1. КАРАНТИН

Город, зажатый снежными хребтами Тянь-Шаня, был рассечен надвое течением быстрой горной реки. Говорили, будто река эта способна ворочать многопудовые гранитные глыбы, но сейчас, в конце лета, она мирно журчала среди галечных отмелей, ничем не выдавая своего строптивого нрава.

Вот уже четверть часа мы топаем в строю по аллее, обсаженной пирамидальными тополями. Впереди полыхает вполнеба кровавый азиатский закат. Пахнет пылью, разгоряченными телами и сушеным урюком. Скорее всего урюк припрятан в том самом вещмешке, что мерно, в такт шагам покачивается перед самым моим носом.

Идти неудобно — правую голень все время покалывает одна из булавок, которыми скреплены мои брюки. Бывает же: сиганул из теплушки, зацепился за какой-то дурацкий крюк — и штанина пополам. Добро хоть незнакомая тетка выручила на станции — пожертвовала пару тонюсеньких булавок, какими обычно на примерках пользуются портнихи. А то бы всю дорогу подметал мостовую…

И вот наконец: «Левое плечо впере-ед, марш!»

Пехотное училище занимало целый громадный квартал. Управление и казармы располагались по периферии прямоугольника, а незастроенное пространство между ними замыкала невысокая глинобитная стена — типичный среднеазиатский дувал. Окна, выходящие наружу, были либо замурованы, либо наглухо забиты изнутри толстой фанерой.

И вот сюда-то августа пятнадцатого дня одна тысяча девятьсот сорок второго года от рождества Христова, как писали в старых хрониках, через ворота главной проходной на улице Великого акына прошла разнокалиберная и разномастная колонна вчерашних призывников, из которых за восемь месяцев предстояло сделать настоящих боевых командиров. Пройдет совсем немного времени, и наш взводный, лейтенант Абубакиров, скажет: «Чтобы создать человека, природе требуется девять месяцев. Нам, вашим командирам, ввиду военного времени, отпущено на тридцать дней меньше».

Рядом со мной в одной шеренге шагают Витька Заклепенко, эвакуированный из Днепропетровска, сибиряк Сашка Блинков и Андрей Огиенко — здоровенный лоб с плодородного и изобильного Иссык-Куля, где его отец работал мельником.

С первыми двумя я успел подружиться за несколько дней ожидания и пути. С Огиенко общего языка я так и не нашел.

Не успели мы отъехать от того места, где находился призывной пункт, как Сашка Блинков уже раздобыл неполную бутылку спирта. Мы развели его и разлили на четверых, не дожидаясь, пока он окончательно остынет после таинственной химической реакции, которая произошла в нем от смешения с водопроводной водой.

Опасаться нам было некого — сопровождающий нас начальник назначил Блинкова старшим, лихо всучил ему все документы и, поручив следовать самостоятельно в телячьем вагоне, сам дернул пассажирским. Почему выбор пал именно на Сашку, никто из нас так и не узнал. Скорее всего на сопровождающего произвели впечатление новенький лыжный костюм и командирская планшетка, которую Сашка то и дело небрежно поправлял на ходу рукой. В этом смысле мы, конечно, проигрывали.

Сашка в меру худощав, белобрыс, и лицо его выглядело вполне заурядным, хотя и было наделено от рождения довольно тонкими чертами. Но разве это его заслуга? Когда он смеялся, то не растягивал губы, а, наоборот, округлял, выпячивая вперед, наподобие горлышка кувшина. И только в ясных голубых глазах и уголках губ блуждала какая-то загадочная усмешка. Со стороны могло показаться, будто он знает нечто такое, что недоступно остальным, в том числе и самому сопровождающему. Не это ли объясняло выбор?

Однако у Витьки было не меньше достоинств. В отличие от нас с Блинковым Заклепенко выглядел основательнее и солиднее. Несмотря на то, что его подбородка с едва заметной ямочкой посредине и нежных щек еще ни разу не коснулось лезвие бритвы. Голос у него был низкий, начальственный и губы потолще, чем у нас, да и нос пошире.

После выпитого спирта Огненно окончательно помрачнел, а Витька начал громко хохотать, плести какую-то околесицу, уверять всех, будто ему позарез надо выскочить на узловой станции, чтобы повидать какую-то девушку. Короче говоря, Витька от поезда отстал. Ехали мы медленно, по полдня стояли на каждом полустанке. Так прошли сутки, другие… Мы начали подумывать, что наш друг исчез безвозвратно. Сашка час от часу становился все угрюмее и озабоченнее. И только за несколько часов до прибытия в пункт назначения Витька появился как ни в чем не бывало, благоухающий цветочным одеколоном, ухмыляющийся и вполне довольный собой.

Два дня мы провели в карантине.

Раньше при слове «карантин» мне представлялся желтый флаг на мачте корабля, бросившего якорь на внешнем рейде у какого-нибудь сказочно прекрасного тропического острова. На самом же деле карантином оказалось длинное приплюснутое строение, расположенное внутри квартала в одном ряду со складами обозновещевого и продфуражного снабжения. Дальше за ним находился хоздвор с конюшней и мастерскими и уже совсем в отдалении подвал боепитания — задернованный курган с дощатой вытяжной трубой и полосатым грибком для часового.

На третий день подтянутый сержантик с треугольничками в малиновых петлицах и пряжкой на командирском ремне, начищенной до блеска, вошел в барак и скользящим взглядом пробежал по рядам нар с тощими матрасиками, на которых лежали, ели, а то и резались в подкидного юные граждане преимущественно двадцать четвертого года рождения. Сенька Голубь спал в неестественной позе убитого. До этого он лузгал семечки, по хуторской привычке языком выталкивая шелуху на подбородок, и теперь издали могло показаться, будто у него выросла окладистая черная борода. Ким Ладейкин втихую покуривал, неумело пуская через нос тощие струйки дыма.

Нервными, трепещущими ноздрями сержант втянул воздух, поморщился и, решительно одернув гимнастерку, крикнул петушиным фальцетом:

— Вста-ать! Выходи строиться! — Он поглядел на несколько унылых фигур сугубо штатского вида, которые поплелись к выходу, и строго добавил: — С вещичками, доблестное воинство. Сидора на горб и марш!

Через некоторое время, закинув за плечи тяжелые мешки с домашней провизией, пестрая толпа остриженных наголо новобранцев построилась в две шеренги перед зданием карантина. Когда кое-как подравнялись и рассчитались на первый-второй, сержант легкомысленно скомандовал: «Ряды вздвой!» Лучше бы он этого не делал, потому что тут началось такое… Все задвигались разом и в самых невероятных направлениях. Сержант оттянул пальцем ворот гимнастерки, покачал головой и сказал с укором:

— Ну чего крутитесь, чего крутитесь? Разобраться по четыре. Правое плечо вперед, на хоздвор шаго-ом марш!

Возле конюшни, где волнующе пахло парным навозом, стояли зеленые пароконные брички. Сержант приказал развязывать мешки и вываливать содержимое в пустые кузова бричек. Ни мне, ни Сашке, ни Витьке Заклепенко высыпать было нечего, кроме нескольких сухарей и кусочков запыленного колотого сахара.

— Тут вам вторая норма обеспечена, — успокаивал сержант. — Не боись, голодными не оставят.

Андрей Огиенко развязал добротный конопляный мешок с пришитыми лямками и, тяжко вздыхая, стал не спеша выкладывать сдобные сухари, давленые куриные яйца, бурсаки — киргизские пышки, варенные в бараньем жиру, головки чеснока и здоровенные шматы сала, каждый килограмма по два весом. Перед тем как опустить сало на дно кузова, он долго взвешивал его на ладони. Сашка Блинков бросал на него ехидные взгляды. Голубые глаза его щурились в яростном веселье. Заклепенко не выдержал.

— Во зараза, — прошептал он, толкнув меня локтем. — Жрал спиртягу с черным сухарем, только бы не доставать закуску.

Повозки быстро наполнялись, а начальник карантина то и дело поощрял нас бодрыми возгласами:

— Не боись! Веселей, орлы! Давай-давай! Кони не люди — все пожрут.

— А что, лошади у вас и сало едят? — недоверчиво спросил Огиенко.

Сержант даже руками развел:

— Ну, братец, ты меня просто удивляешь. Что же они у нас, татары, что ли? Это же русский артиллерийский конь!

Невдалеке с беспечным видом прохаживались курсанты из задержавшихся «старичков» в вылинявших за лето гимнастерках. Они бросали на нашу команду насмешливо-любопытные взгляды. Нам говорили, ребята эти ждут отправки на фронт. Мне показалось, что такое обилие еды привело их в возбуждение. Или, может быть, это было тайное предвкушение? Не станут же лошади в самом-то деле лопать свиное сало. За год войны большинство из нас успели познать истинную дену и вкус хлеба. А потому я и сам с нескрываемым сожалением смотрел на горы снеди и представил, как Огиенко жрал по ночам втихаря, укрывшись с головой потертым пыльным одеялом.

Ким Ладейкин, низенький юркий паренек с озорными глазами и нестираемой улыбкой, с первых же дней проникся желанием покровительствовать мне, хотя внешне мы были полнейшими антиподами. Так вот этот самый Ким уже кое-что знал о нашем училище от замужней сестры Лолы, которая была эвакуирована именно в этот город. Здесь готовили командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов. В минометный батальон рвались все. Как ни крути, а почти артиллерия, белая кость.

— На мандатной говори, что ты влюблен в математику, — поучал меня Ладейкин, — что даже во сне извлекаешь квадратные корни. Тогда еще могут взять. Тут уж так: не зевай Фомка, на то и ярмарка. Сестра по секрету говорила, что в минометный попадет только один из пяти. — Он поднял кургузый указательный палец с обгрызенным ногтем. — Обидно будет, если тебя зачислят в какие-нибудь стрелки и мы окажемся в разных батальонах.

Ким говорил со знанием дела, и можно было подумать, будто вопрос о его зачислении в минометчики давно решен.

Однако на мандатной комиссии, куда нас привели строем прямо из конюшни, все обернулось самым неожиданным образом. Я постеснялся врать и ничего не сказал о любви к математике, поскольку, если быть до конца честным, то не совсем уверен, что и сейчас твердо помню всю таблицу умножения. И тем не менее меня и большинство моих новых друзей зачислили в минометчики, а Киму не помогли ни его дружба со всякими тангенсами, ни знакомство сестры с влиятельными лицами. Ему прямо сказали, что одной математики в этом деле мало, надо еще таскать на вьюке плиту батальонного миномета, а сам Ладейкин не вышел комплекцией для такого деликатного занятия: рост — метр шестьдесят и всего пятьдесят один килограмм вместе с нестираными носками. А жаль, Ким Ладейкин, похожий на шустрого мышонка, был щедр душой и нравился мне. Я говорю «был», потому что с этого момента он стал для меня человеком, безвозвратно утерянным: все три стрелковых батальона находились совсем на другой территории, хотя и не слишком далеко от нашего расположения.

После мандатной комиссии нас всех повели в баню. Несмотря на то, что мы старались идти в ногу, колонна будущих минометчиков растянулась на целый квартал.

В санпропускнике стригли под нулевку тех, кто избежал этой участи на призывном пункте. У нас отобрали все личные вещи, кроме записных книжек, фотографий и карандашей. Потом направили в моечный зал, а наше скромное имущество тут же погрузили на маленькие вагонетки и через распахнутые железные двери вкатили в мрачное, пышущее зноем чрево дезинсекционной камеры, которую все панибратски называли вошебойкой. И делом это было не лишним, если учесть, что большинство из нас долго ехали в битком набитых теплушках и порой спали прямо на заплеванном полу в станционных залах ожидания.

У входа в моечное отделение какой-то голый человек выдал нам по кусочку серого хозяйственного мыла величиной в половинку спичечного коробка, строго-настрого наказав, чтобы обмылки после бани сдавались лично ему. Поскольку на голом человеке не было никаких знаков различия, то и должного уважения к нему никто не проявлял.

За дверью свет электрических лампочек, окруженных лунным ореолом, едва пробивался сквозь густые клубы пара. Плескалась вода, гремели железные шайки. Под каменными сводами было гулко, словно в подземелье. В белесом тумане блуждали человеческие тени.

— Глянь-ка на ту скамейку, — сказал Заклепенко, очередной раз возвращаясь с тазиком от крана.

Возле окна на мокрых досках скамьи, подложив под голову опрокинутую шайку, безмятежно дрыхнул все тот же Сенька Голубь, чему-то улыбаясь во сне.

— Представляешь, — говорил Витька, намыливая голову, — этот подлец подвел под свою лень теоретическую базу. Накопление энергии… Потом она, видишь ли, пригодится на фронте. Живой аккумулятор! Талант?

Рядом с Голубем долговязый Лева Белоусов обрушил на себя из тазика целую Ниагару, но Голубь и ухом не повел. А Левка тем временем довольно покрякивал, и капельки воды дрожали на его длинных белых ресницах.

Тут же по проходу бегал крепыш Сорокин из Токмака, отбивая ладошками на круглом тугом животе знакомый походный ритм: «старый барабанщик, старый барабанщик, крепко спал, крепко спал…»

— Вы, кто украл мыло? — кричал он, но по всему было видно, что пропажа его совсем не волнует и шумит он исключительно из любви к искусству.

Ягодицы у Гришки Сорокина были такими красными, будто по ним долго хлестали березовым веником.

В предбаннике нам выдали белье и тонкие летние портянки. Невысокий и ладный старшина с девичьей талией и быстрым пронзительным взглядом выглядел слишком молодо и несерьезно для такой ответственной должности. Увы, в своем заблуждении мне пришлось убедиться слишком скоро.

Белье по росту старшина прикидывал очень приблизительно, на глазок. Неудивительно, что рукава нижней рубашки с трудом прикрывали мои острые локти, а Сорокину пришлось подворачивать кальсоны, чтобы не запутаться.

Потом мы получили защитные хлопчатобумажные гимнастерки с отложными воротниками, шаровары и черные трикотажные обмотки, свернутые наподобие бинта. Единственное, чему здесь уделялось серьезное внимание, это подбору обуви. Мы подходили к горе ботинок из вывернутой кожи, которые были свалены прямо в углу. Тут остро пахло шорной лавкой. Мы примеряли ботинки до тех пор, пока не оставались полностью удовлетворенными. Нам выдали пилотки и шинели. Шинели выглядели невсамделишными, как игрушечная мебель. Они были сшиты из толстой зеленой байки, из какой обычно делают одеяла. Однако торговаться не приходилось, и мы, попрятав в карманы еще жесткие новенькие петлицы с золотой тесьмой по краям, стали наскоро прикреплять звездочки к пилоткам. Я не сразу заметил, что пилотка досталась мне совершенно невероятного размера. Даже при нездоровой фантазии трудно было представить себе голову, на которую ее шили.

Ребята потуже затягивались армейскими поясами и, ощущая непривычную легкость во всем теле, розовые, распаренные, выходили на улицу, продуваемую приятным сквозным ветерком.

Теперь нас трудно было узнать. Не скажу, чтобы форма сидела на нас слишком красиво, но выглядела она достаточно опрятной. И, хотя со стороны могло показаться, будто мы потеряли свое лицо, утратили индивидуальность, нас это уже не волновало. Неожиданно для себя я ощутил внутреннюю взаимосвязь со своими товарищами. Она превратила нас из случайных попутчиков и одиночек во что-то единое, монолитное, сплоченное. Наверное, каждый вдруг почувствовал свою силу и защищенность в этом мире, неуязвимость от всяких случайностей, которые легко могли угрожать любому из нас в отдельности.

В течение ночи на 15 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Минеральные Воды, Черкесск, Майкоп и Краснодар.

На других участках фронта никаких изменений не произошло…

Из сводки Совинформбюро.

 

2. ОТЦЫ-КОМАНДИРЫ

— Абросимов!

Витька толкает меня в бок:

— Женька, спишь?

Спохватившись, ору во все горло:

— Я-я!

— Баранников!

— Белоусов!

— Блинков!

«Я», «я», «я» — как мячик отскакивает от строя. Старшина первой роты Пронженко, тот самый, что выдавал нам белье в бане, заканчивает перекличку. Мы стоим лицом к казарме, выстроившись в одну длинную шеренгу.

— Внымання, — звучит его резкий голос. Головни уборы знять!

Старшина подходит к Белоусову и тычет в грудь острым как гвоздь пальцем. Движения у него быстрые и уверенные.

— Марш на правый хланг. Бигом, биго-ом! Цэ тоби нэ до тэщи на блыны…

Потом палец его упирается мне в солнечное сплетение, отчего хочется поджать живот, и я отправляюсь следом за Левкой. Нас долго тасуют, точно карты в колоде, переставляя с места на место, пока не выстраивают строго по ранжиру. До сих пор мы становились в строй не по росту, а скорее по интересам. Отсчитав справа нужное количество людей, старшина скомандовал: «Три шага вперед» — и объявил нам, что с этого момента мы являемся курсантами первого взвода первой роты минометного батальона.

Управившись с формированием взводов, Пронженко долго мучил нас проповедью о том, каким святым местом почитается в училище казарма и что представляет собой внешний вид курсанта. Он окинул нас взглядом слева направо, словно из конца в конец пробежался по клавишам, и подошел к Гришке Сорокину:

— А ну, пидтягны брюхо.

Старшина расстегнул Гришкин ремень и, упершись коленкой, стал стягивать ему живот с такой силой, будто в руках он держал конскую подпругу. У Гришки даже глаза на лоб выкатились.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул старшина Пронженко, — зараз гарный хлопэць. — Для верности он еще попытался засунуть за пояс палец: — Колы тры пальца пролазе, цэ много, два — у самый раз.

Внезапно он весь преобразился, круче выпятил грудь и, сверкнув черными глазами, крикнул пронзительным, как у чайки, голосом:

— Рота-а, смирна! P-равнение направо!

Именно с той стороны к нам подходили четверо командиров в безукоризненно подогнанных шевиотовых гимнастерках, в начищенных до блеска хромовых сапогах, с портупеями через правое плечо. Все они были рослыми, сухопарыми, с отменной выправкой. К слову сказать, толстые, раскормленные в ту пору нам попадались редко и, как правило, составляли исключение.

Старшина повернулся, вскинул кулак к виску и так молниеносно разжал пальцы, что они щелкнули по козырьку фуражки. Чеканя шаг, он двинулся навстречу командирам:

— Товарыш старший лейтенант, рота…

— Отставить, — прервал рапорт тот, что шел впереди.

Даже надвинутая на лоб фуражка не помешала нам заметить, что весь он огненно-рыжий, как тот парадный конь первого маршала, которого любили изображать на картинах художники. И крупные веснушки на щеках, и, уж конечно, аккуратно подстриженные усы были такими же рыжими.

— Здравствуйте, товарищи курсанты! — обратился он к нам.

Мы ответили вяло и вразнобой. Пронженко не то смущенно, не то сочувственно пожал плечами:

— У них ще всэ впереди, товарыш старший лейтенант.

— Ну-ну, — покачал тот головой и махнул: — Вольно.

— Вольно! — эхом отозвался Пронженко.

— Я командир вашей роты, — бесстрастным голосом заговорил старший лейтенант. — Моя фамилия Мартынов. Предупреждаю всех: в подразделении у меня должен быть железный порядок. И зарубите себе сразу — послаблений не будет. А сейчас представляю: командир первого взвода — лейтенант Абубакиров, второго взвода…

Я с любопытством смотрел на своего будущего командира, который при упоминании его фамилии сделал неполный шаг вперед. Пожалуй, он был выше всех остальных из группы. Не случайно же из трех взводов ему дали первый. Позже я узнал, что наш лейтенант башкир, хотя лицо у него было скорее европейского склада — продолговатое, со слегка прищуренными серыми глазами и прямым костистым носом. И только острые скулы обнажали его азиатские корни. Взгляд лейтенанта был достаточно суровым, но не жестким. Абубакиров показался мне по-мужски красивым.

И еще одна особенность бросилась в глаза. Внешняя вылощенность уживалась в нем со свободой и раскованностью в движениях. Он не тянулся «во фронт», не разворачивал плечи, а, напротив, держался как бы расслабленно, даже немного сутулился, чтобы потом в нужный момент только чуть выше вздернуть сухой подбородок, распрямить спину и, щелкнув каблуками, без всякого напряжения вытянуть руки по швам. И все. Много позднее, когда мы видели его рядом с самим начальником училища, в позе нашего командира не было подобострастия ревностного служаки. Я думаю, ни один из начальников не осмелился бы повысить на него голос. Он был полон достоинства и самоуважения, да и поводов ни у кого не могло возникнуть, чтобы упрекнуть его за неточно или не вовремя выполненный приказ.

Когда наш взвод отвели в сторону, Абубакиров подошел к Сашке:

— Курсант Блинков? Это вы были старшим в команде? Превосходно, Я назначаю вас помощником командира взвода.

Мы были потрясены. Это что — судьба? Ну и везет же типу. Если он и дальше таким образом станет делать карьеру, голыми руками его не возьмешь…

— Абросимов и Соломоник, — продолжал лейтенант. — зайдете в каптерку после построения. Я попрошу, чтобы вам заменили пилотки. То, что надето на вас, в мрачную эпоху Николая Первого называлось треуголкой.

Мы не могли понять одного — откуда он узнал фамилии? Может быть, лейтенант изучал наши дела, где имелись фотографии? А предположить, кто будет курсантом первого взвода, можно было и по записи в графе «рост». Не знаю. Для меня это и по сей день остается загадкой.

Одноэтажное кирпичное здание казармы имело три входа. Один в центре и два по краям. У каждой роты был свой отдельный вход, пост дневального и пирамида с оружием, хотя внутри никаких перегородок не существовало. В левом крыле торцом к стенам тесно жались друг к другу составленные попарно двухъярусные железные койки. В центре оставался еще довольно широкий проход. Там удобно было проводить построения. Напротив столика дежурного — красный уголок, учебный класс и каптерка старшины, где нам выдавали постельные принадлежности.

Как только нас отпустили, мы с Борей Соломоником направились искать командира взвода. И тут я почувствовал, что робею при одной мысли о встрече с ним, словно это был не взводный, а какой-нибудь прославленный военачальник. Мало того, я неожиданно отметил в себе новую и довольно подлую черту — мне вдруг очень захотелось произвести на него хорошее впечатление и даже понравиться. Подозреваю, что такие же чувства испытывал и Боря.

Соломоник был родом из Житомира, где работал учеником провизора в аптеке. По вечерам бабушка заставляла его играть на скрипке. Ходили слухи, будто фашисты расстреляли почти всех его родственников, хотя сам он об этом никогда не рассказывал. У Бори был классический нос и темные бархатные глаза. Неестественно высоко приподнятые плечи как бы выражали постоянное недоумение — что же это, в конце концов, происходит? К тому же он страдал плоскостопием, и от этого походка его выглядела более чем странной. Соломоник резко отбрасывал ступни, будто все время пытался стряхнуть что-то, прилипшее к подошвам.

У дверей каптерки Боря остановился, вежливо снял пилотку — он вообще был очень вежливым человеком — и постучал в дверь.

— Да! — послышался голос старшины. — Заходьте.

Мы попытались протиснуться одновременно и едва не застряли в узких дверях. Пронженко перекладывал белье на деревянных стеллажах. Лейтенант Абубакиров сидел без фуражки у столика и что-то писал в толстой тетради. При виде нас он отложил карандаш и поднял голову. Темные волосы его были причесаны с исключительной тщательностью — волосок к волоску.

— Добрый вечер, — сказал Соломоник и слегка поклонился. — Вы просили зайти…

Губы лейтенанта дрогнули едва заметно, и по обе стороны от них четко обозначились скобочки веселых морщинок.

— Я не просил, — мягко, но с нажимом произнес он, — я приказывал.

Желая исправить невыгодное впечатление, которое мог произвести на взводного Соломоник, я вскинул руку к пилотке и бойко выпалил:

— Товарищ лейтенант, курсант Евгений Абросимов прибыл по вашему приказанию.

— Вот что, брат Евгений, — сказал Абубакиров, поднимаясь со стула. — Имя вам дали красивое, это точно, но при докладах оно ни к чему. Достаточно фамилии…

Пилотки мы все-таки поменяли, а перед ужином нам дали час свободного времени, и большинство ребят засели за письма в учебном классе. Мне писать было некому. Мать свою я почти не помнил, она умерла, когда мне не было и шести лет, двоюродной тетке я послал открытку еще из карантина, а самый близкий мне человек — отец — пропал без вести в первый же месяц войны где-то в Белоруссии. Он служил в инженерных войсках, командовал саперной ротой.

За неимением других дел можно было осмотреть казарму.

Я прошел на цыпочках мимо комнаты, где находился штаб батальона. Командира я так и не увидел. Но это ничего не изменило. Как выяснилось позднее, этот человек при всей своей внешней импозантности умудрялся оставаться незаметным, словно вместо фуражки носил шапку-невидимку. В роту он почти не заглядывал, и встречались мы исключительно на батальонных построениях, которые бывали не так уж часто. Адъютанта старшего, как в батальоне называют начальника штаба, мы видели еще реже. Он целыми днями сидел в своей комнате, как арестованный.

В красном уголке я застал только Сашку Блинкова и Юру Васильева — румяного блондина, эвакуированного из Ленинграда. Сашка что-то писал за столом, а Юра, засунув руки в карманы и весело насвистывая, с независимым видом разглядывал стенды, расставленные вдоль стен, и портреты великих русских полководцев. В глаза бросался плакат — белым по красному: «Приказ командира — это приказ Родины».

Но тут дверь в красный уголок отворилась, и на пороге этаким бездымным факелом возник командир роты. Без фуражки он казался еще рыжее. От его льдистых глаз веяло холодом. Своим взглядом он словно бы раздевал нас догола на морозе. Но странно, трепета перед ним ни я, ни мои товарищи, насколько можно было судить, не испытывали.

Васильев выдернул руки из карманов, а Сашка поспешно встал из-за стола. Старший лейтенант Мартынов выбросил вперед два пальца, будто вскинул старинный двуствольный пистолет:

— Фамилия?

— Курсант Васильев.

— Скверно, курсант Васильев. Это вам не конюшня. Здесь портреты, извлечения из уставов, а вы свистите…

— Говорят, денег не будет, — попытался я разрядить обстановку.

Мартынов удивленно поднял брови:

— Не стоит волноваться, у вас их не будет, даже если вы вообще свистеть не умеете. — И он вышел, оставив нас в полной растерянности.

— Интересно, однако, — как бы про себя сказал Сашка, снова садясь на место, — очень интересно…

— Что, что интересно? — спросил я.

— А не этот ли Мартынов убил Михаила Юрьевича Лермонтова?

Юрка Васильев стукнул кулаком по столу.

— Гнедой! — припечатал он командира роты.

— Какой же Гнедой, если он рыжий, — рассмеялся я.

— Все равно Гнедой, — упрямо повторил Юрка.

Ребята были возбуждены, а я смотрел на них и посмеивался. О своих товарищах я знал немного, хотя и в пути, и в карантине все только и делали, что вспоминали про дом да смаковали всякие истории из гражданской жизни.

Про Сашку я слышал лишь то, что отца своего он потерял рано, не успел окончить семилетку — похоронил мать. Поступил в геологоразведочный техникум, но в позапрошлом году после отмены стипендий бросил его и махнул с родного Алтая в Алма-Ату к дядьке устраиваться на работу. Были у него еще братья. До войны старший служил в Красной Армии, а средний работал сельским учителем. Теперь нет обоих. Первый погиб под Москвой год тому назад, а на другого похоронка пришла недавно. Сашка всего-то и знал о нем, что могила его находится посреди донской степи, где вокруг нет ни деревца, ни кустика, ни другого приметного знака…

У Юрки все сложилось иначе. Жил он в Ленинграде. В самом начале войны отца забрали на фронт. Тяжело раненный, он попал в тыловой госпиталь. В ноябре прошлого года выписался оттуда полным инвалидом. Обратно в осажденный город его, понятно, не пустили, и поселился он в Москве у своей сестры, которая жила в глухом переулке возле Ильинских ворот. Юркина мать работала в конструкторском бюро на заводе и выехать из Ленинграда не захотела. А позднее это стало почти невозможным. Единственное, что она сумела сделать, это выпроводить сына в Москву. Юрка сопротивлялся, по мысль о беспомощном отце окончательно решила дело. А совсем недавно они узнали, что мать умерла от голода в самом конце прошлой блокадной весны…

Насыщенный впечатлениями день закончился последним построением роты на вечернюю поверку. От пережитых волнений нас всех клонило ко сну, а старшина, как назло, все говорил о чем-то, все читал свою бесконечную мораль. Сами собой слипались глаза. Кое-кто из наиболее нетерпеливых, стоящих во второй шеренге, начал незаметно раскручивать обмотки. Дело было далеко не простое. Для этого следовало поднять одну ногу и, соблюдая равновесие, не меняя положения корпуса, распустить тесемку и скатать обмотку в тугой рулончик. При этом глаза должны были пристально смотреть в рот старшине и выражать крайнюю степень заинтересованности. Только опыта у них еще не хватало, и Пронженко без труда разгадал нехитрый маневр.

— Спишыть? — ехидно поинтересовался он. — Шо ж, трохы поучимось порядку. Закрутыть обмотки! Оправыть гимнастерки! Провожу повторну поверку. Рота-а, смирна!

В течение 10 сентября наши войска вели ожесточенные бои с противником западнее и юго-западнее Сталинграда, а также в районе Моздок и уличные бои в Новороссийске.

На других фронтах существенных изменений не произошло.

Из сводки Совинформбюро.

 

3. КУРС ОДИНОЧНОГО БОЙЦА

Каждое утро начиналось с трубы, игравшей сигнал «повестки». Он был непродолжительным и не слишком громким, звучавшим как бы под сурдинку. Если я уже не спал в это время, то мог спокойно рассчитывать на целых пять минут полудремотного блаженства с натянутым на голову одеялом и закрытыми глазами. Это был еще не наш сигнал, он предназначался для начальства. Услышав его, дежурный должен был будить старшину, койка которого стояла прямо в каптерке. Но зато через пять минут…

В утреннем, еще не омраченном дымами воздухе сигнал подъема звучал возбуждающе-призывно, как мощный голос средневекового боевого рога. В ту же секунду полумрак казармы озарялся вспышкой электрических лампочек, звенел звонок, и голос дежурного, а за ним и старшины отрывал нас от теплых подушек и подбрасывал над койками.

— Подъем!

— Подъе-ем, — давил на барабанные перепонки металлический голос старшины Пронженко. — А Голуб досе спыть?

Спрыгнуть на пол с верхнего яруса было делом одной секунды. Тут главная задача заключалась в том, чтобы не зашибить обитателей первого этажа. Все разложено и развешано на своих местах: брюки, гимнастерка, ботинки, обмотки, ремень — именно в этом порядке. Но в проходе между койками нас четверо, а старшина стоит над душой с часами, у которых имеется секундная стрелка, и в такт ее частым рывкам стучит по полу кожемитовой подметкой: так, так, так.

Через несколько дней после прибытия нам выдавали оружие. Старшина записывал в реестр и громко объявлял номера винтовок, а вручал их сам командир взвода. Я рассчитывал, что карабин мне передадут торжественно из рук в руки, но тут было заведено по-другому.

— Абросимов!

Я делаю два шага вперед. Лейтенант берет винтовку за ложу чуть повыше разрезного кольца. Держа ее стволом вверх, он командует «лови!» и резко отбрасывает от себя. Не знаю, каким чудом мне удается поймать карабин на лету, тем более, что с такой манерой передачи оружия я совершенно незнаком — ведь по списку меня выкликнули первым. Мне остается только повторить выбитый на казеннике номер и стать в строй. Товарищи мои теперь хотя и подготовлены, но я все равно вижу, как они жмутся и краснеют, как от напряжения у них дрожат руки. Что будет, если оружие грохнется об пол?

У лейтенанта это получалось так ловко и изящно, что никто из нас карабин не упустил. Потом нам еще раз повторили правила обращения с оружием и ухода за ним, приказали каждому заготовить бирочки с номером и своей фамилией для отведенного гнезда в ружейной пирамиде.

— Товарищи курсанты, — сказал напоследок Абубакиров, — запомните: вы можете забыть свою собственную фамилию, год рождения, но номер карабина — никогда.

У входа в красный уголок висел плакат с крылатыми суворовскими словами: «Тяжело в учении — легко в бою». Надо отдать должное, наши командиры неукоснительно следовали завету великого полководца и делали все возможное и невозможное, чтобы облегчить нашу участь в предстоящих боях.

Занимались мы в среднем по четырнадцать часов в сутки.

При всей замкнутости узкого мира, в котором мы вращались, при всей нашей мальчишеской беспечности мы не могли не ощущать того, что происходило за стенами училища. В красном уголке висел черный, похожий на тарелку, репродуктор, и вечерами нам разрешали слушать оперативные сводки с фронтов. Мы видели, как все более озабоченными становятся лица наших командиров. Немцы подходили к Сталинграду, к Волге. И от нас требовали одного — быстрее, быстрее!

Строевая подготовка — вколачивание и без того утрамбованного гравия на широком плацу — тум, тум, тум. И команды: «На пле-е-чо! К но-о-ге! Шаго-ом марш! Кру-у-гом!» Обязательные занятия в штурмгородке — преодоление бума и полосы препятствий, окапывание, лазание через стенку, проделывание проходов в проволочных заграждениях…

Изучение матчасти мы воспринимали как подарок судьбы. Не надо было тратить драгоценных калорий. Сиди себе в уютном сухом классе, разбирай автомат или ручной пулемет. И солнце не печет, и за ворот не капает. Если говорить по справедливости, мы не были такими уж неоперившимися птенцами. Еще в шестнадцать лет на школьных занятиях по военному делу мы могли на спор с закрытыми глазами разобрать и собрать затвор винтовки и, когда очень хотели, умели держать строй. Многие из нас были ворошиловскими стрелками и дырявили в тирах грудные мишени, а это было не так уж мало…

Тридцать лет мне не приходилось держать в руках боевого оружия, но я уверен, что и сейчас смог бы не глядя разобрать ППШ и даже, возможно, ручной пулемет Дегтярева, хотя из названий только и помню, что боевые упоры да ромбоидальный вырез, или, может быть, наоборот, выступ, в одной из частей затвора. Почему именно- ромбоидальный? Скорее всего из-за непонятного и странного звучания этого слова, когда-то в юности поразившего мой слух и прочно оттиснутого в памяти. А у ручника, помнится, одних задержек надо было запомнить около десятка.

Невдалеке от казармы проводятся занятия по штыковому бою: «Дела-ай… раз! Дела-ай… два! Коротким коли! Прикладом отбей!» Потом мы, задыхаясь, с криком «ура!» и карабинами наперевес бежим в последнюю решительную атаку и с выпадом колем обшитые парусиной чучела. Граненый штык с хрустом входит в слежавшуюся солому, и от этого страшного звука мороз продирает по коже.

Я не знал, как погиб мой отец. А в том, что он погиб, я почти не сомневался. Иногда по ночам, уже засыпая, я пытался представить себе лицо человека, который выпустил в него пулю. И тогда меня охватывала такая лютая ненависть, что слезы наворачивались на глаза. Чтобы встретиться с ним, я, кажется, согласился бы пойти на край света. И наверное, в тот миг в этом набитом трухлявой соломой пугале мне мерещился именно он, мой кровный враг — фашист.

До тех пор чувство ненависти было мне неведомо. В мирной жизни существовало столько всего заслуживающего внимания и любви, что на ненависть не оставалось ни места, ни времени.

Я ходил в школьный музкружок, занимался в духовом оркестре. Всех нас, кто играл на альтах, называли «истаташниками», потому что, разучивая вальсы, мы постоянно отсчитывали такт: «ис-та-та, ис-та-та…».

Я, наверное, никогда не стал бы настоящим музыкантом, хотя и нотную грамоту усвоил, и слухом природа меня не обидела. В кружке я занимался оттого, что любил острый звук медной трубы, словно бы исторгаемый самой душой, и чудо превращения ничего не выражающих отрывочных колебаний воздуха и пауз самых разных инструментов в единое гармоничное звучание. Это было великолепно! Я и здесь, в училище, с волнением слушаю, как возникают и доносятся знакомые звуки из репетиционной комнаты музвзвода, и порой испытываю желание переложить на ноты любой сигнал трубы.

Были у меня и другие увлечения, как тайные, так и явные. К тайным я отношу Лидочку Сонкину. Она сидела в левом от меня ряду, возле окна. Когда на третьем уроке солнечные лучи добирались до ее парты, простреливая легкие золотые волосы, Лидочкина голова вспыхивала, как только что родившаяся звезда первой величины. Ее окружало сияние в несколько миллионов свечей, так что смотреть становилось больно. У Лидочки Сонкиной была атласно-белая кожа с легким румянцем на щеках. И, хотя Лидочка была круглой отличницей, она всегда мучительно краснела, когда ее вызывали к доске. Мне нравилось в ней все: и то, как она одевается, и то, как произносит шипящие звуки, почти не разжимая зубов, — «жук, жужелица…».

Мы проучились с ней с шестого по девятый в одном классе, и я ни разу с ней не заговорил. Ни разу! Меня считали общительным парнем, а тут при виде ее словно столбняк находил, и я терял дар речи. О Лидочке можно было только мечтать… Как это было давно!

Теперь все иначе. Часто по ночам, а иногда и под утро, когда сон особенно сладок, гремит сигнал учебной тревоги: соль-соль-соль, соль-ми-до… Топот тяжелых ботинок по казарме, недолгая толкотня возле пирамиды с оружием, и рота построена. Бывает, тут же, после короткого осмотра курсантов, их амуниции и одежды звучит отбой, и старшина, притворно тараща глаза, орет во все горло: «Воздух!» Это означает примерно то же, что команда «разойдись!». И тогда мы снова, торопясь не меньше, чем при сигнале тревоги, раздеваемся и валимся в постели. Это чем-то напоминает кино, когда механик начинает крутить ленту в обратном направлении.

Но случается и по-другому. Мы выходим с полной выкладкой из ворот училища и, где шагом, где бегом, проносимся по темным улицам спящего города, и сентябрьское солнце встречает нас далеко в поле. Мы идем долго, без привалов. От напряжения покалывает в левом боку, и во рту вместе с тягучей слюной собирается горечь. Страшно хочется пить. И хоть река пробегает где-то поблизости — иногда нам даже чудится, будто мы слышим плеск воды, — из строя никому выходить не разрешают. При таком темпе жара кажется нестерпимой. Над холмами дрожит струистое марево, и солнце, как медовые соты, истекает липким зноем. В бездонной вышине парит беркут. На концах его крыльев растопыренной пятерней торчат жесткие перья.

Впереди взвода со скаткой через плечо и противогазом на боку широко шагает неутомимый лейтенант Абубакиров. Удивительная вещь: пыль у нас оседает даже на бровях и ресницах, а он выглядит так, словно только что вышел из бани. И лишь гимнастерка на его спине чернеет от пота. Иногда лейтенант сходит с дороги и, пропуская нас, покрикивает слегка охрипшим голосом:

— Шире шаг! Подтянись!

И тогда последним шеренгам приходится снова переходить на бег, а вместе с ними рысцой догоняет голову колонны и наш командир. Сашка Блинков обычно замыкает строй. Лицо его налито кровью и обожжено солнцем. Он поторапливает отстающих.

Но наступает минута, когда кажется, что это твой последний шаг. В глазах темнеет, язык становится сухим и шершавым, как драповый напильник. И как раз в этот момент звучит команда:

— Стой!

Дистанция между взводами сокращается, постепенно подтягиваются отстающие. Старшина Пронженко, пробегая мимо по обочине, весело кричит:

— Сойти с дороги! Открыть затворы, свернуть курки!

На языке старшины эта уставная команда означает разрешение справить нужду.

— Привал вправо! — объявляет взводный. — Пять минут. Давайте сюда, поближе.

И он объясняет нам, что чувство жажды приходит к человеку не столько от недостатка воды в организме, сколько от потери солей, которые уходят вместе с потом.

— Часа через полтора подойдем к реке, и вам разрешат напиться, — говорит он. — Так вот, мой совет: хорошенько пополощите рот и горло, а пить не больше трех глотков. Иначе вам будет совсем скверно.

И снова пыль, выбиваемая из дороги сотнями пар тяжелых ботинок. А потом: «Воздух!», «Танки слева!», «Кавалерия с фронта!» В зависимости от обстоятельств нужно либо рассредоточиваться, либо залегать в цепи, либо выстраиваться соответствующим образом с карабинами на изготовку — и «Взвод, залпом пли!». На военном языке это называлось «разыграть вводную».

Рядом со мной, стиснув зубы и подавшись вперед всем телом, идет Лева Белоусов. Впалые щеки его бледны даже в такую жару, а на выгоревших бровях блестят кристаллики соли. Впрочем, соль в виде замысловатых вензелей оседает и на наших гимнастерках, делая их похожими на контурные карты.

Левка у нас на особом положении. К слишком «правильным» ребята всегда относятся настороженно, а иногда даже с опаской. Кто их знает, что они выкинут? За сравнительно короткий срок мы успели хорошо узнать этого длинного худого парня. Он был справедлив и честен. Чересчур честен даже в мелочах. Он все делал как положено, и его сразу же отнесли к разряду «правильных». Но, несмотря на это, от него не отгородились.

И лишь однажды мы смогли уличить его в плутовстве. Левка откровенно словчил на медицинской комиссии. Хирурги придирчиво ощупывали наши кости и суставы, глазники были хотя и бдительны, но уже помягче, а терапевты только слушала сердце, спрашивали о жалобах и всех без разбору направляли на рентген. И вот тут-то, еще в коридоре, где над дверью загоралась красная табличка «Не входить», он попросил Витьку Заклепенко:

— Слушай, там темно, ни черта не видно. Когда назовут мою фамилию, встань вместо меня к аппарату. — Это был единственный случай, когда в его голосе прозвучали заискивающие нотки. — К тому же нас все равно не знают в лицо…

— А зачем? — не понял Витька.

Левка замялся и покраснел:

— Видишь ли, у меня скверно с легкими. В армию брать не хотели… А тут уж наверняка зарежут.

— Ну и ловкач, — баском хихикнул Заклепенко, подтягивая локтями штаны. — Ладно, у меня шкура крепкая, выдержит.

Правда, об этом обмане быстро забыли, тем более что круг посвященных был ограничен…

По другую сторону от меня скачущей походкой шагает Володя Брильянт. Командир одного из взводов соседней роты младший лейтенант Зеленский как-то сказал о Брильянте, что он не тот — не самый крупный в короне британского короля. Тем, что Володька худой и длинный, нас не удивишь. Помнится, при первой встрече в его фигуре меня поразила вопиющая диспропорция, полнейшее неуважение к архитектуре человеческого тела. Я решил даже, что его родители не имели ни малейшего понятия об анатомии. Казалось, что ноги у него росли прямо из груди, а на маленькой, как кулачок, голове непомерно большими выглядели оттопыренные уши. К тому же он еще и заикался немного.

Однако вскоре выяснилось, что родители Володьки тут ни при чем. Виноват старшина, выдавший ему слишком глубокие штаны, из-за чего парню пришлось переместить талию почти под мышки. Остальное же, как уверял Лева Белоусов, было чепухой — немного терпения, и Володька перерастет. Дай-то бог! Во всяком случае, это безропотный и добрейший малый.

А с Андреем Огиенко происходят странные вещи. Он молчит, ни с кем не заговаривает, не отвечает на вопросы. Я вижу, как наш лейтенант то и дело поглядывает на него с любопытством, а возможно, и с затаенной тревогой.

Домой мы возвращаемся уже после обеда. В столовой на нас заявлен расход. Там наше не пропадет. В училище мы спешим, как рабочая лошадь в свое стойло, без понукания. Едва входим в город, старший лейтенант Мартынов останавливает роту, заставляет подравняться.

— А ну, запевай! — приказывает он. — Васильев, давай «От голубых Уральских гор…».

Рота дружно подхватывает песню и, лихо печатая шаг, марширует по улицам. Наша пропотевшая одежда присыпана пылью, а лица потемнели от солнца, но мы, как бы глядя на строй со стороны, втайне любуемся собой.

Но вдруг песня сначала вянет, а затем смолкает совсем. По рядам пробегает сдержанный смешок, потом и откровенный хохот. Курсант Голубь, шагавший правофланговым в четвертой шеренге, отключился. Сначала он только прикрыл глаза, на всякий случай касаясь локтем соседа слева, а потом незаметно уснул. Только неведомый сторожевой центр в мозгу, как гирокомпас, помогал ему выдерживать заданное направление. Он, видимо, уже не раз прибегал к такой уловке. Но тут его подвела улица. Она стала изгибаться влево, а Голубь как шел, так и продолжал идти прямо с закрытыми глазами. Пока не врезался в каменный бордюр тротуара…

Вечером в казарму пришли военврач второго ранга и пожилой военфельдшер. Они о чем-то долго говорили с капитаном — командиром батальона. Перед вечерней поверкой старшина Пронженко объявил нам, что сейчас будет производиться осмотр по форме двадцать. Говоря попросту, это означало, что у нас будут искать вшей. Делалось такое не первый раз, и по этой части рота уже успела накопить опыт. Нас построили в две шеренги лицом друг к другу. По команде мы скинули пояса, расстегнули гимнастерки и, сняв их через голову вместе с нательными рубахами, вывернули на левую сторону, не стаскивая рукавов. Старшина и пожилой военфельдшер шли по проходу и внимательно изучали у каждого бельевые швы, особенно на боках и под мышками.

Все шло спокойно, своим чередом, пока проверяющие не добрались до Огиенко.

— Ото, — громко сказал военфельдшер и подозвал старшину.

Все головы разом повернулись в их сторону, и шеи вытянулись.

— И дэ цэ ты цией дряни набрався? — с испугом проговорил Пронженко. — А ну, выходь з строю.

Огиенко стоял как истукан, не шевелясь, не отвечая на вопросы. И вдруг я увидел, как из его полуоткрытого рта струйкой потекла на грудь тягучая слюна. Взгляду него был совершенно идиотский.

— Так-так, — в раздумье проговорил военфельдшер, — собирайся! Товарищ старшина, продолжайте осмотр, а ему пусть помогут одеться — и быстро в изолятор.

Сашка Блинков и Лева Белоусов натянули на него одежду и, подхватив под руки, повели по коридору. Следом за ними направился и военфельдшер.

— Оде ще мэни прыдуркив нэ було в роти, — с досадой махнул рукой старшина. — Пидравняйсь! Продовжуем осмотр.

Весь следующий день мы обсуждали историю с Огиенко, благо времени для этого было достаточно, так как нас всех вне очереди повели в баню.

Каждый день нам полагается час на самоподготовку и один час свободного времени, когда можно написать письмо, пришить подворотничок или пуговицу, почистить оружие. И вот именно в этот свободный час в казарму вбежал Левка Белоусов и крикнул:

— Вы, там раненая собака!

— Ка-ак раненая? — не понял Брильянт.

— Обыкновенно. Пол-лапы нет. Как отрезал кто. Аж качается бедолага. Видать, крови много потеряла.

Человек пять выскочило во двор. Прямо возле крыльца сидел, понурив голову, небольшой лохматый пес с длинной свалявшейся шерстью. Он держал на весу правую переднюю лапу, с которой капала на землю темная кровь. Два или три пальца были оторваны и болтались на коже. Пес то и дело лизал рану и тихонько поскуливал.

— Если бы его отмыть, — сказал Левка, — он бы оказался пепельного цвета с черными крапинками. И уши тоже черные.

— А корейцы, что ли, говорят, собак едят, — ни к селу, ни к городу вставил Сорокин.

— Где, однако, Соломоник? — спросил Сашка Блинков. — Он должен разбираться в медицине. Как-никак в аптеке работал.

Но Соломоник в медицине не разбирался.

— Давайте оттащим ее в санчасть, — пришла мне в голову гениальная идея. — Там и бинты есть, и йод, и все, что угодно.

— Ну ты, Абросимов, скажешь, — засмеялся Сорокин. — Им только собак не хватало.

— Ладно, тащите в санчасть, — поддержал меня Сашка. — За спрос денег не берут.

Я хотел взять пса на руки, но побоялся причинить ему боль, да и опасался испачкаться в крови. Однако пес словно понял наше намерение. Он поднялся и, отдыхая через каждые десять шагов, с трудом прыгал за нами на трех лапах.

В перевязочной мы застали только медсестру. Она была уже не молоденькая, лет под тридцать. Но женщина эта сразу чем-то поразила меня, и я даже на какое-то время Забыл, ради чего сюда пришел. Высокая, широкобедрая, белотелая. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не следы оспы, несколько портившие лицо. Оно напоминало прекрасный плод, побитый летним градом.

— Как вас зовут? — спросил я, словно во сне.

— А у вас для меня телеграмма? — засмеялась она.

У этой медсестры не было ничего общего с Лидочкой Сонкиной, моей одноклассницей, скорее всего они были полной противоположностью, и тем не менее я испытывал знакомое состояние, близкое к остолбенению.

— Нет телеграммы. Просто так.

— Таня, ответила она удивленно. — Что там у вас стряслось?

— Раненого привели, — сказал Белоусов, вваливаясь в перевязочную следом за мной. — Нужны бинты, йод, вата…

Серые глаза медсестры испуганно округлились.

— Не стоит волноваться, — выглянул из-за Левкиного плеча Соломоник, — это собака. Правда, очень ценной породы. Новозеландский терьер.

— Это там, где кенгуру? — спросила Таня.

— Почти, — кивнул Боря. — Совсем рядом.

— Тогда пойдемте посмотрим.

Она сняла халат и вышла на улицу. Пес сидел перед дверью все в той же позе, держа лапу на весу. Казалось, он понимал, зачем его сюда привели.

— Боже, да ведь это же самая настоящая дворняжка! — воскликнула сестра.

— А мы все тут не княжеского рода, — обиделся за пса Белоусов.

— Да я не к тому вовсе, — засмеялась Таня, и голос ее прозвучал очень мелодично. — Ладно, давайте посмотрим. — Она опустилась возле собаки на корточки. — А ну, больной, покажите лапку.

Пес вздохнул, но лапу не убрал. Осмотр был недолгим.

— Вот что, ребята, никаких бинтов собаке не нужно. Йод при таком ранении тоже ни к чему. Это вам полезно знать. Она просто залижет это место, и вся история. Вы подержите песика, а я сейчас, мигом. Тут необходимо маленькое вмешательство, пока нет никого из начальства.

Через минуту Таня вернулась с ножницами и стаканом, в котором плескалась какая-то прозрачная жидкость.

— Подержите, — сказала она, передавая стакан Соломонику.

Пес даже не взвизгнул, так мгновенно Таня отхватила ему болтавшуюся на коже часть лапы. Потом она полила на рану из стаканчика, и прозрачная жидкость побелела, запузырилась с легким шипением.

— Все, до свадьбы заживет, — пообещала Таня. Сейчас ее подкормить надо. Она, наверное, голодала целую неделю.

Под деревянным крыльцом мы устроили собаке временное логово, наносив туда сухих стружек из мастерской. Я работал с интересом, но сам не переставал думать о встрече с медсестрой Таней. А Левка тем временем, пользуясь своим авторитетом, выпросил на кухне большую жестянку из-под консервов, куда ему плеснули половник обеденного супа.

Когда наша активность по оборудованию собачьего жилья достигла наивысшего накала, на пороге казармы появился командир роты. Мы вскочили, одергивая гимнастерки. Рыжая бровь старшего лейтенанта поползла вверх.

— Что это у вас там? Собака? — спросил он. — А завтра вы приведете в казарму корову. Или слона. Чтоб духу ее не было!

— Товарищ старший лейтенант, — твердым и даже каким-то непреклонным голосом начал Белоусов, — собака ранена. Если ее прогнать, она погибнет.

— Вот именно, — поддержал я Левку. — Разрешите оставить. Хотя бы на несколько дней. Жалко ведь…

— Зарубите себе, — брезгливо проговорил командир роты, — воину слюнтяйство не к лицу. Оно как ржа разъедает устои армии. В этом все. Отсюда вшивость, кража портянок и нечеткий шаг в строю. Вы заканчиваете курс одиночного бойца, а что вы о нем знаете, в чем его сила?

— В том, что он не одинок, — ответил Левка, глядя прямо в глаза командиру роты…

20 сентября. В районе Синявина продолжаются бои… Противник подтянул резервы и оказывает упорное сопротивление.

Из сводки Совинформбюро.

 

4. КАСТРЮЛЬНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

Вторая курсантская норма — это был допустимый предел, который могла позволить себе страна в то нелегкое голодное время, чтобы обеспечить питанием войсковую часть, расквартированную далеко от войны, в глубоком тылу. Выше этой нормы была только первая — фронтовая. О нашем рационе гражданские могли только мечтать. Наваристые щи или суп с лапшой, сытная ячневая или перловая каша, бывал и плов. На день курсантам полагалось восемьсот граммов хлеба, из которых около половины выдавали белым. Кроме того, два кусочка сливочного масла и по столовой ложке сахарного песка на завтрак и ужин. И все это за считанные минуты исчезало в наших желудках.

У каждого из нас была своя манера, или, точнее, методика, еды. Когда в мою миску наливали суп, я в первую очередь съедал с хлебом жижу, а гущу оставлял напоследок. Сашка Блинков не ел, а «принимал пищу», причем с такой деловитостью, словно выполнял ответственную работу. Витька Заклепенко родился гурманом. Он умел смаковать все, что подавалось к столу, и потом, покряхтывая от удовольствия, тщательно вылизывать свою ложку. Соломоник старался есть не чавкая, интеллигентно, непременно отставляя мизинец. А Сорокин поглощал пищу с неимоверной быстротой, почти не глядя, и, если бы ему подсунули кусок жареной автомобильной покрышки, он бы наверняка не заметил.

Не помню уже, как питался Андрей Огиенко, ибо вскоре после медосмотра его отправили в госпиталь и там комиссовали по чистой. Витька Заклепенко по этому поводу высказался довольно определенно:

— Вот сдохнуть мне, он симулянт. Обвел комиссию вокруг пальца. Я бы его, гада, по закону военного времени…

Обычно уравновешенный Витька умел быть и категоричным. Правда, иногда он и сам плутовал, но его всегда выдавало откровенно лукавое выражение глаз.

Мытарства эвакуации научили его бороться за жизнь, заботиться о собственном пропитании. Им владел уже не столько голод, сколько страх перед ним. Сорокин в часы самоподготовки ходил на кухню выдуривать у дежурных что-нибудь съедобное, или, как мы говорили, «охмыряться». Кстати, это подлое словечко так прочно вошло в наш курсантский лексикон, что избежать его сейчас я не вижу никакой возможности. Идти откровенно этим путем Витька стеснялся. То дровишки подколет, то поможет продукты разгрузить. Глядишь, вечером дежурные подкинут лишний бачок каши. Надо отдать должное, заработанное он тащил к столу и честно делился с товарищами.

И несмотря на все, мы постоянно испытывали голод. Четырнадцать часов напряжения сжигали без остатка все эти белки, жиры и углеводы. Мы потихоньку носили с конюшни макуху — то ли конопляный, то ли хлопковый жмых, били на кусочки и держали в карманах вместо шоколада.

Если тактические занятия проводились в поле (а мы почему-то часто попадали на поля, где перед этим убрали редьку), то глаза наши все время шарили по земле в надежде, что хоть один драгоценный корнеплод ускользнул при уборке от внимания колхозников. Чаще всего так оно и было. В этой бескровной охоте я достиг успехов.

Когда редька оказывалась поблизости или, что еще лучше, прямо под ногами, я незаметно переворачивал карабин прикладом вверх, штыком выколупывал из земли трофей, а затем уже накалывал его на острие. Самое главное тут было опередить возможных конкурентов. После этого я вытирал редьку полой шинели, и она была готова к употреблению.

Сейчас приходится удивляться не столько количеству съедавшейся курсантами пищи, сколько вместимости наших животов. Абубакиров даже предположил однажды, что у нас, как у коровы, не по одному, а по четыре желудка.

И вот в такое-то напряженное время в роте появился нахлебник — несчастный бездомный пес. Добавки перепадали нам далеко не каждый день, а объедков в столовой практически не оставалось. Мытье посуды после обеда было делом чисто формальным, потому что со столов миски собирали уже достаточно чистыми и даже сухими. Тогда Левка Белоусов бросил клич: с каждого по пол-ложки второго!

Одно дело сказать, а другое сделать. Все это было связано с немалыми трудностями. Приходилось ежедневно тайком проносить в столовую большую жестянку из-под консервов, прятать ее под столом на коленях, постепенно передавая по кругу.

А пес был умница! Он быстро научился ориентироваться в обстановке и отлично знал, когда следует выходить, а когда лучше отсидеться в укрытии. И все же полностью избежать неприятностей он не мог. Потому что если на сотню человек сыщется хоть один-единственный гад, то и он может наделать неприятностей.

Помощник командира третьего взвода младший сержант Красников не любил собак. Однажды, проходя мимо пса, он пнул его носком ботинка в самое больное место. Не ожидая нападения, пес доверчиво сидел возле ступенек. Мы услышали, как отчаянно он взвизгнул, и выскочили, когда наш приемыш вертелся волчком от боли. Потом пес скрылся под крыльцом и еще долго жалобно скулил.

Мы почти с кулаками набросились на младшего сержанта. И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не Сашка. Он с трудом успокоил ребят и, повернувшись к Красникову, довольно решительно сказал:

— Запомни — будешь кидаться на скотину, посадим на цепь.

Однажды Сашка сказал мне:

— Послушай, Женька, перестань лизаться с собакой. Старший лейтенант, однако, прав — глисты будут. Лучше бы имя ей придумал. Человек без имени и тот вне закона…

И тут началось. Посыпались самые неожиданные предложения.

— Может, Джу-ульбарс? — неуверенно спросил Брильянт.

— Дура! — разозлился Витька. — Это же тебе не пограничная собака.

— Надо что-нибудь такое, — и Соломоник сложил пальцы щепоткой, — военное. Может быть, Боек, а? Звучит!

— Слишком воинственно и не смешно, — запротестовал Лева.

— О, придумал. Нагель! — сказал Сорокин. — Тоже по матчасти…

— Да что он у нас, однако, немец, что ли? — возмутился помкомвзвода.

За спорами мы не заметили, как в красный уголок вошел наш лейтенант.

— Я уже слышал, чем занимается взвод. По-моему, у вас нет ни юмора, ни фантазии. Назовите пса Антабкой, — сказал Абубакиров. Он явно имел в виду устройство для крепления ремня на винтовке…

Вмешательство командира взвода в неожиданный спор обрадовало нас, поскольку это делало его невольным соучастником нашего заговора. Во всяком случае, мы могли быть уверены, что он не станет чинить препятствий и собаку мы сохраним.

Меньше всего мы ожидали от Мартынова, что он смирится с существованием какого-то приблудного пса в расположении роты. Но, к нашему удивлению, старший лейтенант Антабку просто не замечал, либо делал вид, что не замечает. Примерно так же относился к собаке и командир батальона. Старшина Пронженко ухмылялся, глядя на наши новые заботы.

— Мало вам вошей, — беззлобно покрикивал он. — Вы мэни ще и блох принэсэте.

Единственным человеком, сам вид которого уже приводил нас в трепет, был начальник училища подполковник Лисский, хотя за все это время ничего плохого от него мы не видели. Просто слишком велика была дистанция между нами и слишком неприступным был его вид. Подполковник мог в окружении небольшой свиты появиться в казарме и, заметив пыльное глухое окно, молча начертать на стекле пальцем: «Дежурному — трое суток ареста». И больше ни слова.

Когда рано утром на территории слышался срывающийся голос дежурного командира, во всю мощь своих легких подававшего команду: «Училище, смирно!», по коже у нас ползли мурашки и мы замирали на месте. Так в детстве мы застывали в самых неожиданных позах, когда периодически возникало поветрие совершенно дурацкой игры «Замри!».

Начальник училища не допускал никакого панибратства между старшими и младшими по должности, со всеми был подчеркнуто официален, сух и по-деловому краток. Он придерживался известного принципа — командир должен быть строгим, требовательным и справедливым. Говорили, что он потомственный ленинградец. Мы знали о болезненной чистоплотности подполковника и не без основания полагали, что, если однажды его путь пересечется с путем приблудного пса, для Антабки это будет конец.

В тот день мы поотделенно отрабатывали ружейные приемы невдалеке от казармы. Дневальный по роте Юрка Васильев с ведром и шваброй убирал на крыльце. Антабка, выбравшись из своего логова, лежал в тени под стенкой, отгоняя хвостом мух. Не заметить его было невозможно. И вот тут-то из-за угла соседнего строения появился сам подполковник в сопровождении полкового комиссара Чурсина и начальника учебной части майора Рейзера.

Выслушав до конца доклад Абубакирова, подполковник закурил и направился к казарме. Юрку Васильева с крыльца словно волной смыло. Не дойдя шагов десять до вкопанной в землю бочки с двумя скамейками по сторонам, Лисский остановился, молча уставившись на ничего не подозревавшего пса. Губы его сложились в насмешливую улыбочку, не сулившую ничего доброго. Он повернулся и, ни слова не говоря, посмотрел на нашего лейтенанта. Абубакиров слегка покраснел, но в остальном оставался таким же невозмутимым и спокойным. Мы замерли, ожидая страшной развязки.

И вдруг Юрка Васильев, прислонив к стене швабру, сделал три шага вперед и громко прокричал:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

Начальник училища посмотрел на Юрку чуть удивленно, как-то странно крутнул головой и сказал:

— Обращайтесь.

Юрка строевым шагом приблизился к подполковнику и остановился от него чуточку ближе, чем полагалось по уставу:

— Это личный вопрос, товарищ подполковник. Если разрешите, я хотел бы один на один.

Мы не верили своим ушам. Даже Абубакиров, как я заметил, растерялся. Подполковник, казалось, заколебался на какое-то мгновение, но тут же, метнув короткий взгляд на комиссара, согласился;

— Ну что же, отойдем в сторонку. Думаю, товарищи нас не осудят.

О состоявшемся разговоре мы узнали позднее от самого Юрки. Но тогда все были поражены тем, как они разговаривают, хотя, разумеется, не могли расслышать ни одного слова. Мы видели, что подполковник сначала нахмурился, а потом рассмеялся и положил руку Юрке на плечо. Немного погодя он взял нашего товарища под руку, и они стали не спеша расхаживать, как два закадычных приятеля. Со стороны могло показаться, будто подполковник держит его на поводке, на самом же деле мы прекрасно видели, что Юрка все дальше и дальше уводит начальника училища от казармы.

— Товарищ подполковник, — заговорил Юрка доверительным тоном, — вы прежде от зажигалки прикуривали, точно? А теперь вот спичками.

— Ну, — нетерпеливо посмотрел на него подполковник и даже чуточку отстранился.

— Вот я и решил, что у вас камушки кончились, а достать негде…

— Что же, наблюдательность делает тебе честь, — кивнул головой Лисский. — Скажем, это действительно так. И что же из этого следует?

— Понимаете, какая штука, мне отец из Москвы посылку прислал, а там как раз эти самые камушки…

— И много?

— Да штук с пол сотни. Так что на любую половину можете рассчитывать.

Начальник училища не выдержал осады и рассмеялся:

— Любопытно… Но все равно спасибо. А теперь только один вопрос: почему ты решил делиться именно со мной, а не со своими товарищами? Надеюсь, ты не подхалим?

— Ну что вы, товарищ подполковник, меня тут все знают. Просто мы с вами земляки — ленинградцы. Я ведь до войны на Мойке жил, недалеко от дома Пушкина.

— Серьезно? — обрадовался подполковник. — Значит, поблизости от меня. Первым попадешь в Ленинград — Пушкину привет.

— Ну а насчет товарищей, так нам и половины этих камушков за глаза хватит. Зажигалок-то в роте одна-две, и обчелся.

— Ты смотри, все логично, — рассмеялся начальник училища. — Молодец ты, что начальства не боишься, значит, и перед врагом не сдрейфишь. Ну что ж, земляк, тащи свои кремни, а в казарму к вам я идти передумал, как-нибудь в другой раз…

Пока они мирно беседовали, мы затолкали Антабку под крыльцо. Пес был спасен, а Юрка объявлен героем дня.

— Ну, как я провел самого подполковника? — спрашивал он, расхаживая перед нами.

Я не пытался умалять Юркиных заслуг, но почему-то подумал, что начальник училища не так уж прост, как это показалось ребятам…

Многие из нас до сих пор не могут расстаться с гражданской привычкой разгуливать по казарме, засунув руки в карманы. Чаще всех замечания получает Гришка Сорокин. Наконец терпение старшины лопнуло, и, застукав его очередной раз за таким непристойным делом, он приказал дневальным наглухо зашить карманы Гришкиных брюк. Даже суровых ниток не пожалел. Дневальные постарались и зашили их крупными стежками через верх, да так крепко, что и зубами не отгрызешь. Желая отомстить и старшине и дневальным, Сорокин решил пойти поохмыряться возле столовой, хотя уже давно давал обещание прекратить этот любительский промысел. Вместе с ним за компанию поплелся и Заклепенко. Раз время личное, значит, он вправе распоряжаться им по собственному усмотрению.

Им повезло. Как раз в это время к хлеборезке подошла машина из пекарни.

— Подсобите? — вылезая из кабины, спросил старшину из ПФС, как сокращенно называли продфуражное снабжение.

Гришка согласился, напомнив, однако, что путь к сердцу солдата лежит через желудок. Старшина поклялся, что на ужин они получат по лишней порции. Сорокин тут же развил бурную деятельность. Он прыгнул в кузов, откинул брезент и начал с ловкостью эквилибриста метать буханки серого хлеба в окошко, откуда выглядывал обитый жестью лоток.

Минут за десять-пятнадцать они вдвоем перекидали в хлеборезку почти весь груз.

— А теперь слушай мою команду, — сказал Гришка. — Сигай вниз!

Заметив, что старшина направляется с накладными в столовую, он быстро огляделся по сторонам:

— Заклепа, не чешись, заходи с правого борта!

Продолжая метать хлеб в окошко, он на взмахе руки каким-то неуловимым движением пульнул одну буханку назад, прямо в Витькины руки. От неожиданности тот растерялся, а Сорокин, соскочив с машины, быстро переломил хлеб пополам и протянул одну часть Витьке. Свою долю он прикрыл полой гимнастерки и, не оглядываясь, бегом припустил к казарме.

Витька пожал плечами, разломил оставленную ему половинку надвое и запихал в свои карманы. Ему-то их, слава богу, никто не зашивал. А потом локтями подтянул штаны.

Но Сорокину в этот день явно не везло: взбегая по ступенькам, споткнулся на правую ногу. «Не к добру!» — подумал он. И точно — на пороге казармы его перехватил Сашка Блинков. Слишком уж выдавала Гришку оттопыренная гимнастерка.

— А ну покажь, чего тащишь в казарму.

Глаза у Гришки Сорокина блудливо забегали по сторонам:

— Тебе-то какое дело? Чего бы ни тащил…

После долгого препирательства вмешиваются дневальные, и хлеб в конце концов оказывается на столике дежурного по роте.

— Правильно, однако, говорит лейтенант, что вы рабы пищеварительного тракта, — пренебрежительно бросает помкомвзвода.

— Чего кривишься, чего кривишься? Я заработал, ясно?

— Может, пойдем спросим? — предлагает Сашка.

— Еще чего, — возмущается Сорокин.

— Да ты спер его, паразит! Спер!

— Кто? Я? — У Гришки в притворном гневе раздуваются ноздри.

Юрка Васильев берет со стола злосчастную половину буханки, с каким-то странным видом вертит в руках. Вокруг собираются ребята.

— Это же хлеб, понимаешь? — с трудом выговаривает Юрка, и все мы видим, как бледнеют его щеки, всегда такие розовые, точно он только что пришел со свидания от любимой девушки.

— Сам вижу — не сало…

Я не могу понять, что происходит с Юркой. Губы у него дрожат, а широко раскрытые глаза, не мигая, смотрят на Гришку.

— У меня мать умерла в блокаде. От голода, понимаешь?

— Да опупели вы, что ли! — с обидой выкрикивает Сорокин. — При чем тут я?

— Здесь… здесь десять дневных норм. Десять норм, которые и сегодня получают дети и женщины в моем Ленинграде. — Голос у никогда не унывающего Юрки сейчас вибрирует на высоких нотах, и прозрачные светлые глаза наполняются слезами. — Дистрофия — ты слышал про такую болезнь, когда отекают руки и ноги, а кожа становится стеклянной? Когда от слабости и боли человек не может ступить и двух шагов. Когда-нибудь ты об этом услышишь. А про трупы, которые некому хоронить, потому что у людей сил не хватает?

Все мы видим, что Юрка уже на пределе, и молчим, подавленные этой сценой.

— Ладно, не накручивай, не заводи себя, — в наступившей тишине звучит голос Левки Белоусова. — Как-нибудь разберемся.

— Когда вы охмыряетесь в столовой, это одно, — говорит Сашка, — а когда тащите хлеб, это совсем другое. А теперь отвечай, где вторая половина буханки?

— Съел, — виновато понурившись, говорит Сорокин.

— Опять врешь. От хлеборезки до казармы чуть больше ста метров. И почти всю дорогу ты бежал. Я видел. Не мог же ты сожрать полбуханки за тридцать секунд.

— Смог бы! На спор?

— Ясно, теперь не докажешь.

— Давай хлеб, — кивает он на стол, — и засекай время.

Предложение смешное, но почему-то сейчас никто не смеется.

— Кончай трепаться, — печальным басом говорит Витька Заклепенко, протискиваясь вперед и выкладывая на столик дежурного остальные две четвертушки. — Виноват, значит, виноват…

Никто, кроме меня, не заметил, как из класса вышел Абубакиров и остановился позади всех, наблюдая за происходящим…

Человеческая память — взрывоопасный материал. Ее не удержишь в состоянии покоя, если даже случайный повод вызовет детонацию. И никто не сможет сказать, куда разлетятся осколки.

Вот у столика дежурного среди прочих курсантов стоят двое — Витька Заклепенко и Юрка Васильев. И каждому из них суждено быть первым. Мы никогда не научимся предсказывать судьбу, но в нашей памяти события прошлого легко перемещаются во времени, нарушая естественную последовательность и очередность.

Витьку первым и единственным из тех, кого мы близко знали, отзовут прямо с фронта в Москву, чтобы вручить ему в Кремле орден Отечественной войны, и сам Михаил Иванович Калинин пожмет ему руку, а потом предложит сфотографироваться на память…

Юрка же будет первым из нашей роты, кто навсегда останется молодым. По воле случая, он, как и многие другие, попадет в пехоту.

…Разрыв между нашими окопами и линией обороны противника окажется большим, почти в километр. Но поступит приказ — взять вражеские укрепления.

После артподготовки, в которой примут участие «катюши», и вслед за тем, как передний край немцев добросовестно проутюжат горбатые Илы, стрелковый батальон пойдет в наступление.

Наши роты поднимутся в полной тишине, и все поверят, что огневые точки противника окончательно подавлены. Когда же до оборонительных сооружений останется меньше ста метров и Васильев поднимет над головой автомат, чтобы повести взвод в свою первую в жизни атаку, с флангов ударят два пулемета, две пульсирующие звезды. Юрка почувствует несильный толчок в левый бок и живот, а затем — легкую тошноту и тупую боль в пояснице.

«Что же это?» — возможно, подумает он, не понимая, отчего ноги сделались ватными и перестали повиноваться ему. Он еще увидит, как рядом с ним падают на траву товарищи, и вдруг земля побежит к его глазам, и, рухнув на нее, он удивится, что не ощутил собственного падения. И пробьет колокол. И остановятся стрелки на всех часах нашей планеты…

А в столовой нам дали лишний бачок каши, потому что старшина из ПФС ничего не знал и был верен своему слову. В хлеборезке же удивились до неприличия, когда мы отказались от одной из положенных нам буханок. Проходивший между столами Абубакиров задержался возле нас и покачал головой. Мы все, как по команде, перестали жевать и опустили глаза.

— Ешьте, ешьте, защитнички Отечества, — и он презрительно махнул рукой. — Одно слово: кастрюльная интеллигенция!

28 сентября. В районе Сталинграда наши войска вели тяжелые бои с численно превосходящими силами противника…

Из сводки Совинформбюро.

 

5. ПРИСЯГА

Батальонный миномет вещь нехитрая — ствол, плита да двунога-лафет. Разобрал на три части — и шагом марш. Опорная плита самая неприятная часть миномета. Для переноски ее существует даже специальный заплечный вьюк с ремнями. У нас в отделении плиту таскает Володька Брильянт, самый хилый и самый безропотный. Оправдание для себя мы нашли вполне убедительное: Володьке надо развиваться физически. Чем ему тяжелее сейчас, тем крепче и здоровее он будет впоследствии.

Не успели мы постигнуть материальную часть минометов от ротного до полкового, как на нас навалилась артстрелковая подготовка. Поначалу казалось, что науки этой нам не осилить вовек. Смещение, база, отход, угол альфа… Я всегда считал, что у меня гуманитарный склад мышления. Математикой никогда не увлекался, и что знал, то успел подзабыть. А тут посыпались формулы, таблицы. Особенно пугала почему-то тригонометрическая функция синуса.

Старший сержант Басалаев — богатырь, типичный Микула Селянинович, задержанный в училище с позапрошлого выпуска, пользовался у курсантов популярностью главным образом из-за того, что в одиночку таскал на спине плиту 120-миллиметрового полкового миномета от склада артснабжения до самой казармы. До войны Басалаев окончил три или четыре курса физмата в МГУ и говорить популярным языком не умел. Он сделал все, чтобы до конца запутать теорию стрельб. Уверен, для того, чтобы объяснить, как нужно складывать два и два, Басалаев не преминул бы прибегнуть к помощи высшей математики. И только когда он видел свое полное бессилие, начинал хрипеть басом:

— Ну поймите же: даны две угловые величины и две линейные… — Кроша мел, он рисовал на доске сложные схемы. — Надо запомнить пять простейших формул. Это же для детского сада!

В конце концов артстрелковую на время взял в свои руки лейтенант Абубакиров. И вскоре первые успехи проявили Сашка Блинков, Белоусов и Соломоник. Подозреваю, что Сашка тайком брал дополнительные уроки у Басалаева, чтобы не подорвать свой престиж помкомвзвода, Левка по натуре был слишком добросовестным, а у Соломоника успехи в математике, как мы считали, компенсировали врожденный недостаток — явно выраженное плоскостопие.

Однако понять основные принципы и даже запомнить округленные значения синуса для углов одной четвертой артиллерийского круга еще не значило научиться стрелять. Чем дальше мы продвигались, тем больше нового открывалось перед нами. От нас требовали не просто умения, а быстроты, точности, автоматизма, и с этим-то дело как раз продвигалось туго. Сорокин считал, что нам не хватает фосфора, все силы съедают штыковой бой и строевая муштра. Голубь уверял, что, если бы ему дали спокойно проспать сорок восемь часов подряд, он бы сразу все усвоил.

На политзанятиях, которые чаще всего проводит старший политрук Грачев, мы по косточкам разбираем текст военной присяги.

— Присяга — это клятва, — говорит Грачев, поблескивая круглыми очками. — Клятва на верность советскому народу и социалистической Родине. Она выражает готовность честно и добросовестно выполнять свой воинский долг. А что такое клятва? Это, как бы поточнее сказать, торжественное, священное уверение. Людей, нарушивших клятву, называют клятвопреступниками… Первого октября — запомните эту дату — вы выйдете на плац и перед строем своих подразделений примете присягу. И с этой минуты приобретете все права воина Красной Армии. И в первую очередь почетное право сражаться, а если надо, и умереть за Родину…

Но иногда на наши занятия приходит сам полковой комиссар Чурсин с боевым Красным знаменем, заслуженным еще в гражданскую, и тогда все планы занятий летят к черту. Когда он садится, стул под ним жалобно скрипит.

Старый полковой комиссар был устремлен в свою далекую молодость. Те годы, понятно, казались ему неповторимыми и прекрасными. И в этом он был, несомненно, прав. Комиссар любил рассказывать о том, как их Пятая героическая брала Бугуруслан, а потом Уфу, гнала на восток полки колчаковцев.

Вспоминая о тех славных временах, он заметно возбуждался, и его тускловатые глаза обретали юношеский блеск.

— А вы когда-нибудь видели, как разворачиваются конные лавы? — спрашивал он, потрясая тяжелым кулаком. — Слышали, как гудит под копытами сухая земля? Ничего вы не видели. И ничего не слышали. Кони уходят, уходит кавалерия, как ушли в свое время парусные корабли. Что делать — неумолимый бег истории. Конечно же, куда бедняге коню против танка. А жаль! Теперь в полках все провоняло бензином… — Он тяжело вставал и тянулся к деревянной указке Грачева. — Вам, ребята, уже не держать клинок. А ведь как это здорово! В левой руке мундштучный повод, в правой — шашка. Струится, сверкает как молния. Глазам больно. И нацелена строго вверх, богу в задницу, как по отвесу. — И он вскидывал вверх руку с острой указкой. — И… руби! Вот так! С наклоном, чтоб по запарке уши коню не побрить…

Нас покоряет восторженность старого бойца, мы слушаем его внимательно, и нам мерещится грохот проносящихся пулеметных тачанок. Мы явственно ощущаем запах конских потников и папах из овчины.

— Я не против движения вперед, — говорит комиссар, со вздохом опускаясь на стул. — Я это к тому, что нельзя забывать прошлое, которое питает наши корни. Там, в прошлом, захоронены наши святыни. А без святынь человек жить не может. Тогда это не человек, а мертвый, холодный камень…

В перерывах мы выходим покурить возле вкопанной в землю бочки.

— Видать, старик был лихой рубака, — говорит Витька, — но для этой войны он устарел. Я думаю, ему под шестьдесят, а то и больше.

— Знатное было время, — вздыхает Юрка Васильев. — Отчаянное время. А вот как его почувствовать? Не понять, а именно почувствовать. Проникнуться духом. Вот наши отцы прошли через революцию и гражданскую войну. Для них это самый важный кусок жизни. А мы? Ведь все, что было до нас, до нашего рождения, мы воспринимаем как? Не как реальность, а как историю. Для иного современника что Чапаев, что Денис Давыдов, все едино — героические персонажи истории…

Может быть, Юрка и прав. Но меня вдруг поражает: неужели же через двадцать пять лет на сегодняшний день, на моих друзей, с которыми мы сидим вот сейчас у этой железной бочки, те будущие молодые станут тоже смотреть не как на живых людей, а как на реликвии прошлого? Но ведь это просто смешно! Я гоню эту мысль. Думать об этом неприятно и обидно. Сегодня мы молоды, сильны, и я не могу представить, что когда-нибудь все будет по-иному…

Если перекур затягивается, я подхожу к плацу и смотрю в сторону санчасти. Вдруг вот сейчас откроется дверь и мелькнет белый халат? Мне очень хочется хоть издали увидеть Таню.

Иногда в редкое свободное время мы прогуливаемся до проходной, но зайти в санчасть без всякого предлога я не решаюсь. Нужен повод.

Когда у кого-нибудь из нас заводятся деньги, мы просим разрешения у дежурного по проходной добежать до угла, где одна и та же женщина вот уже полтора месяца изо дня в день продает печеную тыкву. В белом эмалированном тазике лежат, истекая густым сладким сиропом, шафранно-оранжевые кубики, с боков почерневшие от жара духовки. Печеная тыква по рублю за кусочек — наш традиционный деликатес. Я всегда беру на трояк — для себя, Сашки и Витьки Заклепенко. То же самое делает каждый из них. Таков железный закон дружбы.

В тот день, в час самоподготовки, мы с моим пом-комвзвода Сашкой Блинковым вырвались на угол вдвоем. Таким образом, у нас получилось не по одному; а по целых два кубика тыквы. Женщина аккуратно завернула ее в промасленную бумагу, чтобы не вытекал сок.

Проходя по плацу, мы шумно обсуждали то, что услышали на сегодняшних занятиях. Весной этого года при обороне Севастополя прямым попаданием из 82-миллиметрового батальонного миномета был сбит низко пролетавший немецкий самолет. Мы, разумеется, восприняли это как шутку. Но Абубакиров назвал фамилию отличившегося — младший лейтенант Симонюк.

Мы с Сашкой чертили в воздухе воображаемые траектории полета мины, споря о вероятности такого попадания, и вдруг я увидел, что возле казармы собралась подозрительная толпа курсантов. Там все шумели, что-то доказывая друг другу. Среди прочих мы заметили старшину Пронженко и начальника медслужбы. Уж ни уколы ли нам собрались делать? Мы с Сашкой подошли к собравшимся.

Военврач второго ранга, пожилой, с лицом, покрытым склеротическими жилками, рубил ладонью воздух.

— Безнадзорное животное — источник всяческой заразы, — говорил он. — По этому поводу у нас есть специальные инструкции. Недопустимо, чтобы на территории воинской части бродили бездомные собаки. Я вынужден ее немедленно убрать.

— А кто сказал, что собака бездомная? — шагнул вперед Левка Белоусов. — Кто сказал? У нее есть и дом и хозяева.

— Это кто же, осмелюсь спросить?

— Хотя бы мы.

— Да вы сами себе не хозяева, — покраснел от возмущения военврач.

— Ее уже ку-упали два раза, — вставил Володька Брильянт. — Из шланга.

Антабка почему-то впервые не укрылся у себя под крыльцом, как поступал обычно при большом скоплении народа. Казалось, он понимал, что ребята, выступавшие в его защиту, могут из-за него нарваться на неприятности, и не хотел быть в стороне.

За то короткое время, что он прожил у нас, шерстка у пса заблестела, рана заметно поджила, но он все еще часто разглядывал култышку, подняв ее на уровень глаз, а потом долго и сосредоточенно лизал больное место. Когда к нему подходил кто-нибудь из постоянных опекунов, он улыбался, скаля зубы, и доверительно протягивал калеченную лапу, как бы говоря этим жестом: «Вот я весь, делай со мной что хочешь».

— А если она кого-нибудь покусает? — настаивал военврач. — Уколы делать? Сорок штук в живот? Да что там зря толковать, а ну, кто-нибудь, поймайте собаку!

— Что вы, что вы, — воздел руки Соломоник, — это же добрейшей души собака, она ни разу не зарычала. Насколько я понимаю в медицине…

— Точнее, насколько вы не понимаете, — усмехнулся начальник медслужбы. — Я располагаю другими сведениями. Младший сержант из вашей же роты — фамилию запамятовал — так прямо и доложил, что собака на него рычит.

— Товарищ военврач второго ранга, — решительно вмешался Юрка Васильев, — на того младшего сержанта рычит вся рота, так что же, всех нас в собачий ящик?

— Скажите лучше, что надо сделать? — добавил я. — Постричь, помыть, посадить на цепь? Мы все сделаем. Это же пес всего минометного батальона!

Заклепенко подошел вплотную к начальнику медслужбы и сказал баском с намеком на конфиденциальность:

— Его, этого пса, между прочим, сам начальник училища видел. И полковой комиссар тоже. Он им даже понравился чем-то. Можете спросить.

— Чего не хватало, пойду к начальнику училища выяснять собачьи вопросы, — мрачно проговорил военврач.

— У вас же, доктор, самая гуманная профессия, — сказал Соломоник. — Поймите, это же не простая собака. Это инвалид!

— А младший сержант жаловаться больше не будет, — пообещал Васильев.

— Ну смотрите, черт с вами, — махнул рукой начальник медслужбы. — Я ведь не живодер, в самом-то деле. Только пусть по расположению не шляется. — Военврач сделал несколько шагов, остановился и добавил: — И чтоб никаких жалоб. А то ведь я не посмотрю…

Когда он был уже далековато, а старшина, соблюдая нейтралитет, ушел в помещение, Брильянт сказал:

— Все. По-моему, надо бо-ойкот объявить этому гаду. Там в третьем взводе как хотят, пусть подчиняются по службе, но ра-азговаривать — ни в коем случае…

Последние два дня стояла пасмурная погода, но первого октября снова выглянуло солнце, расцветив все щедрыми красками осени.

По-моему, это был едва ли не единственный день за все время нашего обучения, когда полностью были отменены занятия. Накануне нас сводили в баню. С утра мы чистили обмундирование, мазали рыбьим жиром ботинки, драили пуговицы на гимнастерках и подшивали свежие подворотнички.

После обеда на территорию училища стали подходить с оружием стрелковые батальоны, у своей казармы равняли шеренги наши соседи-пулеметчики.

Ким Ладейкин успел шепнуть мне:

— Если отпустят на седьмое, приходи к сестре, я там буду. По крайней мере, пообедаем по-людски.

— Так до праздников еще целый месяц. И потом мне одному несподручно. Нас тут трое, мы всегда вместе.

— Ладно, — махнул он рукой, — давайте втроем. Только запомни адрес; Дзержинского, восемнадцать…

А от наших казарм уже гремел жестью голос старшины Пронженко:

— Рота-а, становись!

С утра группа курсантов усердно махала метлами и наносила известью линии разметки. Уже занял свое место на левом фланге духовой оркестр. Четко отбивая шаг, выходили на общее построение батальоны. Посреди плаца начальник учебной части, маленький и сухощавый майор Рейзер, в щегольски заломленной серой кубанке, с синими кавалерийскими петлицами на воротнике парадной гимнастерки, при шашке и шпорах, руководил построением батальонных колонн в форме буквы П. Тут он был явно в своей стихии.

Командиры занимают свои места. Небольшая волнующая пауза, громкий шелест дыхания. Но вот майор выхватывает шашку из ножен и прижимает ее сверкающее лезвие к плечу.

— У-чи-ли-ще, сми-и-р-рно! P-равнение на середину! — ударение отчетливо слышится на последнем слоге.

Вытянув клинок перед собой и чуть склонив его острием книзу, майор Рейзер, высоко вскидывая ноги в блестящих хромовых сапогах, рубит строевым навстречу начальнику училища, который уже издали прикладывает пальцы к козырьку. Оркестр неожиданно взрывается встречным маршем и так же неожиданно умолкает, оборвав его на середине такта.

— Товарищ подполковник, — разносится в тишине удивительно молодой и сильный голос бывалого строевика, — личный состав вверенного вам училища построен для принятия воинской присяги…

— Для встречи справа под знамя, слушай, на кра-а-ул!

Нервно рассыпается барабанная дробь. Появляются знаменщик и два ассистента с винтовками на плечах. Они резко и одновременно отбрасывают правую руку назад от ременной пряжки. Тяжело колышется расчехленное красное знамя, обшитое золотой бахромой.

И вот уже мы по очереди выходим каждый перед строем своих взводов и читаем текст присяги. Слова ее звучат одновременно со всех концов плаца, и это напоминает многоголосое эхо в горной теснине. От переполняющих нас чувств становится тесно в груди:

— «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь…»

У Сашки Блинкова от волнения бледнеет кончик тонкого носа, а у Витьки Заклепенко пушок над верхней губой усыпан мелкими бисеринками пота. Боря Соломоник стоит в неестественном напряжении, словно на него надели гипсовый корсет. Его лепные ноздри вздрагивают, а в слегка выпуклых черных глазах сверкает по золотой искре — крошечному отражению усталого осеннего солнца.

Меня поражает отточенность и емкость заключенных в присяге слов. Читал я ее и прежде, но почему-то именно сейчас передо мной открывается весь ее глубинный смысл:

— «Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины, — дрожит взволнованный голос Левы Белоусова. Его немигающие глаза устремлены в открытую папку с текстом. Он бледен больше обычного. — Я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…»

Он еще не знает, что через десять с половиной месяцев упадет у безвестных Ивановских выселок на Курской дуге, захлебнется собственной кровью, прошитый автоматной очередью в упор.

…Атакующие «тридцатьчетверки» с ходу проскочат линию вражеской обороны и устремятся на артиллерийские батареи. Наступающая за танками пехота ворвется в окопы. Приближаясь к каждому крутому излому траншеи, наши бойцы станут забрасывать его гранатами, чтобы не напороться на затаившегося врага. Но гранаты быстро кончатся, а разгоряченные боем ребята будут по-прежнему рваться вперед.

Перепрыгивая через убитых, Левка с пистолетом в руке бросится вдоль прохода. За очередным поворотом траншея упрется в грубо сколоченную дверь блиндажа. Не раздумывая, он ударит по ней ногой, и она распахнется со скрипом, дохнув на него темной сыростью подземелья. И тут Левка увидит вспышку, похожую на искрящий от замыкания провод, и, наверное, ощутит удар. Скорее всего он ни о чем не успеет подумать тогда, потому что миг этот окажется слишком коротким…

А пока:

— К торжественному маршу… Поротно, на одного линейного дистанции… Первый взвод прямо, остальные напра-а-во! Шаго-ом марш!

Левая нога под барабан, носок оттянут. Стараясь не отбрасывать ступни, вспотел Соломоник. Мы даже чуточку глохнем от веселого звона медных тарелок и пения труб духового оркестра. Пожилой сержант, как кольцами удава, обернутый трубой своего геликона, сильно раздувает красные щеки. Звучит знакомый марш Чернецкого. В паузах музыканты поспешно облизывают губы. А в ушах у меня все еще бьется собственный голос и слышатся слова, от которых холодок пробегает между лопатками:

— «Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…»

1 октября. Получено сообщение о массовом истреблении советских военнопленных и мирных советских граждан, заключенных в концентрационном лагере близ Катовиц…

Из сводки Совинформбюро.

 

6. ОКОПЫ ПОЛНОГО ПРОФИЛЯ

Хотя после присяги Сашке и привесили по одному треугольничку на его курсантские петлицы, а это означало, что нашему помкомвзвода присвоили звание младшего сержанта, командовать нами ему приходится все реже и реже. Теперь каждый из нас делает это по очереди. Все мы калифы на час, точнее на день. От нас требуют не только правильно подавать команды, но и развивать зычный командный голос.

Правда, и нам особенно негде разгуляться, так как строевых занятий поубавилось, зато чаще стали ходить на стрельбище, уделять больше внимания тактике и арт-стрелковой подготовке.

Во время переходов, помимо карабина и всего прочего, я ношу на плече довольно тяжелый ствол миномета, похожий издали на самоварную трубу без колена. Соседи из пулеметного батальона острят по этому поводу: «Эй, самоварщики, чай скоро пить будем?» Но я молчу и таскаю. А легонькую коробочку с прицелом, или, как у нас говорят, угломером-квадрантом, носит на ремешке Витька. Загладить несправедливость он пытается тем, что щедро одаривает нас кусочками макухи, которые всегда находятся в его карманах.

Ясно, что щедрость эта за счет лошадок, но что делать, если ничего своего у Витьки нет. Обижаться на него вообще невозможно.

Когда мы имеем дело с минометами, нас обычно называют не отделением, а боевым расчетом. Это звучит по-артиллерийски. Пехота — это, конечно, здорово. Нам всеми силами внушают уважение к пехоте — царице полей. Общевойсковой командир! Да ему все рода войск подчинены! Одно слово — царица, но мы-то знаем, что бог войны — артиллерия и наш козырь старше.

На длительных привалах карабины по нескольку штук мы составляем в козлы. Чтобы пирамида не рассыпалась, на кончики штыков сверху надевается специальное колечко, сплетенное из тонкого шпагата. Мы все научились плести их особым способом, и каждый втайне гордится своим мастерством, носит колечки в нагрудном кармане гимнастерки и дорожит ими. Когда раздается команда «Оружие в козлы!», мы стараемся не спешить, все ждем, авось кто-нибудь самый нетерпеливый опередит остальных и произведение нашего искусства не пострадает от частого употребления.

Ночных тревог не убавилось. Вставать среди ночи так же тяжело, как и в первые недели, но у нас уже выработалось второе дыхание. Поднимая нас, старшина выкрикивает все ту же фразу, которая звучит слитно, как одно длинное слово:

— Подъемаголубдосиспыть!

Сейчас уже трудно поверить, что всего полтора года тому назад не было ни бомбежек, ни эвакопунктов, ни длинных очередей за хлебом, что жили мы с отцом в Калинине, в просторной и теплой комнате, а во время дождя надевали галоши и пользовались большим семейным зонтом, что в булочной на Урицкого продавали свободно горячий пеклеванный хлеб и сдобные булки, посыпанные маком.

Отец работал инженером на стройке, поднимал цеха нового завода. Когда он получил повестку из военкомата, тут же решил отправить меня в Джамбул к своей двоюродной сестре. Прошло, в сущности, так мало времени, а подробности лица его уже расплываются в моей памяти. Иногда я мучительно напрягаю свое воображение, пытаюсь зрительно нарисовать его сутуловатые плечи, высокий лоб с глубокими залысинами, спокойные глаза. Мы с ним по-настоящему дружили, и все свободное время он предпочитал проводить в моем обществе. Мать умерла, когда я был совсем маленьким, и отец у меня был один за двоих.

В тот день, когда началась война, мы заканчивали модель парусника. Это была маленькая копия легендарного двадцатипушечного брига «Меркурий». Я вкладывал в работу всю душу, а отец к тому же еще и большое умение. У него, как говорили знакомые, были золотые руки.

Прощаясь со мной у запасных путей, где стоял эшелон, отец положил мне на плечо тяжелую руку и, глядя куда-то поверх моей головы, сказал:

— Квартиру запри, а ключ оставь соседям. У них старики, они никуда не поедут. — Потом посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся и добавил: — Ты, Женька, уже совсем взрослый. Всегда оставайся настоящим мужчиной, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть. Ну, будь…

Мы обнялись и поцеловались под лязг буферов тронувшегося состава.

Я до сих пор не могу примириться с мыслью, что отца уже нет. Иногда мне мерещится, будто он раненым попал в плен к фашистам. Ведь тогда наши отступали, и такое могло произойти запросто. Иногда я представляю, что он, изувеченный и недвижимый, лежит в каком-нибудь тыловом госпитале и не может дать о себе знать.

Тот дом в городе на Волге, где мы жили до войны, выходил окнами на бульвар, обсаженный громадными серебристыми тополями. Когда деревья отцветали, на улице бушевала белая метель из тополиного пуха. Он скапливался сугробами возле тротуаров, залетал в открытые форточки и садился на ресницы моих юных сверстниц.

Этот дом сгорел прошлой зимой. Об этом я узнал от знакомых, оставшихся в городе во время короткой двухмесячной оккупации. Я представляю, как пылали сухие оконные переплеты в нашей комнате, как лопались от жары стекла, накрест заклеенные полосками марли, как трещали, коробясь, зелено-желтые обои на стенах. Вот огонь добрался до шкафа, взметнулся оранжевым языком вверх, и вспыхнули разом легкие мачты и паруса из тончайшего батиста. Горит в жарком костре войны маленькая модель военного брига — гордости российского флота, в которую отец и я вложили столько терпения, труда и любви…

Мы все рвемся на фронт. У каждого с немцами свои счеты. И у меня, и у Сашки, и у Соломоника, и у Юрки Васильева. Командиры изо всех сил пытаются убедить нас в том, что после окончания училища мы сможем принести больше пользы. Говоря шахматным языком, нас переведут в разряд тяжелых фигур. Вполне возможно. Без этой мысли было бы труднее зубрить уставы и петь веселые песни в стронь.

Еще утром старшина объявил, что завтра нас поведут на уколы против сыпного тифа. И тут кто-то распустил слух, будто колоть нам будут не противотифозную вакцину, а какую-то дрянь, обладающую коварным свойством подавлять мужское начало, укрощать бунт молодой крови. Пошли всякие толки и пересуды. Некоторые наотрез, даже под страхом гауптвахты отказывались от уколов. Командиры сначала подшучивали над нами, а потом забеспокоились всерьез.

— Это провокационные разговорчики, — кипятился на другой день командир роты. — Такое на руку только врагу. За распространение идиотских слухов будем предавать суду военного трибунала…

— Хорошо, — сказал Абубакиров, — я пойду с вами. Пусть меня колют первым. Из тех же самых ампул.

Тут уж крыть было нечем, и мы, все еще опасаясь в душе за свое светлое будущее, потопали к санчасти. Там возбуждающе пахло спиртом. Кололи нас по конвейерной системе. В процедурной, когда привели наш взвод, кроме сестричек, был еще старый военфельдшер в глухом белом халате с тесемками на спине, но занимался он, судя по всему, только кипячением шприцев и иголок.

В нашей санчасти работают две вольнонаемные медсестры — Таня и Леночка. Именно так их все и зовут. О Тане ничего нового не скажешь. Леночку я видел только мельком, да и то два-три раза. Кто-то сказал о ней: «Как серна гор…» Может быть, так оно и есть. Во всяком случае, талию ее можно обхватить пальцами, как ствол батальонного миномета.

Моя задача заключалась в том, чтобы не попасть к Тане. Было немыслимо представить, как это я в ее присутствии начну спускать штаны и подставлять свой тощий зад.

Леночка делала уколы тут же, за другой ширмой, и я в числе первых без очереди ворвался к ней.

— Боитесь, что не хватит? — спросила она.

— Если честно, боюсь, — признался я, поспешно расстегивая брючный ремень.

— Вы не то снимаете, — остановила меня Леночка, и кукольный носик ее наморщился от смеха. — Эти уколы мы делаем под лопатку. Нужно просто поднять рубашку, и все.

Вот это промашка! Знал бы такое, без всякого пошел бы к Тане. Я на секунду представил, как ее мягкие пальцы касаются моей спины, и от волнения у меня по коже пробежала приятная дрожь.

А рядом Пронженко с солдатской прямолинейностью рассказывал Тане о том, какие сомнения еще недавно терзали его роту.

— Цэ ж надо! — восклицал он. — Такэ и натощак нэ прыдумаешь.

Таня смеялась искренне, но, как мне показалось, слишком громко. Когда я выходил из-за ширмы, она как раз заговорила:

— Дурачки! Что ж мы, бабы, враги себе, что ли. Стали бы колоть своим кавалерам такую гадость.

Поскольку я в этот момент проходил через процедурную, то получилось, будто слова ее были обращены ко мне. Я даже малость покраснел и поспешил выскочить в коридор…

В начале октября погода стала заметно портиться. Резко похолодало. Как-то сразу поржавели листья кленов на улице Великого акына, зарядили частые, нудные дожди. Антабка целыми днями не вылезал из своего блиндажа.

Девятого утром нам объявили, что после завтрака минометный батальон в полном составе выходит на тактические учения, может, на день, а может, и на два. К счастью, дождя не было, хотя тучи все мчались по небу за высокий снежный хребет. Дул сырой, пронизывающий ветер. Сразу же после завтрака батальон с полной выкладкой и минометами вышел из ворот проходной. За городом колонна разделилась. Наша рота продолжала путь прямо, а две другие свернули влево на полевую дорогу, которая уходила в сторону гор. С этой минуты мы стали условными противниками.

В поле было холодно и голо.

Совершив марш-бросок в добрых двадцать километров, наша рота вышла к небольшим увалам, где, видимо, еще недавно косили люцерну. Невдалеке виднелось наполовину перепаханное поле со скирдами почерневшей от дождей соломы…

Командиры взводов намечают места, где будут находиться траншеи и минометные окопы с круговым обстрелом. Специального шанцевого инструмента, кроме кирок, у нас нет, а потому приходится довольствоваться малыми лопатками, которые во время учений мы таскаем на поясе в брезентовых чехлах.

Блинков и Заклепенко занимаются трассировкой окопов, а мы готовим и забиваем колышки.

— Где Белоусов? — слышится простуженный басок Витьки. — Давайте сюда Белоусова!

— Ну в чем дело? — подходит Левка, вытирая со лба рукавом пот.

— Ноги твои нужны. Для дела.

— Какие ноги? Ты что мелешь?

— Круг надо чертить для минометной площадки. Диаметр два с половиной метра. А где взять такой циркуль?

— Не маленький, шнурочком обойдешься, — беззлобно отмахивается Левка. На такие шпильки он не обращает внимания.

— Значит, так, — объявляет Сашка. — Площадку копаем на метр с гаком, а глубина боковых укрытий почти два метра. И чтобы ниши для боеприпасов…

— Два метра? — хватается за голову Володька Брильянт. — Это что, бра-атская могила?

— Скажи, однако, спасибо, что перекрытий делать не заставляют.

— Смешно, ка-акие перекрытия? — отвечает Володька. — Где тут взять ма-атериал в открытом поле? На-а километр ни одного деревца.

— Понадобилось бы — нашли, — говорю я. — На что же бойцу смекалка?

Но прежде чем браться за это дело, нам приказывают в два этапа отрыть стрелковые окопы — создать линию обороны. Сначала придется копать индивидуальные ячейки, чтоб враг в случае нападения не застал нас врасплох, а уже потом строить ход сообщения, который ломаной линией соединит ячейки между собой.

Начинать работу нам разрешают лишь после того, как на месте окопов будет аккуратно срезан и сложен в сторонке весь дерн. Потом этим дерном нам придется выстелить отвал выброшенной в сторону противника земли, и тогда получится надежно замаскированный бруствер.

— Это сдохнешь — столько копать, — возмущается Гришка Сорокин.

— А ты с умом, — советует Витька. — Во всяком деле нужна высокая цель. Представь, что там, — и он тычет носком ботинка в землю, — зарыт ящик свиной тушенки.

— Все равно старшина отнимет, — безнадежно машет рукой Гришка.

— Волков бояться — в лес не ходить. Хватай лопату, и вперед!

Особенно трудно дается первый штык. Ноги скользят по сырой траве, грязь налипает на лопатку. А тут еще ветер, навылет пробивающий наши шинелишки, и нет пока укрытия, где можно было бы от него спрятаться. Наши ладони за последнее время стали твердыми, как копыто, но и они не выдерживают такого издевательства. Ближе к вечеру на них появляются водянки. Мы работаем без обеда и почти без перекуров. Несмотря на холод, лоб и спина мокрые от пота. А Мартынов все похаживает от наших позиций до ячеек выдвинутых вперед секретов и поторапливает:

— Давай-давай, сейчас артиллерия противника лупанет — все перепашет. Кухню подвезут, тогда и отдохнете.

А мы уже валимся с ног от усталости. Покончив со стрелковыми ячейками и ходом сообщения, все отделения наваливаются на минометные окопы. Короче говоря, сегодня мы отдуваемся и за пехоту и за артиллерию.

Абубакиров, скинув шинель, тоже берется за лопату.

Мы совсем недавно узнали, что он не кадровый командир, а призванный из запаса. До войны работал геологом на Урале. Копает лейтенант, как все, что он делает, энергично, в то же время экономно расходуя силы. И все-таки нудное занятие — рыть землю. Я бы, наверное, возненавидел эту лопату, если бы не лейтенант. Он постоянно внушает нам почтение к этому инструменту. Соломоник как-то пожаловался:

— Чертова лопата, на учениях мозоли набивает, в походе по заднице бьет…

— Это точно, — согласился Абубакиров. — Так ведь и мать родная, когда надо — побьет, когда надо — пожалеет. О лопатке стихи нужно слагать. Может случиться, что в бою вы лишитесь вещмешка, скатки, фляги с водой, противогаза, но упаси бог потерять лопату. Ее надо беречь пуще глаза, как автомат или винтовку. В умелых руках это и щит ваш, и оружие.

Как пользоваться лопаткой в штыковом бою, нам показывали. Но все эти окопы полного профиля… Копаешь, копаешь, а завтра изменится обстановка, и бросай все, переходи на новое место. Весь труд к чертям собачьим…

Я вспомню об этих рассуждениях через семь месяцев, тринадцатого мая, когда придется лежать на дне еще не до конца отрытого ровика северо-восточнее Новороссийска, прикрывая голову вот такой же точно лопаткой, а немецкие «стодесятки» — двухмоторные «мессеры» будут методично, один за другим заходить по кругу на бомбометание. Они засекут мой пушечный взвод и обрушатся на него всей своей огневой мощью. Я буду слышать свист ветра в плоскостях самолета и завывание сирен, вмонтированных для устрашения в стабилизаторы бомб.

Выглянув из-под этого железного щитка, я увижу, как черная капля оторвется от самолета и полетит прямо в меня. Это всегда кажется, что летит она в то самое место, откуда на нее смотришь.

И тогда я стану всем телом вжиматься в прохладную влажную глину, и ровик, к тому времени отрытый всего лишь на два штыка, покажется такой ненадежной защитой — ведь плечо мое будет на одном уровне с верхним обрезом бруствера.

Мне предстоит почувствовать, как сама земля бьется в предсмертных конвульсиях, увидеть фонтаны взметнувшейся глины и желтого ядовитого дыма, услышать сухой треск разрывов и шелест падающих на меня веток и листьев, срезанных осколками. Я открою рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки, а неведомая сила оторвет меня от земли, подбросит над ровиком, и мокрый ком глины, словно кляп, застрянет у меня в глотке… И тогда, если бы я имел время задуматься, труд землекопа показался бы мне радостью…

…Уже начинало темнеть, а работа еще не была закончена. И ужина пока тоже не было. Мы только сейчас почувствовали, насколько проголодались. Даже усталость не могла притупить голода. Ведь не ели мы с самого утра, и, кроме воды, во рту у нас ничего не было. Двадцатикилометровый бросок, а потом окопы полного профиля…

Пришел старшина и вместо хлеба раздал нам патроны. По обойме холостых на брата. Да еще несколько взрывпакетов на отделение. Мы вышвыривали последние горсти земли и валились, как подстреленные, на дно укрытия. И тут пошел дождь. Без движения стал особенно донимать холод.

Через полчаса появился командир роты, как всегда свежий и подтянутый.

— Почему бруствер до сих пор не обложен дерном? — недовольно повернулся он к Абубакирову. — Ждете, пока совсем стемнеет?

— Пусть передохнут, поужинают, — ответил лейтенант. — Тут дел-то на четверть часа.

— Ужина не будет, — как-то особенно радостно объявил Мартынов. — Кухню разбомбило в пути. Ничего не поделаешь, братцы, война есть война.

Мы обалдело молчали. Даже роптать у нас не осталось сил.

Ночью с разрешения командира взвода мы по очереди небольшими группами бегали греться в расположенное неподалеку русское село.

Блинков, Заклепенко, Соломоник и я постучались в какой-то дом, где еще горел свет. Хозяйка не удивилась поздним гостям. Казалось, она специально нас поджидала. Здесь пахло домашним теплом и керосиновой лампой. На табуретке дремал старый кот, и слышно было, как в соседней комнате за перегородкой кто-то тяжело ворочался на скрипучей кровати.

Быстро растопив печку, женщина поставила на огонь котелок с картошкой. Мы все сгрудились возле огня. У нашего помкомвзвода был непривычно беспомощный вид. Он смешно вытягивал губы, будто собирался что-то сказать или улыбнуться чему-то, но из этого ничего не получалось. У Соломоника под носом висела большая мутная капля, а Витька от внутренней дрожи передергивал плечами и рассматривал стертые до мяса ладони. Сердобольная хозяйка приложила к больному месту тряпочку, смоченную в подсолнечном масле, и помогла перевязать руки.

От тепла нас немного разморило.

— Однако черт знает что, — возмущается Сашка. — На Алтае не мерз, а тут…

— На юге, как это ни смешно, всегда мерзнут сильнее, — замечает Соломоник.

— При чем тут север или юг? Одежонка, однако, другая — пимы, полушубок. Рукавицы мехом наружу шьют, чтоб морду прикрывать от ветра. В нашем селе Вострове зима во-о! — И Сашка сжимает оба кулака. — Лютая! Речка там протекает Кабаниха. Давно когда-то мужики запруду на ней сделали — стало озеро. На правобережной гриве, возле ленточного бора живут у нас коренные сибиряки — суровые, замкнутые люди. А на левой, степной, стороне — переселенцы с Украины, добродушные и общительные. Так вот на том самом озере устраивались зимой кулачные бои. Потеха! Лед на озере аж зеленцой отдает. Толщиной, однако, больше метра…

— А сам-то ты из каких будешь? — смеется Витька. — Из левых или из правых?

— Мы, однако, вятского корня. Из кержаков. До сих пор помню, как мать в детстве учила меня креститься двумя перстами.

— А зря ты те валенки не захватил с собой, — жалеет Витька. — Сгодились бы.

— А много ли ты с собой прихватил, когда тикал из своего Днепропетровска?

— Я-то? — смеется Витька. — Чемодан и коньки с ботинками. Хорошие были конечки.

— А ты? — поворачивается ко мне Сашка.

— Патефон, — отвечаю я. — Старый патефон, четыре пластинки и сто штук иголок.

Соломоник молчит, слушает, и глаза у него грустные-грустные.

Когда через полчаса картошка сварилась, есть мы ее не стали. Поблагодарили хозяйку, рассовали горячие картофелины по карманам и потащились назад.

Потом натаскали себе немного соломы в укрытие и, зарывшись в нее, проспали до четырех утра, когда наконец пришла кухня. Нам отвалили двойную порцию плова, и миски были такие горячие, что мы с трудом могли держать их в руках. Мне кажется, ни до этого, ни после я не ел ничего вкуснее.

На рассвете вторая и третья роты пошли на нас в наступление. Пока они перебегали, мы не сделали ни одного выстрела. И только когда «противник» поднялся в рост и с винтовками наперевес стал приближаться к окопам для последнего рывка, мы открыли частый огонь.

Я думаю, ребята немного растерялись, увидев направленные на них карабины и услышав выстрелы. На срезах стволов вспыхивало желтое пламя. Многие инстинктивно пригнулись. И тут полетели взрывпакеты, выполнявшие роль ручных гранат. Мы еще не успели расстрелять все патроны, а Мартынов уже поднял нас в контратаку.

Мощное «ура» прокатилось над полем. Наверное, не одна старушка перекрестилась, услышав в столь ранний час наш боевой клич.

Лейтенант с пистолетом в руке бежал в цепи своего взвода. Но наш боевой порыв пропал впустую. Так бывает с человеком, когда он размахнется, ударит, а кулак провалится в пустоту. Нам не дали сойтись с «противником» вплотную. Оставалось каких-нибудь пятнадцать-двадцать метров, и тут с двух сторон одновременно послышались команды взводных командиров: «Отставить!», «Прекратить атаку!», а трубач, взобравшись на скирду соломы, уже трубил отбой.

Потом мы сидели, свесив ноги в окопы, и командир батальона делал подробный разбор проведенных тактических учений, хвалил действия как одной, так и другой стороны. Под конец он уступил место старшему политруку Грачеву.

— Товарищи курсанты, — начал он и прокашлялся, — вчера было опубликовано важное постановление партии и правительства об отмене института военных комиссаров…

Сдержанный шепот прошел по окопам.

— Наши командиры, многие из которых коммунисты, за четверть века существования Советской власти достигли высокой политической сознательности и профессиональной зрелости. Опыт шестнадцати месяцев Великой Отечественной войны показал, насколько важным условием для успешного руководства боем и оперативного принятия решений оказывается личная ответственность командира, его единоначалие. С этого дня, товарищи, политруки и комиссары становятся заместителями по политической части командиров рот, батальонов, полков и дивизий Красной Армии… — Он помолчал некоторое время и, сняв очки, протер их чистым носовым платком. — Вопросов нет?

Вопросов не было…

10 октября. На Западном фронте происходила артиллерийская перестрелка и поиски разведчиков…

Из сводки Совинформбюро.

 

7. ГОРНЫЙ ОРЕЛ

В последнее время Сашка повадился в санчасть. В каждом отдельном случае объяснение выглядит достаточно убедительным. То палец порезал — надо перевязать, то голова разболелась — пошел попросить порошок, то еще что-нибудь. Но истинную причину я, кажется, разгадал: Сашка полюбил мятные капли. Достаточно сказать, что тебя тошнит, и пожалуйста — пятнадцать капель в рюмочку. Будто конфетку мятную пососал.

А может быть, Сашка ходит туда из-за Леночки, и мятные капли тут ни при чем? Мало вероятно. Хотя кто поручится, что это не так?

Леночка маленькая и опасно хрупкая. У нее громадные светлые глаза с длинными, как у спящей куклы, ресницами. Кукольный носик, кукольный фарфоровый подбородок.

На расспросы Сашка не отвечает, отделывается шуточками. Его глаза цвета чистейшего денатурата смотрят невинно, но тонкие ноздри раздуваются насмешливо и даже чуточку плотоядно.

Впрочем, по Леночке сохнут многие, в том числе Витька Заклепенко. И наш помкомвзвода не может об этом не знать. Витька уже дважды встречался с нею в свободный час между чисткой оружия и вечерней поверкой. Кроме того, всему батальону известно, что к ней похаживает командир взвода из второй роты младший лейтенант Зеленский, человек решительный и энергичный. В последний раз он даже застукал Витьку с Леночкой в темном тамбуре санчасти и так посмотрел на моего друга, что тот не знал, куда деваться.

Но лично мне до нее нет никакого дела. Она ни с какой стороны не тревожит моего воображения. Я все чаще думаю о Тане, и мне даже немного обидно за весь этот ажиотаж вокруг Леночки. На мой взгляд, Таня заслуживает внимания гораздо больше, хотя она и старше меня лет на десять. Когда я встречаюсь с нею, то чувствую, как у меня горячей кровью наливаются уши и сердце начинает работать вразнос.

Однако предаваться мечтам у нас не оставалось времени. И даже сны мы видели редко.

Весь ноябрь простояла сухая и теплая погода. В скверах и на улицах жгли сметенные в кучи тополиные листья, и горьковатый белесый дым разносило по городу. В конце месяца нам объявили, что все училище на несколько дней выедет в предгорья на учения по отработке нового БУПа — боевого устава пехоты, который приказом наркома обороны был только что введен в действие.

Пятидесятикилометровый переход занял у нас полный день от рассвета до темноты. Однако задача наша была облегчена тем, что минометы, противогазы и вещмешки были отправлены вперед на повозках. К тому же нас не отвлекали бесконечными «вводными». Место, куда мы направлялись, находилось невдалеке от селения, носившего романтическое название Горный Орел. Тут ощущалось близкое дыхание снежных гор. Их зазубренные вершины вставали сплошной стеной.

Мы знали, что такое тактические учения, и готовились к худшему. Тем приятнее все были поражены, когда увидели у лесной полосы целый палаточный городок с расчищенными дорожками и площадкой для общих построений. Я не задавался вопросами, кто и когда возвел этот чудо-город. Наскоро поев и получив разрешение на отдых, мы разошлись по отведенным палаткам, повалились в свежую солому и уснули мертвецким сном.

Палатки были настолько большими, что в каждой из них свободно размещался взвод. Для комсостава стояли палатки поменьше. Самая просторная была выделена под штаб. Днем, когда становилось тепло, стенку ее с одной стороны поднимали, и тогда можно было увидеть огромный дощатый стол с разложенными картами и склоненных над ними штабных командиров.

Наш палаточный лагерь окружен полями еще не убранной кукурузы с пожухлыми, покоробившимися листьями. На ветру они издают бумажный шелест. Видимо, у колхозников до этих полей не доходят руки. Кто остался в колхозах — одни старики да старухи.

На следующее утро нас повели в овраг, где было оборудовано стрельбище. Там на деле нас знакомили с противотанковыми ружьями. В ожидании своей очереди мы валялись на ржавой траве, лениво перебрасываясь словами.

Рассветные часы в лагере великолепны. Утренняя свежесть по-особому оттачивает чувства и мысли. Острее воспринимаешь пряные запахи увядающих трав и опавшей листвы. Косые лучи раннего солнца блестят в тончайшей паутине, и стоят, словно из кованого серебра, стебли кукурузы, облитые холодной росой…

— Сейчас бы ото недельку в санчасти пофилонить, — мечтательно вздыхает здоровяк Радченко, и его могучая челюсть еще больше выдвигается вперед.

— И чтоб завтрак в постель, — поддерживает его Сорокин. — Котелок каши с тушенкой и луком…

— Ну и вкус, — баском посмеивается Витька Заклепенко. — Кашу ты и в столовой полопаешь. А тут надо бы что-нибудь такое, особенное. Например, свиные сосиски с тушеной капустой и горчичкой. Пойдет? Заливное из судака с хреном. А потом к чаю можно поджаренный хлебец, чтоб масло на нем таяло, и несколько ломтиков чайной колбасы.

— Ото еще важно, кто подаст, — рассуждает Радченко. — Если бы та сестричка…

— Леночка? — смеется Сорокин.

— Не, она не в моем вкусе. Ота, — он хлопает себя по бедрам и пошире разводит ладони, — ряба! Бэрэшь у руки — маешь вэщь.

Сорокин весело хихикает. Я чувствую, что мне в лицо направили пламя паяльной лампы.

— Ты о ком говоришь? Кто рябая? — тихо произношу я, приподнимаясь на локте. Рука моя дрожит, и странный холодок сползает вниз от затылка. Мне даже кажется, что я слепну от ярости.

— Хлопци, чи вин сказывся? — пожимает плечами Радченко.

Я поднялся и подошел к нему:

— Ты, морда, бери свои слова обратно, иначе я перегрызу тебе глотку.

— Кончай, — успокаивает меня Витька и, не вставая с земли, пытается поймать за ногу.

— Замовкни, Абросимов, — угрожающе приподнимается Радченко. — Я тэбэ ось так, одним пальцем пэрэшибу, як суху макарону.

Теперь мы стоим рядом, напружинившись и стиснув кулаки. Я пытаюсь сглотнуть слюну, но гнев спазмой сдавил мне горло. И я, почти не размахиваясь, с поворотом корпуса бью его в челюсть.

Но он только слегка покачнулся, пытаясь увернуться от удара. И в ту же секунду перед глазами у меня лопнула желтая ракета. Я почувствовал, как неведомая сила отрывает меня от земли и отбрасывает назад…

Я упал на спину, ударившись затылком. Левая скула занемела, точно после укола в зубоврачебном кресле.

— Вперед! — крикнул басом Витька, одновременно схватив моего противника за толстую лодыжку.

Радченко послушно метнулся ко мне, но тут же рухнул на траву, как стреноженный конь.

— Лежачих не бьют, — предупреждает Витька и наконец поднимается сам.

Мы вскакиваем почти одновременно. Я чувствую, как окончательно теряю над собой контроль, и все же соображаю, что вопрос «кто кого» решают сейчас доли секунды. И тогда, сделав обманное движение, я бью его ногой в пах, как нас учили на занятиях по рукопашному бою… И вдруг богатырь Радченко обмякает весь, словно спущенная камера, хватается за низ живота и начинает складываться вдвое, подставляя мне свою смуглую шею.

Во мне все дрожит, но, несмотря на искушение, я продолжаю стоять неподвижно, а он, тяжело опустившись на колени, все кланяется, все отбивает земные поклоны…

В это время, невесть откуда, появляется командир взвода:

— Что тут происходит?

Во рту у меня пересохло. Я только пожимаю плечами.

— Курсант Радченко, что с вами? — наклоняется к нему Абубакиров. — Вас кто-нибудь ударил?

Мой противник садится на траву, трясет головой и вытирает со лба пот.

— Аппендицит проклятый, товарищ лейтенант, — с трудом выговаривает он. — Второй приступ…

Я искренне считал, что теперь мы с Радченко останемся врагами на всю жизнь, но уже к обеду ребята нас помирили. Если что и было у нас с ним общего, так это отходчивые характеры. Отлежался полчаса в палатке, и все как рукой сняло. По поводу примирения даже Сорокин расщедрился, угостил нас совершенно новым блюдом собственного изобретения.

Казалось бы, какую пользу можно извлечь из обычной кукурузы, сухой и перестоявшейся? Поначалу пробовали грызть. Было ощущение, будто на зуб попала мелкая речная галька. Но Гришка и для кукурузы нашел достойное применение. Он пек ее в золе. Получалось что-то невероятное! Она становилась хрупкой, иногда лопалась, разворачиваясь белым цветком, а главное, приобретала ни с чем не сравнимый вкус.

Здесь, в лагере, мы неожиданно обрели гораздо большую свободу, чем в училище. Нас не гоняли, как обычно. Преимущественно занимались топографией в поле и новым уставом. Тут не было ни окованных железом ворот, ни проходной, ни даже глинобитного дувала. Так, неширокая лесополоса, засаженная карагачом и желтой акацией. Границы лагеря носили чисто условный характер. Но, кроме всего, такое скопление людей, одетых в одинаковую форму, приводило к некоторой неразберихе и бесконтрольности.

На третий день произошло неожиданное событие. Было объявлено торжественное построение, на котором нам сообщили потрясающую новость: вчера, двадцать третьего ноября, в 16.00 наши войска завершили операцию по окружению немецких войск в районе Сталинграда.

Мы ждали этого часа, надеялись, и все же пробил он неожиданно. Так неужели же началось? Или будет как в сорок первом, после победы под Москвой? Новые неудачи, новые отступления? Но сердце подсказывало: нет, не то время, теперь все началось всерьез.

«Это есть наш последний и решительный бой», — пели мы в тысячу голосов, и полные решимости слова рождали в нас уверенность и ощущение собственной силы.

Весь следующий день мы ходили возбужденные, обсуждая последние сводки Информбюро. По всему было видно, что великая битва на Волге близится к завершению. Тогда, разумеется, никто не знал, что бои за Сталинград продлятся еще целых два месяца и судьбы многих из нас окажутся связанными с судьбой этого города…

Сашка Блинков перед самым выходом в Горный Орел получил из Алма-Аты небольшой перевод и теперь тяготился неожиданно привалившим богатством. Под каким-то предлогом отпросившись у Абубакирова в село, он сумел выторговать бутылку самогона. Мой мудрый помкомвзвода справедливо рассудил, что победу по русскому обычаю надо обмыть. Понятно, в первую очередь он позвал меня и Витьку. По дороге мы встретили Сорокина. Его нос был выпачкан сажей, а от шинели пахло дымом костра — наверное, опять пек кукурузу в золе…

— Давай с нами, не прогадаешь, — пригласил его Сашка.

— Всегда готов! — обрадованно крикнул Сорокин, еще не зная, в чем дело. У него было особое чутье на всякую поживу.

— Тогда вперед! — скомандовал Витька, врезаясь грудью в мелкий кустарник, разросшийся посреди лесополосы.

Мы забрались в двухметровые заросли кукурузы, вытоптали там небольшую площадку и приступили к делу. Сашка вытащил из противогазной сумки бутылку с мутноватой жидкостью. Он выдернул зубами кукурузную кочерыжку, которой было заткнуто горлышко, и разлил самогонку в колпачки от иранских фляг, которые с некоторых пор мы всегда носили на поясе во время длительных походов.

— А тебя не надули? — спросил Витька. — Не разведенный?

— На, смотри, — обиделся Сашка. Он тут же чиркнул спичкой, и над колпачком задрожало призрачноголубое пламя.

— Туши! — забеспокоился Сорокин. — Выгорает же…

Он замолчал на полуслове, даже забыл прикрыть рот. Только тут за своей спиной я услышал сухой шелест кукурузных листьев и обернулся. В трех шагах от меня, заложив один палец за портупею и похлопывая по сапогу прутиком, стоял начальник училища подполковник Лисский. Он молчал, но в глазах его мы увидели нечто такое, от чего нас стала пробирать дрожь. Я заметил, как под скулами подполковника начинают перекатываться желваки. Он смотрел так, словно не мог решить, с какой стороны начинать нас есть.

Мысль работала лихорадочно, пытаясь подсказать единственный выход. У Гришки Сорокина дрожали руки, и он начал расплескивать самогон. Мы все стояли, вытянувшись по струнке, но тут Витька не выдержал, взял колпачок из его рук и поставил на землю. Гришка силился что-то сказать, но зубы его клацали и слова застревали в горле, как непрожеванная галушка.

Первым пришел в себя наш помкомвзвода. Надо думать, он больше других сознавал свою ответственность. Сашка расслабился, перенес тяжесть на левую ногу, как бы становясь по стойке «вольно».

— Товарищ подполковник, просим к нашему шалашу, — сказал он естественно, непринужденно и даже слегка улыбнулся при этом.

Начальник училища не вскипел от гнева, не взорвался, но Сашку явно не понял и тона его принимать не захотел. Он оставался все таким же неприступным, отчужденным и грозным.

— По какому поводу пьянка? — спросил подполковник и отчего-то посмотрел на Сорокина. Голос его прозвучал холодно и бесстрастно, как голос робота в кинофильме «Вратарь».

— Я, я, — начал заикаться Гришка, — я сюда случайно попал. Вот честное благородное! Уже по пути. Они подтвердят. Правда, ребята?

— Ты предатель и трус, — все еще не повышая голоса, проговорил подполковник, и только шея его заметно покраснела. — Ступай к командиру роты и доложи, что получил от меня пять суток строгого ареста. С отбытием на гауптвахте по возвращении в училище.

С треском ломая кукурузные стебли и неловко размахивая руками, Сорокин кинулся бежать, словно за ним гнались с палкой.

— Разгильдяй с Покровки! — крикнул ему вслед начальник училища. — Ишь, крыльями размахался — горный орел! — Потом он посмотрел на меня: — Вы тут, надеюсь, не случайно?

— Не случайно, товарищ подполковник, — ответил я.

— Так по какому же поводу? — повторил он, кивнув на бутылку.

— Решили отметить победу войск Донского и Сталинградского фронтов, — сказал я.

— Это верно? — повернулся он к Блинкову.

— Так точно, товарищ подполковник, — козырнул Сашка с наивной улыбкой школьника.

— Чья инициатива?

— Моя, товарищ подполковник, — четко ответил наш помкомвзвода. — Разрешите пригласить? Это ж, однако, не пьянка — флакончик на четверых. Фронтовая норма!

— Пожалуй, — усмехнулся подполковник, и у глаз его появились морщинки.

— Только ведь это не водка, — на правах гостеприимного хозяина стал оправдываться Витька. — Коньяк три буряка.

— Говорят, один пил политуру, другой французский коньяк, а в результате от обоих сивухой пахло. — Подполковник снял фуражку, повесил ее на обломанный стебель и протянул руку. — Лейте! Выпью из уважения к компании и по достойному поводу. Пить просто так на войне последнее дело. Но по великим дням или ради сохранения здоровья — это другое дело. Думаю, из вас получатся командиры. Не потому, что выпивку затеяли, а потому, что труса не праздновали…

На следующий день нас послали на ломку кукурузы. Бывший комиссар, а нынешний замполит Чурсин сказал:

— Для колхозников это задача, для вас одно развлечение. Что лишний раз в атаку сходить. Надо помочь кормильцам.

Замполит оказался прав — кукурузу мы собрали в бурты за. полдня, а после обеда вышли на учения. Было выставлено походное охранение по всем правилам. По очереди взводом командовать досталось мне, а Блинков занял в строю мое обычное место. Это меня ужасно веселило, и я с удовольствием, подражая старшине, покрикивал:

— А ну, пидтянысь! Младший сержант Блинков, шире шаг и нэ тягнить ногу. В строю ходыть разучилысь!

Два стрелковых батальона с приданной пулеметной ротой и двумя минометными направились к исходному рубежу наступления. Тут мы обнаружили старые окопы, отрытые, по всей вероятности, курсантами прежнего поколения, которые теперь давно уже по-настоящему воевали на фронте. Стенки ходов сообщения были обшиты горбылем, и поэтому время их пощадило — земля нигде не осыпалась.

Разгоряченные ходьбой, мы и не заметили, как сильно похолодало к вечеру. Небо затянули тяжелые литые тучи. Нас накормили ужином, а потом подняли и дали команду поротно двигаться в район сосредоточения.

Вперед были высланы разведка и головной отряд походного охранения. Откровенно говоря, жаль было на ночь глядя оставлять такие уютные окопы. Наш минометный взвод попал под начало командира стрелковой роты, который, как нам показалось, слишком небрежно указал наше место в боевых порядках и поставил огневые задачи.

До наступления темноты мы шли по оврагам и лощинам, так как местность вокруг просматривалась на многие километры. Глухая ночь застала нас на продуваемом всеми ветрами свекловичном поле. Именно здесь нам приказали оставаться до рассвета. С неба сеяло что-то непонятное: то ли мелкий дождь, то ли снежная крупка.

Витька где-то на ощупь надергал охапку сухой травы, на нее мы с Сашкой расстелили мою шинель, а его и Витькину оставили, чтобы укрыться. Так и уснули втроем, тесно прижавшись друг к другу.

На своем коротком веку мы успели повидать всякие шинели. Конечно же, двубортные, слегка приталенные, цвета маренго, которые носили артиллерийские командиры, проходили у нас вне конкурса. Очень красиво смотрелись английские из тонкого сукна горчичного цвета и песочные иранские, что часто выдавались комсоставу Среднеазиатского военного округа. На грубые красноармейские мы смотрели в ту пору без должного интереса. О наших же байковых вообще не стоило говорить, потому что и шинелями-то их назвать было трудно. Но, только попав на фронт, мы поняли, что красноармейская шинель из грубого колючего сукна не имела себе равных. Она была и достаточно теплой, и не промокала в дождь. Стоило отстегнуть хлястик, и за счет глубоких складок на спине ее можно было растянуть, как гармошку. Командирская шинель — принадлежность одиночки, а красноармейская всем своим покроем рассчитана на воинскую солидарность, потому что под ней при случае может согреться не один, а по крайней мере три человека.

Если не принимать во внимание качество материи, этими же свойствами обладали и наши шинелишки. Пусть не под одной, а под двумя мы чувствовали себя совсем неплохо.

Сашка не только ест, но и спит, будто выполняет строгое предписание. Лег, подтянул коленки, придавил ухом пятерню и выключился. Витька во сне более беспокоен: вздрагивает, пытается ворочаться или вдруг начинает тихонько причмокивать языком и губами, как молочный щенок. Наверняка в этот момент ему снится что-то вкусное. В этих случаях тревожить его я не осмеливаюсь…

Просыпаюсь от непонятной тяжести, навалившейся на меня сверху, и странной парниковой духоты. Ощущение тепла и сырости, как в старой котельной с прохудившимися трубами. Чувствую, что дышать становится трудно.

Я пытаюсь подняться, чтобы стряхнуть с себя груз, по это удается лишь со второй попытки…

Снаружи было уже светло, но холодно. Я сел и огляделся. То, что представилось мне, трудно описать словами. Передо мной расстилалась белая равнина со множеством небольших холмиков, занесенных снегом. Из каждого такого холмика тонкой струйкой вился парок.

— Эй, люди! — крикнул я.

Ближайшие холмики зашевелились, и из рыхлого снега стали высовываться головы с отвернутыми и натянутыми на уши пилотками.

Мы отряхивались, как промокшие псы, торопясь поскорее натянуть на себя шинели, а лейтенант Абубакиров, раздевшись до пояса, натирал снегом лицо и голые плечи.

— Ну, чего вы поникли, как лилии долины? — смеялся он. — Если хотите, чтобы вам стало тепло, следуйте моему примеру…

На следующий день взвод заступил в караул. Мне досталась охрана штаба.

Пока я стоял на посту, снова пошел снег, да такой густой, что за два часа его навалило чуть ли не до коленей. Когда после смены мы с разводящим во главе возвращались в палатку караульного помещения, то оказалось, что на прежнем месте ее нет. К тому времени достаточно рассвело, и все же палатки нигде не было видно, словно она провалилась сквозь землю. Только курсанты из отдыхающей и бодрствующей смен бестолково бродили вокруг. Уже на месте выяснилось, что тяжелый мокрый снег завалил наше караульное помещение, и при этом бесследно пропал один человек — Сеня Голубь. Он сменился два часа тому назад, и больше его никто не видел. Лейтенант послал нас на поиски. Мы кричали, заглядывали в помещения соседних взводов, где разбуженные товарищи называли нас нехорошими словами, но все было безрезультатно. Наш начальник караула уже собирался докладывать дежурному по лагерю, когда Соломоник тихо сказал:

— Тут под снегом-таки что-то лежит. Смотрите, подтаял…

Мы дружно принялись разгребать это место, подняли стенку палатки и увидели Голубя. Сеня спал. Было совершенно непонятно, как человек не задохнулся под плотной парусиной и слоем снега. Когда его растолкали довольно бесцеремонно, он испуганно открыл глаза и спросил:

— Случилось что-нибудь, да?

— Что вы тут делаете? — вскричал обычно сдержанный Абубакиров.

— Бодрствую, товарищ лейтенант.

16 ноября. На Карельском фронте снайперы Н-ского соединения за три дня истребили 179 солдат и офицеров противника…

Из сводки Совинформбюро.

 

8. БОЕВАЯ ТРЕВОГА

Странное дело, в последнее время меня стали посещать сновидения. Может быть, это оттого, что все мы заметно окрепли и втянулись в жесткий режим. Но как бы то ни было, я уже который раз вижу во сне медсестру Таню. Она является ко мне под утро, гладит мою стриженую голову, и я чувствую губами мягкую кожу ее рук выше запястья и на сгибе у локтя. И от этого прикосновения начинаю таять как сосулька в тепле.

А сегодня сон был вообще фантастический. К нам в казарму пришел хромой старичок с палкой. Дневальный поднял шум, а старичок все рвался вперед и показывал на меня пальцем.

«Сюда нельзя! — кричал дневальный. — Кто вы такой?»

«Я Антабка, — отвечал старичок, постукивая себя палкой по больной ноге, — мне отрезало полстопы колесом товарного вагона. Вот так — щелк, как кузнечными клещами. А помощь оказывала сестричка Таня из санчасти. Она жена курсанта Абросимова!»

«Женька Абросимов женат? — удивляются собравшиеся вокруг. — Не может быть!»

«Вы не знаете Женьки, — смеется старичок, скромно прикрывая рот ладошкой. И вдруг я вижу, что это не старичок вовсе, а самая настоящая собака, наш ротный пес Антабка. Он помахивает хвостом и добавляет: — Это, я вам доложу, фрукт, каких свет не видывал. Он только притворяется тихоней…»

Я просыпаюсь и размышляю, к чему бы такое. Витька говорит, что собака во сне — к другу. Это и без него ясно. В училище, за малым исключением, меня окружают одни друзья. Все эти приметы — чепуха. Просто вечером мы говорили о нашей собаке, и Левка Белоусов высказал предположение, что Антабка мог запросто угодить под поезд. Ведь по прямой до товарной станции совсем близко, и там всегда отираются бездомные собаки. Я пытаюсь опять заснуть, но в это мгновение вспыхивает яркий свет, проникающий даже сквозь плотно закрытые веки, и слышится возбужденный голос дежурного:

— Тревога! Первая рота, подъем!

И где-то дальше:

— Вторая рота, подъем!

В эту перекличку врывается голос старшины Пронженко:

— Внымання! Боева тревога! А Голуб доси спыть! — В последних словах не вопрос, а привычное утверждение.

Я повисаю на руках и спрыгиваю со второго яруса на холодный пол. Тревога как тревога. Только слово «боевая», впервые прозвучавшее в устах старшины, несло в себе нечто новое. И это новое настораживало.

Тревоги! Сколько снов мы недосмотрели в те незабываемые годы, сколько часов недоспали, сколько тепла не сберегли! Тревоги стали привычными в своей неизбежной закономерности. Я как сейчас слышу волнующий медный голос трубы.

— Боевая тревога! — подхватывают возглас нашего старшины дежурные по ротам. — Боевая тревога!

Тяжело грохочут ботинки по деревянному полу казармы, выхватываются из гнезд холодные карабины. Пилотка по форме — два пальца над левой бровью. Хлопают двери. Морозный дух и пар от дыхания.

— По порядку номеров рассчитайсь!

А ночное небо над головой, словно черный полог, прошитый автоматными очередями, все усыпано звездами. В свете фонарей мельтешат серебряные иголочки облетающего с проводов инея. Судя по многим признакам, построение серьезное. Где-то у проходной слышится строевая песня, довольно непривычная в такое время. Это идет «царица полей» — пехота. Все делается быстро и четко, все давно отработано.

На столбе вспыхивает прожектор, и на площадку ложится ярко освещенный овал. Вперед выходит начальник училища:

— Товарищи курсанты! Великая Отечественная война, которую уже полтора года ведет наш народ, достигла критической точки. Близится момент великого перелома, когда наша доблестная Красная Армия погонит ненавистного врага на запад, чтобы добить зверя в его собственной берлоге. — Подполковник говорит громко и торжественно, как на параде. От его губ срывается и отлетает парок. — Сегодня необходимо сосредоточить все усилия, не останавливаясь ни перед чем. В этот исторический час Родина-мать призывает вас под свои боевые знамена. В составе курсантского полка вы отправитесь в самое жаркое место, под славный город Сталинград, и с оружием в руках будете отстаивать свободу, честь и независимость нашей любимой Советской страны…

До нас еще не доходит истинный смысл всего, что он говорит. Мы просто заворожены его голосом, торжественностью обстановки и только подсознательно ощущаем, что стоим на пороге больших перемен.

— Вы хорошо обучены, — разносится голос подполковника, — и, мы уверены, не посрамите звания курсантов нашего военного училища. Полагаю, что в боях, когда вы обретете практический опыт, вам присвоят и командирские звания. Но я твердо знаю, что в бой вы пойдете не ради званий и наград, а по зову сердца, ради высоких и прекрасных идеалов, начертанных на знаменах Октябрьской революции.

Он замолчал и в абсолютной тишине прошелся взад и вперед по плацу. Слышно было, как под его сапогами поскрипывает снег. Потом поднял голову:

— В училище останутся всего три роты. По одной от каждого вида оружия. Точнее говоря, каждая первая рота…

До нас и тут не сразу дошло, что первая рота — это и есть мы. А когда дошло, по шеренгам поползли громкий шепот и голоса возмущения.

— Хреновина какая-то! — негодовал Юрка Васильев. — Сейчас же пойду и потребую. Чем я виноват, что меня когда-то зачислили в первую, а не во вторую роту?

— Я с тобой, — поддержал его Левка Белоусов. — Пойдем вместе.

Сашка Блинков только посмеивался:

— Дураки, кто вас слушать станет? Сколько в армии, а все не привыкнете. Тут вам не колхозное собрание. Никто не отменит решения.

Командиры рот зацыкали на своих курсантов, и порядок был восстановлен.

— Сейчас вы вернетесь в свои казармы, сдадите старшинам оружие и противогазы, а потом будете получать новое зимнее обмундирование и теплое белье. На все это вам дается два с половиной часа, — объявил подполковник. — Эшелон уже на станции. Отправление в восемь ноль-ноль. Желаю вам крепко бить фашистов, оставаясь живыми и здоровыми… Война еще не кончена, кто знает, быть может, мы еще свидимся. — Он огляделся и скомандовал уже другим, привычным для всех голосом: — Командирам батальонов развести подразделения по казармам!

Конечно же, ходоки наши вернулись ни с чем. Больше того, замполит Чурсин пригрозил им тремя сутками гауптвахты, если они не уймутся. Единственное, что мы выгадали, так это теплые ушанки, которые нам пообещали выдать вместе с отъезжающими…

Во второй и третьей ротах стоял дым коромыслом. Все бегали, натыкаясь друг на друга, перебирали тумбочки и перетряхивали содержимое вещмешков — свое курсантское богатство.

— Не волнуйтесь, — утешал ребят Сорокин. — Кухня едет с вами, я узнавал. Кормить будут горячим…

— Сказали, что где-то в пути нам выдадут валенки…

— Ну что, братва, едем доколачивать фрицев?..

Это была истинная правда. Но разве в тот момент кто-нибудь мог предположить, что к концу января из каждых пятерых отъезжающих в живых останется только один?

Хотя нас подняли почти в три часа ночи, ни о каком сне, конечно же, не могло быть и речи. Ровно через два часа тридцать минут курсанты второй и третьей рот в новеньких настоящих шинелях и кирзовых сапогах снова построились перед казармой. Рядом с ними мы в своих выгоревших трикотажных обмотках и мятых прожженных шинелишках на рыбьем меху выглядели особенно жалко, как всеми забытые пасынки. Мы толкались за их строем, жали на прощанье руки и чувствовали себя несчастными.

Но вот прозвучали команды, и колонна тронулась, шелестя полами новых шинелей. Течет мимо нас серая река. Никто не знает, увидимся ли мы вновь. Мне так и не удалось попрощаться с Кимом Ладейкиным. Он ушел со своим батальоном с общего построения, и больше я его не видел.

Проходят роты, скрипя по снегу новыми сапогами. Вместе с ними уходит на фронт и кое-кто из командиров: адъютант старший батальона, командир третьей роты, несколько командиров взводов. Абубакиров стоит нахохлившись, глядя им вслед. Нам уже известно, что все три рапорта с просьбой отправить его в действующую армию, оставлены без внимания.

Мы провожаем ребят до проходной, пока за ними не закрываются тяжелые, окованные железом ворота. А в сердце пустота и холодок недоброго предчувствия.

Все отлично понимали, что друзья наши идут не на тактические учения, что им предстоит сражаться и умирать. А умирать не хотел никто. И все-таки почему мы так рвались уйти вместе с ними в тот день? Почему?

Я убежден, что нет на свете ничего крепче и непогрешимее фронтового братства. Когда приходится бывать на военных кладбищах, мною овладевает смутное беспокойство, словно сквозь толщу лет до меня вновь донесся знакомый сигнал медной трубы: соль-соль-соль, соль-ми-до, и я вдруг начинаю ощущать непреходящую боль утраты и тоски по боевым друзьям, чуждым в своей юношеской чистоте себялюбия и корысти.

Все эти годы мне казалось, будто я неизбежно отдаляюсь от них. Так оно и было в первой половине жизни. Но потом выяснилось, что путь мой пролегает не по прямой, а по кругу, который рано или поздно должен замкнуться. В неизбежности — успокоение. Каждый шаг теперь приближает меня к друзьям далекой юности. И дорого бы я отдал за то, чтобы в урочный час, хотя и с опозданием в несколько десятилетий, занять свое место рядом с ними…

— Ты чего? — толкает меня в плечо Сашка. Он улыбается, но в глазах его стоят слезы. — Будешь? — Он протягивает мне кусок коричневой макухи. — Успокаивает нервную систему.

Когда мы возвращаемся с завтрака, старшина Пронженко — педант и хранитель уставных истин — бросает взгляд на свои знаменитые часы и вдруг останавливает строй совсем неуставной командой «приставить ногу!». Подняв вверх указательный палец, он требует от нас тишины и внимания. Мы все прислушиваемся, и тут до нас доносится отдаленный паровозный гудок, протяжный и глубокий. Так в моем представлении должен трубить раненый слон.

В течение ночи на 1 декабря в районе Сталинграда и на Центральном фронте наши войска продолжали наступление на прежних направлениях.

Из сводки Совинформбюро.

 

9. ПОСТ НОМЕР ВОСЕМЬ

Наш взвод назначается в караул примерно раз в двадцать дней. Командир взвода — караульный начальник, в просторечии «карнач». Командир роты на это время обычно становится дежурным по училищу. От других его можно отличить по матерчатой лямке противогаза на груди и по излишне озабоченному виду.

В последний раз к разводу караулов Абубакиров не вышел. Накануне он был назначен адъютантом старшим минометного батальона, а должность командира первого взвода занял Витькин тайный соперник младший лейтенант Зеленский. Уход Абубакирова каждый из нас воспринял как личную драму, но изменить мы ничего не в состоянии.

Зеленский имеет привычку расхаживать перед строем, заложив большие пальцы за ремень, и молча вглядываться в лица курсантов. Он долго не подает команду «вольно», ждет, когда кто-нибудь из нас не выдержит и пошевелится. А заметив какую-нибудь погрешность в заправке, младший лейтенант разражается длинной тирадой:

— Туземцы! Посмотрите, на кого вы похожи! Распустили животы, как бабы на сносях…

В словах его нет ни настоящей злости, ни презрения. Мне иногда кажется, что он просто упражняется в своем грубоватом остроумии. Во всяком случае, глядя на Зеленского, трудно поверить в его высшее образование. Говорят, до войны он работал топографом.

Невысокий, с квадратными плечами и толстыми икрами, наш новый командир взвода напорист в достижении цели. Он резок и в жестах и в суждениях. Походка у него быстрая и легкая, несмотря на кряжистость фигуры. Энергия так и клокочет в нем. Этот нам даст жару…

На первый раз младший лейтенант лично распределяет нас по постам, хотя обычно этим делом занимается Сашка. У него график очередности.

Наши курсанты делят посты на почетные, ответственные, заурядные и… безответственные. К почетным относится пост № 1 у знамени училища. И, хотя днем там надо стоять навытяжку, мы относимся к нему с уважением, тем более что в помещении зимой тепло и не дует. Ответственными у нас считаются посты № 2 и № 4 — склад боепитания и артиллерийский парк. На эти объекты, как правило, не рвутся. Мы устаем от серьезных дел. К тому же хилый, покрытый толем грибок — сомнительная защита в дурную погоду. Заурядные — это все остальные, кроме поста № 8, выставленного в штурм-городке и возведенного нами в счастливый ранг безответственных. Он расположен за чертой училища и организован с единственной целью — помешать труженикам тыла растаскивать на дрова всевозможные бумы, дощатые стенки и заборы. Есть там и некое подобие сарайчика, где стоит столярный верстак на случай мелкого ремонта и где удобно отсиживаться в непогоду. Сегодня мой попугай вытащил счастливый билет — я назначен на пост № 8…

В последнее время Антабка повадился ходить со мной в наряд. Рана у него окончательно поджила, и, хотя становиться на лапу он не мог, стал совершать отдаленные прогулки. К тому моменту, когда смена с разводящим выходила из караульного помещения, Антабка уже вертелся возле дверей. У него было исключительно развито ощущение времени.

Не изменил пес своему обыкновению и на этот раз. Он честно обошел все посты, поджидая в сторонке, пока сменятся часовые, а потом, соблюдая дистанцию, которую диктовало ему врожденное чувство такта, продолжал плестись за нами. Даже рискнул пройти через проходную.

В штурмгородке мне предстояло сменить Соломоника. Тот доложил разводящему, что за истекшие два часа никаких происшествий не произошло, и получил разрешение на сдачу поста. Осматривать тут было нечего, опломбированных помещений не имелось. Мы стали плечом к плечу, глядя в противоположные стороны. Боря сказал: «Часовой Соломоник пост номер восемь сдал», а я продолжил: «Часовой Абросимов пост номер восемь принял». Боря сделал два шага вперед, а я шаг влево, заняв место своего предшественника, и четко повернулся кругом. Он передал мне длиннющий тулуп с огромным воротником и пошел в строй. С этого момента я становился часовым, лицом, наделенным исключительными правами.

Ребята ушли, шаги их постепенно стихли, а верный друг Антабка остался со мной. Я был искренне растроган. Мы вместе обошли небольшой городок и заглянули в сарайчик. Уже смеркалось, но я увидел, что верстак и охапка сухих стружек в углу оставались на своих местах, как двадцать дней назад. Где-то на улице прошел одинокий прохожий, и пес поднял страшный лай, как бы давая понять, что не зря тащился сюда за целый квартал.

При всех своих преимуществах пост 8 имел один существенный недостаток — оторванность. Торчать тут ночью было и тоскливо, и немного жутковато. Хотел — не хотел, а прислушивался к каждому шороху.

Но теперь-то я был кум королю. Кто бы ни появился, верный пес предупредит меня лаем.

Накануне день выдался тяжелый, нас опять гоняли в поле, и я решил допустить некоторую вольность: подгреб ногой стружки поближе к открытым дверям и приказал Антабке ложиться, потрепав его мягкую шерсть на загривке. Потом постелил на верстак тулуп, положил на него винтовку и лег сам, прикрывшись второй полой. Получилось — лучше не придумаешь. На дворе холодный ветер срывает клочья снега с остекленевших веток, а здесь тихо, тепло и по-деревенски мирно пахнет овчиной.

— Ну что, Антабка, — тихо говорю я, и пес в ответ шелестит сухими стружками — виляет своим пушистым хвостом. — Ты добрый и благородный пес. Если бы не твое появление, я, возможно, никогда бы не встретился с ней… Ты приносишь удачу… На тебя можно положиться…

О чем только не передумаешь за два часа! Самыми приятными мыслями для меня с некоторых пор стали мысли о Тане. В общем-то, это были и не мысли, а так, беспочвенные мечтания, бред больного воображения.

«Дурна кров грае», — как говорит старшина Пронженко. По сути, у нас с ней не только разговора ни о чем таком не было, но мы даже ни разу наедине не оставались, хотя она и могла догадаться, что нравится мне. Но она не догадывалась или делала вид, что не догадывается.

Для того чтобы лишний раз увидеть Таню, почувствовать прикосновение ее руки, я на днях пошел на крайность — чиркнул сапожным ножом по левому указательному пальцу. Нож я обнаружил случайно в столе дежурного. Дело нехитрое. Но главное тут было не перестараться, не попасть в одну компанию с членовредителями. Порез получился глубокий, но я не спешил останавливать кровь, а дал ей сбежать струйкой к самому рукаву. Боли особой я не испытывал, зато выглядело это все довольно эффектно, как настоящее ранение. Я полюбовался на свою работу и еще мазнул пальцем, как кисточкой, чтобы положить последний штрих.

Когда я появился в санчасти без шинели с зажатой кровоточащей раной, Таня с испугом повернулась ко мне. К тому времени кровь успела несколько раз капнуть на желтый блестящий линолеум, так как я предусмотрительно разжал пальцы.

— Что, что случилось? — проговорила она, вырывая у меня руку. Мне показалось, что темно-серые глаза ее потемнели еще больше.

— Да так, — бросил я небрежно, — слегка задело в штыковом бою…

— Что за ерунда, в каком бою? — говорила Таня, усаживая меня на кушетку. Она явно не принимала моего натужного юмора. — Занятия давно кончились. Держите салфеточку…

— Я пошутил. Просто неудачно чинил карандаш.

— Фу, вы меня напугали, — вздохнула она, хмуря брови. — Столько кровищи! Думала, по крайней мере, порезали вену…

Кровь не унималась, и Таня сначала дважды обернула палец бинтом, а потом через двойной слой марли смазала йодом.

Пока она бинтовала мне палец и мокрым тампоном стирала с кисти засохшую кровь, я сидел не шелохнувшись. Каждое ее прикосновение вызывало ощущение слабого электрического разряда, словно между нашими руками проскакивала невидимая искра. Когда она проводила пальцами по моему запястью, казалось, что они, как намагниченные, прилипают ко мне. Я слышал ее дыхание и легкий шорох накрахмаленного халата. Я не смел поднять головы, чтобы посмотреть в ее лицо. Я не видел ее глаз, но ощущал их теплоту и нежность.

Сейчас я думал об одном — как продлить это благостное мгновение, не разрушить тот зыбкий мостик, что соединил наши берега. Не существовало уже ни отчуждения, ни разницы в годах. Были двое — она и я. Неужели Таня не чувствует моего состояния? Неужели оно не передалось ей? Этого просто не могло быть…

— Ну вот и все в порядке, — засмеялась она. — До свадьбы заживет…

Я лежал на верстаке, и совесть меня не тревожила. Ну что это за пост? Люди кладут головы на фронте, а мы тут сторожим кучу старых досок. И от кого, от своих же людей! Потом я уснул. Мне снились ромашковые поля, речка и медсестра Таня, выходящая из воды, как Афродита. Правда, она была в черном купальном лифчике и сатиновых плавках с двумя пуговками на боку. По ее высокой шее и сильным ногам ручейками стекала вода…

Очнулся я от сильного толчка и открыл глаза. Кто-то стоял рядом в полумраке и бесцеремонно толкал меня в бок прикладом. Я нащупал под тулупом свой карабин с примкнутым штыком и быстро сел. Передо мной стояли разводящий и двое курсантов.

— Скотина! — прошипел Сашка. — Такого еще не было. Уснуть на посту! Как это, однако, называется?

— Сон в зимнюю ночь, — съязвил кто-то за его спиной. По голосу я узнал Витьку.

— Разве это пост? — пробормотал я, тряхнув головой, чтобы поскорее прогнать остатки сна.

— Не пост? Дать бы тебе разок хорошенько.

Всю дорогу Сашка брюзжал и поносил меня последними словами, а я молчал и думал о том, что мне крупно повезло на помкомвзвода. Попади нам такой, как Красников, и видел бы я небо в крупную клетку через окошко гарнизонной гауптвахты.

Следом за нами скачет на трех лапах предатель Антабка. Устанет — посидит чуток и пускается вдогонку. Эх ты, друг человека! Не залаял, не предупредил вовремя. И только тут до меня доходит, что никакой Антабка не предатель. Просто он не умеет лаять на своих.

Мысль об этом почему-то радует, и я начинаю улыбаться про себя.

— Ты погляди, — взрывается Сашка, — однако, он еще и зубы скалит.

— Смешно. Пес и тот на своих не гавкает.

— Слышишь, Заклепенко, на что намекает этот тип? — Он свирепо улыбается, по своему обыкновению вытягивая вперед губы, словно хочет произнести звук «о».

— Позор на мою седую голову, — сокрушенно разводит руками Витька. — Позор!

24 декабря… Наши войска в районе юго-восточнее Нальчика перешли в наступление и, сломив сопротивление противника, заняли крупные населенные пункты Дзурикау… Ардон, Алагир, Ногкау.

Из сводки Совинформбюро.

 

10. МЯТНЫЕ КАПЛИ ОТ ТОШНОТЫ

После того как основной состав батальона ушел на фронт, мы получили некоторые послабления. Больше занимались теорией, а после ужина до отбоя практически могли располагать собой как угодно, хотя по правилам это время отводилось на самоподготовку.

Однажды в столовой ко мне подошел курсант из пулеметной роты и сказал, что у проходной меня дожидается какая-то краля. Быстро прикончив ужин, я попросил разрешения у старшины не становиться в строй и помчался к воротам.

За проходной под фонарем действительно стояла молодая полная женщина в черной меховой шубке. Губы ее были ярко накрашены. Она выглядела весьма миловидно, хотя голубые глаза навыкате немного портили ее внешность.

— Вы Женя Абросимов? — спросила незнакомка приятным напевным голосом и протянула руку в тонкой кожаной перчатке. — Я сестра Кима Ладейкина. Зовут меня Лола. Ким много рассказывал о вас.

— Серьезно? — удивился я.

— Вы ведь дружили некоторое время. — Она нервно теребила край мехового воротника. — Я подумала, может быть, он написал вам. С тех пор как они уехали, от него не было ни одного письма.

— Письма будут, — поспешил я успокоить ее. — Вы же понимаете, какое теперь время.

— Да-да, вы правы, Женя, — быстро проговорила она. — Обычно его отпускали ко мне, и мы собирались все вместе. Мы вас ждали на седьмое ноября, но вы почему-то не пришли.

— Так получилось, наш взвод как раз был в карауле.

— А теперь вот Новый год скоро, и брата с нами нет. Это мой самый любимый праздник. С детства. Я знаю: тех, у кого в городе нет ни родных, ни знакомых, в увольнение пускают неохотно. И вот я подумала, почему бы вам не прийти в этот день к нам? Посидим, пообедаем, рюмочку выпьем за них. — Она неопределенно кивнула в сторону вокзала. — И нам будет приятно, и вы побудете немного в домашней обстановке. Ну как, по рукам?

— По рукам, — согласился я.

Мне действительно очень хотелось хоть ненадолго попасть в домашние условия, но я боялся, что мой дружок Сашка откажется просить за меня после случая на посту. И обижаться на него я не имел права. Служба, ничего не попишешь. Не проболтался никому, и за то спасибо.

Когда по вечерам в санчасти дежурит Таня, я иду к ней. Первый раз я пришел в процедурную и сказал, покраснев, что меня поташнивает. Ребята говорили, что в таких случаях дают мятные капли.

— И давно поташнивает? — серьезным тоном спросила Таня.

— Да нет, — смутился я, — недавно. Может быть, мятных капель, а?

— Можно и мятных, — согласилась Таня, — хотя мы, бабы, в таких случаях предпочитаем соленый огурец. Жаль, нет огурцов в санчасти.

Она накапала в рюмочку ровно пятнадцать капель, разбавила водой из графина и с любопытством стала наблюдать, как я, давясь, пью такую дрянь. Для других ребят эти капли вполне заменяли мятные леденцы, а я с детства терпеть не мог запаха мяты.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Сразу легче стало.

— Ну, если уж так здорово помогает, — сказала она, — приходите чаще. Наш долг, Женечка, облегчать страдания больных.

Я был потрясен:

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Ничего хитрого, — засмеялась она, щуря свои продолговатые серые глаза. — Я ведь гадалка и колдунья. Могу заглядывать в прошлое и предсказывать будущее… Не смотрите на меня так серьезно, а то я подумаю, что вы поверили мне.

Невзирая на ее шутливый и даже чуточку насмешливый тон, я почувствовал себя уверенно, будто свалились стеснявшие меня путы.

— Так я приду? Послезавтра?

— Именно послезавтра. Леночкины капли не такие. Мои помогают лучше…

У нас с Витькой получается что-то вроде двухсменной вахты. Один день в санчасть иду я, на следующий день он. Младший лейтенант Зеленский явно обо всем догадывается, смотрит на Витьку волком, но в открытую никаких притеснений другу моему не чинит, хотя я знаю вполне достоверно, что ухаживания командира взвода Леночка отвергает и даже откровенно посмеивается над ним. А ведь ему ничего не стоило бы пресечь эти вечерние прогулки и свидания. Всегда найдется, чем занять курсанта между ужином и отходом ко сну. Или, может быть, он просто затаился до поры и готовит Витьке единственный, но зато сокрушительный удар?

По вечерам в санчасть никто не заходит, и я имею возможность торчать тут часами. Я сижу без шинели на клеенчатой кушетке с термометром под мышкой, рассказываю про свою довоенную жизнь с отцом и читаю стихи Есенина. Термометр — это маскировка. Ее придумала Таня на случай, если сюда забредет дежурный по училищу или начальник медслужбы.

Стихи Тане очень нравятся, даже глаза у нее начинают подозрительно блестеть. Она вздыхает. Она полна сочувствия ко мне, а я — благодарности к поэту, который неожиданно вызвал у нее прилив доброты и внимания к моей особе.

— А жениться тебе все равно еще рано, — непонятно из чего делает вывод Таня. — Я уверена. Какие твои годы…

— Не знаю, — говорю я, пожимая плечами, — не уверен.

Мне уже пора уходить. На прощанье Таня капает в рюмочку из темного флакона пятнадцать капель, и по комнате разносится одуряюще резкий запах степной мяты.

— Проводите меня до двери, — прошу я. Похоже, что мятные капли придают мне решительности.

Мы выходим из коридорчика в темный холодный тамбур. В темноте люди всегда становятся смелее. Я обнимаю Таню за плечи, притягиваю к себе, ищу ее губы. Она не отстраняет меня и не сопротивляется.

— Женечка, дурачок, — шепчет она, задыхаясь, — просись в увольнение, приходи ко мне на Новый год, а?

— Конечно, я приду. Обязательно приду.

— А если не пустят?

— Сделаю подкоп или просто выломаю окно. Пусть потом судят.

— Пусть, пусть судят, — повторяет она отрешенно.

Когда я возвращаюсь в казарму, руки мои дрожат, как у алкоголика, и сердце все еще продолжает частить. Витька Заклепенко сидит в классе под тусклой лампочкой. Перед ним на столе карабин с вынутым затвором и жестяная двугорлая масленка. Он старательно наматывает на протирку лоскуток ветоши. Шомпол зажат у него в коленях.

— Мой совет — чисть карабин, — говорит он. — Перед сном старшина будет проверять оружие.

— Послушай, — перебиваю я, не обращая внимания на его дурацкие советы, — если по-честному, вы с Леночкой хоть раз целовались?

Мой вопрос застает Витьку врасплох. Он смотрит на меня несколько растерянно.

— Не то чтоб целовались, — начинает он вилять, — но и не то, чтоб… А зачем это тебе?

Я машу рукой и, улыбаясь, иду к пирамиде за своим карабином…

Наконец наступает долгожданный четверг — последний день уходящего в вечность сорок второго года. Я подсыпаюсь к Сашке, прошу его внести меня в список на увольнение. Честно рассказываю про свидание, которое мне назначила Таня. Он как-то странно мнется, но потом говорит довольно сухо:

— Не стоило бы тебя пускать после всего… Но повод, однако, уважительный. Только не для командира роты. Он в лирике как баран, для него это — тьфу. Придумай что-нибудь посолиднее.

— Да, меня же приглашала сестра Кима Ладейки-на, — спохватываюсь я. — Обязательно надо зайти. От него ни одного письма, а они там душой изболелись.

— Тебе везет, — вздыхает он, — это уже кое-что. Ладно, в список я тебя включу, однако, а дальше не мое дело…

Только первого января, в Новый год, я впервые понял значение слова праздник. Это значит праздный день. День ничегонеделания. Замечательный день! Вкусный завтрак с добавками. Из столовой мы всегда выходим с одной и той же шуточкой старшин:

— Поели?

— Не доели!

— Встать! Выходи строиться!

Уже на улице наш Пронженко добавляет:

— В кого увольнительны, прывести себэ у порядок и гайда. Но щоб у двадцать два ноль-ноль як с пушки. Мынута опоздания — наряд внэ очереди.

Я плохо помню свой визит к сестре Ладейкина. Все было словно в тумане. Внимательная ко мне Лола, такая по-довоенному модная, с выпуклыми, слегка покрасневшими веками и припудренным носом. Ее пожилой лысеющий муж со скучными разговорами о политике, об английской дипломатии. Он показывал школьную карту, на которой самолично разрабатывал план нашего наступления на Ростов и Харьков.

— Этим мы сразу отрезаем немецкие дивизии на Кавказе, — объяснял он. — Вы понимаете?

— Понимаю, — вежливо отвечал я.

— А может быть, главный удар лучше нанести отсюда? — тыкал он в карту остро заточенным красным карандашом. — Как вы думаете?

— Можно и отсюда, — соглашался я. — Но лучше не отменять своих решений. Кто колеблется — тот не побеждает!

— Великолепно! Чье это высказывание?

Я немного смутился:

— Моего старшины Пронженко…

Я бы, наверное, не вынес этих разговоров, даже принимая во внимание сытный обед и настоящий сладкий портвейн, который Лола разливала в высокие серебряные бокальчики. Но…

Я приносил в жертву свое драгоценное время только ради славного паренька Кима Ладейкина. Мне отчетливо представлялось, как в эту самую минуту он лежит в заснеженном окопе, а вокруг, насколько хватает глаз, простирается белая до слепоты степь, лишь кое-где изрытая ржавыми воронками. Я чувствую, как у него немеют на морозе пальцы, и боюсь, что, когда настанет час, он не сможет надавить на спусковой крючок…

Танин дом я нашел без особых хлопот, когда на улице уже смеркалось. Она жила в глубине двора, в небольшом саманном флигеле с отдельным входом. Коридорчик и две малюсенькие комнаты, немногим больше вагонного купе, отделенные друг от друга аккуратно побеленной плитой и щитком дымохода.

Когда я вошел, Таня приложила палец к губам:

— Тс-с, там спит Наташка.

— Какая Наташка? — не понял я.

— Дурачок ты, Женя. Дочка моя. Ей пошел третий год.

Но в тот момент я как-то не осознал значения ее слов. В первой комнатке горела одна-единственная настольная лампа, да и та была прикрыта большим абажуром. И все-таки я мог смотреть на Таню сколько угодно. По-моему, я впервые увидел ее не в белом.

Сейчас она была в домашнем халате и шлепанцах, надетых на босу ногу. У нее оказались очень густые волосы, блестящие и коричневые, как скорлупа каштана, только что вылупившегося из мясистой колючей оболочки. В полумраке мелкие детали ее лица почти не улавливались, исчезли рябинки с ее лба и щек. Воспринимались только основные черты, контур строго очерченного носа и пластичная линия подбородка, словно на рисунке тушью. Мне казалось в тот миг, что передо мной сидит, поджав под себя ноги, самая прекрасная, самая восхитительная из женщин. Я был влюблен. Со мной такого никогда не было. От любви и нежности к ней в глазах у меня стояли слезы.

Она протянула через стол руку и дотронулась до моей головы:

— У тебя мягкие волосы, ты должен быть добрым.

Мои стриженые волосы стали подрастать и казались похожими на почерневшую от дождей колючую стерню сжатого поля.

— Ты ведь долго будешь у меня, правда? — спросила она.

— Правда…

— Я на днях отоварила карточки. Мы прикреплены к военторговскому магазину. Перед праздником нам давали маргарин, муку и сахар. Я испекла коржики. Ты любишь коржики, Женя?

— Люблю, а как же. — Я поднялся и подошел к ней. — С Новым годом, Таня! — И я поцеловал ее. Я так долго не отпускал ее губ, что она начала задыхаться и барабанить ладонями по моей спине.

Когда я наконец оторвался от нее, губы у Тани были припухшими и розовыми.

— Вот видишь, тихоня, — засмеялась она, блеснув зубами, влажными и неестественно белыми в этом освещении, — капельки-то мои мятные помогают…

…А потом она лежала рядом со мной на узкой неудобной кровати и, поднявшись на локте, внимательно изучала мое лицо, окончательно поглупевшее от любви. Волосы ее, длинные и тяжелые, заслоняли половину лба и всю правую щеку.

Я закрыл глаза и почувствовал запах ее кожи, такой теплой и шелковистой под пальцами, запах чистых подкрахмаленных простыней и сохнущей на плите еловой лучины для растопки. Я был счастлив! Никогда до этого дня и никогда после не прельщала меня власть над людьми, но в тот момент я был упоен своим владычеством над любимой женщиной. Пусть на вечер, пусть на час, но я был ее властелином, самодержцем, а она удивительным женским чутьем угадывала мои чувства и по-своему поощряла меня.

— Хочешь, я вышлю тебе аттестат, когда нам присвоят звания и направят на фронт? — неожиданно для самого себя спросил я. — Хочешь? У меня ведь все равно никого нет.

— Не хочу, Женечка, — усмехнулась она. — Аттестат тебе еще пригодится.

— Я хотел бы умереть за тебя, — как-то само собой вырвалось у меня.

Она отвела рукой волосы, словно раздвинула тяжелый занавес, и вдруг я увидел в ее глазах настоящий, неподдельный страх.

— Нет-нет, ты не умрешь, — быстро проговорила она, — не погибнешь, не сгоришь в огне, не утонешь. Я колдунья. Я наворожу тебе долгую, долгую жизнь, слышишь? — И она вдруг заплакала…

Таня — первая женщина, которую я узнал так близко. Она была на десять лет старше меня, здоровья и сил у нее хватило бы на троих, но сейчас она казалась мне беспомощной, как ребенок. Я целовал ее шею, плечи, я успокаивал ее, пытался рассмешить, называл самыми нежными именами, какие только мог придумать в этот необыкновенный новогодний вечер.

Потом мы пили чай с коржиками, и Таня разрешила мне подымить в открытую печную дверцу.

В половине десятого она стала меня торопить. Я даже немного обиделся.

— Дурачок, — засмеялась она, — если ты опоздаешь, тебя больше не отпустят ко мне.

Она встала на стул и достала со шкафчика сотню папирос «Казбек» в длинной бумажной пачке. Таких папирос не курили даже наши командиры.

— Как закуришь, так и вспомнишь меня.

— Не волнуйся, и так не забуду.

— Бери, бери, — настаивала Таня, — угостишь ребят. У них ведь по-настоящему и праздника не было.

— Сегодня пятница, постный день, — сказал я, — а нас вместо макарон на завтрак кормили шпротами. Самыми настоящими. По две штуки на брата.

— Иди скорее, а то придется бежать всю дорогу. Я еще хочу успеть присниться тебе этой ночью, слышишь?

Резкий ветер на улице слегка отрезвил меня. Ведь если была маленькая Наташка, значит, был и отец. Кто он, где он? Воюет на фронте, умер, сбежал? Нет, я не утруждал себя пустыми вопросами. Просто нас было двое — она и я, а все остальное меня не касалось.

Странная вещь: там, рядом с Таней, я чувствовал себя большим и сильным. Казалось, я мог защитить ее от любой напасти. Но возможности мои были слишком ограничены. И, чем больше шагов отделяло меня от ее дома, тем меньше прыти и самоуверенности оставалось во мне. Словно бы я уменьшался в росте. Ветер выдувал из меня эмоции, срывал романтические покровы. Мне хотелось ухватить себя за волосы, удержать на прежней высоте, но, увы, волосы были для этого слишком коротки.

Я искал и не находил путей к самоутверждению…

В казарме все набросились на папиросы.

— Ну, Абросимов, ну, Женька, — радовался Юрка Васильев, хватая не меньше десятка папирос сразу. — Везет же людям. Не то, что у Заклепы — любовь вприглядку…

Я снисходительно посмеивался, но меня так и распирало от ощущения собственной возмужалости. Я стоял, привалившись к стальному изголовью двухъярусной койки.

В это время из каптерки выскочил помкомвзвода-три Красников. Пробегая мимо нас и увидев сотню «Казбека», он мигом притормозил.

— Здорово, Абросимов, — кивнул он, как ни в чем не бывало, — угости толстой папиросочкой.

— Некурящий, — ответил я и повернулся к нему спиной.

Терпеть не могу живодеров…

— Откуда? — спросил подошедший Сашка, беря папироску двумя пальцами. — От Ладейкиных? По-моему, ее муж какой-то блатмейстер.

— Какие там Ладейкины! — возмутился я. — Это она угостила, Таня.

— Серьезно? — покачал головой мой помкомвзвода. — Ну и как же там было?

— Все по боевому уставу — часть первая, — вытянулся я и щелкнул каблуками, — как учили.

— Ты, однако, способный…

Витька взял меня за локоть и отвел в проход между койками:

— Послушай, Сашка тут места не находит, мечется весь день, как карась в садке.

— Какой Сашка? При чем тут Сашка? — возмутился я.

— Ты неспособный, ты тупой, как валенок. Он же целый месяц шлялся из-за нее в санчасть. Выпил ведро этих чертовых мятных капель, а ты вот так все ему на блюдечке…

— Кто же знал? — смутился я.

— Ладно, хоть не зря сходил, — засмеялся Витька.

С верхней койки свесилась белая голова Левки Белоусова. Впалые щеки его при свете электрической лампочки казались особенно темными, словно измазанными в угле.

— Вы, герои-любовники, кончайте трепать языками. Мужчины так не поступают… — Он закашлялся, уткнувшись лицом в подушку. — Стыдно ходить к бабе, валяться в ее постели, а потом, раскуривая ее же папиросы, обсасывать все так, словно побывал где-нибудь на скачках.

Не будь это Левка, я бы, разумеется, не стерпел, сyмел бы отбрить как надо, но сейчас промолчал. Во мне разом погасла праздничная иллюминация, будто кто-то невидимый одним движением взял и выключил рубильник.

Мне вдруг представился отец, я даже почувствовал на плече его руку, услышал слова, сказанные им на прощание: «Оставайся мужчиной, чтобы мне не пришлось краснеть за тебя…»

На душе стало мерзко. Витька отошел, а я протянул руку и потрогал Левку за плечо. Он резко повернулся ко мне лицом.

— Ты извини, — сказал я и почувствовал, что краснею, — все получилось как-то само собой. Я не хотел говорить ничего плохого. Я ведь люблю ее.

— Ну ладно, ладно, — неожиданно смутился он. — Чего уж там. Ложись спать. Поверки сегодня не будет…

1 января. На Центральном фронте наши войска… в результате решительного штурма… овладели городом и железнодорожным узлом Великие Луки. Ввиду отказа сложить оружие немецкий гарнизон города истреблен.

Южнее Сталинграда наши части овладели городом Элиста…

Из сводки Совинформбюро.

 

11. ЛЮБОВЬ К ОРУЖИЮ

У мальчишек это в крови. Я не о рогатках, из которых стреляют по воробьям и бродячим собакам, не о детской жестокости. Речь идет о настоящем боевом оружии, недоступном для пацанов. Только бы прикоснуться, только бы подержать в руках. Дайте такому настоящий карабин, и он будет холить его с не меньшей нежностью, чем девчонка свою любимую куклу. Его не пришлось бы заставлять чистить винтовку щелоком, продирать ершиком, смазывать маслом. Она бы у него всегда была в полном порядке.

Мы, вчерашние мальчишки, тоже чистим оружие, но… уже без энтузиазма, по необходимости. В чем же дело? Может быть, это происходит оттого, что оно стало для нас доступным?

Помню, в детстве за неимением настоящих винтовок и пистолетов мы обходились деревянными, собственного изготовления. И чем искуснее была сработана такая самоделка, тем выше она ценилась. Однажды отец смастерил мне пулемет с трещоткой. Вместо кожуха он пристроил рифленый футляр от старого термоса, щит выпилил из фанеры, а колеса приспособил от поломанного самоката. Какой триумф это вызвало в нашем дворе! Мы играли в войну, штурмовали крепость, сложенную из закопченных кирпичей от разобранной печки, падали и снова поднимались во весь рост. Мы были как заговоренные, и пули в этой войне не брали нас.

Отец не вмешивался в наши игры. Он вообще никогда не мешал, если я не переступал границ дозволенного. Но он всегда присутствовал рядом со мной, даже незримо, когда его не оказывалось поблизости. Вот почему мне так не хватает его здесь и почему я порой испытываю по нему такую тоску…

Мне и сейчас интересно бывать на занятиях, где нас знакомят с новым оружием. Артиллерийские системы мы изучаем в специальном классе или в артпарке, похожем скорее на музей отечественного и трофейного вооружения. Там есть даже 105-миллиметровая немецкая гаубица на литых резиновых шинах и маленькая мортира, вся пегая от серо-зеленого камуфляжа. В часы самоподготовки мы усердно зубрим названия частей всевозможных накатников и тормозов отката, поршневых и клиновых затворов, поворотных и подъемных механизмов и много другого, что обязано было удержаться в памяти.

И насколько же все усложнялось, когда в этот прочный, незыблемый распорядок вдруг врывалась любовь! Наши крепкие головы, на которых можно было колоть орехи, становились бестолковыми и пустыми до звона в ушах.

Я по-прежнему ходил к Тане в санчасть. Мы иногда подолгу простаивали в темном холодном тамбуре, но что-то изменилось во мне. Я никак не мог найти верного тона в обращении с ней. Можно было понять, что с того новогоднего вечера наши отношения вступили в какую-то новую фазу и старые интонации казались непригодными и безнадежно устаревшими. А чем заменить их, я не знал. Я искренне убеждал себя в том, что во мне ничего не изменилось и никогда не изменится, но Таня своим женским чутьем улавливала эту незримую перемену и ни в чем не упрекала меня.

— Ты придешь ко мне еще когда-нибудь, Женечка? — иногда спрашивала она.

— Что за вопрос, конечно! Но сейчас напряженные дни, никому не дают увольнительных. Через неделю экзамен по матчасти. Вот, может, ко Дню Красной Армии…

— А если сделать подкоп? — грустно улыбалась она. — Или выломать окно в казарме? Пусть потом судят, а?

— Ну что же, — бодро отвечал я, — начнем копать понемногу. А землю таскать в шапке…

В первых числах января нас оглушили невероятной новостью: в Красной Армии вводятся погоны! А командиры теперь будут называться офицерами. Сразу это даже не укладывалось в сознании.

Старый банщик дядя Жора, с которым мы общались раз в десять дней и который вечно стрелял у нас махорку, недовольно бурчал по этому поводу:

— Как же так? Да мы этих самых золотопогонников в двадцатом под Перекопом на штыки поднимали. А теперь опять — ваше благородие? Не-е пойдет, не-е пойдет…

Но мы почему-то были довольны. Может быть, потому, что золотопогонников тех и в глаза не видели, не застали. Они ушли в историю, как мамонты и саблезубые тигры. Что мы знали о русском офицерстве? В голове вертелась одна опереточная бутафория — разные там кивера с султанами, гусарские ментики, георгиевские темляки на палашах кирасиров и непременная мазурка…

Вечером в красном уголке капитан Грачев проводил беседу о новых знаках различия. На стене висел цветной плакат с образцами погон и петлиц личного состава всех родов войск. Это впечатляло и внушало уважение к вековым традициям русской армии, преемниками которой мы вправе были себя считать. В отличие от дяди Жоры заместитель командира батальона по политчасти увязывал это не с белогвардейщиной, а с Отечественной войной восемьсот двенадцатого года, с первой обороной Севастополя, с героями Шипки и Порт-Артура.

Зашли на огонек лейтенант Абубакиров и командир роты. Когда закончилась беседа и начались общие разговоры о подвигах, о бесстрашии и трусости, наш бывший взводный не утерпел и вступил в спор:

— О чем вы толкуете? Природные качества, приобретенные качества… Все это чепуха. Героями не рождаются. Больше того, человек, лишенный страха, это ущербный человек. Отсутствие его такой же порок, как врожденная глухота. Страх — это естественный сигнал об опасности, он призван мобилизовать сознание и защитные силы организма. Не верьте, что есть такие люди, которые без малейшего душевного колебания отрываются от земли, чтобы под пулями идти в атаку.

— А воля? — спросил Юрка Васильев.

— Об этом-то я и говорю. Воля — мощнейшее оружие человека. С ее помощью он может частично подавить страх, сделать так, что никто из окружающих не заметит дрожи в его коленках. Он в нужный момент поднимется, чтобы повести за собой отделение, взвод, роту. О таком мы обычно говорим — смелый, отчаянный. Но боится он ничуть не меньше того, кто остался лежать на дне окопа, обхватив голову руками. И в этом еще большая его заслуга, в этом, я бы сказал, особое величие человека. Короче, один преодолел свою природу, врожденный инстинкт самосохранения, а другой нет. Великая вещь — преодоление!

— А что же такое боевой порыв? — спросил Юрка. — Все робеют, но бегут?

— Именно так: робеют, но бегут. Просто в определенный момент их увлекает азарт боя, близость конкретной дели и святое чувство локтя. Вам как будущим командирам надо знать психологию солдата, чтобы научиться управлять им в сложных условиях современного боя…

Но младший лейтенант Зеленский, насколько я успел заметить, мало интересуется вопросами психологии. Он прямолинеен, как штык. Верит только в физическую закалку и умение выполнять приказы. Иногда кажется, что он поставил перед собой задачу выжать из нас на занятиях все соки. Мы передвигаемся перебежками, разворачиваемся в цепь, где у каждого должно быть строго определенное место, и с примкнутыми штыками атакуем воображаемого противника. И так до тех пор, пока наши нижние рубахи не становятся мокрыми.

Чтобы усложнить занятия, командир взвода периодически заставляет нас осуществлять тактические маневры в противогазах. Иногда это выше человеческих сил, и без того легким не хватает воздуха, а Зеленский еще требует от нас осмысленности и любви к делу:

— Это не сердце девушки. Заставить вас полюбить военное ремесло, полюбить оружие в наших силах.

Мокрые как мыши, мы стоим на зимнем ветру, выслушивая его пространные замечания.

— Кто там поднял воротник? — вглядывается он в строй. — Соломоник? Может быть, прикажете подать вам меховую горжетку, чтоб горлышко не застудили? Товарищи курсанты, вы напоминаете солдат наполеоновской армии в дни бесславного отступления от Москвы. Где осанка, где гордо вздернутый подбородок? Старик Кутузов говорил: придет зима, настанут вьюги и морозы — вам ли бояться их, дети Севера… — Он достает карманные часы с двумя крышками и, убедившись, что времени еще достаточно, командует: — Надеть противогазы. Ложись! По-пластунски вперед, марш!

Младший лейтенант легко, с пружинистым прискоком идет позади и подает лаконичные реплики:

— Брильянт, ниже голову, ниже! Сорокин, не выпячивайте сахарницу, не то схлопочете пулю. Неловко будет, когда ваши дети начнут спрашивать: «Папа, куда тебя ранило?»

— Не могу, братцы, вот честное комсомольское, — гудит под резиновой маской Володька Брильянт. — Сейчас кончусь…

— Ш-ш-ш, дурень, ушись у меня, — со странным шипением отвечает Сорокин. — Не шешись, отверни трубку, и делу конеш.

А мы все ползем и ползем. Перед глазами, как следы трассирующих пуль, мелькают разноцветные искры.

— Встать! В атаку бегом, марш!

Мы вскакиваем и бежим, спотыкаясь, к заброшенной станционной водокачке с растрепанным гнездом аиста на крыше. У Брильянта на бегу выскакивает из противогазной сумки нижний конец дыхательной трубки, которую он только что по совету Сорокина отвинтил от металлической коробки. Прорезиненная трубка болтается, как змея, где-то сбоку, и Володька никак не может упрятать ее обратно в сумку.

От Зеленского такое, естественно, не может укрыться. Он останавливает нас. Мы выстраиваемся и, с трудом отдирая резину от потных лиц, стаскиваем противогазы.

Командир взвода подходит к Володьке и берет из его рук маску. Некоторое время рассматривает ее, а потом запускает руку в противогазную сумку Брильянта. Оттуда под общий хохот он извлекает две небольшие промерзшие редьки с прилипшими к корешкам комочками земли.

Младший лейтенант не разделяет нашего веселья. Глаза его сужаются, он слегка бледнеет и вдруг, размахнувшись, сильно бьет Володьку по лицу гофрированной трубкой.

— Я из вас сделаю людей, — шепчут его побелевшие губы. — Вы у меня землю жрать будете, но научитесь выполнять команды…

После короткой паузы, вызванной всеобщим замешательством, по шеренге волной прокатывается ропот возмущения.

— Однако это ни к чему, — качает головой Блинков.

— Попридержите руки, товарищ младший лейтенант, — советует Лева Белоусов, глядя в упор на Зеленского.

Командир взвода свирепо кривит губы:

— А вы что, курсант Белоусов, может быть, хотите дать мне сдачи? Давайте, давайте, ну же…

— Обязательно дам, — спокойным голосом отвечает Левка. Даже слишком спокойным. — В первый же день, как только присвоят звание.

— Что ж, — соглашается младший лейтенант, — ждать осталось недолго. А пока антракт окончен, продолжим занятия. — Он вытягивает вперед руку: — Вон сараюшка без крыши. Два пальца левее водокачки. Там засел противник с ручным пулеметом. Его приказано атаковать и забросать гранатами. До кустов перебежками, дальше цепью бегом. — Он делает несколько шагов назад и орет с неожиданным остервенением: — Газы! Вперед марш!

Петляя, падая и вскакивая вновь, мы добегаем до кустов, а потом, поднявшись в рост и направив штыки вперед, бежим к пустому сараю. Туман застилает глаза, и мы почти ничего не видим. На правом фланге цепи какое-то замешательство, несколько человек упало, будто их и вправду срезала пулеметная очередь.

Возле сарая мы останавливаемся, стягиваем противогазы, с трудом переводим дух. У Левки Белоусова на лбу вздулась синяя вена. Там, позади, еще копошатся на снегу трое наших, и мы не торопясь направляемся в их сторону.

Выясняется, что Заклепенко, Брильянт и Соломоник, ничего не видя сквозь запотевшие стекла противогаза, угодили в старые фекальные ямы, слегка припорошенные снегом и покрытые корочкой льда, провалились чуть ли не по самые колени. От злости и обиды у Соломоника по-детски кривятся губы, а Витька, такой спокойный и уравновешенный обычно, матюгается во весь голос.

Потом мы идем к речке. Пострадавшие заходят по колени в ледяную воду и полощутся до тех пор, пока ноги не сводит судорога. Но это всего лишь первоначальная обработка. Дома придется все стирать, сушить, гладить, чтобы не осталось даже воспоминаний об этих проклятых выгребных ямах.

— Наука! — потирает руки Зеленский. — Пока не обожжешься, дуть не научишься. Для того чтобы не отпотевали стекла, вам выдали специальные карандаши. Дерьмовые вы бойцы, если не умеете на деле применять свои знания…

— Лишь бы до завтра запаха не осталось, — беспокоится Витька, и я могу его понять.

Вспомнит ли об этом Заклепенко, когда осенью во главе взвода штрафников ворвется у косы Чушки на Керченскую переправу и увидит берег, обозначенный трупами вражеских и своих солдат? И трудно будет понять, кого тут побито больше. Их станут бомбить немецкие «лаптежники» — пикирующие бомбардировщики Ю-87 с обтекателями на неубирающихся шасси, и обстреливать через пролив тяжелая корпусная артиллерия.

Ему, раненному, оглушенному взрывом, придется долго лежать на сырой истолченной ракушке у самой воды, ожидая помощи. И тогда он поймет, наверное, что содержимое выгребных ям — это всего лишь органическое удобрение, невинные цветочки по сравнению со смердящими трупами и жженым толом — чудовищным смешением двух самых страшных запахов на земле, запахов смерти…

Ребята долго спорят, чем ответить на поступок Зеленского. Об этой истории у старой водокачки мы никому ни слова не говорили, и все же старшина каким-то чудом все пронюхал. Но он слишком хорошо знал уставы, чтобы критиковать старшего по званию, а потому отделался шутливым аллегорическим замечанием:

— Нэ права коза, що в лис пишла, нэ прав и вовк, що козу зъив…

И все-таки, что же нам делать? Пойти к командиру роты, к замполиту Грачеву? И то и другое отвергается сразу. Не хватало будущим офицерам плакаться и строчить доносы. Но и так оставлять… Может, посоветоваться с Абубакировым? Ему взвод верит. Это, пожалуй, подходит…

Выслушав нас, лейтенант долго молчит, потом поднимает голову:

— Начнем с того, в каком плане рассматривать вашу информацию — как официальное заявление или как разговор по душам?

— Фа-акт, как разговор, — говорит Володя Брильянт.

— У меня нет оснований, чтобы оправдать поступок вашего командира взвода. Могу только объяснить его. Попытаться объяснить. Мы все здесь живем в невероятном напряжении физических и духовных сил. Вы думаете, зря ваш командир роты уже полгода просится на фронт и только сегодня наконец получил положительный ответ на свой шестой рапорт? Да, старший лейтенант Мартынов предпочел передовую. Ему повезло больше остальных. — Лейтенант трет виски и долго смотрит на чернильную кляксу, посаженную писарем посреди стола. — До войны кадровых командиров учили полных два года. Перед нами задача — сделать это втрое быстрее, не проиграв в качестве подготовки. Вы понимаете, это не курсы «Выстрел», это военное училище кадровых командиров, обучающихся по ускоренной программе. Военная служба нелегка и в мирное время. Сейчас же от вас и от нас требуется втрое больше усилий. Так вот, у одного командира достает ума, сил и такта, чтобы не взорваться при виде явного разгильдяйства, сделать скидку на условия, на обстоятельства, у другого — нет. Я знаю, у младшего лейтенанта Зеленского нет никаких поводов, чтобы ненавидеть вас. Просто в нем все клокочет от нетерпения — скорее, скорее сделать из вас настоящих строевых командиров. Он как паровой котел под критическим давлением. И последнее. У младшего лейтенанта особое отношение к противогазу. Его отец испытал на себе газовую атаку немцев еще в первую мировую. Потом восемь лет до самой смерти выплевывал куски легких. Ваш командир видел все это еще мальчишкой… А теперь вы вправе поступать так, как подсказывает вам совесть.

Совесть подсказала нам молчать…

17 января наши войска после упорного боя овладели городом и крупным железнодорожным узлом Миллерово. Немецкий гарнизон города, пытавшийся вырваться из окружения, почти полностью.

Из сводки Совинформбюро.

 

12. «ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН»

Известие о том, что старший лейтенант Мартынов отбывает на фронт, оказало на нас неожиданное действие. Мы вдруг решили, что не такой уж он и плохой. Культуры не хватало, зато был честным и даже по-своему справедливым, когда дело касалось службы. Прошел слух, что на его место приедет новый человек. Еще неизвестно, каким тот окажется…

Как-то вечером, когда мы уже вернулись с ужина, всю казарму всполошил голос дневального:

— Братва, важное сообщение по радио! Давай в красный уголок. Быстрее!

Народу в комнате набилось — не продохнешь. Многим вообще пришлось торчать за дверью. А в репродукторе серебряными колокольцами все перезванивались позывные московской радиостанции.

— Внимание, внимание! Говорит Москва… — Низкий торжественный голос, слегка дрожащий от волнения, поплыл под потолком и дребезжанием отозвался в оконных стеклах. — В последний час…

В красном уголке стояла такая тишина, что слышно было, как за тысячи километров отсюда на столе у диктора Левитана шелестит бумага.

— Сегодня, второго февраля, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда…

От громового «ура!», словно выдохнутого единой грудью, вздрогнули стены.

— Историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск…

Ребят уже трудно было удержать… Они, как разбушевавшиеся школьники, стучали кулаками по столам, прыгали, обнимались.

— Братцы, это ведь наши там!

— Наверняка приказ будет — узнаем…

Последние слова диктора могли расслышать лишь те, кто оказался поблизости от репродуктора:

— …всего за время боев с десятого января по второе февраля наши войска взяли в плен девяносто одну тысячу немецких солдат и офицеров…

Именно в эти дни начала февраля неожиданно подули с юга теплые ветры, и снег растаял. Но потепление не радовало нас, так как теперь на полевых занятиях мы увязали в раскисшей пашне. И хотя за день мы, казалось, выматывались до изнеможения, у нас с Витькой хватало пороху на то, чтобы по очереди продолжать свои набеги на санчасть.

Однажды, когда мы с Таней торчали в тамбуре, открылась обитая желтым дерматином дверь, и на пороге с карманным фонариком в руке возник дежурный по училищу лейтенант Абубакиров, как всегда вылощенный, подтянутый и строгий. Лямка противогаза, по диагонали перехватывающая шинель на его груди, и та выглядела так, будто ее минуту назад отпаривали под утюгом.

Мне показалось, что на какое-то мгновение он растерялся. И было от чего. Обычно стерильно-чистый, накрахмаленный халатик у Тани был расстегнут, белая шапочка держалась на голове каким-то чудом, и из-под нее беспорядочно выбились на глаза растрепанные пряди темных волос. Не стану говорить, что испытывал я, но Таня… Даже при слабом свете электрического фонаря можно было увидеть, как лоб ее, щеки и уши сделались пунцово-красными. Она как-то неловко и слишком поспешно пыталась привести себя в порядок, и этим еще больше выдавала свое волнение.

— Простите, товарищ лейтенант, — растерянно бормотала Таня, теребя пуговицу на груди. — Курсант не виноват, честное слово…

Абубакиров быстро оправился от шока.

— Что вы, что вы, — ответил он с обычной обвораживающей улыбкой, — какие могут быть извинения. Кто-то, не помню, сказал, что красивой женщине многое прощается. И мужчине, если у него хороший вкус.

С этими словами Абубакиров приложил пальцы к меховой шапке и вежливо прикрыл за собой дверь.

На следующий день, зайдя в столовую, он еще издали поманил меня пальцем. Когда я приблизился, лейтенант наклонился к моему уху и шепнул по секрету:

— Курсант Абросимов, доложите командиру взвода, что я дал вам три наряда вне очереди. — Он сделал небольшую паузу и добавил: — За недобросовестное отношение к самоподготовке.

В эти же дни у нас в роте появился наконец ее будущий командир — старший лейтенант Чижик. Он пришел в казарму в солдатской шинели, но зато с погонами! С защитными фронтовыми погонами и серебряными звездочками, над которыми мы сразу же разглядели перекрещенные стволы пушек — старинную эмблему артиллерии.

Старший лейтенант Чижик недавно выписался из госпиталя. У него был перебит какой-то важный нерв. От этого левая рука будущего командира роты не действовала и напоминала тюлений ласт. Мы пронюхали, что на фронте старший лейтенант командовал батареей старых трехдюймовых «полковушек». Но он был фронтовиком и настоящим артиллеристом, а это внушало к нему особое уважение, даже несмотря на его неофицерскую внешность.

Мы привыкли к строгой военной выправке своих командиров, а Чижик был весь какой-то обмякший, вяловатый. Гимнастерка на животе у него вечно топорщилась и собиралась в складки. И лицо старшего лейтенанта, почти лишенное всякой растительности, казалось бабьим. Что он за человек, мы, конечно, не знали, но один факт нас воодушевил.

Наш ротный пес Антабка великолепно знал всех своих и, я подозреваю, способен был даже разбираться в знаках различия. А иначе как объяснить такое: стоило кому-нибудь из высокого начальства появиться в поле зрения, как он тут же без шума ретировался в свою новую конуру, которую мы построили под крыльцом с наступлением холодов. Но незнакомых людей чином пониже он всегда облаивал и до тех пор не пропускал в казарму, пока на крыльцо не выходил дневальный. Единственный из всего батальона, с кем не мог или не хотел примириться Антабка, был младший сержант Красников. При одном его виде пес слегка отворачивался, скалил зубы и негромко рычал. Так вот он, наш верный страж, встретил Чижика как старого знакомого, завилял приветственно хвостом и даже разрешил себя погладить. Это было показательно. Говорят, у собак особый нюх на злых и добрых людей.

В тот же день на вечернем построении Мартынов знакомил будущего командира с ротой. Когда старшина Пронженко закончил перекличку и была дана команда «вольно», Чижик пробежал взглядом строй, словно отыскивая кого-то среди нас, а потом спросил:

— Абросимов, это кто?

— Абросимов, выйть з строю! — скомандовал старшина.

Я стукнул по плечу стоящего впереди, а когда он уступил мне дорогу, сделал три шага вперед и четко повернулся кругом.

— Вы откуда призывались в армию? — спросил Чижик, разглядывая меня сбоку.

— Из Джамбула, товарищ старший лейтенант, — гаркнул я так громко, что тот вздрогнул.

— Эх, дела-делишки, не то, — вздохнул Чижик, покачав головой. — А жаль… Можете стать в строй.

Эти вопросы почему-то вдруг разволновали меня. Спрашивать, что вызвало у него интерес к моей скромной особе, было неудобно, к тому же сразу после построения они с Мартыновым ушли из казармы. Но я все время думал об этом и долго не мог заснуть.

А через день наша рота выехала на боевые стрельбы из миномета. Для полигона выбрали участок невспаханного поля, где было поменьше грязи. Минометы расположили в естественном укрытии у обратного ската пологого холма. Это были первые стрельбы боевыми минами, и поэтому для облегчения подготовки исходных данных наблюдательный пункт не стали смещать в сторону, а оборудовали на вершине холма в створе с целью. «Пусть привыкнут, пусть обстреляются», — сказал Мартынов.

На разном удалении от НП были расставлены фанерные макеты орудий и пулеметных гнезд. Подготовкой данных для стрельбы занимались по очереди курсанты и, естественно, под бдительным присмотром своих опытных наставников. А начальства собралось тут немало. От командира батальона до младшего лейтенанта Зеленского.

День выдался теплый и пасмурный, но иногда в разрывах туч прорывался к земле огненный столб света, и поле в этом месте сразу же оживало, слюдянисто поблескивали свежие лужицы, и над комьями земли у обочины полевой дороги начинал куриться тонкий прозрачный парок.

По алфавиту первому готовить данные для стрельбы выпала честь мне. В этом вечное преимущество и вечный недостаток фамилии Абросимов. Контроль за моими действиями был поручен бывалому артиллеристу старшему лейтенанту Чижику. Кроме нас двоих, на наблюдательном пункте был Сашка Блинков — ответственный за связь. А связь с огневой позицией была наипростейшей: команды передавались по цепочке. Десять курсантов залегли на расстоянии метров тридцати друг от друга, чтобы дублировать команды стреляющего командира, то есть мои.

На огневой, помимо боевых расчетов, находились и командир батальона, и адъютант старший, и даже старшина Пронженко. Остальную часть курсантов увели в укрытие, и только группа командиров взводов да старший лейтенант Мартынов, еще не окончательно передавший дела Чижику, с биноклями в руках пристроились у сырой скирды чуть ниже и впереди наблюдательного пункта. Участия в стрельбах они не принимали. Для них это тоже был своего рода экзамен.

Я был уверен, что подготовка данных без учета смещения НП оказалась бы по силам любому третьекласснику. После того как мы определили расстояние до цели, на подготовку не ушло и минуты. Я передавал Чижику установки угломера, прицела и количество дополнительных зарядов, а он, поглядывая на буссоль, перепроверял меня и заносил данные в записную книжку.

При стрельбе приняты команды: «Заряд первый, второй, третий…» Чем больше количество дополнительных зарядов, тем дальше летит мина. По моим расчетам, требовался заряд третий. И старший лейтенант через Сашку передал эти сведения на огневую. Команды, как замирающее эхо, побежали по цепочке. Но в последний момент укоренившаяся артиллерийская привычка взяла над Чижиком верх, и он вместо «Одна мина» скомандовал: «Один снаряд» и следом после короткой паузы волнующее: «Огонь!»

Существует с давних пор детская игра в «испорченный телефон», когда фраза, переданная невнятным шепотом на ухо, по цепочке часто доходит до конца в невероятно искаженном виде. Тот, кто допустил ошибку, не расслышал, отдает фантик.

Примерно то же самое произошло и у нас. Слово «снаряд» отсутствует в лексиконе минометчиков, и поэтому курсант Радченко воспринял его по созвучию как «заряд», совершенно не вдумываясь в смысл.

— Один заряд! — передал он, хотя, конечно же, знал, что такой команды не существует. Но что делать, здесь он поставлен не рассуждать, а транслировать.

— Один заряд!

— Один заряд! — покатилось дальше, пока не споткнулось о Юрку Васильева.

У Васильева было «отлично» по артстрелковой, и такой вопиющей безграмотности он допустить не мог. Поэтому Юрка тут же решил внести исправление, отредактировать команду и передал:

— Заряд первый!

Старший на огневой, видимо, пожал плечами и приказал срочно убрать лишние дополнительные заряды — небольшие пакетики, вставленные в пазы оперения мины. И тут докатилась команда: «Огонь!»

Мы на НП смотрели во все глаза, надеясь понаблюдать за полетом мины — обычно ее бывает хорошо видно — и послушать характерный шелест. А мне еще надо было засечь место разрыва. Только на этот раз мы не успели ничего ни увидеть, ни услышать.

Прямо впереди нас, возле скирды, где на переднем склоне холма расположилась с биноклями группа командиров, ахнула мина, разметав по сторонам комья земли, и облако горчичного дыма повисло над полем.

Прежде чем самому пригнуться, я успел заметить, как плюхнулись, растянувшись на животе, Мартынов, Зеленский и все остальные. Дымок уже рассеялся, а они все еще продолжали лежать, словно приклеенные к земле. Я думаю, они изрядно перетрусили в эту минуту от неожиданности, и только командир роты, сняв шапку и вытирая мокрый лоб, заржал во все горло:

— Ну молодцы! Ну сработали! Трубка пять — по своим опять? Ладно, не тушуйтесь. Если не на ошибках учиться, то на чем же еще…

На НП прибежали перепуганные комбат и Абубакиров. Долго искали причину ошибки, даже просмотрели записи и мои и Чижика. Виноватых нашли, конечно. С Васильева и Радченко причиталось по фантику…

А пока надо было продолжать стрельбы.

После учений я подошел к Чижику. Мне показалось, что он до сих пор переживает случившееся.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

— Да, — ответил он рассеянно. — Я слушаю вас.

— Почему вы спросили вчера, откуда я призывался в армию?

— A-а, вот вы о чем, — улыбнулся старший лейтенант. — Просто маленькая промашка. Такие вот дела-делишки. Фамилия ваша хоть и нечасто встречается, но однофамильцы у каждого есть. Мне уже доводилось знавать одного Абросимова.

— Когда? — вырвалось у меня.

— А прошлой осенью. На фронте.

— Его не Михаилом звали? — с надеждой спросил я.

— Может, и Михаилом. В армии, знаете, у командиров из старичков не принято обращаться по имени. Все больше по званию да по фамилии… Только тот Абросимов был не из этих мест, а откуда-то из Центральной России.

— Так ведь и я тоже жил под Москвой, в Калинине. В Джамбул я уехал после того, как отец ушел в армию. Надо было кончать школу.

— Так-так, — проговорил он, и в его глазах появилась заинтересованность. — А где воевал ваш отец, не знаете?

— На Западном. Последнее письмо пришло от него из Орши. Он бросил его прямо на станции. Я тогда еще в городе оставался, — говорил я сбивчиво и сумбурно. — Отец у меня старший лейтенант…

— Сапер?

— Сапер! — почти крикнул я, подавшись вперед всем телом.

— Лысый такой, да? Высокий.

— Ну не такой уж лысый, — обиделся я за отца, — но волосы действительно редкие, особенно спереди.

— Ты смотри! — тряхнул, как тряпкой, раненой рукой Чижик. — Вот так дела-делишки. Пока все сходится — и сапер, и старший лейтенант, и сын у него был…

— Почему был? — растерянно проговорил я, чувствуя, как внутри все холодеет.

— Вы не так поняли, — поспешил он успокоить меня.

— Так он жив, скажите? — молил я его глазами, боясь, что сейчас все оборвется, окажется очередной ошибкой «испорченного телефона».

— Думаю, жив. Скорее всего именно так.

— Но почему же от него никаких вестей? Уже полтора года!

— А вы не спешите, послушайте лучше, — сказал Чижик и дотронулся до моего плеча. — Я войну встретил на польской границе в Западном Особом военном округе. Под Барановичами в окружение попали. Кое-как прорвались с остатками стрелкового батальона. Немцы уже Минск заняли. Так нам пришлось его с севера обходить. Шли лесными тропами, главным образом ночью. Уже перед самой Березиной встретили большую группу бойцов и командиров. Они также пробивались по тылам. Были среди них и саперы. Именно тогда я и познакомился со старшим лейтенантом Абросимовым…

— А потом?

— Что потом? — засмеялся Чижик, и безбородое лицо его покрылось сеточкой трещин, как старая резиновая грелка. — Потом долго советовались, то ли к своим пробиваться через линию фронта, то ли партизан искать. Выбрали первый вариант. Шли на восток больше месяца. Как шли, говорить не буду, и так понятно. Но форсировать Днепр на виду у немцев таким большим числом людей было рискованно — боеприпасов у нас почти не оставалось, и мы разделились на две группы. Абросимов с другой группой ушел. На юг. Больше мы не виделись. Если они не смогли тогда переправиться, то позже наверняка встретились с белорусскими партизанами.

— Но ведь и оттуда можно присылать письма, — с сомнением заметил я.

— Связь со многими партизанскими группами до сих пор затруднена. Там, брат, не до писем. Радисты не в каждой группе есть.

— А как вы расстались? — спросил я, все больше волнуясь, щеки мои горели. — Он ничего не говорил?

— А чего тут скажешь? Хлопнули друг друга по рукам, и все. Только и сказал, помнится: «Ну, будь!»

Забыв про чины и должности, я схватил его за плечи.

— Это его слово! — крикнул я, задохнувшись. — Товарищ старший лейтенант, это мой отец!

12 февраля на Кубани наши войска в результате решительной атаки овладели городом Краснодар, а также заняли районный центр и железнодорожный узел Тимашевская, районные центры и железнодорожные станции Роговская, Пинская, Новотитаровская, районный центр Тохтамукай.

Из сводки Совинформбюро.

 

13. ГАРНИЗОННАЯ СЛУЖБА

В училище пришло пополнение. Среди вновь прибывших много киргизов и казахов. Для них тут все начинается с нулевой отметки. Я с содроганием представляю, что было бы, если бы меня заставили пройти через все это снова. Душой мы уже не здесь, а на фронте.

Иногда я даю волю мечтам и рисую совершенно невероятные, фантастические картины.

Я представляю, будто наша дивизия прорывает фронт где-то в белорусских лесах. Нас встречают народные мстители — партизаны. Они обвешаны трофейным оружием. От них пахнет дымом костров и хвойными ветками. И вдруг среди них я узнаю отца. В разодранной телогрейке, со «шмайсером» на груди. Мы бросаемся навстречу друг другу…

А в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Хвостами сказочных белых птиц распускались в небе перистые облака. Все вокруг начинало обретать острые, волнующие запахи, и шальная кровь стремительнее неслась по жилам.

Все это время младший лейтенант Зеленский выглядел каким-то настороженным. Я думаю, он ждал от нас ответной пакости и был несколько обескуражен оттого, что мы уступили ему ход и не стали жаловаться.

Когда настала очередь нашей роте идти в распоряжение коменданта города на патрулирование улиц, и взвод построился с оружием у казармы, младший лейтенант неожиданно обратился к нам с короткой речью:

— Я не умею носить камень за пазухой. Хочу, чтобы все было честно и откровенно. Тогда, на занятиях у водокачки, я был не прав. — Лицо командира взвода было бледнее обычного, он заметно волновался. — Сейчас я перед всем взводом приношу свои извинения Брильянту и всем остальным курсантам, кого это касается. — Я представляю, каких усилий стоило ему переломить свою гордость. За это его стоило уважать.

— Вы вправе спросить, почему я не сделал этого раньше, полтора месяца тому назад. Правильно. Но тогда вы могли бы подумать, что я испугался ответственности, наказания. Мои извинения тогда приобретали бы другой, скверный оттенок. — Он поднял голову, и обычная чуть надменная усмешка тронула его губы. — А я ничего не боюсь и хочу, чтобы вы это знали. А теперь — смирно! На пле-е-чо! Шаго-ом марш!

Мы втроем — Сашка, Витька и я — несем патрульную службу на вокзале. Нам дано право останавливать любого, кто покажется подозрительным, и проверять у него документы. Если документов у человека не будет, мы обязаны препроводить его в комендатуру.

Хотя население предупреждено, что паспорта и военные билеты необходимо постоянно носить с собой, нам удается вылавливать нарушителей.

Смущенный, растерянный человек начинает трясущимися руками обшаривать свои карманы, пожимать плечами, бормотать что-то себе под нос. Опасаться за свое будущее оснований у него нет. Рано или поздно личность его будет установлена, и, если он не дезертир и не жулик, его преспокойно отпустят восвояси, лишь для острастки, возможно, наложат небольшой штраф. И все-таки человек мечется, уговаривает нас, предлагает отвести домой, где у него есть все необходимые документы. Но наш старший патрульный Блинков непреклонен. Приказ есть приказ, и мы под конвоем ведем сгорающего от стыда горожанина по родным улицам, а прохожие, кто сочувственно, кто со злорадством, смотрят ему вслед.

— Шпиёна пымали, — говорит какая-то явно эвакуированная старушка и крестится. — Ишь куды вмазался, анчихрист…

Понемногу Сашка упивается своей властью. В этот момент мы вершим суд и расправу, решаем если на судьбу человека, то его ближайшее будущее. Пусть всего на сутки вперед, но и это не так уж мало. Иногда мне становится жаль очередной жертвы:

— А может, и правда, отведем домой, это же ближе, чем топать через весь город в комендатуру?

Но Сашка уже вошел в роль, и остановить его трудно. По-моему, он просто играет в какую-то военную игру, хотя сам боится признаться себе в этом…

Через месяц с лишним Сашка примет взвод, в котором подавляющее большинство будут составлять старички. Он даже растеряется, как же воевать с такими, когда из них песок сыплется. Сашка все время будет ловить себя на мысли, что ему хочется назвать своего солдата «папашей». Но опасения окажутся напрасными и старички не подведут. Конечно, получаться у них все будет не так споро, как у молодых, зато обстоятельнее и наверняка.

А осенью будет десант в Керчь, бои за плацдарм на крымской, земле и первый приют в Аджимушкайских катакомбах. С простреленным плечом он не уйдет из боя. Он еще поднимется по грудам битого кирпича и штукатурки на второй этаж полуразрушенного дома, где будет расположен наблюдательный пункт батальона морской пехоты. От едкой известковой пыли станет щекотать в носу. Где-то неподалеку будут рваться тяжелые мины, а совсем рядом с ним, на стопке сложенных кирпичей, зуммерить полевой телефон. Здесь, у оконного проема, его найдет острый осколок, горячий, как капля солнечной материи. Он попадет ему в самый зрачок, этот крошечный кусочек металла величиной со спичечную головку. И в тот момент моему другу покажется, что в глазу его разорвалась шаровая молния, способная испепелить, расплавить, превратить в пар его мозг, тело, все его существо…

Но сейчас мы расхаживаем по длинному перрону, а люди смотрят на нас с уважением и опаской. После разговора со старшим лейтенантом Чижиком я непрерывно думаю об отце, о странном переплетении человеческих судеб. Мне приятно, что в роте к Чижику относятся с уважением.

Когда служба наша уже подходила к концу, у облупившегося газетного киоска, некогда покрашенного в веселый голубой цвет, я увидел девушку с двумя огромными чемоданами. У нее было нежное лицо с теплыми карими глазами, в которых я почувствовал растерянность и смятение. На девушке красовался синий берет, длинная коса была переброшена на грудь.

Не знаю, почему я остановился. Может быть, выражение детской беспомощности было воспринято мною как просьба о помощи…

— Ты, однако, погляди, — сказал наш помкомвзвода, кивнув в мою сторону, — вот это стойка! Сразу чувствуется порода. Глянь, шея вытянута, одна нога согнута в коленке, хвост, как струна…

— Трепло, — отвечаю я. — Не видишь, девчонке требуется помощь.

— Ну что ж, помогай, коли есть охота, — ухмыляется он.

— Давайте подойдем вместе.

Все втроем мы приближаемся к незнакомке.

— Проверка документов, — сухо объявил Сашка, поправляя красную повязку на рукаве.

Девушка пожала плечами и полезла во внутренний карман пальто. Она достала паспорт и какие-то бумажки. Лицо ее слегка покраснело. Я давно заметил, что человек всегда краснеет, когда на людях у него слишком внимательно проверяют документы. Но паспорт Сашка даже не раскрыл.

— Фамилия? — спросил он.

— Там же все написано…

— Мало ли что. Мое дело спрашивать, ваше отвечать.

— Румянцева моя фамилия.

— Зовут?

— Валентина… Валентина Андриановна.

— Замужем?

— Да вы что, молодой человек…

— Издалека едете?

— Сейчас из Ташкента, а что?

— Да ничего. Цель приезда?

— Тут наш институт физкультуры. Эвакуированный из Ленинграда. Институт имени Лесгафта, может быть, слышали? Я на втором курсе. Постойте, товарищи, а за кого вы меня принимаете?

— Не сердитесь, Валентина Андриановна, — шаркнул ногой Сашка, — это не проверка. Просто мой друг Женя Абросимов очень хотел познакомиться с вами и не знал, как это сделать.

— Не обращайте внимания на нашего начальника, — сказал я. — Власть портит человека, лишает гибкости ума и такта.

— Эх ты, — укоризненно покачал головой Сашка, — тактичный человек начал бы с того, что предложил поднести вещи.

Я попытался поднять один чемодан. Он был как конторский несгораемый шкаф с ручкой.

— Что у вас там? — удивился я.

— Книги, — засмеялась она. — В основном только книги.

— Никогда не думал, что мысли так много тянут, — изрек Витька, пробуя оторвать от земли второй чемодан. Он поставил его на место, шмыгнул носом и подтянул локтями штаны.

— А ведь я действительно не представляла, как добраться до общежития, — улыбнулась она облегченно. — Города не знаю, вещи тяжелые — не подтащишь. И оставить страшно. На вокзалах шпаны всякой развелось, ужас.

— С нами вы в безопасности, — заверил Сашка. — Если кто полезет, Женька стрельнет. Он у нас, однако, на сто шагов в червового туза… не погадает. Ну так как? — обратился к нам старший патрульный. — Поднесем девушке вещички?

— А как? — спросил Витька и похлопал по прикладу карабина.

— Все учить надо? Очень просто, в левую руку оружие, в правую чемодан. Я сзади с карабином на изготовку. Пусть думают, что хотят. Другого пути, однако, нет.

— Тогда вперед! — сказал Витька.

И мы двинулись. Ныло плечо, чемодан оттягивал руку, подросшие волосы вспотели под шапкой. Ведь мы уже начали заводить прически. А тут надо было показать себя и ловким и сильным. Встречные перебрасывались короткими репликами:

— Ого, попалась пташечка! Спекулянтка, это точно.

— Чемоданы-то по два пуда. Не иначе — мука…

— Какая там мука. Соль!

— Подумать, такая молоденькая…

Кое-как доволокли мы эти проклятые чемоданы до общежития. Слава богу, искать не пришлось. Адрес был точный, и улицу эту мы знали. Возле общежития распрощались. Странно, но даже теперь, когда Валя была уже, можно сказать, на месте, выражение беззащитности не исчезло с ее лица. И губы у нее были такие детские…

— Спасибо вам, ребята, — сказала она, пожимая каждому из нас руки. Пальцы у нее были холодными. — Не знаю, что бы я делала без вас, честное слово.

— Я оставляю координаты, — сказал Сашка, — и, если вы захотите кого-нибудь из нас увидеть, приходите вечером к проходной. За нами пошлют.

Он записал на листке улицу и перечислил нас по очереди, начав, разумеется, со своей фамилии. Меня это все ничуть не волновало, но важен был принцип. Мало того, что он влез не по алфавиту, так еще дважды подчеркнул себя жирной чертой…

На следующий день, когда мы сидели за ужином, ко мне подошел кто-то из курсантов второго взвода, который раньше нас покончил с вечерней трапезой, и объявил во всеуслышание:

— Абросимов, дуй на проходную. Там тебя спрашивает девчонка. Коса вот такой толщины. — И он двумя руками обхватил свою ногу выше коленки…

15 марта наши войска после многодневных и ожесточенных боев по приказу Командования эвакуировали город Харьков.

Из сводки Совинформбюро.

 

14. САМОВОЛКА

Над городом кружились розовые лепестки отцветающего урюка. В стеклянно-прозрачном воздухе распространялась терпкая горечь проснувшихся тополей. А клены на улице Великого акына были сплошь усыпаны карминными шариками лопающихся почек. Весна, пробуждающая все живое, вызвала бурное сокодвижение и в наших сосудах. Мы подолгу не могли уснуть, ворочаясь с боку на бок.

Неудивительно, что днем многих клонило ко сну. Теперь нас не очень контролировали, и кое-кому удавалось пофилонить даже в часы занятий. Прибывших новичков распределили по стрелковым батальонам. У нас пополнения до сих пор не было.

Та часть казармы, где прежде располагалась вторая рота, была чуть ли не до половины завалена стянутыми с коек матрасами. Иногда в них зарывался Сеня Голубь и, спеша воспользоваться последней возможностью, изо всех сил накапливал энергию. Как-то за этим занятием застал его старший сержант Басалаев, тот самый, что таскал на себе плиту полкового миномета. Сначала он хотел разбудить Сеньку и устроить ему хорошую накачку, но вид у того был настолько безмятежный, что Басалаев не выдержал, невольно зевнул, потянулся до хруста в суставах, зайдя с другой стороны, залез в самую кучу матрасов и уснул богатырским сном.

А тут, как назло, со всей своей свитой заявился подполковник Лисский. Дежурный доложил по форме, что рота находится на занятиях. Начальник училища с обычной придирчивостью стал осматривать казарму, как вдруг увидел неимоверной величины ботинки, торчащие из-под матрасов где-то под самым потолком.

— Что это? — спросил подполковник. — А ну-ка, давайте сюда эти скороходы.

Дежурный полез наверх и потянул Басалаева за ногу, но тот только лягнул его, всем своим поведением показывая, чтобы его не беспокоили. И тут подполковник так рявкнул, что старший сержант скатился вниз, словно на салазках. Он стоял перед начальником училища в натянутой на уши пилотке, в опавших обмотках, в наброшенной на плечи шинели с отстегнутым хлястиком и очумело таращил глаза.

— Разгильдяй! — бушевал подполковник. — Филон, чертов лацюга! — Жаль, что мы так и не узнали истинного смысла этого слова. — На фронт дармоеда! Марш с моих глаз!

Мы как раз выходили из класса на перекур и видели, как здоровенный Басалаев, пригнув голову, точно собираясь кого-то забодать, кинулся прочь, и только топот раздавался в мертвой тишине казармы…

Именно в эти дни по училищу распространился слух, будто наконец пришел приказ о присвоении нам воинских званий. Откуда могли просочиться подобные сведения, сказать трудно, но в их достоверности никто не сомневался.

Все понимали, что у командования есть серьезные причины скрывать от нас до поры этот знаменательный факт. Если приказ был, но не было разнарядки для отправки нас в действующую армию, это грозило нежелательными последствиями. Попробуй удержать на казарменном положении сотню молодых, изнывающих от безделья лейтенантов. Ведь программа практически была исчерпана, и занятия проводились уже чисто формально по принципу: повторение — мать учения. Все в этих слухах было правдоподобно и убедительно.

За восемь месяцев нас буквально нашпиговали знаниями. Хоть буди среди ночи. Многое мы не только знали, но и умели применять на практике. От будущих командиров требовали военной грамотности и профессионализма. Конечно же, это не могло не утвердить в нас чувства самоуважения, тем более что достигнуто все было нелегким трудом…

Впоследствии я нередко задавал себе вопрос: что дало мне время, проведенное в училище? Как оно отразилось на моей фронтовой судьбе, на моем характере? Казалось бы, каким только влияниям не подвергался я позже, но то, что было заложено в течение тех восьми месяцев, сохранилось на всю жизнь. И все-таки из качеств, унаследованных мною от бывших моих командиров, я выше всего ставлю умение подчиняться слову «надо» и в нужный момент выкладываться до предела.

На фронте мне повезло — я попал в артиллерию, о которой в шутку говорили: ствол длинный — жизнь короткая. Гвардейский истребительный противотанковый полк, где мне поначалу довелось командовать взводом, считался отдельной армейской частью. Командование попеременно придавало его то одному, то другому соединению. Чаще же всего полк «разбирали» подивизионно.

Те, кому пришлось воевать на Кубани весной сорок третьего, наверняка помнят, какие дожди лили в течение апреля, когда развернулось наше наступление по всему фронту. Поймы рек Абин, Адагум и их притоков превратились в непроходимые болота. Колеса орудий и повозок со снарядами вязли в липкой, раскисшей глине. О машинах и говорить нечего.

Батареи наши были вооружены в основном 76-миллиметровыми дивизионными пушками ЗИС-3, которые для артиллеристов были столь же дороги, как для сердца танкиста прославленная «тридцатьчетверка».

Незадолго до этого полк перешел на механическую тягу, и многие не без сожаления вспоминали верных лошадок, которые не единожды выручали людей в самых сложных ситуациях. Теперь же, когда тягачи увязали в раскисшем грунте, расчетам приходилось впрягаться в лямки и буквально на себе тянуть по грязи орудия весом в тысячу двести килограммов. Иногда нам помогала пехота, но чаще обходились своими силами…

В тот день, как и накануне, погода продолжала оставаться нелетной, немецкая авиация нас не тревожила. Однако мы были настолько измотаны, что совершенно не думали о ней. А командир дивизиона все торопил: давай-давай! Надо было догонять ушедшую вперед пехоту. В ход шли ветки кустарника и доски, кое-где уцелевшие на крышах токов и амбаров. Все это бросалось под колеса, чтобы протащить пушку вперед еще на десять-пятнадцать метров. Шинели набухли от влаги и стали тяжелыми, как средневековые доспехи.

Положение наше было нелегким. Общевойсковые части требовали поддержки огнем, а гаубичная артиллерия безнадежно отстала из-за бездорожья. Мы были единственными, кто оказался под рукой и на кого в трудный момент могли рассчитывать.

Второй дивизион гвардии капитана Русинова наступал в полосе вероятного появления вражеских танков. Наш боекомплект состоял главным образом из бронебойных и подкалиберных снарядов, и поддержать наступление стрелковых частей артиллеристы практически были не в силах.

Во второй половине дня мы выбрались наконец из низины. Колеса уже не вязли так сильно, но люди дошли до такого состояния, что, казалось, не смогут сделать больше ни одного шага. Мною начало овладевать тихое отчаяние. Колени дрожали от напряжения, спину разламывало, а кожу на ладонях саднило от жестких лямок. И вдруг в эту минуту мне представился мой бывший командир, идущий впереди колонны курсантов. Я вскочил с мокрой кочки, даже не догадываясь, откуда взялись силы, и схватился за ремни:

— А ну, навались дружно, с горки она сама пойдет…

Командиры орудий с сомнением качали головами, но, видя мое рвение, молча первыми впрягались в орудия.

К вечеру мы получили приказ окапываться. Стало известно, что соседей справа контратаковало около двадцати танков. Там грохотал бой. Трескотня автоматов, взрывы гранат и снарядов сливались с громом орудийной стрельбы. Судя по всему, на соседнем участке вовсю работал первый дивизион нашего полка.

Мы заняли оборону на танкоопасном направлении, и поэтому от нас требовалась хорошая маскировка. Сквозь кисею дождя невдалеке виднелись какие-то постройки, похожие на колхозную ферму. Там запоздало, но буйно цвела раскидистая груша. Казалось, опустилось и стало на прикол легкое белое облако.

Мы намечали ориентиры и расчищали секторы обстрелов, а потом вгрызались в землю весь остаток дня до глубокой ночи. К этому времени опустился настолько густой туман, что в двух шагах ничего не было видно. Когда в первом часу ночи капитан Русинов вызвал к себе командиров батарей и взводов, мы добирались на командный пункт чуть ли не ощупью.

В наскоро оборудованном блиндаже чадила коптилка из сплющенной гильзы 57-миллиметрового снаряда. По необшитым стенкам с шорохом осыпалась земля. Капитан был кадровым командиром довоенной школы. Невысокий и сухощавый, он в любой обстановке умудрялся сохранять хладнокровие и умение лаконично излагать свои мысли.

— Товарищи командиры, к утру нас обеспечат осколочно-фугасной гранатой. Будем поддерживать матушку-пехоту.

— А как же маскировка? — спросил кто-то.

— Раньше десяти утра туман не поднимется.

— Но ведь наводчик не увидит даже дульного тормоза, а фонарей у нас нет, — заметил мой командир батареи. — Да и расчеты наши плохо подготовлены для стрельбы из закрытых позиций.

— Это не разговор. Стреляем по карте с сокращенной подготовкой. Укатала вас, братцы, прямая наводка, как я погляжу. Вам не из пушек, а из рогаток впору стрелять. До утра есть время. — Он обвел нас усталым взглядом из-под нахмуренных бровей и остановился на мне: — Тут у нас недавние выпускники. Лейтенант Абросимов, например. У него все свежо в памяти. Пусть соберет наводчиков и командиров орудий да позанимается с буссолью и панорамой часика три-четыре… А сейчас, комбат-один, слушайте боевую задачу. Как только поднесут снаряды, сразу же выдвигайтесь вперед для корректировки огня. Возьмете с собой слепую карту из новых…

Под «слепой» Русинов подразумевал полукилометровку, на которой не были нанесены наши боевые порядки и огневые позиции дивизиона.

Из-за переутомления голова была тяжелой. Где он, тот передний край, где свои, где немцы? Поди разберись в такой туман.

— Прошу развернуть карты, — продолжал Русинов. — Наиболее вероятно скопление противника в квадратах десять и одиннадцать. Для пристрелки необходимо выбрать надежные ориентиры. — Он снял наручные часы и положил на снарядный ящик. — А теперь, если нет вопросов, прошу сверить время.

Мне безумно хотелось спать. Все тело ныло от усталости. Но было слово «надо», великое слово, обретавшее на фронте силу закона. Скромный опыт, полученный в училище, подсказывал мне, что израсходован лишь основной запас сил, а внутренние резервы, которыми располагает любой человек, еще не тронуты. Надо пересилить, надо заставить себя…

Занятия пришлось проводить в полумраке блиндажа, куда набилась уйма народу. Мне хотелось говорить недлинно и толково. И вдруг я понял, что помимо воли пользуюсь теми же приемами для объяснения и даже оборотами речи, какие слышал в свое время от лейтенанта Абубакирова.

— Сейчас все зависит от точности, — убеждал я ребят. — Точно расставить вехи, точно установить угломер и прицел, устранить влияние «мертвого хода» прицельных приспособлений и деления подводить к указателю всегда с одной и той же стороны. А командирам орудий проверить надежность крепления сошников, чтобы пушки не прыгали и не сдавали назад после каждого выстрела…

В пятом часу утра я вышел из блиндажа на воздух. Светало, туман заметно поредел. От духоты и напряжения меня слегка покачивало — кружилась голова, а глаза, казалось, были засыпаны песком.

Невдалеке слышались приглушенные туманом голоса и позвякивание металла. Я пошел на шум. Навстречу мне по мокрой тропинке двигались странные бесплотные тени с тяжелой поклажей. У одних мешки были заброшены за спину, другие несли их перед собой. Сейчас люди казались серыми, все на одно лицо.

Когда шедшие впереди поравнялись со мной, я с ужасом обнаружил, что это просто усталые женщины — старые и молодые, обутые в разбитые, облепленные грязью сапоги, закутанные в платки и ветхие полушалки. В мешках каждая из них тащила по два снаряда. Наверное, это были работницы расположенного поблизости табаксовхоза, на днях освобожденного нашими войсками. До совхоза еще можно было добраться машинами, а дальше дорог просто не существовало. Вот и вызвались женщины подносить снаряды на огневую. Надо!

В начале восьмого мой командир батареи и старший сержант из связи, еще не успевший сменить треугольнички в петлицах на погоны, прихватив автоматы и одну из недавно полученных портативных радиостанций РБС, пошли на запад и тут же растворились в тумане. Через сорок минут они сообщили, что поднимаются на какую-то возвышенность. Нашей передовой не заметили. Либо не дошли, либо уже проскочили. При такой видимости — ничего хитрого.

Потом связь с ними надолго прервалась. Напряжение росло, хотя и тревожиться всерьез мы не имели оснований. Это были знающие, испытанные люди. Кроме того, их трофейные маскировочные костюмы с капюшонами, камуфлированные зелеными и бурыми разводами, удачно подходили под общий тон местности. Заметив наблюдателей на расстоянии, немцы свободно могли принять их за своих.

К тому времени туман начал окончательно рассеиваться, моросью оседая на землю. Наконец в трубке радиотелефона послышался голос комбата:

— Мы в десятом квадрате на высоте двести тридцать пять. Сидим в какой-то яме. Старая воронка, что ли. Воды по колено. Здесь, на возвышенности, тумана нет. Видимость полкилометра. В северо-западном углу квадрата посадки. Оттуда слышен шум прогреваемых моторов. Основного ориентира, который нам указали, в натуре не существует. Сохранились остатки ветряка, отмеченного на карте. Триста метров восточнее — скопление пехоты. Похоже, выдают завтрак. Тут поблизости стрелковые ячейки. И ход сообщения…

— Слушайте приказ, — ответил Русинов. — Будете корректировать огонь своей батареи. Сначала дадим сосредоточенный по посадке, потом перенесем его к центру квадрата по пехоте. В паузе постарайтесь уйти. — И передав трубку связисту, капитан поглядел на меня: — Ну, Абросимов, не подведи! Ты старший на батарее…

В девять двадцать после недолгой пристрелки пушки открыли огонь по лесопосадке. Корректировщики работали четко. Я держал постоянную связь с комбатом и по всему чувствовал, что наши снаряды нащупывают цель. Наблюдателям было видно, как в воздух вместе с землей летели доски и обломки блиндажного наката, как что-то горело там и рвалось, как, ломая молоденькие деревья, из зоны артналета удирали бронетранспортеры.

Неожиданно комбат резко изменил прицел. Я посмотрел на карту и все понял: они вызывали огонь на высоту 235.

— Повторите данные! — закричал я в трубку.

— Все правильно, — ответил командир батареи. — Эти сволочи заметили нас. Прут — головы не подымешь. Да ты не сомневайся, свои снаряды нас не возьмут. Не зря наши бабы их на руках таскали.

Вероятно, нет командира, который бы внутренне не сопротивлялся такому решению, но в силу вступало железное слово «надо», и отвертеться от него не было никакой возможности. Теперь все зависело от наводчиков и старшего на батарее.

Не давая противнику прийти в себя, орудия перенесли беглый огонь к подножию высоты.

— Не нравится! — хрипел в трубке голос комбата. — Полезли по норам. Как крысы…

Я испытывал такое чувство, будто стреляю по самому себе. Это продолжалось до тех пор, пока огонь не был перенесен в центр квадрата.

Теперь в дело вступил весь дивизион. Заговорил бог войны! Дрожала земля, в ушах звенело, сладковатый пороховой дым щекотал ноздри, и от мокрых стволов пушек шел пар…

…Но все это случилось потом. Тогда же, в училище, в последние дни марта мы были озабочены исключительно вопросами личной свободы. Хотя бы на один-единственный денек.

— Никто не имеет права держать нас под замком, — кипятился Юрка Васильев. — Пусть немедленно дают увольнительные!

Но увольнительных не давали. И тогда первым по-настоящему взорвался тот, от кого мы этого меньше всего ожидали — наш помкомвзвода.

— Да гори оно все синим огнем! — стукнул кулаком по стене Сашка Блинков. — Я что, не человек? Мне что, в город не надо? Или, может, я набивался в помкомвзвода? В самоволку надо идти всем.

— Тогда вперед! — подхватился Витька Заклепенко.

— Посадить на губу могут одного-двух, — развивал свою мысль Сашка. — Троих от силы. Весь взвод, однако, не посадят. Места не хватит.

— Точно! — поддержал его Юрка Васильев. — Да и какая же это самоволка, если приказом наркома нам присвоены командирские звания…

Невдалеке от казармы глинобитная стена под колючей проволокой имела удобную седловинку. Ею, надо думать, пользовалось не одно поколение курсантов, потому что глина в этом месте была отполирована до блеска. Однако сейчас этот путь был для нас неприемлемым, через него могли уйти незамеченными один, от силы двое. Кто-то предложил отодрать фанеру на окне, которое выходило на боковую улицу. Попробовали — получилось. И даже не бросалось в глаза, если потом поставить фанеру на место. Эту операцию поручили дежурному по роте Боре Соломонику. Обратно уже по одному можно было возвращаться и старым, испытанным способом.

В самоволку пошли даже те, у кого в городе не было ни дел, ни знакомых. Я очень хотел встретиться с Таней, но совсем не был уверен, что она обрадуется мне. Вот уже две недели, как я не заглядывал в санчасть.

Все получилось глупо до смешного. Когда вечером меня вызвала Валя Румянцева, и мы стояли, беседуя под деревом, возле проходной появилась Таня. Она шла на дежурство и, проходя мимо, сделала вид, что не заметила меня. Но я-то знал, что заметила. Возможно, не так все было бы обидно, если бы между мною и Валей и в самом деле существовал тайный сговор. Я уже с первых слов догадался: меня она вызвала только потому, что вот так, прямо и откровенно пригласить Сашку ей было неудобно. Ох, уж эта логика влюбленных! Ставить меня в дурацкое положение удобно, а позвать того, кто ей действительно нужен, — извините, нет. Но чего не сделаешь ради близкого человека!

— Все беру на себя, милая Валя, — пообещал я. — Вы завтра же встретитесь с моим другом Сашей Блинковым.

— Получается как-то нехорошо, — с сомнением покачала она головой, и ее теплые глаза все с той же растерянностью поглядели на меня. — Неудобно, что он обо мне подумает?

— Неудобно курсанту становиться в строй С зонтиком, — ответил я. — А все, что естественно, то удобно. Ведь только что, вызывая меня, вы совсем не думали об этом. А тут…

К моему неожиданному посредничеству Сашка отнесся снисходительно. Он засмеялся, по обыкновению вытянув трубочкой губы:

— Я это, однако, знал еще тогда…

— Когда тогда?

— А когда ты мчался к проходной, как спущенный со сворки гончак. Только что голос не подавал…

Таня вообще не захотела объясняться на эту тему.

— Что ты, Женечка, переживаешь? — сказала она, глядя куда-то в пространство. — Рано или поздно это должно было случиться. Просто я не думала, что все кончится так быстро.

— Таня, Таня, о чем ты говоришь! Все это не имеет к нам никакого отношения, — взывал я к ее благоразумию. — Это все из-за Сашки Блинкова.

— Да, я не думала, что все пройдет так скоро, — твердила она, не в силах избавиться от своей навязчивой мысли. — Я не виню тебя. Ты совсем мальчик. Просто ты еще не дорос до настоящей любви. Об одном прошу, не приходи больше. Никогда…

И все-таки я не мог не пойти к ней в тот вечер. Если слухи верны, может случиться, что мы больше никогда не встретимся.

После поверки, когда старшина Пронженко удалился в свою каптерку, мы развернули скатки и уложили шинели под одеяла, по возможности, придав им очертания человеческой фигуры. Потом, переодевшись в чистое обмундирование, по одному попрыгали через открытое окно на улицу, а Соломоник быстренько замел следы — закрыл створки и поставил крашеную фанеру в оконный проем.

Опасаясь встречи с патрулями, я пробирался темными переулками. Из открытых дворов накатывал оглушающий аромат цветущих гиацинтов, и первые ночные бабочки роились возле редких уличных фонарей.

На мой стук Таня открыла не сразу. Наконец я услышал, как звякнула цепочка.

— Кто там?

— Телеграмма, — тоненьким женским голосом пропел я.

Она быстро отворила дверь и замерла на пороге все в том же своем халатике и шлепанцах на босу ногу. И все та же лампа, затененная абажуром, горела на столе. Какую-то секунду она колебалась, но потом лицо ее просветлело, она обняла меня и прижалась прямо на порожках всем своим сильным горячим телом.

— Ты сделал подкоп? — тихо спросила она и засмеялась.

— Нет, я пошел по другому пути — выломал окно.

— Дурачок, я сразу узнала твой голос.

Мы входим в комнату, и Таня усаживает меня рядом с собой. Ее чуть вздрагивающие пальцы касаются моего лба, моих бровей.

— Темно, — вздыхает она. — А я ведь так и не знаю, какого цвета у тебя глаза. Иногда мне кажется, что они карие, иногда — зеленые.

— Зеленые глаза у русалок.

— Вот пишут: глаза — зеркало души. А если меняется их цвет, то, значит, и душа меняется?

— Ничего это не значит, — виновато улыбаюсь я. — Меняться может только настроение.

— Хорошо, если бы так…

В этот вечер все повторилось как в первый раз, и в то же время все было по-другому. Я никак не мог простить себе, что за все эти недели не сумел ни разу вырваться к ней. Все хорошее, что. дремало во мне, вновь проснулось с невероятной силой. И лишь горечь при мысли о предстоящей разлуке слегка приглушала радость встречи.

Уже после полуночи мы пили настоящий чай, который Таня на что-то выменяла на базаре. Здесь он был большой редкостью. А настольная лампа накладывала деликатную ретушь на Танино помолодевшее лицо. Маленькая Наташка так и не проснулась опять, и я вдруг подумал, что мне уже, возможно, никогда не придется ее увидеть. Оба раза я заставал ее спящей…

Обратно в училище я пробирался через тот знаменитый лаз. Зацепился за колючую проволоку и слегка порвал на спине гимнастерку. При моем приближении Антабка зашевелился у себя в конуре, и я испугался, что он залает. Но пес узнал меня, и по глухому стуку я догадался, что он виляет хвостом.

Стараясь не скрипнуть дверью, я прошмыгнул в казарму. Было тихо, у столика дежурного привычно горела неяркая контрольная лампа. Но Боря Соломоник встретил меня несколько неожиданно:

— Женя, быстренько переодевайся во что похуже и беги на губу. Это распоряжение капитана Грачева. Караульный начальник сидит при часах и отмечает время явки всех, кто был в самоволке. Утром будет докладывать. Там-таки уже полвзвода насобиралось. — Боря горько вздохнул. — Мне приказано спуститься с мостика последним, хотя я совсем не капитан.

Я окончательно опешил:

— Скажи хоть, что тут произошло!

— А ничего не произошло, — уже потише стал объяснять Соломоник. — Пришел капитан в половине двенадцатого. Я доложил ему, сам понимаешь, шепотом, что рота отдыхает. Все благородно, курсанты спят, укрывшись с головой, и видят сны. И вдруг черт несет этого помкомвзвода Красникова. Идет на двор, таки в одних кальсонах. Только шинель набросил. Ну, посторонился, чтобы пропустить капитана, а сам за одеяло рукой — цап! Качается, вроде сонный. И потянул… Тут уж вся бутафория, как на витрине. Роту подняли по тревоге, устроили перекличку, и вот…

— Это же он нарочно, сволочь, — вырвалось у меня. — Мстит за бойкот.

— Нарочно — не нарочно, гадать нет смысла. Надо спешить.

Я быстро сменил брюки и гимнастерку на рабочие и помчался в караульное помещение. Там моему приходу не удивились и ни о чем не спрашивали. Начальник караула по-деловому отметил в списке против моей фамилии время явки, а разводящий, сняв с меня ремень, повел через коридор в камеру с зарешеченным окном, которое до сих пор я не имел удовольствия наблюдать изнутри.

Все это было ужасно глупо, разбирала досада, но обитатели гауптвахты приветствовали меня таким жизнерадостным ржанием, что от души сразу отлегло. Тут явно никто не собирался вешать голову. Вот она, сила коллектива!

Ребята как ни в чем не бывало делились своими впечатлениями о проведенном вечере. Все были возбуждены, и спать никому не хотелось. Угомонились только под утро. В довольно просторной комнате набилось столько народу, что караульные вынуждены были притащить из казармы несколько матрасов и расстелить их прямо на полу, потому что на нарах места всем не хватило.

Рано утром нас по очереди стали выдергивать на допрос к командиру батальона, который, точно в гоголевском «Ревизоре», тщетно пытался установить, кто же первый сказал «э!».

Потом нас поочередно посетили командир роты и лейтенант Абубакиров. Чижик выглядел очень расстроенным. Он все время сокрушенно качал головой:

— И как вас угораздило? Эх, дела-делишки…

Я давно заметил, что это любимое присловье в зависимости от обстоятельств могло иметь у Чижика множество всевозможных оттенков…

Абубакиров был, как всегда, непроницаем. Он выслушал наш рассказ, но искать инициаторов самоволки не пытался. Он только посмотрел на Сашку, который, потупившись, стоял у двери, и вздохнул:

— Ну и помощничка я себе выбрал…

— Так это же не его затея, — шмыгнув носом, вступился Витька.

— Виновных не ищу. Если бы мне удалось найти зачинщика, я бы считал, что вся моя наука пропала даром. За все отвечает взвод!

— Товарищ лейтенант, — обратился Соломоник, — а что же с нами дальше будет?

— Ах, это вы, — повернулся к нему Абубакиров, — в чужом пиру похмелье? Не знаю, не знаю… Будущее ваше туманно, господа…

На завтрак нам принесли бачок пустой каши. Начальник караула объяснил, что по распоряжению командира батальона мы находимся под строгим арестом и не будем получать ничего, кроме отваренной на воде пшенки и кусочка черного хлеба. На кухне уже предупреждены.

Сашка как старший по чину приготовился раскладывать по мискам кашу. Он запустил поглубже черпак, и вдруг на лице его отразилось крайнее изумление:

— Однако…

Под слоем пустой пшенной каши лежали здоровенные куски тушеной говядины, которая так и плавала в жиру.

Завтрак получился отменный, только ртов на один бачок было многовато.

К обеду караульные притащили нам шахматы и домино, а к вечеру две пачки бийской махорки. И мы могли спокойно курить, пуская дым через открытую форточку.

Все было бы ничего, если бы не мучила неизвестность. Сидим на гауптвахте и не знаем срока своего наказания. Только на третий день пришел Зеленский. Вел он себя сдержанно и сухо. По-моему, он обиделся на нас. Видимо, ему была хорошая накачка. Они вместе с начальником караула повели всех под конвоем к штабу. Вид у нас был неважнецкий. То ли пленных ведут, то ли толпу арестантов по Владимирскому тракту…

Без ремней и пилоток в окружении часовых с карабинами наперевес нас провели по плацу, с которым было связано столько всяких воспоминаний. Со всех сторон на нас глазели любопытные. Интересно, сравнивал ли Сашка в тот момент свое состояние с состоянием тех людей, которых мы еще недавно водили по городу в комендатуру?

Нас выстроили у штаба, и так мы простояли минут двадцать, не меньше, пока на крыльцо не вышел начальник училища. У него был вид человека, которого по пустякам оторвали от дела.

— Лацюги! Разгильдяи с Покровки! — крикнул он и повернулся к начальнику караула: — Зачем пригнали сюда этих арестантов? Мне говорить с ними не о чем.

На крыльце появился майор Рейзер. Кивнув в нашу сторону, подполковник сказал:

— Всех до одного выпустить сержантами. Пусть кровью и потом зарабатывают золотые погоны…

Неожиданно мною овладело полнейшее безразличие. Я не испытывал никакого страха за свою судьбу…

— А пока нечего держать их на дармовых харчах, — объявил подполковник. — Сегодня же отправить на лесозаготовки! Пусть покатают бревнышки.

Он уже совсем собрался уходить, но вдруг остановился, видимо, вспомнив о чем-то, и, повернувшись к Зеленскому, спросил:

— Что это за гривы отпустили ваши молодчики? Младшим командирам прически не положены. Давайте парикмахера, и прямо здесь, — он ткнул перед собой пальцем, — всех до одного — наголо, под Котовского!

В течение 1 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

Из сводки Совинформбюро.

 

15. ОПЕРАЦИЯ «ЕЛКИ-ПАЛКИ»

Пыльная каменистая дорога, извиваясь среди серых скал, вползает в ущелье. Противоположный склон его негусто порос высокоствольной тянь-шаньской елью. Издали ее вытянутые островерхие кроны кажутся лилово-синими. На пологих безлесных скатах проклевываются первые огненно-красные тюльпаны. Прямо впереди величественным небесным престолом возвышается снежная вершина, возле которой курятся облака. Откуда-то снизу доносится приглушенный расстоянием грохот реки.

Не знаю, по какой причине, но группу нашу ведет сюда не командир взвода, а старший лейтенант Чижик. И хотя дорога временами довольно крута, мы по просьбе ротного сотрясаем горы его любимой строевой песней:

Полдня мы ехали поездом, ночевали в каком-то пустом станционном пакгаузе, километров двадцать подъехали с колонной попутных машин, которая шла на строительство железнодорожной ветки, и теперь вот уже четвертый час подымаемся все выше и выше к самому поднебесью.

Тут, наверху, становится настолько свежо, что Чижик на очередном привале приказывает развязать скатки и надеть шинели. Когда я по случайности оказываюсь рядом с командиром роты, он подмигивает и треплет меня по плечу. Мне этот человек стал очень дорог. Это пока единственное звено, которое связывает меня с отцом.

Любой подходящий случай я стараюсь использовать, чтобы выведать у него новые подробности.

— Ты когда-нибудь голубей держал? — спрашивает старший лейтенант.

— Пробовал. Даже голубятню строил.

— А бруски деревянные с бульвара приволок, из ограды повытаскал?

— Точно!

— А после милиционер приходил. Было такое?

— Было, товарищ старший лейтенант, — радуюсь я.

— Видишь, какая она штука — память. Вроде бы все из нее вышибло, а потом вдруг на тебе — всплывает. Да такая мелочь, что и запоминать-то ее не стоило б, кажется. Помню, как-то сушились вечером у костра. До того весь день болотами пробирались. А уже холодно. Отец твой что-то о доме вспомнил, о тебе, к чему-то эту историю с голубятней рассказал. К чему бы… Потом вдруг полез в карман и ключ достает. Обыкновенный ключ от английского замка…

— На цепочке?

— Может, и на цепочке. Не припомню. Удивительны, говорит, превратности судьбы. Сын неизвестно где, дома того, поди, уже и в помине нет, а ключ цел… Вот, брат, какие дела-делишки…

Уже во второй половине дня наш взвод добрался до места. На просторной площадке, у самой кручи, стоял то ли навес, то ли сарай без одной стенки. В углу возвышалась целая копна сена. Кругом валялась неубранная щепа, куски коры, и все остальные запахи забивал крепкий настой еловой смолы.

Встретил нас пожилой человек в засаленной ушанке и лоснящемся меховом жилете. Он показал, как надо скатывать кругляк, где его пилить и куда складывать. Издалека доносились удары топора, похожие на ружейные выстрелы.

Мне было жаль смотреть, как умирают эти сорокаметровые великаны. Огромный малахитовый конус, возникавший почти у самой земли, сперва сотрясался всем своим могучим телом, по гибким ветвям пробегала дрожь, и ель начинала медленно валиться, подминая под себя молодую поросль. Дерево уже успевало упасть, а протяжный стон, издаваемый им при падении, только-только достигал нашего слуха. В ушах долго стоял этот странный резонирующий звук.

— Богатое дерево, — вздыхает бригадир лесорубов. — Поет, как живое. Из него, говорят, скрипки хорошие ладить можно…

— Были елки, стали палки, — отвечает Левка. — Пройдет лет сто, и кто знает, во что превратятся эти места. Может быть, в пустыню.

— А через сто лет нас не будет, — смеется бригадир в засаленной ушанке. — Никто не знает, что будет через сто лет. Может, люди на Луну переселятся. Там, говорят, холодина — ужасть…

В этот первый день мы успели только набить сеном полосатые наматрасники, сколотить козлы для распиловки бревен и приготовить на самодельном очаге ужин…

Повара из нас неважные, но нужда заставит, всему научишься. Тем не менее, если бы не помощь командира роты, мы бы, наверное, быстро протянули ноги. Он и готовить помогал дежурным, и на трелевке бревен организовывал работу, и пильщикам успевал, давать дельные советы. И все с одной рукой. А то, кажется, на третий день сходил в дальний поселок и сам притащил полведра вершков с кислого овечьего молока, которые местные называли каймаком. Понятно, что здесь, в стороне от больших дорог, цена на продукты была относительно божеской, но за этот каймак Чижик отвалил, надо думать, не меньше трети своего месячного содержания…

Работаем мы весело, почти играючи. Между делом Брильянт и Соломоник успевают покачаться на лесине, оседлав ее по краям, как детские качели, а Юрка Васильев, навалившись грудью на очищенную от веток верхушку, поводит ею из стороны в сторону, будто стволом орудия, и самозабвенно орет:

— По пулемету… гранатой… взрыватель осколочный, прицел восемьдесят шесть, уровень тридцать ноль-ноль… основное направление левее два десять, первому… один снаряд. Огонь!

Сорокин разбрасывает руки и падает на смолистые щепки, изображая убитого. Заклепенко в этот момент создает шумовой эффект — скатывает тяжелое бревно.

— Вперед! — призывно разносится его басистый голос, и сам он, обычно такой степенный, бросается вдогонку вниз по склону…

Перед сном у затухающего костра приятно послушать шум горной реки, погреть косточки, бездумно поглядеть на остывающие угли, где под тонким слоем пепла рождаются и умирают мерцающие искры да язычки синего пламени. В разговорах мы то и дело возвращаемся к тому злополучному дню, когда взвод наш так бездарно погорел на самоволке. Думаю, многие из ребят тяжело переживают утрату своих волос. Ведь плакать хотелось, когда они падали из-под машинки на землю такими плотными нерассыпающимися прямоугольничками, как лоскутики овчины.

— Как хотите, но предательство должно быть наказано, — сказал как-то Сашка Блинков. — Что бы с ним сделать, с этим мерзавцем Красниковым?

— Выкинуть из поезда, когда будем ехать на фронт, — предложил Заклепенко. — За руки, за ноги, и будь здоров.

— А может-таки, не стоит? — засомневался Соломоник. — Может, на фронте он хоть одного немца убьет, а? И то польза. А так ведь что получается — чистый самосуд.

— Не-е, братцы, — вскочил Сорокин, — вы Борьку не слушайте. Он интеллигент, аптекарь, одним словом. Выкинуть к чертям собачьим, и все!

— Про-ощать нельзя, — поддержал его Володька Брильянт.

— Голосуем! Я — за, — заключил споры Юрка Васильев. — Значит, решено и подписано…

Но когда настанет время, а оно уже близилось, охотников приводить приговор в исполнение не найдется. Все просто сделают вид, что забыли про этот вечер у затухающего костра. И когда в штабе фронта Красникова первым куда-то заберут от нас, все мы вздохнем с облегчением. Один Сорокин посокрушается задним числом:

— Зря проявили бесхарактерность. Ведь если его не придержать, он к концу войны такого наделает… Полковником станет!

— Чтоб его больше в глаза не видеть, гада, — пожелаю я. Впрочем, мое пожелание не сбудется. Встретимся мы спустя еще пять месяцев при неожиданных обстоятельствах.

Наполовину оглохшего, раненного в голову и руку на «Голубой линии», меня привезут из армейского госпиталя на санитарной летучке в город. После внезапной сентябрьской грозы сырой прохладный воздух будет напитан смесью озона и паровозного дыма.

С группой ходячих раненых, минуя лужи и наполненные водой воронки от бомб, я буду медленно брести по перрону краснодарского вокзала, от которого останутся одни задымленные кирпичные стены. Каждый неловкий шаг будет выстрелом отзываться в правом виске. На первом пути я увижу длинный военно-санитарный поезд, состоящий из одних пассажирских вагонов с красными крестами по бокам.

Внезапно я почувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Я оглянусь и никого не увижу. А чувство, что на меня смотрят, все же не исчезнет. Я начну беспокойно смотреть по сторонам и вдруг совсем рядом за слегка затуманенным окном вагона увижу устремленные на меня глаза. Белое и круглое, как блин, лицо, а на нем два живых темных глаза.

В это время человек проведет рукой по запотевшему изнутри стеклу, и я сразу же узнаю бывшего помкомвзвода Красникова. Лицо его покривится в жалкой приветственной улыбке, и он поманит меня рукой, приглашая зайти внутрь.

В вагоне, насквозь пропитанном запахом гноя, который имеет обыкновение скапливаться под гипсом, и содержимого стеклянных «уток», задвинутых под полки, будет стоять одуряющая духота. На какой-то странной, подрессоренной койке, расположенной вдоль прохода, я наконец увижу Красникова, навалившегося плечом на подушки в неловком полусидячем положении. «И ты, дружок, словил…» — шевельнется где-то в сумеречной глубине сознания злорадная мыслишка.

— Ну чего? — небрежно спрошу я. — Куда зацепило?

И вдруг увижу, как в черных глазах, похожих на отверстия в простреленной мишени, сверкнут слезы и подбородок его задрожит часто-часто. Он сдернет рывком легкое серо-зеленое одеяло с двумя желтыми полосами по краям, и мне станет совсем не по себе. Вместо ног я увижу две толстые култышки, две куклы, заботливо запеленатые бинтами. На белой марле будут отчетливо видны ржавые пятна от засохшей сукровицы.

— Вот, — скажет он и заплачет.

— Да-а, — скажу я, потому что ничего другого сказать не смогу.

Во мне все сожмется от беспомощного, бессмысленного сострадания…

Работа на лесозаготовках нам досталась нелегкая.

— Мясца бы сейчас на вертеле, — ноет Сорокин. — Сколько кубиков перепилили, чем пополнять затраты?

Прошла неделя. Лесорубы сделали свое дело и подались в другое место. Нам остается скатывать сверху тяжелые стволы, пилить их и складывать поблизости от дороги.

— А почему бы не сходить на охоту? — сказал как-то вечером Юрка.

Оружия у нас с собой нет. Единственное, на что мы можем рассчитывать, это тульская малокалиберная винтовка, которую прихватил с собой старший лейтенант Чижик.

— Действительно, — поддерживает идею Витька, — тут же в горах козлы, эти, как их там, тау тэке, кажется. Почти непуганые.

— Товарищ старший лейтенант, — канючит Сорокин, — отпустите Васильева. У него «отлично» по стрельбе. Он точно убьет.

— Козлятина — это, конечно, неплохо, — размышляет вслух командир роты. — Но ведь и козел, надо думать, не из отстающих. Его еще выследить надо. И потом, знаете, одного человека отпускать в горы опасно. Что, если заплутает в тумане или со скалы сорвется?

— Пошлите с ним Абросимова, — советует Сашка. — Вместо собаки. У него нюх…

— Ладно, — соглашается Чижик, и его лицо добреет, как у старой кормилицы, — пусть сходят, если пятки до сих пор не набили. Только условие, чтоб затемно — на месте.

Весь следующий день мы с Юркой Васильевым лазили по кручам, поднимались до самых снегов, но ни тэке, ни даже следов их так ни разу и не увидели. Дело уже шло к вечеру, а возвращаться домой с пустыми руками не хотелось. Я хорошо представлял, как нас встретят, заранее слышал шуточки взводных острословов и ехидные замечания. Кажется, никогда в жизни я не жаждал так крови.

— Пора возвращаться, — с сожалением сказал Юрка. — Что делать, если козлы попались такие несознательные.

— Ну давай хоть до тех скал дойдем, что ли, — предложил я.

Мы двинулись через кочковатую лощину, но в это время сверху на нас начал сползать языком плотный туман. Сразу сделалось сыро, неуютно и холодно.

— Все, поворачиваем, — решительно заявил Юрка, закидывая за спину малокалиберку. — Руки зябнут…

Спускались мы в сплошном «молоке». Неожиданно пошел снег. Густые мокрые хлопья тут же таяли на наших шинелях и пилотках, но на земле снег таять не успевал, и, когда мы выбрались на какую-то дорогу, все оказалось белым-бело. Ноги проваливались по щиколотку, словно в мягкой перине. Снег настолько изменил все вокруг, что местность показалась нам совершенно незнакомой. Впереди дорога разветвлялась. Перед нами было два спуска. По какому из них идти?

А тут еще стали мерзнуть уши. Зря все-таки в гарнизоне поспешили с переходом на летнюю форму. Шапка-ушанка была бы сейчас весьма кстати. А вокруг удивительная тишина. Серебряные ели согнулись под тяжестью снега. Быстро темнело.

— Ну чего тут торчать без толку? — сказал я. — Не все ли равно, куда идти. И вообще, кажется, мы вышли не в то ущелье.

— Похоже, — согласился Юрка и прислушался.

Я тоже стал вертеть головой и вдруг явственно услышал собачий лай.

— Туда! — махнул я рукой.

Мы быстро зашагали по дороге.

Обмотки намокли, ботинки стали тяжелыми, но близость жилья вселяла в нас дополнительный заряд энергии. Вскоре мы увидели висящий на тросах мостик, а за ним, как на старых рождественских открытках, виднелась заснеженная избушка, в которой янтарно светилось окно. Над трубой вился сизый дымок.

Мы потоптались у крыльца, отряхивая шинели. Юрка постучал в запотевшее окошко. За дверью послышались шаги, скрипнули ржавые навесы, и нас обдало волной теплого воздуха. На пороге в наброшенном на плечи платке, едва не касаясь головой притолоки, стояла самая настоящая великанша. На ногах у нее были одни толстые вязаные носки.

Юрка не успел еще и рта раскрыть, а она своим низким мужским голосом уже обращалась к кому-то, кто оставался в глубине избушки:

— Марья, а ты, дура, горевала. Гляди, кого бог послал.

— Нам бы обсушиться только, — смущенно заговорил Юрка. — Мы, кажется, с дороги сбились…

— А вы заходите, заходите, — напевным басом приглашала хозяйка. Ей было, наверное, около сорока. Она оказалась на голову выше нас с Юркой, и мы проходили мимо нее не без опаски. Дверь В комнату была отворена. В сенцах стояли чьи-то сапоги чуть ли не сорок шестого размера.

А в комнатке, постреливая дровами, топилась русская печь. За непокрытым столом, опершись о него голыми локтями, сидела еще одна женщина, мало в чем уступавшая первой. Разве что помоложе.

— Ну, солдатушки, в добрый час забрели вы на наш огонек. День рожденья справлять собралися. Это вот сестрица моя Марья. С поселка пришла. А меня Прасковьей кличут. Ежели попросту — Пашей. Лесничиха я, самому лешему, говорят, снохой довожусь…

Пока мы стаскивали с себя мокрые шинели и разувались, Юрка шепнул мне:

— Слушай, а сестрицы эти не того, в котле нас не сварят?

— Мужики-то наши, считай, второй год как воюют, — продолжала хозяйка, набрасывая на стол пеструю клеенку.

Мы познакомились. У Марьи было широкое скуластое лицо и непорочные васильковые глаза. Она чинно поклонилась и протянула свою могучую руку:

— Милости просим…

А хозяйка тем временем метала на стол миски с квашеной капустой и солеными огурцами, пластала громадным ножом принесенное из сеней холодное сало, выдергивала из печи парующую отварную картошку и резала большими ломтями ноздреватый пшеничный хлеб, прижимая каравай к груди. И откуда бралось такое!

— Чего сидишь, именинница? — прикрикнула на сестру Прасковья. — Доставай тую отраву.

Марья поспешно встала и принесла из сеней трехлитровую бутыль с мутным самогоном.

— Ну, чем не праздник, ежели мужик в доме, — радовалась хозяйка. — Знаю, знаю, где ваши-то стоят. Это вы обмишурились малость. Надо было левее брать. Ну да ничего. Обсушитесь, переночуете, а по видному тут и ходу-то полчаса.

Мы переглянулись. И действительно, куда мы пойдем плутать в потемках по заснеженным горам? К тому же после неудавшейся охоты мы были настолько голодны, что могли бы съесть того неубитого козла вместе с рогами и шерстью. И даже «отрава» казалась сейчас вполне уместной.

Марья скромно налила всем по граненому стакану.

— Ну и ладно, — присаживаясь к столу и потирая большие красные руки, сказала хозяйка. — Давайте по первой, за именинницу. Она у нас младшенькая…

10 апреля. Южнее Балаклеи происходили упорные бои. Противник, несмотря на тяжелые потери, понесенные им в предыдущих боях, стремится потеснить наши войска.

Из сводки Совинформбюро.

 

16. ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ

Удивительно, но после такого угощения мы чувствовали себя совсем неплохо. Ближе к полуночи заботливые женщины постелили нам на теплом полу два большущих овчинных тулупа, и мы с Юркой уснули под монотонный скрип сверчка, который сумел счастливо перезимовать за печкой. Утром путь до нашего сарая показался действительно недолгим.

Еще издали увидев наше временное пристанище, мы начали испытывать какое-то смутное беспокойство. Я не сразу сообразил даже, откуда оно исходит, и только чуть позже догадался: мы не видели привычного дыма, не слышали переклички голосов и звенящего пения пил. Все вокруг выглядело заброшенным, обезлюдевшим. Очаг был засыпан снегом, и на белой ночной пороше ни единого человеческого следа.

С возрастающей тревогой бросились мы под навес, но, кроме двух наших матрасов и кучи перетертого сена, ничего не обнаружили. Только оглядевшись как следует, увидели, что в углу на опрокинутом ящике стоит котелок с остывшей гречневой кашей, а из-под него торчит клочок белой бумаги. Я нетерпеливо выхватил его и подошел к свету. «10.04.43 в 17.00 получили с нарочным приказ немедленно возвращаться в училище, — говорилось в записке. Слово „немедленно“ было подчеркнуто. — Ждать вас не имеем возможности. Ужин оставляем. Добирайтесь самостоятельно любым способом. Ст. л-т Чижик».

Мы молча переглянулись. Товарищи наши ушли отсюда по меньшей мере пятнадцать часов тому назад. Не говоря ни слова, Юрка стал вытряхивать сено из наших наматрасников. А я вывалил на снег застывшую кашу. Птицы склюют. Котелок другое дело, это казенное имущество, и оставлять его нельзя.

Через десять минут мы уже шагали по знакомой дороге все вниз и вниз к теплым долинам, словно совершая стремительный бросок с севера на юг…

На станцию мы пришли только под вечер, валясь с ног от усталости. Последний рабочий поезд уже ушел, а следующий в нужном направлении ожидался только в час ночи. Одежда на нас была влажная, ботинки разбухли, но мы уже не обращали на это внимания. Найдя тихий уголок, завалились прямо на полу, подложив под головы свои тощие вещмешки и наматрасники…

…А когда в седьмом часу утра мы шли, все убыстряя шаг, по улице Великого акына, солнце уже вовсю шпарило в затылок, и от наших шинелей поднимался пар.

Первое, что мы услышали, появившись на проходной, это скороговорку дежурного:

— Быстрей! Бегом! За вами уже на вокзал посылали. Через три часа уходит поезд…

У родной казармы мы увидели что-то непривычное. Вместо потерявших всякую форму, побуревших от дождей и солнца байковых хламид в глаза бросалась новенькая форма людей, издали показавшихся нам незнакомыми. Навстречу нам бежали двое, и я с трудом узнал Сашку Блинкова и Витьку Заклепенко. На них были крепкие сапоги, пахнущие швейной мастерской зеленые хлопчатобумажные гимнастерки со стоячим воротником и новенькие кожаные ремни. Но главное — на их плечах мы увидели погоны! Защитные фронтовые погоны лейтенантов с одним просветом и двумя серебряными звездочками. Значит, все-таки зря трудился парикмахер…

— Снимай шинели! — кричал Сашка. — Давай винтовку и вещмешки. Жмите в столовую, там все накрыто. После завтрака — на склад получать шмотки.

— Спокойно! Сухой паек мы на вас взяли, — объявил Витька, как будто сейчас для нас это было самым главным.

Мы ополоснули под краном свои физиономии, на ходу проглотили завтрак и помчались на вещевой склад. Там все уже было готово вплоть до отутюженных суконных пилоток. Каждому строго по размеру. Так что примерять почти ничего не пришлось.

— Погоны и петлицы к шинелям получите у старшины, — сказали нам на складе. — Счастливо повоевать, ребята!

В казарме царило необычное оживление. Кто-то подшивал к гимнастерке белый подворотничок, кто-то укладывал в вещмешок свое нехитрое имущество. Нас закидали вопросами.

— Где же козел? — спрашивал Сорокин. — Убили?

— Еще бы, — ответил я, продолжая заниматься делом. — Не зря же у Васильева «отлично» по огневой подготовке.

— И где же он?

— Петлицы на шинель пришивает.

— Я про козла! — крикнул Сорокин.

— Мясо съели, шкуру продали, рога променяли на спички. Такие, брат, дела-делишки…

— Трепло, — обиделся Сорокин.

— Держите, — и Левка протягивает нам погоны. — Пришивайте к гимнастеркам. На шинели уже не успеете. Потом в поезде. Да не так! Здесь же еще пуговица. Заклепенко, помоги ему, а я займусь Юркой.

Я пытаюсь вдеть нитку в игольное ушко, но руки трясутся. Кто-то вырывает иголку из моих рук.

— Скорее!

— Приготовиться к построению!

— Сапоги не велики?..

Я уже знаю, что вчера вечером всем выпускникам был торжественно зачитан приказ о присвоении воинских званий. Даже начальник училища, не любитель длинных речей, произнес прочувствованные слова, будто забыл о нашей недавней провинности.

Ну вот, еще два-три стежка, и все, можно надевать гимнастерку. По проходу между койками идет старшина. «Сейчас будет снимать стружку», — мелькает привычная мысль, и я быстро откусываю нитку. Не доходя до меня нескольких шагов, старшина выстреливает пальцами по козырьку фуражки:

— Так що рота построена, товарыш лейтенант, — смеется он одними глазами. — Жаль тильки, що без баньки. Дуже дорога дальня.

Он помогает мне расправить на плечах погоны. Я забрасываю за спину вещевой мешок и по примеру остальных беру шинель на руку.

У порога крутится, заглядывая в дверь, наш общий любимец Антабка. Когда я прохожу мимо, он пытается всучить мне свою искалеченную лапу. По-моему, пес понимает, что настал час нашего прощанья. Я нагибаюсь и целую его в морду. Прощай, Антабка! От него пахнет псиной, но мне ни капельки не противно!

Сопровождать нас на фронт будет старший лейтенант Чижик. Безбородое лицо у него сейчас отрешенное и твердое, как у половецкой каменной «бабы». Итак, я еду в действующую армию на Кавказ. Абубакиров проходит по рядам, прощается с каждым из нас за руку.

— Товарищ лейтенант, — вырывается у меня, — мы вас никогда не забудем!

Абубакиров с удивлением смотрит мне в глаза.

— Меня, между прочим, зовут Николай Степанович, — смеется он. — Пишите, Абросимов, я буду рад.

— Сорокин, — толкает соседа Витька Заклепенко с плутоватой улыбочкой, — макуху жрать будешь?

— А пошел ты со своей макухой! — огрызается Гришка, не принимая юмора.

Сейчас и вправду совсем не до шуток.

Для прощания с нами отдельно построены новички. На левом фланге занимает место музыкальная команда. По плацу, поглядывая на часы, прохаживается подполковник Лисский, тяжело переминается с ноги на ногу замполит Чурсин. Я пристально смотрю на обитую желтым дерматином дверь санчасти. Никого. Пусто. Неужели Таня ничего не знает? Впрочем, вчера она могла не быть на дежурстве. Значит, я так и не увижу ее. Звучит команда «равняйсь!». Майор Рейзер в последний раз берет бразды в свои руки.

— Училище, сми-ирно! — И после короткой паузы: — Товарищи офицеры!

Это уже нам.

— Напра-а-во! Правое плечо вперед, шаго-ом марш!

От грома духового оркестра с деревьев срываются испуганные воробьи. Наши командиры, перед которыми мы трепетали все эти восемь месяцев и которых по-своему любили, берут сейчас под козырек.

Я смотрю на своих товарищей и не узнаю их. Неужели это те самые мальчишки, что всего три месяца назад охмырялись в столовой и таскали в противогазах мерзлую редьку? Лица суровы, обветренны и загорелы даже у таких неисправимых блондинов, как Белоусов и Юрка Васильев. Чуть нахмуренные брови, возле губ решительная складка. Откуда такая перемена? Но тогда мне никто не мог подсказать, что это тень предстоящих сражений уже упала на их лица.

Вчерашние мальчишки идут на войну. Перед ними дорога в семьсот шестьдесят фронтовых дней и ночей, и ни один оракул, хоть бей его головой о стенку, не сможет сейчас сказать, кому же из них суждено пройти эту дорогу до самого конца. Увы, немногим. Очень немногим!

Справа, рядом со строем, спешит по привычке старшина Пронженко. Мы оборачиваемся в последний раз. Посреди опустевшего плаца растерянно и одиноко сидит осиротевший Антабка.

Человек носит в своем сердце не одну ожесточенность и жажду мщения. Даже в годы самых тяжких испытаний в нем остается место для нежности, и нет большой беды в том, что немалую часть ее мы отдавали собаке.

— Старшина, — зовет Белоусов, стараясь перекричать оркестр, — берегите пса! Слышите!

— А як же ж, — смеется черноглазый красавчик Пронженко. — Будэ сполнено!

— Старшина, — предупреждаю я, — мы серьезно. В этой собаке бессмертная душа нашего батальона!

В ответ Пронженко подносит пальцы к козырьку фуражки. Он понимающе кивает.

Грудной голос валторны тонет в медном звоне труб.

А дверь санчасти по-прежнему наглухо закрыта. Мы уже подходим к проходной. Ворота распахнуты настежь. И вдруг возле старого тополя, в стороне от дорожки, я замечаю белый халат.

Ну конечно же, это Таня! Глаза ее мечутся по шеренгам. Я вижу ее мокрое покрасневшее от слез лицо и распухший нос. Она мнет в пальцах носовой платок, а потом, встретившись со мной взглядом, вскидывает его над головой, как белый флаг, как сигнал капитуляции. В ответ я ободряюще киваю ей и поднимаю на уровень плеча сжатую в кулак руку.

Сейчас я мог бы сказать ей о многом, но мешает оркестр, да она и без того все хорошо знает.

Отчего-то начинает щекотать в носу…

Держись, Таня! Солдатам нельзя унывать.

Мы проходим, бухая тяжелыми сапогами, словно вколачиваем гвозди в мостовую. Дежурный на проходной отбрасывает винтовку по-ефрейторски на караул…

Но вот промелькнули окованные железом ворота, и все осталось позади. Все! Как же так, неужели уже ничто не вернется? Не может быть, чтобы Таня безвозвратно ушла из моей жизни, как сейчас из ее жизни ухожу я…

Ничего не поделаешь, в ту пору я не знал простейшей истины: все, что уходит, уходит безвозвратно, и ничто не может повториться, как не повторяются прожитый день и прожитый час.