслугам обласканный царскими милостями Василий Николаевич Дубов.

При виде гостей боярин Андрей искренне обрадовался — он уже знал, что придет Василий, и даже знал, с какими целями, а тут к нему сверх заявленного закатилась целая разухабистая орава, да еще с выпивкой и закуской.

— Ну вот, дорогой боярин Андрей, мы и явились поздравить тебя с вызволением из темницы! — возвестил Святославский, опуская котел на пол. — И первое наше дело — опростать эту бездонную бочку!

— Как? — изумился хозяин. — Там же столько, что нам ее и за неделю не опростать!

— Ну, тогда тащи сюда, во что перелить, — весело распорядился князь.

Вскоре все ведра, кувшины, жбаны, котелки и даже цветочные вазы в доме боярина Андрея были до краев наполнены вином, а бочка оказалась вычерпанной только лишь наполовину. Святославский послал скоморохов к себе в терем, и те притащили еще несколько емкостей, но и это мало изменило положение вещей. Дубов заикнулся было, что лишнее можно бы вылить в отхожее место, но против этого бурно восстал князь Святославский:

— Для того ли?.. Ну, дальше продолжай ты, — велел он Антипу.

— Для того ли виноградари полуденных земель в поте лица своего растили лозы виноградные, для того ли сбирали виноград и выдавливали целительный сок, для того ли везли за тридевять земель сие чудо неизъяснимое, дабы выливать его в помойную яму?! — театрально выкинув руку вперед, на одном дыхании выпалил Антип, да с таким чувством, что Святославский даже малость пригорюнился.

— Это откуда? — тихо спросил Дубов.

— Из гишпанской кумеди «Богатеи тоже стенают», — так же негромко ответил Мисаил.

— Сами все выпьем, — громогласно заявил Святославский, — но не дадим пропасть ни капле!

— Да мы ж помрем, ежели все это выпьем, — с дрожью в голосе возразил боярин Андрей.

Дубов подошел к окну — на обочине улицы уже стояла телега, запряженная лошадью. То и другое предоставил князь Святославский, чтобы отвезти пустую бочку на причал. Чуть в сторонке по-прежнему околачивались «добры молодцы», а к дому боярина Андрея уже понемногу подтягивались юные путятинцы с плакатами и транспарантами.

К Василию подошел боярин Андрей:

— Не пойму, чего им от меня нужно. Или ребятам больше делать нечего?..

— Молодые еще, глупые, — усмехнулся Василий. Он не стал говорить, что молодежь просто самовыражается, как умеет, а истинная задача тех, кто за нею стоит — сделать жизнь боярина Андрея невыносимой и, может быть, даже добиться того, чтобы он сам запросился обратно в темницу.

И тут Василий заметил, что по улице идет богато, но весьма аляповато одетая женщина. Увидев боярина Андрея и Дубова, она остановилась прямо под окном.

— Акулина? — невольно вырвалось у боярина. Поняв, что это мог услышать и кое-кто из «добрых молодцев», Василий сделал даме чуть заметный знак.

— Кака я тебе, к бесу, Акулина? — мгновенно поняв, что от нее требуется, заголосила женщина. — Я — княгиня Евдокия Даниловна, невежа, градоначальничья, блин, законная жена!

— Прости, княгинюшка, не признал, — поклонился ей из окна боярин Андрей.

Взгляды княгини и боярина на миг встретились, но тут «Идущие вместе» принялись выкрикивать свои кличи, и Дубов отвел хозяина подальше от окна. А княгиня решительным шагом направилась прямо к митингующим.

— Да что вы тут всякой хренотенью, блин, занимаетесь! — напустилась она на молодежь. — Коли впрямь Царя и Отечество любите, так займитесь чем-нибудь полезным, а не орите тут, как придурки!

Парни и девушки не знали, что им делать, тем более, что в знатной даме некоторые из них узнали жену градоначальника. По счастью, поблизости находился их руководитель и вдохновитель, который даже выплыл из тени, чтобы разрешить это недоразумение:

— Сударыня Евдокия Даниловна, простите молодых царелюбцев и не пеняйте им за те маленькие неудобства, которые они создают уважаемым соседям. Тем паче, что все это происходит, так сказать, с согласия вашего достопочтеннейшего супруга…

— А ты кто такой? — бесцеремонно перебила княгиня. — Небось, такой же бездельник и пьяница, как мой благоверный?

— Я — боярин Павловский, — не без гордости заявил «бездельник и пьяница». — А они — юные путятинцы, иначе говоря — «Наши», или «Идущие вместе».

— Ну и шли бы вы все вместе куда подальше, — княгиня смачно харкнула прямо под ноги боярину Павловскому и пошла прочь.

— Так что ж нам делать, Глеб Олегович? — обратился к боярину юный Ваня Стальной. — Продолжать, али как?

— Продолжайте, — решился боярин Павловский, не забыв ласково погладить Ваню чуть ниже спины. — Только шумите потише. — И, вздохнув, добавил: — Слыхивал я, будто бы почтеннейшая Евдокия Даниловна малость не в себе, да не представлял, что настолько…

Покуда князь Святославский и скоморохи продолжали рыскать по дому и по двору в поисках пустой посуды, Дубов решил кое о чем порасспросить хозяина:

— Скажите, боярин Андрей, отчего вы назвали Евдокию Даниловну Акулиной?

Боярин Андрей промолчал. Но потом все же заговорил как бы вне связи с предыдущим:

— Когда я ее увидел в первый раз, остолбенел: вылитая Евдокия Даниловна. И дело не во внешнем сходстве — душа у нее такая же чистая. А все это, оно в ней наносное, уверяю вас. Жизнь заставила.

— Она вам рассказывала о своей участи? — спросил Дубов.

— Нет. Да и зачем? И так все ясно, — вздохнул боярин Андрей. — Я ей, пока был на свободе, помогал, чем мог. Сколько раз предлагал устроить в приличный дом, на хорошую работу — а она отказывалась. Я, говорит, девка пропащая, одного хочу — подохнуть где-нибудь под забором… Скажите, Василий Николаич, там, — он кивнул в сторону окна, — там княгиня была, или…

— Ну конечно, княгиня, — твердо ответил Василий. — Вы ж сами слышали, что она сказала: я — княгиня Евдокия Даниловна, жена градоначальника.

— А где же тогда Акулина? — пристально глянул на Дубова боярин Андрей.

— Как где? Вестимо, в Бельской слободке, — совершенно серьезным голосом, но с хитрецой в глазах произнес Василий Николаевич. — Другое дело, ежели она исчезнет, или уже исчезла, так ее никто и не хватится…

Важная беседа оказалась прерванной шумным появлением князя Святославского и скоморохов, тащивших бочку с плескавшимися на донышке остатками вина. Раскрасневшееся лицо и сбившийся набок кафтан князя недвусмысленно говорили, что в качестве емкости для вина он использовал и самого себя.

— Ну, разопьем оставшееся! — громогласно предложил Святославский.

Василий украдкой глянул на часы — пора было отправлять бочку на пристань.

— Эх, была не была! — решился Дубов. — Разливайте!

Князь щедро разлил вино по чаркам. Друзья выпили, помолчали.

— Да, хорошее винцо, — сказал Василий с видом знатока, хотя вряд ли сумел бы отличить «Каберне» от «Киндзамараули». — К такому бы вину еще и хорошую закуску…

— Ах я болван! — хлопнул себя по лбу Святославский. — У нас же уха стынет!

И князь, прихватив с собой Антипа, кинулся в сени, где остались котел и корзина. А вернувшись, они увидели, как Василий и боярин Андрей, установив закрытую бочку на подоконнике, живо обсуждают, как ее сбросить вниз, но так, чтобы она попала точно на телегу, а не на мостовую или, не дай Боже, на кого-нибудь из «Идущих вместе».

(Если бы князь Святославский был знаком с устным творчеством Ираклия Андронникова, то непременно вспомнил бы его яркий и образный рассказ, в котором Сергей Есенин точно так же высчитывал, в какой момент ему лучше всего сбросить из окна бочку с керосином, чтобы ненароком не пришибить двух старушек, движущихся по улице навстречу друг дружке).

— Возьми чуть левее! — кричал Василий кучеру. — А вы, ребята, расступитесь, а то и до греха недалеко.

— Еще бы! — подхватил боярин Андрей. — Охота мне из-за вас, бездельников, опять в темницу садиться!

— Да тебе, злодей, голову отрубить мало! — крикнула боярышня Глафира.

— Лучше о своей голове озаботься, дуреха! — не остался в долгу боярин Андрей. И это могло показаться весьма странным — доселе он ни в какие пререкания с митингующими не вступал и во время их акций даже к окну старался не подходить.

Наконец, вычислив, что теперь бочка уж точно не упадет мимо телеги, Дубов и боярин Андрей решительно спихнули ее с окна. Бочка тяжело упала на солому, постеленную на телеге, возница свистнул кнутом, и лошадка с резвым ржанием понесла ее мимо терема градоначальника.

— Вот бы тебя, боярин Андрей, в бочку — да в Кислоярку! — злорадно выкрикнула боярышня Глафира.

Боярин даже не обиделся:

— С тобою, девица-красавица — хоть в бочку, хоть в Кислоярку!

— А что, я согласная, — засмеялась Глафира. В сущности, никакой личной вражды к опальному боярину она не испытывала, а приглядевшись, должна была признать, что и собой он весьма пригож, даже не в пример столь обожаемому ею Путяте.

— Ну что ж, теперь можно и за стол, — с вожделением промурлыкал князь Святославский. — А чего это я Мисаила не вижу?

— Прихватило, — сочувственно вздохнул Дубов. — С непривычки к заморскому вину.

— Бывает, — со знанием дела сказал князь. — Ну, Богу помолясь — да за трапезу.

Обед удался на славу. Съедено было немало, а выпито — и того больше. Это если не считать затейливых «кулинарных» рассказов Святославского, которые изливались из него, будто из рога изобилия, и тем щедрее, чем больше он вливал в себя ухи и вина.

А по окончании обеда князь устало откинулся на спинку кресла:

— Уфф, хорош-шо посидели. А теперь недурно бы и соснуть.

Однако Василию спать вовсе не хотелось. Напротив, он испытывал радостный прилив сил и желание поделиться своей радостью со всем миром.

— Вы как знаете, а я иду на улицу, к народу! — сообщил он. — Извините, боярин Андрей, вас не приглашаю. А ты, Антип, идешь со мной!

Взяв ведро с вином, большую чару и корзину с остатками закуски, Дубов и Антип направились прямо к «Идущим вместе», которые, правда, никуда не шли, а добросовестно стояли на месте, выкрикивая свои немногочисленные лозунги. Когда они уставали скандировать, юный Цветодрев устраивал музыкальные паузы, виртуозно солируя на гуслях.

— Бог вам в помощь, товарищи! — провозгласил Дубов, нимало не озабочиваясь совместимостью таких слов, как «Бог» и «товарищи». — Я так чувствую, что вам нужно подкрепиться. А заодно и горло промочить.

И Василий, зачерпнув из ведра полную кружку, церемонно протянул ее боярышне Глафире.

Немного починившись, Глафира как бы нехотя приняла чарку и медленно ее осушила, а потом закусила пирожком, который ей преподнес Антип.

Этому безобразию запоздало воспротивился Ваня Стальной:

— Что ты делаешь, Глафира? Аль запамятовала, что наш любимый царь Путята и сам хмельного в рот не берет, и другим не советует?

— Не хочешь — ну и не пей, — уже чуть заплетающимся голоском ответила Глафира, — а другим не мешай!

— Ну, отчего же не хочу? — раздумчиво протянул Ваня. — Вот ежели бы не вина, а водички какой испить… А то и прямь сухота в глотке.

— Так это ж и есть водичка, — обрадовался Дубов, зачерпывая еще одну чару. — Ну, самую малость вином отдает, чисто символически!

— Да, недурна водичка, — похвалил Ваня, отпив пол-кружки. — Извини, добрый человек, до дна пить не буду — мне много нельзя.

— Ну, раз нельзя, значит нельзя, — не стал настаивать Василий. И обратился к юноше, стоящему рядом с Ваней: — Ну а вам-то, сударь, надеюсь, можно?

Боярин Павловский из своего затишка неодобрительно следил за тем, как Дубов угощает его подопечных, но до поры до времени не вмешивался. Когда же настал черед юного гусляра Цветодрева, он не выдержал:

— Да что вы делаете, милостивый государь, не видите, что он еще мальчик?

— Как, неужели? — захихикала Нюрка из Бельской слободки. — Ну, это мы живо исправим!

Василий внимательно пригляделся:

— Да, и вправду мальчик. И пускай всякий, кто скажет, что это девочка, бросит в меня камнем!

— Лучше бросьте спаивать молодежь, — проворчал боярин Павловский.

— Как вам будет угодно, — легко согласился Дубов. — Но вот ведь вы, уважаемый… простите, забыл ваше имя-отчество?

— Глеб Олегович.

— Вот вы, Глеб Олегович, уже вышли из молодежного возраста?

— Увы, — с кручиною в голосе вздохнул боярин Павловский, — у меня, почитай, и не было настоящей молодости, ибо она пришлась на мрачные годы прежних правлений. И лишь теперь, с воцарением нашего славного Путяты, я вновь чувствую себя юным и счастливым,

— Так выпьем же за вашу вторую молодость! — подхватил Василий, проворно подсунув боярину Павловскому полную чару.

— Ну, за это грех не выпить, — должен был согласиться боярин Павловский и, лихо опрокинув в себя содержимое, громко закричал:

— Да здравствует Путята!

— Да здравствует Путята! — подхватили «Идущие вместе», воодушевленные замошьевским вином.

«Причастив» боярина Павловского, Дубов и Антип направились к «добрым молодцам», которых Василий Николаич для себя поименовал «людьми в штатском»:

— А вы, честные господа, не желаете ли винца откушать?

— Не, мы на службе, — простодушно ответил один из них, коего Дубов безошибочно определил как «старшого».

— То есть мы тут просто гуляем, сиречь праздно шатаемся, — попытался другой «штатский» поправить оплошность своего начальника.

— Ну, тогда вам сам Бог велел выпить за здравие нашего любимого и обожаемого Государя! — обрадовался Всилий. — Али вы, господа, не желаете, чтобы он здравствовал многая лета?

Делать нечего — пришлось и господам наблюдателям испить винца. Когда же один из них попытался схитрить и вернуть недопитую чарку, то Антип, доселе больше молчавший, неожиданно гаркнул чуть не над ухом:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

Сделав доброе дело — угостив «добрых молодцев в штатском» — Дубов вернулся к молодежи, рядом с которой он как бы и сам помолодел, возвратившись в незабвенные годы комсомольской юности.

— Ну что вы все одно и то же кричите — «Слава Путяте» да «Слава Путяте», — сказал Василий. — Надо это дело как-то разнообразить. — И, возвысив голос, он сходу принялся выдавать новые лозунги (а точнее, старые на новый лад): — Народ и Путята едины! Путята — ум, честь и совесть нашего времени! Путятинским путем идете, товарищи! Где Путята — там успех, там победа! — И напоследок: — Монархия — мать порядка!

Слушая Дубова, боярин Павловский начал подозревать, что тот откровенно глумится и над обожаемым Путятой, и над «Идущими вместе» и даже над ним самим, боярином Павловским, но ничего поделать не мог — ведь Василий говорил вроде бы самые правильные вещи, а доказать, что делал он это не совсем искренне, было невозможно. Тем более, что простодушные девушки и юноши все принимали за чистую монету и от души подхватывали любой клич Василия.

И тут из окна донесся зычный голос всеми позабытого боярина Андрея:

— Эй, робяты, да вы что, запамятовали, какого беса сюды приперлись — Государя славить, али мя грешного порочить да бесчестить?

Василий проворно обернулся в его сторону:

— Ах да, простите великодушно, дорогой боярин Андрей, мы совсем про вас забыли. Но постараемся восполнить это досадное упущение. — И, малость размыслив, выпалил на едином дыхании: — Позор боярину Андрею — безумию, бесчестию и бессовестности нашего века!

— Вот это совсем другое дело, — радостно прогудел боярин Андрей.

Тем временем народ потихоньку прибывал. Каким-то образом по округе разлетелась весть, что на Боярской наливают, и со всех сторон стекались любители дармовой выпивки, так что Антипу даже пришлось сбегать в дом за добавкой. А так как «Идущие вместе», подзуживаемые Дубовым, беспрерывно и громогласно прославляли Путяту, то многие решили, что это сам царь-батюшка их угощает, и благодарственным выкрикам и здравицам не было конца-края.

Почувствовав, что «чего-то не хватает», Василий вновь обратился к молодежи:

— Друзья, а не спеть ли нам?

— А что, споем! — задорно крикнула боярышня Глафира.

Юный Цветодрев, которому Василий таки ухитрился налить пол-чарки, покамест боярин Павловский отлучался за угол по малой нужде, вновь возложил длинные тонкие персты на струны и вдохновенно запел:

Остальные дружно подхватили припев:

Слушая стройный хор «Идущих вместе», Василию вдруг самому захотелось спеть. «Эх, жаль, скрипку не прихватил, — с сожалением подумал Дубов, — а то еще и сыграл бы».

Василий подошел к Цветодреву и запел приятным баритоном ту самую песню, за которую в свое время на областном смотре комсомольской песни получил третью премию:

Цветодрев прямо со второго куплета «ухватил» мелодию и настолько верно и ненавязчиво подыгрывал на гуслях, что, наверное, даже сама Александра Пахмутова осталась бы довольна. А Василий, на ходу вспоминая подзабытые слова, думал, что песня эта вовсе не такая уж и комсомольская, а просто очень хорошая и душевная песня о светлых человеческих чувствах. Должно быть, это поняли и друзья Цветодрева — в сущности, все они были обычными парнями и девушками, не чуждыми высоких душевных стремлений, и их ли одних вина, что эти стремления у них обрели столь искаженные очертания? Как только Василий под общие рукоплескания допел песню, Ваня Стальной подскочил к нему с просьбой записать слова. И, естественно, Дубов не мог ему отказать.

Но не стоит думать, что Василий Николаевич просто дурачился — пел, сочинял лозунги и угощал прохожих вином. Нет, он примечал все — и то, как боярин Андрей отошел от окна в глубь дома, и даже вернувшуюся пустую телегу князя Святославского.

Закончив диктовать Ване слова «Тревожной молодости», Василий подошел к телеге:

— Ну как, отвез?

— Вестимо, отвез, — степенно ответил возница. — И еще дождался, покуда бочку на ладью отнесли. Все, как ты велел.

— И сам видел, как ладья отплыла? — не отступался Василий.

— Видел, как тебя сейчас, — заверил возница.

— Ну, коли так, винца испей, — тут же предложил хлебосольный Дубов. — Антип, налей ему чарку, да не скупись!

И тут в конце улицы показалась богатая карета, запряженная тройкой породистых белых коней.

— Князя Длиннорукого? — вслух подумал Василий.

— Самого Путяты! — со священными придыханиями ответил боярин Павловский, случившийся поблизости. И, обернувшись к своим подопечным, с мольбой заговорил: — Ребятки, милые мои, уж вы расстарайтесь — ведь такой случай редко когда выпадает!..

Увидав скопление народа, царь Путята пожелал остановиться и выйти к своим подданным, о чем, вероятно, впоследствии горько сожалел.

— Слава Путяте! — грянули «Идущие вместе», бурно (хотя и не очень трезво) поддержанные всеми присутствующими. Путята чуть поморщился и, дежурно «сделав ручкой», хотел было уже вернуться в карету и ехать дальше, но тут к нему подскочил боярин Павловский и принялся с жаром что-то говорить, указывая на своих юных подопечных. Царь слушал вполуха и чувствовал себя посреди общего внимания к своей особе не очень-то уютно.

И тут из дома с воплем выбежал Мисаил:

— Боярин Андрей исчез!!!

Царь отодвинул Павловского и решительно направился к Мисаилу, попутно бросив на Дубова сдержанно-яростный взор.

— Говори толком и по порядку, что случилось! — велел Путята.

— Ну, ежели по порядку, то все началось с вина, которого целую бочку купил мой начальник, глава Тайного приказа князь Святославский, — начал было Мисаил обстоятельный рассказ. — А я совсем забыл, что от вина у меня иногда случается… Ну, вы понимаете.

— Несварение желудка, — подсказал Дубов, — в смысле, понос.

— Вот-вот, самый настоящий понос, — радостно подхватил Мисаил. — И покаместь господа с боярином Андреем услаждались вином и ухою, я, как дурак, просидел в отхожем месте. И вот скажи мне, Государь, есть ли после этого в мире справедливость? — Мисаил сделал выверенное движение рукой, как бы призывая не то в свидетели, не то в сочувствующие все земные и небесные силы.

— По делу говори! — мрачно оборвал его Путята.

— Ну вот я и говорю, — испуганно зачастил скоморох, — дело самое скверное. Выхожу это я из… ну, оттуда, где поносом маялся, иду по дому, во все уголки заглянул, а окромя спящего князя Святославского, ни одной живой души не встретил!

Путята с тихой ненавистью глянул на Василия — он уже не сомневался, что Дубов имеет к исчезновению боярина Андрея самое прямое отношение, но так как формальных причин утверждать подобное он пока что не имел, то выразился более обтекаемо:

— А ведь это по вашему, Василий Николаич, ходатайству его выпустили из темницы!

— Как так, по моему? — искренне возмутился Василий. — Извините, Государь, но инициатива исходила не от меня, а от Надежды, а я с самого начала говорил ей, что это дело не стоящее. Не верите — спросите у госпожи Чаликовой!

Однако Путята уже не слушал Дубова — его тяжелый взор упал на «добрых молодцев», которых он, кстати говоря, прекрасно знал по совместной работе в Сыскном и Тайном приказах. Теперь они дрожали, словно осиновый лист, в ожидании царского гнева. И не зря.

— Вы тут зачем поставлены — выполнять свое задание, или пьянствовать? — бушевал Путята, уловив явственный винный дух, исходящий от «молодцев». — Предупреждаю сразу — ежели не найдете боярина Андрея, то я вас дерьмо выгребать отправлю, так и знайте!

— Глядите, да вон он где! — вдруг заорал Антип, указывая на человека, нетвердой поступью выходящего из ворот.

«Добры молодцы», явно не желающие переквалифицироваться в ассенизаторы, гурьбой кинулись к воротам и вскоре представили беглого боярина пред светлые очи Государя.

Но увы — Государь не оценил их стараний:

— Кого вы мне привели, придурки? Это же князь Святославский!

Князь же Святославский, увидев Дубова, обрадовался несказанно:

— Василий Николаич, куда это вы запропастились? А я хотел позвать вас в еще одну прелестнейшую харчевенку, где подают чудные блинчики с брусникой. Вы берете такой блинчик, окунаете его в сметанку, откусываете маленький кусочек и заедаете щучьей икоркой…

— Князь, куда исчез боярин Андрей? — прервал Путята «вкусный» монолог Святославского. Царь старался говорить очень тихо и спокойно, хотя внутри его все клокотало.

— А? Что? В чем дело? — переспросил князь, ласково дыхнув перегаром.

— Государь спрашивает, куда вы девали боярина Андрея, — громко повторил Дубов царский вопрос.

Князь, казалось, только теперь заметил, что они не вдвоем:

— А-а, царь-батюшка? А иди ты в жопу, царь-батюшка, не до тебя. — И вновь обратился к Дубову: — Да, Василий Николаич, так о чем бишь я толковал? Берете блинчик, окунаете в сметанку и запиваете медовушкой. Но чуть-чуть, в меру, дабы не перебить вкуса брусники…

И хотя князь Святославский обошелся с Государем столь неучтиво вовсе не от злости, а скорее по простоте душевной, Путята аж позеленел, в сердцах плюнул на мостовую и решительным шагом направился к карете. А Дубов чуть слышно проговорил:

— Два — один.

Но увы — даже и на этом невзгоды Путяты не закончились. Увидев, что он собирается уезжать, боярин Павловский дал отмашку своим ребятам, чтобы те достойно проводили любимого Государя. И надо же было такому случиться, что самая громкоголосая из «Идущих вместе», боярышня Глафира, оказалась как раз рядом с царскою тройкой. И едва она завопила: «Путята, мы любим тебя!!!», как лошади от испуга рванули с места и на бешеной скорости понесли карету, так что миг спустя она исчезла за ближайшим поворотом.

Все произошло так стремительно, что никто ничего не мог понять. Разъяснить собравшимся, что же, собственно, случилось, взялся скоморох Антип.

— Братцы, на помощь, царя украли! — выкрикнул он во весь голос. И толпа, дыша винными парами, опрометью помчалась туда, куда лошади унесли карету — спасать Государя из лап похитителей. А того, что при этом едва не сбили с ног самого Государя, никто даже не заметил.

Боярская слободка вмиг опустела — остались лишь Путята, Дубов и князь Святославский, продолжающий бубнить себе под нос что-то о блинах с икоркой, да еще кучер, хлопочущий вокруг телеги. Именно он первым и пришел на выручку:

— Да ты не кручинься, Государь-батюшка, садись ко мне в повозку, я тебя с ветерком домчу, скажи только, куда.

Василий представил себе, как Путята «с ветерком» катится через весь город на телеге, годной разве что для перевозки пустых бочек, и втайне возжелал, чтобы царь принял это предложение. Но, очевидно, Путята представил себе то же самое — и отказался, а вместо этого решил зайти к градоначальнику и одолжить у него конный выезд, чтобы добраться до дому. Василий вызвался сопровождать Путяту. Царь глянул на него исподлобья, но промолчал, и Дубов принял это за знак согласия.

Князя Длиннорукого они застали сидящим за обеденным столом в обнимку с Евдокией Даниловной. Перед ними стоял наполовину опростанный кувшин сливовой наливки — свято соблюдая советы Серапионыча, водкой градоначальник супругу не потчевал.

Когда нежданные гости вошли, супруги как раз пели на два голоса, но отнюдь не патриотические песни из репертуара «Идущих вместе», а нечто совсем иное, слышанное княгиней в ее «докняжеской» жизни в Бельской слободке. Мы рискнем привести только один куплет, по сравнению с прочими наиболее скромный и целомудренный:

Увидев Василия, княгиня смутилась и даже на миг прервала пение, но Дубов ей чуть заметно кивнул — дескать, все путем, продолжайте в том же духе — и Евдокия Даниловна, задорно подмигнув гостям, зачастила:

Хоть и не сразу, но сообразив, что к нему пожаловал собственною особой Государь Путята, хозяин не без труда выбрался из-за стола и почтительно поклонился. Княгиня же, как ни в чем не бывало, осталась сидеть и даже подлила себе в чарку еще наливки.

— Сударыня, может быть, вы хоть на миг оторвете задницу от стула и привстанете, когда перед вами стоит царь? — не выдержал Путята.

— Чаво? — пренебрежительно глянула на него княгиня. — Кто тут царь — уж не ты ли? — Евдокия Даниловна громко захохотала: — Не смеши людей!

— Душенька, это ж и впрямь царь, — попытался было убедить супругу князь Длиннорукий, но та уже никого не слышала, опричь себя:

— Да какой ты царь? На себя посмотри — таких, как ты, троих возьми, а все царь не получится. Царь!.. Царь — это ого-го, а ты просто недомерок какой-то!

С этими словами княгиня наконец-то соизволила оторвать задницу от удобного стула, но лучше бы она этого не делала.

— Пошел прочь отсюда, — пуще прежнего напустилась она на Путяту. — А ежели ты думаешь, что здесь тебе чарку дармовую нальют, то не дождешься!

— Евдокия, но это же и в самом деле царь, — еще раз попытался Длиннорукий вразумить супругу, но увы — с прежним успехом. То есть неуспехом.

— Кто царь — вот этот вот? — с величайшим презрением переспросила Евдокия Даниловна. — Да ты ж, князь, говорил, что сам скоро царем станешь, а перед всяким придурком лебезишь!

Даже несмотря на изрядное подпитие, князь Длиннорукий не на шутку перепугался и в глубине души возбранил себя за словесную несдержанность. Дело в том, что князь представлял собою наглядное подтверждение известной поговорки о трезвом уме и пьяном языке. Конечно, это не означало, что он похвалялся перед супругой своими притязаниями на царский престол — речь шла несколько о другом: градоначальник высказал мысль, что если уж с Дормидонтом пресекся славный род прежних правителей, то более естественным было бы, если б царем стал он, древнеродовитый князь Длиннорукий, а не «нечаянно пригретый славой» Путята.

Однако Путята в такие тонкости вдаваться не стал.

— Ну что ж, дорогой князь, я так вижу, что сегодня у нас с тобою разговора не получится, — произнес царь очень тихим и вкрадчивым голосом, отчего даже у Василия по спине мурашки пробежали. — Но завтра мы с тобой поговорим. Начистоту поговорим.

С этими словами Путята медленно направился к выходу. Князь Длиннорукий кулем плюхнулся на стул и теперь сидел ни жив ни мертв, тщась осознать ужас произошедшего и всю глубину своего предстоящего падения. Зато княгине, похоже, и море было по колено.

— Ты что, пащенок такой, угрожать нам задумал?! — взвилась Евдокия Даниловна и, схватив со стола кувшин с остатками наливки, запустила им в Путяту.

— Что вы себе позволяете! — пискнул Государь, едва увернувшись от кувшина.

— Два — два, — с еле скрываемым злорадством проговорил Василий.

Однако Евдокию Даниловну этот ничейный счет явно не устраивал — она только-только вошла во вкус. Следом за кувшином в Путяту полетели кружки, тарелки, недоеденная луковица и, наконец, расписной поднос, на котором все это лежало. А Дубов едва успевал загибать пальцы:

— Два — три. Два — четыре. Два — пять. Два — шесть…

Поняв, что промедление чревато самыми печальными последствиями вроде цветочного горшка или полведерного самовара, Путята поспешил прочь из негостеприимного дома. Украдкой показав княгине даже не один, а оба больших пальца, что означало высшую степень восхищения, Василий выскочил следом.

На улице, неподалеку от крыльца длинноруковского терема, уже стоял царский экипаж, а «Идущие вместе» при виде обожаемого правителя приветствовали его с радостью, но не очень громогласно, чтобы ненароком снова не напугать царских лошадей.

Уже садясь в карету, Государь сдержанно сказал Дубову:

— Василий Николаич, я бы на вашем месте так не резвился, покуда останки вашего друга, новопреставленного отца Александра, не преданы земле.

И Путята даже благочестиво перекрестился.

— Что вы сказали? — вскричал Дубов.

— Что слышали, — почти грубо ответил царь и скрылся в карете.

Василий понял — это не выдумки.

Будто на автопилоте, он добрел до дома Чумички и, получив от него подтверждение печальной вести, попросил колдуна поскорее переправить его на Горохово городище. Дубов понимал, что сделал все, что мог, и, наверное, даже чуть более того.

* * *

Опоздав на последний автобус, Серапионыч с Васяткой отправились в Покровские Ворота, куда по тропкам, хорошо известным доктору, они добрались за пол часа.

Хозяин, Иван Покровский, встретил гостей очень радушно, и так как время ужина давно миновало, то просто приготовил безалкогольный глинтвейн по собственному рецепту — то есть вино заменил виноградным соком. Такое варево можно было пить и Васятке, а доктор недостаток градусов восполнял небольшими, но частыми добавками из своей знаменитой скляночки.

Поскольку Иван Покровский принадлежал к числу «посвященных», то есть прекрасно знал о существовании параллельного мира и даже бывал там, то Серапионыч мог ему поведать все без утайки. И, разумеется, доктор не упустил возможности блеснуть мастерством рассказчика, так что даже Васятка едва признавал в его изложении те события, в которых сам участвовал. Единственное, что заставляло Серапионыча сдерживаться и хоть как-то «отслеживать» повествовательный поток — это опасение невзначай назвать отца Александра «покойным» или как-то иначе проговориться о его горестной участи.

Глядя на представительного владетеля Покровских Ворот, Серапионыч с трудом узнавал в нем того юного поэта, вместе с которым гостил в Доме культуры у профессора Кунгурцева каких-то несколько часов назад. Но в том, что внутренне он мало изменился, доктор понял, едва Покровский открыл рот.

— Владлен Серапионыч, то, что вы рассказываете — это просто удивительно, — сказал Иван, щедро подливая гостям «трезвого» глинтвейна. — Но одного не пойму — для чего Путяте понадобилось действовать именно так? Ведь с его способностями он мог бы достичь своих положительных целей, не прибегая к негодным средствам.

Иван Покровский ненадолго замолк, как бы ожидая возражений со стороны гостей. Но так как возражений не последовало, то поэт продолжал:

— Ну, Васятка наверняка в Бога верует. — Васятка молча кивнул. — Мы с вами, Владлен Серапионыч, люди не очень верующие, но Путята ведь должен знать о том, что его неизбежно ждет. И дело не только в Высшем Суде. Знаете, я где-то читал, или слыхал, что умные люди, если они действительно умные, стараются вести себя порядочно и по возможности не творить зло, ибо подсознательно понимают — иначе раньше или позже их начнут терзать угрызения совести…

— А с чего вы взяли, Иван, что Путята — умный человек? — машинально подливая из скляночки в стакан, спросил Серапионыч.

— Ну, не знаю, — чуть смешался Покровский. — Хотя, конечно, что считать умом?..

— Если бы все было, как вы говорите, дядя Ваня, то уже давно бы наступил рай земной, — заметил Васятка и неожиданно для себя сладко зевнул. Что, разумеется, было совсем не удивительно после дня, столь богатого приключениями и впечатлениями.

Иван Покровский невесело рассмеялся:

— Ну вот, все как в добрые старые времена: выпиваем и решаем мировые вопросы. Такими делами лучше заниматься с утра, на свежую голову, а теперь давайте я провожу вас в гостевые комнаты.

…Когда Серапионыч зашел к Васятке пожелать доброй ночи, мальчик спросил не столько вопросительно, сколько утрвердительно:

— Скажите, Серапионыч, ведь отец Александр погиб?

— Откуда ты знаешь? С чего ты взял? — деланно завозмущался Серапионыч.

— Вы не умеете скрывать правду, — через силу улыбнулся Васятка. — Так же, как Василий Николаич.

— Да, Васятка, Александр Иваныч погиб, — медленно проговорил доктор. — И я уверен, что наши друзья не дадут его погубителям уйти от ответа.

Васятка молча повернулся к стене, и Серапионыч увидел, как подернулись его худенькие плечи. Доктор присел к Васятке на кровать и молча погладил его по светлым волосам.

Долгие годы по долгу службы Серапионычу чуть ли не ежедневно приходилось утешать скорбящих родных и близких, но сейчас он впервые не знал, что ему говорить — любые слова были бы лишними.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ТАЙНА «ТРЕТЬЕЙ ПЛАНЕТЫ»

Постоянно погруженный в свои колдовские дела, Чумичка мало уделял внимания быту. Хозяйки у него не было, а на мелкую работу — стирку, глаженье, уборку — он обычно нанимал гномов, которые обитали у него во дворе, в землянке. Сложнее было со стряпней, но и этот вопрос решился как бы сам собой после того, как Чумичка раздобыл скатерть-самобранку. Правда, самобранка досталась ему без «инструкции к пользованию», и заказывать какие-то определенные кушанья Чумичка не мог, довольствуясь теми блюдами, которые скатерть ему выдавала по собственному усмотрению.

Но на сей раз, будто зная, что у хозяина гости, самобранка расстаралась на славу, приготовив завтрак, которым остался бы доволен и сам князь Святославский — тут была и свежезасоленная севрюга, и гречневая каша с маслом, и яблочный пирог, а на запивку очень вкусный клюквенный кисель.

Как уважаемый читатель, наверное, уже догадался, гостями Чумички были Надежда Чаликова и Василий Дубов. Справедливо рассудив, что в дом Рыжего им теперь возвращаться никак «не с руки», да и вообще, не стоит слишком «засвечиваться» на улицах Царь-Города, Чумичка, недолго думая, повез их к себе.

И вот за завтраком они строили планы на предстоящий день, хотя прекрасно понимали, что действительность внесет в них свои неизбежные поправки.

Но вначале Надя решила прояснить один вопрос, который остался не совсем ясен из рассказа о вчерашних приключениях Дубова:

— Извините, Вася, может быть, я что-то упустила, но как вам удалось устроить исчезновение боярина Андрея?

— А разве я вам, Наденька, не сказал? Боярин Андрей покинул домашний арест в бочке из-под вина. Теперь он, должно быть, уже в Замошье. Или где-то еще дальше.

— Я тоже вначале подумала, что в бочке. Но ведь вы бочку из окна выбрасывали вместе с самим боярином Андреем?

— Разумеется, боярин Андрей находился в бочке, а его роль в это время и позже исполнял Мисаил, якобы страдающий от поноса, — терпеливо разъяснил Дубов.

— Да, неплохо придумано, — похвалила Надя. — Ну ладно, хватит болтать, пора собираться.

И с этими словами она вышла в сени, где оставался саквояж с вещами.

— А ты, Василий, чем заняться думаешь? — спросил Чумичка.

— Постараюсь выяснить, что произошло с Александром Иванычем, — ответил Дубов. — Для начала потолкую с Пал Палычем — он должен быть в курсе дела… И еще, друг Чумичка, у меня к тебе громадная просьба — пожалуйста, не упускай Надю из вида. По-моему, она сейчас на любые безрассудства способна.

Чумичка молча кивнул, и Дубов понял, что за Надежду он может быть спокоен.

Тут в комнату вошла Чаликова — на ней было длинное темное платье и черная шляпка со спускающейся на пол лица вуалью.

— А что, очень даже ничего, — одобрил Василий. — Кого-то вы мне напоминаете, только никак не вспомню, кого…

— Ну, не буду терять времени даром, — сказала Надя. — Пожелайте мне успеха.

Но уже в дверях, что-то вспомнив, остановилась:

— Ах да, Чумичка, мы же совсем позабыли о твоей просьбе!

Надя еще раз сбегала в сени и вручила Чумичке половину кристалла, которую так и не спрятала в «своей» реальности.

— Что-то не так? — забеспокоилась Надежда, увидев, как Чумичка рассматривает кристалл.

— Это не он, — пробурчал колдун. И кратко пояснил: — Подделка.

— Как? Не может быть! — завозмущалась Надежда — Тут какая-то ошибка, погляди еще раз!

Василий, как всегда, оставил в стороне эмоции и ухватился за суть дела:

— Наденька, во время путешествия в наше светлое прошлое вы все время держали кристалл при себе, или… или как?

— Мы его оставили в саквояже на квартире Серапионыча, — не задумываясь, ответила Надя. — Но саквояж стоял закрытый и на шкафу!

Дубов чуть усмехнулся:

— В таком случае все элементарно, как кусок хозяйственного мыла. Милейший господин Херклафф открыл Анне Сергеевне и Каширскому «окно в прошлое», чтобы они устранили вашего покорного слугу, а сам прошел следом и преспокойненько, безо всяких хлопот, овладел кристаллом. А уж как — это дело техники.

Когда Чаликова наконец-то ушла, колдун протянул Дубову лже-кристалл:

— Возьми. Как знать — может, и пригодится.

— Спасибо, — Василий взял кристалл и принялся рассматривать его на свет. — Даже не скажешь, что не настоящий, а стекляшка.

— Не стекляшка, — перебил Чумичка, — хоть и не настоящий.

— В каком смысле?

— Заимевши одну половинку, Херклафф взялся сам изготовить вторую, но такое даже ему оказалось не по зубам. Хотя кое на что эта поделка все же годится.

— А откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Дубов.

— Знакомый кудесник рассказывал. Херклафф пытался ему эту штуковину за сто золотых всучить под видом настоящей, да тот вовремя чухнул, что дело нечистое — больно уж дешево для такой редкостной вещицы. А вещица хоть и не настоящая, да на кое-что способна.

— Белье гладить?

— Можно и белье гладить, — усмехнулся Чумичка. — А еще можно кого угодно увидеть, стоит лишь захотеть.

— Так просто? — недоверчиво переспросил Василий.

— Проверь, коль не веришь, — предложил Чумичка. — И никаких заклинаний не нужно. Просто скажи — хочу увидеть, и назови, кого.

— Хорошо, — кивнул Дубов. И неожиданно для себя выпалил: — Хочу видеть Путяту!

Большая грань кристалла замутилась, как будто пошла облаками, но очень скоро облака рассеялись, и на их месте появилось довольно четкое изображение скромно обставленной комнаты с двумя людьми, сидящими за столом один напротив другого. В первом Василий тут же узнал Путяту, а во втором, не без некоторого удивления — чароеда и людодея Херклаффа. Приглядевшись, Дубов удивился еще больше: царь сидел, словно на иголках, подобострастно глядя на почтенного иностранца, зато Херклафф, вальяжно раскинувшись в кресле, гляделся настоящим барином, разве что ноги на стол не положил. (Видимо, оттого, что все-таки был просвещенным европейцем, а не «диким» американцем).

— Как ты думаешь, Чумичка, о чем они говорят? — спросил Дубов.

Чумичка принялся делать всякие колдовские знаки, сопровождая их разнообразнейшими заклинаниями. Но увы — изображение оставалось немо.

— А если просто попросить — дескать, нельзя ли, чтобы появился звук? — осторожно предложил Василий. И едва он это произнес, как из глубин кристалла заслышались голоса — не очень внятные, но, прислушавшись, можно было без труда разобрать, о чем идет речь.

ХЕРКЛАФФ: — Фаше Феличестфо, мы уже целый час торгуемся, и нет никакой позитифни результат. Будем делиться, или как?

ПУТЯТА: — Ах, ну о чем вы говорите, Эдуард Фридрихович? Если бы у меня было, чем делиться, разве ж бы я не поделился? Я очень ценю ваши услуги, но казна пуста…

ХЕРКЛАФФ: — Битте, не надо делать из меня эйне дурак. Их бин прекрасно знать, что в Загородный Терем быль найден клад — голде унд бриллиантен. Я не есть просить все, но половина — будьте любезен. И тогда мы будем ф окончательный расчет.

ПУТЯТА: — Какой клад? А-а, вот вы о чем! Нет-нет, это полностью исключено — все ценности давно оприходованы и сдадены в казну.

ХЕРКЛАФФ (высокомерно): — Я сказаль — половина, и ни на айн пфеннинг меньше. И не попробуйте это… мухлевайть! Я вас из шайссе сделал херр Кайзер, а могу этот процесс пофернуть цурюк.

ПУТЯТА (после недолгого молчания): — Хорошо, будь по-вашему. Приходите после обеда — получите свою долю.

ХЕРКЛАФФ: — Ну конешшно, получу! А если нихт, то я вас, как это гофорит фройляйн Аннет Сергеефна, с гофном скушаю!

И чародей, не прощаясь, покинул царские покои, по пути небрежно опрокинув пару стульев.

— Ну что ж, Эдуард Фридрихович, ты получишь свою долю, — проводив гостя долгим немигающим взором, пообещал Путята.

— Так что они, наш клад, что ли, делят? — возмутился Дубов.

— А то чей же? — не без ехидства отозвался Чумичка. — А ведь я с самого начала говорил, что эта затея до добра не доведет!

— Совершенно с тобою согласен, — задумчиво кивнул Дубов. Но в его понимании затеей, не доводящей до добра, была не только и не столько поездка в Царский Терем за кладом, но и вообще — все их путешествие в параллельный мир.

* * *

По узким кривым, сплошь в рытвинах и ухабах, улочкам Марфиной слободки брел человек в сапогах и кафтане, какие обычно носили купчики средней руки либо старшие приказчики более богатых торговцев. За ним чуть не по пятам, даже не стараясь как-то скрыть себя, следовал другой человек, одетый куда скромнее и неприметнее.

Преследователь остановился прямо посреди переулка, а тот, за кем он шел, некоторое время продолжал двигаться вперед, но, достигнув улочки, куда переулок «впадал», тоже встал и заозирался, как бы не понимая, как угодил в эту глухомань. И тут он услышал странный голос:

— Даю вам установку — повернуть налево. Или нет, лучше направо?

Голос исходил не извне, а как будто откуда-то изнутри. Но, отчего-то послушный ему, человек сначала дернулся в одну сторону, а потом столь же резко завернул в другую.

Улица, на которой он теперь оказался, с правой стороны переходила в широкий проход между ивовых зарослей, за которыми голубела водная поверхность.

— А теперь даю вам долговременную установку, — заговорил тот же странный обволакивающий голос. — Идите вперед, и вперед, и только вперед. Вперед и ни шагу назад, что бы ни встретилось на вашем пути!

Человек в купеческом кафтане послушно зашагал по улице, а потом по тропе между ив.

Кинув последний взор вослед своему подопечному, неприметный господин резко развернулся и скорым шагом поспешил в противоположном направлении.

А человек в купеческом кафтане вышел на берег водоема, оказавшегося одним из Марфиных прудов. Ничего вокруг не замечая, он продолжал столь же бездумно и размеренно двигаться вперед, прямо в воду: сначала по колени, потом по пояс… «Установки» действовали исправно.

В это время на берегу пруда невесть откуда появился низкорослый мужичок в живописных лохмотьях. Окинув хозяйским глазом окрестности, он отметил некоторый непорядок:

— Так. Не успеешь и по нужде отлучиться, как уже какому-то дураку в воду припонадобилось. — И, возвысив голос, оборванец заверещал: — Эй ты там, заворачивай взад! Неча тут чистую воду засорять!

Однако человек продолжал все так же размеренно продвигаться вперед, и теперь над поверхностью виднелась только его голова.

— Ты чего, не слышишь? — еще раз крикнул мужичок. — Глухой, что ли?! А ну как и впрямь… — Недолго думая, блюститель чистоты скинул грязные дырявые башмаки и бросился в воду. Хотя плыл он не слишком умело, «по-собачьи», но все же успел добраться до утопленника, уже почти полностью ушедшего под воду.

— Да что ты тут безобразишь! — закричал мужичок и чуть не силой потащил беднягу к берегу. По счастью, тот не сопротивлялся.

Вскоре он уже лежал на берегу, а нежданный спасатель всячески пытался привести его в чувство.

— Грабить буду!!! — потеряв терпение, громогласно взвыл блюститель городских водоемов. — Буду грабить и убивать!

Утопленник медленно открыл один глаз, потом второй:

— Где я? Что со мною?

— Ну, слава те господи, живой, — облегченно вздохнул оборванец. — Здорово ж ты, видать, набрался, что топиться вздумал!

— Кто топиться вздумал?

— Ну не я же! Вот сведу тебя, куда следует, там тебе живо объяснят, где можно топиться, а где нет!

Взгляд утопленника обрел некоторую осмысленность:

— Но я же и не думал топиться. Ничего не могу понять…

— Ну, ты тут поскорее соображай, что с тобой стряслось, а я пойду, — озабоченно проговорил спасатель, оглядев водоем. На противоположном берегу пруда, как на грех, появился какой-то рыболов с удочками. — Ты погоди, покамест я этого бездельника сгоню, а потом вернусь. Ладно?

Оставшись один, человек сначала с трудом приподнялся, а потом даже попытался встать, однако ноги слабо его слушались. С еле сдерживаемым стоном он опустился на траву.

…Ярослав проснулся и увидел прямо перед собой взволнованное лицо Евдокии Даниловны, которая настойчиво трясла его за плечо. Сквозь давно не мытое окно в корабельную каюту едва проникал утренний свет.

— Снова тот же сон, — ответил Ярослав на немой вопрос Евдокии Даниловны. И тяжко вздохнул: — И зачем я не утонул тогда?..

— Не смей так говорить, — возмутилась княгиня. — Ты должен благодарить Господа Бога, что он послал тебе спасение!

— Прежде всего я должен благодарить того человека, что вытащил меня из воды, — через силу улыбнулся Ярослав. — А более всего — отца Александра. Я ведь, едва в себя пришел, сразу понял, что меня извести хотели. Да я уж слышал о таких случаях. Отсиделся в кустах, а потом, когда стемнело, к отцу Александру побежал. И знаешь, Евдокия, я ведь ему даже не столько за то благодарен, что приютил и что наше бегство устроил, а потому что спас от отчаяния и вернул веру в жизнь…

— Ну, ты уж мне про то говорил, — перебила Евдокия Даниловна, опасаясь, как бы их разговор не был услышан через ветхие корабельные перегородки.

— Но про тех страшных людей, что моей погибели ищут, я никому не скажу, — вполголоса произнес Ярослав. — Не токмо тебе, но и на исповеди самому отцу Александру, коли еще свидимся. Я ему только то и сказал, что напрасно к нему пришел — и сам погибну, и вас погублю. Так что лучше мне уйти, и пускай будет, что будет. А его ответ я до слова запомнил: «Раз человек в опасности, то мой долг — не дать ему погибнуть. Да ежели я вас теперь брошу на произвол судьбы, то сам себя уважать перестану». А потом еще добавил: «Не помню кто сказал, но я полностью согласен: спасая одного человека, ты спасаешь все человечество».

— Да, отец Александр — истинный праведник, — согласилась Евдокия Даниловна. — Дай Бог ему здоровья и счастья.

— Дай Бог, — эхом повторил Ярослав.

Некоторое время они молчали, думая каждый о чем-то своем, а корабль медленно, но верно уносил их все дальше от Царь-Города — от отца Александра, о чьей гибели они даже не догадывались, от Васятки, от боярина Павла, от князя Длиннорукого, его лже-супруги Акуни и тех злодеев, что искали смерти Ярослава.

Молчание прервала Евдокия Даниловна:

— Скажи, если не тайна — а куда мы путь-то держим?

— Разве ж я тебе не говорил? — чуть удивился Ярослав. — Да впрочем, и не удивительно — не до того было. А путь нам предстоит не ближний — аж но в Ливонию.

— Где это? — искренне удивилась княгиня. — Я о такой земле даже и не слыхивала.

— На брегах Варяжского моря, — попытался объяснить Ярослав. — Но не там, где варяги, а с другой стороны, ближе к нам. — Однако, поняв по лицу Евдокии Даниловны, что и о Варяжском море она имеет весьма отдаленное представление, перешел от географии к экономике: — Через Ливонию проходят важные торговые пути, в том числе морские, и мы с тобой легко затеряемся среди многочисленных торговцев и посредников. Кстати сказать, сударыня, перед вами — полномочный посланник одного из Ново-Мангазейских торговых домов. Ну а ежели и там не будем чувствовать себя в надежности, отправимся еще дальше — мир велик.

Но Евдокия Даниловна уловила и в голосе Ярослава, и в том, как он произнес это, какую-то неуверенность, как будто ее возлюбленный пытается успокоить себя, а княгиню — подбодрить.

* * *

Похоже, Петрович прочно «вошел в оборот». Во всяком случае, его «дипкурьерская миссия» в Загородный терем, когда он самоотверженными действиями помешал наемным кладоискателям присвоить сокровища, была оценена по достоинству. Царь даже лично велел изъять его из ведения градоначальника и передать в распоряжение Сыскного приказа — того самого, который долгие годы ловил Петровича в бытность оного Соловьем-Разбойником.

Как бы там ни было, на городские пруды Петрович уже не возвратился. А с утра он заступил на весьма ответственный пост — возле храма Всех Святых на Сорочьей улице. Богослужения там временно не проводились, и Петровичу было вменено в обязанность никого из посторонних в церковь не пропускать, а про наиболее настырных из числа любопытствующих докладать, куда следует.

Впрочем, любопытствующих было немного, а редкие прохожие, идя мимо храма, торопливо крестились и ускоряли шаг — весть о злодейском убийстве отца Александра быстро облетела всю округу. Да и вид Петровича, торчащего на паперти, не располагал к проявлению излишней любознательности.

Не прошло и часу с начала дежурства, как Петрович узрел двоих господ в богатых кафтанах, неспешно движущихся по Сорочьей в его сторону. В одном из них Петрович узнал некоего Лаврентия Иваныча, важного вельможу, которого видел на последнем приеме у Путяты. Второго, с неприметным свертком в руке, Петрович в лицо не знал, но вид он имел не менее важный. Пока охранник думал, как ему поступить, оба господина взошли на паперть, будто не замечая Петровича. Тот невольно посторонился, и второй господин своим ключом отпер дверь. Лишь входя вовнутрь, Лаврентий Иваныч соблаговолил заметить Петровича и барственно ему кивнул — дескать, все в порядке, свои пришли.

Петрович поближе подвинулся к неплотно закрытым дверям и стал прислушиваться. «Свои» говорили не очень громко и не слишком разборчиво, но и то немногое, что Петровичу удалось расслышать, оставалось для него крайне темным.

— Михаил Федорович, а стоит ли это делать? — донесся неприметный глуховатый голос Лаврентия Иваныча. — Давай остановимся, пока не поздно.

— Вот когда этот, — далее следовало неприличное слово, — боярин Павел до нас докопается, тогда уж точно поздно будет, — со злобой отвечал тот, кого назвали Михаилом Федоровичем.

— Так не проще ли его самого?.. — еще более понизил голос Лаврентий Иваныч.

— Погоди, и до него доберемся, — ворчливо ответил Михаил Федорович. — А для начала прихлопнем к такой-то матери этот гадюшник! Или мы даже на такую малость больше не способны? И если так, то нам давно пора на пенсию, клопов давить.

Петрович отошел от двери. Ему было совсем непонятно, о каком гадюшнике идет речь, и что это за пенсия, на которой давят клопов. А все непонятное вызывало в Петровиче резкое отторжение, потому он и не стал дальше слушать заумную беседу.

И тут Петрович содрогнулся — по Сорочьей улице стремительной походкой шла женщина в длинном черном платье, такой же шляпке и свешивающейся на лицо темной тряпке. Никаких сомнений не оставалось — то была Анна Сергеевна Глухарева, столь гнусно надругавшаяся над Петровичем на пруду Загородного терема. Сам не сознавая, что делает, Петрович чуть не кубарем слетел с паперти и, забежав за угол церкви, прижался к стене. Однако обидчица его даже не заметила — она легко взошла по ступенькам и столь же легко проскользнула через полуприкрытую дверь.

Немного выждав, Петрович решился выглянуть из своего неверного укрытия, но тут же спрятался вновь: по улице с той же стороны и столь же стремительно шла женщина в черных платье, шляпке и мантилье, ничем не отличающаяся от той, что только что вошла в храм.

— Ведьма! — мелко дрожа, пролепетал Петрович, когда вторая «дама в черном», не обратив на него никакого внимания, свернула на один из огородов, которые почти сплошь окружали церковь.

Едва переступив порог, «первая» дама поняла, что она здесь не одна — до церковных сеней, где она оказалась, ясно долетали два мужских голоса. И хоть говорили они не так уж громко, но благодаря акустике, которой славился Храм на Сороках, слышимость была отменной.

— Ты, однако же, Михаил Федорович, говори потише, — спохватился один из них. — А ну как ненароком кто услышит?

— Да никого здесь нет, — уверенно пророкотал Михаил Федорович. — Нет и быть не может. Так что пользуйся возможностью, Лаврентий Иваныч — говори все, что на душе лежит. Никто не услышит.

— А Петрович?

— Петрович, коли и услышит, ничего не поймет. Ну а поймет — ему же хуже.

— А устройство сработает? — озабоченно и вместе чуть ехидно спросил Лаврентий Иваныч. — Или опять как в прошлый раз?

— Сработает, сработает, — доставая из свертка некий механизм, ответил Михаил Федорович. — Это ж только на первый взгляд будильник с проводами, а на самом деле — особая сверхнадежная конструкция. Между прочим, я был один из тех, кто курировал проект, а меня ты знаешь: я бы никакой халтуры не допустил!

— А почему же твоя хваленая конструкция позавчера не сработала? — не без подколки произнес Лаврентий Иваныч. — После того, как мы с тобой этого чертова попа ухайдакали.

— Тут может быть несколько объяснений, — размеренно, словно лектор, заговорил Михаил Федорович. — Либо сбой в механизме, что маловероятно, либо мы сами в спешке что-нибудь перепутали. Что поделаешь — человеческий фактор.

— Кстати, о человеческом факторе. Я получил донесение, что Надежда Чаликова опять в городе, — как бы мимоходом заметил Лаврентий Иваныч.

— Ну что ж, с этим делом покончим, тогда и Чаликовой займемся, — мрачно пообещал Михаил Федорович. — Страсть как журналюг люблю…

Услышав свое имя, женщина непроизвольно вздрогнула. Но зато теперь она знала, как зовут тех, на чьей совести гибель отца Александра и, возможно, не его одного.

Тем временем Михаил Федорович и Лаврентий Иваныч от общих разговоров перешли к тому делу, ради которого собственно и прибыли в Храм на Сороках. Из своего неверного укрытия по голосам и то затихающим, то приближающимся шагам Надежда могла понять, что злодеи ходят по церкви и что-то ищут — не то оставленные накануне улики, не то какое-то «место». А когда в их речи стали проскальзывать слова «запал», «часы», «шнур», Надежда поняла, что расхожую мудрость о промедлении, которое смерти подобно, в некоторых случаях следует понимать буквально, и что теперь именно такой случай.

Когда злоумышленники оказались на наибольшем расстоянии от выхода, где-то вблизи алтаря, Чаликова неслышно подкралась к дверям и в полумраке разглядела, что огромный ключ вставлен в замок с внутренней стороны.

Поняв, что в ее распоряжении всего несколько секунд, Надя резко вынула ключ, выскочила на улицу, с силой захлопнула дверь, быстро заперла ее и опрометью бросилась прочь, едва не сшибив Петровича, околачивавшегося на ступеньках паперти. Отчего-то почуяв неладное, Петрович принял самостоятельное решение — по возможности незаметно следовать за ней.

В дверях еще не провернулся ключ, а Михаил Федорович уже понял, что они с Лаврентием Иванычем оказались в западне. Михаил Федорович бросился к выходу, но споткнулся о неровность в давно не чиненом полу. Содержимое свертка вылетело у него из рук…

Страшный грохот взорвал покой тихой окраины. Наученная опытом работы в «горячих точках», Надежда упала на землю, закрыв руками голову. Когда она решилась приоткрыть глаза, то увидела, как храм, будто карточный домик, опадает вниз. Еще миг — и от него осталась лишь куча развалин, над которыми чуть возвышалось то, что мгновение назад было главным куполом.

Не успели смолкнуть звуки разрушения, а Чаликова уже поняла, что оставаться здесь ей нельзя — уж потому хотя бы, что в этом злодеянии неизбежно обвинят ее. Недолго думая, Надя перелезла через ветхий покосившийся заборчик и скрылась в огородах.

* * *

Хотя Пал Палыч, сделавшись боярином Павлом, перестал быть главой Сыскного приказа, сидеть без дела он не мог и чуть не ежедневно приходил в Приказ, где ему, как советнику Государя, было отведено небольшое, но уютное помещение, которое он именовал светлицей.

Когда боярину Павлу доложили, что его хочет видеть какой-то неизвестный господин, он тут же велел пропустить нежданного посетителя к себе:

— Присаживайтесь, уважаемый… Можно ли узнать ваше имя-отчество?

Посетитель присел на краешек стула:

— Видите ли, Пал Палыч, дело в том, что я — Василий Дубов…

Пал Палыч искренне расхохотался:

— Ну, коли вы Дубов, то я в таком случае — англицкая королева. А Василий Николаич Дубов, я так надеюсь, теперь весьма далеко от Царь-Города.

— И тем не менее, я — Дубов, — не отступался посетитель. — Просто по уважительным причинам должен быть сменить внешность.

Боярин Павел пригляделся и прислушался. Голос незнакомца и впрямь был, как у Дубова, но вот его лицо… Пожалуй, в глазах угадывалось что-то дубовское, да в изгибе губ — но не более того. Если бы Пал Палыч жил в нашем мире и в наше время, то он, пожалуй, нашел бы в самозванце сходство сразу с двумя советскими артистами, вернее, с их персонажами — Штирлицем Вячеслава Тихонова и Шерлоком Холмсом Василия Ливанова. Но так как Пал Палыч ни об одном из них не имел ни малейшего представления, то просто отметил в облике гостя несомненные ум и благородство.

— Вижу, Пал Палыч, вы мне все-таки не верите, — усмехнулся незнакомец. — Ну что ж, я бы на вашем месте тоже не поверил.

С этими словами он извлек из кармана маленькую круглую коробочку и листок пергамента. Открыв коробочку, он взял на кончик пальца малую толику некоей бесцветной, но весьма приятно пахнущей мази, дотронулся до лица, а потом старательно, по слогам, прочел то, что было на листке:

— Ки-гим-ле-по-фосс.

Не успел гость это произнести, как черты его лица стали изменяться прямо на глазах у изумленного Пал Палыча, и миг спустя он увидел перед собою Василия Николаевича Дубова.

— Ну и ну! — подивился боярин Павел. — Как это у вас получается?

— Чумичка помог, — улыбнулся Дубов. — Как вы понимаете, в собственном облике мне теперь в Царь-Городе появляться было бы не особенно желательно. Если не сказать больше.

— Но ведь вы же, все трое, насколько мне известно, покинули Царь-Город? — осторожно спросил боярин Павел.

— Совершенно верно, покинули, — кивнул Дубов, — но решили вернуться. Правда, не все — только мы с Надей. Вернее, Надя заявила, что возвращается, а разве я мог отпустить ее одну?

— Да, госпожа Чаликова — отчаянная девушка, — заметил боярин Павел, и Дубов не мог понять, чего в его словах было больше — восхищения или порицания. Немного помолчав, Пал Палыч добавил: — Догадываюсь, что за причина побудила вас возвратиться. И скажу вам откровенно, Василий Николаич — здесь вы скорее голову сложите, чем справедливости добьетесь.

— Я то же самое Наде говорил, — тяжко вздохнул Василий, — да разве ее переубедишь? Сами же сказали — отчаянная девушка!

Тут дверь приоткрылась, и в светелку заглянул сыскной приказчик. Василий поспешно отвернулся и опустил лицо.

— Пал Палыч, простите, что беспокою, но тут привели знаменитого лиходея Сеньку Залетного, — проговорил приказчик, с подозрением глядя на посетителя.

— Очень хорошо, — удовлетворенно кивнул Пал Палыч и пояснил для Дубова: — Сенька — это известный вор, мы его уж без малого три года словить не могли.

— Сенька сказал, что хочет во всем признаться, — продолжал приказчик.

— Ну и прекрасно. Запишите все, что он скажет.

— Так он говорит, что хочет признаться вам лично.

— Вот как? — чуть удивился боярин Павел. — Ну ладно, ступай, я чуть позже приду.

Оставшись вдвоем с хозяином, Василий снова открыл коробочку и еще раз помазал себе лицо, вернув то обличье, в котором явился в Сыскной приказ.

— Так я чувствую себя надежнее, — словно бы оправдываясь, произнес Дубов. — Пал Палыч, а вам это не кажется странным?

— Что именно?

— Что я ничего дурного в Царь-Городе не сделал и все-таки должен скрываться, словно вор и разбойник вроде Сеньки Залетного.

— Времена нынче странные, — не глядя на гостя, пробурчал Пал Палыч. И, немного помолчав, заговорил как бы вне связи с предыдущим: — Видите, Василий Николаич, даже лиходеи меня уважают. Потому как знают — мне можно доверять. Да, к нарушителям закона я строг, многие считают — слишком строг, но по отношению даже к ним веду себя честно.

— А что, есть такие, кто поступают иначе? — спросил Дубов.

— Был у меня в Приказе один работник, — чуть помолчав, ответил боярин Павел. — Вроде бы и старательный, и добросовестный. Но иногда он при дознании… Как бы это сказать? В общем, применял способы, которые я никак не мог одобрить. Ну вот, например, однажды на базаре схватили одного воришку по кличке Ванька-Косой — все знали, что он мелкими кражами промышляет, но за руку поймать не могли. И вот как привели Ваньку к нам в Приказ, то он взял и незаметно подсунул ему в карман кошелек, изъятый пару дней назад у другого вора. А потом позвал бабу, у которой кошелек пропал, и спрашивает: «Ваша вещь?». Я тогда, конечно, промолчал, но наедине сказал все, что думаю. Что уж раз мы поставлены блюсти порядок и справедливость, то и работать должны по закону да по совести, а иначе — чем мы будем отличаться от тех, кого ловим? Он меня выслушал, а потом возьми и брякни: «Ванька — злостный тать, а тать должен сидеть в темнице». Больше, правда, этот сыщик при мне ничего такого не выделывал, но позже мне докладывали, будто бы он одному вору сказал — дескать, мне про твои грешки много чего ведомо, но ежели ты мне выдашь своих сообщников, то я готов тебе кое-что простить…

— Но теперь, надеюсь, он в Приказе больше не работает? — осторожно предположил Дубов. Пал Палыч искоса поглядел на него:

— Я тоже хотел бы на это надеяться. Отправив меня, как витиевато выразилась милейшая госпожа Чаликова, в почетную отставку, Путята назначил его главой Сыскного приказа. И так во всем… Да я то же самое и Серапионычу говорил, и отцу Александру, — Пал Палыч тяжко вздохнул, — при нашей последней встрече.

Имя отца Александра, незримо витавшее в воздухе с самого начала разговора, наконец-то было произнесено вслух.

— Пал Палыч, как это случилось? — спросил Дубов.

Боярин Павел помрачнел еще более:

— А вы разве не знаете?

— Знаю только, что погиб. Я уж и у Чумички спрашивал, но он сказал, что подробностей не знает. Или просто не хотел говорить при Наде.

— И правильно, что не хотел, — тяжко вздохнул боярин Павел. — Первым покойного обнаружил некто отец Иоиль, который был настоятелем Храма на Сорочьей улице до отца Александра. Сейчас он на покое, но иногда подменял своего преемника.

— И как же отец Иоиль попал в церковь? — профессионально ухватился Дубов. — Она была открыта?

— Нет, убийцы заперли дверь ключом отца Александра. Но у отца Иоиля был свой. Увидев, что творится в Храме, старый священник поначалу чуть было не лишился чувств, но потом нашел силы вызвать нас.

— Пал Палыч, вы сами присутствовали при осмотре места происшествия?

— Да, случай настолько вопиющий, что меня даже подняли с постели, несмотря на поздний вечер… Знаете, Василий Николаич, за долгие годы я много чего навидался, но такое — в первый раз. И надеюсь, что в последний.

Дубов заметил, как по лицу боярина Павла пробежала легкая дрожь — лишний раз вспоминать об этом ему явно не хотелось. Но понимая, что Василием движет отнюдь не праздное любопытство, Пал Палыч продолжил:

— Покойный был подвергнут немыслимым пыткам и мучениям, а напоследок… — Боярин Павел остановился, словно бы не решаясь договорить. Но в конце концов пересилил себя и скороговоркой докончил: — А напоследок, еще живым, был прибит гвоздями к иконостасу.

Василий угрюмо молчал — он знал, что отцу Александру грозит опасность, но то, что он сейчас услышал, казалось дикостью, безумием и вызывало в памяти разве что изуверства большевиков и чекистов, особо не жаловавших духовенство.

— А в алтаре мы обнаружили вот это. — Пал Палыч встал из-за стола, отпер громоздкий железный ящик в углу комнаты и выложил на стол несколько предметов: мешочек с белым порошком, несколько металлических проводков и круглый будильник «Слава» — точно такие же часы были у самого Василия столько лет, сколько он себя помнил, и за все время они портились всего один раз, да и то потому только, что Солнышко случайно уронил их на пол. Дубов заметил, что будильная стрелочка была установлена точно на «девятке», а часовая и минутная показывали без пяти девять.

— А больше ничего подозрительного вы там не нашли?

— Вроде бы нет. Хотя постойте. — Пал Палыч еще раз заглянул в ящик и извлек измятый листок бумаги, густо исписанный чернилами. — Это мы обнаружили в рясе отца Александра, в правом кармане, но разобрать не смогли, кроме нескольких слов. Может быть, вы нам поможете?

Василий взял листок и принялся разглядывать. Запись была сделана, несомненно, рукою покойного отца Александра, но современными буквами, делавшими ее малопонятной для царь-городцев, и к тому же весьма неразборчиво. Однако, приноровившись к почерку, Дубов все же прочел:

— «И вот придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей.

А для вас, благоговеющие пред Именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные;

И будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю, говорит Господь Саваоф.

Помните закон Моисея, раба Моего, который Я заповедал ему на Хориве для всего Израиля, равно как и правила и уставы.

Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного.

И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я пришед не поразил земли проклятием».

— И что это значит? — внимательно выслушав и ничего толком не поняв, удивился Пал Палыч. — Похоже на что-то библейское…

— Да, я тоже так подумал, — не очень уверенно сказал Дубов. — Если не ошибаюсь, из пророков Ветхого Завета.

— А-а, ну ясно, — протянул боярин Павел голосом, полным разочарования. Он-то ожидал от этого листка чего-то совсем другого — может быть, даже ключа к отгадке.

— Пал Палыч, если вам эта запись не нужна, то, может быть, вы отдадите ее мне? — несмело попросил Дубов. — Так сказать, на память об Александре Иваныче.

Трудно сказать, что руководило Василием — конечно, и желание сохранить память о погибшем друге тут присутствовало, но не только. Какое-то шестое или седьмое чувство подсказывало Дубову, что листок с отрывком из Писания еще сослужит ему службу в том деле, которое объединяло и его, и Чаликову, и отца Александра. А если и нет, то не сгинет в бездонных архивах Сыскного приказа, а останется последним приветом Васятке от его друга.

— Да берите, ради Бога, — неожиданно легко согласился Пал Палыч. И столь же неожиданно добавил, понизив голос: — Вы, главное, Васятку берегите. Меня Александр Иваныч очень просил об этом, когда мы в последний раз виделись.

— Васятка теперь далеко отсюда, — заверил Дубов. И решительно поднялся со стула: — Ну что ж, Пал Палыч, спасибо за все. И, конечно, желаю вам разобраться с лиходеем Сенькой Залетным.

— А я желаю вам удачи в том деле, ради которого вы вернулись, — улыбнулся Пал Палыч, крепко жмя руку Василию. — И погрустнел: — Хотя, по правде сказать, не очень-то я верю, что у вас получится… Но если что, смело можете на меня рассчитывать.

Покинув Сыскной Приказ, Василий не спеша шел по улице, разглядывая дома и прохожих и одновременно прокручивая в уме сведения, полученные от боярина Павла. Положение дел оставалось совершенно туманным. Василий понял одно — отца Александра сгубили злодеи из «нашего» мира, и если бы часовой механизм по какой-то причине не дал сбой, то церковь тогда же была бы взорвана вместе со всеми следами преступления

Но с какого конца взяться за разгадку этой тайны, Василий пока еще не представлял.

* * *

Надежда брела через огороды, не разбирая пути, да и вообще не очень соображая, где находится и куда хочет попасть.

Опомнилась она, только обнаружив, что огороды незаметно перешли в обширный пустырь, за которым высилась городская стена. Чаликова знала, что в нынешнем виде стена была сооружена при грозном царе Степане, который строил ее «на вырост». Но так как в потомках Степан не нашел продолжателей своих великих замыслов, то и город был застроен далеко не полностью — чем ближе к окраинам, тем больше оставалось всяких пустот, заполненных в лучшем случае огородами и пастбищами.

Надя остановилась, пытаясь собраться с мыслями и сориентироваться на местности. Впереди была стена, а позади — огороды, которые неминуемо привели бы ее обратно к пепелищу взорванного храма. Лишь слева, довольно далеко, подходя почти к стене, чернел ряд изб, предполагавших улицу. Чаликова решила отправиться туда, справедливо считая, что улица хоть куда-нибудь да выведет, но тут она заметила впереди себя, рядом с кучей мусора, какое-то темное пятно. Присмотревшись, Надя с содроганием убедилась, что это человеческое тело с кинжалом, торчащим из спины.

Чаликова нагнулась, осторожно вытащила кинжал и перевернула тело лицом кверху. Перед ней лежал бездыханный человек в черном фраке, с сухощавым вытянутым лицом и болтающимся на цепочке треснувшим моноклем — словом, труп Эдуарда Фридриховича Херклаффа.

Надя стояла, будто в оцепенении, не зная, что ей теперь делать. И вдруг покойник с трудом открыл сначала один глаз, потом другой, а затем тихо проговорил:

— Данке шон, фройляйн.

Надя невольно попятилась:

— Что это значит? Кто вас так?..

— Битте, помогите мне, — слабым голосом попросил Херклафф.

Забыв, что перед нею известный злодей и людоед, к тому же пытавшийся съесть самоё Чаликову, она подала ему руку и помогла встать:

— У вас там кровь…

Вместо ответа Херклафф просто одернул на себе фрак и с легкостью повернулся, дав Наде себя осмотреть: от крови не осталось и следов, фрак был как новенький, и даже монокль — целый.

— Маленький неприятность, но благодаря вас, фройляйн Надин, фсе ф прошлом, — лучезарно ощерился Херклафф. — Скажите, пошалуста, тшемм я мог бы вас поблагодаритт?

Надя молчала — да и чем ее мог бы «поблагодарить» господин Херклафф? Разве что кого-нибудь съесть. Или не съесть.

Словно подслушав Надеждины мысли, Эдуард Фридрихович произнес со светской улыбочкой:

— Я, я, натюрлих, их бин отказаться от намерение кушать вас. Я буду кушать фройляйн Аннет Сергефна. — И, плотоядно облизнувшись, не без сожаления добавил: — Хотя вы есть много аппетитнее…

— А ее-то за что? — удивилась Надя. И тут же догадалась: — А-а, так это она вас…

— Ну конешно! — радостно подхватил Херклафф. — И по заказу майн либе фреуде херр мошенник Путьята!

— Ну вот его бы и кушали, — невпопад заметила Надя.

— Может быть, может быть, — загадочно промолвил Херклафф. — Ах, да-да, фройляйн, если што, фсегда готов услушить.

С этими словами он извлек из кармана и вручил Наде визитную карточку, а сам, сделав энергичное движение рукой, обратился в столб дыма, из которого вылетел коршун. Резко взмыв, он исчез в небе, оставив Чаликову перед кучей мусора с окровавленным кинжалом в одной руке и визиткой людоеда в другой.

* * *

Акуня проснулась поздно — голова гудела, а минувший день вспоминался очень смутно. С трудом выкарабкавшись из постели и кое-как одевшись, она крикнула:

— Князь, ты где?

Однако вместо супруга в спальне появилась горничная Маша:

— Князь уехал в градоправление. Каково почивала, Евдокия Даниловна?

— Выпить бы чего, — морщась от головной боли, пробурчала княгиня.

— Ну, это дело верное, — понимающе заулыбалась Маша. — С непривычки-то, ясно дело, головка побаливает…

Заметим, что в своих наблюдениях Маша была права лишь отчасти — голова у княгини трещала действительно с непривычки, но не к хмельному зелью как таковому, а к наливкам, которыми ее накануне потчевал супруг. Употребляя пойло, которое под названием водки или вина подавалось в кабачках и прочих веселых заведениях Бельской слободки, Акуня знала, что ей хватает одной чарки. Но зато вишневая наливочка показалась ей столь вкусной и как бы не «бьющей в голову», что она совсем утратила бдительность, а к чему это в конечном счете привело, мы уже знаем.

— А идемте, сударыня, в гостиную, — Маша подхватила княгиню под руку и ненавязчиво повела к двери, — там уже и завтрак готов, а что выпить, так уж этого добра у нас и вовсе навалом…

После маленькой чарочки все той же наливки головная боль утихла, зато воспоминания о вчерашнем встали перед княгиней, что называется, воочию.

— Послушай, девонька, забыла, как тебя зовут…

— Маша, — несколько удивленно ответила горничная. Раньше Евдокия Даниловна никогда не забывала ее имени. Впрочем, раньше она и наливку не употребляла.

— Да ты присаживайся, Маша, в ногах правды нет, — пригласила княгиня.

— Ну что вы, Евдокия Даниловна, как можно! — изумилась Маша.

— Да садись, тебе говорят! — прикрикнула хозяйка. — А то жмесся, будто… — И тут княгиня выдала такое словечко, что Маша густо покраснела и как подкошенная упала на стул напротив Евдокии Даниловны.

— Ну, вот это другое дело. Я с тобой, Маша, хотела кое о чем потолковать. Давай для почина тяпнем по чарочке!

— Нет-нет, сударыня, и не предлагайте, — наотрез отказалась Маша. — Я девушка порядочная и непьющая!

— Так я, значит, девушка пьющая и непорядочная? — не без горечи рассмеялась княгиня. — Ты это хотела сказать?

— Ну что вы, Евдокия Даниловна, — совсем смешалась бедная Маша, — просто ваше дело барское, а нам пить никак нельзя…

— Да ладно уж, не хочешь пить — и не надо. — Евдокия Даниловна схватилась было за кувшинчик, но отчего-то передумала и поставила его на место. — Хоть наше дело и барское, да и в питии меру надо знать. А вчера я, кажется, малость перестаралась.

— Да уж, Евдокия Даниловна, было дело, — пришлось подтвердить Маше.

— А ты не напомнишь мне, что вчера происходило? — с чуть наигранной небрежностью попросила княгиня.

— Да ничего особенного, Евдокия Даниловна, — тоже как бы в шутку отвечала Маша. — Это если не считать того, что к нам в гости собственнолично пожаловал Государь Путята, а вы его… — Маша замолкла, не решаясь договорить.

— Вот блин, так это и вправду был царь! — взвыла княгиня. — Ой, пропала моя головушка!

— И князь то же самое утром говорил, — зачастила Маша. — Дескать, отведут меня прямо из градоправления да в темницу, а ежели, говорит, не вернусь, то лихом не поминай. А главное, говорит, хозяюшку береги. Потому как люблю ее, такую-сякую, ни на что не смотря!

— Так и сказал? — удивилась княгиня.

— Да, именно так и сказал. Впервые я от него такое услыхала…

На это хозяйке ответить было нечего — ведь не могла же Акуня знать, признавался ли князь Длиннорукий за годы совместной жизни в любви своей законной супруге Евдокии Даниловне, или нет.

Княгиня откинулась на спинку кресла и оглядела гостиную. Это была самая просторная комната во всем тереме, с тремя большими окнами, глядящими на Господскую улицу, и двумя напротив — в обширный сад. Место среднего окна занимала высокая застекленная дверь.

Евдокия Даниловна легко поднялась из-за стола, подошла к двери и толкнула ее. Дверь сразу поддалась, и княгиня оказалась на крыльце.

— Покойно у вас тут, — вздохнула княгиня, оглядев сад. — Кто ж это такую красу устроил?

— Вы, Евдокия Даниловна, — пролепетала изумленная Маша. Хоть она и уяснила себе, что у хозяйки с головой не все в порядке, но забыть о саде, предмете своих забот и гордости — это в Машином понимании было уже «замного».

— Ах, да-да, как же это я позабыла! — воскликнула княгиня, в душе браня себя за очередную «просечку». — Ты не удивляйся, Маша, если я еще чего забуду. Тут же напоминай, не стесняйся!

Спустившись по ступенькам крыльца, княгиня и Маша ступили на выложенную плоскими камешками дорожку, ведущую вглубь сада.

— Осторожнее, Евдокия Даниловна, не уколитесь, — сказала Маша, заметив, что ее хозяйка идет, касаясь кустов белого шиповника, которые сплошною стеной росли слева от дорожки.

— Нешто от них какая польза есть? — проворчала княгиня, замедлив ход и невольно любуясь белым великолепием.

Маша с удивлением уставилась на княгиню:

— Вы же сами всегда говорили — не об одной пользе думать надобно, а еще и о красоте.

— Правда? — не без удивления пожала плечами княгиня. — Ну, коли говорила, стало быть, так и есть. А все ж-таки напрасно. Ну, посадили бы пару кустов — и хватит.

— Нет-нет. Евдокия Даниловна, и от них польза есть, — горячо заступилась Маша за шиповник. — Вы же их ягоды, когда они красными сделаются, высушиваете и потом в чай добавляете. Хоть кисловато, зато, как говорят, для здоровья пользительно.

— Ну хорошо, пускай так, — нехотя согласилась княгиня. — А вот это вот все, — она указала на зеленую лужайку, окруженную клумбами, где блистали всевозможными красками невиданные заморские цветы, точное название которых не всегда знала даже настоящая Евдокия Даниловна. — Столько места зазря пропадает, а ведь можно было бы огурцов посадить, картошки, капусты, да и мало ли еще чего. Я вижу, тут земля хорошая, место солнечное — самый бы раз огород завести! А то в деревне люди с голодухи мрут, а они тут… А мы тут, — поправилась княгиня, — всякими пустяками занимаемся.

Маша слушала и не верила ушам своим — ничего подобного от своей хозяйки она никогда не слыхивала. «А вправду ли это Евдокия Даниловна? — подумала Маша. — По виду она, а едва откроет рот, словно совсем другой человек…»

— Ступай, Маша, — велела Евдокия Даниловна, присев на лавочку под высоким кленом, ствол которого обвивали цепкие стебельки вьюнка. — Я тут немного побуду, а потом вернусь.

Оставшись одна, княгиня закрыла ладонями лицо и беззвучно зарыдала, представив себе, как она из этого прекрасного сада вернется в кабаки и злачные притоны Бельской слободки.

— Нет, лучше уж в петлю, или в омут, — прошептала Акуня.

* * *

Надя медленно брела по пустынным окраинным улочкам, не очень соображая и даже не силясь понять, где она находится и куда стремится попасть. Ее мысли были заняты совсем иным — лишь теперь Надежда начинала осознавать, что была на волосок от смерти и все-таки осталась жива, а вместо нее погибли убийцы отца Александра. Но почему-то никакой радости она не ощущала, хотя вроде бы свершилось то, ради чего она вернулась в Царь-Город.

Однако додумать эту мысль Надя не успела — навстречу ей неспешною прогулочной походкой шествовал ни кто иной, как господин Каширский.

— О Господи, только этого еще недоставало, — прошептала Надя. И впрямь — после взрыва на Сорочьей и общения с зарезанным Херклаффом ей недоставало только встречи со «знатоком астральных сфер».

Чаликова надеялась, что под вуалью Каширский ее не узнает, и попыталась прошмыгнуть мимо, но увы — Каширский ее не только узнал, но и приветствовал с необычайным радушием:

— Здравствуйте, здравствуйте, моя дорогая госпожа Чаликова! Как я рад вас видеть!

«А может, оно и к лучшему?», подумала Надя и решительно приподняла вуаль:

— Извините, господин Каширский, за то, что вашей радости я не разделяю. Но раз уж мы встретились, то заберите, пожалуйста, вот это.

И Надя, раскрыв сумку, извлекла оттуда кинжал с еще свежими следами крови. Каширский испуганно отпрянул, будто змею увидал, и даже спрятал руки за спину.

— Берите, берите, — совала ему Чаликова кинжал. — Передайте вашей сообщнице, мне чужого не надо!..

— Что это?.. — пролепетал «человек науки», хотя сразу узнал предмет, которым Анна Сергеевна не далее как вчера грозилась прирезать самого Каширского.

— То, чем госпожа Глухарева заколола вашего приятеля Херклаффа, — отчеканила Надя. — Или вы скажете, что впервые об этом слышите?

— Но я действительно впервые об этом слышу! — совершенно искренне изумился господин Каширский. — Хотя… да-да!

Каширский резко замолк, закатил глаза и даже приподнял руку, будто антенну для уловления астрально-ментальных волн:

— Да-да, кажется, я понял, в чем дело! И вижу все обстоятельства, словно сквозь иные измерения…

— О чем вы? — удивилась Надя.

— Покойный Эдуард Фридрихович «заказал» нам с Анной Сергеевной, извините, вас, — пояснил Каширский. И для пущей наукообразности уточнил: — На предмет практического каннибализма. Не подумайте ничего плохого, госпожа Чаликова, я с самого начала был против этой нелепой затеи, но Анна Сергеевна прельстилась теми двадцатью золотыми, что обещал Херклафф. И вот, как я понимаю, Анна Сергеевна назвала ему место, где он встретит вас, а вместо этого пришла сама и его, гм, так сказать… — замялся ученый, искоса поглядывая на кинжал. — Не пойму только, зачем ей это понадобилось.

Поняв, что распрощаться с кинжалом вряд ли удастся, Надя хотела распрощаться хотя бы с «человеком науки». Однако Каширский вдруг заговорил очень быстро, будто пытаясь в чем-то переубедить свою собеседницу:

— Да, вы можете мне не верить. Не стану оправдывать себя, ибо оправдания мне нет и быть не может. Да, я преступник, на моей совести немало злодеяний и загубленных жизней, но я всегда стремился избежать лишних жертв, если это было хоть сколько-то возможно. Я и Анну Сергеевну всегда старался удержать от бессмысленного кровопролития…

Это действительно было так — и Надя могла в том убедиться вчера, или, вернее, вчера двадцать лет назад: утром в Вермутском парке, а затем в лесу, после третьего неудачного покушения.

Поняв, что, кроме общих слов, она уже вряд ли чего-либо от господина Каширского дождется, Надежда хотела было расстаться с ним окончательно, но какая-то неведомая сила удерживала ее и заставляла слушать дальше.

— Вот этот вот кинжал, который вы держите — кажется, вроде бы просто кусок стали, а сколько человеческих душ им погублено! И кто знает, кому он служил до того, как попал к Анне Сергеевне? И вы просите меня вернуть ей это орудие!

Каширский на миг замолк, не то затем, чтобы перевести дыхание, не то ожидая возражений. Но Надя молчала, и Каширский заговорил вновь:

— В ваших силах, госпожа Чаликова, разомкнуть этот зловещий порочный круг. Только одна вы способны обернуть силы зла на служение добру. Я бы и сам присоединился к вам, но тяжесть совершенных мною злодеяний не дает мне обратиться в сторону света. Мое положение очень трудное — я вынужден противостоять тьме, будучи частью этой тьмы, и это сковывает меня по рукам и ногам. А вы, Надежда — вы совсем другое дело…

Надя слушала быстрый говор Каширского, пытаясь уловить смысл его речи, но это было чем дальше, тем труднее, хотя вроде бы говорил он простые и разумные вещи, и к тому же почти без обычных своих псевдонаучных «наворотов». Надежда понимала одно — Каширский говорит искренне и оттого так путано.

И когда Каширский, словно бы выговорив все, что накопилось на душе, стремительно и не оглядываясь пошел прочь, Надя ощутила чувство огромного облегчения. Некоторое время она стояла посреди улицы, бездумно сжимая кинжал, но потом, опомнившись, спрятала его в сумку и медленным шагом двинулась вперед.

* * *

Когда Василий переступил порог Храма Ампилия Блаженного, огромного собора, построенного еще при царе Степане, он увидел множество людей, среди которых было немало священнослужителей и Государевых сановников. Чуть поодаль толпился простой народ. Подойти поближе к отпеваемому из-за многолюдства не было никакой возможности, и Дубов мог только увидеть, что гроб был закрыт — наверняка из-за следов нечеловеческих пыток, которым злодеи подвергли отца Александра.

Заметив среди мирян пожилого человека в рясе, Дубов незаметно подошел к нему:

— Извините, батюшка, что тревожу вас в столь скорбный час. Нет ли здесь отца Иоиля? Ну, того, кто был священником на Сороках до отца Александра.

Дубов и сам толком не знал, зачем ему понадобился отец Иоиль. Но надо же было с чего-то начинать расследование?

— Отец Иоиль — это я, — дотронувшись до седой бородки, с легким поклоном ответил священник. — Чем могу служить?

— Видите ли, отец Иоиль, я был другом покойного Александра Ива… отца Александра, — тихо заговорил Дубов. — И теперь…

— Понимаю, — кивнул отец Иоиль и незаметно отвел Василия в сторонку, за мощную колонну, поддерживающую высокий свод храма. — Здесь мы не будем никому мешать. Уважаемый… Простите, как ваше имя-отчество?

— Савватей Пахомыч, — чуть замявшись, ответил Дубов. Именно таким именем-отчеством он пользовался в прошлом году в Новой Мангазее

— И вы, почтенный Савватей Пахомыч, не очень доверяя нашим государственным сыскарям, собираетесь сами доискаться до истины?

Василий чуть заметно вздрогнул — старый священник словно читал его мысли.

— Напрасно, сын мой, напрасно, — чуть возвысил голос отец Иоиль, как показалось Дубову — нарочно для неприметного господина в неприметном кафтане, вдруг оказавшегося по другую сторону колонны. — Никто не сомневается, что злодеи будут найдены и наказаны со всей строгостью, — назидательно продолжал отец Иоиль. — Только что перед вами тут побывал Государь, он отдал последний долг покойному и сказал, что самолично проследит за ходом расследования.

— Ну, коли сам Государь… — развел руками Василий.

— Вы знаете, Савватей Пахомыч, наш Государь очень близко принял к сердцу то, что произошло с отцом Александром, — уже тише продолжал отец Иоиль. — Он даже предложил нашему церковному руководству подумать о том, чтобы сопричислить отца Александра к сонму Святых Великомучеников.

Василий кивнул, как бы принимая сказанное к сведению.

Видимо, решив, что больше ничего толкового не услышит, неприметный господин отошел от колонны. Василий уже хотел было задать отцу Иоилю какой-то вопрос по существу дела, но тут в храм буквально влетел человек в кафтане стрельца и, подскочив к высшему церковному руководству, что-то стал говорить, размахивая руками совсем неподобающе времени и месту.

— Это наш Святейший Патриарх Евлогий, — пояснил отец Иоиль. — Господи, что там еще стряслось?

Выслушав беспокойного стрельца, Евлогий поднял руку, и отпевальный хор смолк.

— Право же, и не знаю как об этом объявить, — растерянно заговорил Патриарх, — но и скрывать не имею права. Только что мне сообщили, что… В общем, врагам Бога и людей показалось мало зверски убить пастыря, так они еще и разрушили Храм Всех Святых на Сорочьей. Пожалуйста, продолжайте, — обратился он к священнику, отпевавшему отца Александра, — а я должен отбыть на место злодеяния.

Сказав это, Евлогий и другие иерархи чинно потянулись к выходу.

— Это что-то немыслимое, — смертельно побледнев, прошептал отец Иоиль. — А я там всю жизнь прослужил…

«Надя!» — мелькнуло в голове Василия. Он прекрасно понимал, что раньше или позже Чаликова неминуемо окажется на Сорочьей улице.

— Я должен идти туда, — твердо заявил Василий. — Отец Иоиль, вы не подскажете, как отсюда скорее попасть на Сорочью?

— Пойдемте вместе, — ответил священник.

Однако почти на выходе Василий услышал позади себя голос, показавшийся ему знакомым:

— Господин Дубов?

Василий вздрогнул, но поняв, что уже этим наполовину выдал себя, непринужденно обернулся. Перед ним стоял купец Кустодьев.

— Ах, простите, обознался. Что поделаешь — плохая память на лица. Но со спины — вылитый Василий Николаич. И голос, как у него…

Боковым зрением Василий заметил, как отец Иоиль скромно отошел в сторонку, будто бы разглядывая икону слева от входа.

«Неужели мазь не сработала?» — забеспокоился Дубов. Он вынул из внутреннего кармана зеркальце, позаимствованное у Нади, и украдкой погляделся — нет, лицо было «не свое».

— Ну, раз вы не Дубов, то извините, — проговорил Кустодьев.

— Нет, отчего же, — решился Василий. — Вы отнюдь не обознались, любезнейший господин Кустодьев. Я действительно Дубов, хотя… Ну, вы понимаете.

— Понимаю, понимаю, — понимающе понизил голос почтенный купец. — Я бы и не стал с вами заговаривать, кабы не имел к вам весточки от некоей известной вам особы…

— Надеюсь, все в порядке? — тихо спросил Дубов.

— Ну, разумеется, — кивнул купец. — Известная вам особа благополучно достигла Замошья и просила передать вам, любезный Василий Николаич, благодарность и привет… Но я вас, кажется, задерживаю? — спохватился Кустодьев. И резко погрустнел: — Я ведь тоже знавал отца Александра, хоть и не так близко. А когда моя Федосья Никитична услышала о том, что произошло, то сознание потеряла, и даже теперь еще не совсем здорова…

«Ну, хотя бы с боярином Андреем все в порядке», подумал Василий.

Тепло попрощавшись с купцом Кустодьевым, он догнал отца Иоиля.

— Ну, идемте, что ли? — проговорил священник. — Я знаю самый близкий путь, так что доберемся скоро.

Некоторое время они шли молча, думая каждый о своем, а может быть — и об одном общем.

— А я почти сразу подумал, что вы — Василий Дубов, — вдруг сказал отец Иоиль.

Дубов промолчал.

— При последней встрече отец Александр упоминал ваше имя, — пояснил отец Иоиль. — Он сказал, что вам я могу доверять, как ему.

Дубов признательно кивнул и чуть замедлил шаг — он чувствовал, что пожилой священник с трудом за ним поспевает.

* * *

В царскую рабочую горницу Надежда вошла в сопровождении статного чернобородого дьяка, который был не то распорядителем, не то помощником царя еще при Дормидонте. Для себя Надя звала его «Дворецкий Бэрримор».

— Госпожа Чаликова, постарайтесь долго не задерживать нашего Государя, — перед самым входом попросил «Бэрримор». — Он сегодня очень занят. — И доверительно добавил: — Вообще-то Государь нынче не совсем в духе. Я бы на вашем месте, сударыня, передал просьбу в письменном виде… Ну, как хотите.

— Благодарю вас, — еле выдавила из себя Надя. Теперь ее волновало одно — удастся ли хоть на краткий миг остаться с Путятой наедине.

Царь сидел за столом, прикрыв глаза, и Надежда на миг увидела в нем не средоточие зла и всех пороков, а просто бесконечно усталого и замотанного человека.

— А-а, госпожа Чаликова! — вдруг очнулся Путята. — Рад, весьма рад еще раз вас видеть. Как я понял, вы желаете что-то мне лично сообщить?

— Д-да, — пролепетала Надя, явно не готовая к столь радушному приему. — И хотелось бы наедине…

— Оставь нас, — велел царь чернобородому дьяку. Тот молча повиновался, а Надя подивилась, как все неправдоподобно удачно складывается.

— Ну что ж, прошу вас, — пригласил Путята.

На еле гнущихся ногах Надежда подошла к столу, опустила сумку на пол.

— Извините, Государь, я очень волнуюсь, — проговорила Надя, отстегивая дрожащими пальцами пряжку на сумке.

— А вы не волнуйтесь, сударыня Надежда, — обаятельно улыбнулся царь. — Я же вроде бы не кусаюсь.

— Да-да, конечно, — чуть глуповато промолвила Надежда. И вдруг волнение куда-то улетучилось, уступив место решимости и какому-то холодному расчету. Чаликова резко выхватила из сумки кинжал с еще не смытой кровью и столь же резко, хоть и неумело, замахнулась…

— Ну куда ты, девушка, прешь?! — раздался у нее над ухом грубоватый голос. — Лишку хватила, что ли?

Надя очнулась — она шла по улице и, если бы ее не окликнули, то миг спустя стукнулась бы лбом о зад кареты, стоявшей на обочине.

— Скажите, где я? — спросила Чаликова у прохожего, который спас ее от верной ссадины или даже шишки.

— А куда вы идете — может, я подскажу? — откликнулся прохожий.

«Если скажу, что иду в царский терем, то не станет ли он расспрашивать, что я там потеряла, — мелькнуло в голове у Нади. — А вдруг он вообще из «тех»…»

— Видите ли, сударь, я не здешняя, — стала объяснять Чаликова, — а моя подруга живет на улице… Ой, забыла название. Помню, что неподалеку от царского терема. Мне бы дотудова добраться, а дальше сама найду.

— Ну, стало быть, вам туда, — указал прохожий. — Направо, а потом почти сразу за углом.

— Значит, я шла верно, — вслух подумала Надежда, пробираясь в указанном направлении. И это было очень странно — Надя даже не могла вспомнить, как она добралась сюда из отдаленной окраины. А ведь шла она по городу, который едва знала…

Раньше Чаликова посещала царский терем только по приглашению, а сегодня шла туда по собственному почину и не была уверена, впустят ли ее вообще, а уж тем более — допустят ли пред светлые очи самого Государя.

Однако привратники встретили Надежду весьма приветливо и тут же провели в обширное неуютное помещение, что-то вроде приемной, где вдоль стен стояли несколько стульев, а за столом, заваленном бумагами, сидел господин в щеголеватом зеленом кафтане с блестками, которого Надя, не зная названия его должности, для себя прозвала секретарем.

— Вы желаете беседовать с Государем лично? — переспросил секретарь, выслушав просьбу Надежды. — Но, может быть, госпожа Чаликова, вы могли бы изложить мне ваше ходатайство, а я передам его Государю?

— Нет, это дело особой важности, — ответила Надя столь твердо, что секретарь больше не настаивал:

— Ну хорошо, я об вас доложу, хотя ничего не могу обещать. Пока что присядьте, возможно, Государь соблаговолит вас принять.

Надежда уселась на один из свободных стульев, но тут же ей пришлось отвернуться, насколько это было возможно, и даже опустить вуаль: в приемную с топотом ворвалась собственной персоной Анна Сергеевна Глухарева.

— Мне к царю! — бросила она, даже не глянув в сторону Чаликовой.

— Государь занят, — мрачно ответил секретарь. Он знал крутой нрав госпожи Глухаревой и потому готовился к долгим бесплодным пререканиям.

— А денег он мне передать не велел? — презрительно прищурилась Анна Сергеевна.

— Вам? — удивился секретарь. — За что, позвольте спросить?

— Не ваше дело!

Тут откуда-то из внутренних покоев появился чернобородый дьяк — «Бэрримор»:

— Ах, это вы, почтеннейшая. Подождите, я доложу Государю.

— Да на хрен мне ваш сраный Государь! — вспылила Анна Сергеевна. — Знаю я вас, мошенников — целый день продержите, а потом выпроводите, не солоно хлебавши! Так вот, передайте ему, что если к завтрему я не получу законной платы, то сделаю с ним то же, что с Хе… с тем, которого он мне «заказал»!

И с этими словами Анна Сергеевна покинула приемную, так хлопнув дверью, что аж стулья задрожали.

— О чем она? — недоуменно пожал плечами секретарь.

— Вздорная баба, — чуть поморщился чернобородый дьяк. И вдруг обратился к Надежде: — Госпожа Чаликова, а вот вас Государь с нетерпением ждет.

Дьяк провел Надю в ту дверь, из которой только что вышел, и передал ее двоим дюжим стрельцам-охранникам в ухарски-красных кафтанах.

Стрельцы повели ее по каким-то темным коридорам, и тут Надя поняла, что ведут ее вовсе не к Путяте, а куда-то совсем в другое место, возможно, в тайные подвалы, откуда ей вовек не выбраться. Надя уже мысленно кляла себя за легкомыслие и прощалась с жизнью, но тут один из красных стрельцов толкнул неприметную дверь, и они оказались в горнице Путяты, которая выглядела точно так, как Надежда и представляла ее по дороге в терем. Царь точно так же сидел за столом и точно так же обрадовался появлению гостьи:

— А-а, госпожа Чаликова! Рад, весьма рад еще раз вас видеть.

А так как стрельцы не уходили, а напротив, с подозрением поглядывали на Надю и ее сумку, то Путята обратился к ним:

— Ребята, ну не пяльтесь вы на госпожу Чаликову. Я понимаю, она очень милая и красивая девушка, но не вводите же ее в смущение. Или вы думаете, что она собирается меня зарезать?

Стрельцы нехотя вышли и встали за дверью. Надя несмело подошла к столу.

— Да вы присаживайтесь, Надежда, в ногах правды нет, — радушно пригласил Путята. — Ну, с чем пожаловали? Я так понял, что у вас какое-то важное сообщение, которое вы никому, опричь меня, доверить не можете?

— Да, и это касается происшествия на Сорочьей улице.

— Вы о давешнем убийстве отца Александра? — Путята набожно перекрестился. — Царствие ему небесное.

— Нет-нет, я о том, что было сегодня.

— Мне уже доложили, — помрачнел Путята. — Враги нашего государства обнаглели выше всякого предела. Но терпение народа не безгранично. Мы делаем и будем делать все от нас зависящее, чтобы злодеи были схвачены и достойно наказаны. — Путята значительно глянул на Надю и продолжал с некоторой не совсем свойственной ему запальчивостью: — А ежели кого застанем на месте злодеяния, то там же и порешим. На улице — так на улице, в водопроводе — значит, в водопроводе. А найдем в отхожем месте — там же, извините за грубое слово, и замочим!

— Совершенно с вами согласна, — ответила Чаликова, терпеливо выслушав это заявление, которое ей что-то очень смутно напомнило. — Дело в том, что я случайно оказалась там во время этого гнусного злодеяния, а сразу после взрыва обнаружила вещественные доказательства, обличающие высоких должностных лиц. Оттого-то я и решила передать их напрямую вам, ибо ни в ком другом уверена быть не могу.

С этими словами Надежда открыла сумку (пряжка была отстегнута заблаговременно), выверенным движением выхватила кинжал и резко замахнулась. Путята мгновенно соскользнул под стол, и удар пришелся в спинку кресла, распоров дорогую шелковую обивку.

— Взять ее! — пискнул из-под стола Путята. В горницу ворвались стрельцы и, грубо схватив Надежду, поволокли ее по темному коридору…

— Сударыня, с вами все в порядке? — услышала Чаликова прямо над собой участливый голос. Надя открыла глаза и даже встряхнула головой — она по-прежнему сидела на стуле в приемной, а рядом с нею, чуть склонившись, стоял секретарь.

— Благодарю вас, — признательно прошептала Надя. — Что-то голова закружилась…

«А одобрил бы Александр Иваныч, что я таким образом собираюсь отомстить за его гибель?» — мелькнуло у нее в голове. Ответ напрашивался сам собой, но додумать Надя не успела — ее внимание отвлек (или, вернее, привлек) знатного вида вельможа, в котором она признала князя Длиннорукого.

— А-а, милейший князь, как мило, что пожаловали! — радостно (хотя, как показалось Чаликовой, несколько фамильярно) приветствовал его секретарь. — Здесь для вас кое-что имеется.

С этими словами он покопался в стопке бумаг и извлек два листка.

— Вот — указ Государя об освобождении вас от должности градоначальника, — секретарь подал князю первый листок. — А это — верительная грамота, где сказано, что вы назначены послом Кислоярского царства в Ливонию.

Такому повороту Чаликова не очень-то удивилась — Путята действовал словно бы по примеру советского руководства, нередко отправлявшего проштрафившихся номенклатурщиков в почетную ссылку послами куда-нибудь в дружественную развивающуюся страну. А зная по рассказу Василия о пьяном дебоше, что накануне учудила Длинноруковская супруга, Надя решила, что князь еще легко отделался.

— Но я могу хотя бы переговорить с Государем? — чуть не с мольбой спросил бывший градоначальник.

— Зачем? — искренне удивился секретарь. — Тут все сказано, — он протянул князю верительную грамоту. — Хотя, впрочем, кое-что Государь велел передать вам на словах. Видите ли, встречаясь и беседуя с иноземными послами, он пришел к выводу, что в работе нашего Посольского приказа еще очень много косности и казенщины. Как раз намедни у Государя побывал ливонский посланник и говорил, что тамошние купцы хотят с нами более широко торговать, и даже очень выгодно для нас, но все вопросы медленно решаются, потому как полномочного посланника там уже третий год как нет, а посольские чиновники не хотят брать на себя ответственность. Вот и получается, что сами же свою выгоду упускаем. А посол — это не абы кто, а лицо нашего государства, тут кого попало не поставишь. Здесь нужен такой человек, который способен сам принимать решение на месте. И именно таким человеком, могущим оживить наши межгосударственные отношения, Государь считает вас, любезнейший князь.

— Благодарю покорно, — пробурчал Длиннорукий. Вообще-то он ожидал гораздо худшего, и подобный поворот мог считать за немалую удачу.

— И еще Государь просил передать вам, — доверительно понизил голос секретарь, — что ему очень жаль терять столь замечательного градоначальника, но только вы, с вашими замечательными способностями…

Тут из внутренних покоев вновь появился чернобородый дьяк — «Бэрримор». На полуслове прервав инструкции Длиннорукому, секретарь повернулся к дьяку:

— Ну, как там Государь, еще не освободился? Тут вот госпожа Чаликова к нему просится.

— Придется подождать, — откликнулся дьяк. — У Государя теперь тот самый господин, что давеча у него был. Битый час там сидит, и когда выйдет, непонятно.

— Странное дело, а я и не заметил, как он прошел, — не без удивления пожал плечами секретарь.

И тут из «внутренней» двери явился господин Херклафф. Надя привыкла его видеть веселым и жизнерадостным даже в самых неблагоприятных для него обстоятельствах, но на сей раз он выглядел на редкость благостным и, если так можно выразиться, умиротворенным. Хитро поблескивая моноклем, Эдуард Фридрихович пересек приемную, небрежно ковыряясь во рту зубочисткой.

— О, майн готт, дас ист майн либе фреуде херр бургомистер! — искренне, хотя и чуть театрально обрадовался он, завидев Длиннорукого. — Сколько зимов, сколько летов!

— Я больше не херр бургомистер, — проворчал князь. — Я теперь херр посол.

— И куда вы посол? — изумился людоед.

— В Леонию.

— Куда-куда, простите?

— В Ливонию, — поправил князя царский секретарь.

— О-о, значит, мы теперь з вами эти, как их, земляки! — воодушевился Херклафф. — Битте, либе херр князь, когда будете в Рига, вилкоммен цу мир ф гости, я буду очень рад!

Заметив скромно сидящую Надю, Эдуард Фридрихович развеселился еще больше:

— Фройляйн Надин! А фы што здесь делаете?

— Жду аудиенции у Государя, — нехотя ответила Надя. И то ли в шутку, то ли всерьез попросила: — Может, составите мне протекцию?

— Для вас — все, што пошелаете, — чародей в порыве радостных чувств даже чмокнул ей ручку, — но это — увы!

И Херклафф, словно бабочка, упорхнул из приемной, мурлыча под нос песенку «Мейн либер Аугустин». Истинный смысл его последних слов Чаликова поняла чуть позже.

— Князь, а вы-то что здесь копаетесь? — вдруг оборотился секретарь к Длиннорукому. — Вам еще в дорогу собираться, не на ночь же глядя отъезжать будете?

— И главное, княгиню с собой прихватить не забудьте, — добавил «Бэрримор». — Теперь в просвещенной Европе так принято — чтобы повсюду с супругой.

Князь весьма неприязненно оглядел обоих.

— Но должен же я сдать дела в градоправлении, — произнес он чуть не с мольбой.

— Для чего? — с нескрываемым пренебрежением промолвил секретарь. — Все это сделают и без вас. А вам, господин посланник, о другом думать нужно — о том, как вы будете блюсти выгоду нашего царства на брегах Варяжского моря!

Ничего не ответив, князь Длиннорукий схватил в охапку верительную грамоту и, стараясь сохранить достоинство, вышел прочь. В дверях он чуть не столкнулся с Рыжим, но по причине расстроенных чувств этого даже не заметил.

— Что случилось? — прямо с порога озабоченно заговорил Рыжий. — Для чего меня так срочно вызвали?

Секретарь уважительно привстал за столом — гораздо уважительнее, чем при появлении князя Длиннорукого:

— Господин Рыжий, наш Государь призвал вас, дабы лично объявить, что назначил вас царь-городским градоначальником!.. Ой, кажется, я сам это сделал вместо него.

— Схожу узнаю, может ли он поздравить вас прямо теперь, — сказал чернобородый дьяк и скрылся за «внутренней» дверью.

Но тут Рыжий заметил Надежду. А заметив, с непринужденным видом подсел на соседний стул.

— Надя, вы с ума сошли! — убедившись, что его никто не слышит, шепотом напустился Рыжий на Чаликову. — Какого черта вы вернулись? Неужели вы не понимаете, что живой вас отсюда не выпустят?!

— Ну почему же? — с напускной кокетливостью возразила Надя. — Государь ко мне благоволит, может быть, даже лично соизволит со мною побеседовать…

— Не прикидывайтесь ду… наивной, — чуть не вырвалось у Рыжего грубоватое словечко. — Ваш единственный шанс — это если вы уйдете отсюда вместе со мной. Кстати, ваше счастье, что я теперь не просто Рыжий, а градоначальник, при мне вас не тронут. Но учтите — если вы отойдете от меня хоть на шаг, то я за вашу жизнь не дам ни полушки.

Резко возвысив голос, Рыжий обратился к секретарю:

— Пожалуйста, извинитесь за меня перед Государем — я провожу госпожу Чаликову и тотчас вернусь.

С этими словами он подхватил Надю под руку и чуть силой вывел прочь из царского терема.

Едва несостоявшаяся Шарлотта Корде и новоиспеченный мэр покинули царскую приемную, из «внутренней» двери не то чтобы вышел, а как-то выпал чернобородый дьяк. Лицо его, обычно до крайности невозмутимое, на сей раз выражало крайнюю степень смятения, а руки заметно дрожали.

* * *

Отец Иоиль вел Дубова по незнакомым улицам, то и дело куда-то сворачивая. Потом Василию показалось, что священник малость сбился с пути — они уже во второй раз проходили мимо одной и той же харчевни с яркой вывеской над входом. Когда они оказались там в третий раз, Василий уже хотел было указать своему провожатому на это обстоятельство, но отец Иоиль, к немалому удивлению Дубова, завел его прямо в харчевню.

— Сейчас все поймете, — отец Иоиль усадил Дубова за столик напротив окна. Миг спустя на противоположной стороне улицы остановился тот «неприметный господин», который пытался подслушивать их разговоры за колонной.

— Я его в самом начале приметил, — пояснил отец Иоиль. — Думал, сможем отвязаться, да не тут-то было.

«Неприметный господин» тем временем почти откровенно наблюдал за своими подопечными через окна харчевни.

— Что же делать? — забеспокоился Василий. — Не век же нам здесь сидеть!

— Немного подождем, а потом с Божьей помощью что-нибудь придумаем, — обнадежил его отец Иоиль. И сказал подошедшему половому: — Принеси-ка нам для началу по кружке чаю.

Соглядатай продолжал терпеливо топтаться на улице, и Дубов, не желая терять времени, достал из кармана рукопись, полученную от боярина Павла.

— Ох, это ж как будто не совсем по-нашему, — покачал головой священник. Тогда Василий зачитал вслух:

— И вот придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей…

— Так это же из книги ветхозаветного пророка Малахии, — сказал отец Иоиль, терпеливо выслушав до конца.

— И все? — разочарованно протянул Дубов. — А я-то думал, что в этой записи заложен какой-то особый смысл…

— Видимо, для отца Александра здесь был какой-то смысл, — раздумчиво ответил отец Иоиль. — Иначе бы он не стал это отдельно выписывать… Да-да, благодарю вас, — кивнул он половому, принесшему чай, и что-то прошептал ему на ухо. Тот понимающе закивал:

— Будет сделано, батюшка. Препровожу непременно.

Глянув в окно, Василий со вздохом заметил:

— А наш друг все еще там.

Эти слова, разумеется, относились к «неприметному господину», который продолжал маяться на другой стороне улицы.

— Я постараюсь его «увести», — решительно встал из-за стола отец Иоиль, — а вы доберетесь без нас. То есть без меня и без него. Тут уже недалеко.

С этими словами священник вышел из харчевни и не спеша двинулся по улице. Чуть спустя «неприметный господин» отправился в ту же сторону.

Едва Дубов проводил их взором, к столику вновь подскочил половой:

— Сударь, идемте со мной, я все устрою.

Проведя Василия через кухню, половой вывел его на двор, а оттуда в узкий кривой переулочек, застроенный неприметными избами:

— Теперь вам туда, а потом прямо. Попадете на Савельевскую улицу, а она упирается в Сорочью.

Всю дорогу Василий посматривал по сторонам и украдкой оглядывался назад — «хвоста» не было. А оказавшись там, где до нынешнего утра находился Храм Всех Святых, он обнаружил самую безрадостную картину: храм лежал в руинах, по которым сновали работники Сыскного приказа, а десятка полтора стрельцов стояли в оцеплении, оттирая от места происшествия толпу зевак. Между оцеплением и толпой бегал Петрович и, возбужденно махая руками, рассказывал всем желающим (а также и не желающим) о том, чего свидетелем и даже участником он был, дополняя свой страшный рассказ все более новыми и более жуткими подробностями.

Протиснувшись вперед, Василий услышал:

— …И вот сначала вошли туда два мужика, а потом та баба в черном. А потом она прошла второй раз, но мимо. А потом выскочила из двери, а я за ней. А потом ка-ак бабахнет!!!

Здесь Петрович содрогнулся, как бы заново переживая происшедшее, и, едва оправившись от потрясения, завел по новой:

— Ну, стою я, сторожу, все как положено, потому как поставили меня сюда охранять, чужих не пускать, стало быть. А тут эти двое. А как их не пропустить, коли один — большой человек, при самом царе состоит, царствие ему небесное. Да не царю царствие небесное, балда, а тому, кто сюда вошел. И второй тоже — видно, что господин приличный, хоша и одет богато. Сразу ясно, мироед, угнетатель трудового народа… Ну да ладно, — смилостивился Петрович, — доугнетался, бедняга, теперь тоже там. — Петрович горестно махнул рукой в сторону развалин. — А все та баба, недаром она в черное одевается, словно ворона! Ведьма она, точно вам говорю! Сначала в церкву вошла, а потом мимо прошла…

— Так что она, сначала вошла, а потом вышла? — спросил кто-то из толпы.

— То-то что не вышла, а потом второй раз прошла! — нетерпеливо разъяснил Петрович. — Ведьма она, вот кто! Я ее знаю, от этой бабы еще не такого ждать можно!

Пока Дубов, задействовав дедуктивные способности, тщетно пытался извлечь из этих эмоциональных россказней хоть какое-то рациональное зерно, Петрович в очередной раз приступил к своему необычайному повествованию:

— Будь моя воля, я бы этих попов грабил безбожно, потому как они такие же мироеды и утеснители бедного люда, но убивать — это непорядок! Моя бы воля, я бы ихние церкви тоже все порушил, но нельзя — порядок должон быть! А та баба — она ведьма, настоящая ведьма!!! Мало того, что меня обесчестила, так еще и церкву на воздух пустила, а в ней двоих человек. Их-то за что? Она и меня хотела рвануть, да не на того напала! Я ее из-под земли достану и к ответу приведу!..

Петрович говорил много, но сколько-нибудь ясная картина происшедшего так и не вырисовывалась. «Баба в черном», которую Петрович упорно именовал ведьмой, вполне походила на Анну Сергеевну, а то, что она сначала вошла в церковь, а потом, не выйдя оттуда, еще раз прошла мимо, Василий отнес либо на счет возбужденного состояния рассказчика, либо к трюкам Каширского. Правда, оставалось неясным, для чего Глухаревой (или кому бы то ни было) понадобилось взрывать храм, и что это за два человека, вошедшие туда еще до Анны Сергеевны.

Василий понял одно: Нади здесь нет и, по-видимому, не было. А потому и его пребывание на Сорочьей теряло всякий смысл — ясно было, что к развалинам храма его просто не подпустят. Да и «светиться» тут, пусть даже в облике «Савватея Пахомыча», тоже было не очень-то разумно — Дубов увидел, как к руинам подошел отец Иоиль и, скрестив на груди руки, с неизбывной печалью глядел на останки храма, в котором служил Богу и людям долгие годы. «Неприметного господина» видно не было, но он мог подойти в любой миг.

Стараясь не слишком обращать на себя внимание, Дубов выбрался из толпы и медленно побрел по Сорочьей улице. Он понимал, что убийство отца Александра и уничтожение Храма Всех Святых — это звенья одной цепи, но сознавал также и то, что в создавшихся обстоятельствах вести самостоятельное расследование было очень затруднительно, почти невозможно. Волновало и другое — где теперь Надя? Выбрав место побезлюднее, Василий расстегнул верхние пуговицы кафтана, извлек из внутреннего кармана кристалл и вполголоса попросил показать Надежду Чаликову. То, что он увидел в большой грани, заставило Василия резко ускорить шаги в направлении центра Царь-Города.

* * *

Хорошо знакомая Наде карета Рыжего, резво подпрыгивая, катилась по столичным улицам.

— Ну и что все это значит? — после недолгого молчания спросил новоявленный градоначальник.

Наде очень не хотелось пускаться в объяснения — не могла же она говорить Рыжему об истинных причинах, приведших ее в царскую приемную. Поэтому в ответ на не очень определенный вопрос Рыжего она ответила столь же неопределенным встречным вопросом:

— Скажите, отчего вы так за меня перепугались? И что мне может грозить в тереме Путяты — я ведь ничего плохого не сделала!

Рыжий в ответ лишь выразительно вздохнул и покачал головой. Если бы он стал отвечать по существу, то пришлось бы сказать слишком много, а этого господину Рыжему ох как не хотелось.

— Кстати, поздравляю вас, — спохватилась Надя. — Думаю, теперь, когда вы получили такую должность, все пути к прогрессу открыты. Да еще с таким царем — строгим, но справедливым.

— Спасибо, — сдержанно поблагодарил Рыжий. — К сожалению, поддержка царя — это еще не все. Нужна поддержка общества, а с этим пока что не очень.

— Вот, кстати, во время открытия водопровода я провела небольшой социологический опрос на тему: «Как вы относитесь к преобразовательской деятельности господина Рыжего?», — заметила Надя, извлекая из сумки уже знакомый нам диктофон. — Не желаете ли послушать?

Говоря о «социологическом опросе», Чаликова, мягко говоря, слегка преувеличивала: такой вопрос она задала только одной участнице торжеств, да и то не очень-то званной — боярыне Новосельской. И теперь, непонятно почему, Надежде захотелось довести ответ мятежной боярыни до сведения Рыжего.

ЧАЛИКОВА: — Лукерья Кузьминишна, а какого мнения вы о Рыжем?

НОВОСЕЛЬСКАЯ: — Честно?

ЧАЛИКОВА: — Ну разумеется. Я так понимаю, что по-другому вы и не умеете.

НОВОСЕЛЬСКАЯ: — Я всегда возлагала на него большие надежды как на движителя всего нового и передового. Уже за одну только канализацию с водопроводом я бы воздвигла ему памятник. Но теперь, когда происходит… да вы сами видите, что происходит, заниматься водопроводом и делать вид, что ничего другого не замечаешь — это уж, простите, по меньшей мере непристойно.

ЧАЛИКОВА: — Три стадии русского либерализма. Сначала «по возможности», потом «хоть что-нибудь», а в конце — «применительно к подлости».

НОВОСЕЛЬСКАЯ: — Замечательно! Это вы могуче задвинули!

ЧАЛИКОВА: — Увы, не я — Салтыков-Щедрин.

Надя щелкнула кнопочкой. Лицо Рыжего сделалось почти официальным:

— Спасибо, я учту это мнение, равно как и все прочие. В качестве градоначальника я должен считаться с самыми широкими слоями общества.

Когда Чаликова клала диктофон в сумку, ей показалось, что там чего-то не хватает. Она судорожно принялась рыться в содержимом сумки и вдруг услышала почти над ухом чей-то знакомый голос:

— Надежда, ты что-то потеряла?

Чаликова вздрогнула — голос был явно не Рыжего. Надя резко обернулась и увидела Чумичку, который держал в руках продолговатый предмет.

Господина Рыжего появление колдуна удивило куда меньше, чем его спутницу:

— А-а, Чумичка, привет. Все никак не привыкну к твоим чудесам…

— Ну, какие ж это чудеса! — усмехнулся Чумичка. — Так, пустячки.

С этими словами колдун как бы невзначай опустил предмет в сумку, сделав это достаточно проворно, чтобы его разглядела Надя, но не увидел сидевший чуть дальше от него Рыжий.

— Так, может быть, вы нас где-нибудь высадите? — предложила Надя. — Чумичка меня проводит, а вас Государь ждет.

— Ну как, Чумичка, приглядишь за нашей гостьей? — чуть повеселел Рыжий.

— Пригляжу, не беспокойся, — заверил Чумичка. И, уже вылезая вместе с Надей из кареты, негромко прибавил: — Сомневаюсь только, что Государь тебя ждет.

Но Рыжий этих слов не слышал — резвые лошадки несли его карету назад, к царскому терему.

— И что же нам теперь делать? — чуть растерянно спросила Надежда, проводив взглядом карету.

— Ничего, — кратко ответил Чумичка. — Все глупости, какие могли, мы уже сделали…

* * *

Сборы в дальнюю дорогу шли полным ходом. Находившийся в весьма расстроенных чувствах, князь Длиннорукий едва соображал, что происходит вокруг него, зато Евдокия Даниловна неожиданно проявила деловую хватку, и это было весьма удивительно: ни истинная княгиня, ни Акуня доселе не имели никакого опыта дальних путешествий.

Итак, Евдокия Даниловна уверенно и дельно перечисляла предметы, которые надо взять в дорогу, и единственным, что замедляло их упаковку, был пресловутый провал в памяти: княгиня решительно не помнила, где что лежит, а Маши, как на грех, дома не было.

— Князь, а куда ж мы едем-то? — умаявшись разыскивать всякие бытовые мелочи, Евдокия Даниловна присела прямо на стол. — А то ежели в холодные края, то не мешало бы и шубу прихватить.

— Да я и сам толком не знаю, холодно там, или нет, — нехотя оторвался князь от неприятных раздумий. — Какая-то Лимония. Или нет, Ливония.

— Неужто Ливония? — обрадовалась Евдокия Даниловна. — Слыхивала я об этой земле, да и мечтать не могла, что там побываю. И воочию увижу песчаное морское побережие, тянущееся на много верст от устья реки Аа, местными племенами именуемой Лиелупе, к дальним приморским селениям, где у рыбарей за гроши можно купить золотистую салаку, только что выловленную и приготовленную в маленьких коптильнях, пахнущую морской пеной, капельками янтаря, просмоленными рыбацкими лодками и жаркими кострами Иоанновой ночи.

Князь аж рот разинул:

— Ну, душенька, ты прям как по писаному чешешь! Кто тебе такое наплел — уж не отец ли Александр? — И поспешно добавил: — Упокой Господи его душу.

(Теперь, после погибели отца Александра, князь Длиннорукий готов был великодушно простить ему даже предполагаемые шашни с Евдокией Даниловной).

— Да нет, в какой-то книжке вычитала, — усмехнулась княгиня. — И еще про то читала, что там дожди часто идут, и начинаются чуть ли не с ясного неба. Стало быть, надобно и такую одежку взять, которая не промокает.

Тут в гостиную вошла Маша.

— Чем это вы изволите заниматься? — изумилась она, увидев своих хозяев упаковывающими всяческие саки и баулы.

— Уезжаем, — нехотя пробурчал князь. — Так что, Марья, терем на тебе остается. Я тут написал несколько записок своим сродникам да хорошим приятелям — завтра же отнесешь их, а на словах передашь, чтобы за домом да за хозяйством приглядели…

— Да отчего ж вам, князь, самому им этого не сказать? — удивилась Маша.

— Оттого что уезжаем прямо сегодня, — огорошил князь Машу. И многозначительно поднял кверху указательный перст: — Нужды Царя и Отечества того требуют!

Маша как-то странно посмотрела на хозяина:

— Царя?

— Ну конечно, царя! — сварливо бросил Длиннорукий. — Не герцога же Ливонского, или как у них там ихний главный зовется!

Маша оглянулась и понизила голос, хотя кроме них троих никого поблизости не было:

— Я только что была на базаре, а там люди такое гуторят…

— Говорил я сто раз тебе, Маша — меньше всякие сплетни слушай, — назидательно промолвил князь. — Ответь-ка лучше, где у нас такая одежда, что и под ливнем не промокает.

— Ну и что же на базаре гуторят? — спросила Евдокия Даниловна, впрочем, без особого любопытства.

— Одежда в сундуке, в той горнице, что за княгиниными покоями, — тут же выдала справку Маша. — А на базаре… Нет, я, право, и повторять не хочу — совсем уж люди стыда лишились, врут безо всякого удержу.

— А ты, Маша, не повторяй, — с самым невинным видом предложила Евдокия Даниловна. — Ты только намекни, а мы сами поймем, что к чему.

— Ну, будь по-вашему, — решилась Маша. — В общем, говорят люди, будто… будто какой-то заморский лиходей…

— Ну, ну, — поторопил князь. — Не томи, нам еще собираться — не пересобираться!

— Будто бы он съел нашего царя-батюшку, одни косточки оставил! — выпалила Маша и сама испугалась собственных слов. Хотя слова-то были не ее собственные, а услышанные от других.

— Маша, а ты, случаем, на солнце не перегрелась? — сочувственно переспросила Евдокия Даниловна. — Может, тебе чаю с шиповником попить?

Однако князь воспринял Машино сообщение куда серьезнее: он-то доподлинно знал о случаях людоедства, в том числе о последнем и самом нашумевшем — съедении княгини Минаиды Ильиничны.

Глаза князя сверкнули — в этот миг он был похож на пружину, выпрыгнувшую на свободу после долгого принудительного нахождения в тесно сжатом состоянии:

— Но ежели это правда… Нет-нет, конечно, я не верю, более того, я искренне желаю нашему любимому царю Путяте долгих лет жизни и славных свершений на благо Отечества. Но если ЭТО правда… Тогда… ТОГДА Я… Тогда мне светит царство!!!

И Маша, и Евдокия Даниловна взирали на князя с немалым беспокойством — уж не повредился ли он в рассудке? Но князь на них даже не смотрел — он уже, сам того не замечая, лихорадочно бегал по гостиной, размахивая руками:

— А что? Здесь главное — кто первый успеет. А таким случаем грех не воспользоваться!

— Князь, прикажете принести дождливую одежду? — слегка невпопад спросила Маша.

— Какую, к бесам, одежду! — вспылил князь. — Скажи лучше, чтобы лошадей закладывали, я еду в царский терем. И коли не вернусь оттудова новым царем-батюшкой, то мое место на помойке! — Немного успокоившись и даже замедлив бег по гостиной, он добавил уже тише: — Мне и Херклафф того же напророчил — мол, царем будешь!

— Что, так и сказал — царем? — недоверчиво переспросила Маша.

— Ну, не впрямую, конечно, однако намекнул, — нехотя уточнил князь.

— Если ты ввяжешься в заварушку, то тогда уж точно окажешься на помойке, — неожиданно вмешалась княгиня. — Решать, конечно, тебе, но мой совет — надо скорее сваливать, пока все тихо.

Князь посмотрел на супругу со смешанным чувством легкого испуга, гнева и, пожалуй, уважения. В прежние времена Евдокия Даниловна никогда не вникала в мужние дела, а если бы подобное каким-то чудом произошло, то князь просто прикрикнул бы на нее: «Не суди о том, глупая баба, в чем ни беса не смыслишь!».

Но на сей раз, подумав, князь неожиданно согласился:

— Что ж, Евдокия, а ведь ты, пожалуй, права. Съели царя-батюшку или не съели, а оставаться тут нам не след. Маша, да ты что, заснула — тащи скорее одежду для дождя!

* * *

Увидев Чаликову в приемной царского терема, Василий не на шутку перепугался и сразу же кинулся туда, хотя и не очень представлял себе, как он будет выручать Надежду, если с нею что-то случится.

Чуть позже, еще раз попросив кристалл показать Надю, Дубов увидал ее на улице в обществе Чумички. Это обстоятельство немного его успокоило, и Василий решительно направился в ту часть города, где, по его мнению, теперь находились Чумичка и Надя. Чутьем сыщика Дубов понимал, что с Надеждой произошло нечто непредвиденное, иначе она не оказалась бы в царском тереме — это было то же самое, если бы Чаликова сама, по доброй воле, отправилась к волку в пасть.

То и дело сверяясь с кристаллом, Василий быстро продвигался по улицам, пока, в конце концов, не столкнулся с друзьями чуть ли не нос к носу.

— Наденька! Чумичка! — презрев конспирацию, кинулся Дубов им навстречу. Но Наденька при виде незнакомца чуть не шарахнулась в сторону.

— Да Василий это, Василий, просто рожа другая, — успокоил ее Чумичка.

— А коли ежели точнее — Савватей Пахомыч, — дополнительно представился Дубов. — Надя, зачем вы пошли туда?.. — И Василий указал куда-то в сторону, явно имея в виду царский терем. Вместо ответа Надя приоткрыла сумку и дала Василию туда заглянуть. Продолговатый предмет, иначе говоря, кинжал Анны Сергеевны, лежал на месте.

Дубов все понял:

— Наденька, вы с ума сошли!

— Похоже, что так, — совершенно спокойно согласилась Чаликова. — Спасибо Чумичке, иначе не знаю, что теперь было бы…

— Но зачем, зачем?.. — все никак не мог успокоиться Василий. — И чего бы вы этим добились?

— Скоро узнаете, — проворчал Чумичка. Надежда и Василий недоуменно глянули на него, но переспрашивать не стали.

— Васенька, я должна обо многом вам рассказать, — заговорила Надя, но Чумичка перебил:

— Потом расскажешь. А теперь идемте ко мне. В городе вам незачем болтаться.

Это они и сами прекрасно понимали. К тому же несколько царь-городцев, весьма бедно одетых, скучковавшиеся на обочине шагах в тридцати от наших путешественников, проявляли к ним явно не самые добрые чувства.

— Эй вы, чужеземцы поганые! — дерзко выкрикнул один из них. — Чего зыритесь? Убирайтесь подобру-поздорову!

И вся ватага издевательски заулюлюкала.

Надя уже было двинулась в сторону обидчиков, но спутники ее удержали.

— Да вам что, жить надоело? — зашипел Василий ей прямо в ухо.

— Бей чужеземцев, — понеслось им в спину, — спасай Царь-Городщину!!!

И, как довесок, прямо над головами просвистел с силой пущенный камешек.

Уже не думая о том, как сохранить достоинство, путники резко прибавили шагу и чуть не бегом завернули за ближайший угол.

— Откуда они узнали, что мы чужеземцы? — отдышавшись, проговорила Надежда. — Мы же и одеты, как они, и говорим вроде бы так же. Ну, почти так же.

Василия беспокоило другое — отчего вдруг возникла такая агрессивность в самых обычных, в сущности, людях? Доселе ничего подобного он в Царь-Городе не наблюдал.

Улица, на которой они оказались, была одной из главных торговых улиц Кислоярской столицы. Обычно в разгар дня здесь работали все лавки и толпился самый разношерстный люд, но теперь почти никого не было, а торговцы стремительно убирали товар и закрывали лавочки.

— Скажите, почтеннейший, что случилось? — вежливо обратилась Надежда к торговцу хлебом и баранками, который запирал огромный замок на дверях своей лавчонки.

Торговец зачем-то оглянулся, а затем, понизив голос, нехотя ответил:

— Говорят, нашего Государя, того… Ну, вы понимаете.

— Не очень, — честно призналась Надя.

— Съели, что ли? — как бы в шутку подсказал Чумичка.

— Вот именно, — шепотом ответил хлеботорговец, в душе радуясь, что страшное слово вместо него произнес кто-то другой.

— Кто вам такое сказал? — удивленно спросил Дубов.

— Все говорят. — Торговец повернул ключ и, подергав замок, поспешил прочь.

Надя с сомнением поглядела на Чумичку:

— С чего ты взял, что царя съели?

— Идемте скорее, — не ответив на вопрос, пробурчал колдун. — Сами видите, что кругом творится.

не удержалась Чаликова процитировать строчки из песни Беранже в переводе В.С. Курочкина.

До Чумичкиного дома они добрались без приключений, но у Надежды все время было такое ощущение, будто сгущаются тучи и надвигается гроза, даже буря. И это несмотря на то, что погода стояла почти безоблачная, а с неба светило яркое солнце.

Василий отметил, что «приличной» публики на улицах становилось все меньше, зато двери и даже ставни на многих домах были наглухо закрыты, а немногочисленные прохожие явно стремились поскорее оказаться дома или хоть в каком-то укрытии. Зато чуть не на каждом углу зловеще торчали группы «лихих молодцев», среди которых попадались и девицы не менее лихого вида, готовые в любой миг затеять какие угодно беспорядки.

Сопоставляя факты, Чаликова легко могла убедиться, что слухи о съедении царя соответствуют действительности по меньшей мере с девяностопроцентной вероятностью. Казалось бы, произошло то, к чему Надя стремилась, но отчего-то ее это совсем не радовало.

* * *

Рыжий ходил взад-вперед по приемной царского терема, будто хищник по клетке.

— Ну, что нового? — резко остановился он, заметив, что в приемную вошел чернобородый дьяк.

Вид у дьяка был столь же безрадостный, как у новоназначенного градоначальника:

— Ничего хорошего. Народу перед теремом человек сто с лишком, а половина охраны сбежала.

— Ну а что бояре, что главы приказов?

— Только что вернулся нарочный, — уныло ответил дьяк. — Всех объехал, и в приказах побывал, и на дому — ни одного не застал.

— Будто крысы с корабля… — вполголоса проговорил Рыжий. — А вы-то чего ждете? Я бы на вашем месте давно бы уже отсюда слинял, пока не поздно.

— А вы? — отрывисто переспросил дьяк.

— А я останусь.

— Ну и я останусь.

Рыжий вновь стал мерить приемную шагами, потом резко встал, как вкопанный.

— Скажите, вино у вас тут есть?

— Есть, как не быть, — чуть удивился чернобородый. — И вино есть, и наливка, и пенник. Чего предпочтете?

— На ваш вкус, — Рыжий присел за «секретарский» стол и принялся бездумно перебирать указы, ходатайства и верительные грамоты.

Дьяк скрылся в глубинах терема и очень скоро вернулся, неся поднос с кувшином, чаркой и солеными огурцами на тарелке. Расставив все это на столе, он налил пол-чарки:

— Вишневая наливка сгодится?

— Сгодится, сгодится, — вздохнул Рыжий. — А сами-то?

— Нет-нет, я не употребляю, — стал отнекиваться дьяк.

— Вы хотите, чтобы я один пил, будто горький пьяница? — с горечью усмехнулся Рыжий.

Вместо ответа дьяк сбегал за второй чаркой и налил себе — чуть-чуть, на донышке.

— Ну, поехали, — провозгласил Рыжий. — Уважаемый… Кстати, сколько с вами знаком — и даже имени вашего не знаю. А наливка хороша-а! Вот Наденька Чаликова зовет вас очень уважительно — дворецкий Бэрримор.

— Звучит внушительно, — дьяк пригубил наливки и закусил огурчиком. — А что это, простите, означает?

— Это такой англицкий джентльмен, — ухмыльнулся Рыжий, — который то и дело приговаривал: «Овсянка, сэр!».

— А меня, кстати говоря, весьма похоже зовут, — откликнулся дьяк. — Борис Мартьяныч.

— Звучное имя, — одобрил Рыжий и щедро наполнил обе чарки почти до краев. — А главное, редкое.

— Ну а вас-то как по-настоящему звать? — полюбопытствовал Борис Мартьяныч. — Рыжий — это ведь не имя и не родовое прозвание?

— Рыжий — это и имя, и прозвание, и состояние души, — снова помрачнел Рыжий. — А имени у меня нет и не было. А коли и было, так давно быльем поросло.

И Рыжий, будто заправский выпивоха, ухарски опрокинул в себя содержимое чарки. Дьяк Борис Мартьяныч, придерживая бороду, осторожно выпил до половины.

Тут в приемную, топоча сапогами, ввалился царский стрелец в красном кафтане. Увидав «пьянку на рабочем месте», совершенно невозможную при Путяте, он хотел было выйти прочь, но Рыжий остановил его.

— Ну, что там на улице?

— Народ прибывает, — бодро доложил стрелец. — Царя-батюшку хотят лицезреть.

— Хотеть не вредно, — уже слегка заплетающимся языком ответил Рыжий. И оборотился к дьяку: — Ну что, дружище Борис Мартьяныч, покажем народу царя-батюшку? Хотя не много-то чего полицезреть осталось — одни косточки, да и те обглоданные!

Дьяк испуганно перекрестился:

— О Господи, ну что вы такое говорите!

— Правду говорю, только правду и ничего, кроме правды! — ответил Рыжий, словно припечатал. И строго глянул на стрельца, который с испуганным видом переминался с ноги на ногу: — У тебя что-то еще?

— Да. Вы, господин Рыжий, спосылали вашего возницу за князем Длинноруким. И вот он вернулся…

— И, конечно, без князя Длиннорукого? — не то спросил, не то констатировал Рыжий.

— В градоправлении его не было, а дома сказали, что князь вместе с супругой уже отбыл в Ливонию исполнять должность посла, — сообщил стрелец. — Но сосед оказался дома, и его-то ваш возница уговорил приехать сюда. Прикажете ввести?

Рыжий только рукой махнул и подлил себе еще немного наливки.

— Что за сосед? — удивленно переспросил дьяк, взором проводив охранника.

— Сейчас узнаем, — рассеянно бросил Рыжий. И заговорил как бы о чем-то совсем другом: — Да, Борис Мартьяныч, хорошо же он жил, Государь наш, что едва беда пришла, так никого рядом нет. А кто был, так и те прочь бегут, словно от чумы. Только мы с вами одни здесь дурака валяем! Вот скажите, где этот, как его, ну, тот парень, что за столом сидел и посетителей отшивал?

— Сказал, что в Тайный приказ отправился, за сыскарями, — пробурчал Борис Мартьяныч. — И ни его, ни сыскарей… О Господи! — вырвалось у дьяка. — Что ж теперь будет? И что делать?

— Дельный вопрос, — хмыкнул Рыжий. — Им уже задавались большие умы — Николай Гаврилыч Чернышевский и Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Вы, почтеннейший Борис Мартьяныч — третий… Что делать? Можно было бы хотя бы созвать Боярскую Думу — да где они, эти бояре? Ау! Разбежались, как тараканы из-под веника. Был бы жив князь Борислав Епифанович, какой-никакой, а все из царского роду — а и того сгубили. Да еще и супругу съели, причем по наводке нашего милейшего Путяты!

— Да что вы такое несете! — не выдержал дьяк. — С чего вы взяли?..

Рыжий поглядел прямо в глаза Борису Мартьянычу:

— А вы об этом, конечно же, не знали? И не догадывались? И не спрашивали себя, что общего может быть у Государя с этим прощелыгой Херклаффом?

— Спрашивал, — каким-то упавшим голосом промолвил дьяк и решительно допил оставшееся в чарке. — Еще как спрашивал! Да не мое это свинячье дело — судить, с кем наш царь дела водит. Мое дело служить ему верой и правдой!

И дьяк, отодвинув блюдо с закуской, поставил локти на стол и закрыл лицо ладонями.

Тут в приемную вернулся стрелец, а следом за ним — обещанный «сосед князя Длиннорукого», иными словами, глава Потешного приказа князь Святославский. Но не один, а в сопровождении скоморохов Антипа и Мисаила. Все трое были слегка «под мухой» — их сорвали с места, когда они оприходовали содержимое вчерашней бочки.

Господин Рыжий никогда не был высокого мнения о деловых и иных свойствах князя Святославского, но он привык работать с тем материалом, какой есть. Поэтому новоназначенный градоначальник встряхнулся, словно сгоняя с себя хмель, и обратился к прибывшим буднично, по-деловому:

— Надеюсь, господа, вы уже знаете, зачем вас сюда вызвали?

Князь и скоморохи удивленно переглянулись.

— Нет, не знаем, — ответил Святославский. И неуверенно предположил: — Должно быть, царь-батюшка мне голову рубить будет за то, что давеча невежливо с ним обошелся…

Рыжий не признавал старинного царь-городского обычая — разводить долгие разговоры да подъезжать к сути дела издалека. К тому же и случай сейчас был не тот. Поэтому он решительно возвысил голос:

— Положение сложное и опасное. Нужно что-то делать, чтобы избежать беспорядка и успокоить людей. Вы ж сами видели, сколько их под окнами собралось.

— Да уж, народу, словно море, — подтвердил Антип.

— На наши представления и пол-столько не приходит, — со вздохом добавил Мисаил.

— А для чего они заявились? — запоздало удивился Святославский.

— Они заявились, потому что кто-то пустил по городу зловредные слухи, будто наш Государь съеден, — объяснил Рыжий. И тяжко вздохнул: — Которые, увы, соответствуют действительности…

— Мда-а, — глубокомысленно протянул Святославский. — А вы, случаем, ничего не перепутали?

— Хотите взглянуть на то, что от него осталось? — подал голос дьяк Борис Мартьяныч, который с самого прихода князя и скоморохов сидел за столом и бездумно глядел в пустую чарку.

— А давайте для успокоения нравов покажем им представление! — вдруг предложил князь, на которого весть о съедении царя отчего-то не произвела должного впечатления. — Мы как раз начали разучивать трагедь «Лютая смерть царя Валтасара» по библейским сказаниям…

— Народ успокоится только в одном случае — если мы покажем ему царя Путяту, — отрезал Рыжий. — И желательно не мертвого, а живого! Может быть, вы знаете способ, как это сделать?

— И даже не один! — с воодушевлением подхватил Святославский. — Вы сказали, косточки сохранились? Значит, и череп сохранился. А это уже больше, чем ничего…

— На что вам череп? — с подозрением глянул на князя дьяк Борис Мартьяныч. — Уж не собираетесь ли вы какое кощунство над ним сотворить? Не дозволю!

И он даже пристукнул по столу, но попал по краю тарелки, отчего недоеденный огурец взлетел чуть не до потолка. Мисаил очень ловко поймал его и незамедлительно отправил себе в рот.

— Никакого кощунства, — заявил он, прожевав огурец. — Разыграем знаменитую англицкую кумедь, забыл, как называется, ну, там еще один чудик откопал на погосте череп скомороха и стал его расспрашивать, дескать, ответь мне, старина, быть али не быть?

— И вы что, думаете с этой хохмой выступать перед народом? — не выдержал Рыжий.

— Да! — с вызовом приосанился Мисаил. — Потому как искусство принадлежит народу!

— А то можно спослать в Потешный приказ за рисовальщиками, — гнул свое князь Святославский. — Они вам так череп разукрасят, что ни одна собака не отличит! А что, почему бы нет? Кости оденем в царский кафтан, все это безобразие выставим в окне, а сами встанем сзади, чтоб народ не видел, и будем толкать туда-сюда, будто он сам движется!

Тут уже Рыжий не выдержал:

— Князь, вы, кажется, не совсем понимаете, в чем дело. Ежели мы сейчас, вот прямо сейчас не убедим народ, что царь жив-здоров и просит всех успокоиться и разойтись по домам, то это будет значить одно — в самые ближайшие дни нас ждут великие беспорядки, брожение, бесчинства и как следствие — гибель всего Кислоярского царства. А вы устраиваете какой-то балаган на костях!

— Ну, так бы сразу и сказали, — хладнокровно откликнулся Святославский. — В таком случае имеется у меня еще один способ, самый верный. Ну-ка, Антип, покажи нам, что не зря казенный хлеб жуешь.

Антип чуть ссутулился, зачесал волосы на плешь, напряг ноздри, сложил губки бантиком, раскрыл глаза до отпущенных природою пределов и при этом каким-то чудом сдвинул их к переносице.

— Государь! — вскрикнул дьяк Борис Мартьяныч и даже вскочил из-за стола.

— Да-а, и не отличишь от настоящего, — похвалил Рыжий, с изумлением разглядывая «опутятившегося» Антипа. — А сказать что-нибудь его голосом сможешь?

— Да ну что вы, в таком состоянии и своим-то голосом ничего не выговоришь, — ответил за Антипа князь Святославский. — Для этого у нас есть Мисаил… Хотя нет, было раньше у нас одно дарование, по прозванию Макарий Галка, этот умел кого угодно изобразить, да так, что не то что ни одна собака — родная матушка не отличит. Жаль, не задержался в моем ведомстве — взял да ушел на вольные хлеба. Хотя что за хлеба у него такие — не пойму. С тех пор как простились, ни разу о нем не слышал, — печально вздохнул князь. — Спился, должно быть… Ну, давайте.

Мисаил прокашлялся и отрывисто заговорил, старательно подчеркивая и выделяя каждое слово:

— Господа. Дорогие соотечественники. Вы. Видите. Что я. Жив. И нет никаких. Оснований. Верить инсивуна… Инсинува… Инсвину… Верить вымыслу, будто бы. Меня. Съели. Обещаю, что мы. Найдем. Всех тех. Кто распустил эти. Вздорные слухи. И примерно. Накажем. Где найдем. Там. И. Замочим.

Мисаил говорил так похоже, что Рыжий с Борисом Мартьянычем, на миг забыв о невзгодах, даже зарукоплескали. А князь Святославский гордо провозгласил:

— Вот видите, какие способности у нас втуне пропадают. Так что вы уж замолвите словечко перед… ну, перед тем, кто потом будет, чтобы не скупились на средства для Потешного приказа!

И тут за спиной князя раздалась громкая напевная речь:

— Исполать вам, добры молодцы и красны девицы!

(Хотя красных девиц в приемной не было вовсе, а присутствующих добрыми молодцами назвать можно было лишь с большой натяжкой).

Напевный голос принадлежал боярину Шандыбе, славному огромной, во всю голову, лысиной. Кроме того, борода у него то ли не росла вообще, то ли он ее брил, оттого при виде сего боярина Рыжему вспоминался заглавный герой виденного в молодости фильма про Фантомаса, разве что густые брови несколько выбивались из этого яркого кинематографического образа.

— Едва сквозь толпу пробрался, — радостно сообщил Шандыба. — На что не пойдешь, чтобы царские косточки проведать!

— И что, за этим вы сюда пришли? — неприязненно глянул на него Рыжий.

— А заодно посмотреть, как вы тут простой народ дурите! — еще радостнее провозгласил боярин Шандыба.

— Пить будете? — слегка заплетающимся языком проговорил дьяк Борис Мартьяныч. И, не дожидаясь ответа, наполнил чарку и протянул ее нежданному гостю.

— Вот такие, как вы, народ и спаивают, — громогласно заявил Шандыба, однако чарку принял. — Пью не за ваше здравие, но за упокой души нашего царя и за светлое будущее нашего государства!

С этими словами боярин сноровисто влил содержимое чарки себе в глотку и занюхал широким рукавом кафтана.

— Ну да, ты один у нас честный и порядочный, — не выдержал князь Святославский. — А мы все — лгуны, вруны да обманщики.

— А вот это ты сказал, князь, а не я, — хохотнул Шандыба. — Дело, конечно, ваше, а я вышел бы к народу и объявил всю правду!

— Вот выйди и объяви, — предложил Святославский.

— Почему это я? — возмутился боярин. — Я, что ли, Государя слопал?

— А кто — мы? — не выдержал господин Рыжий.

— Может, и вы, — Шандыба сел на один из стульев для посетителей и закинул ногу за ногу. — Когда я пришел, Государя уже съели, а вы были тут! А что, я вас покрывать не буду, я перед кем хошь правду-матку зарежу!

— Вот-вот, прямо как на той неделе, — злорадно подхватил князь Святославский. — Заявился на свадьбу и, хлебнув медовухи, принялся невесту обличать — мол, и такая она, и сякая, и гуляла с кем ни попадя…

— Я правду говорил! — приосанился Шандыба.

— Так эту правду все и до тебя знали, — продолжал Святославский. — А ты приперся и все веселье людям испохабил!

— Невеста должна быть честной! — заявил боярин Шандыба. И как бы в подтверждение своих слов рубанул по воздуху ребром ладони.

— Ну никто ж не спорит, что невеста должна быть честной, — с досадой проворчал Святославский, — да зачем об этом на свадьбе говорить?

Содержательный спор оказался вскоре прерван, что называется, самым насильственным способом: раздался звук разбиваемого окна, и в приемную влетел увесистый булыжник, по счастью, ни в кого не попав. Стали слышны и крики с улицы:

— Ца-ря! Ца-ря! Ца-ря!

— Ну, теперь ваш выход, — обратился Рыжий к Антипу и Мисаилу. — Народ хочет царя, а вы вдвоем его прекрасно заменяете!

Однако скоморохи попятились задом от окна.

— Они же нас каменьями закидают, — выкрикнул Мисаил.

— Боязно, — поежился Антип.

— Вам надобно выпить, — с видом знатока промолвил князь Святославский. — Для храбрости.

— Но не здесь, — разомкнул уста дьяк Борис Мартьяныч. — Пройдемте куда-нибудь вглубь терема.

— И я даже знаю, куда, — тут же подхватил Рыжий. И оборотился к Шандыбе: — Вы, почтеннейший боярин, кажется, хотели полюбоваться останками Путяты? В таком случае добро пожаловать в его горницу.

И вся честная беседа, прихватив кувшин с остатками наливки, покинула приемную. И очень вовремя — вослед им туда влетел еще один булыжник.

* * *

Не очень доверяя тем слухам, что Маша принесла с базара, князь Длиннорукий послал в город конюха, садовника и других дворовых людей посмышленее, и вскоре они вернулись с новостями более чем неутешительными — будто слухи не смолкают, а настроения среди горожан такие, что беспорядков не избежать, даже если толки окажутся беспочвенными. Поэтому, хоть князю и хотелось прихватить с собой побольше всякого скарба, но после недолгого совещания с княгиней было решено взять только самое необходимое, зато выехать как можно скорее.

Но и сборы самого необходимого заняли не так уж мало времени, и, проезжая по городу, княжеская чета могла воочию наблюдать плоды зловредного брожения умов: и опустевшие улицы, и запертые среди бела дня ряды лавок, и кучки подозрительных людей, с явной враждебностью поглядывающих на аляповатую длинноруковскую карету.

Еще более неприятная неожиданность ждала их на выезде из Царь-Города. Несмотря на то, что Ново-Мангазейские ворота обслуживала целая дюжина стрельцов, не считая чиновников Податного приказа, на сей раз там столпилось чуть не полсотни карет и повозок — состоятельные горожане предпочли переждать смутные времена в загородных усадьбах или на постоялых дворах Новой Мангазеи.

Князь прикинул — ожидание своего череда могло затянуться чуть не до вечера. Поэтому он, недолго думая, выбрался из кареты и решительно направился к воротам.

— Я — градоначальник князь Длиннорукий, — заявил он, надеясь, что весть о его новом назначении досюда еще не дошла. — Извольте пропустить меня немедля, вне очереди!

Молодой стрелец посмотрел на князя чуть свысока — для него градоначальник никаким начальством не был, ибо привратная служба подчинялась совсем другому ведомству. К тому же до Ново-Мангазейских ворот уже дошли слухи о съедении царя, и стрельцы прекрасно понимали, отчего столько людей, и отнюдь не самых бедных, разом рванули прочь из столицы. Естественно, таким случаем грех было бы не воспользоваться, и привратники чуть не в открытую намекали выезжающим, что во избежание задержки неплохо бы заплатить. Выезжающие и сами это прекрасно понимали, так что многие стрельцы и чиновники, оказавшиеся в этот день на службе, значительно повысили свое благосостояние.

Конечно, стрелец, к которому обратился Длиннорукий, не прочь был бы в одиночку «навариться» на столь высокопоставленном государственном муже, но князь, похоже, решил добиться преимуществ, не залезая в мошну. А вымогать взятку у самого князя Длиннорукого охранник все же поостерегся — не вышло бы потом себе дороже. Поэтому он позвал непосредственное начальство — старшего стрельца. Это был уже немолодой человек с хитрым проницательным взглядом.

В отличие от своего подчиненного, он отнесся к князю с самым искренним уважением и желанием помочь — но больше на словах, чем на деле:

— Понимаете, дорогой князь, я бы со всем моим удовольствием пропустил вас и без очереди, и даже безо всякого досмотра, но вы же знаете — таков порядок. Я слыхивал, будто вы сами в градоправлении никакого непорядка не терпите, и всегда своим ребятам говорю: «Вот с кого вам, оболтусам, пример надобно брать!..»

Князь уже понял, что именно от него требуется, и в общем-то даже готов был «дать на лапу» кому угодно, лишь бы поскорее выбраться из города, которым до вчерашнего дня безраздельно правил. Но увидев, что ему, светлейшему князю Длиннорукому, перечат самым наглым образом, он, что называется, «уперся рогами».

— А вот это вы видели? — князь, будто козырного туза, извлек из-за пазухи верительную грамоту.

— Примите мои поздравления, — с еле скрытой издевкой произнес старший стрелец. — Значит, вы отныне будете управлять Царь-Городом из Ливонии?

Позеленев в лице, князь полез было в карман за кошельком, но вздрогнул, услышав за спиной резкий пронзительный голос:

— Что такое? Почему не едем?

Обернувшись, князь увидел супругу. Когда Евдокии Даниловне наскучило ждать, она отправилась следом за мужем. Сходу «въехав» в суть происходящего, княгиня тут же обратила все красноречие на старшего стрельца:

— Да ты что, козел безрогий, шутки тут шутить, блин, вздумал? Тебе в нос твой поганый суют грамоту, самим царем-батюшкой подписанную, а ты кочевряжисся, будто дерьмо в проруби! Да ежели ты сей же миг не пропустишь нас, так я до самого Государя дойду, он тебя, шмакодявку позорную, не токмо со службы выпрет, а с потрохами съест!

Услыхав такое из уст женщины, известной набожностью и незлобивым нравом, старший охранник даже лишился дара речи — к счастью, ненадолго. А едва обретя его, крикнул подчиненным:

— Пропустите князя и княгиню Длинноруких! И немедля!

Вскоре лошади уже несли княжескую карету по наезженной Мангазейской дороге, а княгиня выговаривала супругу:

— Ну какого беса ты стал с ними «заедаться»? Знаешь ведь, что начальство всегда право!

С этим князь не спорил — такого правила он и сам неукоснительно придерживался, исполняя должность градоначальника.

— Заплатил бы им, дурачок, пускай подавятся! — не успокаивалась Евдокия Даниловна. — А если бы они захотели нас досмотреть — ты об этом подумал?

Князь молчал — супруга была кругом права. Дело в том, что сборы «самого необходимого» отнюдь не ограничивались упаковкой одежды, обуви и прочих нужных в дороге вещей. Чета Длинноруких собственноручно зашивала деньги и драгоценности под подкладку одежды, так что нетрудно было представить, к каким последствиям мог бы привести не совсем поверхностный досмотр.

* * *

Хозяева дома, где снимали комнаты Глухарева и Каширский, были обычным купеческим семейством. Они не имели никакого отношения к тому ведомству, чьи поручения нередко выполняла парочка авантюристов. Пустить к себе в дом столь сомнительных постояльцев хозяева согласились, уступая просьбе Глеба Святославовича, приятеля и чуть ли не дальнего родственника. Взамен он пообещал условия благоприятствования в делах и даже налоговые скидки. (Хозяева знали, что Глеб Святославович состоит на Государевой службе, но по какой части — об этом он никогда не распространялся).

И действительно, вскоре их торговля пошла в гору, а вопросы с государственными учреждениями, в прежние времена требовавшие долгих хлопот и, чего греха таить, немалых средств, теперь решались как бы сами собой.

Когда по городу поползли зловещие слухи, сие почтенное семейство, подобно многим другим, тоже решило на время покинуть столицу, а про постояльцев впопыхах никто даже не вспомнил.

Впрочем, господин Каширский обо всех этих жутких событиях и не подозревал: вернувшись домой, он засел за научный труд «Астральное и ментальное тело в социальном аспекте», который писал уже несколько лет в недолгих и нечастых перерывах между разного рода авантюрными предприятиями.

Но не успел он записать и нескольких строчек, как в комнату ворвалась Анна Сергеевна Глухарева, причем в самом отвратительном настроении.

— Опять дурью маетесь?! — даже не поздоровавшись, напустилась она на Каширского. — Кругом такое творится, а вы…

Каширский нехотя отложил тетрадку:

— Что-то случилось?

— Да, случилось! — рявкнула Анна Сергеевна. — Мало того, что у меня сперли кинжал, так еще и «кинули», как последнюю дуру!

— Кто? — удивился Каширский.

— Кто-кто — черт в пальто! — сварливо бросила Анна Сергеевна. — Путята, кто же еще! Сделал мне заказ, я все исполнила, а как платить — шиш с маслом!

— Неужели отказался? — посочувствовал «человек науки».

— Попробовал бы, — злобно процедила госпожа Глухарева. — Хуже — сдох!

— Кто скончался? — не понял Каширский.

— Путята, кто ж еще! — пуще прежнего взбеленилась Анна Сергеевна. — Весь город про то гудит, а вы сидите в этом сраном чулане и ни хрена не видите!

— Ну так просветите, — спокойно предложил Каширский. — Кто гудит и что произошло с Государем? Объясните толком.

— Некогда объяснять! — отрезала Анна Сергеевна. — Я одно знаю — все богатеи рванули из города, и наши тоже. В доме остался один старичок-сторож, но я его уже того… В общем, нейтрализовала. Раньше, чем через час, не очухается. Так что весь дом в нашем полном распоряжении. Помародерствуем вволю!

— Нет-нет, Анна Сергеевна, я решительно против, — отказался Каширский, — да и вам не советую. Помните, что народная мудрость гласит: не воруй там, где живешь, а воруй там, где не живешь.

— А вы и не будете ничего воровать, — подъехала Анна Сергеевна с другого бока. — Вы через ваш астрал отыщете место, где лежат драгоценности, а воровать их буду я. А потом с вами расплачусь за научный эксперимент. Идемте же скорее, пока хозяева не вернулись!

— Ну ладно, будь по-вашему, — дал себя уговорить Каширский. — Но учтите, Анна Сергеевна — я иду на это исключительно ради науки!

Через несколько минут Каширский уже бродил по хозяйским покоям, держа в руках прут из метлы, будто заправский лозоходец, и мысленно призывал силы Мирового Эфира указать, где спрятаны драгоценности.

Проходя по полутемному коридору, экспериментатор почувствовал, что ветка в руке дрогнула, и он решительно указал на старый сундук, покрытый дырявою рогожкой:

— Вот здесь!

— Да тут, кроме клопов, ничего нет и быть не может, — брезгливо скривилась Анна Сергеевна, которая неотступно следовала за сообщником, по пути прихватывая со столов и полок всякие безделушки и небрежно скидывая их в наволочку.

— Насчет клопов не скажу, — с видом знатока откликнулся Каширский, — но обычно господа обыватели самые ценные вещи хранят именно в таких местах. Они думают, что воры туда не полезут, в то время как опытные домушники обычно там первым делом и шарятся.

— Сразу видно специалиста, — ехидно подпустила Анна Сергеевна.

— Да, я признанный специалист в области человеческой психологии, — сделав вид, что не заметил «подколки», горделиво подтвердил Каширский. — В том числе и психологии воров. — Однако, решив, что выразился слишком уж просто, признанный специалист уточнил: — То есть представителей асоциального среза социального общества.

— Чем умничать, помогли бы сундук вскрыть, — прикрикнула Анна Сергеевна, на которую ученые речи господина Каширского должного впечатления не произвели.

Однако содержание сундука поначалу вызвало у Анны Сергеевны некоторое разочарование — это были какие-то старые скатерти, дырявые платки, латаное белье и прочая ветошь, годная разве что для старьевщика, но не для преуспевающего купеческого семейства.

— Все правильно, — оптимистично заявил Каширский. — Чаще всего так и бывает: сверху тряпки, а на дне…

На дне оказался какой-то увесистый сверток. Перейдя в комнату, где было светлее, чем в коридоре, Анна Сергеевна и Каширский развернули его и обнаружили набор столовых приборов — ножей, ложек, вилок и даже одну поварешку. По всему было видно, что это добро пролежало забытым на дне сундука много лет — некоторые предметы уже были сильно тронуты ржавчиной.

— Ага, а теперь вы скажете, что внутри они из чистого золота, — с невыразимым сарказмом процедила Анна Сергеевна.

— Ну, дать стопроцентную гарантию я не берусь, — заосторожничал Каширский, — но, в общем-то, весьма вероятно.

— Вы что, дурой меня считаете? — взвилась Глухарева. — Хватит ваньку валять, ищите настоящее золото, а то я за себя не отвечаю!

— Не хотелось бы вас огорчать, уважаемая Анна Сергеевна, но, насколько я знаю наших почтенных хозяев, свое состояние они держат отнюдь не в кубышке, а вкладывают в торговые и иные предприятия, — спокойно, будто читая лекцию, заговорил Каширский. — Конечно, политэкономия — не совсем моя научная специализация, но как ученый энциклопедического склада я отчасти знаком с теоретическими выкладками Адама Смита, Карла Маркса, Егора Гайдара, других ведущих экономистов, и никто из них не пропагандировал хранения золотых украшений дома. Напротив, лучшим способом приумножения благосостояния, по общему мнению, является следование известной формуле «деньги — товар — деньги», ибо…

Каширский осекся на полуслове — сзади раздался приглушенный и чуть скрипучий голос:

— Исфините, я фам не помешал?

Появление кого угодно другого стократ меньше поразило бы золотоискателей. Но увы — посреди комнаты, живой и невредимый, стоял господин Херклафф, которого Каширский числил в мертвых, а Глухарева не далее как сегодня собственноручно заколола кинжалом.

— Зд-д-дравствуйте, Эд-дуард Ф-фридрихович, — вразнобой пролепетали Анна Сергеевна и Каширский.

— Кажется, я оторвал вас от важных дель? — учтиво осведомился Херклафф, поправляя монокль.

— Да, мы тут проводим экспроприа… то есть, я хотел сказать эксперимент, — понемногу успокаиваясь, ответил Каширский. — Хотя, как говаривал один восточный мыслитель, трудно искать золото в темном сундуке, особенно если его там нет…

«Странно, как это он остался жив, — размышляла между тем Анна Сергеевна. — И смотрит как-то уж больно ласково, будто не я его ножичком пырнула… Хотя он может этого и не знать — я же к нему сзади подкралась, незаметно. Небось, думает на Чаликову…»

— А-а, у вас есть мешок, — выслушав Каширского, радостно проговорил Херклафф. — Дас ист зер гут, мне он как раз нушен. И вы тоже.

— Зачем? — с подозрением спросила Анна Сергеевна.

— За золотишком, — осклабился Эдуард Фридрихович. — А здесь вы все рафно ничефо не найдете.

— За золотишком? — повеселела Анна Сергеевна. — И когда?

— Прямо сейчас, — заявил Херклафф и первым направился к выходу. Но перед самыми дверями вдруг резко остановился и, кинув быстрый пристальный взгляд на Анну Сергеевну, сделал галантное движение рукой:

— Только после вас, фройляйн.

* * *

Чумичкина хибарка стояла на городском отшибе, и шум потрясений до нее почти не долетал. Обедая теми яствами, на которые расщедрилась скатерть-самобранка, Василий и Надежда наперебой рассказывали о событиях, свидетелями и участниками коих они стали в этот день.

Когда Чаликова дошла до встречи с Каширским, Дубов попросил:

— Наденька, с этого места, пожалуйста, подробнее.

Хотя Надя добросовестно старалась вспомнить все подробности, ее рассказ получился очень сбивчивым. Но Василий и так все понял:

— Ясно — Каширский вам элементарно «давал установку», а вы на нее попались.

— Да что вы, не может быть! — завозмущалась Надя. — Он просто говорил мне…

— …что кинжал Анны Сергеевны в ваших руках должен послужить делу добра и справедливости, — закончил за Надю Василий. — И вы тут же побежали вершить самосуд над злом и несправедливостью, которые для вас воплотились в некоем конкретном индивиде. И вы еще говорите, что это не «установка»!

— Ну что ж, и на журналистку бывает проруха, — вздохнула Чаликова. — Хорошо еще, что так все кончилось. Одного не пойму, как это кинжал пропал из сумки и очутился у тебя? — Надежда обратила взор на Чумичку.

— Я за тобой всю дорогу приглядывал, — нехотя пробурчал колдун. — А ножик из сумки достать, так это ж не колдовство даже, а так — баловство.

— Давайте решим, что нам теперь делать, — предложил Дубов.

— Уходить в свой мир, — твердо сказала Чаликова. И печально добавила: — Теперь, наверное, навсегда…

— Сначала еще из города надо выбраться, — заметил Василий. — А то ежели Путяту и вправду съели, то непорядков не избежать.

— А может, они уже начались? — предположила Надя.

— Сейчас узнаем. — Дубов извлек из-под кафтана «херклаффский» кристалл и положил его на стол. — Ну, Наденька, и кого бы вы хотели теперь увидать?

— Петровича, — несколько неожиданно и для себя, и для Дубова, сказала Чаликова.

Большая грань замутнилась, и на ее поверхности проступило сперва неясное, а потом все более отчетливое изображение, но не развалин храма на Сорочьей, где Дубов видел Петровича в последний раз, а добротного дома на одной из главных улиц.

— Градоправление, — пояснил Чумичка. — Бывшая вотчина Длиннорукого.

Перед градоправлением бушевала толпа, а на крыльце Петрович, бестолково размахивая руками, что-то надсадно кричал.

— Должно быть, призывает люмпенов грабить награбленное у трудового народа, — предположила Надя.

Василий хотел было попросить кристалл «включить звук», но тот сделал это безо всяких просьб — словно бы ему и самому не терпелось узнать, что же там происходит.

На сей раз Надя ошиблась — «грабить награбленное» толпа была не прочь и безо всякого Петровича, а Петрович же, напротив, пытался ее от этого удержать.

— Что вы творите, изверги?! — вопил он. — Не дозволю государево добро хитить! Костьми лягу!! Всякого, кто позарится, лично буду грабить и убивать!!!

Но даже старые кухонные ножи не произвели должного впечатления.

— Довольно этого шута слушать! — раздались выкрики из толпы. — Бей, круши, все нашенское будет!

И толпа, сметя с пути бывшего лиходея и душегуба, втекла в градоправление. Петрович кряхтя поднялся и, потирая ушибленную задницу, заковылял прочь. А из окон на улицу полетело казенное добро: столы, несгораемые ящики, перья и чернильницы, а следом за ними — охранники и служащие, не захотевшие или не успевшие покинуть присутственное учреждение. Булыжники мостовой обагрились первой кровью…

— А ведь виновницей всего этого могла быть я, — побледнев, чуть слышно прошептала Надежда. — Нет, я бы такого не пережила…

— К счастью, ваш друг Эдуард Фридрихович не страдает от угрызений совести, — заметил Василий. — По причине полного отсутствия оной.

— Ну, какие-то остатки в нем еще сохранились, — через силу улыбнулась Надя. — Когда я ему помогла, он сказал, что, так и быть, кушать меня не станет. Ах да, совсем забыла, он же мне свою визитку подарил!

Пошарив в сумке, Надежда извлекла кусочек картона и протянула Чумичке.

— Ого, да тут какие-то заклинания заморские, — едва глянув, определил Чумичка. — К тому же по-латиницки. — И колдун с трудом прочитал: — Херклафф, потом какой-то чародейский значок, инбокс, точка, эл-вэ. Нет, это не по моему разумению.

Чумичка вернул визитку Чаликовой.

— Так это же «мыло», — определила Надежда, едва глянув на надпись, так озадачившую колдуна. — В смысле, электронный адрес. А ниже — обычный адрес и номер телефона. То есть его координаты в «нашем» мире.

Пока Надя и Чумичка разбирались с людоедской визиткой, Василий внимательно глядел в кристалл. Тот уж и не спрашивал, кого и что показать, а сам, словно уличный видеооператор, выхватывал из гущи событий самое острое, самое горячее. И всюду было одно и то же — грабежи, бесчинства, насилие и смерть.

— Наденька, гляньте, вам это будет интересно, — пригласил Дубов, когда на «экране» появился очередной «сюжет» — мрачное здание без вывески, но с зарешеченными окнами, и перед ним небольшая кучка людей, возглавляемая могучего вида женщиной, держащей в руке зажженный факел.

— Это что, тюрьма? — предположила Надя. — И люди какие-то не такие, ну, более интеллигентные, что ли.

— Тайный приказ, — мельком глянув в кристалл, определил Чумичка.

— А-а, так это же моя знакомая, боярыня Новосельская! — приглядевшись к женщине с факелом, воскликнула Чаликова.

— Здесь, в этом доме, гнусная власть творила свои черные дела, — «толкала» боярыня Лукерья Кузьминишна зажигательную речь. — В его недрах исчезали лучшие люди нашего народа, соль земли Кислоярской. Подлые властители Тайного приказа наводили страх на наш народ — и где они теперь? Едва исчез их главарь, они разбежались, будто мерзкие тараканы!

— Главарь — это кто? — не понял Василий.

— Известно кто, — ответила Надя. — Тот, которого съели…

— Так снесем же с лица земли сие прогнившее средоточие тайного сыска! — провозгласила Новосельская и отошла в сторонку, предоставляя действовать своим соратникам. Несколько мужичков взошли на добротное каменное крыльцо и стали высаживать дверь, обитую железом. Но дверь не поддавалась.

— Да уж, это вам не те громилы, что зорили градоуправление, — заметил Дубов.

— Похоже, что они здешние, ну, что-то вроде наших диссидентов, — сказала Чаликова.

Тем временем боярыня отодвинула тщедушных «диссидентов» в сторону и сама примерилась к приказной двери. Одно движение могучим плечом — и дверь ввалилась внутрь, а следом за нею и сама Новосельская. Встав и отряхнув платье, Лукерья Кузьминишна крикнула: «Вперед, за общее дело!» и, размахивая факелом, ворвалась в здание. Вскоре из окон вылетели языки пламени и повалил дым — это горели многочисленные бумаги Тайного приказа, доносы, записи допросов и признаний под пытками. И хоть кристалл мог передавать только изображение и немного звук, Надежде показалось, что она ощутила явственный запах смрада.

Когда дым рассеялся, грань кристалла начала показывать «репортаж» совсем из другой части Царь-Города — с той улицы, где накануне Дубов вовсю гулял с боярином Андреем, князем Святославским, веселыми скоморохами и «Нашими», то бишь юными путятинцами, идущими вместе за боярином Павловским.

Но на сей раз там гуляла совсем другая публика. И хотя на первый взгляд толпа была обычной вольницей, объединенной одною целью — пограбить, пока можно, — Василий подумал, что у нее есть некий «дирижер», очень умело держащийся где-то в тени. Иначе трудно было бы объяснить, почему людской поток, миновав дома боярина Андрея и князя Святославского, безошибочно устремился в терем бывшего градоначальника. Но на сей раз невидимый «телеоператор» не ограничился показом дома с внешней стороны, а следом за грабителями проник в терем. Нечего и говорить, что первым делом они набросились на запасы водки и наливок, коих в доме Длиннорукого оказалось великое множество, а естественную нужду справляли в дорогие вазы и кувшины, а то и прямо на пол.

— Я где-то читала, что когда в октябре семнадцатого большевики заняли Зимний, они начали с того же самого, — заметила Надя.

Но миг спустя ей стало уже не до смеха — изображение переместилось в покои княгини, где два пьяных негодяя пытались завалить на постель молодую девушку.

Чумичка молча щелкнул пальцами, и насильники замертво свалились на пол, а Маша, выскочив в окно, убежала по знакомым ей тропинкам хозяйского сада. И очень вовремя — часть толпы уже высыпала в сад, попутно разбив в гостиной окна с разноцветными стеклышками. Но красота длинноруковского сада, многие годы поддерживаемая и множимая стараниями Евдокии Даниловны, вызвала у толпы прямо-таки животную злобу — поскорее все уничтожить или хотя бы испохабить.

— И ради этого быдла, ради этих пьяных скотов погибают лучшие люди? — не выдержала Надя. — Да пусть они захлебнутся в собственном дерьме — я и пальцем не двину! Будь проклят тот день, когда я впервые сюда попала!!!

Дубов и Чумичка терпеливо слушали — они понимали, что Надежда сама не очень понимает, что говорит, но после всего, что с ней сегодня произошло, ей просто необходимо было «разрядиться».

А кристалл тем временем показывал очередной сюжет — погром ново-ютландского подворья. И хоть обитатели подворья, в отличие от многих коренных царь-городцев, никуда не сбежали и даже пытались сопротивляться, но их рыцарские шпаги и меткие луки явно уступали оружию противника — дубинкам, булыжникам и железным ломам.

* * *

Поминки по убиенному Государю продолжались прямо в его рабочей горнице, более того — в непосредственной близости от останков покойного. Отличаясь чисто тевтонской аккуратностью, господин Херклафф не только тщательно обглодал каждую косточку, но и красиво сложил их на лежанке в углу комнаты. Поначалу вид царских костей несколько смущал пирующих, и они, случайно бросив туда взор, поспешно отводили глаза, но вскоре привыкли и воспринимали такое соседство как нечто само собой разумеющееся.

Когда кувшин был допит, дьяк Борис Мартьяныч куда-то сбегал и притащил бочонок, украшенный рисунком виноградной лозы и длинной плавной надписью не то по-италиански, не то по-гишпански.

— О-о, это весьма знатное винцо, — тут же определил князь Святославский. — Вообще-то говоря, оно лучше всего идет под пирог с капустой, каковой в прежние годы недурственно стряпали на Боярской улице. Но не в той харчевне, что рядом с домом купца Кочерыжкина — тоже, к слову сказать, пресвоеобразнейший был человек — а ближе к набережной. — Князь аж зажмурился от нахлынувших приятных воспоминаний. — Бывалоча, откушаешь кусочек пирога, еще горячего, прямо с печки, да запьешь винцом…

— А без пирога можно? — прервал княжеские воспоминания боярин Шандыба.

— Можно, — с тяжким вздохом ответил Святославский.

— Тогда наливайте.

Тем временем дьяк безуспешно пытался вскрыть бочку:

— Тут затычка особая — я даже не знаю, как ее вытащить. Наш царский виночерпий как-то умеет с ними обходиться, у него для таких бочек даже особые приспособления имеются…

— А может, внутрь протолкнуть? — предложил Рыжий. Он уже был изрядно «под мухой», хотя и выпил совсем немного — сказывалась непривычка к хмельному.

— Конечно, протолкнуть, чего там с нею цацкаться! — зычным голосом подхватил Шандыба. Приложив ладонь ко лбу, он стал оглядывать горницу в поисках подходящего предмета и в конце концов остановился на царской лежанке. Выбрав кость соответствующего размера, боярин приладил ее к затычке и резко пристукнул кулаком. Затычка проскочила внутрь, а Шандыба, передав бочонок Борису Мартьянычу, преспокойно положил кость на место.

Когда вино из кувшина было разлито по чарам, боярин Шандыба торжественно поднялся, чтобы произнести речь:

— Слыхивал я, будто у римлян есть такая поговорка: «О покойниках либо хорошо, либо ничего». Я так скажу — это мудрый обычай, правильный. И я желаю римлянам всячески его соблюдать. Но мы с вами не в Риме живем, потому я скажу все, что думаю. А думаю я вот что: нет, не был наш Государь достоин того высокого поста, на котором оказался. Правдиво говоря, я сравнил бы его с девицей из Бельской слободки, непонятно для чего явившейся на бракосочетание. Так выпьем же за Бельскую слободку. То есть нет, что это я такое плету, выпьем за то, чтобы каждый из нас занимался своим делом!

Выпили, закусили. Помолчали — каждый о чем-то своем.

— Скоморохи, а вы только Путяту показывать умеете? — вдруг обернулся Шандыба к Антипу и Мисаилу. — Вот меня, к примеру, могли бы показать? Да не бойтесь, я не из обидчивых!

Скоморохи вопросительно поглядели на своего начальника.

— Эх, да чего уж там скромничать, — «дал добро» князь Святославский.

Антип раскрыл небольшой сундучок, который всегда носил с собой, и вытащил оттуда какие-то причиндалы. Один из них, а именно облегающую шапочку без меха, скоморох натянул на голову, отчего она стала похожа на голову Шандыбы. Для еще большего сходства Антип нацепил поверх бровей темные щеточки, потом встал, широко развернул плечи, мутно сверкнул глазами и, грозно нахмурив накладные брови, с мрачной решимостью провозгласил:

— Девушка должна быть честной! — И, немного помолчав, добавил: — Даже в Бельской слободке.

Все, кто был в горнице, так и покатились со смеху, а пуще всех — сам Шандыба.

— А теперь меня, меня покажите! — нетерпеливо захлопал в ладоши князь Святославский.

Мисаил достал из сундучка огромную бороду, приладил ее к лицу, чуть распушил волосы, присел за стол и пригорюнился над чаркой:

— Э-эх, в прежние годы и винцо было крепче, и закуска вкуснее, и солнышко ярче, и девушки краше, и сами мы — моложе…

И хоть полного внешнего сходства с главой Потешного приказа Мисаилу создать не удалось, да и голос был не очень похож — но суть он передал настолько точно, что все расхохотались, а сам Святославский шутливо погрозил Мисаилу кулаком.

Не дожидаясь дальнейших «заказов», Антип выудил из сундучка рыжий парик, водрузил его прямо на «шандыбинскую» лысину, чуть втянул щеки, слегка вздернул нос, произвел еще несколько движений мускулами лица — и стал почти неотличим от новоназначенного градоначальника. Затем он оперся рукой об стол, другую упер в бок и беззвучно задвигал губами, а Мисаил, даже не сняв с себя «святославскую» бороду, заговорил голосом Рыжего:

— Уважаемые господа! Если вы считаете, что строительством дерьмопровода и водопровода мы ограничимся, то вы глубоко ошибаетесь. Моя новая задумка — возвести в Царь-Городе высокую башню, которая размерами и великолепием затмила бы Вавилонскую…

— А главное — долговечием, — перебил своего двойника «настоящий» Рыжий. — Но вообще-то в вашем предложении, как бы оно бредово ни звучало, что-то есть. Во-первых, такую башню можно было бы использовать как водонапорную вышку, и это даст резкий толчок к дальнейшему развитию водопроводного хозяйства. Во-вторых, если мне когда-нибудь удастся воплотить свою заветную мечту — электрификацию Кислоярской земли — то башня пригодится для радио — и телетрансляции, а впоследствии и для мобильной связи. В третьих… Впрочем, простите, господа скоморохи, я вас перебил — пожалуйста, продолжайте.

Но продолжить Антипу с Мисаилом не пришлось — в помещение заглянул царский стрелец. Увидев дьяка, боярина Шандыбу, двух князей Святославских и двух Рыжих, бражничающих и витийствующих над костьми Путяты, стрелец застыл с разинутым ртом.

— Ну, с чем пожаловал? — еле ворочая языком, проговорил Борис Мартьяныч. — Заходи, не стесняйся. Выпей с нами за здравие царя-батюшки! Вернее, за упокой оного, но это уже не суть важно…

— Мы едва сдерживаем толпу, — растерянно заговорил стрелец. — Еще немного — и они ворвутся сюда. Надо что-то делать!

— Ну, не съедят же они нас, — захохотал Святославский. — Разве что каменьями побьют.

— И вы так спокойно об этом говорите? — Рыжий попытался подняться со стула, но его занесло чуть в сторону, и если бы боярин Шандыба его заботливо не подхватил, то новоиспеченный градоначальник непременно свалился бы прямо на лежанку с монаршими костями.

— Что ж, дорогие скоморохи, ваш выход! — провозгласил князь Святославский. — Теперь от вашего умения зависит, уйдем ли мы отсюда живыми, или покойными. Так что вперед и с песней!

Напоследок еще раз крепко приложившись к чаркам, вся дружина, возглавляемая стрельцом, направилась обратно в приемную, поддерживая друг друга и старательно подпевая Святославскому, и впрямь заведшему не совсем пристойную песенку:

* * *

Поскольку день уже незаметно клонился к вечеру, Чумичка запряг лошадку, чтобы подвезти своих гостей до Горохового городища. Полагая, что тайным службам теперь не до Чаликовой с Дубовым, Чумичка не стал прибегать к средствам вроде шапки-невидимки или ковра-самолета, а ограничился тем, что взамен одежды зажиточных царь-городцев выдал им какую-то ветошь, которую Надя и Вася надели поверх одежды из «нашего» мира.

Хоть и весьма приблизительно, Дубов и Чаликова все же ориентировались в топографии Царь-Города — Надежда чуть хуже, а Василий чуть лучше. Судя по тому, что Чумичка вез их по каким-то тихим окраинным улочкам, они поняли: их провожатый не хочет «засвечиваться» в центре, где вовсю продолжались грабежи и поджоги, и выбрал путь не самый короткий, но более надежный. И хотя даже на тихих окраинах им несколько раз попадались кучки людей, разгоряченных вином, кровью и разбоем, наших путников никто не трогал — или считали их сословно близкими себе, или, что более вероятно, никого не прельщали ни убогая кляча и столь же убогая телега, ни потертый тулуп возницы и лохмотья его попутчиков.

Василий подумал, что Чумичка слегка сбился с пути — по его представлениям, ворота, через которые проходила дорога к городищу, должны были находиться чуть левее, а Чумичка то и дело забирал куда-то вправо.

Вскоре Чумичка остановил телегу возле ветхой ограды небольшого кладбища, где, судя по покосившимся крестам и скромным холмикам, предавали земле далеко не самых богатых и знатных жителей Кислоярской столицы.

— Хотели похоронить на главном городском, но он завещал здесь, — пояснил Чумичка в ответ на немой вопрос друзей. И указал куда-то вглубь кладбища: — Вон там.

За деревьями проглядывались несколько десятков человек, столпившихся вокруг свежей могилы. Надя хотела было спрыгнуть с телеги и отдать последний долг покойному, но Чумичка ее удержал:

— Не надо.

— Почему? — удивилась Чаликова.

— Нельзя, чтобы тебя видели, — нехотя пробурчал колдун.

Достав из-под лохмотьев кристалл, Василий попросил показать похороны более крупным планом, и вскоре на большой грани изобразились могильщики, опускающие гроб в землю.

— Прощай, Александр Иваныч, — дрогнувшим голосом прошептал Василий, сняв с головы старую дырявую шапку. А Надежда украдкой смахнула с ресниц невольную слезу.

Тем временем кристалл начал крупно показывать участников похорон — в их числе Василий узнал Евлогия, Патриарха Царь-Городского и Всея Кислоярщины, во всем торжественном облачении.

— Странно, в городе такое творится, а он здесь, — чуть удивился Дубов.

— А по-моему, ничего странного, — возразила Надежда. — Что-то похожее было описано в одной книжке, еще советского времени. Не помню подробностей, только общий смысл. Главному герою нужно было идти на какое-то не то партийное, не то комсомольское собрание и голосовать по некоему принципиальному вопросу. Если бы он проголосовал, как положено, «за», то утратил бы расположение любимой девушки, а если «против» — то доверие не менее любимого начальства. Воздержаться тоже не было возможности — в таком случае недовольными остались бы все. И не придти было нельзя, ибо «явка обязательна». В общем, положение безвыходное, и тут — не было бы счастья, да несчастье помогло — умирает его тетушка, и тем самым появляется вполне уважительная причина, чтобы не идти на собрание и не участвовать в «неудобном» голосовании. Вот и здесь то же самое. Кто знает, как там все сложится и чья верх возьмет — при таких событиях самое лучшее не высовываться и лишний раз рта не раскрывать. Ну а коли спросят потом при случае, дескать, где ж ты был, Ваше Преосвященство, в трудную годину, так он ответит: как это где, провожал в последний путь невинно убиенного отца Александра!.. Да и, похоже, не он один.

Пока Надя пересказывала сюжет о партсобрании, через грань кристалла прошла целая галерея участников похорон, среди которых оказалось немало знакомых и полузнакомых лиц, в том числе весьма высокопоставленных, виденных и на царских приемах, и на открытии водопровода рядом с Путятой. Но если присутствие на погребении боярина Павла, который был другом отца Александра, не могло вызвать никаких вопросов, то наличие там господина Павловского, да еще вместе со всей кодлой «идущих вместе» юношей и девушек, показалось Василию Николаевичу, мягко говоря, не совсем уместным. Чумичка вглядывался в кристалл куда пристальнее, чем его друзья. И когда там в третий раз появился какой-то совершенно неприметный мужичок в неприметном кафтане, Чумичка сказал:

— Запомните его хорошенько. Это — один из тех.

Из каких таких «тех», Чумичка уточнять не стал, но Надя поняла: из тех, кто привел к власти Путяту и служил опорой его трона. Из тех, которые зверски убили отца Александра, а теперь лежали под развалинами храма на Сорочьей улице.

— Он еще хуже, — пояснил Чумичка. — Те ваши были, а этот — НАШ.

Теперь, внимательно приглядевшись к «неприметному мужичку», Чаликова и Дубов заметили, что он то и дело подходит то к одному, то к другому участнику похорон, включая и Патриарха, и о чем-то с ними тихо беседует, причем настолько непринужденно (и вместе с тем приличествующе скорбной обстановке), что, если бы не замечание Чумички, то на него даже и не обратили бы внимания.

— Запомните этого человека, — повторил Чумичка. — Кто знает — вдруг да придется еще с ним столкнуться.

Сказав это, колдун слегка стеганул лошадку, и телега, скрипя, сдвинулась с места. Вскоре показалась и городская стена с воротами. А поскольку дорога, начинающаяся сразу же за ними, можно сказать, вела в никуда (если не считать нескольких захудалых деревенек), то и затора, как перед Мангазейскими воротами, здесь не было. Более того — отсутствовали даже те два-три привратника, которые обычно стояли тут более «для порядка», и телега прогромыхала через ворота безо всяких задержек.

Солнце, подобное зависшему воздушному шару, щедро алело на васильково-синем небе, незаметно спускаясь к бескрайней стене дремучего леса, чернеющего за широким полем. Еле заметный ветерок шевелил придорожную траву и гриву Чумичкиной лошади. Ничто не напоминало о тех событиях, что творились за городскими воротами, оставшимися где-то позади и в прошлом.

* * *

Приемная представляла собою самое печальное зрелище — как, впрочем, и остальные помещения царского терема, обращенные на площадь: все окна были выбиты, а на полу и даже на столах валялось немало камней и прочих посторонних предметов, как-то: помидоров, тухлых яиц и гнилых яблок.

— Ничего, и не в таких условиях выступать приходилось, — хладнокровно заявил Антип, которому после всего выпитого и море было бы по колено.

Пригнувшись, чтобы не быть замеченными с улицы, семеро смелых пересекли приемную и столпились в простенке между окнами. Украдкой перекрестившись, Антип отважно показался в окне, хотя и не посередине, а ближе к краешку, чтобы в случае чего уйти в сравнительно более безопасное место.

Нужно заметить, что неумеренное употребление вина сыграло с сидельцами царского терема злую шутку — Антип так и не вышел из последнего образа (и не снял с головы рыжий парик), а остальные этого даже не заметили.

Увидев, что в окне кто-то появился, толпа чуть примолкла. Одной рукой держась за подоконник, второю Антип резко взмахнул, и Мисаил, стоявший на краю межоконного простенка, вдохновенно заговорил. Естественно, голосом Рыжего, но вроде как бы от имени царя:

— Ну что, бездельники, убедились, что я живой? А теперь живо все на строительство Вавилонской башни, которую я переделаю в дерьмонапорную вышку и буду использовать для лепестричества и могильной связи!

— Что он несет? — тихо ужаснулся Рыжий. — Вот уж воистину: хотели, как всегда, а получилось черт знает что! Теперь нам точно несдобровать…

Как только до людей дошло, что перед ними вовсе не Путята, а не поймешь кто, поведение толпы стало еще более угрожающим.

— Это никакой не царь! — раздался истошный женский крик. — Мало того, что Путяту съели, так теперь еще и над народом глумятся!

— Так это же Рыжий! — заорал какой-то мужичок, разглядев человека в окне. — Вот он, главный народный притеснитель! Бей его!!!

И каменья, которые толпа кидала просто по окнам, теперь полетели уже со вполне определенным целевым назначением. Поняв, что дело приняло серьезный оборот, Антип резко упал на пол.

— Ты ранен? — бросился к нему князь Святославский. — Нет, слава Богу, вроде бы нет…

А над головами у них творилось что-то невообразимое — камни свистели один за другим, то падая на пол, то ударяясь о стены и оставляя там глубокие вмятины.

И вдруг каменный дождь резко прекратился. Осторожно выглянув в окно, Рыжий увидел странную картину: не долетая до окна, камни словно бы натыкались на невидимую стену и падали вниз — прямо на головы бунтовщиков. Что, конечно, не делало их более миролюбивыми — скорее, наоборот.

— О Господи, что это такое? — пролепетал Рыжий. От изумления он даже немного протрезвел.

Обернувшись, новоназначенный городской голова увидал нечто еще более удивительное: за «секретарским» столом сидел ни кто иной, как царь Путята, а по обеим сторонам стояли Анна Сергеевна Глухарева и господин Каширский со смятой наволочкой в руке.

— Государь, — только и мог проговорить дьяк Борис Мартьяныч, а Шандыба, глубокомысленно почесав лысину, заявил:

— Какой там Государь — еще один самозванец на нашу задницу. — И, подумав, уточнил: — На нашу многострадальную задницу.

Князь Святославский с подозрением оглянулся на своих скоморохов — не их ли это работа — но те были на месте: один в образе Рыжего, а другой — самого Святославского. Однако и сидящий за столом походил на Путяту лишь чертами лица, а во всем остальном изрядно с ним разнился, даже в одежде: на нем был безупречный черный фрак, белое жабо, а в левом глазу — стекляшка на золотой цепочке. Да и повадками он нисколько не походил на вечно угрюмого и напряженного Путяту: напротив, путятообразный незнакомец сидел, непринужденно развалившись на стуле, с лицом, излучающим сытое самодовольство. Под стать ему смотрелись и Глухарева с Каширским: Анна Сергеевна разглядывала окружающих с выражением алчной брезгливости, а «человек науки», угодливо наклонившись к «Путяте», что-то ему негромко говорил. Тот благосклонно кивал, крутя пальцами огромный темно-красный рубин, висевший у него на шее на другой, тоже золотой цепочке.

— Вы есть совершенно праф, херр Шандиба, — плотоядно осклабился «Путята» в ответ на обвинение в самозванстве. — Их бин принять бильд вашего покойного херр Кайзера, чтобы… как это… утешить ваши печальные чуфства.

— И голос, как не у Путяты, — удивленно протянул князь Святославский.

— Я, я, натюрлихь, с голосом есть айне проблема, — согласился улыбчивый самозванец. — Но, я так надеяться, ее мне помошет решить херр Мисаил?

— Я узнал тебя! — вдруг выкрикнул дьяк Борис Мартьяныч. — Ты — Херклафф!

— О, я, их бин фон Херклафф, — вежливо представился лже-Путята, приподнявшись за столом и дотронувшись пальцами до воображаемой шляпы.

— Ты пошто, ирод заморский, нашего царя-батюшку съел?! — с этими словами, идущими из недр потрясенной души, дьяк кинулся было на Херклаффа, но, наткнувшись на его безмятежно-доброжелательный взор, остановился, как вкопанный.

— Пошто я скушаль ваш тсар-батьюшка, это есть долго рассказать, — господин Херклафф благодушно ощерил пасть, похожую на крокодилью. — К сошалению, фернуть его нет фозмошности даже для такой квалифицированный маг и чародей, как я. Ну, разфе что в виде этофо, как его?..

Словно забыв искомое слово, Херклафф обратил взор на свой «почетный караул».

— В виде говна, — смачно бросила Анна Сергеевна.

— Ну, зачем так вульгарно, — поморщил нос господин Каширский. — Для обозначения продуктов жизнеднятельности организма имеются и другие, сравнительно более корректные термины: кал, экскременты, испражнения, фекалий, помет, навоз…

— Вот-вот-вот, именно нафоз, — радостно подхватил Херклафф. — Вы как, либе херр Мартьяныч, готоф получить ваш тсар-батюшка в виде моего нафоза?

— Чтоб ты подавился своим навозом, скотина, — проворчал дьяк.

Рыжий с нетерпением слушал весь этот обмен любезностями — едва «Путята» сказался Херклаффом, он понял, что появление людоеда в осажденном царском тереме имеет под собой какие-то веские причины. И как только «навозная» тема исчерпала себя, Рыжий решительно вмешался в разговор:

— Господин Херклафф, у вас к нам какое-то дело?

— Ах, да-да, ну конешно, — засуетился Херклафф. — Я так видеть, что вы есть находиться в трудное состояние, и хочу вам помогайть.

— Не верю! — громогласно заявил князь Святославский. — Не такой вы человек, чтобы другим помогать, да еще и бескорыстно!

— А я знаю, какого беса он сюда приперся, — прогудел Шандыба. — Оттого, что злодеев всегда тянет на место их злодеяния!

— Мошно и так сказать, — согласился Херклафф. — Но если бы я устроиль экскурсион по местам моих злодеяниефф, то он бы длилься отшен много цайт.

— Так что же вы хотите? — гнул свое господин Рыжий.

— Да пустячки, всякая хиер унд дас, — небрежно отмахнулся Херклафф. — А значала я хотель бы выручить вас, либе херрен, от гроссе погром!

— В каком смысле? — удивился князь Святославский.

Вместо ответа Херклафф указал через окно. Даже беглого взгляда на происходящее было достаточно, чтобы понять: вторжение толпы в царский терем — дело самого ближайшего времени.

Рыжий все понял:

— Господин Херклафф, для большей достоверности вам не мешало бы чуть приодеться, а то, боюсь, в таком наряде народ вас не признает.

С этими словами Рыжий вопросительно глянул на своих собутыльников. Князь Святославский нехотя снял соболью шубу, которую носил во все времена года (несколько лет назад ее пожаловал князю сам царь Дормидонт), а стражник одолжил стрелецкую шапку. Небрежно накинув все это на себя, Херклафф в сопровождении Мисаила, все еще украшенного «святославской» бородищей, отважно направился к окну.

При виде Путяты, да еще в обществе главы Потешного приказа, толпа притихла.

— Путята! Живой! — пробежал шепоток. Кое-кто уже готов был пасть на колени и молить Государя о пощаде, сваливая свое участие в бесчинствах на вечного виновника — беса, который попутал, но тут Государь властно поднял руку, и все смолкло.

Незаметно для толпы Херклафф сделал какой-то колдовской жест, и Мисаил заговорил грозным голосом:

— Ну что, чертовы дети, кислоярише швайнен, бунтовать вздумали? Обрадовались, донневеттер, что царя не стало? Не получится, и не мечтайте! Я вас, тойфель побери, заставлю уважать государственный орднунг!

«О Господи, что это я такое несу?» — с ужасом подумал Мисаил. Скомороху, конечно, не было знакомо такое мудреное слово, как «ретрансляция», но именно этим он теперь занимался — громогласно озвучивал то, что вполголоса наговаривал господин Херклафф. Кроме того, благодаря колдовским навыкам людоеда, все это он не только произносил голосом Путяты, но попутно исправлял акцент и грамматические погрешности, проскальзывающие в речи господина Херклаффа. Разве что некоторые иноязычные слова так и остались без перевода, но они делали выступление царя-батюшки еще более грозным и выразительным, благо наречие, откуда они были заимствованы, очень к тому способствовало.

Напоследок погрозив слушателям кулаком и пообещав замочить их в ватерклозете, Государь отошел от окна. Речь Путяты оказала на толпу сильное впечатление, хотя и не совсем однозначное. Мнения разделились: одни предлагали тихо разойтись по домам, другие — всем встать на колени и так и стоять, покамест царь-батюшка не простит, а третьи уверяли, что царь ненастоящий и что раз уж порешили грабить царский терем, то надо грабить. Поначалу этих третьих мало кто слушал и даже пытались гнать взашей, но те не унимались и, благодаря красочным россказням о несметных богатствах терема, сумели перетащить на свою сторону многих колеблющихся.

— А теперь прошу фас проводить нас с херр Каширски и фройляйн Аннет Сергеефна в эту… как это назыфается… Там, где Путята держаль свой золото и брильянтен, — обратился людоед к присутствующим.

— Зачем они вам? — с подозрением спросил Борис Мартьяныч.

— Он оставиль мне маленький должок, — объяснил Херклафф.

Дьяк посмотрел на Рыжего, тот чуть заметно кивнул.

— Идемте, — отрывисто бросил Борис Мартьяныч.

Долгие годы служа в царском тереме, он хорошо знал все его ходы-переходы и теперь уверенно вел Херклаффа, Рыжего и всех остальных по темным пустым коридорам. Комната, в которой временно хранились сокровища, привезенные из Загородного терема, оказалась где-то в глубине дома, где естественного освещения не было, и дьяку пришлось зажечь свечи, предусмотрительно вставленные в золотой канделябр тонкой узорной работы — кстати, из того тайника, что скрывался за «аистиным» барельефом. Среди предметов, небрежно сваленных на широком столе, Каширский и Анна Сергеевна узнали многое из выкопанного ими на берегу озера и затем конфискованного при входе в Царь-Город.

— Сколько вы хотите? — тихо спросил Рыжий. — Надеюсь, не все?

— Рофно половину, — тут же откликнулся господин Херклафф. — Как было угофорено. Ни на айн карат больше, но и не меньше.

Каширский подставил наволочку, а Херклафф принялся небрежно скидывать туда золотые украшения и самоцветные каменья, будто это были дрова или картошка. При этом он не упускал из поля зрения и госпожу Глухареву, и когда та попыталась «под шумок» стянуть со стола какую-то брошку в виде усыпанного бриллиантами золотого паучка, чародей кинул в ее сторону мимолетный взор, и брошка превратилась в настоящего паука. Вскрикнув, Анна Сергеевна сбросила паука с руки, но, упав на стол, он вновь сделался брильянтовым. Херклафф как ни в чем не бывало смахнул его в наволочку, а Анна Сергеевна с оскорбленным видом отвернулась и уже не принимала в дележке сокровищ никакого участия.

Когда наволочка наполнилась до краев, Херклафф сказал:

— Зер гут, хватит.

Не без сожаления глянув на оставшееся, Каширский стал завязывать наволочку в узел, а людоед обратился к присутствующим:

— Все, либе херрен, тепер я с покойным Путьята в полный рашшот. А мой вам добри совет — не задерживайтесь здесь излишне долго.

«Либе херрен» и сами понимали, что ничего хорошего их в царском тереме не ждет, если не считать высокой чести умереть славной смертью, защищая царские останки.

А Херклафф, казалось, о чем-то крепко задумался.

— Ах, я, я! — вспомнил чародей. — Не может ли кто из фас отолшить мне эта… как ево… дер шпигель?

— Зеркало, что ли? — уточнил Рыжий

— Да-да, зеракль. Хочу поправит мой фризюр.

Зеркальце отыскалось в сундучке у скоморохов. Прислонив его на столе к какой-то золотой вещице из загородного клада, Херклафф велел Анне Сергеевне и Каширскому подойти поближе. Затем неторопливо извлек из-под фрака магический полукристалл и, проговорив несколько слов на каком-то тарабарском наречии, приставил его большой гранью к зеркалу.

«Верно умные люди говорят, пить надо меньше» — именно так или приблизительно так подумали одновременно и скоморохи, и князь Святославский, и даже обычно малопьющий Рыжий: в царской златохранильнице все оставалось так же, как было за миг перед тем, недоставало лишь Херклаффа, Анны Сергеевны и Каширского. Ну и, разумеется, наволочки с драгоценностями.

— Померещилось, что ли? — встряхнув лысиной, проговорил Шандыба.

— Ага, померещилось, — откликнулся Мисаил. — Всем сразу.

— Примерещилось или нет, а в одном он прав — уходить надо, — раздумчиво произнес дьяк Борис Мартьяныч.

— Легко вам говорить, вас-то никто в лицо не знает, — с беспокойством возразил Рыжий. — А меня они на куски разорвут.

— Хоть одно доброе дело сделают, — подпустил Шандыба.

Князь Святославский взял со стола подсвечник и, осветив лицо Рыжего, с легким прищуром оглядел его, подобно тому, как художник изучает набросок будущего шедевра.

— Не беспокойтесь, друг мой, мы вас так разукрасим, что никто не узнает, — беспечно заявил князь, завершив осмотр. — Особенно ежели вас припудрить, припомадить и переодеть в женское платье.

— Ну, в женское, так в женское, — со вздохом согласился Рыжий. — Что поделаешь, если ничего нового история изобрести не в состоянии…

Не теряя времени даром, Антип с Мисаилом принялись за «перевоплощение» клиента, и Рыжий не без некоторого восхищения наблюдал в зеркале, как он под руками умельцев превращается в весьма миловидную девушку. Увы, незабвенный Александр Федорович Керенский в подобных обстоятельствах должен был обходиться без опытных визажистов.

— Господин Рыжий, ежели ничего не получится с вашим градоначальством, то приходите к нам, — от всей души предложил князь Святославский. — А то мы как раз собираемся поставить гишпанскую трагедь «Тайная свадьба дона Луиса Альберто», да невесту играть некому.

— А невеста девушка честная? — с подозрением вопросил боярин Шандыба.

— Честная, честная, — заверил его князь Святославский. — Я всю рукопись два раза перечитал и не заметил, чтобы она что-нибудь стибрила.

— Тогда поищите другую, — посоветовал Шандыба. — Этой не поверят!

Хотя господин Рыжий за все двадцать лет своего пребывания в Царь-Городе не присвоил и ломаного гроша, среди обывателей (включая князей и бояр) почему-то укоренилось убеждение, будто бы он — главный казнокрад и только прикидывается, что имеет средние достатки, а сам на золоте ест да на серебре спит.

Пока скоморохи гримировали Рыжего, а князь Святославский руководил этим ответственным занятием, дьяк Борис Мартьяныч безотрывно глядел на драгоценности, оставшиеся после того, как свою «законную» половину забрал господин Херклафф.

— А с этим-то что делать будем? — первым задал он вопрос, который занимал всех. — Пропадет ведь.

— Да уж, если сюда ворвется толпа с улицы, то пиши пропало, — сказал Рыжий, едва Антип закончил подкрашивать ему губки и принялся за бровки. Мисаил в это время прилаживал к Рыжему юбку, наскоро сварганенную из скатерти.

— Мы должны унести все это, — гнул свое Борис Мартьяныч. — А потом, когда бесчинства прекратятся, вернем.

— Да-да, так и сделаем, — кивнул Рыжий, отчего левая бровь, над которой в это время трудился Антип, нарисовалась куда-то вверх. — Нас тут семь человек, так что справимся.

С этим предложением согласились все, кроме Шандыбы, который оказался в двойственном положении: ему хотелось и поживиться золотишком, и при этом сохранить образ самого честного кислоярского боярина, который он старательно создавал и поддерживал долгие годы. Шандыба лихорадочно думал, как бы ему выкрутиться, и наконец придумал:

— А я не возьму! Ибо, как человек честный и благородный, заявляю сразу и открыто — я ничего не верну!

— Да бери, не валяй дурака, — махнул рукой Святославский.

— Ну ладно, бес с вами, уговорили, — пробурчал Шандыба и первым начал рассовывать драгоценности по карманам своего просторного кафтана. Увидев, что шандыбинские карманы слишком просторны, остальные тоже приступили к делу, и вскоре стол совсем опустел. Лишь две чаши — золотая и серебряная — не влезли ни в один карман, но и им скоморохи нашли подходящее место, приспособив для создания более убедительного «дамского» образа своему подопечному.

— Да уж, Бельская слободка отдыхает, — заметил боярин Шандыба, придирчиво оглядев Рыжего.

— Господа, собирайтесь быстрее, — поторапливал стрелец. — Чем раньше мы уйдем отсюда, тем лучше. Сударыня, поправьте кармашек, а то из него златая цепочка торчит.

«Сударыня» послушно засунула цепочку поглубже, и семь человек, нагруженных золотом и драгоценными камнями, вереницей покинули златохранилище. Последним, аккуратно задув свечи, вышел дьяк Борис Мартьяныч, и вскоре в царском тереме ни осталось ни одного человека, если не считать останков хозяина.

* * *

Как читатели уже, наверное, догадались, неприметным господином на похоронах отца Александра был ни кто иной, как Глеб Святославович — ближайший помощник покойного Михаила Федоровича. Правда, на похороны он явился отнюдь не для того, чтобы отдать последний долг покойному — у него были совсем другие намерения. Неизвестно, как ему удалось уговорить бывших на погребении именитых князей и бояр и даже самого Патриарха, но после похорон все они собрались в небольшой корчме неподалеку от кладбища, где Глеб Святославович заблаговременно снял для тризны отдельную горницу. Справедливости ради нужно отметить, что чести быть приглашенными удостоились далеко не все — за поминальным столом не было ни Пал Палыча, ни отца Иоиля, не говоря уж о малоимущих прихожанах покойного.

Зато там нашлось место боярину Павловскому и наиболее родовитым из «идущих вместе» — Ване Стальному и любвеобильной боярышне Глафире, да еще юному певцу Цветодреву, который в перерывах между поминальными речами услаждал слух собравшихся соответствующими случаю песнопениями. Остальные парни и девушки ходили дозором вокруг корчмы, дабы не пропустить туда кого-то из посторонних. Нечего и говорить, что боярин Павловский, вовсе не знававший покойного отца Александра, куда больше (и громче) скорбел о другом покойнике — царе Путяте — и делал это, что называется, от всей души. Откушав поминальной медовухи, другие князья и бояре не отставали от Павловского, один лишь Глеб Святославович сидел между ними тихо и незаметно.

Когда поминальные речи и застольные разговоры о высоких душевных качествах обоих невинно убиенных начали под воздействием обильного угощения понемногу переходить в обычную болтовню о том да о сем, Глеб Святославович незаметно встал из-за стола и куда-то удалился. Никто его исчезновения, конечно, и не заметил. Но несколько времени спустя он появился в дверях, ведущих во внутренние службы корчмы, причем не один — рядом с Глебом Святославовичем, неловко потупя взор и переминаясь с ноги на ногу, стоял живой и невредимый царь Путята. Поначалу их никто даже и не заметил, но когда Ваня Стальной случайно бросил взор в сторону двери, он едва не лишился дара речи.

— Там… Там… — отрывисто бормотал Ваня, выпучив глаза и тыча пальцем в воздух.

— Царь! Батюшка!! Живой!!! — раздались радостно-удивленные вопли. Все повскакали с мест и, опрокидывая стулья, бросились к Государю. Один лишь Цветодрев остался на месте и, подыгрывая на гуслях, запел «Многая лета».

При виде столь бурного изъявления чувств Государь попытался юркнуть обратно в дверь, но Глеб Святославович его удержал, цепко ухватив за рукав кафтана.

— Да. Злодеи пытались меня убить, но я чудом остался жив, — быстро проговорил Путята, когда первый взрыв ликования чуть стих. — Выходит, неправильно я царствовал, коли, стоило мне исчезнуть ненадолго, и сразу все пошло кувырком. Но обещаю — отныне все будет совсем по-другому. Я создам сильную государственную власть сверху донизу, а не как раньше: правая рука не знает, что делает левая.

Подданные слушали своего царя, не совсем понимая, к чему он клонит. Но Путята и раньше имел обычай выражаться несколько туманно. Главное — он был жив и снова с ними.

Едва Государь закончил свое краткое обращение, Патриарх Евлогий поднял огромный позлащенный крест и провозгласил:

— Возблагодарим же Господа нашего, что уберег Царя, народ и Отечество от беды лютой!

Пока царь произносил речь, а остальные ему внимали, Глеб Святославович снова куда-то исчез. Когда первая радость от обретения считавшегося погибшим Государя чуть улеглась, гости начали замечать в его облике черты, которых до чудесного спасения никогда не замечали: казалось, Государь и помолодел, и ликом порумянел, и вырос чуть не на целую голову, и в плечах стал шире… Словом, все понимали, что что-то тут не так, но никто не решался первым сказать, что царь-то не совсем настоящий.

И тут в дверях вновь появился Глеб Святославович, и вновь не один. Вместе с ним был человек, которого меньше всего ожидали увидеть здесь и сейчас — некто боярин Хворостовский, почитавшийся первым врагом Путяты, так как царь пару месяцев назад засадил его в городской острог, где он, собственно, и должен был бы сейчас находиться. Все взоры устремились на опального боярина — признает ли своего обидчика, или обличит его как самозванца? Несколько мгновений Хворостовский глядел на Путяту, словно не веря очам своим, а потом всплеснул руками и кинулся к царю:

— Государь-батюшка! Живой!..

— Прости меня, боярин, оклеветали тебя злые люди, — приговаривал Путята, крепко обнимая и даже лобызая боярина Хворостовского, одетого в казенное рубище, заметно отдающее темничной сыростью. — Будь же мне отныне верным помощником и опорою.

Все кругом, не стесняясь, утирали слезы бебряными и прочими рукавами, а Патриарх Евлогий в порыве чувств (искренних ли — иное дело) даже благословил недавних ворогов на общие дела Отечества и народа ради.

* * *

За несколько лет сотрудничества с господином Херклаффом Анна Сергеевна и Каширский привыкли к самым разнообразным неожиданностям. Но на сей раз произошло нечто и вовсе невиданное: непонятно как, за одно мгновение, из тесной мрачной комнаты в глубине царского терема они перенеслись в просторную залу с персидскими коврами, роскошными зеркалами, изящными канделябрами и прочими дорогостоящими безделушками. С высокого изразцового потолка свисала стопудовая хрустальная люстра, а на мраморных столах красовались достижения цивилизации — телевизор, музыкальный центр и даже компьютер. Все это могло показаться сном или наваждением, если бы не наволочка с драгоценностями, которую господин Каширский по-прежнему держал в руках.

Херклафф сидел в вольтеровском кресле напротив компьютера и с хитроватой усмешкой поглядывал на своих сообщников.

— Г-где мы? — с неожиданной робостью спросила Глухарева.

— В мой дом, в Рига, — охотно сообщил людоед. — Данке шон за помошшь, можете быть сфободен. Ауф видерзеен, либе дамен унд херрен.

— То есть как это? — взвыла Анна Сергеевна. — Завезли черт знает куда — и ауфидерзеен?! Так мы не договаривались.

Херклафф подался чуть вперед в кресле, его клыки недвусмысленно лязгнули:

— Фройляйн Аннет Сергеефна, после того, как вы меня попытались убивайть, я, как порядочный дер хуманист, дольжен вас кушать, но не делаю это, ибо сегодня уже пообедаль. Так сказать, имел эйне кайзерише обед! Но если вы шелаете быть майн ужин…

— Нет-нет, не желаем, — поспешно перебил Каширский и поставил наволочку на паркет. — Все, Эдуард Фридрихович, нас уже нету!

И «человек науки», подхватив Анну Сергеевну, чуть не силой вывел ее из светлой залы.

— Все не так страшно, — говорил он, спускаясь по широкой мраморной лестнице, — в Риге мы не пропадем. У меня тут есть один хороший приятель, бывший депутат Саэйма, я как-то во время предвыборной кампании давал установки электорату, чтобы голосовали за него…

— Какая-нибудь фигня вроде массового гипноза?

— Да нет, более тонкая работа. Я заряжал установками бананы, а он раздавал их избирателям. И результаты оказались весьма внушительными…

— Что за чушь! — презрительно фыркнула Анна Сергеевна. — Может, его бы избрали и без ваших глупостей!

— Может быть, — не стал спорить Каширский. — Подозреваю, что он думал так же, как и вы, и на следующие выборы меня уже не позвал.

— И что?

— Ну, я же вам говорил — бывший депутат. А почему бывший? А потому что!

Выйдя из дома, Анна Сергеевна и Каширский очень скоро смогли убедиться, что повидать экс-депутата им вряд ли удастся: они очутились на узкой грязной улочке, вьющейся между рядов двух-трехэтажных каменных строений. Первые этажи были оборудованы под лавочки и мастерские, украшенные вывесками преимущественно на немецком языке. Чувствовалось, что о таких достижениях современной цивилизации, как водопровод и электричество, не говоря уж о радио и телевидении, здесь даже не слыхивали.

— Ага, ну ясно, Эдуард Фридрихович высадил нас не в современной, а в средневековой Риге, — совершенно спокойно определил Каширский. — Дело в том, что из его дома имеется два выхода: один в наш мир, а другой — в параллельный.

— Ну так давайте вернемся и пройдем в правильную дверь, — предложила Анна Сергеевна.

— А перед этим попадем к нашему другу на ужин, — закончил Каширский. — Нет-нет, Анна Сергеевна, это никак невозможно. Во всяком случае, не сегодня.

— И что вы предлагаете? — высокомерно процедила Глухарева.

— Ну, что-нибудь придумаем, — беспечно откликнулся Каширский. — У меня имеется научный опыт и связи с астральным миром, у вас, гм, свои методы и навыки…

За разговорами они прошли узкую улочку и свернули на другую — чуть более прямую и широкую. Лавки тут были куда солиднее, а вывески над ними — крупнее и ярче. Кое-где виднелись и русские надписи, выполненные старинной кириллицей, так что, приглядевшись, нетрудно было понять, что это мелочная лавка или харчевня, где можно отведать кваса по-московитски или даже новгородских окуньков. Да и в многоязыкой речи прохожих нет-нет и проскальзывали знакомые слова.

Нащупав в кармане золотой кувшинчик — последний дар покойного Путяты — Каширский обратился к почтенному купцу в щегольском кафтане, который что-то на ходу выговаривал своему помощнику, невзрачному мужичку в серой поддевке:

— Простите, пожалуйста, что отрываю от беседы, но мы только что прибыли в Ригу. Не подскажете ли, где здесь меняют или покупают золотые вещи?

Купец на миг задумался:

— Пройдите вперед, а напротив этого, как бишь его, Управления заграничных дел, сразу две обменных лавочки. Но я вам советую идти в ту, которая слева: там дают меньше, но зато все по-честному, без обмана. А вот в той, что справа…

— Как вы сказали — Управление заграничных дел? — к неудовольствию Каширского перебила Анна Сергеевна. — А где это?

— Вон то серое здание, — махнул рукой помощник. — А на что оно вам?

Почувствовав, что Анна Сергеевна собирается ответить что-то вроде «не ваше собачье дело», Каширский поспешно поблагодарил прохожих и отвел Анну Сергеевну в сторонку:

— Если мы обменяем мой кувшинчик и ваше колечко на здешнюю валюту, то на какое-то время должно хватить. А потом что-нибудь придумаем. — Но, заметив, что Анна Сергеевна его почти не слушает, Каширский с подозрением спросил: — А зачем вам, извините, понадобилось Управление заграничных дел?

— Не ваше собачье дело, — нехотя оторвалась Глухарева от своих мыслей. — И вообще, ждите меня здесь и не шляйтесь куда попало.

Оставив изумленного Каширского посреди улицы, Анна Сергеевна решительным шагом направилась к серому зданию.

Вернулась госпожа Глухарева почти через час. Ни слова ни говоря, она прошествовала в ближайшую харчевню под огромной вывеской со свиньей, держащей во рту бутылку вина. Каширский растерянно следовал за своей сообщницей.

Усевшись за стол, Анна Сергеевна извлекла из сумки и горделиво брякнула об стол небольшим, но увесистым мешочком.

— Золото? — шепотом ужаснулся «человек науки». — Откуда?..

— Эй, гарсон, или как тебя там! — крикнула Анна Сергеевна. — Жрать неси!

— Вас, битте? — вразвалочку подошел к ней официант в не совсем свежем наряде. — А-а, жрать? — уважительно переспросил он, украдкой скосив взор на мешочек. — Айн момент, фройляйн!

— Вы спрашиваете, золотишко откуда? — хмыкнула Анна Сергеевна, усаживаясь за стол. — Очень просто — родину продала.

— Какую родину? — изумился Каширский.

— Ясное дело, не советскую, — буркнула Глухарева. — Да ставь сюда и неси побольше, — велела она «гарсону». — Историю знаете?

— Вообще-то история — это не совсем моя научная специализация, — уклончиво отвечал Каширский, наблюдая, как стол наполняется всяческими яствами. — Но будучи, так сказать, ученым широкого профиля, где-то в общих чертах, конечно, знаком и с историей…

— Ливонскую войну помните? — перебила Анна Сергеевна, приступая к трапезе.

— Ну да, что-то где-то слышал, — не очень уверенно откликнулся Каширский. — Это, кажется, из эпохи Иоанна Грозного?

— Вот именно, — Глухарева шмякнула к себе в тарелку огромный кус мяса и добавила квашеной капусты. — А я пошла в министерство иностранных дел, или как оно тут зовется, и рассказала все, что вспомнила из учебника. А что не вспомнила, на месте додумала.

— Что додумали? — все никак не мог «врубиться» господин Каширский.

— Что, что! То, что Московский царь Иван вот-вот собирается двинуть на Ливонию все свои полки, чтобы взять Ригу и прорубить себе окно в Европу. А для правдоподобия сообщила, сколько у него войск, сколько лошадей, сколько пушек и всего прочего. Да вы ешьте, я сегодня щедрая!

Каширский принялся накладывать себе в тарелку, но вдруг остановился и пристально поглядел на Анну Сергеевну:

— Простите, Анна Сергеевна, но вы, кажется, что-то перепутали. Мы с вами оказались не в прошлом, а в настоящем, хотя и параллельном. И я не уверен, что в нем существует Иван Грозный, да и Московское царство в таком виде, как…

— Зато заплатили не скупо, — ухмыльнулась Глухарева, указав на мешочек. — И обещали добавить, если вы, как всегда, все дело на завалите.

— Я? — искренне удивился Каширский.

— Вы, вы, — сварливо подтвердила Анна Сергеевна. — Я им сказала, что не сегодня-завтра в Ригу проездом заявится князь Курбский, который бежит из Москвы в Польшу, а он знает о коварных кознях царя Ивана куда больше.

— Какой еще Курбский? — ужаснулся Каширский. — Он же давно умер!

— Но вы-то живы, — возразила Анна Сергеевна. — Изобразить Курбского — хоть на это у вас ума хватит?

Каширский не был уверен, что сможет достоверно сыграть опального князя Курбского, но, еще раз глянув на мешочек с золотом и на ломящийся от кушаний стол, со вздохом согласился.

* * *

До Городища путники добрались как раз к закату. Василий ловко спрыгнул с телеги и помог спуститься Наде.

— Ну, Чумичка, прощай, — сказала Чаликова, обнимая колдуна. — Главное, лихом не поминай.

— Да ладно уж, ненадолго расстаемся, — добродушно проворчал Чумичка

— Не знаю, конечно, как там все сложится, но лично я сюда возвращаться не стал бы, — задумчиво проговорил Дубов. — Разве что особые обстоятельства?..

За этими разговорами Надя и Вася скинули с себя «маскировочную» ветошь и аккуратно сложили ее на телегу, оставшись в летней одежде из «нашего» мира.

Еще раз простившись с Чумичкой — сердечно и немногословно — путешественники начали привычное восхождение на Холм. А почти от самого подножия столбов Надежда поглядела вниз — Чумичка стоял, опершись на край телеги, и глядел им вослед. Помахав рукой, Надя решительно прошла между столбов. Василий не оборачиваясь шагнул следом.

Первым, что они увидали, миновав столбы, оказался доктор Серапионыч, который сидел на булыжнике и читал газету столь естественно, будто у себя дома или на лавочке в Вермутском парке. Украдкой заглянув в газету, Чаликова с облегчением убедилась, что она датируется нынешним днем и годом, а не двадцатью годами назад или, чего доброго, вперед.

— Доктор, а вы что здесь делаете? — удивился Дубов.

— Вас поджидаю, — Серапионыч сложил газету и встал с камня. — Решил вот лично убедиться, что вы не заблудились во времени и пространстве. Ну как, выполнили, что хотели?

Вспоминать о событиях дня Надежде очень не хотелось, поэтому она ответила кратко, в стиле газетных заголовков:

— Преступники понесли заслуженное наказание, Херклафф съел Путяту, а в городе началось черт-те что.

— Подробности после, — Василий перекинул чаликовский саквояж из правой руки в левую. — Пойдемте, что ли? На автобус бы не опоздать.

— А что Васятка? — спросила Надя.

— В городе, отсыпается — откликнулся Серапионыч. — Ему ведь за последнюю неделю и поспать толком не удалось… Осторожно, Наденька, здесь камешек, вы об него в прошлый раз чуть не споткнулись. Ну, когда в следующую экспедицию?

— Думаю, что эта — последняя, — вздохнул Дубов, хотя убежденности в его голосе доктор не уловил. — Может быть, единственное — когда Васятку будем провожать, если он, конечно, не пожелает остаться в нашем мире. Но учтите, Наденька — это я сделаю сам, без вас.

— Почему без меня? — Надежда на миг остановилась и пристально посмотрела на Василия.

— Потому что едва вы увидите очередную несправедливость, а вы ее непременно увидите, то сразу же броситесь ее исправлять. А к чему это обычно приводит — сами знаете.

— Так вы что, предлагаете просто проходить мимо?

— Да нет, речь о другом. Правильно ли мы вообще поступаем, вмешиваясь в дела параллельного мира? — Почувствовав, что Надежда собирается его перебить, Василий заговорил быстрее: — И все-таки — давайте забудем, что существует такой Царь-Город и все, что там происходит! Поверьте, так будет лучше — и для них, и для нас.

Василий чуть замедлил шаг и глянул на спутников — он и хотел, чтобы они с ним согласились, и в глубине души боялся, что согласятся.

Недолгое молчание прервал доктор Серапионыч:

— Что ж, Василий Николаич, по-моему, вы правы.

— Владлен Серапионыч, вы это произнесли так, будто хотели сказать: «Василий Николаич, по-моему, вы не правы», — заметил Дубов.

Тут уж не выдержала Надя:

— Что за глупые разговоры — правы, не правы. Если бы этот мир жил сам по себе, по своим законам развития, без вмешательства извне, то я еще могла бы еще остаться сторонней наблюдательницей. Но вы посмотрите, что там творится: Глухарева и Каширский, люди из нашего мира, совершают всякие пакости, служа самым темным силам. Так называемые наемники, гнуснейшее отребье наших же «бандформирований», переправляются туда и творят полный беспредел. Но это еще цветочки. Какие-то, — здесь Надя в сердцах употребила такое словечко, от которого даже Дубов и Серапионыч слегка покраснели, — тащат туда нашу взрывчатку и наши отравляющие газы! Я уж не говорю про этого гэбульника, или кто он там был на самом деле, Михаила Федоровича, который самим Путятой вертел, как хотел! И вы предлагаете стоять в сторонке и ни во что не вмешиваться?

— Ну а что вы, Наденька, можете предложить взамен? — тихо спросил доктор. — Привести других наемников, в противовес тем, кого вы называете отребьем? А для борьбы с кагебистами задействовать агентов ЦРУ?

— Я не знаю, что делать, — как-то сникла Надежда. — Но вижу одно: страна безудержно катится в самую гнусную диктатуру, доносы, тотальный страх, расстрелы, Гулаг и тридцать седьмой год!

— Наденька, это вы о Кислоярском царстве? — как бы мимоходом спросил Дубов.

— Да нет, извините, это я так, о своем, — вздохнула московская журналистка.

— Мне кажется, Надя, вы сгущаете краски, — попытался было возразить Василий, но неожиданно Чаликову поддержал Серапионыч:

— Знаете, я, конечно, сам тридцатые годы не застал, но в молодости лично знавал многих свидетелей той эпохи. И то, что я наблюдал в Царь-Городе, напоминает годы эдак тридцать четвертый, тридцать пятый… Нет, вроде бы в массовом порядке еще не сажали и не расстреливали, но страх уже крепко засел в людях. Вроде бы никто ничего не запрещает, но все знают, что можно говорить, а о чем лучше помолчать. Это трудно объяснить на словах, но вы меня понимаете.

— Вот-вот, а отравление князя Борислава вкупе со взрывом на Сорочьей — это убийство Кирова и поджог Рейхстага в одном флаконе, — усмехнулся Василий.

Трудно сказать, до чего дошла бы эта дискуссия, но ее пришлось прекратить — спустившись с городища и миновав широкую поляну, путники достигли автобусной остановки. Там стояли несколько человек, главным образом дачники из садового кооператива «Жаворонки».

— Здравствуйте, Ольга Ильинична, — приветливо сказал доктор, пристроившись рядом с одной из пассажирок, представительною дамой с ведром крыжовника.

— Владлен Серапионыч! — чуть вздрогнув, обернулась дама. — Наденька, Василий Николаич! Откуда вы взялись?

— Да из моей хибарки, — непринужденно соврал доктор. — Засиделись за чаем, а потом в обход городища — и сюда. Всё боялись, что опоздаем.

— Минуты через три должен подъехать, — глянув на часики, заметила Ольга Ильинична. Как уже читатель, наверное, догадался, это была та самая писательница Заплатина, которой Серапионыч вчера двадцать лет назад «напророчил» большое литературное будущее.

— Ольга Ильинична, а вы радио не слушали? — продолжал Серапионыч.

— Нет. А что?

— Ну, тогда присядьте на лавочку, а то упадете. Вас, уважаемая Ольга Ильинична, за роман «Камасутра для Мики-Мауса» выдвигают на Нобелевскую премию по литературе.

Заплатина уже поняла, что доктор над ней по привычке подшучивает, и охотно включилась в игру:

— Владлен Серапионыч, а вы ничего не перепутали? Насколько я помню, «Камасутру» написала не я, а Даша Донцова.

— А-а, ну, значит, на Нобелевку выдвигают мадам Донцову. Тоже весьма, весьма достойная кандидатура…

Но тут подъехал автобус — отнюдь не раритетный «Львов», а чуть менее допотопный «Икарус» — и все пассажиры загрузились в него, а Серапионыч даже помог Ольге Ильиничне затащить туда ведро крыжовника.

* * *

Теперь мы должны ненадолго приостановить наше повествование, стремительно летящее к концу, дабы представить некоторые объяснения уважаемым читателям, у коих наверняка уже начало рябить в глазах от многочисленных самозванцев и двойников царя Путяты, явившихся в Царь-Городе сразу после съедения законного Государя (или, как выразился бы незабвенный М.Е. Салтыков-Щедрин, после его «административного исчезновения»).

Если с первыми двумя лже-Путятами — скоморохом Антипом и людоедом Херклаффом — все более-менее ясно, то для того, чтобы объяснить подоплеку появления третьего самозванца, нам, пожалуй, придется слегка углубиться в события недавнего прошлого. А заодно постараемся дать ответы и на другие вопросы, неизбежно возникшие по ходу повествования.

Начнем как бы немного издалека. В славном городе Кислоярске проживал некто Михаил Федорович Комаровский — сначала агент-осведомитель, а затем штатный сотрудник районного отделения Комитета госбезопасности. За долгие годы службы в этой уважаемой организации он приобрел огромный опыт работы, не говоря уже о профессиональных навыках. Но увы — масштабы небольшого городка не давали ему перспектив карьерного роста, а на работу в область, не говоря уже о столице, Михаила Федоровича отчего-то не приглашали. С распадом же СССР он и вовсе остался не у дел — молодая, но гордая Кислоярская республика отказалась от многоопытных старых чекистов, а перебираться куда-то «наудачу» ему не хотелось. Нет, конечно же, Михаил Федорович не бедствовал — московское начальство его не забывало и иногда подкидывало разные мелкие поручения, перепадала и другая работка, о которой он предпочитал не распространяться даже в разговорах с друзьями — но все это было не то. Михаилу Федоровичу страсть как хотелось такого дела, в котором он мог бы раскрыть все свои недюжинные таланты, пустить в ход весь многолетний опыт.

И случай не замедлил явиться. Как-то раз, выполняя то, что мы очень обтекаемо обозначили «другою работкой», Михаилу Федоровичу пришлось иметь дело с Анной Сергеевной Глухаревой. Заинтересовавшись столь колоритным человеческим экземпляром, Михаил Федорович решил за нею проследить — то ли от нечего делать, то ли чтобы не терять навыков агента наружного наблюдения.

И очень скоро наружное наблюдение за Анной Сергеевной привело Михаила Федоровича сначала на Горохово городище, а затем и в Царь-Город. Первым его побуждением было сообщить об удивительном открытии московскому начальству, однако, пробыв в параллельном мире несколько дней, Михаил Федорович переменил решение. Даже беглого взгляда на Царь-Город и его обитателей было достаточно, чтобы понять, что существенного различия между двумя мирами нет, а человеческая природа повсюду одинакова. К тому же первое появление Михаила Федоровича в Царь-Городе пришлось как раз на те годы правления царя Дормидонта, которые были отмечены разбродом и шатанием и как следствие — невиданным разгулом мздоимства и казнокрадства.

И Михаил Федорович решил: раз на родине мои способности оказались невостребованными, то приложу их здесь, а заодно и помогу подданным Кислоярского царя вернуть в страну порядок и процветание. То есть руководили им те же благие намерения, которые несколькими годами раньше привели в Царь-Город недоучившегося студента Толю Веревкина — отличались лишь цели, да и, пожалуй, методы.

Вскоре Михаил Федорович скромно поселился в неприметной хатке на окраине Царь-Города, а неподалеку от него — несколько верных людей, взятых им с собой. Все это были опытные особисты, такие же, как и Михаил Федорович, оставшиеся не у дел или неудовлетворенные служебным положением.

* * *

Когда автобус остановился возле «пригородной» платформы Кислоярского автовокзала, Серапионыч пригласил Надю и Василия к себе:

— Посидим, побеседуем в узком кругу. Александра Иваныча, как водится, помянем…

— А Васятка где, у вас? — спросил Дубов.

— Нет-нет, у вашей хозяйки, у Софьи Ивановны, — ответил доктор. — Кстати, строго между нами: я ему добавил в чай одну сотую миллиграмма своего эликсира для успокаивающего и снотворного воздействия. Васятке теперь это необходимо, тем более что он знает все про отца Александра.

— Значит, вы все-таки проговорились! — возмутилась Чаликова.

— Нет-нет, Наденька, он сам обо всем догадался, — вздохнул Серапионыч. — Мне только осталось подтвердить. Да вообще-то я с самого начала понимал, что Васятку не обманешь.

— И как он?.. — не очень определенно спросила Чаликова.

— Вы, Надя, всех меряете по себе, — печально улыбнулся доктор. — Нет, ну конечно, первым его порывом было скорее возвращаться в Царь-Город, и все такое. Но когда я ему объяснил, хотя вообще-то мог и не объяснять, и так все ясно, что Александру Иванычу уже не поможешь, а только сам пропадешь, то Васятка согласился остаться. Хотя бы на какое-то время, пока все уляжется и о нем забудут. Правда, не совсем понятно, как мы об этом узнаем…

— Есть способ, — понизил голос Василий, чуть скосив глаз в сторону чаликовского саквояжа, где хранился «херклаффский» кристалл.

За этими разговорами путники и сами не заметили, как добрались до серапионычевского дома. В подъезде они столкнулись с дамой, выносящей мусорное ведро.

— Наталья Николаевна! — обрадовалась Чаликова, узнав соседку-учительницу, которая за двадцать лет, прошедших со вчерашнего дня, почти совсем не постарела.

— Это моя гостья, Надежда Чаликова, — пояснил доктор. — По-моему, я вас как-то уже знакомил?

— Нет, не припомню, — ответила Наталья Николаевна, крепко пожимая Наде руку, — но очень рада познакомиться. Здравствуйте, Василий Николаич.

И Наталья Николаевна неспешно прошествовала к мусорным контейнерам.

— Эта женщина обладает поистине феноменальной памятью, — вполголоса произнес Серапионыч, когда они поднимались по лестнице. — Не сомневаюсь, что она вас узнала.

— Двадцать лет спустя? — изумилась Надежда.

— Если что, Наденька, вы — дочка той учительницы, которая приезжала ко мне в гости с Севера, — предупредил Серапионыч.

— А Васятка? — спросил Дубов, в душе слегка посмеиваясь над осторожностью доктора. — Может быть, клон с того мальчика, что гостил у вас вместе с Надей?

— Чего-нибудь придумаем. — Серапионыч отпер двери. — Прошу.

На сей раз в холодильнике и в кухонном шкафу у доктора нашлись более вкусные кушанья, чем «Завтрак туриста», а в баре — отнюдь не медицинский спирт, а бутылочка «Киндзмараули». Выпив пару рюмочек, Надя немного «оттаяла» и даже нашла в себе силы вкратце рассказать Серапионычу обо всех событиях минувшего дня. А после третьей раскрыла саквояж и извлекла оттуда кристалл:

— Хочу проверить, действует ли он только в параллельном мире, или у нас тоже. Владлен Серапионыч, скажите не задумываясь, кого бы вы хотели увидеть.

— Ну, хоть Наталью Николаевну, — не задумываясь, сказал доктор.

Надя поставила кристалл на журнальный столик большой гранью кверху, и тут же там изобразилась соседка — она сидела на стареньком кресле в скромно обставленной комнате и читала «Учебник математики для средней школы».

— Удивительный человек, — заметил доктор. — Уже лет десять на пенсии, а в курсе всех педагогических новшеств.

— Видимо, бывших учителей не бывает, как бывших шпионов, — пошутила Надя. — Ну, за кем еще пошпионим?

— За дядей Колей, — предложил Дубов. Но поскольку кристалл на это никак не отозвался, то Василий уточнил: — За инспектором Лиственницыным.

Наталья Николаевна тут же уступила место Лиственнницыну — несмотря на поздний час, он находился в своем служебном кабинете, причем не один: напротив инспектора ерзал на стуле поэт Щербина, облик которого свидетельствовал, что вещий сон Серапионыча относительно его дальнейшей участи сбылся, что называется, на все сто процентов.

— Как вы думаете, о чем они речь ведут? — поинтересовался доктор. — Или здесь только изображение, а звука нет?

— Пожалуйста, включите звук, — вежливо обратился к кристаллу Василий. И тут же откуда-то из глубин кристалла раздался не очень внятный, но вполне различимый голос Лиственницына:

— Говорили же вам умные люди, что пьянство, да еще в сочетании с азартными играми, до добра не доведет! И вот, пожалуйста, чем это кончилось. — Инспектор пододвинул к себе протокол и с выражением зачитал: — «Едя на пригородном поезде Кислоярск — Островоград, гражданин Щербина, будучи в средней степени алкогольного опьянения, произвел дергание тормозного устройства, в дальнейшем именуемого стоп-краном, что вызвало спонтанное остановление поезда и упадок части пассажиров на пол. На предварительном допросе гражданин Щербина мотивировал свои хулиганские действия нижеследующе: «Прямо под стоп-краном была размещена реклама игорного дома «Черная шавка» с надписью: «Дерни удачу за хвост — выиграй Джек-Пот». Приняв стоп-кран за хвост удачи, я дернул за него, но вместо Джека-Пота получил привод в милицию». — Инспектор отложил протокол в сторону и устало глянул на Щербину: — Теперь я должен вас оштрафовать, а что толку? Вы ведь все равно не заплатите, потому что нечем.

— Нет-нет, я заплачу, — залопотал Щербина. — Вот продам партию рейтузов… Кстати, Николай Палыч, вам не нужны рейтузы?

— Нет, спасибо, — решительно отказался инспектор. — Да что толку, если вы их даже и продадите. Все равно ведь выручку пропьете, или в Бинго проиграете!

— Ну почему сразу проиграете? — оживился Щербина. — Должен же я хоть раз выиграть!..

— А кстати, это не ваши стихи? — перебил Лиственницын и с выражением зачитал по памяти:

— Вот до чего людей водка доводит, — вздохнула Чаликова.

— Если бы только водка, — возразил Дубов. — Тут и еще многое другое. Я ведь давно знаком со Щербиной и многое мог бы порассказать…

— Все это, конечно, очень занятно, — перебил Серапионыч, — но что будет, если такой кристалл попадет в руки преступников? Мое мнение — его нужно куда-нибудь подальше запрятать. А еще лучше — отдать Чумичке.

— Так и сделаем, — легко согласился Дубов. Надя молча кивнула. — Кстати, давайте посмотрим, что происходит в том мире.

— А это возможно? — засомневалась Надя.

— Заодно и проверим, — чуть улыбнулся Василий.

Изображение на большой грани замутилось, потом пошло черными и белыми полосами. Еще через двадцать — двадцать пять секунд полосы стали постепенно бледнеть и сделались почти прозрачными, а потом грань отразила полутемные стогны Царь-Города. Насколько можно было понять, грабежи и бесчинства уже прекратились, а по улицам патрулировали смешанные отряды из стрельцов и людей в обычных кафтанах — что-то вроде народного ополчения или старого доброго ДНД.

— Ну, слава Богу, что еще так, — с облегчением вздохнула Чаликова. — Хоть какой-то порядок. Интересно, кто там теперь у власти?

И хотя Надя сказала это, обращаясь как бы и ко всем, и ни к кому, кристалл тут же «вывел на экран» некое маловыразительное помещение, где за столом восседали несколько человек, среди коих Дубов и его друзья тут же узнали Путяту.

— Ч-что это значит? — дрожащим голосом проговорила Чаликова. — Его же съели?..

— Ну, насколько я понял, господин Херклафф не только людоед, но и колдун, — дельно заметил Серапионыч. — Сначала съел, а потом, так сказать, восстановил съеденное.

Василий вглядывался в грань кристалла, но сходу удалось определить только двоих — Рыжего и Патриарха Евлогия. Главный водопроводчик сидел с каменным выражением лица и, казалось, был погружен в глубокие думы, а Патриарх поглядывал на Путяту с какой-то, как показалось Дубову, боязливой неприязнью.

Рядом с царем примостился неприметный с виду господин, на которого Василий даже не обратил бы особого внимания, если бы не узнал в нем того человека, что суетился на похоронах отца Александра и про которого Чумичка говорил, что он — из той же шайки, глава которой покоился под развалинами Храма на Сорочьей улице.

И лишь про пятого за столом Дубов мог с уверенностью сказать, что видит его впервые. Это был человек средних лет с умными выразительными глазами и слегка восточными чертами лица. Одет он был так, словно угодил на царское совещание откуда-то из ночлежки или даже острога — на нем было рваное нищенское рубище, прикрытое роскошной шубой, явно у кого-то одолженной. Но несмотря на все это, остальные смотрели на странного оборванца с уважением и даже немного заискивающе.

Речь шла о предметах скорее нравственного свойства.

— Почему дела у нас в стране идут через пень-колоду? — задавался вопросом Путята. И сам же отвечал: — Потому что мало внимания уделяем воспитанию наших подданных, мало приобщаем их к высокому искусству… Господин Рыжий!

— А? Что? — вздрогнул Рыжий, оторвавшись от своих раздумий.

— Вы, кажется, последним из нас видели князя Святославского, — продолжал царь. — Знаете, где он теперь? Мне он нужен.

— Боюсь, Государь, что теперь от Святославского много пользы не будет, — все еще думая о чем-то своем, сказал Рыжий. — Его надо брать утром, когда он опохмелится, но не успеет загулять по новой…

— Ну хорошо, утром так утром, — согласился Путята. — Глеб Святославович, вы уж проследите, чтобы князь с утра не запил. А то знаю я его!

— Проследим, Государь, не изволь беспокоиться, — откликнулся «неприметный господин». — Разрешите полюбопытствовать, на что он вам так срочно понадобился?

— Ну, я ж говорил, наша главная задача — привлечь народ к искусству. Как вы думаете, ежели бы люди были бы приобщены к полету Высокого Духа, то они учинили бы сегодняшние бесчинства?

— Еще как учинили бы! — ляпнул Рыжий.

— А вот и ошибаетесь! — с азартом подхватил Путята. — Все беды от того, что нашим славным скоморохам негде давать представления. Великий Софокл на базарной площади — это ж курам на смех. А для этого нужен такой дом, про который бы сказали — вот он, истинный Храм Высоких Искусств!

— Чтобы такой выстроить, Государь, много средств нужно, — подал голос незнакомец в шубе не по размеру. — А злата, как я понимаю, в царской казне совсем не густо.

— Истину глаголешь, боярин Хворостовский, — закивал царь. — Посему до той поры, покамест не построим, будем давать представления в храме Ампилия Блаженного. А заодно переселим туда и князя Святославского со всем его Потешным приказом.

— Что ты вещаешь, подлый нечестивец! — вскочил Евлогий. — Не позволю Храм Божий сквернить!

— А кто тебя спрашивает, Ваше Высокопреосвященство, — пренебрежительно бросил Путята. — Впрочем, если хочешь, то переезжай со своими попами в Потешный приказ. А в Ампилии завтра же начнем готовить новую постановку.

— Государь, а удобно ли играть в Храме этого… как его, Софрокола? — осторожно спросил Глеб Святославович.

— А кто вам сказал, что начинать будем с Софокла? — весело пожал плечами царь. — Для почину попрошу князя Святославского поставить галльскую комедь «Шлюшка Маруся и ее полюбовнички». А заодно и сам в ней сыграю.

— Кого? — изумился боярин Хворостовский.

— Марусю, вестимо! — радостно сообщил Путята.

Евлогий со всех сил грохнул по полу посохом:

— Будь ты проклят Богом и людьми, гнусный самозванец! Отряхаю прах с ног моих и покидаю сие нечестивое сборище. А завтра всем скажу, кто ты есть на самом деле!

И Его Высокопреосвященство с неожиданной прытью кинулся прочь.

— Говори, что хочешь, — крикнул ему вослед самозванец. — Кто тебе поверит, когда ты сам же меня благословлял?!

— Государь, а не слишком ли вы круто с ним? — почтительно спросил Глеб Святославович.

— Да, чего-то я малость погорячился, — самокритично согласился «Государь». — Ну ладно, чтобы не выступал много, так уж и быть, разрешим ему в те дни, когда не будет представлений, проводить в Ампилии его дурацкие богослужения… Глеб Святославович, об чем бишь я толковал, когда ихнее Преосвященство меня сбило с панталыку?

— О том, что вы собираетесь играть шлюшку Марусю, — напомнил Глеб Святославович.

— Да-да-да, вот именно, — подхватил самозванец. — А в образе Марусиного любовничка я вижу нашего почтенного градоначальничка, сиречь князя Длиннорукого. Кстати, где он?

— В дороге, — сообщил Глеб Святославович. — Ты ж сам, Государь, отправил князя послом в Ливонию, а на его место назначил господина Рыжего.

— Неужели? — Путята удивленно обернулся к Рыжему.

Рыжий молча извлек из-под кафтана царский указ и предъявил его Путяте.

— Да уж, после… после нынешнего происшествия что-то с памятью у меня стало, — ничуть не смутился самозванец. — Так что будьте уж так любезны — коли я еще чего позабуду, то напоминайте безо всякого стеснения!..

— Ну, что скажете? — Серапионыч оторвался от «экрана» и проницательно глянул на друзей.

— Дело ясное, что дело темное, — рассеянно откликнулся Дубов.

— Из огня, да в полымя, — добавила Чаликова. — Ясно одно — Васятке в этот гадюшник возвращаться никак нельзя.

— Я так думаю, что нам пока что надо бы проследить за развитием событий, — в раздумии промолвил доктор, — а уж потом решим, стоит ли вмешиваться. А то как бы еще хуже не вышло!

— Что ж, пожалуй, — не очень охотно согласилась Надя. Не то чтобы она разделяла докторскую осторожность, но опыт последних дней наглядно подтверждал его правоту. — Вася, а как вы считаете?

— Да-да, Наденька, я с вами полностью согласен, — невпопад ответил Василий. Как только Надежда с Серапионычем затеяли обсуждение извечного вопроса «Что делать?», Дубов наклонился к самому кристаллу и что-то чуть слышно прошептал. Самозванец и его соратники тут же исчезли, и по грани побежали полосы, которые сначала были черно-белыми, а потом незаметно начали принимать различные цвета.

— Признайтесь, Вася, вы что-то задумали, — сказала Надежда, невольно любуясь необычною цветовой гаммой. — Должно быть, попросили кристалл о чем-то таком, на что он не способен.

— И я даже догадываюсь, о чем, — добавил доктор.

— Да, — кивнул Василий. — Знаете, я в последние дни ловлю себя на том, что поступаю совершенно нерационально и нелогично. И ничего не могу с собой поделать. Вернее, даже не столько не могу, сколько не хочу. Вот, например, когда я решил задержаться в Царь-Городе. Да, конечно, устроить побег боярина Андрея. Но главное-то для меня было в другом — отплатить Путяте за его хамство. Хотя раньше я такие пустяки и в голову никогда не брал. А теперь… Я прекрасно понимаю, что это невозможно, потому что невозможно. И тем не менее попросил кристалл показать… показать Солнышко. Я знаю, что вы скажете — что «того света» не существует, а если он и есть, то его нельзя увидеть, даже через колдовской кристалл. Но ведь вы же видели Солнышко вчера!

— Вчера двадцать лет назад, — мягко уточнила Надя. Ей было искренне жаль Василия, а в голове мелькнула мысль: непременно надо завтра сходить на почтамт и позвонить в Москву родителям и Егору, сказать, что помнит и любит их.

Дубов оторвал взгляд от кристалла и посмотрел на часы:

— Уже три с половиной минуты. Подождем еще полторы, и если ничего не будет — значит, увы.

Однако на исходе четвертой минуты полосы стали рассеиваться, и вскоре грань кристалла показала некое помещение, более похожее на мастерскую художника: стена была завешана картинами, некоторые стояли на полу прислоненные к стенке, а посреди комнаты стоял мольберт с неоконченным лесным пейзажем, над которым трудился человек в очень коротких джинсовых шортах и шлепанцах на босу ногу. И хотя со спины его лица почти не было видно, Василий изумленно прошептал:

— Это он…

Надя и Серапионыч пригляделись. Действительно, волосы у художника были такими же ярко-рыжими и коротко подстриженными, как у юного Гриши Лиственницына, а когда он приоборачивался, то его профиль тоже очень походил на Солнышкин. И все равно — верилось с трудом.

Надя пыталась рассуждать логически: «Кристалл в поисках заданного сначала «сканирует», или, проще говоря, «прочесывает» ту реальность, в которой находится, затем параллельную, а уж потом то, что находится за пределами их обоих. Поэтому-то Наталью Николаевну он показал сразу, Царь-Город — с небольшой задержкой, а это…» Надя даже в мыслях затруднялась или не решалась обозначить тот мир, краешек которого приоткрылся в кристалле.

Серапионыч пребывал в некотором смятении. Всю свою долгую жизнь он придерживался материалистических взглядов, и даже существование параллельного мира объяснял «по науке», выдвинув теорию, скорее, впрочем, фантастическую, нежели научную: будто бы несколько веков назад в результате некоего катаклизма наша планета Земля разделилась (или расщепилась) надвое, и с тех пор обе планеты движутся параллельно с минимально возможным интервалом, отчего определить наличие второй Земли обычными средствами невозможно. И лишь в определенных местах, вроде Горохова городища, и при определенных условиях (после заката и до восхода Солнца) возможен переход с одной планеты на другую. Но теперь он наблюдал в кристалле того самого Гришу Лиственницына, которого почти двадцать лет назад видел у себя в морге с ранениями, несовместимыми с жизнью. И, что еще удивительнее, молодой человек в кристалле при несомненном сходстве с мальчиком, которого все звали Солнышком, выглядел приблизительно на столько лет, сколько ему было бы, доживи он до наших дней. Доктор понимал, что какое-то научное объяснение всему этому должно быть, но пока что ничего придумать не мог.

Василий же, в отличие от своих друзей, ни о чем не думал. Он просто резко подался вперед, чтобы лучше разглядеть изображение на грани. Но тут художник, порывисто бросив кисть на пол, обернулся к зрителям, и его лицо просияло, на миг став таким же детски-беззаботным, каким его запомнили все, знавшие Солнышко при жизни.

— Вася! — раздался крик, от которого все вздрогнули, таким он был не то чтобы громким, а живым и явственным, словно звучал где-то здесь, рядом, а не из «загробного» мира. — Васька, давай сюда!

Дубов нагнулся еще ближе к кристаллу, и вдруг произошло нечто такое, чего никто не ожидал: Василий в мгновение ока исчез, а его изображение оказалось в грани кристалла, в объятиях Солнышка.

— Что за чертовщина! — в сердцах проговорил Серапионыч и привычно потянулся за скляночкой.

— Это ловушка, — обреченно прошептала Надежда, без сил откинувшись на спинку кресла. — Они его убьют, а мы ничего не сможем поделать.

— Кто убьет? — не понял доктор.

— Помните, как у Бредбери? — через силу проговорила Надя. — Сейчас Солнышко превратится в Глухареву, в руке появится кинжал, и она вонзит его Васе в спину!

— Погодите, Надюша, может быть, все не так страшно, — пытался увещевать доктор, но Чаликова резко дернулась к кристаллу, будто надеясь следом за Василием попасть в «закристалье», и, конечно же, наткнулась на холодную гладкую поверхность.

— Вася, будьте осторожны! — крикнула Надежда, будто Вася мог ее услышать.

Неизвестно, услышал ли Дубов чаликовский крик, но Солнышко, похоже, не только услышал, но и увидел Надю. Радостная детская улыбка еще раз осветила лицо художника, и тут же поверхность кристалла медленно померкла.

— Знаете, Надя, ваше предположение насчет Бредбери и Глухаревой — оно вроде бы логично, — заметил Серапионыч. — Но у меня есть одно возраженьице. Всего одно, и к тому же лишенное всяческой логики.

— Какое? — обернулась к нему Чаликова.

— Наденька, вы только что видели улыбку… Ну, скажем так, молодого человека в кристалле. Не далее как вчера вы видели, как улыбался Солнышко, будучи ребенком. А теперь скажите, способна ли так улыбаться достопочтеннейшая госпожа Глухарева?

— Понимаю, вы меня пытаетесь успокоить, — как-то даже чуть обиделась Надя. — Не надо, Владлен Серапионыч, я совершенно спокойна!..

* * *

Поселившись в Царь-Городе, на первых порах Михаил Федорович не предпринимал никаких резких действий: он приглядывался, собирал информацию, анализировал и делал выводы. И всякий раз выводы были одни и те же — чтобы изменить положение к лучшему, следовало кардинально менять систему государственного управления. Но это было невозможно, пока на престоле находился царь Дормидонт, в окружении которого преобладали взаимоконкурирующие олигархи и коррумпированные чиновники (то есть, выражаясь понятнее — мздоимцы и казнокрады, враждующие друг с другом).

Итак, задача была поставлена, и Михаил Федорович, засучив рукава, приступил к ее осуществлению. От физического устранения Дормидонта он отказался сразу, поскольку считал такой способ слишком примитивным и недостойным себя. Более привлекательным выглядел дворцовый переворот, и Михаил Федорович даже начал разрабатывать несколько вариантов его реализации, однако на этом направлении перспективы представлялись весьма сомнительными: при любом раскладе на престол сел бы кто-то из великих князей, родственников Дормидонта, а все они, как на подбор, были насквозь коррумпированными, да в придачу еще и горькими пьяницами, под стать самому Государю. Исключение по обоим пунктам составлял, пожалуй, лишь князь Борислав Епифанович, но данная кандидатура Михаила Федоровича никак не устраивала — воззрения князя по большинству вопросов не то чтобы не совпадали, а были почти диаметрально противоположны планам Михаила Федоровича.

Однако Михаил Федорович не терял время в раздумьях — он исподволь, день за днем, плел широкую сеть агентов, резидентов и просто осведомителей, собирал компромат, наводил связи с различными слоями Кислоярского общества, вплоть до самых высших. Тогда же он познакомился с Глебом Святославовичем — скромным служащим Тайного приказа, который считал, что его ведомство работает по старинке и оттого не выполняет в должной мере своего высокого предназначения. Однако все дельные предложения Глеба Святославовича его начальство, привыкшее работать как раз по старинке, разумеется, неизменно клало под сукно. Зато Михаил Федорович сразу заприметил Глеба Святославовича, оценил его деловые качества и неподдельную страсть к работе. Вскоре Глеб Святославович сделался «правой рукой» Михаила Федоровича, который не только доверял ему самые деликатные поручения, но и, в отличие от начальства Приказа, внимательно выслушивал все его предложения и многое, что называется, «брал на вооружение».

Именно Глеб Святославович как-то в доверительной беседе заметил, что вот бы, дескать, завести у нас порядки, как в Белой Пуще у князя Григория. Михаил Федорович очень этим заинтересовался, навел справки, более того, самолично побывал в Белой Пуще, где познакомился с тамошней системой государственного управления и даже имел аудиенцию у главы государства, князя Григория Первого Адольфовича Лукашеску, графа Цепеша, владетеля Белопущенского и прочая и прочая и прочая.

Проанализировав увиденное и услышанное в Белой Пуще, Михаил Федорович пришел к выводу, что именно такая модель государственного устройства идеально подошла бы Кислоярскому царству. Глеб Святославович с ним согласился, но добавил, что вообще-то Григорий — не совсем князь, или, вернее, даже вообще не человек, а упырь. Владетелем Белопущенским он стал двести лет назад, обманом женившись на единственной дочке князя Ивана Шушка, а затем отравив тестя и, кажется, даже выпив его кровь. Не веривший в существование упырей и прочей нечисти, Михаил Федорович слова о происхождении князя Григория пропустил мимо ушей, а способ его прихода к власти взял на заметку. Единственное, что отчасти смущало, так это абсолютная неуправляемость князя Григория, но с этим Михаил Федорович надеялся справиться, хотя и не совсем представлял, как.

Вскоре в Белую Пущу отправился господин Каширский, впереди которого бежала профессионально пущенная народная молва, будто бы он — великий лекарь и чуть ли не чародей, способный исцелять все хвори, включая половую немощь, каковою, по конфиденциальной информации, добытой Михаилом Федоровичем, уже более пятидесяти лет страдал князь Григорий. Естественно, глава Белой Пущи тут же зазвал чудо-лекаря к себе, и Каширский, прибегнув к помощи гипноза, избавил пациента от импотенции, подкрепив лечение лошадиной дозою «виагры», а заодно и дав ему «установку» искать руки и сердца царевны Танюшки — единственной и любимой дочери Кислоярского царя Дормидонта.

Собственно, князь Григорий этим установкам вовсе не противился — его привлекала не только и не столько перспектива женитьбы на Татьяне Дормидонтовне, которую он ни разу не видел, сколько возможность естественным способом присоединить к своему княжеству еще и Кислоярское царство, а в будущем, как знать, добавить к своему и без того длинному титулу еще и звание царя Кислоярского.

О том, что вышло из этой затеи, мы теперь распространяться не будем — все это в подробностях описано в книге «Холм демонов». Скажем только, что князь Григорий потерпел полное фиаско, а царевна вышла замуж за Рыжего, своего давнего возлюбленного.

* * *

В отличие от Нади и Серапионыча, Василий не задавался ни теоретическими, ни практическими вопросами, а о логике — верной спутнице частного детектива — позабыл начисто.

— Скажи, Солнышко, а тетю Свету я тоже смогу увидеть? — спросил Вася, когда его друг чуть ослабил объятия.

— Ну конечно, увидишь! — радостно откликнулся Солнышко, жадно разглядывая Васю. — И тетю Свету, и дядю Колю, и всех-всех-всех — но завтра.

«При чем тут дядя Коля — он же еще на этом свете, — мельком подумал Василий, подразумевая Николая Павловича Лиственницына. — Или, наверное, Солнышко имел в виду другого дядю Колю, двоюродного брата тети Светы, он как раз в прошлом году помер…»

Додумать эту думу — что раз он встретил давно умершего Солнышко, а завтра увидит покойных Светлану Ивановну и дядю Колю, то он и сам, стало быть, умер — Василий не успел. А Солнышко тем временем потащил Василия в соседнюю комнату, обставленную скромно, но уютно и со вкусом, хотя и здесь находилось великое множество оконченных и неоконченных картин. У одной стены стоял диванчик, а у другой — платяной шкаф, на верху которого были хаотично навалены книги и художественные альбомы. Под окном стоял колченогий журнальный столик, украшенный бутылью шампанского и вазой с фруктами.

— Погоди, — спохватился Дубов, — ты же был делом занят, наверное, кого-то ждал, а тут я свалился, как метеорит на голову…

— Кого я ждал, тот и свалился! — завопил Солнышко. — Да ты раздевайся, располагайся, будь как дома. Да ты и есть дома!

…Прошел час, может быть, два. Сон не шел. Василий лежал на спине, закинув руки за голову. Рядом, по-детски прильнув носом к его плечу, мирно спал Солнышко — других спальных мест, кроме дивана, в этой странной квартире не было.

Несмотря на искреннюю радость от встречи с давно потерянным другом, Дубов не мог не задаваться некоторыми вопросами, от которых никак нельзя было уйти. Не будучи ни твердо верующим человеком, ни убежденным атеистом, Василий с одинаковой вероятностью допускал как существование потустороннего мира, так и его отсутствие. Но при допущении первого он представлял жителей загробного мира в виде неких бесплотных духов, обитающих в некоем Мировом Эфире, а Василий оказался во вполне осязаемой мастерской художника, на более чем прозаическом диване, да и Солнышко вовсе не представлялся бесплотным духом, в чем Вася имел случай только что убедиться — его косточки до сих пор слегка побаливали от бурных объятий при встрече.

«Наверное, бесплотные духи они только для живых, — смекнул Василий, — а между собой…»

Только тут до него дошло, что в таком случае и сам он теперь «бесплотный дух», в то время как бездыханное физическое тело частного детектива Василия Дубова осталось там, на квартире доктора Серапионыча, а сейчас, наверное, уже находится в его же служебных апартаментах.

Но в это как-то не очень верилось (или не хотело вериться), и Василий стал перебирать другие возможности, пока, наконец, не пришел к тому же, о чем сразу после его исчезновения подумала Чаликова.

— Как там было в «Марсианских хрониках»? — вспоминал Дубов, даже не замечая, что думает почти вслух. — Как только первые земляне прилетели на Марс, их встретили давно умершие родственники. Потом, когда командир ночевал в так называемом «родительском доме» в одной комнате с покойным братом, он понял, что это ловушка, и попытался уйти. Не помню, что там дальше, но кончилось тем, что всех астронавтов поубивали…

Очень осторожно, чтобы не разбудить Солнышко (или того, кто принял его образ), Василий встал с дивана и, стараясь ступать как можно тише, направился к двери. Но, конечно, в темноте наткнулся на табуретку и с грохотом ее опрокинул. Тут же у него за спиной вспыхнул свет и раздался голос Солнышка:

— Руки вверх! Стой и не оборачивайся!

«Ну, вот и все», — обреченно подумал Василий, но приказание выполнил.

Миг спустя раздался выстрел, и Василий, поняв, что терять больше нечего, резко обернулся. Рядом с диваном стоял улыбающийся Солнышко с двумя пенящимися бокалами:

— Что, испугался? Ну, давай за встречу! — И, хитро улыбнувшись, добавил: — И за Рея Бредбери.

И тут Василий понял: живой или нет, но перед ним действительно стоял Гриша Лиственницын. Ибо сколько Вася помнил себя в детстве, столько же Солнышко устраивал и ему, и всем, кто попадался под руку, всяческие розыгрыши, далеко не всегда безобидные и отнюдь не только первого апреля. И почему-то все, даже зная Солнышкину страсть, то и дело на них попадались. Солнышку крепко доставалось и от родных, и от друзей, да и от Васи, который чаще других становился жертвой этих шуточек, но отказаться от них было выше Солнышкиных сил.

— За встречу, — стараясь не показать, что испугался, Вася принял бокал и поднес к губам.

— Ну как? — спросил Солнышко, когда Василий выпил до дна.

— Что — ну как?

— Ты ничего не заметил?

— А что именно?

— Странно, а я туда целых три ложки цианистого калия всыпал.

— Уши надеру, — ласково пообещал Вася.

* * *

Первая неудача только раззадорила Михаила Федоровича. «Не удалось экспортировать вождя из Белой Пущи — значит, будем воспитывать его в собственном коллективе», говаривал Михаил Федорович в доверительных беседах с ближайшими соратниками, а сам между тем вел активную подготовку к смене власти: распускал всякие невыгодные слухи о царе Дормидонте и его семье, провоцировал скандалы и разоблачения, словом, дестабилизировал обстановку в стране, как только мог. Временами, увлекшись этими опасными играми, он даже как будто забывал, для чего их затеял, а себя именовал теперь не иначе как политтехнологом, а то и «делателем царей», всерьез примеряя сомнительные лавры Фуше и Талейрана.

Но если эти Великие Интриганы имели дело со всякими Наполеонами и Людовиками, то у Михаила Федоровича выбор был куда скромнее. Он собирал сведения обо всех сколько-нибудь заметных подданных царя Дормидонта, анализировал информацию и в конце концов отобрал несколько наиболее приемлемых кандидатур, в число которых входили, как ни странно, господин Рыжий, глава Потешного приказа князь Святославский, а также некто боярин Хворостовский, известный своими купеческими и ремесленными предприятиями. Каждый их них имел свои плюсы и минусы, и окончательное решение о том, кого «двигать» в цари, все время откладывалось, ибо Михаил Федорович не имел права на ошибку.

Положительной стороной Рыжего была женитьба на царевне Татьяне Дормидонтовне — это обстоятельство как будто облегчало его восхождение на престол и придавало ему хоть какую-то легитимность. Но оно сводилось на нет, мягко говоря, нелюбовью к Рыжему как со стороны высшей знати, так и среди простого люда, который был отчего-то уверен, что именно водопровод, канализация и прочие нововведения Рыжего приносят ему все новые и новые утеснения. И Михаил Федорович прекрасно понимал, что в данном случае, даже задействуй он все пиар-ресурсы, этого вряд ли хватит, чтобы поднять рейтинг царского зятя хоть на сколько-то приемлемую высоту.

Столь же неоднозначно обстояли дела с князем Святославским. С одной стороны, князь представлял собою ярко выраженную творческую личность, малосведущую в государственных делах, и Михаил Федорович мог надеяться, что он, даже став царем, продолжит «витать в небесах» и не будет мешать энергичным людям вести страну железной рукой к счастью и процветанию. Но, с другой стороны, Михаил Федорович никак не мог переступить через неприязнь, которую издавна испытывал именно к творческим личностям. Это чувство родилось в нем лет пятнадцать назад, когда он по поручению начальства отправился в Кислоярский драмтеатр, чтобы убедить главного режиссера сотрудничать с Органами — то есть информировать последние о неблагонадежных разговорах актеров и работников администрации. О результатах этого визита до сих пор напоминала еле заметная вмятина во лбу, которую режиссер нанес Михаилу Федоровичу тяжелым медным подсвешником. Больше всего в этой истории его возмущал тот факт, что режиссер сумел «отмазаться», заявив, что перепутал настоящий канделябр с бутафорским из папье-маше. Дело тогда замяли, но неприязнь осталась. Михаил Федорович понимал, что князь Святославский тут совершенно не при чем, но ничего не мог с собой поделать, тем более, что его давний обидчик, совсем как глава Потешного приказа, тоже слыл тонким ценителем вин и редких блюд.

Не вызывал особого доверия и боярин Хворостовский, но совсем по иным причинам. Во-первых, ни для кого не являлось тайной, что его богатства были приобретены не всегда честным путем, а это вряд ли было бы возможно без поддержки «на самом верху». Во-вторых, боярин имел вздорный нрав и порой действовал даже во вред себе, просто потому что «левая нога так захотела», а это никак не устраивало Михаила Федоровича, который видел в будущем царе прежде всего администратора, добросовестно выполняющего возложенные на него поручения. И, наконец, третье — в роду Хворостовского были иностранцы, и боярин даже не считал нужным этого скрывать. Нет-нет, собственно Михаил Федорович отнюдь не был ни расистом, ни ксенофобом, но совершенно искренне считал разумную долю национальной розни необходимой составляющей для общественной жизни любого государства, и Кислоярское царство в том идеальном виде, как его представлял Михаил Федорович, не было никаким исключением. (При этом его ничуть не смущало, что большинству кислоярцев вышеназванные пороки были глубоко чужды — Михаил Федорович собирался данный недостаток исправить). Словом, царь с сомнительным «пятым пунктом» его никак не устраивал.

Наверное, Михаил Федорович долго еще пребывал бы в сомнениях, если бы в один прекрасный день ему не подвернулся князь Путята. Подвернулся, конечно, не в прямом смысле, а в разговоре все с тем же Глебом Святославовичем. Во время очередного ежевечернего доклада Глеб Святославович, между всеми прочими новостями, поведал, что глава Сыскного приказа Пал Палыч поручил одному из своих помощников, некоему князю Путяте, разобраться с незаконными перекупщиками на городском базаре. Впервые услышавший такое имя, Михаил Федорович попросил рассказать, что это за князь, занимающийся не очень княжескими делами, но Глеб Святославович сходу мог вспомнить лишь то, что Путята — это такой чудик из Сыскного приказа, которому всегда больше всех нужно. Трудно сказать, что в этой полупренебрежительной характеристике «зацепило» Михаила Федоровича, но он велел навести о Путяте более подробные справки, а получив их, тут же понял: вот оно — как раз то, что нужно!

Конечно, и у Путяты имелись свои недостатки — например, очень уж нерепрезентабельная внешность и столь же нецарственные повадки. Но это Михаила Федоровича ничуть не смущало, даже наоборот — он решил, что создаст Путяте имидж «народного» царя, понимающего нужды и чаяния простых кислоярцев. К тому же, в отличие от Рыжего, он принадлежал к старинному (хоть и изрядно обедневшему) княжескому роду; в отличие от князя Святославского, не витал в облаках и не имел склонности к «треклятому зелью»; и, наконец, не был связан с коррумпированной верхушкой, как боярин Хворостовский, а напротив — имел заслуженную репутацию борца с казнокрадами и мздоимцами.

Последнее подтверждал случай, имевший место быть еще за несколько лет до прибытия в Царь-Город Михаила Федоровича. Когда к Дормидонту поступила очередная челобитная на одного очень высокопоставленного государственного мужа, будто бы он предается мздоимству безо всякой меры и совести, царь велел Сыскному приказу разобраться. Но поскольку подобные кляузы бояре друг на друга часто писали, а последствий обычно никаких не бывало, то Пал Палыч поручил князю Путяте как бы заняться этим делом, а в действительности — просто отчитаться, что проверку провели и никаких нарушений не обнаружили. Однако Путята отнесся к поручению с полной ответственностью. Где-то добывал доказательства, исколесил всю страну в поисках свидетелей, и даже за границу ездил, причем на свои средства. И в конце концов добился-таки, что мздоимца поймали с поличным и осудили.

Правда, Михаил Федорович знал лишь о внешней стороне этого дела, а подоплека оставалась ведома одному Путяте. Действительно, поначалу князь был совершенно согласен, что дело пустое, однако для того, чтобы его закрыть и послать отписку «наверх», он, как добросовестный служака, решил «для порядка» допросить подозреваемого. Будучи уверен в своей безнаказанности, вельможа развалился на лавке, соболья шапка набекрень, из-под кафтана золотая цепь виднеется, на перстах золотые кольца с огромными камнями — словом, настоящий барин. И речи вел соответствующие: «Кто ты таков, чтобы со мною тягаться? Вот я и богат, и собой пригож; иду по улице, на меня все девки заглядываются, и даже замужние бабы. Да и Государь меня жалует. А ты — мелкий чинуша, так и будешь до старости в своем Приказе задницу протирать». Впридачу государственный муж имел неосторожность очень обидно высказаться насчет Путятиной личности — дескать, мелкий, плешивый, с таким ни одна уважающая себя девушка под венец не пойдет, разве какая кривая или кособокая. Однако Путята сумел сдержаться. Он как ни в чем не бывало задавал вопросы и все записывал. Но прощаясь, уже в дверях, сказал вельможе очень тихо и зловеще: «Каков бы ты ни был, но я тебя в покое не оставлю — всю твою подноготную узнаю». А тот Путяту снисходительно по плечу похлопал — мол, давай-давай, милок, посмотрим, что у тебя получится. И вот после этого допроса Путята и начал под мздоимца по-настоящему «копать», пока своего не добился. А после суда, когда приговор был вынесен, он даже побывал у осужденного в темнице и спросил: «Ну что, чья взяла?».

Итак, приняв концептуальное решение «продвигать» Путяту, Михаил Федорович взялся за дело с удвоенной энергией. Для карьерного взлета Путяты были задействованы все ресурсы — вплоть до подкупа и шантажа. Затем, когда он занял достаточно высокий пост, в ход пошли скандалы, громкие разоблачения, а чуть позже — загадочные убийства, поджоги и общественные беспорядки, которые сразу прекратились, едва Путята возглавил Тайный приказ и сделался при Дормидонте кем-то вроде премьер-министра.

За короткий срок все в Царь-Городе настолько привыкли к Путяте рядом с Дормидонтом, что когда накануне Сочельника под воздействием не то «установок» Каширского, не то чего-то иного, Государь объявил о своем отречении от престола в пользу князя Путяты, это было воспринято очень спокойно, как само собой разумеющееся, хотя ничего подобного в Кислоярском государстве не происходило, наверное, уже тысячу лет, если не больше.

* * *

Ни Надя, ни доктор не имели даже приблизительного представления, как вернуть Дубова. Серапионыч предложил было вновь отправиться в Царь-Город и обратиться за помощью к Чумичке, однако Чаликова возразила, что Чумичка и сам не очень-то разбирается в магических кристаллах, и как бы не вышло еще хуже.

— Тогда уж лучше идти на поклон прямо к Херклаффу, — добавила Надя.

— А что толку? — вздохнул доктор. — Ежели все это безобразие сам Херклафф и учинил…

— И то правда, — согласилась Чаликова и надолго замолкла. Молчал и Серапионыч, попивая чаек и изредка поглядывая на кристалл, который по-прежнему не выказывал никаких признаков жизни.

Вдруг Надя спросила:

— Владлен Серапионыч, вы могли бы что-то вспомнить о вчерашнем дне?

— Такое разве забудешь, — протянул доктор.

— Нет-нет, вы не так поняли. Не вчерашнее «путешествие во времени», а тот самый день именно двадцать лет назад. Наверное, я не очень точно выражаюсь, но…

— А-а, вчера двадцать лет назад? — ухватил мысль Серапионыч. — Ну, я же вам уже говорил, что был сильно пьян и воспринял все это как научно-фантастический сон.

— Да-да, в морге вы были мало что пьяны, так еще и читали «Советскую фантастику», — нетерпеливо подтвердила Надя. — Но когда мы назавтра заявились к вам сюда, на квартиру, вы были трезвы и немало удивились нашему приходу. Неужели вы ничегошеньки не помните?

— Знаете, Наденька, я и сам удивляюсь, что ничегошеньки не помню, — чуть подумав, отвечал доктор. — Наверное, это из-за того, что я находился в диком похмелье, а потом проспался и все начисто забыл. Такое тоже бывает.

— Возможно, — кивнула Надя, хотя совершенно не заметила, чтобы «младший» Серапионыч был в похмелье, да еще и диком, во время их второго посещения. — А теперь прошу вас, Владлен Серапионыч, выслушайте меня внимательно, мне очень важно услышать ваше мнение. В том числе и как профессионала.

— В смысле, патологоанатома?

— Да нет, врача широкого профиля. И даже не столько врача, сколько человека с огромным жизненным опытом.

И Надя, стараясь не упустить ни малейшей подробности, рассказала о странном поведении юного Васи Дубова и его друзей незадолго до второго покушения — то есть до попытки Анны Сергеевны утопить будущего Великого Сыщика.

— Давайте подытожим, — сказал Серапионыч, когда Надя закончила. — Стало быть, все пятеро одномоментно испытали какие-то, скажем так, необычные ощущения. В частности, Вася услышал какой-то голос внутри себя, который назвал ему дату скорой смерти. Люсе показалось, что она поднялась вверх, увидела саму себя и друзей сверху, а затем улетела. А Генке, по его словам, открылись некие «тайные знания». И как вы, Наденька, все это объясняете?

— Ну, вообще-то я не задумывалась, не до того было, — откликнулась Надя. — Напрашивается одно объяснение: фокусы Каширского. Прежде чем дать конкретную «установку» Васе, чтобы вошел в воду, где его поджидала Глухарева, господин Каширский послал пробный импульс, который воздействовал на всех ребят.

— Да, объяснение вроде бы логичное, — кивнул Серапионыч. — Но ведь на полянке, кроме них, находились и вы, и Васятка, но никаких необычных ощущений, как я понял, не испытали.

— Или не заметили, — уточнила Чаликова. — Знаете, когда поблизости два опасных преступника, способных на убийство, тут уж не до внутренних ощущений.

— Что верно, то верно, — опять согласился доктор. — И последний вопрос: во сколько это случилось?

— Около часа — пол второго, — не очень уверенно ответила Надежда. — А что, это имеет какое-то значение?

— Возможно, что как раз имеет, — сказал Серапионыч. — Дело в том, что приблизительно в это же время я находился в Доме Культуры в компании профессора Кунгурцева и нескольких наших общих знакомых. И вот в какой-то миг со всеми ними произошло нечто очень похожее. К примеру, для Ивана Покровского, тогда еще просто Вани, мир сжался в точку, а потом перед глазами поплыли какие-то прекрасные видения. Ну ладно, юный поэт мог и преувеличить, и нафантазировать, но вот как передала свои ощущения человек науки, историк Хелена: иду по дороге, дорога раздваивается, а я продолжаю идти сразу по обеим. Профессор Кунгурцев и Толя Веревкин тоже что-то ощутили, хотя особо не распространялись. И заметьте, Наденька — никакого Каширского поблизости не было. И наконец, подобно вам, я не испытал никаких странных ощущений. С чего бы это?

— А вы как думаете? — ушла Надя от прямого ответа. Хотя Серапионыч почувствовал, что он у Чаликовой уже есть. Или вот-вот появится.

— Отчего — не знаю, — пожал плечами доктор. — Но одна закономерность прослеживается: что-то странное ощутили люди «того» времени, а мы, то есть вы, я и Васятка — нет. Ах да, кстати! Совсем забыл — когда я днем звонил нашему связному Солнышку, то он тоже начал рассказывать, будто бы на мгновение испытал раздвоение сознания, или что-то вроде этого, да я не дослушал — в кабинку стучали… А знаете что, Наденька, давайте-ка заглянем в дневник.

— В какой дневник?

— В мой. У меня это давно вошло в привычку — вечером записываю, что происходило днем. Здорово помогает привести мысли в порядок.

Серапионыч отворил комод, где, кроме прочего хлама, находилось множество общих тетрадей в картонных и коленкоровых обложках, и довольно быстро отыскал нужную.

Перевернув несколько листков, уже слегка пожелтевших, и найдя искомую дату, доктор зачитал:

— «Вчера я не делал записей, так как задержался на работе за бутылочкой спирта и книжкой советской фантастики и там же заночевал. Вынужден сознаться себе, что эти две субстанции в гремучей смеси мне явно противопоказаны — в ночных кошмарах мне явились какие-то инопланетяне, да еще путешествующие во времени, причем один из них принял мой облик. Если это начало белой горячки, то довольно редкая разновидность. А утром, проснувшись у себя в кабинете лицом в салате, я обнаружил на столе служебный бланк, на котором был записан рецепт некоей смеси, куда входил целый ряд компонентов, имеющихся в любой домашней аптечке. Поскольку записка была сделана моим почерком, то вывод мог быть один — ее написал я, находясь в алкогольном беспамятстве. Едва ли этому следует удивляться — прецедент уже есть, и имя ему Дмитрий Иваныч Менделеев. Общеизвестно, что именно он путем научных экспериментов пришел к выводу, будто оптимальная крепкость водки должна составлять 40 градусов. И вот как раз после одного такого эксперимента он и увидел во сне свою знаменитую периодическую таблицу — и это тоже общеизвестный факт».

— Вообще-то я читала и о водке, и о «периодическом» сне, — заметила Надя, — но впервые слышу, что второе проистекает из первого.

— Да-да, позднее я узнал, что «водочные» исследования Дмитрий Иваныч проводил уже после открытия «Таблицы Менделеева», — закивал Серапионыч, — но в тот раз мне нужно было объяснить необъяснимое, и такое объяснение меня вполне удовлетворило. — Доктор поправил пенсне и продолжил: — «Днем, сбежав из морга домой (мог ли я о таком помыслить при незабвенном Юрии Владимирыче Андропове?), я засел на кухне за приготовление этого снадобья, и первые же результаты оказались просто удивительными: едва я, как было указано в рецепте, растворил в кружке чая пол чайной ложечки конечного продукта и принял внутрь, у меня сразу исчез похмельный синдром, а в голове возникло приятное кружение вроде легкого ветерка. Думаю, для усиления положительного воздействия можно будет внести в рецепт небольшие коррективы: вместо йода добавить зеленку и поменять местами фракции ацетилсателиновой кислоты и фенолфталеина…» Ну, дальше идет фармацевтическая терминология. Так-так-так, вот: «Работа оказалась ненадолго прервана: около половины второго заявился телемастер проверять проводку к коллективной антенне. Очень своеобразный типаж, похож на иностранца. Говорил с явным немецким акцентом и вставлял всякие иностранные словечки. Чтобы не отрываться от работы, я отправил его в комнату к телевизору, а сам вернулся к своим медикаментам. Вскоре заслышался грохот, и я уж решил, что мастер опрокинул этажерку, она так неудачно стоит, что я и сам вечно на нее натыкаюсь. Надо бы один раз собраться с духом и ее переставить. Но тут телемастер заглянул на кухню и сказал, что с проводкой все в порядке, а шум был от того, что он уронил отвертку. Проводив мастера, я быстро завершил приготовление снадобья и тут же употребил его, как было написано в рецепте, растворив в жидкости, то есть в чае. Затем я вернулся на работу, и очень удачно — как раз подвезли пару покойников, и у меня могли бы возникнуть служебные неприятности, если бы я в тот момент отсутствовал по неуважительным причинам. С работы, не заходя домой, я отправился в наш Дом культуры на встречу с ленинградским профессором историко-археологических наук Кунгурцевым, которая затянулась до позднего вечера. Свои впечатления от этой интереснейшей лекции я запишу завтра, а теперь отправлюсь на боковую». Вот, собственно, и все.

— Владлен Серапионыч, а вы ничего не могли перепутать? — удивленно проговорила Надя. — Как мы могли встретить вас «тогдашнего» здесь, на вашей квартире, если в это время вы находились либо на работе, либо на лекции? Может быть, вы все же успели по дороге заглянуть домой?

— Ну да, заглянул домой, застал путешественников во времени, и среди них себя «двадцать лет спустя», а потом начисто все забыл, — с сомнением покачал головой доктор. — Или счел такими пустяками, что и в дневник записывать не стал. Нет, Наденька, что-то тут не так…

— И еще, — продолжала Чаликова, — если в разных частях Кислоярска и его окрестностей разные люди испытали разные, но в чем-то схожие ощущения, то чем объяснить, что вы «тогдашний» ничего не почувствовали? Я исхожу из аксиомы, что если бы что-то подобное было, то это нашло бы отражение в дневнике. Вы согласны?

— Согласен, — откликнулся Серапионыч. — И что из этого, по-вашему, следует?

Надя ничего не ответила. Доктору даже показалось, что она просто задремала, сидя в удобном старомодном кресле.

«Ничего удивительного — после таких-то приключений», — подумал доктор и рассеянно отхлебнул пару глотков из чашки. За окном уже почти стемнело, но Серапионыч не стал включать свет, чтобы ненароком не разбудить гостью.

* * *

Свои стратегические планы Михаил Федорович держал в тайне даже от ближайших сподвижников, не говоря уж о самих кандидатах на престол. Но в какой-то момент, когда «раскрутка» князя Путяты достигла определенной стадии, будущий царь должен был узнать о своем предназначении, хотя и не впрямую (как в известном фильме: «Андрюша, хочешь заработать миллион?»), а исподволь, намеком. Это ответственное задание было поручено все тому же господину Каширскому, однако в данном случае его способности к внушению почему-то не сработали, и «человек науки» обратился за подмогой к чародею Херклаффу, как раз в это время случившемуся в Царь-Городе. Так, собственно, и состоялся знаменитый сеанс предсказания будущего, описанный в самом начале нашей книги.

Однако, в свою очередь, следствием прорицательского сеанса стала уверенность господина Херклаффа (возможно, даже совершенно искренняя), будто именно он, господин Херклафф, и есть виновник резкого взлета Путяты. И, что самое удивительное, сам Путята уверовал в это не меньше, чем Херклафф, и продолжал верить, даже узнав об истинных силах, возведших его на престол.

Таким образом, с воцарением Путяты в стране установилось, если можно так выразиться, тайное двоевластие: с одной стороны Михаил Федорович и его камарилья, с другой людоед Херклафф, а между ними — царь Путята, волею случая вовлеченный в бешеную круговерть событий. Однако, понемногу освоившись, Путята научился умело лавировать между обоими «начальствами», не забывая и о себе. С Херклаффом было проще — за свои услуги чародей ожидал в основном «голде унд бриллиантен», каковые Путята ему время от времени и подкидывал, когда было что, а когда не было, кормил обещаниями и своими подданными (как в случае с Минаидой Ильиничной). Правда, в конце концов такая игра в кошки-мышки закончилась для Путяты самым плачевным образом, но об этом в начале своего царствования он, конечно, еще не догадывался.

Сложнее складывались отношения с Михаилом Федоровичем — в общем-то взгляды Путяты на государственное устройство (если таковые вообще имелись) не противоречили воззрениям Михаила Федоровича, но тот установил над царем настолько навязчивую опеку, окружив его своими агентами и соглядатаями, что Путяте это вскоре начало всерьез досаждать.

И тогда новый Государь начал действовать. Будучи не столько умным, сколько хитрым, Путята ничем не проявлял недовольства — он всегда вел себя ровно и вежливо как с Михаилом Федоровичем, так и с Лаврентием Иванычем Романцовым (бывший агент-провокатор с мелкоуголовным прошлым, агентурные клички — «Иудушка», «Алекс Фиш» и другие), которого тот «внедрил» в ближайшее царское окружение. Но очень осторожно, исподволь, царь начал плести свою собственную сеть, используя все возможные средства. Нужно отметить, что в этой «подковерной возне» Путята проявил немалые тактические и стратегические способности. Например, узнав, что Михаил Федорович усиленно продвигает одного из своих ставленников на временно не занятую должность столичного градоначальника, Путята в срочном порядке вернул из опалы князя Длиннорукого и собственным указом назначил его на этот пост. И хотя Путята прекрасно знал, что из себя представляет князь Длиннорукий, он пошел на этот шаг — и выиграл: покамест Михаил Федорович анализировал и просчитывал ходы, Путята сумел как бы незаметно поставить градоправление под собственный контроль, навязав князю в помощники своих верных людей. В дальнейшем Государь намеревался заменить Длиннорукого более предсказуемым чиновником, и так оно, собственно, произошло — другое дело, что воспользоваться плодами этой комбинации Путяте уже не довелось.

Поначалу подобные действия Путяты Михаил Федорович списывал на неопытность нового царя или даже на некий корыстный умысел, но позже, разгадав путятинские маневры, он получал чисто «шахматное» удовольствие от этой хитроумной дуэли, в которой отнюдь не все происходило по правилам древней благородной игры.

Вот один из весьма характерных эпизодов, который оказал немалое влияние на общее развитие событий. Желая еще больше знать об окружении царя, Михаил Федорович через своих агентов предложил некоему купцу средней руки, вхожему в дом одного боярина, женатого на двоюродной сестре Путяты, докладывать обо всем, что происходит в этом доме. И хотя купцу претило следить за друзьями, он скрепя сердце согласился — страстно полюбив замужнюю женщину, он собирался бежать с нею за границу, а для этого нужны были средства, и немалые. Но однажды, на именинах хозяйки, встретив там Путяту, купец не выдержал и во всем ему признался. К немалому удивлению, царь не только не разгневался, но даже развеселился: «Очень хорошо. Продолжай и дальше в том же духе, но с небольшим уточнением. Я буду тебе доплачивать столько же, и даже еще больше, а ты будешь им передавать то, что я тебе велю». Несколько времени спустя поняв, что ему просто-напросто скидывают дезинформацию, Михаил Федорович оценил находчивость Путяты, но твердо решил проучить неверного купца — в назидание другим своим агентам, дабы не вздумали вести двойную игру. Вскоре последовало происшествие на пруду, позже являвшееся Ярославу в ночных кошмарах, затем — обыск в церкви на Сороках, а уж потом началась лавинообразная цепная реакция, которая не только унесла жизнь отца Александра, но и погребла под обломками храма самого Михаила Федоровича вместе с Лаврентием Иванычем.

За пару месяцев до роковой развязки «битва гигантов» достигла такой стадии, что стало ясно — добром это не кончится, ибо «шахматисты» зашли очень уж далеко: Михаил Федорович в стремлении подчинить себе Путяту, а Путята — в не всегда безуспешных попытках вырваться из железных тисков старого чекиста.

Узнав или догадавшись, что Михаил Федорович когда-то всерьез подумывал о возведении на престол боярина Хворостовского и, возможно, этих мыслей не оставил, Путята решил избавиться от опасного соперника. Это было не так уж трудно — просто в один прекрасный день стрельцы Сыскного приказа явились к боярину на дом и, произведя весьма поверхностный обыск, увезли его в городской острог. Хотя в планы Михаила Федоровича арест боярина Хворостовского по ряду причин никак не входил, ничего сделать он уже не мог: на следующий день были обнародованы данные о темных делишках Хворостовского, собранные Путятой еще на службе в Сыскном и Тайном приказах, и теперь любая попытка заступиться за опального боярина значила бы взять под защиту злостного неплательщика податей. Так что Михаилу Федоровичу пришлось проглотить эту жабу, но именно тогда он сознался себе, что недооценил Путяту, и впервые задумался о том, что его «раскрутка» была ошибкой, которую, пока не поздно, нужно исправлять.

Но пока Михаил Федорович размышлял, какой именно способ выбрать для исправления ошибки (иначе говоря — делать ли рокировку в короткую или длинную сторону), Путята предпринял столь стремительный рейд в стан противника, что Михаил Федорович оказался в такой позиции, когда ему, образно выражаясь, грозит «мат в два хода». А произошло вот что. Продолжая «зачистку» возможных претендентов на престол, Путята решил избавиться от князя Борислава Епифановича, а попутно и от боярина Андрея, в благонадежности которого отчего-то сомневался. В тот день, когда было назначено покушение на князя Борислава, боярину Андрею окольными путями дали знать, что Бориславу грозит опасность. Ну а дальнейшее нам уже известно: князь Борислав погиб, а боярин Андрей, пришедший предупредить князя, был «схвачен с поличным» и препровожден в острог.

Едва людская молва об «отравном духе», которым заморские злые колдуны извели князя Борислава, достигла ушей Михаила Федоровича, тот понял: щупальца Путяты дотянулись уже и до его ближайшего окружения, до тех людей из «нашего» мира, которых он тщательно отбирал, прежде чем переправиться в Царь-Город. Так как доступом к отравляющим газам и соответствующими навыками обладал весьма узкий круг лиц, то установить виновного для Михаила Федоровича никакого труда не составило. Изменник был примерно наказан, а его труп обнаружился на Сорочьей улице, в избе у соседей отца Александра, с которым у Михаила Федоровича оставались давние счеты, еще с тех пор, когда тот был майором Селезнем.

И хоть мы описали далеко не все перепетии этого увлекательного состязания, но даже из вышесказанного ясно — то была схватка достойных соперников, и исход ее стал вполне закономерен: боевая ничья, выразившаяся в гибели обоих главных участников.

* * *

Надя не спала. Она пыталась представить себе, каким ходом размышлений шел бы Дубов, чтобы распутать этот клубок загадок. Но разрозненные факты никак не хотели складываться в общую картину. Или картина представлялась настолько фантастичной, что даже привыкшая к чудесам Надежда отказывалась в нее верить.

Надя открыла глаза:

— Владлен Серапионыч, пожалуйста, налейте мне чаю. И, если можно, с вашей добавкой.

Доктор не очень удивился, хотя с подобным предложением Надя выступала впервые — если она изредка и соглашалась отведать серапионычевского эликсира, то только после уговоров.

— Видите ли, это мне необходимо, иначе я не решусь сказать вам о своих выводах, — пояснила Чаликова, когда доктор выполнил ее скромную просьбу.

Надежда решительно отпила несколько глотков, закашлялась, закусила овсяным печеньем, которое ей поспешно подал Серапионыч.

— Нет-нет, пожалуйста, не надо, — проговорила Чаликова, когда доктор потянулся к выключателю торшера, — в темноте я лучше смогу сосредоточиться… Вообще-то я, конечно, не очень уверена в своих выводах, но все-таки скажу. А согласитесь вы со мною или нет — дело ваше. Хотя я бы на вашем месте решила, что у меня «крыша поехала».

— Ну, я же знаю, Наденька, что вам-то это не грозит, — подбадривающе улыбнулся доктор. — Вы говорите, а уж диагноз потом поставим.

Но Надя не стала сразу огорошивать Серапионыча выводами, а начала чуть издалека:

— Владлен Серапионыч, если я верно понимаю вашу теорию, то существование параллельных миров связано с тем, что по орбите движутся две Земли, и все такое?..

— Ну, в общем-то да, — подтвердил доктор, — хотя это всего лишь гипотеза. Но если она вас не устраивает, то предложите другую.

— Нет-нет, что вы, полностью устраивает, — поспешила согласиться Надя. — А допускает ли ваша гипотеза наличие в природе не двух, а большего количества таких «параллельных» планет?

— Очень даже возможно, — чуть подумав, ответил Серапионыч. — Действительно, отчего бы и нет?

— В таком случае, вчера мы с вами побывали на Третьей планете! — выпалила Надя. — А теперь можете ставить диагноз.

— Диагноз никуда не убежит, — чуть озадаченно проговорил доктор. — Но, может быть, сначала, Наденька, вы объясните, что вы имели в виду под «Третьей планетой». Это как-то связано с мультфильмом «Тайна Третьей планеты», или как?

— Нет-нет, мультфильм тут не при чем. Просто я пользуюсь вашей «теорией неоднопланетности», если вы не возражаете против такого названия. Так вот, вчера мы побывали не просто в прошлом, но еще и в третьем параллельном мире.

— А-а, я понял! — радостно подхватил доктор. — Произошло искривление времени, ну, теоретическую базу потом подгоним, и «Третья планета» — точная копия нашей, только с двадцатилетней задержкой. Наверное, это как-то связано с чуть более медленным вращением вокруг оси, какие-то сотые доли секунды, вот и набежало целых два десятилетия. Правда, не совсем понятно, как мы туда попали, но, в принципе, объяснение найти несложно. Даже целых два…

— Мне кажется, Владлен Серапионыч, что вы слишком все усложняете, — поспешно перебила Надежда, почувствовав, что доктор вновь погружается в неисследованные глубины научной фантастики.

— Вы полагаете, Наденька, что все гораздо проще? — удивился Серапионыч.

— Увы, — вздохнула Надя. — Наоборот, гораздо сложнее.

— Ну так объясните, — предложил доктор.

— Постараюсь, хотя это и непросто. — Надя осторожно отпила еще глоток чая «с добавкой». — Я не знаю, в чем истинная природа этих «параллельных миров», поэтому продолжу использовать вашу «планетную» теорию. Когда мы позавчера вечером прошли между столбов, то со «Второй планеты» (так мы будем называть тот мир, где Царь-Город и Кислоярское царство) мы попали на нашу, «первую» Землю, но на двадцать лет назад. Это, как нам известно, устроил господин Херклафф, чтобы дать возможность Глухаревой и Каширскому уничтожить юного Васю. Но когда Херклафф узнал, что и мы оказались там же и тогда же, да еще и с половиной магического кристалла, то он решил воспользоваться случаем и отправился вслед за нами.

— Стало быть, телемастер…

— Да, совершенно верно, телемастер и был господин Херклафф. Пока вы на кухне готовили свой чудо-эликсир, он вовсе не проверял проводку, а залез в саквояж и слямзил оттуда магический кристалл.

— Ну, это-то понятно, — с еле скрываемым нетерпением заметил доктор. — Но при чем здесь «Тайна Третьей планеты»?

— Так я к тому и веду, — невозмутимо продолжала Чаликова. — Вы записали в дневнике, что из комнаты, где работал телемастер, донесся какой-то грохот. Но уронил он вовсе не этажерку и не отвертку, а нечто совсем другое — магический кристалл. Уж не знаю, произошло ли это случайно или с умыслом, но как раз в тот миг и возникла еще одна параллельная реальность. Или, если хотите, пресловутая «Третья планета».

Надя остановилась, чтобы перевести дух. А может быть, в ожидании того, что Серапионыч начнет ей возражать или даже примется ставить диагноз. Но доктор лишь внимательно молчал, и Надя, хлебнув еще пару глотков, продолжала:

— А что здесь такого особенного? «Второй планете», или параллельному миру с Царь-Городом, Новой Ютландией и Белой Пущей, уже несколько столетий. По историческим подсчетам госпожи Хелены, этот мир появился где-то около двенадцатого-тринадцатого века. И в первые годы он мало чем отличался от «нашего» — те же люди, те же города и села, те же дома… А чем дальше, тем больше появлялось различий, путь развития оказался совсем другим, а что получилось в итоге — вы сами знаете. Так же и тут. Погибший в нашем мире Солнышко на «Третьей планете» вырос и стал художником, а кого-то из нас, ныне здравствующих, возможно, там уже нет в живых.

— Да, Наденька, теоретически это звучит весьма занятно и даже отчасти убедительно, — отметил Серапионыч. — Но как вы себе представляете, так сказать, практическую сторону этого события?

— Всё — и люди, и предметы — одновременно как бы раздвоились, и каждый продолжал жить своей жизнью, чем дальше, тем более отличающейся от своего двойника. Но люди «нашего» мира ничего даже не заметили, а возникшего параллельного — испытали мгновенные ощущения, которые очень точно отразили происходящее: дорога раздваивается, а человек идет сразу по обеим.

— Что ж, очень даже возможно, — согласился доктор. — Но тогда непонятно, что же в этот миг с нами-то произошло — с вами, со мной, с Васяткой. Нет, Наденька, вы меня совсем запутали!

— Постараюсь распутать, — невесело усмехнулась Надя, — хотя боюсь, что запутаю еще больше. И не только вас, но и самоё себя. Скорее всего, «раздвоение» не коснулось гостей из другого времени или из другого мира — вас, меня, Васятки, тех же Глухаревой с Каширским. Но все мы в тот момент не остались в «своем» мире, а перешли в параллельный и стали свидетелями его рождения: вы — в Доме культуры, а я — на полянке у реки.

— И почему же так случилось? — спросил доктор, который напряженно следил за Надиным «полетом мысли», не очень за ним поспевая.

— Боюсь, Владлен Серапионыч, что ответа на этот закономерный вопрос мы никогда не узнаем, — вздохнула Надежда. — Возможно, что вмешались, условно говоря, «высшие космические силы», которые «перенаправили» даже не столько нас с вами, сколько Анну Сергеевну и Каширского, на «Третью планету», а потом через Горохово городище дали возможность вернуться восвояси. Причина очень проста — не дать им убить Васю, ведь это привело бы к непредсказуемым историческим последствиям. А та реальность только-только возникла, и в ней можно было вытворять все, что угодно, даже включая убийство Дубова.

— Ага, так вот почему в тот миг Вася «услышал» о своей скорой смерти! — смекнул Серапионыч. — Это «высшие силы» его предупреждали об опасности. И Анна Сергеевна непременно его бы утопила, если бы не вы, Наденька.

— Возможно, что так, — не очень уверенно согласилась Чаликова. — Ясно одно: из трех покушений только одно произошло в «нашем» прошлом — попытка отравления на бульваре. А два другие, на речке и в лесу, угрожали не нашему, а «параллельному» Васе Дубову. Кстати, Владлен Серапионыч, как вы думаете — если Вася и впрямь не просто исчез в кристалле, а попал на «Третью планету», встретит он там своего двойника, или нет?

— Наверно, он сам обо всем расскажет, когда вернется, — оптимистично заметил доктор.

— Вы в этом уверены?

— Что расскажет — не знаю. А что вернется — уверен.

— А я — нет, — тихо проговорила Надя. — Вообще-то у меня создалось впечатление, что «Третья планета» изолирована от нас куда сильнее, чем мы — от Кислоярского царства. Вспомните, как долго возился кристалл, когда ему задали искать Солнышко.

— А как же тогда Василий Николаич оказался по ту сторону экрана? — задумчиво промолвил Серапионыч. — Нет, право же, в вашей теории что-то не сходится.

— Но зато она многое разъясняет, — возразила Надя. — Например, то, что мы вечером застали вас дома, хотя вы в это время были на лекции. Я уж не говорю про корейский самолет. Кстати, как вы думаете, отчего наши доблестные противовоздушные оборонщики его не сбили?

— Ну, право, не знаю, — чуть растерялся Серапионыч. — Наверное, чтобы не вляпаться в еще один международный скандал?..

— Владлен Серапионыч, сейчас я скажу еще одну жуткую глупость, которую не решилась бы сказать никому другому, даже Васе. — Надя чуть не на ощупь нашла чашку и отпила «для храбрости» еще пару глотков. — Мне кажется, «параллельный мир» теряет всякий смысл, если он мало чем отличается от нашего. «Мир Царь-Города» — это, в сущности, наш мир, но только застрявший в техническом развитии. А в остальном то же самое, со всеми нашими пороками — завистью, корыстью, жлобством и далее по списку. Вот почему и Анна Сергеевна, и Каширский, и эти негодяи Михаил Федорович с Лаврентием Иванычем так вольготно там себя чувствовали, а Александр Иваныч как здесь был «белой вороной», так и там. И даже священническая ряса, кажется, не очень-то помогала… Или я и впрямь несу полную чушь?

— Ну, одной чушью больше, одной меньше — невелика беда, — отшутился доктор, хотя слушал Надю очень внимательно и вовсе не считал ее слова чушью.

— Тогда я продолжу. По-моему, «Третья планета» должна отличаться от нашего мира не столько внешними приметами, сколько чем-то иным, внутренним — в отношении людей друг к другу, к природе, к обществу. Это трудно объяснить словами, но вы меня, наверное, понимаете?

— Пытаюсь, — усмехнулся Серапионыч, — хотя и с переменным успехом. Если позволите, Наденька, я вам задам наводящий вопрос. То, что вы говорите о морально-нравственных особенностях «Третьей планеты» — это ваши фантазии на уровне благих пожеланий, или нечто большее? Боюсь, что у нас маловато «информации к размышлению». Только то, что Солнышко вырос и стал художником. Так ведь он мог стать художником и в нашем мире, если бы не трагическая случайность.

— Действительно, информации маловато, — со вздохом согласилась Надя. — Но в свете нашей «теории Третьей планеты» можно иначе взглянуть на то, что мы наблюдали вчера после предполагаемого «раздвоения». Вот хотя бы случай с корейским самолетом. Да, возможно, не хотели вызывать скандал. А может быть, офицер, который в «нашем» мире не задумываясь нажал бы на кнопку, вдруг подумал о людях, и рука дрогнула? И если так, то значит, что-то все-таки сдвинулось с мертвой точки!

— Хорошо бы, коли так, — пожал плечами Серапионыч. — Да как-то, знаете, сомнительно.

— А как хотелось бы! — вырвалось у Нади.

* * *

Михаил Федорович смолоду отличался предусмотрительностью и, затевая какое-то дело, даже самое «ва-банковое», старался не только просчитывать ход событий, но и быть готовым к любому повороту.

Задумывался Михаил Федорович и над таким вопросом — а что будет, если с царем Путятой что-то случится? Ответ был один — если даже с Путятой что-то случится, царь должен оставаться на престоле. Как это обеспечить на практике, Михаил Федорович поначалу не знал. Выход отыскался как бы сам собой, когда Глеб Святославович, среди прочих мелочей царь-городской жизни, доложил ему о некоем Макарии Галке, скоморохе из Потешного приказа, очень похоже изображающем царя Путяту (или, точнее, будущего царя — разговор имел место незадолго до отречения Дормидонта). Михаил Федорович попросил узнать об этом скоморохе поподробнее и даже сам сходил на представление с его участием. А на следующий день к Галке заявился Глеб Святославович и сделал ему такое предложение, от которого тот не смог отказаться: Галка получал жалованье вдвое больше против того, что имел в ведомстве князя Святославского, а за это должен был поселиться в полузаброшенной усадьбе в трех верстах за городскою стеной, на дармовых харчах, и просто жить там, ничего не делая и никуда не отлучаясь, до особого распоряжения.

Особое распоряжение последовало на следующий день после гибели князя Борислава Епифановича. Михаил Федорович понял, что если он не предпримет самых решительных действий, то в ближайшие дни его «тайной власти» может придти конец. И тогда был задействован проект «Преемник-2». Глеб Святославович перевез Галку в свой городской дом, где держал чуть не взаперти, а в свободное от других дел время натаскивал бывшего скомороха в том, что и как говорить в образе Путяты. Впрочем, Галка был парнем смышленым и все схватывал на лету.

Не менее смышленым парнем был и сам Глеб Святославович. Хотя Михаил Федорович, по обыкновению, не говорил своему помощнику, для чего ему так срочно понадобился Путята-Галка, но Глеб Святославович прекрасно понимал: что-то произойдет, и очень скоро.

«Что-то» произошло стремительно и неожиданно. Почти одновременно погибли и Михаил Федорович с Лаврентием Иванычем, и царь Путята; в городе начались беспорядки, правительство разбежалось кто куда, и Глеб Святославович остался, имея при себе скомороха Галку и широкую агентурную сеть Михаила Федоровича. Сначала он растерялся, не зная, что делать, но осознание того, что пришел его «звездный час» и лишь ему по силам не дать родной стране погрузиться в пучину, заставило Глеба Святославовича собрать всю волю и действовать четко и напористо. Конечно же, разыскать немногих оставшихся в столице влиятельных представителей светской и духовной власти и предъявить им «чудом спасшегося царя Путяту» для Глеба Святославовича особых трудностей не составляло. Трудности были совсем иного рода. В своем деле Глеб Святославович был знатоком и умельцем высочайшего уровня, ничем не уступающим Михаилу Федоровичу, а кое в чем и превосходящим его, но, в отличие от Михаила Федоровича, он не обладал широким взглядом на происходящее и имел весьма приблизительное представление об управлении государством.

Отдавая себе отчет в собственных недостатках, Глеб Святославович понимал, что в одиночку ему не справиться, даже если он сумеет всех убедить, что Галка — это и есть Путята. Нужен был знающий и деятельный человек, который стал бы при лже-Путяте, хотя бы на первых порах, тем, кого на Востоке зовут Визирем, а на Западе — Первым Министром. У Глеба Святославовича, в отличие от Михаила Федоровича, времени на раздумья не было совсем, и решение приходилось принимать на ходу.

В самый разгар беспорядков под стенами городского острога собралось десятка с полтора оборванцев, весьма похожих на Петровича. Размахивая палками и ржавыми ножами, они требовали выдать им боярина Хворостовского — утеснителя простого народа и главного ворога невинно убиенного Государя-батюшки, в противном же случае грозились разнести острог по бревнышку. (Правда, как они собирались это делать, оставалось не совсем ясно, так как темница была выстроена не из бревен, а из камня). Начальника острога на месте не оказалось — он побежал спасать от погрома свое имущество — а его подчиненные с перепугу вывели незадачливого боярина из тюрьмы и сдали его оборванцам. Однако, к удивлению охранников, вместо того, чтобы тут же растерзать ненавистного богатея, оборванцы посадили его в невесть откуда взявшуюся добротную карету, запряженную тройкой упитанных коней, которые унесли Хворостовского в неизвестном направлении.

Вскоре карета остановилась у крыльца третьеразрядной корчмы на краю погоста, где ее уже поджидал Глеб Святославович. Обменявшись на ходу несколькими словами, они оба вошли в корчму, где и произошла известная сцена встречи и примирения двух врагов — царя Путяты с боярином Хворостовским. Причем Галка играл свою роль настолько вдохновенно, что даже Глеб Святославович на мгновение почти уверовал, что перед ним настоящий царь Путята, хотя сам не далее как вчера втолковывал бывшему скомороху, что, как и при каких обстоятельствах тот должен говорить.

А в мечтаниях уже вставало грядущее устройство Кислоярского царства: Галка на престоле, Хворостовский — правитель, а он, Глеб Святославович, будет при них заведовать Тайным приказом и разветвленной сетью осведомителей, оставшейся в наследство от Михаила Федоровича. Глеб Святославович знал, что здание Тайного приказа сгорело вместе со всеми бумагами, но не очень-то кручинился, так как был уверен, что сумеет возродить его на новом месте, на новых началах и, может быть, даже под новым названием. А в том, что без подобных служб не способно существовать ни одно государство, даже самое просвещенное и справедливое, Глеб Святославович был свято убежден.

 

ЭПИЛОГ

Василий почти проснулся и лежал, не открывая глаз. Вчерашнее припоминалось очень смутно и казалось происходившим во сне.

«Или все-таки наяву?» — подумал Дубов. Он нехотя вытащил руку из-под теплого одеяла и провел рядом по дивану — там никого не было.

— Значит, приснилось, — вслух подумал Василий. — А жаль…

Он уже хотел было повернуться к стенке и еще немного поспать, как раздался громкий голос:

— Васька, не притворяйся, я знаю, что ты не спишь. Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

Василий открыл глаза — прямо над ним стоял улыбающийся Солнышко. Из одежды на нем были только стоптанные шлепанцы, зато в руке он сжимал огромный кухонный нож. Дубов невольно попятился по дивану.

— Да это я картошку чистил, — заметив Васин испуг, беззаботно расхохотался Солнышко и, положив нож на тумбочку, присел на краешек дивана.

— Солнышко, а ты совсем не изменился, — задумчиво произнес Василий.

— А что, это плохо?

— Это просто замечательно!

— А ты изменился, — посерьезнел Солнышко. — Может быть, ты теперь вообще совсем другой человек…

— Может, и другой, — улыбнулся Василий, — но для тебя я тот же самый.

— Правда? — Солнышко прилег на диван и, подняв одеяло, прижался к Василию. — Васенька, мы же с тобой столько лет не виделись, а ты словно как и не родной. Давай разговаривать, болтать, трепаться обо всякой всячине!

— Давай, — охотно согласился Дубов. Ему и впрямь хотелось о многом поговорить с Солнышком и о многом его расспросить, и прежде всего о том, действительно ли это «тот свет». Но начать Василий решил с более «приземленных» вопросов:

— Так ты что, прямо здесь и живешь?

— Да ну что ты, — засмеялся Солнышко. — Тут у меня студия, мы ее на пару с еще одним марателем холстов снимаем. А я живу неподалеку, отсюда три квартала. Кстати, супруга у меня — инопланетянка!

— Правда? И с какой планеты? — спросил Вася совершенно серьезно, решив, что, наверное, «тот свет» один общий для разных планет и галактик.

— А ты и поверил? — залился смехом Солнышко. — Да нет, она просто иностранка. Из Японии. А ребятишки у нас прелесть. Двое. Мальчик и девочка. Да что я рассказываю — скоро сам их всех увидишь!.. Ну, хватит валяться, соня ты эдакая, а то картошка вся выкипит. Живо умываться и на кухню!

То, что Солнышко называл кухней, оказалось маленькой комнатушкой, заставленной неоконченными шедеврами живописи и заваленной кистями, мольбертами и прочим художественным инвентарем; газовая плита, кухонный стол и две колченогие табуретки, казалось, с огромным трудом отвоевали себе пространство среди этого первозданного творческого хаоса. Пока Солнышко суетился у плиты над кастрюлей, из которой валил пар свежесваренной картошки вперемешку с чесноком, укропом и еще какими-то вкусно пахнущими травками, Василий не без труда втиснулся за стол и, отодвинув на окне самодельные пестрые занавесочки, осмотрел окрестности.

Судя по березовым веткам, слегка покачивающимся у самого окна, студия находилась где-то на втором или третьем этаже. Прямо под березой на скамейке мирно беседовали две пожилые женщины, а чуть поодаль, под скромным дощатым навесом, стояли несколько велосипедов. Дальше двор незаметно переходил в огороды, а что было еще дальше, разглядеть не удалось из-за густой бело-зеленой стены молодых березок. Словом, это могла быть и сельская местность, и окраина города, но города или села наших, земных, а не…

— А собственно, кто сказал, что «тот свет» должен отличаться от «этого»? — вслух подумал Василий.

— Эй, Васька, что ты там бубнишь себе под нос, — прикрикнул Солнышко, который, несмотря на тесноту, ловко управлялся с кастрюлями и тарелками. — Давай лопай, да не зевай, а потом я тебе город покажу.

— Какой город? — спросил Дубов, принимаясь за картошку. — Вот вкуснятина! Когда ты научился так стряпать?

— Да пустяки, — махнул рукой Солнышко, хотя Васина похвала пришлась ему по душе. — А город… — Солнышко наконец-то влез за стол напротив Васи, положил себе пару картофелин и заговорил скучным «экскурсоводским» голосом: — Дорогие гости, сейчас вы увидите главные достопримечательности нашей столицы: тысячелетний Колизей, прославленный Биг-Бен, а также Эйфелевскую башню, которая все падает, да не может упасть. А те из вас, кто после всего этого еще будет способен держаться на ногах, смогут совершить восхождение на священную вершину Фудзиямы…

— Так мы что, в Париже? — прожевав картофелину, как бы наивно спросил Дубов, вспомнив известную поговорку «Увидеть Париж и умереть». Хотя в его случае вроде бы выходило с точностью «до наоборота».

— В Кислоярске мы, в Кислоярске! — радостно закричал Солнышко, радуясь, что сумел еще раз обмануть Васю.

И тут Василий сдался. Он понял одно — что он ничего не понимает: где он оказался, на том свете или этом; с кем он оказался, с Солнышком или с кем-то, подделавшимся под Солнышко; в каком городе — Кислоярске, Париже, Кислоярске «того света» либо где-то еще. Василий решил до поры до времени вынести все эти вопросы «за скобки», принять все происходящее за данность, расслабиться и получить удовольствие. «В конце-то концов, сам виноват, — подумал Дубов. — Никто ж меня за язык не дергал, когда я просил кристалл показать Солнышко…»

И только когда они уже собрались покинуть гостеприимную холстомарательную мастерскую, Василий спохватился:

— Постой, мы же не одеты!

— Не волнуйся, на улице тепло. Ты, главное, не забудь что-нибудь на ноги обуть, а то босиком педали крутить не очень-то удобно… Ну ладно, Васенька, раз ты у нас такой стыдливый, то можно и одеться, — сжалился Солнышко и тут же накинул приглянувшиеся ему еще с вечера Васины «бермуды». Васе ничего не оставалось, как напялить Солнышкины шорты и свою безрукавку.

Хоть Василий и решил ничему не удивляться, при выходе из квартиры он все же слегка удивился:

— Солнышко, а что, дверь закрывать ты не будешь?

— Думаешь, надо? Ну ладно, можно и закрыть. — Художник снял с гвоздика в прихожей ключик и запер замок, которому Василий в «своем» мире не доверил бы и почтового ящика, а сам ключ даже не положил в карман, а небрежно засунул под коврик.

Выйдя из дома, Солнышко раскланялся с женщинами на скамеечке и потащил Васю к «велосипедному» навесу.

— Вот этот — мой, — с гордостью сообщил Солнышко, беря старый драндулет, раскрашенный яркими красками чуть не всех цветов радуги. — А ты выбирай себе по размеру. Да вот хоть этот.

— А удобно ли без спросу? — засомневался Василий. — Чужой все-таки.

— Удобно, удобно, я обо всем договорился, — заверил Солнышко. — Сейчас, только сидение чуть приподнимем…

Пока Солнышко возился с седлом, Дубов оглядел дом, из которого они вышли. Это было трехэтажное здание барачного типа, одно из тех, что выросли на окраинах Кислоярска в послевоенные годы. Присмотревшись, он увидел за деревьями еще несколько таких же домов.

— Скажите, пожалуйста, это ведь район Кировской улицы? — обратился он к старушкам.

— Кировской? — переспросила одна из них. — Да нет, я о такой и не слыхивала. Там, за рощей — Зеленая улица, а здесь — Виноградная.

— Так ведь Виноградная — это и есть бывшая Кировская, — припомнила вторая женщина. — Ты что, Степановна, забыла?

«Значит, если Виноградная — это Кировская, то Зеленая соответствует нашему Индустриальному проезду, — сообразил Дубов. — А ведь сразу и не узнаешь…»

В «нашем» Кислоярске Дубову коли и доводилось бывать в этой части города, то, как правило, по профессиональной надобности: район Кировской и Индустриального проезда считался одним из самых криминогенных. Да и чисто внешне он выглядел совсем иначе: никаких садов и лужаек, а между бараками простирались замусоренные пустыри с редкими деревьями и кустами.

— Красиво, правда? — сказал Солнышко, перехватив взгляд Василия. — Мы тут всем городом порядок наводили, вот и Степановна с Семеновной соврать не дадут! Ну, поехали, что ли?

Последние десять с лишним лет Дубов передвигался по городу и окрестностям преимущественно на стареньком синем «Москвиче», приобретенном по случаю еще в годы комсомольской работы, а на велосипед в последний раз садился и того давнее, и теперь Василия беспокоило даже не столько то, удержится ли он в седле, сколько — сумеет ли «вписаться» в общее движение транспорта. Наблюдая за маневрами наиболее «продвинутых» велоджигитов, Василий всякий раз дивился, как они ухитряются проскакивать между мчащимися машинами и автобусами и при этом иногда остаются целыми и невредимыми.

Но все оказалось куда проще. На Кировской, или, вернее, Виноградной, куда друзья попали, проехав по широкой тропе между двух бывших бараков, транспортного движения как такового почти что не было: люди передвигались преимущественно пешком или на велосипедах, а кое-кто даже на самокатах или роликовых коньках, которые здесь явно служили не столько забавой, сколько средством передвижения. Изредка попадавшиеся автомашины имели чисто служебное назначение: скорая помощь, аварийная служба или перевозка продуктов. Самой большой машиной оказалась старая добрая мусоросборщица — «Норба», но не выкрашенная в ядовито-зеленые тона, как в «нашем» Кислоярске, а размалеванная полуфантастическими зверями и растениями. По верху шла разноцветная надпись: «Берегите природу, мать вашу!»

— Я рисовал! — не без гордости крикнул Солнышко, обернувшись за рулем. Он ехал впереди, показывая дорогу.

— Внушает, — похвалил Василий, хотя он и не был поклонником такого рода живописи. — А чего у вас машин так мало?

— А зачем зря воздух загрязнять? — искренне удивился Солнышко. — Нет, ну если кому нужно быстрее, или зимой, или еще какие причины, так у нас и автобусы есть, и такси. А эту мусоросборку прикрыть хотели, да Петрович настоял, чтобы оставить, пока ничего получше не придумали.

— Какой Петрович — Соловей-разбойник? — не подумав, переспросил Дубов.

— Вот именно, — засмеялся Солнышко. — Александр Петрович Разбойников, наш мэр.

Василий еще раз мимолетно удивился — в отличие от Солнышка, Александр Петрович был жив и, следовательно, на том свете никак находиться не мог. Правда, и мэром он уже давно не являлся: увлекшись левым экстремизмом, плавно переходящим в путчизм, товарищ Разбойников угодил на скамью подсудимых, отсидел шесть лет, а в последние годы, не довольствуясь скромным пенсионерским существованием, возглавлял Социалистическую партию. Словом, Александр Петрович прошел тот славный путь, который ему в качестве одного из вариантов спрогнозировал Васин приятель Генка после лекции профессора Кунгурцева. Хотя Дубов этого не помнил и помнить не мог.

Понемногу освоившись в новых для него обстоятельствах уличного движения, ранее виденных лишь по телевизору где-нибудь в Голландии, Дубов понемногу начал поглядывать по сторонам, изучая окружающую его действительность.

А действительность не очень отличалась от той, что была привычна Василию. В этом предместье Кислоярска он бывал нечасто и помнил его довольно смутно, однако в глаза бросалось обилие всяческой зелени, деревьев и кустарников, которых здесь в таких количествах никогда не бывало, а заборы, словно в оправдание нового имени улицы, были увиты диким виноградом.

Что до прохожих и велосипедистов, то большинство из них были одеты (или раздеты) так же, как Солнышко, то есть в одних шортах или спортивных трусиках, а меньшинство — как Василий, то есть в том же плюс в майке или рубашке с очень короткими рукавами, а то и вовсе без рукавов. А в одном из сквериков, коих вдоль Виноградной было бесчисленное множество, прямо на траве загорали и вовсе без ничего несколько ребят и девочек.

— Счастливые, — вздохнул Василий, вспомнив, как они с друзьями ездили загорать черт-те куда за город, на речку. Здесь, правда, не хватало реки, но остальное в наличии имелось: и не по-городскому свежий воздух, и солнце, и травка, и еще — естественность обнаженности, которой порой не хватало Васе и его одноклассникам.

Одна из девчат, лет двенадцати-тринадцати, которую Дубов издали даже принял за мальчика, показалась ему на кого-то очень похожей. Василий на миг прекратил крутить педали, отчего чуть не свалился вместе со всем велосипедом. Заметив, что на нее глядят, девочка улыбнулась и приветливо замахала Васе рукой. Дубов страшно смутился и пришпорил своего двухколесного коня.

Словно услышав его мысли, Солнышко еще раз обернулся:

— Узнал? Люськина дочка, Танюша. А вырастет — станет такая же красавица!

О том, какой красавицей стала выросшая Люся, Дубов не имел ни малейшего понятия — вскоре после окончания школы она куда-то уехала из Кислоярска, и с тех пор о ней не было ни слуху, ни духу.

Проехав еще пару кварталов, Солнышко, а следом и Василий свернули с Виноградной на более узкую улицу, которая в советское время носила имя Урицкого, а затем была переименована в ул. Канегиссера, даром что имена обоих этих исторических деятелей кислоярцам мало о чем говорили. Здесь же, судя по вывеске на угловом доме, улица называлась Тихая, и это название очень ей соответствовало, так как на нее выходило старейшее кладбище города — Матвеевское. Вскоре вдоль тротуара показался дощатый забор, за которым темнели кресты и памятники. А у неприметной калитки Солнышко спешился и завел велосипед на территорию погоста. Василий немного удивился, но последовал его примеру.

— Спрямим путь, — пояснил Солнышко, — а заодно от велика отдохнешь. Я ж вижу, что ты с ним не очень-то ладишь.

Друзья вступили на широкую аллею с двумя рядами молодых елей по краям.

— Раньше не приживались — сохли, — заметил Солнышко. — А как только военный завод закрыли, так сразу воздух стал в тыщу раз чище, и вот вам пожалуйста, елки растут, будто в настоящем лесу. Здорово, правда? А вон погляди туда. Да не туда, а левее. Видишь?

Василий хоть не сразу, но разглядел в еловых ветвях белку. Словно почувствовав, что за ней наблюдают, белочка перепорхнула на более нижнюю ветку и вскоре, спрыгнув на старинное замшелое надгробие, уселась на пышный хвост и уставилась на людей маленькими глазками-бусинками.

— Вот попрошайка! Ну извини, не захватил угощения, — виновато развел руками Солнышко. Белочка насмешливо фыркнула и, вспрыгнув обратно на ветку, куда-то исчезла. — Правда, хороша? И главное, никто их ниоткуда не завозил, сами завелись. А еще тут, говорят, ежики появились. Сам не видал, врать не буду, но люди видели. Правда, здорово: на кладбище — и ежики?!

Хотя Василий и не очень понимал, для чего на кладбище ежики, он одобрительно закивал, чтобы не обижать равнодушием своего восторженного друга. Ведя велосипед, Солнышко продолжал увлеченно рассказывать о редких растениях и животных, обитающих на Матвеевском кладбище, так что Дубова так и подмывало спросить, не открылся ли здесь филиал зоопарка и ботанического сада. Вполуха слушая Солнышко, Василий машинально разглядывал памятники и читал надписи, и чем дальше, тем более ему казалось, что кладбище чем-то отличается от того, которое было в «его» Кислоярске. Сначала он не мог понять, чем именно, а потом сообразил, или, вернее сказать, ощутил, что оказался как бы на двух кладбищах одновременно. Одно, условно говоря, Старое Матвеевское, олицетворялось огромными крестами и надгробиями, аляповатыми оградами, а в звуковом выражении — вороньим карканьем, долетавшим откуда-то сверху, из крон вековых деревьев. Новое же кладбище как бы незаметно врастало в старое — небольшими легкими памятниками, невысокими холмиками, засаженными зеленым дерном, оградками из кустарника, наконец, молодыми елками, белочками и веселым чириканьем воробьев и каких-то других пташек, в названиях которых путался даже Солнышко. А сравнивая надписи на могильных камнях, Дубов установил, что «новому» кладбищу лет пятнадцать-восемнадцать, но никак не более двадцати.

Чтобы спрямить дорогу через кладбище, нужно было пройти по той аллее, которая теперь звалась Еловой, а затем повернуть на центральную. Однако Солнышко отчего-то свернул на какую-то довольно узкую дорожку. Так как продвигаться здесь можно было не очень быстро, то Василий успевал прочитывать все подписи на памятниках, попадавшихся на пути.

Одна могилка, из «новых», привлекла особое внимание Василия. Рядом с аккуратным прямоугольным холмиком, засаженным какой-то веселой травкой вперемежку с ромашками и васильками, стояла невысокая белая плита, на которой было выбито: «Васенька Дубов». (Именно так — Васенька, а не Василий или хотя бы Вася).

«Тезка», — подумал Дубов, но когда сумел прочитать то, что было под именем, то ему стало малость не по себе: тезкин год рождения совпадал с его годом, а год кончины значился — 1988. Отсутствие дня и месяца в обеих датах еще внушали надежду, что это простое совпадение, но Солнышко, прислонив велосипед к вековой липе, отправился между могил именно туда, к месту последнего упокоения юноши, которого звали Васенькой Дубовым. Василию ничего не оставалось, как последовать за Солнышком.

Последние сомнения исчезли, когда Дубову удалось получше разглядеть темное пятно над именем покойного — это была фотография, а точнее, фотокопия с рисунка спящего мальчика. Василий тотчас узнал свой портрет, который нарисовал Солнышко незадолго до собственной гибели.

Солнышко нагнулся к камню, нежно погладил его, будто спящего ребенка, и повернулся к Василию:

— Извини, Вася, забыл цветочков прихватить. Ну ничего, на обратном пути завезем. А заодно напомни, чтобы я купил орешков, белочек покормим. — И, перехватив взгляд Дубова, прикованный к портрету, пояснил: — Нет, ну ты не подумай, у нас и фотки твои сохранились, и более похожие портреты, но мы выбрали этот, он ведь и тебе самому нравился.

Тут Василий не выдержал:

— Прости, пожалуйста, Солнышко, но я тебе задам один очень глупый вопрос. Тебе не кажется странным, что ты так заботливо прибираешь мою могилку и одновременно разговариваешь со мною живым?

Однако Солнышко ничуть не смутился:

— А я никогда по-настоящему и не верил, что тебя не стало. Даже у учителя спрашивал, правда ли, что ты жив, а он мне ответил, ну, ты ж его знаешь, он любит позаумничать, что, дескать, в каком-то смысле так оно и есть.

Василий, разумеется, понятия не имел, о каком учителе толкует его друг, но переспрашивать не стал.

— Я его тогда спросил — мол, если ты в каком-то смысле жив, то не могли бы мы с тобой в каком-то смысле встретиться. Учитель сказал, что это вообще-то не положено, но если очень хочется, то можно. А вчера он мне позвонил и сказал: «Принимай гостя». Я сразу все понял, и вот пожалуйста — мы снова вместе.

— А я ничего не понял, — вздохнул Вася.

— Потом заглянем к учителю — он тебе все объяснит, — пообещал Солнышко. — Ну ладно, поехали дальше.

И они поехали. Вернее, пошли, катя велосипеды. После нескольких поворотов, они вышли на центральную аллею, а по ней — к главному выходу с Матвеевского кладбища. За железнодорожным переездом открывалась перспектива Матвеевской улицы. Как и в «нашем» Кислоярске, она была покрыта булыжником, что очень затрудняло движение машин, а езду на велосипеде делало бы совсем невыносимой, если бы не широкие асфальтированные тротуары.

— Решили оставить, как есть, — пояснил Солнышко. — История все-таки. Не мы брусчатку клали, не нам ее и убирать. Да ничего, Вася, мы поедем другим путем. — И с этими словами он привычно вскочил на велосипед.

«Другой путь» оказался безымянным переулком, который отходил от Матвеевской улицы, а вторым концом в прежние годы упирался в проходную военного завода, того самого, из-за которого на кладбище не приживались хвойные деревья. Василий не знал, как выглядел этот завод, не имевший даже названия, только «почтовый ящик номер такой-то», при советской власти, но бывал на его территории уже в более поздние годы. Большинство корпусов были «приватизированы», а на самом деле — просто разгромлены и разграблены и имели такой вид, как будто подверглись массированному нападению той продукции, которую долгие годы выпускали. Лишь несколько небольших вспомогательных корпусов, куда вселились фирмы, имели более-менее пристойный вид, отчего общая картина запустения выглядела еще безрадостнее.

Совсем не то было здесь, в Кислоярске «потустороннем», как Василий продолжал его звать, хотя уже не совсем был уверен в точности такого обозначения.

Переулок не прерывался у проходной, которой здесь и не было, а продолжался дальше, через бывший завод. Да и безымянным он больше не был — сердце Василия на миг дрогнуло, когда он прочел название: «Улица Сорочья».

Территория бывшего завода разительно отличалась от того, что мог видеть Василий в «своем» Кислоярске. В ярких, праздничных зданиях трудно было узнать те мрачноватые серые корпуса, где люди, высшее творение природы, производили орудия для уничтожения себе подобных. Теперь здесь размещались мастерские, гостинницы, кафе, а кое-где и обычные жилые дома. Ну и, разумеется, все свободное пространство занимали деревья, цветочные клумбы и зеленые лужайки.

— А там, — Солнышко махнул рукой куда-то в сторону, — даже вишневый сад посадили. Ты бы поглядел, как он хорош весной, в цвету!..

И вдруг Василий затормозил, как вкопанный: на месте прежнего технического водоема возвышалась церквушка, полностью повторявшая ту, где служил отец Александр, даже ограда была точно такая же, разве что более новая и не покосившаяся. Конечно, это могло быть и совпадением — мало ли на свете похожих церквей — но стояла она не просто где-то, а на Сорочьей улице. Хотя в Царь-Городе Сорочья улица находилась в совсем другой стороне.

Не добавила ясности и памятная доска, вделанная в ограду: «Храм Всех Святых на Сороках. Восстановлен стараниями Кислоярской общественности в 1997–2001 годах». Далее следовал список юридических и физических лиц, коим общественность выражала особую благодарность за содействие, и первым номером значился председатель горисполкома Александр Петрович Разбойников. Даже после всех сюрпризов Василий был потрясен до глубин души — представить себе пламенного коммуниста и борца с религиозным мракобесием товарища Разбойникова восстанавливающим опиомокурильню для народа он никак не мог.

— Васька, что ты там копаешься? — раздался чуть не над ухом голос Солнышка. — А-а, вот оно что. А я и не знал, что ты памятниками интересуешься. Красивая церковка, что есть, того не отнимешь. Ну, поехали?

— Поехали, — согласился Дубов, берясь за руль. — Только давай не так быстро. Поговорить надо.

— Ну, поговорим, раз надо. Ты можешь ехать с одной рукой?

В этом Вася уверен не был, но на всякий случай кивнул.

Солнышко прямо на ходу протянул ему руку:

— Держи.

Ехать подобным «катамаранным» способом оказалось очень удобно — во всяком случае, Василий чувствовал себя более надежно, чем наедине с «железным другом». Конечно, на улицах «нашего» Кислоярска таким образом передвигаться было бы весьма затруднительно, но здесь это ни у кого не вызывало никаких помех.

— На доске написано «восстановлен», — приступил к расспросам Дубов. — Это значит, что когда-то раньше такой храм уже там стоял?

— Без понятия, — забыв, где находится, Солнышко развел руками и едва сам не свалился, так что уже Васе пришлось его подстраховывать. — То есть я в это дело как-то не особо въезжал, но можно уточнить. Может быть, когда-то раньше там действительно стояла церковь. Потом, когда строили завод, то ее снесли, а теперь восстановили. Я и сам просился расписывать внутренние стены, да мне сказали, что моя манера, видите ли, не подходит. Единственное, что доверили — так это ограду красить, да и то следили, чтобы без художественной самодеятельности.

Вспомнив расписанную Солнышком «Норбу Александровну», Василий в глубине души согласился с таким решением, хотя вслух, конечно, высказывать этого не стал.

— Ну а само здание и внутреннее убранство — их тоже восстановили, как раньше было, или как-то иначе? — продолжал допытываться Дубов. — Понимаешь, где-то, не помню где, я уже видел что-то очень похожее, поэтому мне важно знать.

Солнышко на миг задумался:

— Точно не уверен, но, по-моему, чертежи и рисунки наш учитель откуда-то откопал. Да если тебя это так волнует, то у него у самого и спросим.

— Да, конечно, — рассеянно кивнул Дубов. И подумал (разумеется, вслух): — Выходит, что Храм Всех Святых на Сороках восстановлен в Кислоярске еще до того, как был разрушен в Царь-Городе…

— О чем ты? — не расслышал Солнышко. — Вась, ты лучше кругом-то погляди — лепота какая!

Василий осмотрелся:

— Уж не Елизаветинская ли?

В привычном Дубову Кислоярске эта часть Елизаветинской улицы выглядела весьма непритязательно, особенно с конца восьмидесятых годов, когда, согласно плану благоустройства города, были снесены многочисленные деревянные хибарки, а на их месте выросла дюжина бетонных «коробок». Уцелели всего лишь несколько таких избушек, да и то потому что активистам из общества защиты памятников удалось доказать, что в одной из них проездом в сибирскую ссылку якобы останавливался пламенный революционер товарищ Камо, в другой предположительно родился видный партийный деятель товарищ Кленовский, а в третьей во времена оные нелегально собирались местные социал-демократы и штудировали «Капитал».

Василий хорошо помнил, как к нему, в то время младшему инструктору горкома комсомола, прибежала историк Хелена, будущая баронесса фон Ачкасофф, с мольбой — не дайте товарищу Разбойникову снести дом купца Кочерыжкина, памятник русского деревянного барокко начала 19-го века. Василий как мог успокоил кандидата исторических наук, напоил чаем, и когда гостья изложила суть дела, ответил: «Товарищ Хелена, если хотите спасти этот дом, то забудьте про барокко, а уж тем более про купца Кочерыжкина — Александру Петровичу все это хуже красной тряпки. Давайте придумаем что-нибудь более для него понятное».

Тогда-то совместными усилиями Дубова и Хелены родились легенды о товарище Камо, о подпольных марксистах и даже о декабристе князе Волконском, будто бы отбывавшем часть ссылки в Кислоярских краях. В какой мере эти сведения соответствовали истине, сказать трудно, однако несколько старинных домов от сноса избавить удалось, и теперь они неприкаянно торчали среди железобетонного уродства напоминанием, что когда-то Кислоярск был городом со своим лицом, своей архитектурой и своей неповторимой историей.

А здесь, в «потустороннем» Кислоярске, и дом купца Кочерыжкина, и все остальные, снесенные и уцелевшие, не только украшали собой Елизаветинскую улицу, но и как бы обрели вторую молодость: стены были выкрашены в яркие, сочные цвета, крыши увенчаны коньками и даже флюгерами, а перед окнами зеленели палисаднички.

— Красиво ведь, правда? — безумолчно говорил Солнышко. — А внутри — просто сказка! Вон в том синеньком особняке теперь выставочный зал, а мы с тобой как-нибудь зайдем в соседний дом, посмотришь, как люди живут.

— А удобно ли? — засомневался Василий.

— Удобно, удобно! Там ведь мой приятель живет, реставратор. Он всю улицу восстановил, а потом воспользовался служебным положением и один дом, самый запущенный, отделал для себя. Увидишь — ахнешь!

Поскольку друзья все еще ехали по Елизаветинской, а Солнышко не выказывал намерения куда-либо свернуть, то вскоре они должны были оказаться у того места, где находился бывший горком комсомола, ныне переименованный в Бизнес-Центр. Василий мог лишь гадать, окажется ли это серое здание на своем месте, и если да, то что в нем находится.

Дом оказался на месте, но был ли там Бизнес-Центр или что-то другое, определить было трудно. Василий лишь понял, что там располагались какие-то фирмы и организации — по обе стороны от входа висели многочисленные таблички, а на месте автостоянки стояли несколько навесов с решетками для велосипедов.

Солнышко отправился прямо на стоянку, и пока он искал, куда приткнуть оба велосипеда, Василий разглядывал вывески. Среди многочисленных обществ, фирм и мастерских как-то совсем терялась одна, очень знакомая: «Кислоярский городской комитет комсомола».

— На самом деле их тут еще больше, — раздался над ухом у Василия голос Солнышка. — А куда мы пойдем, там и вовсе никакой вывески нет.

Пропустив это замечание мимо ушей, Дубов указал на «комсомольскую» доску:

— Тоже для истории, или у вас тут и впрямь комсомольцы водятся?

— Водятся, водятся, — охотно подтвердил Солнышко. — А ежели они теперь на месте, то заглянем — обхохочешься!

Внутри здания, начиная с вестибюля, бурлила общественная жизнь, совсем как в Бизнес-Центре, разве что большинство людей были одеты так же, как Василий и Солнышко. Первым встречным оказался человек, очень похожий на того, которого Дубов накануне видел в магическом кристалле, разве что выглядел он куда свежее и здоровее.

— Уж не Щербина ли? — слегка удивился Василий (удивляться по-настоящему уже не было сил). — И трезвый!

Это обстоятельство потрясло Дубова даже больше, чем сам факт появления Щербины в царстве теней.

— Ну, еще бы ему быть выпимши! — от всей души расхохотался Солнышко. — К твоему сведению, Щербина — ответственный секретарь в Обществе трезвости. Ну, ты же знаешь: самый убежденный трезвенник — это бывший выпивоха. Так что если бы он увидел, как мы ночью шампусик пили, то дал бы нам прикурить!

За разговорами друзья вступили на широкую лестницу и поднялись на второй этаж.

— Вообще-то нам выше, но сначала сползаем в нашу кунсткамеру, или, лучше сказать, паноптикум, — Солнышко потащил Васю в правый коридор, где как раз и находилось бюро частного детектива Дубова.

Разумеется, никакого детективного бюро в его кабинете не было — там располагалась часовая мастерская. А Солнышко остановился у соседней двери, за которой во времена Васиной комсомольской молодости трудился идеологический секретарь Кислоярского горкома комсомола товарищ Иванов, ныне редактор эротической газеты «Интим-театр».

С Сашей Ивановым Дубов несколько лет работал в тесном контакте, и отношения у них были самые добрососедские, хотя и далеко не безоблачные. Так, например, товарищ Иванов со свойственным ему идеологическим чутьем первый разгадал маневры Дубова и историка Хелены по спасению старых деревянных домов. «Закладывать» их товарищу Разбойникову он, конечно, не стал, но если бы не бдительность Иванова, то число сохраненных домов могло бы быть и куда большим — войдя во вкус, госпожа фон Ачкасофф уже вовсю «заселяла» их знаменитыми писателями, художниками и деятелями пролетарской революции.

Когда Василий оказался в кабинете, ему захотелось протереть глаза: то, что он там увидел, было, если так можно выразиться, фантастически обыденным. На фоне прикрепленного к стене знамени городской комсомольской организации за обширным столом, заваленным какими-то бумагами, восседал собственной персоной товарищ Иванов в темном костюме, галстуке и с алым комсомольским значком на лацкане пиджака. Словом, Дубову показалось, что он и впрямь возвратился в прошлое.

Правда, мысленно протерев глаза, Дубов увидел, что это не совсем прошлое, а скорее что-то вроде музейной реконструкции: знамя несколько обветшало, бумаги чуть пожелтели, костюм пообтрепался, да и сам Саша Иванов заметно постарел и даже полысел, хотя комсомольский блеск в его глазах, тронутых еле видными морщинками, был все тот же, что в памятные перестроечные годы.

Похоже было, что товарища Иванова редко кто посещал в его музейном затишке, поэтому гостям он обрадовался:

— Здравствуйте, товарищ. И ты, Солнышко, заходи. Вы по делу, или как?

Однако, спохватившись, товарищ Иванов сменил милость на гнев:

— Да вы что себе, товарищи, позволяете? Или вы думаете, что в баню пришли?! Вот товарищ, не знаю вашего имени, хоть майку надел, а вы, Григорий Николаевич, что, считаете, что можно в комитет комсомола в одних трусах заявляться?!! Ладно, меня вы не уважаете, но проявляйте хотя бы элементарное уважение к нашему знамени!

Признав полную правоту товарища Иванова, Дубов хотел уже было устыдиться и покинуть кабинет, но Солнышко, похоже, прекрасно знал, как отвечать на подобные «наезды»:

— Александр Сергеич, я забыл вам доложить — мы с товарищем Васей только что завершили велопробег по местам комсомольской боевой славы и просто не успели переодеться. А в костюме и при галстуке, сам понимаешь, не очень-то поездишь.

— Ну ладно, объяснения принимаются, — смилостивился товарищ Иванов. — Излагайте, за чем пожаловали, но покороче — у меня дел по горло.

— Да-а? А мне показалось, что ты тут, как всегда, дурью маешься, — простодушно сказал Солнышко. Заметив, как правая рука товарища Иванова недвусмысленно потянулась к бронзовому бюстику Владимира Ильича, невежливый гость поспешно проговорил: — Все-все, уходим.

— Простите, Александр Сергеич, мы больше не будем, — сказал Василий уже в дверях. Товарищ Иванов лишь великодушно махнул левой рукой.

Хотя Дубов и решил до поры до времени не задумываться о том, куда и в какое время он угодил, совсем не задумываться об этом он не мог. Желая хоть сколько-то привести факты во взаимное соответствие, Дубов попытался включить логическое мышление, но главная трудность состояла в том, что ему приходилось оперировать фактами, противоречащими всякой логике. После посещения собственной могилки Дубов готов был принять как данность свою безвременную кончину в 1988 году; после визита в комитет комсомола он вынужден был признать, что товарищ Иванов не переквалифировался в порноиздатели, а остался пламенным комсомольцем — но в таком случае было совершенно неясно, почему товарищ Иванов не узнал товарища Дубова — ведь к восемьдесят восьмому году они уже были хорошо знакомы. Или Иванов узнал его, но почему-то не подал виду?

Обо всем этом Василий напряженно размышлял, пока Солнышко вел его сначала по лестницам, а потом по многочисленным коридорам явно служебного предназначения. И лишь когда они оказались в каком-то закутке возле узкой металлической лестницы с приваренными к ней перилами, Василий наконец-то пришел примерно к тем же выводам, к каким Надежда Чаликова пришла во время ночных бдений на квартире Серапионыча. И удивили его не столько сами выводы, сколько то спокойствие, с каким он эти выводы воспринял.

— Нам наверх? — как ни в чем не бывало спросил Дубов.

— Ага, на крышу, — подхватил Солнышко. — Надеюсь, ты не страдаешь страхом высоты?

— Я тоже надеюсь, — уклончиво ответил Василий, берясь за поручень.

О крыше и чердаке в Бизнес-центре издавна ходили самые темные слухи. Здание, построенное в 50-ые годы как пристанище партийно-советско-комсомольских органов Кислоярского района Энского края, со стороны Елизаветинской выглядело как обычный пятиэтажный дом, увенчанный башенкой со шпилем, которые воспринимались как обычное для тех лет архитектурное излишество. На самом же деле проектировщики ухитрились между пятым этажом и крышей втиснуть еще по меньшей мере один полноценный этаж, совершенно незаметный со стороны улицы. Все ходы с пятого этажа наверх были наглухо перекрыты, а попасть туда можно было только через малоприметную проходную в небольшом домике, примыкавшем к зданию со двора. И лишь немногие знали, что чердак до отказа забит всякой прослушивающей аппаратурой известного ведомства, а шпиль служил «глушилкой» для «Би-би-си», «Свободы» и прочих вражеских голосов. Вскоре после падения советской власти чердак был приватизирован акционерным обществом «Кислоком-GSM», а шпиль-глушилка стал использоваться как антенна, обеспечивающая мобильную связь в городе и окрестностях. О том, что творилась на чердаке, по-прежнему никто не знал, как так он был закрыт для посторонних так же, как и в «домобильную» эпоху. Журналистам удалось разнюхать лишь то, что держателем контрольного пакета акций «Кислокома» является тот же самый офицер известного ведомства, который раньше заведовал потаенным чердаком.

Но все это было в привычном Дубову Кислоярске. А тут ему предстали обширные пустые помещения, где каждый шаг отдавался в гулкой тишине полумрака.

— Вась, как ты думаешь, что здесь лучше устроить — танцкласс или художественную студию? — вдруг спросил Солнышко.

— И то, и другое сразу, — ответил Дубов, не особо задумываясь.

— Как это?

— Очень просто. Будущие артисты балета смогут осваивать хореографическое искусство, а художники — зарисовывать их стройные ножки.

— Гениально! — захлопал в ладоши Солнышко. — И как это мы сами не додумались? Да-да, очень дельная мысль: здесь устроим танцевальный зал, а там — студию. С той стороны такие виды открываются, аж дух захватывает!

С этими словами Солнышко провел своего спутника к маленькому подслеповатому окошку, откуда открывалась изумительная панорама Кислоярска: оказалось, что это вовсе не пыльный провинциальный городок, возомнивший себя столицей маленького, но очень суверенного государства, а настоящий город-сад, прорезаемый синею лентой Кислоярки и незаметно переходящий в лес, тянущийся до самого окоёма. Что-то похожее Василий видел в Царь-Городе с крыши дома Рыжего — не доставало лишь теремов, соборов да белокаменной городской стены.

— Идем, идем, потом насмотришься, — тормошил его Солнышко. — Нам еще выше, на самую крышу!

В самом углу чердака прямо от пола поднималась еще одна лесенка, даже без перил, ведущая к люку в потолке. Однако над люком оказалась не крыша, а еще один чердак, по-настоящему заброшенный, с низким неровным потолком, так что рослым парням, какими были Вася и Солнышко, приходилось передвигаться, согнувшись в три погибели, да еще и глядя под ноги, чтоб не споткнуться о кривые доски.

Лестницы здесь даже и не было — посреди чердака прямо на полу, под очередным люком, стояла какая-то тумба, или даже бочка, вспрыгнув на которую и потом слегка подтянувшись, можно было оказаться на крыше.

Башенка, с улицы казавшаяся почти игрушечной, вблизи выглядела очень внушительно, да и шпиль смотрелся совсем по-иному — с грозной устремленностью вверх. Но куда более изумило Василия другое — прямо на крыше, приткнувшись боком к башне, стояла хибарка, наскоро сколоченная из каких-то кривоватых досок и даже кусков фанеры. За маленьким скособоченным окошком виднелись простенькие занавески с веселым узорцем, а из крыши торчала труба печки — «буржуйки». Похожий домик был у Серапионыча, но докторская хижина находилась на краю полянки вблизи дороги на Покровские Ворота, а эта — прямо на продуваемой всеми ветрами крыше многоэтажного здания посреди города. В довершение сюрреальности вокруг хибарки были расставлены несколько ящиков с землей, откуда торчали кустики помидоров, огурцов и других овощей.

Василия охватили неясные, но тревожные предчувствия, однако он нашел в себе силы пошутить:

— А сейчас прилетит хозяин на пропеллере с моторчиком.

Однако Солнышко, вдруг сделавшийся очень серьезным, шутку не поддержал:

— Нет, он не летает ни на моторчике, ни на пропеллере. Он учитель.

Дубов хотел было спросить, чему учитель учит — взрывать паровые машины или изображать привидение? — но отчего-то промолчал.

Солнышко вежливо постучался в дверь, которая была явно позаимствована у прошлых хозяев чердака — на ней даже сохранилась табличка «Главный специалист по прослушке».

— Входите! — раздался из домика голос, показавшийся Дубову неуловимо знакомым.

Солнышко вытер кеды о тряпочку перед дверью, хотя они не были мокрыми или грязными, и прошел внутрь. Вася машинально последовал за ним.

Домик того, который живет на крыше, оказался внутри столь же неказистым, как и снаружи. Похоже, хозяин в большем и не нуждался — только старенький диванчик, узкий платяной шкаф, кухонный столик да этажерка. На диване, откинувшись на обветшавшую выцветшую спинку, сидел хозяин и с доброжелательной улыбкой глядел на гостей.

— Геннадий Андреич… — изумленно выдохнул Василий.

Геннадием Андреичем звали известного и уважаемого в Кислоярске педагога, директора 1-ой городской гимназии. Несмотря на сравнительно молодые годы, он был настолько умным, справедливым и авторитетным (в положительном, а не уголовном смысле) человеком, что все звали его неизменно по имени-отчеству. Не составлял исключения и Дубов, хотя он-то был знаком с Геннадием Андреичем с детства. Но, глядя на всегда подтянутого и, как считали некоторые, чопорного директора, Василий при всем желании не мог отождествить его с тем Генкой, с которым они десять лет проучились в одном классе, летом ездили за город на речку, ссорились и мирились, а иногда влюблялись в одних и тех же девчонок — для него это были как будто два разных человека.

Хотя Дубов назвал обитателя крыши Геннадием Андреичем, на строгого директора он никак не был похож — скорее, в нем можно было узнать Генку, не столько даже повзрослевшего, сколько слегка захипповавшего: «Геннадий Андреич Второй» носил длинные волосы, стянутые бечевкой, а одет был в старенькие джинсы с отрезанными чуть ниже колен штанинами и застиранную майку, украшенную забавным портретом Волка из мультика «Ну, погоди!». Представить себе «первого» Геннадия Андреича в таком «прикиде» Василий не мог бы и в страшном сне. Хотя по всему было видно, что «второй» вовсе не прикидывается «хиппующим Карлсоном», а одевается, да и вообще живет так, как ему проще и удобнее. Да, собственно, и не он один, а все жители этого странного «потустороннего» мира — и Солнышко, и его японская супруга, и трезвенник Щербина, и Люсина дочка Танюша, и ее друзья, загорающие на травке в сквере, и даже старый комсомолец товарищ Иванов.

— Ну, заходите, располагайтесь, если найдете где, — радушно предложил хозяин, легко приподявшись с дивана и протягивая гостям руки.

Солнышко устроился верхом на колченогом стуле, а Дубову ничего другого не оставалось, как сесть рядом с хозяином на диване.

— Учитель, ты и не представляешь, как я тебе благодарен, — заговорил Солнышко. — Ведь это ж такая встреча, о какой я и мечтать не мог!..

— Ну, я-то тут вовсе и не при чем, — скромно улыбнулся «учитель». — То, что встреча состоялась — целиком твоя заслуга. Ты этого очень хотел — и это случилось.

— Да-да, знаю: «если нельзя, но очень хочется…» — счастливо засмеялся Солнышко.

— Вот именно, — совершенно серьезно подтвердил «учитель». И неожиданно обернулся к Дубову: — Вася, друг мой, об одном тебя прошу — не заглядывай мне за спину, никакого пропеллера там нет.

И тут Василий почувствовал, что неловкость и напряженность куда-то вдруг улетучились, будто он весь век провел в ветхой избушке на крыше в обществе ее необычного обитателя.

Солнышко поднялся:

— Да-да, учитель, знаю — вы должны поговорить наедине. Васенька, я тебя буду ждать у товарища Иванова — ну, ты помнишь, на втором этаже.

— Погоди, Солнышко, — остановил его учитель. — Глянь в шкафу, там должен быть галстук. — И подмигнул Васе: — Сам понимаешь — к товарищу Иванову, да без галстука.

Солнышко нырнул в шкаф и миг спустя показался в темно-красном галстуке с рисунками в виде серпиков и молоточков.

— Ну, как?

— Во! — Учитель показал большой палец. — Можешь подарить его Александру Сергеевичу — пускай потешится.

Когда замолкли шаги Солнышка по кровле, учитель обратился к Дубову:

— Ну что же, Вася, теперь ты понял, что это не «тот свет»?

— Да, — помолчав, ответил Василий. — Теперь понял, Геннадий А… Или как мне тебя… вас называть?

Хозяин рассмеялся:

— Ну, если тебе так привычнее, то зови Геннадием Андреичем. А можешь — учителем. Только не с заглавной буквы, а с обычной. — И, немного погрустнев, он заговорил, как будто сам с собой: — Я ведь не хотел делаться учителем, это произошло без моего желания. Может, я бы хотел быть обычным человеком, или даже настоящим учителем, как твой Геннадий Андреич, жить, как все люди. Хорошо хоть, мало кто знает, кто я на самом деле. Сначала приходилось скрывать, а потом…

Василий слушал, силясь понять хоть слово. Вообще-то Генка еще с юности имел обычай изъясняться не всегда понятно, и не оставил его, даже став директором гимназии. Но то, что говорил учитель, показалось Василию полной заумью.

— Ты, небось, думаешь, мол, что за чушь он тут несет, — вдруг сказал учитель. Василий вздрогнул — тот словно читал его мысли. — Извини, это я так, о своем.

— Да нет, кажется, я тебя понимаю, — медленно проговорил Дубов. — Или почти понимаю. — И неожиданно даже для себя прочитал две строчки из стихотворения, непонятно как выплывшие из глубин памяти:

— Как там Цезарь, чем он занят — все интриги,

Все интриги, вероятно, да обжорство?

— Что ж, можно и так сказать, — с чуть заметным вздохом промолвил учитель. — Сидит человек на своей крыше, философствует и смотрит свысока на весь мир.

— Да нет, я совсем не то имел в виду, — смутился Василий, но учитель снова говорил как бы сам с собой. Или с кем-то, кто мог его понять:

— Тайные знания… А кто-нибудь спросил, на что они мне? Знать все, что происходит везде, знать все, что произойдет в будущем. Пропускать через себя всю боль и всю радость человечества… или нет — каждого человека, и знать, что ничего не могу сделать… Извини меня, Вася, — словно бы очнулся учитель. — Просто ни с кем другим я об этом говорить не могу. А ты — как бы человек со стороны, с тобою можно.

— А как же Сорочья улица? — осторожно спросил Дубов.

— Да уж, огромный вклад в сохранение культурного наследия человечества, — закивал учитель, и трудно было понять, сказал ли он это всерьез, или с долей иронии. — Да и то намаялся, покамест чертежи составлял. Сам знаешь, откуда у меня руки растут.

(То было истинною правдой — по черчению Генка никогда больше тройки не получал).

— Когда я впервые пришел на Сорочью и увидел уже почти построенный храм, то готов был прыгать от радости — хоть какая-то польза от моего учительства. А другие… — Хозяин безнадежно махнул рукой.

— Другие кто?

— Ну, не один же я такой на свете. Когда… когда это случилось, то многие оказались наделены пресловутыми «тайными знаниями». В каждом городе, в каждой деревне был такой человек. И называли их всюду по-разному. Но одни пытались использовать свое «учительство» во зло — и погибли, потому что пошли, скажем так, против природы. Ты извини, Вася, что я говорю не очень ясно, но ты меня поймешь. Не сейчас, так после. Другие восхотели облагодетельствовать человечество «здесь и сразу», и это тоже было в несогласии с природой и потому ничем хорошим для них не кончилось. А многие уже потом не выдержали…

— А ты?

— А я, как видишь, еще жив и, смею надеяться, пока еще в своем уме. А почему? Потому что сижу в своей избушке на курьих ножках, считаю звезды и ничего не делаю. Ни плохого, ни хорошего.

— А как же я? — удивился Василий. — Извини, учитель Геннадий Андреич, но мне как-то не очень верится, что мое попадание сюда было предопределено заранее.

— Не буду врать — не было, — согласился учитель. — Но нигде не сказано, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Восстановить храм до того, как он был разрушен, я сумел. А спасти его настоятеля — нет. И не потому не способен на такое, что не могу, а потому что… потому что все равно не могу.

Учитель замолк. Василию хотелось сказать ему что-то хорошее и доброе, как-то развеселить, отвлечь от мрачных мыслей, но, как назло, ничего в голову не приходило. В таких случаях Дубов обычно полагался на наитие — просто открывал рот и произносил что-то первое попавшееся. И почти всегда это оказывалось, что называется, «в кассу». Так же он поступил и на сей раз — и с языка сорвалась поэтическая строка, родившаяся, правда, не без участия классика:

— И Гена, парадоксов друг.

(Только позднее Василий вспомнил, что этот стишок друзья сочинили про Генку еще в школьные годы за его «заумствования»).

— Как? Как ты сказал? — встрепенулся учитель. — Парадоксов друг?!

И учитель так расхохотался, что даже очки чуть не свалились у него с носа. Лишь теперь Василий обратил внимание, что очки у учителя были точно такими же (если не теми же самыми), что и те, которые Генка носил в старших классах. Только правая дужка сломалась и была подкреплена синей изолентой. Директор же гимназии Геннадий Андреич носил совсем другие — в темно-серой роговой оправе, под цвет любимого галстука.

— Ох, ну ладно, что это я все о себе да о себе, — отсмеявшись, вновь посерьезнел учитель. — Давай поговорим о тебе. Как ты понимаешь, вторая такая возможность уже вряд ли представится. Так что, Вася, решай — остаешься здесь, или будешь возвращаться к себе.

Василий на миг задумался:

— Если тебе и впрямь открыты все знания, то ты знаешь мой ответ.

— А я бы на твоем месте остался, — тихо вздохнул учитель. — Впрочем, я уважаю твой выбор, тем более, что он — единственно верный.

— И ты не хочешь со мной ничего передать… туда? — Василий ткнул пальцем куда-то вниз. — Ну, как это называется — послание человечеству?

— Ага, послание человечеству, — повторил учитель, уже не скрывая иронии, даже сарказма. — И сверху заголовок: «Так жить можно». Но боюсь, что это уже не имеет никакого смысла.

— Почему? Неужели все так безнадежно? — огорчился Вася.

— Как бы тебе сказать? — ненадолго задумался учитель. — Скорее, из того мира, откуда ты вчера вернулся, может получиться что-то путное. Разумеется, путное от слова «путь», а не «Путята». А ваш… Ну да ты, наверное, слышал об исследованиях ученых, что до глобальной экологической катастрофы осталось несколько десятков лет и что процесс уже необратим.

— Но ведь это же не так? — спросил Дубов, надеясь на лучший ответ, но ожидая худшего.

— Извини, Вася, но ничем не могу тебя утешить, — виновато развел руками учитель. — Люди науки ежели и ошибаются, то не намного. Твоя спутница Надежда Чаликова выдвинула весьма хитроумную гипотезу, будто бы этот мир возник из-за того, что двадцать лет назад людоед Херклафф случайно уронил на пол магический кристалл. Ну что ж, как сказал бы поэт, «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».

— В каком смысле? — не понял Дубов.

— Формально так и было. Но истинная причина совсем другая — сохранить Землю. Хотя бы в версии «дубль-два».

— И неужели ничего нельзя сделать? — совсем пригорюнился Василий.

— Ну, почему нельзя? Наверное, можно, — со вздохом ответил учитель. — Да и нужно всего-то ничего: осознать глубину своего падения, покаяться, забыть все раздоры и личные корысти, уничтожить ядерные запасы, сократить до минимума все вредные производства, перейти на более экологически чистые источники энергии, и так далее, и тому подобное, а потом молить Господа Бога о спасении. И тогда, может быть, удастся избежать гибели. Но все это, конечно, из области фантастики.

— Да уж, — вынужден был согласиться Дубов. — Я где-то читал, будто бы американцы собираются осваивать Марс…

— Ну да, одну планету загадили, теперь за другую возьмутся, — хладнокровно подтвердил учитель. — И далее по списку.

— С них… С нас станется, — проворчал Василий и вдруг со стоном повалился на диван.

— Что с тобой, Вася? — заволновался учитель. — Тебе плохо?

— Нет, я подумал… Зачем Марс? Если они узнают, то сюда, к вам попрутся!

— Этого не будет, — спокойно и даже немного торжественно ответил учитель. — Этого не будет, потому что не будет никогда. Кстати сказать, имей в виду — Горохово городище тоже скоро закроется. — И подчеркнул: — Навсегда закроется.

Василий решительно поднялся:

— Спасибо тебе, учитель. Спасибо за все. Скажи Солнышку и всем, кто меня помнит, что я их очень люблю и буду помнить всегда.

Учитель удивлено глянул на Дубова:

— Скажу, конечно, раз ты просишь. Но почему бы тебе самому этого им не сказать?

— Пожалуйста, отправь меня скорее обратно. Представляю, что там творится. Надя уж, наверное, весь Кислоярск вверх дном перевернула. А завтра и Царь-Город перевернет!

В очках учителя заиграли озорные искорки:

— Не перевернет, не волнуйся. Погости у нас, пока не надоест, а потом возвращайся домой, никто ничего и не заметит!

— Правда? — недоверчиво посмотрел на него Василий.

— А разве я тебе когда-нибудь врал? — чуть обиделся учитель.

…Надя и Серапионыч с удивлением смотрели на Василия, который, как ни в чем не бывало, развалился в кресле и подлил себе в чашку немного кипятка, правда, уже слегка остывшего.

— Вася, куда вы пропали? — первой не выдержала Чаликова.

— Как это — куда пропали? — преувеличенно удивился Дубов. — Я здесь.

— В этом никто не сомневается, Василий Николаич, но нам с Наденькой показалось, что вас, некоторым образом, поглотил этот, гм, прибор, — несколько витиевато заметил доктор, имея в виду кристалл.

— Нет-нет, Владлен Серапионыч, вы что-то путаете, — рассмеялся Василий, поправляя на плечах неведомо откуда взявшееся японское кимоно. — Просто я, ну, скажем так, в коридор выходил… А чего это вы в темноте сидите?

Надежда оглянулась в поисках выключателя — стены тонули во мраке.