Следующий рейс мало чем отличался от других. Приехали в Москву. Проводили пассажиров, прибрали, вышли в город. Был дождь, поэтому далеко не пошли, купили, что надо, поблизости, вернулись обратно.

Хотя до начала посадки было немало времени, нетерпеливые пассажиры с чемоданами и узлами стояли на перроне, под навесом. С Курского вокзала поезда отправлялись во многие города, и всегда было много провожающих и встречающих.

Садых брился в коридоре электрической бритвой. Али-бала сидел в служебном купе, сложив руки на груди, и смотрел на перрон. По оконному стеклу струйками стекала дождевая вода.

Алибала ждал Дадаша. Ведь Дадаш сказал, что непременно возьмет билет на сегодняшний рейс и непременно в их вагон. Удалось ли Дадашу взять билет именно в этот вагон? Мог попасть и в другой. Тогда надо просить кого-нибудь из пассажиров поменяться местами. Но пассажиры на это идут неохотно…

«Что это раньше времени я думаю об этом? Придет Дадаш, тогда видно будет. Может быть, он раньше намеченного закончил свои дела и давно вернулся домой. В Москве лишний день не засидишься, с гостиницами очень трудно. Зимой еще куда ни шло, можно найти местечко, а в эту пору к ним и близко не подойдешь. Места заранее бронируют командированные, и то с трудом устраиваются, а Дадаш приехал по своим делам…»

Раздумья Алибалы перебил голос Садыха.

— Пришел? — с удивлением спрашивал Садых.

— Я хозяин своего слова: как сказал, так и сделал.

Это был голос Дадаша. Алибала поднялся и вышел в коридор. Дадаш стоял в дверях вагона. Кто-то снизу подал ему большой чемодан. Дадаш в свою очередь протянул чемодан Садыху, улыбнулся Алибале:

— Здравствуй, Алибала! Не ждал?

— Наоборот, ждал с нетерпением.

На перроне, возле вагона, стояла тележка носильщика, на ней стояли корзины и еще два больших кожаных чемодана — они сверкали под дождем, словно лакированные.

Дадаш спрыгнул вниз, помог худому, заросшему щетиной носильщику в старом плаще поднять чемоданы и корзины в тамбур. Алибала стоял наверху, принимал багаж и передавал его Садыху.

Потом Дадаш дал носильщику трояк и поднялся в вагон. Он был первым пассажиром, его место было в третьем купе, нижнее. Если бы принесенный им багаж разместить в ящиках под нижними полками и в багажном отсеке над дверью, то для багажа остальных пассажиров не осталось бы свободного места.

— Нехорошо, если я займу все багажные места, пассажиры станут ворчать, сказал Дадаш. — Что, если положить часть этих вещей в служебное купе? Может быть, чемодан туда отнести? Не возражаешь?

В служебном купе тоже не было свободных мест, там было сложено то, что купили Алибала и Садых. Громадные чемоданы Дадаша были, судя по виду, набиты до отказа, да и тяжелы, как свинцовые.

— Н — да, — сказал Алибала, — они у тебя какие-то нестандартные. У нас в купе только один свободный ящик, свои вещи едва поместили.

— Ну вот! — разочарованно вздохнул Дадаш. — Что мне теперь делать? Я на тебя понадеялся, накупил кое-чего. Да и чемоданы мне уж очень понравились, а они, проклятые, под полку, пожалуй, и не полезут… Ты же знаешь, как у нас бывает: стоит кому-нибудь собраться в Москву, со всех сторон бегут родственники, суют деньги, просят купить и то, и это, и пятое-десятое. Отказать — неловко, невольно всем обещаешь выполнить просьбы. Покупаешь, бегаешь по магазинам, потом кинешься укладывать вещи — и тут видишь, что надо прикупить еще и пару чемоданов, потом все это переть на себе… Но я, правда, подумал, что ты все это пристроишь как-нибудь, поэтому и приехал пораньше, чтобы спокойно разместить багаж и никому глаза не мозолить и не мешаться под ногами.

Алибала не понял, почему Дадаш сказал, что багаж не должен никому «мозолить глаза»? «Не тайком же везет. Все свое, покупное. Что с того, если эти чемоданы увидят? Утащить не утащат, такого еще у меня не бывало, и съесть не съедят. Разве кто-нибудь прикоснулся к его корзинам, когда он вез их из Хачмаса в Москву? А может, Садых? Он, со своим неуемным аппетитом, мог опустить руку в корзины… А Дадаш мог заметить и вот теперь просит спрятать вещи подальше. Ну, допустим, Садых взял грушу-другую… Нехорошо, но ведь пустяк, ерунда. А сейчас Дадаш везет из Москвы не фрукты. Чем там можно соблазниться?»

— В твоем распоряжении целый вагон, — сказал Дадаш, — что такое три чемодана? Пристрой куда-нибудь.

— Было бы место, я и без твоей просьбы разместил бы хоть сотню чемоданов…

— Алибала-даи, — сказал Садых, — давайте я из нашего ящика вытащу свои вещи, сложу под столом — один чемодан можно будет положить в ящик. Очень уж они велики, два в ящик не влезут.

— Это не выход, Садых. Вот, глянь-ка сюда, — Алибала указал на отсек над дверью, где были сложены одеяла. — Давай освободим этот отсек и сложим чемоданы туда.

— Давай, — согласился Садых. — Два чемодана там поместятся. Третий впихнем под сиденье вместо моих вещей. Но куда же мы денем столько одеял?

— Ну, это проще простого. Разнесем по купе. Подушки крохотные, пассажиры, если захотят, могут подложить одеяла под голову, а не захотят — могут расстелить на постели.

Алибала был высок ростом. Он подставил складную лесенку, взобрался на нее, стал передавать Садыху по два, по три одеяла, а тот разносил их по купе.

Дадаш стал помогать проводникам. До появления пассажиров все вещи устроили, и только тогда Дадаш облегченно вздохнул, снял и повесил на крюк пиджак. Брюки на нем были мокрые, надо сушить. Алибала принес ему на смену свои, запасные. Дадаш охотно переоделся, сунул ноги в тапочки и сказал, что теперь хорошо бы чайку…

Садых разжег титан. Началась посадка. Алибала стоял у входа, проверял билеты, отмечал места, но, занятый своим делом, не переставал размышлять о том, что же такое везет Дадаш, что, не скрывая, все время беспокоится о чемоданах. Лишь когда эти пузатые чемоданы были уложены в служебном купе, он с облегчением сказал: «Как хорошо, Алибала, что ты нашел им место в вашем купе. Здесь безопасно, и никто не коснется их. А если спросят чьи, скажи, пожалуйста, что твои. Если сказать, что все мои, могут удивиться, что один человек везет столько вещей. А на что мне лишние разговоры?»

«Непонятно, почему Дадаш так беспокоится? Кто может заподозрить его в чем-нибудь? Да и почему заподозрить? Что страшного в том, что везет много вещей? Никого не ограбил, не чужое везет, свое, никто его не возьмет, никто не отнимет. Так почему я должен сказать при случае, что эти чемоданы мои? Ну и что, скажу, что мои. Но и Дадаш может сказать, что они — его. Чего ему бояться? Купил в Москве товары для своих знакомых, и кому какое дело до этого?»

Полная азербайджанка с молодой красивой девушкой едва поспевали вслед за носильщиком, который вез на тележке большую картонную коробку. Наверное, в коробке было что-то хрупкое.

— Ради бога, братец, помоги носильщику поднять эту коробку наверх, обратилась женщина к Алибале, — я на него не очень надеюсь, уронит, сломает, а вещь дорогая, это чешская люстра, по знакомству достала, заплатила за нее столько…

Коробка была велика, но не тяжела. Алибала взялся за один край, носильщик — за другой, и они положили ее на площадку, а Садых, стоявший в дверях, отнес коробку в четвертое купе.

— Здравствуй, сынок, как ты поживаешь?

Алибала, проверявший билет военного, оглянулся: кто это его величает сынком? Седовласая, с глубокими морщинами на лице, тепло одетая женщина приветливо улыбалась ему. Алибала узнал ее.

— Здравствуйте, тетушка, — ответил он. — Слава богу, вы поправились и возвращаетесь домой. Все, кто обращается к здешним врачам, поправляются и возвращаются, если их болезнь излечима. Поднимайтесь в вагон, я вам помогу.

Месяц тому назад или чуть раньше эту пожилую женщину в безнадежном состоянии везли в Москву в вагоне Алибалы. Она не могла сама ходить, ее внесли и вынесли на носилках, и была она совершенно желтая, словно ее выкрасили шафрановым соком. В четырехместном купе старуха ехала с дочерью, и, глядя на них, Алибала с огорчением думал, что не стоило бы мучить старуху, книгу своей жизни она уже прочитала; чего доброго, скончается в дороге, хлопот будет всем… Какую помощь можно оказать старухе, глядящей на тот свет? Да и родственники… Лучше оставили бы ее дома, зря только тратят деньги.

Тогда Алибала узнал, что у старухи был сын, погибший на войне. Осталась она вдвоем с дочерью. К счастью, дочь оказалась заботливой и предприимчивой, не уступит мужчине. Всю дорогу тряслась над матерью. Весь вагон был удивлен ее самоотверженностью. И Алибала подумал, что лучше иметь одну такую дочь, нежели десять беспомощных сыновей.

— Признаться, у меня не было никакой надежды, что встану, вылечусь и ходить буду, — сказала она в ответ Алибале. — Это все Хадиджа. — Алибала узнал усталую женщину средних лет, подававшую ему билеты, это и была дочь старухи. — Пристала ко мне: поедем да поедем, Я чувствую, что помогут… И вот благодаря ей гляжу на свет.

— Да пойдет ей впрок материнское молоко.

— Спасибо, сынок, спасибо. Дочерью меня бог не обидел.

Времени до отправления поезда оставалось мало; пассажиры спешили занять свои места. Дождь хотя и прекратился, но небо все еще было обложено тяжелыми облаками. Чувствовалось, что они налиты влагой, которая вот-вот снова хлынет на землю проливным дождем.

Согласно отметкам Алибалы, в вагоне оставалось незанятыми только три места. Скорее бы пришли эта пассажиры, можно было бы спокойно подняться в вагон.

В дальнем конце перрона показался человек в черном плаще и черной шляпе; рядом с ним катил свою тележку носильщик. Алибала сразу узнал Мовсума Велизаде.

Велизаде тоже издали узнал Алибалу и улыбнулся ему. Подойдя, поздоровался с Алибалой:

— Здравствуйте. Специально взял билет в ваш вагон. Всю эту неделю ни на час не забывал о вас.

«Ну вот и прекрасно, все знакомые собираются, приятно будет ехать», — думал Алибала. Той порой прибежали, запыхавшись, два последних пассажира, молодые парни, судя по одежде, спортсмены. Они попали в разные купе. Едва войдя, попросили поместить их в каком угодно купе, только вместе. Алибала ответил, что постарается сделать все, что в его силах.

Поезд медленно тронулся с места, а дождь словно только этого и ждал, снова хлынул.

Алибала закрыл двери вагона. Садых уже заваривал чай. Оба они по опыту знали, что пассажиры поезда Баку — Москва, едва усевшись, сразу напоминают насчет чая, и поэтому заранее готовились, чтобы не отвечать «нету».

Один из двух спортсменов стоял в коридоре; его чемодан был прислонен к стене. Когда Алибала проходил мимо, парень с надеждой посмотрел на него. Алибала упокоил его: нет, он не забыл своего обещания, пусть ребята пока повременят. Он заглянул во все купе, чтобы выяснить обстановку и определить, к кому обратиться насчет переселения, чтобы не получить отказа. В одном купе ехала женщина с ребенком, в другом — военные. Заглянув в третье, Алибала увидал Велизаде. Тот сидел на нижней полке и просматривал журнал на иностранном языке. Увидев Алибалу, тут же поднялся:

— Хорошо, что зашли, я как раз хотел вас видеть.

Велизаде достал из кармана пиджака небольшую, величиной со спичечный коробок, блестящую зеленую коробочку и, выйдя в коридор, сунул коробочку в руку Али-балы:

— Это на память от меня.

Алибала не знал, что в этой коробочке, неловко было принять ее и нельзя отказаться. Растерялся, сказал «спасибо», а что ему вручил-таки Велизаде, решил посмотреть потом. Не открывая коробки, сунул ее в карман и продолжал заглядывать в другие купе, чтобы выполнить просьбу молодых людей. Наконец он нашел пассажира, согласившегося поменяться местом, устроил парней в одном купе и вернулся в свое служебное.

— Садых, Мовсум-муаллим подарил мне какую-то коробочку, давай посмотрим, что в ней.

Услышав слово «подарил», Садых бросил возню с чаем. Вытирая полотенцем руки, спросил:

— Где она, покажи.

Алибала открыл коробочку. В ней лежали наручные часы с серебристым браслетом.

— Ну-ка, дай посмотреть.

В первую очередь Садых глянул на бирочку с ценой. Покачал головой, сказал:

— А еще говорят, священнослужители — люди жадные. Велизаде на тебя здорово потратился. За эти часы с браслетом отвалил не меньше полусотни. Сегодня купил в ЦУМе, — продолжал он, читая паспорт. — Изготовлены в прошлом месяце. Совершенно новенькие. Ну, я не думал, что он такой человек!

На руке Садыха были часы «Полет» с кожаным ремешком. Он приложил к руке новенькие часы «Слава», Для сравнения, покачал головой.

— Очень красивы. Носи па здоровье, Алибала-даи. Надень эти на руку, а старые выбрось. Считай, что твоя прибыль в этом рейсе — эти новенькие часики. Но прежде чем вернуть часы Алибале, Садых глянул на обратную сторону корпуса. Погоди, погоди, тут что-то написано. «На добрую память Алибале от Мовсума Велизаде», — прочел он по слогам. — Сегодня куплены, и сегодня сделана надпись. Ну, Алибала вот тебе достался пассажир! И с каким достоинством, с каким вкусом все сделано! Только жаль, что надпись сделана по-русски, а не по-азербайджански.

— Москва не Баку, кто здесь может написать по-азербайджански?

— Захотел бы, так сделали бы какую хочешь на любом языке. Граверу что как написано, так, и сделает, вовсе не обязательно ему знать азербайджанский язык. Я однажды, когда сестра окончила десятилетку, купил ей бронзовую индийскую вазу. Нужно было дарственную надпись сделать. Я написал текст на бумажке по-азербайджански: «Нармине от ее брата Садыха на память», и он загравировал ее любо-дорого, безо всяких ошибок.

— Ну, милый, правильно говорят: дареному коню в зубы не смотрят. А тут и часы хорошие, и дарственная надпись такая красивая. Я от этого неожиданного подарка отказаться не мог. Растерялся, взял, а потом возвращать неудобно.

— Правильно сделал, что взял. Поздравляю. Носи на здоровье.

— Спасибо.

Алибала положил часы в коробочку и спрятал ее во внутренний карман кителя. Потом взял билетную сумку и пошел собирать билеты.

Старая женщина, возвращавшаяся с дочерью в Баку после лечения, двое парней в спортивных костюмах. Велизаде, женщина, купившая для дочери чешскую хрустальную люстру, и другие пассажиры встречали Алибалу в хорошем настроении, с улыбкой. Алибала любил, входя в купе, видеть пассажиров в веселом расположении духа — тогда и у него настроение поднималось. Как хорошо, что па этот раз в вагоне все здоровы и веселы, никто не ворчит и ни на что не жалуется.

Общая благожелательная обстановка успокаивающе подействовала на самого Алибалу, и он упрекнул себя за недавнее подозрение: «Напрасно плохо подумал о Дадаше. Ведь тот на свои честно заработанные деньги купил кое-что для дома, для семьи, по поручению знакомых и родственников бегал по магазинам; понятно, что он боится, как бы вещи, свои и чужие, не пропали. Конечно, есть люди, которых все интересует: что везешь, сколько, куда? А кому охота перед любопытными отчитываться, вот и не хочет человек, чтобы его вещи глаза мозолили… Осуждать других легко, труднее понять. А чтобы понять, надо хоть на минуту поставить себя на место другого — и сразу станет ясно, прав ты или нет…»

Аромат заваренного Садыхом чая распространился по всему вагону.

— Чай готов, Алибала-ами.

— Ну так разноси, час уже как выехали из Москвы. Садых наполнил два стакана, поставил па столик перед Алибалой.

— Пойду позову Дадаша. Он, наверное, скучает в купе среди незнакомых людей.

Пока Садых ходил за Дадашем, Алибала достал из кармана коробочку с часами и еще раз полюбовался ими: очень нравились они ему.

Пришел Дадаш; войдя в купе, первым делом посмотрел вверх, на чемоданы, улыбнулся:

— На месте.

— А где же им быть? Будь спокоен, как положил, так и будут лежать до самого Хачмаса.

Дадаш сказал, садясь:

— Будь они мои, я бы и думать о них забыл. А то ведь в них почти все чужое. Сам знаешь, нет ничего хуже — везти чужое добро. Свое добро пропадет сам себя ругай, ни перед кем виноватым себя не чувствуешь, а чужое проворонишь — греха не оберешься.

— Об этом не думай, Дадаш, ни перед кем тебе виноватым чувствовать себя не придется. Дадаш хлебнул чаю.

— Кстати, забыл спросить тебя, Алибала: в прошлый раз ты нашел портмоне, что с ним?

— Вернул владельцу. — И Алибала рассказал, как нашелся владелец бумажника. Кстати, он тоже едет в этом вагоне.

— С нами?

— Да, через два купе от тебя. Он тогда сам вернулся в вагон. Конечно, обрадовался, что деньги и документы получил в целости и сохранности, благодарил… А вот сегодня подарил мне часы…

— А много было денег?

— Да я что, считал?

— Часы покажи. — Дадаш взглядом знатока оценил подарок Велизаде. — Ахунд, ахунд — вроде не от мира сёго, а вкус у него современный, модные выбрал часы. Да и то сказать, твой поступок большего стоит. На вопрос, не видел ли бумажник, ты мог только руками развести.

— Ты, Дадаш, меня немного знаешь: хоть я и не богат, мне чужой копейки не надо.

— Сейчас иные такие суждения высмеивают. Раз, считают, нашел, значит, твое, можешь съесть и запить бутылкой холодного «Бадамлы».

— Говорю тебе: в мой дом еще ни разу до сих пор не вносилась нечестно заработанная копейка. Я привык есть хлеб, заработанный собственными руками. Так будет, пока я жив.

— Откровенно говоря, Алибала, ты уж слишком… Брать чужое, обманывать, это, конечно, не дело. Но если тебе случай такой подвалил, удача, ничейные деньги или дарят, прямо навязывают, отчего не взять? Я просто поражаюсь, как ты тянешь на сухую зарплату от получки до получки…

— Я привык, и мне хватает. Меньше плова, зато голова здорова. По ночам сплю спокойно в своей бедной квартире. Не знаю, что такое страх и тревога. Дрожать не за что… — Алибала усмехнулся. — Вот в нашем старом дворе на Касума Измайлова жил один сосед. Работал оценщиком в комиссионном магазине, ловчил, выгадывал кое-что, скупал одежду и оригинальные вещи. Скупал по низкой цене, из-под полы продавал по высокой. Говорят, миллионами ворочал. А вот тратить деньги боялся. Жил всегда настороженно. Когда начали продавать легковые машины, хотел купить. Лотерейных билетов покупал рублей на пятьсот — все рассчитывал, что машину выиграет. Но даже детского велосипеда не выиграл, а деньги ушли. В конце концов, говорят, за пятьдесят тысяч купил у кого-то билет, выигравший машину «ГАЗ-24», и пустил слух, что это на его билет пал выигрыш. Никто ему не поверил, но говорить об этом не стали, а он все равно дрожит и озирается. Разве это жизнь?

— Эх, Алибала, у безденежного и горя нет, одна бедность. Зато у денежного человека сразу два горя: приходится от всех скрывать свои деньги, нажитые тем или иным путем, правдой или кривдой, — это одно горе; имея возможность жить в свое удовольствие, денежный человек вынужден жить скромно — это горе второе. Жить бедняком, имея кучу денег, — это сущее горе. Я знаю таких людёй у нас в Кубе. Всю жизнь, как говорил Бахлул Даненде, гребут, а потом все достается собакам.

— Если деньги заработаны честным трудом, нечего стесняться. Будь у меня такие деньги, посмотрели бы вы, как я их потратил! Во-первых, вместо убогой дачи в Шувелянах построил бы небольшой двухкомнатный домик с верандой и антресолями… Обнес бы дачу каменным забором. Купил бы «Жигули», чтобы туда ездить. И встречал бы там друзей и семью сына…. Деньги для того и зарабатывают, чтобы с толком тратить, а не копить в кубышке.

— Все, о чем ты тут мечтаешь, Алибала, даже такие бедняки, как я, могут запросто сделать. Подумаешь, дача, «Жигули»… Я имею в виду людей, у которых хватило бы денег построить десятиэтажные дома со всеми удобствами. Ты мелко плаваешь, Алибала…

Построить дачу и купить машину — это, выходит, пустяк? Да однажды он для интереса подсчитал, что только для благоустройства дачи, по примеру некоторых соседей, потребуется тысяч десять. Где ему взять такие деньги? Если продать все, что есть в доме, и то не собрать такой суммы. А Дадаш говорит, что такие траты пустяки. Но какой же он бедняк, если может при желании потратить тысяч двадцать? Значит, у него есть такой запас средств, что десять — двадцать тысяч, потраченные на машину и дачу, не отразятся на его материальном положении. Ничего себе бедняк! Если такие люди, как Дадаш, считают себя бедняками, то что же говорить о таких, как он, Алибала?

Садых той порой проворно разносил чай по вагону. Когда он забежал в служебное купе, чтобы взять сахар, Дадаш и Алибала уже выпили свой чай. Он взял стаканы, чтобы наполнить их, но Алибала сказал:

— Ты поработал, посиди, отдохни немного.

Алибала встал, надел свой халат и принялся мыть стаканы. Садых, словно только и ждал его предложения, сразу сел. Дадаш понравился ему еще с прошлого рейса, и он с ходу стал расспрашивать его, как он провел время в Москве, как отдохнул.

Далеко осталась Москва. Дождь все еще шел, ничуть не стихая. В вагоне было сумеречно, к тому же вечерело. Алибала включил свет. Работая, он все продолжал думать о том, что Дадаш считает пустяком трату тысяч в двадцать. Он не верил, что у Дадаша когда-либо были такие деньги. Дадаш просто не представляет, какая это сумма, вот и треплется. Деньги у него, конечно, есть, но не так много. Но зачем так загибать? Говорить, конечно, можно все, что угодно, но верить во все необязательно.