Сколько тебе лет?

Голос, вопрос и лицо уродливого человека ворвались в блеклый ландшафт снов Матры.

Семь раз созрели кабры. Вьющаяся спираль с ней самой в центре и семь расширяющихся колец, удаляющихся от нее. Кольца отмечены соком, сладкими фруктами и другими событиями ее жизни. Семь лет — дней в них было больше, чем она могла сосчитать — и все, за исключением нескольких последних, она провела в желтых стенах Урика. Она даже не знала настоящую форму города, пока не оглянулась назад со спины спины огромного раскрашенного жука, который привез ее в это такое далекое от Урика место.

Матра не помнила другого горизонта, кроме крыш, вымощенных булыжником улиц и стен, на которых всегда находились стражники. Она знала, что мир больше Урика; сам по себе далекий горизонт не стал для нее сюрпризом, но она забыла, насколько все это выглядит пустым и открытым.

А что еще она забыла?

До Урика не было ничего.

Еще один голос. Ее собственный, голос, который она всегда хотела иметь, прозвучал в ее сне. Сказал ли он правду? Быть может она забыла все, что было до Урика, как она забыла, что простирается снаружи от него?

Повернись. Выйди за спираль. Найди дорогу. Что было до Урика? Вспомни, Матра. Вспомни…

Спираль жизни Матры замерцала и расплылась в ее сне-видении. Руки и ноги стали тяжелыми и непослушными. Она попыталась остаться там, где была и не обращать внимания на замечательный голос. Что случится, если она заснет пока видит сны? Проснется ли она в реальной жизни, или где-то там, между жизнью и сном? Между жизнью и сном…

Матра знала, что такое место есть. Она забыла о нем, как она забыла цвет и местность по другую сторону стен, окружавших Урик. Это было совсем другое место, за пределами отмеченной кабрами спирали.

Место перед Уриком.

* * *

Место, где все шевелится, где не тепло и не светло, где не жарко и не холодно. Место без дна или потолка, где не было ни направлений, ни вообще ничего, пока не появились голос и имя.

Матра.

Ее имя.

Идти, бежать, плыть, ползти и летать — она использовала все, чтобы добраться до своего имени. В самом конце ей пришлось сражаться, потому что место перед Уриком не хотело ее отпускать. Оно стало плотным, темным, льнуло к ее рукам, хватало ее за лодыжки. Но как только Матра опять услышала свое имя, она знала, теперь она его не упустит; она вырвется и будет свободной.

Там были руки, похожие на ее собственные, которые ожидали ее, когда она вырвалась на поверхность, сильные руки, которые вытащили ее из воды… Матра выхватила слово об окружавшей ее субстанции из своих самых ранних воспоминаний: местом до Урика была вода, а эти руки — руки ее создателей — подняли ее из глубокого колодца и поддерживали, пока она делала свои первые, еще неуверенные шаги. Ее память все еще не показывала ей лиц ее создателей, но она показывала Матре ее собственные руки, ноги, ее обнаженную, белую-белую плоть.

Сделана, не рождена. Призвана из воды уже взрослой, в точносто такой, которой она была и во сне и в жизни.

Матра.

Руки завернули ее в мягкую материю. Они прикрыли ее наготу. Они прикрыли ее лицо.

Кто это сделал? Первые слова, кроме ее имени, достигшие ушей. Что пошло не так? Кто отвечал за это? Кого мы накажем за все это — за ошибку, за недосмотр, за оплошность? Чья это ошибка?

Не моя. Не моя. Не моя!

Обвиняющие вопросы и страстные отрицания приникли через материю, в которую ее завернули, и благодаря которой она ничего не видела.

Сильные руки отдернулись. Безопасное, колеблющееся место уже утонуло в памяти. Это была настоящая сущность этого мира. Это была настоящая, бесконечная, неизменявшаяся сущность жизни Матры: она всегда была одна, в пустоте и темноте; она была ошибкой, недосмотром, оплошностью.

Это лицо! Как она будет говорить? Как она будет есть? И как она выживет? Не здесь — она не может оставаться здесь. Отошлите ее прочь. Есть места, где она сможет выжить.

Создатели отослали ее, но не немедленно. Они честно постарались исправить, хотя бы частично, свои ошибки. Честно — это слово ее сна из Урика, не из ее памяти. Они научили ее тому, что ей абсолютно необходимо было знать, и дали ей место, пока она училась: темное, с холодными, твердыми поверхностями. Пещера, удобное и безопасное место… или камера, где они прятали свои ошибки. Пещера и камера были словами из Урика. В ее памяти это было только место.

Матра не была беспомощной. Она могла учиться. Она могла говорить — если было надо — он могла есть и она могла защищать себя. Создатели показали ей маленькие красные бусинки, которые никто кроме нее не мог есть. Бусинки были киноварью, эссенциями ртути и серы, соединенными вместе. Были причины, по которым ее сделали, и хотя она была ошибкой, киноварь все еще защищала ее, хотя как и почему, ее память этого не удержала.

Когда Матра выучила все, что могла — все, что ее создатели разрешили ей узнать — они отослали ее, в бесформенном платье, в сандалях, с пригорошней бусинок киновари и маской, которая скрывала от мира их ошибки.

Иди по этой дороге. Не сходи с нее и ты не пропадешь.

И с этими словами создатели исчезли навсегда, она так и не увидела их лица. Во сне Матра спросила себя, а знали ли они, что ее ждет в конце пути, куда он приведет ее из их изолированной башни? Знают ли они о хищниках, которые рыщут в странной, перепутанной дикой природе вокруг башни? А о других странных мистических созданиях, вроде ее самой? О тех, кто сбился с пути и навеки потерялся в глуши? Быть может они счастливые ошибки?

Но сама Матра следовала указаниям создателей, пока не кончилась затененная дикая земля, дорога расширилась и стала твердой землей пустыни. Она не заблудилась. Там были люди, ждавшие ее. Странно — в ее памяти не было слов для воды, пещеры или зверей, которых она счастиво избежала в окрестностях башни, но она знала о людях с самого начала, и пошла прямо к ним, как она никогда не пошла бы к животным.

Во сне между ней и людьми появилась тень. Она вышла из воспоминаний, в которых притаилась.

Не сходи с дороги.

И опять она услышала голос, который должен был быть ее собственным, потрясенная смотрела, как сияющий путь протянулся через тень, путь, который не существовал в тот день, который она не хотела вспоминать.

Иди по дороге.

Голос вытолкнул ее из тени, в которой грубые руки схватили ее, сорвали с нее платье и маску. Ее зрение опять затумалось, а руки потяжелели, но на этот раз она не была в движущемся месте. Со страшным грохотом из ее тела вырвались вспышки света. Когда она опять стала видеть, она стояла свободная.

Это было именно то, что ее создатели имели в виду, когда сказали, что она может защитить себя. Это то, что случалось с киноварью, после того, как она съедала бусинки. Мужчины, которые держали ее, лежали на земле, некоторые корчились от боли, другие совершенно неподвижно. Матра побежала к свободе, придерживая уголки свое изорванного платья на груди. Она бежала до тех пор, пока больше не могла сделать и шага, а свет не сменился темнотой: не той абсолютной тьмой пещеры или камеры, но тенистой темнотой ее первой безлунной ночи.

Ее бусинки из киновари могли защитить ее, но они не могли накормить ее тело или утолить ее жажду. Она отдохнула и побежала опять, не так долго, как в первый раз и не так долго, как было нужно. Мужчины преследовали ее. Они знали, где она была. Она слышала, как они подходили все ближе и ближе. Киноварь опять защитила ее, но на этот раз мужчины действовали похитрее: они узнали ее силу и быстро отбежали на безопасное расстояние.

Раз за разом она пыталась убежать из сна, вырваться из плена памяти, но голос крепко держал ее.

Страх, Матра, страх. Ты не можешь убежать.

Мужчины схватили ее на закате, когда она была слишком истощена и вспышки киновари скорее напоминали мерцание свечи. Они связали ей запястья за спиной, спутали ноги и закинули в повозку. У нее не осталось ничего, кроме маски, которая скрывала то, что было за ней, потому что даже эти жестокие и хищные создания… Даже маски. Ничего. Совсем ничего. Нельзя убежать от памяти.

Маска Матры исчезла. Она была абсолютно голая между мужчинами, которые как боялись ее, так и издевались над ней. Там были и другие повозки, которые везли ленивые глупые ящерицы, и на каждой из них было по одному из творений ее создателей. Она иногда обращалась к ним, но они были не как она; они были безымянные животные, и отвечали криками и ревом, которые она не могла понять. Ее голос заставлял мужчин смеяться. Матра поклялась никогда не говорить там, где ее могут услышать мужчины.

Скрячившись в уголке тележки, как всегда во время движения, она в первый раз услышала слово Урик.

Урик, завыл голос внутри ее сна. Вспомни Урик. Вспомни страх. Вспомни позор и отчаяние. Нельзя убежать от памяти.

Она потрясла головой и безуспешно попыталась разорвать на себе веревки.

Невозможно убежать от голоса в ее сне, но это… это не правильный сон. Память ошиблась. У нее осталась маска, которые ее создатели дали ей, ее не забрали. Она не исчезла, она осталась с ней. И Урик лежал на дороге, по которой ее создатели сказали ей идти. Это было место, к которому она принадлежала, где она могла и должна была выжить.

Вспомни Урик! Вспомни Элабона Экриссара из Урика!

В следующий удар сердца Матра вспомнила. Поток образов, навсегда запечатлевшихся в ее памяти, вместе с ужасом и болью. Вместе с наготой и безнадежностью, образы распространились по всей памяти, преобразуя все, что она знала. Стыд, которым она чувствовала, когда думала о своем лице, распространился и покрыл все ее тело, все ее существо, страх запустил свои холодные пальцы в самую сущность ее жизни.

Страх, стыд и отчаяние. Они часть тебя, потому что ты часть них. Помни.

Матра вырвалась из сна. Жестокий человек из ее памяти исчез, исчезли путы вокруг ее лодыжек и запястьев. Маска вернулась, она надежно и удобно закрывала ее лицо, но последняя победа — проснуться — ускользнула от нее. Она оказалась на серой равнине, еще более унылой и безнадежной, чем она была раньше, невидимый ветер ударил ей в лицо, не имело значения, что она искала на этой равнине, как она там оказалась. Пока Матра пыталась это понять, ветер усилился и начал медленно сносить ее обратно, обратно к стыду и позору сна.

— Хватит! — Новый голос не был голосом самой Матры и не тем голосом, который грохотал во сне. Он поставил невидимую стену перед ветром, а мгновением позже Матру ударило с такой силой, что она лишилась сознания.

* * *

— Хватит! Акашия стремительно полетела обратно из своего псионического путешествия, где реальностью были воспоминания и мысленные образы, а Невидимый Путь соединял их с реальностью. Она испугалась, что узнала этот голос, надеялась, что ошиблась, но надежда была слабой. Как только она вернулась в свое физическое тело, она мгновенно вытерла заранее приготовленным веником из пальмовых листьев землю перед собой, уничтожая сложный узор, которой она нарисовала на ней. Ей надо было еще только одно мгновение, чтобы уничтожить воспоминания о том, что произошло, заменив их невинными картинами.

Но этого мгновения у Акашии не оказалось.

Вихрь из ниоткуда закружил по ее хижине в центре Квирайта. Еще несколько мгновений, и он принял хорошо знакомый облик: сгорбленный от старости, со слегка трясущимися руками, широкополой шляпой с полупрозрачной вуалью, за которой сверкали своим собственным светом проницательные глаза.

Недружелюбным светом. Акашия и не ожидала дружелюбного взгляда от своей бывшей наставницы. Она знала, что она делает. При использовании Невидимого Пути надо было соблюдать меньше правил, чем при использовании магии друидов. Тем не менее она нарушила их, почти все, и было легко понять, что Телами не одобряет ее проникновения в сны белокожей женщины.

— Бабушка.

Утверждение, не больше и не меньше, простая констатация факта, что Телами появилась в этой хижине, их первая встреча с момента смерти Телами, почти год назад. И все это время, как бы ни молила Акашия, Телами не выходила из рощи, оставаясь там с мужчиной, которому завещала ее.

И даже теперь, после почти годового молчания, Телами не сказала ничего, только подняла руку. Ветер задул из ее поднятой руки, невидимый порыв, который обрушился на землю между ними, и на полу хижины опять появился сложный узор.

— Разве я этому учила тебя? — были первые слова Телами. Голос бабушки был в точности такой, каким его помнила Акашия, но тяжелый и горький, от разочарования. Во время жизни Телами никогда не разговаривала с Каши таким тоном.

Она быстро укрыла свои мысли, чтобы сохранить их в тайне от свей старой учительницы. Хотя у Телами скорее всего было достаточно псионической силы, чтобы прорвать любую ее оборону, Акашия пережила намного более ужасные атаки, чем любые, которые бабушка могла бы на нее обрушить, несмотря не все ее недовольство. Благодаря Элабону Экриссару Акашия знала, что живет в самом мрачном уголке ее сознания, и научилась преобразовывать эту тьму в оружие.

Если Телами собиралась сражаться с ней при помощи ночных кошмаров, она готова.

— Это был суд? — спросил призрак Телами, добавив свой суд к неудовольствию.

Акашия не ответила и не извинилась перед женщиной, которая ее вырастила, воспитала и научила всему; вместо этого она промолчала, бросая ей вызов.

— Я задала вопрос, Каши.

— Да, это был суд, — сказала она, пренебрегая тяжелым взглядом горящих глаз, глядевших на нее из-под вуали. — Я сделала то, что необходимо было сделать. Она пришла от него! — прорычала она, а потом содрогнулась, как если бы ее пренебрежение разлетелось на куски. Черная маска Экриссара появилась перед ее внутренним взглядом. И вместе с этой маской появились и яркие неестественные ногти на кончиках руки в темной перчатке. Ногти впились в ее беззащитную кожу, оставляя за собой кровавые следы.

— Это необходимо было сделать! — упрямо повторила она. — Я сказала Павеку, чтобы он отвел ее в рощу — рощу, которую ты завещала ему — но Герой Квирайта отказался. Тогда я устроила свой суд.

— Игнорируя его совет?

— Она уже лишила его здравого смысла. Я не боюсь, бабушка. Я вовсе не слаба. Не было никакой причины для тебе поворачиваться к нему, а не ко мне. Павек никогда не поймет Квирайт так, как я понимаю его, даже без твоей рощи, которая помогала мне. Он никогда не будет заботиться о нем так, как я.

— Белокожая женщина пришла от Хаману, не от его высшего темплара, — поправила ее Телами, не обращая внимания на ее слова. — Ее послал Король-Лев. Она путешествовала под его защитой, и она единственная выжила на Кулаке Солнца. Не дело друидов судить Короля-Льва, или его посланцев. Если ты не веришь самой женщине, если ты отказываешься слушать Павека, поверь мне.

Почему? Акашии хотелось закричать во весь голос. Почему она должна ей верить? Все время, пока она росла, училась, узнавала секреты друидов под руководством Бабушки, Урик и его король-волшебник были врагами Квирайта. Все, что она выучила, было предназначено для того, чтобы заботиться об общине древнего оазиса и укрыть его от жадных зеленовато-желтых глаз Короля-Льва. Единственным исключением была зарнека, которую Квирайт посылал в Урик, что бы там из него сделали лекарство от боли для бедняков, которые не могли заплатить за посещение целителя. А потом они узнали, что Экриссар и его алхимик-халфлинг делают из их зарнеки не лекарство Дыхание Рала, но сводящий с ума яд, который назывался Лаг.

Тогда они сделали ошибку, она и Телами; смертельно опасные амбиции Экриссара застали их врасплох. Они дорого заплатили за свою ошибку. Квирайт дорого заплатил за их ошибку. Сама Телами погибла, пытаясь не дать Экриссару захватить источник производства зарнеки, погибло много фермеров и друидов, и потребуются годы, чтобы возместить ущерб, нанесенный рощам и полям.

Но они победили — победили — еще до вмешательства короля-волшебника — Акашия верила в это всем сердцем. А во что иное она могла поверить, когда увидела правителя Урика на коленях перед кроватью, на которой умирала Бабушка, осторожно погладившего своей костистой лапой впалую щеку Бабушки, жест, скорее всего вдохновленный когтями Экриссара на ее собственной щеке.

Чувство предательства сдавило внутенности Акашии с такой же силой, как и той ночью. Она сжала кулаки, потом расслабила мышцы, сжала опять, расслабилась, надо было время, чтобы спазм отступил. Когда ей стало полегче, она вытянула ногу и опять стерла узор, который Телами восстановила. Он по-прежнему была не согласла со своей старой учительницей.

— Матра приходила в дом Экриссара часто и добровольно, так она сама сказала. Она была там, Бабушка. Она была там, когда Экриссар допрашивал и пытал меня, когда он унижал и мучил меня — и этот мальчишка тоже там был. Они видели… все!

Потом, к ее неудовольствию, ее опять затрясло, а Телами стояла перед ней, голова немного склонена в сторону, сияющие глаза сужены, холодная, оценивающая, судящая — какой Бабушка никогда не была при жизни.

— И что ты собираешься сделать?

— Справедливость! Я хочу справедливости. Я хочу осудить тех, кто это сделал мне. Они все должны умереть. Они должны страдать, как я страдала, и они должны умереть от стыда.

— Кто?

— Они!

Неестественные глаза моргнули, слегка затуманились, а потом появились опять. — Ты не можешь, — прошептала Бабушка. — Это в корнях. Ты хотела умереть от стыда, но вместо этого выжила, и теперь злишься. Ты никак не можешь простить себе, что осталась в живых.

— Нет, — настаивала Акашия. — Мне не нужно никакого прощения. А им нужен суд и справедливость.

— Если даже ты сумеешь уничтожить Матру, это не изменит твоего прошлого или будущего. Как и уничтожение Звайна. Сделанная или рожденная, жизнь должна продолжаться. Чем ты сильнее, тем труднее тебе выбрать смерть.

Не всякий так целеустремлен и решителен, как ты, Каши. Некоторые из нас хотят остаться в живых, а пока мы живем нам надо как-то поддерживать себя. Насмешливое лицо Павека появилось в Памяти Акашии, повторяя мысль… Телами.

— На тебя напала испорченность, тебя почти уничтожили, унизили, ты хотела умереть, но ты выжила, несмотря на все. А теперь ты хочешь наказать Матру за свое собственное падение и называешь это справедливостью. Если судить так, как судишь ты, Матра совершила то же самое единственное преступление, что и ты: она выжила, несмотря на то, что не имела на это право!

Да, Павек и Телами показали ей саму себя в жестоком зеркале. Акашия тряхнула волосами и, в первый раз за все время, отвела глаза.

— И где тогда моя справедливость? Спящая или не спящая, я была пленницей в той комнате, и он запер меня там. Я не могу это забыть. Я не хочу этого простить. Это не правильно, что все эти невидимые шрамы, весь стыд и позор достался мне.

— Правильно, не правильно — мало что можно сделать с этим, Каши-Правильно — это все, что мне осталось! — воскликнула Акашия с такой мукой, что безусловно разбудила всю деревню. Казалось, что каждый ее мускул напрягся, каждый нерв заболел, все тело стало одной смертельной раной. Какое-то мгновение она молчала, потом, немного остынув, сказала, — Все вокруг темно. Я вижу солнце, но не свет, я сплю, но не отдыхаю. Я проглотила его зло и выплюнула на него обратно, — горько прошептала она. — Я вывернулась наизнанку, и он ничего не узнал от меня. Ничего! Каждый день я вижу этого мальчишку и вспоминаю. И вот пришла она, чтобы посыпать мне соль на раны. Они узнают. Они должны узнать, он сделал мне. А тем не менее они спокойно и мирно спят.

— Действительно?

Она поджала губы, отказываясь отвечать.

— Действительно? — повторила Телами, ее голос ветром пронесся через память Акашии.

Судя по словам Руари, Звайн спал ничуть не лучшее ее самой. Из-за своих внутренних проблем она поссорилась со своим самым лучшим другом, своим младшим братом.

И вот в Акашии сломалась что-то давным давно сжатое. — Я устала, Бабушка, — тихо сказала она. — Я посвятила себя Квирайту. Я живу для них, но им, похоже, все равно. Они делают то, что я говорю им, но при этом постоянно жалуются. Они жалуются, когда пользуются своими орудиями во время занятий с оружием. Я должна напоминать им, что они были совершенно беспомощны, когда появился Экриссар. Они жалуются на стену, которую я приказала построить. Они говорят, что им приходится слишком много работать и это отвратительно-Но это все для защиты их самих! Я не дам никому навредить им. Я остановила торговлю с Уриком. Никто не ездит в Урик; никто и не поедет, пока я жива. Я остановлю торговлю с Бегунами Луны… если я сумею убедить их, что у нас есть все, в чем мы нуждаемся.

Акашия подумала об аргументах, которыми она пыталась убедить Квиритов, как фермеров так и друидов. Они не поняли — они и не могли понять, не пройдя через ужас тех дней в доме Элабона Экриссара.

— Одна, — сказала она скорее себе, чем Телами. — Я всегда одна.

— Одна, — проворчала Телами, и звук ее слов резанул по душе Акашии, как остро отточенный нож. — Конечно ты одна, глупое насекомое. Ты сама повернулась спиной ко всем. Жизнь не закончилась в Доме Экриссара, ни твоя, ни чья-либо другая. Стены не защитят ни от прошлого, ни от будущего. Если ты жива, так живи. Ты молила меня о совете — да, я слышала тебя; я всегда слышу тебя — хорошо, вот мой совет. Дай им идти, Каши. Пускай идет Павек, пускай идет Руари. Пускай они идут с твоим благославлением, или сама иди с ними.

— Нет, — прервала ее Акашия. Она потерла руки, прогоняя неожиданный холод. — Я не могу. Павек — Герой Квирайта. Деревня верит в него. Они все потеряют мужество, если он уйдет — особенно если он уйдет в этот вонючий Урик, и не вернется. А женщину я осужу. Если я смогу открыть, кем она является на самом деле, он не пойдет за ней. Он останется здесь, в том месте, к которому принадлежит. Они все останутся здесь.

Кровать скрипнула, когда Телами уселась рядом с Акашией. У нее не было ни пульса ни дыхания, но ее руки оказались достаточно теплыми, чтобы прогнать холод.

— Наконец мы добрались до корня: Павек. Павек и Руари. Они оба знают, что случилось. Ты почти не в состоянии видить ни одного из них — или думать, что они могут уйти от тебя. Было бы намного проще, моя дорогая, если бы все герои Квирайта были бы мертвы: Йохан, Павек, Руари и Телами — все были бы похоронены глубоко в земле, где их никто не видит, но с любовью вспоминает.

Несмотря на все свои самые лучшие намерения, Акашия кивнула, и слезы унижения выбежали из ее глаз. Она сжала кулаки, сжала так сильно, что стало больно, настолько больно, чтобы боль затемнило лица со шрамами, которое она видела своим внутренним взором. — Он — Они выбрали мальчика. Они жалеют только его, — прошептала она. — А теперь они выбрали еще и эту… женщину, Матру.

Она смахнула слезы обратной стороной ладони, но они продолжали течь.

— Жалость? — Бескровная рука была тепла, но голос по-прежнему холоден и беспощадно честен. — О какой жалости ты говоришь? Никто не просил ее, никто и не давал ее. За стенами твоей хижины я вижу, как жизнь продолжается. Я вижу страсти. Я вижу любовь и дружбу там, где раньше не росло ничего. Но я не вижу никакой жалости, не вижу и людей, уставившихся в прошлое, которое лучше забыть.

— А я не хочу забывать. Я хочу мою жизнь обратно. Я хочу жить так, как жила раньше.

Это было глупое желание — жизнь невозможно повернуть назад — но честное, и Акашия надеялась, что Телами что-нибудь скажет. Она надеялась, что Телами найдет слова, которые заставят Павека и Руари остаться в Квирайте.

— Дай им уйти, — вместо этого сказала Бабушка. — Сломай стену в себе.

— Ничего не изменится, никогда не будет так, как было.

— Ничего не изменится, если ты сама не захочешь, чтобы что-то изменилось.

— Я не могу захотеть?

— А ты пыталась?

Она покачала головой и расплакалась, впервые за все это время, но не потому, что она пыталась и не сумела, но потому, что было так просто забыть, жить и смеяться как если бы ничего не изменилось — пока одно слово, или жест, или тень в уголке глаза не встряхивала память и она опять смотрела на черную маску Элабона Экриссара.

— Засмейся над ним, — посоветовала Бабушка, после того как старый призрак заглянул в ее мысли. — Побегай по нашим полям и рощам, понюхай наши цветы, и когда он появится — засмейся над ним. Покажи ему, что у него нет власти над тобой. Он сбежит, вот увидишь.

Еще больше слез. Каши глубоко вздыхает и задает самый больной, самый мучительный вопрос, — Бабушка, почему — почему ты дала ему свою рощу?

— Не я решала, — спокойно признался дух Телами. — Квирайт выбрал героя. И, в конце концов, мудрый выбор. Я там все запустила, Каши. Можешь ли ты себе представить, как кто-нибудь из нас двоих поднимает со дна пруда упавшие деревья или чистит поток? Мы бы провозились там вечность — но Павек! Этот мужчина рожден для того, чтобы переносить деревья и таскать камни через болото. Ты бы только посмотрела на него!

На мгновение Каши представила себе Павека, по колено в грязи, потного, ругающегося и всерьез намеренного вернуть рощу к тому, что должно быть. Она рассмеялась, и слезы исчезли.

— Ты не одна, — внезапно сказала Бабушка, и сначала Акашия ошибочно решила, что речь идет о философии, но потом и она услышала шаги за стенами хижины.

Телами исчезла прежде, чем Акашия успела сказать своему полночному посетителю, чтобы тот уходил. Опять чувствуя себя преданной и покинутой, Акашия выскочила за дверь, где два фермера Квирайта почтительно приветствовали ее. Мужчина держал в руке глиняную лампу, а его жена руку Матры.

— Она видела сон, — сказал тот, кто нес лампу. — Ночной кошмар. И мы тоже перепугались. Павек сказал, что он в хижине для холостяков, но мы подумали…

Некоторым людям не нужны ни заклинания и псионика, чтобы молчаливо передать свои мысли. Потерянное выражение глаз фермера, его отвисшая челюсть сказали все, что он хотел сказать, без слов.

— Да, я понимаю. — Она отодвинулась в сторону, чтобы Матра могла пройти. Со своими странного цвета широко-поставленными глазами — не упоминая того, что скрывала маска — лицо белокожей женщины было совершенно непроницаемо. Когда Матра скользнула через косяк двери так, чтобы не касаться ее самой, у Акашии создалось впечатление, что им обоим не слишком приятно находиться в такой ситуации. — Она останется у меня на остаток ночи. Павек — не самое первое место, куда надо обращаться в случае неприятностей.

— Дык не было никаких неприятностей, — настойчиво сказал фермер, хотя тут же исчез вместе с женой, и его лицо отчетливо говорило, что все его слова вранье.

Акашия постояла в дверях, глядя как они идут обратно в свою хижину, и все это время чувствовала чужую женщину за своей спиной. Настолько вежливо, насколько она могла, она закрыла дверь и привалилась к ней всем телом, не зная, что сказать. Матра решила проблему, заговорив первой.

— Это был только сон. Я не знала, что мои сны могут кого-то напугать. Ты сказала, что я должна идти в рощу. Что такое роща? Почему я должна идти туда? Мои сны, они кого-то пугают здесь?

— Нет, — со вздохом сказала Акашия, отрываясь от двери. — Не сегодня ночью. Слишком поздно.

Да, слишком поздно для рощи, при любых обстоятельствах. Голос Матры был какой-то неестественный. Ее челюсти почти не двигались, когда она произносила слова, а тон был слишком глубок и богат для такого узкого горла; и тем не менее только сейчас, слушая ее, Акашия поверила, что она живет в этом мире только семь лет. Как бы страстно ей не хотелось справедливости, Акашия не могла послать эту семилетнюю… девчонку в рощу.

— Садись, — предложила она. Она с удовольствием обвинила бы Бабушку в том, что та со своим мастерством псионика подстроила эту встречу, но, увы, виновата была только она сама и ее собственное вмешательство во все это дело. — Ты голодна? Или хочешь пить? Мы едим в общей столовой, но, если хочешь, я могу-Нет, не надо, благодарю тебя.

Конечно нет, сообразила Акашия, чувствуя себя дурой. Есть или пить означало снять маску. Роясь в воспоминаниях Матры Акашия обнаружила образ белокожей женщины — так, как она сама себя видит. Если это даже наполовину правда, все равно, это очень хорошая причина для маски, хотя даже такой внешний вид Акашию не волновал.

То, что на самом деле взволновало ее, так это то, что Матра решила встать в шаге от того сложного узора, который она нарисовала пылью на своем полу. Бабушка знала, что это такое: временные символы матеров псионики, мыслеходцев, которые Акашия использовала для проникновения в сознание Матры и, самое главное, для того чтобы заставить мысли Матры идти в нужном ей направлении. Только Акашия могла понять их значение, но Матра уставилась на них так, как если бы они были объявлением для умеющей читать публики, написанным на стене Урика.

Акашия прошла через комнату. Она встала в центре рисунка, как бы ненароком — она надеялось, что так это выглядит со стороны — стерев голой ногой символы, прежде чем взяла Матру за белое запястье. — Пожалуйста, садись. — Акашия подтолкнула свою гостью к хлипкому стулу. — Расскажи мне о твоем сне, — сказала она, как если бы ничего не знала.

Узкие плечи Матры поднялись и опустились, но она покорно пошла туда, куда отвела ее Акашия и уселась на стул. — Это был такой сон, который я никогда не видела и не хотела бы увидеть опять. Я знала, что я сплю, но никак не могла проснуться.

— Ты испугалась? — Акашия уселась скрестив ноги на своей кровати. Спрашивать было нехорошо, не правильно, на она и так уже навредила, а ей стало интересно. Псионики редко имеют возможность изучить результат своей деятельности.

Бледные сине-зеленые, размером с птичьи яйца глаза медленно мигнули. — Да, испугалась, но не знаю, почему. Это был не самый плохой сон.

— Ты видишь другие сны, которые пугают тебя еще больше?

— Чем хуже воспоминания, тем хуже сны, но они все равно только сны. Отец сказал, что сны не могут меня убить, и что я не должна их бояться. Но иногда воспоминания становятся еще хуже, когда они тебе снятся. Это именно то, что случилось сегодня ночью, но не это испугало меня.

— И что же испугало тебя? — спросила Акашия, невольно говоря таким голосом, как если бы она разговаривала с ребенком.

Матра уставилась на нее бесхитростным, но совершенно непроницаемым взором.

— Почти в самом конце, когда я уже почти проснулась, я вспомнила воспоминания, которые принадлежат не мне. Они испугали меня.

Кровь Акашии заледенела. Она подумала о своем рисунке и о том, что она, возможно, не так искуссна в Невидимом Пути, как она считала, во всяком случае по отношению к сознанию девочки-женщины, которая сделана, а не родилась. — Что за воспоминания? — спросила она, ей опять стало интересно. — Ты знаешь, чьи воспоминания это были?

Матра долго смотрела на землю, точно также, как раньше она долго смотрела на узор. Возможно просто искала подходящие слова.

— Отца убили в пещере под Уриком, но Отец не умер, пока я не нашла его и он не отдал мне свои воспоминания о лице убийцы — лице Какзима — так что теперь я могу узнать его. Отец был самый умный человек на свете, и он правильно сделал, когда сохранил свои воспоминания, но теперь я помню не только Какзима, но и помню как его убивали. Во снах все воспоминания перепутываются. Я хочу спасти Отца, Мику и остальных, но никогда не могу. Это только сон, но он делает меня печальной и испуганной.

— А твой сон в начале этой ночи — он как тот?

Голова Матры качнулась, но взгляд так и остался на песчаном полу. — Я вспомнила то, что происходило не со мной, а с кем-то другим, вроде Отца. С кем-то, кого убивали и держали его память, ожидая, пока он умрет. Не думаю, что захочу пойти опять спать, пока я здесь.

Акашия была благодарна, что Матра не глядит на нее. — Нет никаких причин не спать, поверь мне. — Теперь нет. Акашия поклялась самой себе, что никогда больше не попытется проникнуть в сознание Матры.

— Никого не убивали в Квирайте, — продолжла она, — и уже достаточно долго. И никто не умирает здесь, сейчас.

— Ты, — сказала Матра, подняла голову и уставилась прямо в глаза Акашии. — Твой голос я слышала во сне. Я узнала его. Ты сказала мне вспомнить, что было до Урика. Ты сказала мне почувствовать стыд и страх, поскольку сама чувствовала стыд и страх. Я чувствовала то, что ты чувствовала, а потом я вспомнила то, что ты вспомнила.

— Нет, — прошептала Акашия. На какое-то мгновение, на один удар сердца ненависть, которую она пыталась пробудить в Матре, проснулась в ней самой. Она думала, что символы защитят ее. Определенно, у нее нет воспоминаний Матры, но пока она самой короткой дорогой стремилась к справедливости, ее собственные убежали. — Нет, этого не может быть.

— Я узнала тебя. Я узнала моего лорда Экриссара. Теперь я помню его так, как ты помнишь его — ты же это хотела? Создатели дали мне защиту. Мне не было так больно, как тебе. Теперь я помню твою боль, но то, что создатели дали мне, не защитит тебя, как не защитило Отца и Мику. Я думаю, Отец сказал бы мне, что я совершила плохую сделку. Он говорил мне учиться на своих ошибках, но я не знаю, что я должна выучить из этой плохой сделки. Августейшая эмерита сказала мне, что мой лорд Экриссар мертв. Я верю ей. Если ты тоже поверишь ей, тогда он не сможет причинить тебе боль, и не имеет значение, что то, что создатели дали мне, не может защитить тебя. Или это была честная сделка? Ты веришь в то, что августейшая эмерита сказала мне?

Матра была дочью самых темных ночей Урика, самых мрачных его теней, но все-таки она была ребенком, с холодным чувством хорошего и плохого, как и у всякого ребенка. Акашия кивнула. — Да, — быстро сказала она, глотая виноватый всхлип. — Да, я верю, что он мертв. Это честная сделка.

— Хорошо. Я рада. Отца нет, и теперь мне некого спросить и я не могу быть уверена, что я сделала правильную вещь. Твои воспоминания теперь могут спокойно спать, и я могу уйти отсюда с уродливым человеком и не глядеть назад. Какзим убил Отца. Уродливый человек и я будем искать Какзима, найдем его и убъем. За Отца. Тогда и все мои воспоминания спокойно уснут.

Акашия встала и повернулась лицом в угол, чтобы не глядеть в глаза Матры. Мир белокожей женщины был жестоко прост, невообразимо прост. Воспоминания Матры возможно и будут спокойно спать, но и собственные воспоминания Акашии станут поспокойнее, если она сможет по настоящему поверить в простую справедливость Матры.

— Павек, — сказала она через какое-то время, все еще глядя в угол, все еще думая о справедливости. — Ты должна называть его Павек, если ты хочешь вернуться с ним назад в Урик. Он совсем не уродливый человек, не называй его так. Он будет говорить тебе, когда ты будешь делать правильную вещь. Тебе надо слушаться его.

— А тебе?

На этот вопрос Акашия не нашла в себе сил ответить вслух.

— Отец говорил, что самые лучшие уроки — самые тяжелые уроки, — сказала Матра после долгого молчания, потом — к облегчению Акашии — повернулась и тихо вышла из хижины.

Беспокоиться за нее не надо: Матра сама сумеет о себе побеспокоиться, где бы она не оказалась.

Вернувшись в кровать, но не для сна, Акашия потушила лампу. Она сидела в темноте, думая о то, что сделала, о том, что сказала ей Телами, и об этой экстраординарной девочке-женщине, которую Король-Лев послал из Урика. Матра была чем-то вроде Тирского шторма, она изменяла все, чего касалась, прежде чем исчезнуть. Акашии досталось немало, пока солнце не село. Ей было не жалко, что белокожая женщина уезжала, но он уже не сожалела о том, что та вообще появилась в Квирайте. И теперь было, хоть пока и небольшое, расстояние между ей самой сегодня и ей самой вчера, с Элабоном Экриссаром.

Тем не менее Акашия обнаружила, что пока ей тяжело думать о Руари или Павеке. Руари был с ней в те прошлые горячие, яркие и беззаботные дни, которые никогда не вернутся обратно. Павек был будущим, с которым она была еще не готова увидеться лицом к лицу. Она не хотела, чтобы хоть кто-нибудь их них уехал вместе с Матрой, но она должна была смириться с этим, по крайней мере внутренне, наедине с собой, и это смирение дало ей силу сказать им до свидание перед восходом, два дня спустя.

Она была горда собой, что не расплакалась и не молила их вернуться, только обняла на прощание, что она не делала уже давно, и даже получила от Павека что-то такое, что можно было бы назвать поцелуем в лоб, прежде чем он уехал. Стоя на краю соляной пустыни, Акашия смотрела и слушала, пока колокольчики не смолкли и канки Короля-Льва не стали только точками на фоне восходящего солнца. Потом она отвернулась и, обойдя деревню, отправилась в свою собственную рощу.

Дикие цветы расцвели, а птицы радостно запели на верхушках деревьев когда она вошла в нее — все эти замечательные вещи, которыми она пренебрегала с тех пор, как вернулась из Урика. Там была и тропинка, которую она не замечала раньше, а когда она пошла по ней, то оказалась рядом с водопадом, над которым протянула свой лук гигантская радуга.