Воздух был холоден, как лицо Павека и наполнен запахами, которые он не мог идентифицировать. Левая рука, котороя разрывалась от боли, насколько он мог вспомнить свое последнее впечатление, сейчас была спокойна. Он смог пошевелить пальцами без боли, ощупал большим пальцем руки кончики остальных, но когда он попытался поднять или согнуть левую руку, он встретил неодолимое сопротивление: его локоть, казалось, был запечатан в камень.

Его глаза все еще были закрыты. Он открыл их, надеясь разрешить загадку своей руки, но место, в котром он находился, было темно, как могила. А может быть, невольно подумал он, это и есть могила.

Павек смутно помнил, кто он такой и как очутился здесь. Во рту был странный, металлический привкус; в ушах звенело, как будто неведомые музыканты играли сумашедшую музыку. Он решил, что он проспал очень много времени, и неестественным сном. Мальчик — Павек не смог вытянуть его имя из своего омраченного сознания — сказал, что они идут в безопасное место, но он упал на землю, теряя сознание, раньше, чем они там оказались. Последнее, что он помнил, как мальчик зарыдал, а потом звук убегающих шагов.

Может быть парень был смертью и приходил забрать его дух?

А потом смерть потеряла его полуживого в могиле?

Некоторые секты учили, что смерть — прекрасная женщина; другие спорили с ними и говорили, что это Дракон. Но Павек не помнил ни одной секты, которая описывала бы смерть как маленького, гибкого парнишку с темными глазами и взъерошенными волосами. Но ведь он не мог вспомнить о нем почти ничего, и даже его имя.

Некоторое время он лежал спокойно, а потом услышал ровное биение пульса.

Могила или нет, но если у него был пульс, он был жив, и может постараться вспомнить, как он здесь очутился. Он подумал о еде и воде, необходимых условиях для того, чтобы остаться в живых, и обнаружил, что, несмотря на твердое убеждение, что он провел несколько дней без еды и воды, он не голоден и жажда его тоже не мучит.

Итак — он не мертв, не голоден и не хочет пить, у него ничего не болит, а его левая рука замурована в камне. Он решил, что стоит пошевелить другими конечностями, и, одновременно, обнаружил, что он лежит на толстом, набитом перьями матрасе, который мягче любой кровати, на которой он спал раньше. Он попытался использовать свою правую руку для того, чтобы освободить левую из каменной тюрьмы. Пальцы правой руки заскребли по камням грязной стены, когда в его ущах зазвенели слова, которые он не говорил.

Хочешь пить?

Слова не было сказаны вслух: он был уверен в этом, если вообще можно было в чем-то быть уверенным в его положении. Его первая мысль была, что он здесь не один в этой темной комнате с грязными стенами. Вторая, более осторожная, что за ним наблюдают. Холодный ветерок, охлаждавший его лицо, больше не казался приятным и комфортным. Он подумал о духах, призраках и вообще о существах другого мира, решивших навестить его. Невольная дрожь прошла по всему его телу. И сразу знакомая боль выстрелила из пленного локтя.

Не беспокойся. Все в порядке. Хочешь есть? Или пить? Отдохнуть?

Тонкие пальцы чьей-то маленькой руки мягко коснулись его запястья. Мальчик? Возможно, хотя мальчишка казался чистокровным человеком, и следовательно его глаза не должны были видеть в темноте лучше, чем его.

Халфлинг?

— Кто ты? — спросил он неожиданно хриплым шепотом. Горло сжало, прошло много времени с последнего раза, когда он разговаривал. — Кто ты такой? Где ты? Где я? Что случилось со мной?

Так много вопросов! В молчаливом голосе послушались веселые искорки. В твоем теле и в крови была болезнь и очень много яда. Тебя принесли сюда для исцеления; сейчас ты исцеляешься. Здесь ты в безопасности. Этого достаточно, Павек? Или ты хочешь знать что-нибудь еще?

Его голова упала обратно на толстый матрац. Было так много того, что он хотел узнать, но на самом деле ему больше ничего не надо было знать. Он виновато вздохнул. — Воды, — попросил он, а потом добавил, погрузившись глубоко в воспоминамия своего детства, еще до приюта, — пожалуйста.

Еще большее оживление в его мозгу, что-то вроде пузырьков в редком пенистом вине из Нибеная. Пожалуйста.

Носик тонкого стеклянного кувшина прижался к его губам. Узкая, но сильная рука подняла его голову. И тут он на мгновение увидел свою няню: женщина-халфлинг с ребяческим, но древним лицом и темными, похожими по форме на бриллианты татуировками вокруг ее глаз. Потом видение исчезло, а холодная, вкусная вода хлынула в его горло. Но он запомнил это лицо и и узнает ее, если когда-нибудь увидит опять, особенно если она улыбнется.

Отдыхай, Павек. Спи спокойно, пока твое тело исцеляется.

Он еще некоторое время посопротивлялся, так как был мужчиной и не любил, когда его заставляли что-то делать, даже мягко или мудро. Но потом его глаза закрылись и он подчинился.

* * *

Потом были и другие пробуждения, иногда тогда, когда левая рука Павека горела как во внутреннем огне. В это моменты его спина сильно изгибалась, и он вспоминал слова, которыми каждый их тренер обязательно заканчивал свои занятия в поле: вылечивайся быстро или будешь лечиться всю оставшуюся жизнь. Почти две недели Павек делал вид, что у него нет ран — правда у него не было другого выбора. Знающий целитель может вылечить любую, самую глубокую царапину одним прикосновением руки, но Павек не мог избавиться от яда, заполнившего его тело, за одну ночь. Его тело спокойно и холодно сообщало его рассудку, что исцеление еще не закончено, а иногда требовало, чтобы он открыл рот и закричал.

Странно, но даже тогда, когда его собственные мучительные крики отдавались в его ушах, Павек не боялся. Во время первого пробуждения его мучали вопросы и сомнения, а теперь он уже не заботился ни о чем. Узкие руки скользили к его шее, поднимали голову для глотка воды или толстого бутерброда с медом и мясом. Только жанщина-халфлинг с бриллиантовыми татуировками вокруг глаз говорила с ним через Путь; все остальные хранили абсолютное молчание.

Никогда не зажигался свет и никогда он не помнил заклинаний, которые должны были призноситься в то время, когда он спал. И большую часть времени он спал, без снов, не замечая проходящего времени. Он был благодарен за это, но это было неестественно; ничто в этой подземной комнате не было естественно. У воды был абсолютно естественный, натуральный вкус, но в хлебе, под его выпеченной корочкой, могли быть скрыты десятки всяких лекарств, включая и то, которое которое заставляло его оставаться спокойным и счастливо принимать эти очень странные обстоятельства.

* * *

Павек опять проснулся и обнаружил, что комната залита слабым светом маленькой масляной лампы. Сонливость, которая предохраняла его от беспокойства, прошла, как и камень вокруг его локтя. Теперь ему не нужна была помощь, чтобы поднять голову и сесть, хотя он немедленно и пожалел об этом. Он слишком долго времени пролежал на спине. Кровь бросилась ему в голову, в глазах все закрутилось, свилось в крутяшийся, дымный туман.

— Потише, мой друг Павек. Прояви побольше уважения к моему тяжелому труду.

Голос мужчины, вероятно человека, говоривший со знакомым Урикским выговором пробился через туман. Мозолистая мужская рука, с большими костяшками пальцев, осторожно стукнула его по плечам, толкнув его голову вперед и вниз, пока его руки не уперлись в колени. Кровь возобновила свое привычное движение, и он увидел странно выглядящего жреца, который вылечил его: непокорные, непослушные волосы над круглым, мягким лицом, нитки глиняных четок, висевших на бочкообразной груди, и одежда цвета стен комнаты.

Павек стряхнул поддерживающую его руку. Он сел прямо, болезнь похоже прошла, он мог видеть совершенно ясно, и оказалась, что он смотрит в искренние коричневые глаза. — Разве мы друзья? Я не знаю вас. Вы знаете мое имя; а что еще вы знаете обо мне? — Его шея была голая, медальон исчез, когда и куда он не мог угадать. Он вообще был полностью голый, хотя для приличия и покрытый вышитой простыней.

— Тогда имеет смысл познакомиться, — улыбка жреца была самой обыкновенной, именно так улыбались любые добрые знакомые Павека. — Оелус, — добавил он, протягивая руку, на которую Павек посмотрел с нескрываемым подозрением.

— Ведь вы целитель, жрец какого-то храма или святилища? А вы не… скрываете лицо?

— Маски? — Оелус выговорил слово и высоко поднял брови; его рука осталась непожатой. — Не больше, чем ты. Но если ты спрашиваешь, знает ли Союз о нас, то ответ да, знает.

— Я смутно помню мальчика. Он действительно был?

— Еще как — и напугал нас всех своими шуточками. Он вел тебя к убежищу, когда на полпути ты упал и он был вынужден оставить тебя. Ты не мог выбрать худшего места, мой друг, чтобы потерять сознание. Совершенно открытый и доступный любому из тех многих, которые интересуется тобой. Ты можешь быть абсолютно уверен, что наши замаскированные друзья быстро ликвидировали бы здесь все, если бы у них возникли хотя бы малейшие опасения.

Слова Оелуса медленно просочились через череп Павека. Ясно как день, парень вел его в скрытое убежище Союза, которое он таким способом чуть не выдал темпларам. Темплары охотились как на магов Союза, так и на преступников, и настоящие преступники, естественно, считали себя друзьями Союза. И, конечно, никто из преступников никогда не предаст магов Союза, но и Союз, запозрив неладное, не станет мешкать. Он не успел бы сделать и двух вдохов в убежище Союза, если бы они решили, что он — угроза для их безопасности; сам мальчишка чудом остался жив.

Худшую ошибку, чем упасть на пороге их убежища, трудно и вообразить себе, но парень не виноват. Павек понятия не имел, где именно он упал, но, похоже, рука фортуны на этот раз поддержала его: он не выдал убежища магов, так что маги безопасно перенесли его сюда и он попал в умелые руки жреца земли, Оелуса.

— А мальчик? Звайн, это его имя, правда? Я могу вспомнить его лицо. Что с ним? Пострадал ли он за то, что сделал? И что он собирается делать?

Глаза жреца сузились, стали задумчивыми, он что-то прикидывал, но потом улыбка опять вернулась на его лицо. — Он очень беспокоился, злился — все то, что обычно делают дети, когда думают, что они уже достаточно большие для того, чтобы лезть в дела в взрослых, и все. Ничего более худшего с ним не произошло.

— То есть он может свободно приходить и уходить, по своей воле?

Еще один задумчивый взгляд. — Конечно. Дороги, которые лежат перед Звайном, он может выбирать совершенно свободно. Других способов жить нет.

Во всем этом было много больше, чем его только что проснувшийся рассудок мог разгадать. Он пригладил волосы и ощутил узелки и жир. Темплару вовсе не обязательно было быть чистым, но Павек каждый день наслаждался ваннами, находящимися в бараках. Его потрясло, что он так оброс и запаршивел, и он невольно спросил себя, как жрец может стоять так близко в нему, не затыкая нос. Возможно это была часть его подготовки как целителя, как это было, в определенной степени, часть обучения темплара.

Обучение длиной в жизнь.

И тут, внезапно, он начал дрожать. Без предупреждения в его уме открылась пропасть, отделяющая то, кем он был, от того, кем он стал. Возможно, что ему не так уж повезло, если подумать. Он положил свою левую руку поверх правой и отметил багровый щрам, окруживший его локоть, как одна из змей Дованны. Оелус сделал невероятную, героическую работу: левая рука сильно похудела, стала меньше правой, но абсолютно не болела и полностью сгибалась. А сила в нее вернется достаточно быстро, несколько дней практики в поле…

Пропасть стала шире. Павек безнадежно потряс своей головой.

— Что-нибудь не так? — спросил Оелус, беря левую руку Павека своими двумя. Он потянул ее, сжал, потом вывернул и так сильно согнул, что его пациент вскрикнул. — Больно? Ожидай легкой слабости и закостенелости. Твои мышцы ослабли за это время, Павек. Самое простое было бы ампутировать тебе руку прямо здесь. — Он надавил ребром ладони на мускулы под плечом Павека. — Но я предоставляю тебе самому принять решение: бороться за твою руку и сохранить ее, или изнывать от тоски и потерять ее.

Павек подумал о перспективах однорукой жизни и поежился. — Я буду бороться, — пообещал он Оелусу и самому себе. — А что теперь, целитель? Я знаю, что сделали бы Маски, а что сделаешь ты? Твои товарищи, начальники?

— Ты моя проблема, Павек, — твердо сказал Оелус. — Ты был моим пациентом. Теперь ты моя проблема.

— И как же ты собираешься решить эту проблему? Могу ли я выйти отсюда наружу или я должен буду закопаться здесь навсегда?

— О, нет. Ты можешь выйти отсюда и даже, если хочешь, можешь вернуться умирать от голода под солнце, но твое имя, Регулятор Павек, написано красными буквами на сторожках у всех ворот города. Кстати, можешь гордиться собой: награду повысили до сорока золотых монет, и, как я слышал, многие умерли, пытаясь добыть их.

Павек пососал язык и не сказал ни слова.

— Не самая великая тайна, что темплары регулярно уничтожают друг друга. Никакой тайны и накаких проблем. Но так много шума! — Оелус хихикнул и потряс головой. — Я спрашиваю сам себя: как так получилось, что скромный регулятор третьего ранга из гражданского бюро сумел раздобыть такое количество врагов? И почему, когда его враги захотели поймать его в свои сети, у них возникли такие проблемы? Ты возбудил любопытство подпольного народа, Павек, и ничуть не меньшее, чем ненависть твоих легальных врагов. Ты был в центре урагана, но благополучно ускользал из всех сетей, пока мальчишка не наткнулся на тебя, случайно. По меньшей мере так я слышал.

— Звайн, — Павек со вздохом повторил имя мальчика и попробовал согнуть и разогнуть пальцы. — Если ты знаешь все обо мне, ты знаешь и его имя, и ты знаешь, что это не было случайностью.

— Небольшая гипербола, — согласился Оелус. — Первые несколько дней ты бредил, а я понимаю язык тела. Ты, в принципе, чересчур здоров для крестьянина или раба, слишком мускулист для аристократа — и недостаточно мускулист для гладиатора. И у тебя сохранились все зубы. Сложи все это вместе и сразу придешь к желтому, хотя ты не носишь желтое и у тебя была кошмарная рана. Я походил, посмотрел, почитал объявления на стенах и послушал утреннее обращение глашатая. Я решил, что все это чистая случайность, что ты познакомился с мальчиком.

— Прямо-таки случайная случайность, которая привела меня прямым путем к Маскам?

Оелус задорно улыбнулся, показав крепкие зубы. — Будь уверен, это именно то, что он сделал — но знал ли он о тебе все это? Я так не думаю, и ты так не думаешь. И у мальчика есть свои собственные тайны: это не твоя или моя проблема, согласен? И если по воле Масок уже он окажется в центре урагана, такой-невинный или такой-испорченный, я больше не захочу ничего знать о нем, а ты? Так что давай остановимся на случайности, совпадении, счастливом случае, наконец, как ты думаешь? А может быть ты интересуешься им для себя?

Было время — время когда он носил медальон на шее — когда он убил бы жреца на месте за такое оскорбление. Но это время прошло. — Кто-то научил его читать на стенах.

— Только не Маски, — твердо сказал Оелус, перебирая пальцами свои глиняные четки. — Если бы они узнали, что мальчишка умеет читать, они бы набросили на него очень короткий поводок и не спускали бы с него глаз, пока он не стал бы взрослым и не принес им свои пожизненные клятвы. Иначе он представлял бы для них слишком большую опасность.

Павек рассердился. — Он не мой сын. Он сирота. Он потерял и мать и отца в одну и ту же ночь несколько недель назад. Если Маски заинтересованы в Звайне, они рискуют его жизнью, бросив его на улице одного. Если они не собираются заботиться о нем, лучше уж просто убить его. Иначе от них не больше толку, чем от некромантов с мертвым сердцем.

— Никакого толку, — согласился Оелус. — Вообще среди масок нет место для чувств. Они преследуют свои собственные цели и не обращают внимания на сантименты. Радуйся, что мальчик — это не твоя проблема. — Странным образом Оелус повторил мысль, крутившуюся в голове Павека. — Или моя. Ты — вот проблема для меня. Итак, что же мне делать с регулятором, ценой в сорок золотых монет?

Ум Павека укрепился. Он больше не был тем растерянным человеком, который проснулся в этой комнате несколько минут назад, и Оелус, несмотря на свое круглое лицо и улыбку, не был веселящимся дураком. Четки и цвет его одежды ясно указывали на его поклонение земле; иначе он никак не мог бы быть связан с какой-то сектой или этим убежищем, а ясно, что здесь он был главным. Но был хороший шанс. В своей секте Оелус находился наверняка ближе к верхушке, чем к основанию, и, конечно, ренегат-регулятор, стоимистью в сорок золотых, был очень серьезной проблемой и для него и для его секты.

И Павек придумал замечательное решение.

— Возьмите меня в свой орден. Дайте мне стать одним из вас. Я знаю…

Взгляд искреннего изумления Оелуса заставил его замолчать. — У темпларов нет талантов. Скорее мекилоты будут летать, чем элементарные духи услушат молитвы темпларов, а тем более исполнят их. Это не обсуждается.

Он не ожидал, что дорога к настоящему мастерству будет легкой прогулкой, но он и не ожидал, что ему даже не разрешат выйти на старт. Павек ответил очередному разочарованию так, как он всегда отвечал им на протяжении своей жизни: усмешкой со сжатыми зубами и полным пренебрежением к последствиям.

— Кровь Гита! У темпларов нет талантов! Чтоб ты ты знал, мой друг, может быть у меня их больше, чем у тебя, но ты слишком труслив, чтобы проверить это.

Какое-то мгновение жрец выглядел смущенным, потом он сказал задумчиво. — Может быть действительно есть, Павек. Даже хотеть иметь — очень важно. Но я думаю, что хотя ты и лишился своей желтой одежды, все темплары скроены одинаково. Магия короля портит всех, кто использует ее. Это простая правда. Лучше найди этого сироту, Павек; будь его защитой. Твои бывшие друзья все еще разыскивают тебя, но они никогда не узнают тебя, если ты будешь воспитателем детей. У тебя сильная спина и ясный ум — этого вполне достаточно для того, чтобы двое выжили в Урике.

— Я если я откажусь? — он напряг свои мышцы, не такие как человека-дварфа, мула, но более, чем достаточные, чтобы разбить круглый череп жреца о ближайшую стену. — У тебя есть другое решение проблемы? Что, если я откажусь покидать убежище?

Тон Оелусу изменился, хотя внешне он продолжал так же улыбаться. — Ты не помнишь, как оказался здесь. Ты не запомнишь, как выйдешь. Я не слишком часто ошибаюсь в людях; я не хотел бы ошибиться в отношении тебя. Вслушайся в свое сердце. Бедная, разоренная земля Атхаса знает, что ты пытаешь сохранить ей жизнь, где бы ты ни был. Слушай ее…

Янтарное пламя гипнотически заплясало на фитиле масляной лампы. Павек уставился на нее и выругался про себя.

Может ли так быть, что Оелус прав, что его жизнь темпларом привела к тому, что все волшебство для него потеряно, недостижимо? Может быть он еще может обменять свое знание о неподобающем использовании зарнеки на… на что?

На жизнь бродяги?

Но давайте сравним с жизнью попрошайки в городе. Что толку в сильной спине и ясном уме, если ему придется всю жизнь оглядываться, боясь увидеть людей в желтом.

И почему бы ему действительно не взять этого худого сироту с собой? Разве у него мертвое сердце — как у Элабона Экриссара или фанатиков из Союза Масок?

— Раздери твои глаза, жрец, я согласен, — вслух сказал Павек, сдаваясь мудрости предложения жреца.

Угаснувшая было улыбка вновь появилась на лице Оелуса. Он схватил руку Павека и изо всех сил сжал ее. — Ты добрый человек. Я предсказываю счастливую судьбу и для тебя и для мальчика. Женщина придет попозже с ужином. Ешь спокойно, не бойся. Завтра ты будешь приветствовать солнце как новый человек с новой судьбой.

Павек потряс его руку в знак дружбы. — Завтра я буду голым и чистым, как в тот день, когда родился. Прости меня, жрец и пожалей. Я вырос в темпларском приюте для сирот; раньше я слышал только слова темпларов. Принеси мне твое питье в чашке и…

— Все, что ты принес с собой, ты получишь обратно, — сказал Оелус, на его лице опять сверкала ничем не омраченная улыбка. — За исключением твоей рубашки, от нее остались только обрывки. Мы дадим тебе другую — и добавим немного монет в твой кошелек, достаточно для начала новой жизни, для тебя и мальчика.

— У меня был нож, с серым стальным лезвием…

— А, с человеческим волосом под кожанной рукояткой? Да, его сохранили и ты получишь его.

Судорога боли сжала грудь Павека, он напрягся, потом постарался успокоиться, вдохнул, воздух наполнил его легкие. Волос принадлежал Сиан, он отрезал его от ее трупа на кладбище, более ценный, чем любое из немногих воспоминаний об их нескольких годах вместе, до приюта. Потом он вспомнил еще кое-что и положил руку на голое горло.

— Мой медальон? — как и волос, он принадлежал к прошлому. Двадцать лет жизни полностью потеряны, как и Сиан.

Оелус нахмурился. — Теперь ты не нуждаешься в нем…

— Но и ты тоже, — резко прервал он жреца и увидел тень обмана на его лице. — Это и есть цена за помощь Масок? Они, что, собираются использовать мой медальон, чтобы напасть на короля? — Странно, но эта мысль оскорбила его. Маги, которые оставляют детей заботиться самим о себе на улицах Урика были, если заимствовать выражение Оелуса, скроены из того же материала, как и Король Хаману, на без королевского опыта и умения править городом.

— Нет, он вместе со всем остальным твоим имуществом. Но, я надеюсь, ты же не захочешь поддаться искушению и в своей новой жизни использовать его силу?

— Ты знаешь, что магия Ханану портит, но ты же не знаешь, как она работает, верно? Верь мне, жрец, для меня это намного меньшее искушение, чем для тебя.

— А ели ты поддашься ему?

— Тогда моя «новая жизнь» будет окончена. Но это моя вещь, жрец, вернешь ли ты мне ее?

— Твой медальон принесет тебе только несчастья, Павек.

— Ты умеешь читать по звездам или видеть будущее через магический крусталл? Не торопись со смутными угрозами, священник. Расскажи мне то, что ты знаешь, или скажи мне, почему ты не хочешь возвращать мне мои вещи, как ты обещал.

На мгновение на лицо жреца набежала тень сомнения, потом он, неохотно, кивнул. — Я хочу, чтобы ты запомнил меня как человека слова, независимо от той опасности, которую таит в себе твой медальон.

Свет появился в проходе за комнатой и, мгновением позже, тень, а за ней и сама женщина с дымящимся куском хлеба на подносе.

— Твой ужин, — объяснил Оелус. — Пускай земля мягко ложится под твои ноги во все дни твоей жизни, Павек, и даст тебе покой в конце ее. — Он коснулся ладони Павека кончиками своей правой руки. — Не всякий человек начинает жизнь с таким напутствуем. Позаботься о себе и о мальчике.

Несмотря на все его протесты, его привлекал этот плоский мелкий поднос, аромат, стрившийся из него, наполнил его рот слюной и притупил его впечатление от благословения жреца. Ответив на поклон Оелуса коротким кивком головы, он опустошил поднос еще до того, как шаги Оелуса растаяли в коридоре.

Дверь осталось открытой — вызов, который он проигнорировал.

Сбросив с себя простыню, он схватил последний кусок поджаренного куска хлеба с ароматной корочкой. Он пах какими-то корнями, клубнями, вообще всем, что растет в земле, но тем не менее был невероятно вкусен. Он сожрал его, до последней крошки, а потом разбил на куски сам поднос, когда на него внезапно напала усталось и он уснул там, где сидел.

* * *

Павека разбудил теплый солнечный луч, упавший на его лицо, и неповторимый шум улиц Урика, ворвавшийся в его уши. Он вспомнил Оелуса, кусок хлеба, и то мгновение, когда его веки стали слишком тяжелыми для того, чтобы держать их открытыми. Прежде, чем он открыл глаза, его рука скользнула к шее. Шнур из кожи инекса был на своем обычном месте.

— Человек слова, — прошептал он.

— Ты проснулся, Павек? Они сказали, что ты проснешься, когда взойдет солнце.

Он сразу узнал этот юный, пронзительный голос. Оелус был безусловно человеком слова — не первый, которого встречал Павек, но этот эпитет не был простым комплиментом. Он встревоженно сел прямо, по ходу ударившись макушкой о низкий потолок. Берлога Звайна была еще одной подземной комнатой. Солнечный свет пробивался через беловатый кусок слюды, вставленный между связанными вместе костями, подпирающими стены и крышу. Павек невольно зажмурился, оказавшись после долгой темноты под солнечным светом, хотя и ослабленным слюдой. И почувствовал себя глупо, распознав знакомые звуки: прозрачная слюда заменяла один из бесчисленных камней, какими были вымощены мостовые Урика. Комната Звайна была вырыта под улицей или рыночной плошадью.

Бывший темплар потряс головой и не смог удержаться от жалкой усмешки. Не один раз за все эти годы он спускался в подземные галереи таможни или в свой собственный погреб в бараках, но даже не подозревал о том, что обычные граждане — и не-граждане — Урика также решали проблемы подавляющей жары и нехватки материалов для зданий зарываясь в твердую как камень землю.

— Почему ты смеешься?

— Где мы?

— Рядом с началом Золотой Улицы, недалеко от фонтана Ярамуке.

Павек быстро сориентировался: Звайн жил под одним из торговых кварталов города. Сначала это показалось ему глупым, но потом он понял, что это не так уж и нелепо. Темплары оставили охрану торговых кварталов самим купцам.

— Как ты нашел это место, Звайн? — Павек наклонился над костяной балкой, поддерживающей дверь. — Сколько-?

Мальчик твердо стоял на пороге. Ни Звайн, ни эта хлипкая дверь из тряпок и палок за ним не являлись непреодолимым барьером, но он должен держать себя так, как будто являлись.

— Ты темплар. У тебя нет права.

Из-за слюды в комнате был постоянный полумрак. У Звайна была худая фигура мальчишки в разгаре детства, но его глаза — большие, темные, бесстрастные — были намного старше.

— Не должен ли я тебе что-то? Последнее, что я помню, как ты мне сказал, что мы будем в расчете, если ты спасешь мне жизнь. Так ты спас мне жизнь, или это сделал кто-то другой? — мягко возразил Павек, учитывая настроение Звайна, который ожидал от него обычного резкого и обвиняющего тона темпларов. Ему нужно было понять темперамент мальчика, его внутреннее состояние, и он не знал другого способа добиться этого, но ему тут же пришлось пожалеть о своих словах, когда боевой задор Звайна перешел в глубокую тоску. — Я догадываюсь, что ты прав, парень: у меня нет права.

Его руки разошлись в стотону с жестом извининения, но мальчик воспринял это как приглашение. Звайн прыгнул к нему на грудь, обхватил его руками и зарыдал. Чувствуя себя растерянным и беспомощнум, он одной рукой обнял худые плечи Звайна, а другую положил на его макушку. Пока слезы подростка лились на его рубашку, он покачивал парня на бедрах, одновременно оглядывая камнату, которая стала его новым домом.

Кровать, на которой он проснулся, была достаточно широка для мужа и жены. Уголок, наполненный циновками и ковриками, отмечал гнездо, где спал Звайн. Один-единственный стул с прямой спинкой и крошечный стол довершали обстановку комнаты, не считая полок, висящих на грязных стенах, на которые были навалены различные предметы домашней утвари вместе с обрывками нескольких свитков для изучения азбуки. Купцы, живущие наверху, много чего сжигают в своих печах для приготовления еды, но он знал лучше. Он знал, как жил простой народ. Жизнь с Сиан была последовательностью переполненных комнат и плохо-пахнувших переулков, и каждый следующий был хуже предыдущего. Звайн потерял значительно больше, когда осиротел, чем сам Павек имел в детстве.

Он разгладил спутанные волосы и крепко прижал Звайна к себе. Изо рта мальчика вылетал только странный, задыхающийся вой, а слезы слились в поток, но добродетель молчания была тем уроком, который Звайн наверняка давно выучил. Он сотрясаля от рыданий с головы до ног, но не говорил ни слова.

— Мы устроимся! — громко сказал Павек, сам желая верить в собственные слова.

Павек закрыл глаза и нашел в памяти мягкое, круглое лицо лицо Оелуса, подмигнувшее ему в темноте его внутреннего взора. Все хорошо, просто замечательно у нашего Оелуса: он сам в надежной полутьме убежища, носит сухую и чистую одежду, а еду для него готовят женщины, которые поднаторели в искусстве готовить. Оелусу не о чем заботиться.

Павек напрягся и с усилием прогнал Оелуса, но что-то еще смутно зашевелилось в его помяти. Он разрешил ему подойти поближе, и это стало лицом женщины, но не с выцветшими, разрушенными чертами лица Сиан или матери Звайна, но прекрасным, гордым и не сразу узнаваемым лицом. Он мог понять, почему он увидел лицо Оелуса своим внутренним взором: улыбка жреца сама по себе была настоящим чудом, волшебством, а не плодом его горячного воображения. Но женщина-друид с зарнекой? Почему он вызвал ее из памяти?

— Ты останешься? — спросил Звайн, не осмеливаясь поднять голову.

Лицо женщины осталось перед внутренним взором Павека и после того, как он открыл глаза, смотревшее на него с вызовом и осуждением, таким же, каким она глядела на него у ворот, с вызовом и осуждением.

— Я останусь, — твердо сказал он. — Мы устроимся.

Он ожидал, что образ улыбнется ему. Образ Оелуса точно взорвался бы белозубой улыбкой от уха да уха, но друид продолжала глядеть на него с тем же выражением. Павек разгневался на нее и на себя. Он совершенно не понимал, как он сам собирается устраиваться, а еще меньше, как они устроятся вдвоем с мальчиком. Воспитание детей — занятие женщин, хотя, например, Сиан не была мастером в этом деле. Понимание этого остудило его, как холодный ветер.

Действительно женская работа, и женщина, чье лицо все еще стояло перед его глазами, наверняка не откажется от нее. Возможно, что он сам безнадежно испорчен, у него нет надежды научиться чистым заклинаниям друидов — но есть Звайн, жертва Лага, который обманом делают из чистого друидского порошка зарнека. Она не сможет повернуться спиной к человеку, которому доверяет сирота, даже если он дерьмо-головый баарзаг.

— Мы устроимся, — сказал он более уверенно. — У меня есть идея…

Звайн зашевелился в руках Павека. Его лицо потянулось вверх, в глазах блеснули непролитые слезы. — Я помогу тебе, Павек, — пообещал он. — Я выучу все, чему ты научишь меня, клянусь. Я уже готов. Смотри! — С этими словами мальчик высвободился, порылся в своих одеялах и вытащил наружу какую-то кошмарную штуку немного длиннее его ладони. Наискосок согнутая в середине, с одной стороны это был кусок заостренного темного камня, а с другой обсидиановое полукруглое лезвие. — Я украл это у гладиатора. Я готов, Павек. Мы будем охотиться на продавцов Лага вместе.

И мальчик повторил движение гладиатора на арене, когда тот разрезает врага от горла до живота.

— Будь проклят Король Хаману вместе с его темпларами. — Звайн полоснул снова. — Будь прокляты Маски, которые дали ему убить ее, лишь бы спасти свои собственные шкуры. Ты и я, Павек, сделаем то, что необходимо!

В глазах Звайна все еще блестели слезы, но слабый, убитый горем сирота исчез.

— Мы сделаем, правда? — Звайн остановился, его оружие застыло над его плечом.

Слова повисли в воздухе и растаяли.

— Правда?

— Мы попытаемся, Звайн, — мягко ответил Павек. Его внимание было приковано к зазубренному но острому лезвию обсидианового полумесяца. Лицо друида вернулось в глубины его сознания, а где был Оелус, когда он так нужен? Что бы сказал добрый жрец этому безрассудному, полному ненависти и мыслей о мщении ребенку?

— Надо не пытаться, это не слишком хорошо, — запротестовал Звайн, его губы начали дрожать, когда вся его печаль, без остатка, перешла в мечты о мщении. — Это неправильно, нечестно. Она умерла, умерла навсегда. Кто-то должен позаботиться об этом. Кто-то должен сделать хоть что-нибудь. — Его руки тряслись, вместе с губами и голосом. Ему пришлось опустить руку с оружием, чтобы не всадить его случайно в горло Павеку.

— Мы сделаем, Звайн. Мы обязательно сделаем что-нибудь. Я обещаю тебе. — Это была не ложь. Павек верил, что друиды откажутся от торговли с таможней, когда узнают о Рокке, Экриссаре и халгинге. А без зарнеки Лаг исчезнет. — Но подумай сам. Ты не сможешь убить их всех, Звайн — зачем тогда начинать? — Павек взял его руку в свою и прижал к своей груди.

Глаза Звайна задумчиво сузились под густыми бровями. Пальцы его руки забегали по костяной рукоятке, оружие затряслось в такт его сомнениям. Наконец решение было принято. Он разжал пальцы и оружие выскользнуло из его ладони. Павек подхватил его одной рукой, а второй схватил мальчика. Потом он поднял Звайна и прижал к груди, а оружие положил на самую верхнюю полку.

— А теперь слушай меня, и слушай внимательно. — Он осторожно тряхнул мальчика. — Ты будешь делать то, что я тебе скажу. Больше ты ничего не крадешь у гладиаторов. Никаких разговоров об охоте на людей, и неважно что именно они продают. Это Урик — город Короля Хаману. Будешь нарушать законы — умрешь.

— Темплары все время нарушают законы. Они не умирают. Ты сам нарушал законы. Ты не умер.

Павек почесал свой зудящий череп свободной рукой. Он забыл то малое, что знал о детях в тот день, когда получил желтую одежду и перестал сам быть ребенком. — Не спорь со мной, Звайн, — устало сказал он, дав возможность мальчику соскользнуть на пол. — Просто делай то, что я тебе сказал, или я уйду. Ты понял?

— Глаза мальчишки широко раскрылись и опять стали бесстрастными. Кивнув, он спрятал руки под рубашкой. — Да, я понял, Павек. Я сделаю то, что ты сказал мне. Я обещаю.

* * *

Звайн честно пытался, но он не был достаточно большим мальчиком, за которого его принял Павек. Худой, невысокий, ему еще было далеко до повзросления. В один момент он висел на руке Павека, когда они вместе шли по знакомым улицам. В следующий он уже несся прочь, ворча и огрызаясь, решив выбрать свою собственную дорогу, чего бы это ему не стоило. Ума у него хватало на двоих и подозрительности тоже. Павек все еще считал, что Маски поступили слишком грубо и жестоко, оставив его одного — если, конечно, они действительно это сделали — но еще до того, как они съели завтрак и отправились к западным воротам, он понял почему они так поступили.

Он не осмелился сказать Звайну, что у него на уме, почему он хочет последить за воротами или почему, когда он узнал, что сейчас 160-ый день Спускающегося Солнца, он подошел к инспектору.

— Мальчик и я хотим поработать, великий, — сказал он, встречаясь глазами с Букке. Самое время проверить предположения Оелуса, более страшной провеки быть не может.

Букке схватил руку Павека и сильно вывернул. Павек упал на колени. — Большой, сильный парень — почему я не видел тебя раньше? Почему я не знаю твоего имени? Ты знаешь, что случается с беглецами, червяк?

— Не беглец, великий, просто несчастливый. Слышал, что нужен кто-то с крепкой спиной для работы у ворот. Это все, великий. — Павек опустил голову, пока его борода не уткнулась в грудь, и дал всем своим страхам выйти наружу.

Его медальон был надежно спрятан в убежище рядом с оружием, и ничто не могло его выдать, разве только Букке сообразит, что есть связь между покоробленной, выцветшей от солнца надписью на стене и человеком, стоящим на коленях в грязи перед ним. На самом деле инспектора у ворот мало волновало, был ли человек свободным, рабом или беглецом, покуда он мог подставлять свою спину под безостановочный поток товаров в рыночный день. Букке еще раз сильно скрутил руку Павека, а потом отпустил.

— Как тебя зовут, червяк?

— Оелус, великий. — Достаточно частое имя в Урике.

— Хорошо, Оелус, сегодня слишком поздно, но завтра приходи с рассветом и я найду, чем занять твою спину.

Павек медленно поднялся на ноги, оперся руками на плечи Звайна, радостно поздравив себя с тем, что мальчишка промолчал. И так они мало походили друг на друга, как размерами так и цветом волос.

— Мой сын, великий? Он может бегать за водой. Правда, с ним мне тоже немного не повезло, великий.

Букке грубо усмехнулся. — Больше, чем немного, если он похож на тебя, червяк. Как твое имя, червячок?

— Инас, великий. Могу я приносить вам воду, великий? — попросил Зваин дрожащим голосом. — Пожалуйста, великий?

Он гордо развернул свои тощие плечи. Павек перепугался, что он переусердствовал, но Букке только захохотал и внес их имена в список на завтра, Инаса на четверть обычной платы. Звайн оставался смирным и покорным, пока их можно было видеть от ворот, зато потом немедленно стукнул ногой Павека по лодыжке и добавил бы ему по животу, но Павек уже ждал этого движения.