На пороге стояла разгневанная Светлана Тимофеевна. Щеки у нее горели от волнения и гнева. Она пристально смотрела на гостя.

– Я пытаюсь узнать, где остановились наши башкирские друзья, – продолжала она, даже не глядя на испуганно замершую в углу Зинаиду. – Спрашиваю у Дмитрия, где вы живете. И он, загадочно улыбаясь, говорит, что в «Европе». Я, конечно, не поверила. Решила перезвонить и проверить. И оказалось, что никакого Хабибулина там нет. Зато Вейдеманис есть. И еще один человек, который приехал с Вейдеманисом из Москвы. Я все точно узнала. Номер в этом отеле стоит больше, чем зарплата вашего башкирского министра за месяц. И даже ваш премьер не живет в таких отелях. Почему вы мне соврали? Кто вы такой? Как вы посмели явиться в закрытое лечебное учреждение? Я сейчас вызову милицию.

– Успокойтесь, – попросил Дронго, – лучше войдите внутрь и потом кричите. Чтобы нас не было слышно в коридоре.

– Здесь я хозяйка и сама решаю, как мне лучше поступать, – отрезала Светлана Тимофеевна, но в кабинет все-таки вошла.

– Зинаида, вы можете идти, – кивнул Дронго, – мы с вами потом переговорим.

Санитарка сделала шаг по направлению к дверям.

– Подождите, Зина, – грозно остановила ее Клинкевич, – я должна понять, что здесь происходит. Кто такие эти люди и почему они так бесцеремонно нам лгали?

– Не нужно начинать сразу на таких повышенных тонах, – посоветовал Дронго, – лучше сесть и успокоиться. Тогда я, возможно, попытаюсь объяснить вам ситуацию.

– Нет, вы будете говорить в присутствии Зины. Я не останусь с вами наедине, – крикнула она.

В этот момент дверь снова открылась. На пороге стояли Федор Николаевич Степанцев и Эдгар Вейдеманис. Степанцев вошел в кабинет, следом за ним – Эдгар.

– Зинаида, вы можете идти, – разрешил главный врач.

Клинкевич не посмела оспорить его приказ, и Зинаида быстро выскочила из комнаты. Степанцев уселся на стул, посмотрел на пунцовую от возмущения Светлану Тимофеевну.

– Вы кричите так, что слышно в другом конце коридора, – тихо сказал он. – Какие у вас претензии к нашим гостям? Можете внятно их изложить?

– Они нас обманули. Они пробрались в закрытое лечебное учреждение обманным путем. Нужно вызвать милицию…

– Не суетитесь, – перебил своего заместителя Степанцев, – никого они не обманывали. Это я пригласил их к нам в учреждение. Насколько я помню наши правила, руководитель лечебного учреждения вправе определять круг консультантов, которые могут помогать ему в его лечебной деятельности.

– Они не врачи, – протянула руку, как обвинитель на суде, Светлана Тимофеевна.

– Да, не врачи. Они известные детективы из Москвы. Но это я попросил их выдать себя за гостей из Башкирии, чтобы не пугать наших сотрудников и пациентов. Вы лучше сядьте, Светлана Тимофеевна, иначе вам трудно будет переварить всю информацию, которую вы сейчас услышите.

– Ничего, я постою, – возмущенно ответила она.

– Дело в том, что наша Генриетта Андреевна умерла не собственной смертью, – пояснил главный врач, – ее убили.

– Что? – Она чуть не поперхнулась, обводя растерянным взглядом всех троих мужчин. – Что вы сказали?

Она даже пошатнулась, и Эдгар вежливо подставил ей стул. Она тяжело опустилась на него.

– Что вы сказали? – переспросила Светлана Тимофеевна.

– Ее убили, – подтвердил Степанцев, – именно поэтому я так долго тянул с выдачей тела и оформлением документов. Михаил Соломонович, которого я попросил все проверить, подтвердил мою версию. Но процесс был уже запущен. Вы намеренно исказили информацию, рассказав о чудовищном поведении главного врача, который мстит своей пациентке даже после смерти, не выдавая ее тело родным. Мне начали звонить из приемной губернатора, потом вы организовали давление через наш облздравотдел, и в результате мне пришлось выдать тело, не начав расследования. В этом виноваты лично вы, Светлана Тимофеевна. Я думаю, что смогу легко доказать, что именно вы организовали эту глупую и провокационную статью против меня в газете и помешали мне передать дело в прокуратуру.

Она смотрела на него изумленными глазами.

– Но я решил не сдаваться, – продолжал Степанцев, – поэтому поехал в Москву и нашел лучших детективов, каких только можно было найти. Поэтому они вчера приехали сюда и начали свое расследование.

– Вы за это тоже ответите, – прошипела она, собираясь с силами. – Вы наняли своих молодчиков, чтобы запугать персонал, свалить всю вину на меня, провести свое частное расследование. Но у вас ничего не выйдет. Узнав об убийстве, вы обязаны были сообщить в прокуратуру. А вы этого не сделали. Значит, вы будете отвечать за организацию частного расследования.

– Никакого частного расследования, – улыбнулся Степанцев. – Вот копия моего письма в прокуратуру. Я отправил его еще два дня назад. Просто почта у нас так плохо работает. Но штемпели будут стоять правильные. Еще два дня назад я сообщил о том, что у меня есть подозрения по поводу смерти Генриетты Андреевны Боровковой и я прошу провести повторное расследование с возможной эксгумацией трупа. Мое заявление подписал и Михаил Соломонович. Вот оно, перед вами…

Клинкевич нахмурилась.

– И еще, – добавил не без торжества Федор Николаевич, – я полагаю, что родным и близким Боровковой мы сообщим о том, почему так спешно состоялись похороны и теперь мы вынуждены пойти на такую варварскую меру, как эксгумация трупа. Полагаю, что в этом тоже обвинят именно вас, уважаемая Светлана Тимофеевна.

– У вас ничего не выйдет, – поднялась она со стула, – я пожалуюсь самому губернатору.

– Хоть президенту, – ласково согласился главный врач. – Убили такого известного человека, а вы не дали нам нормально провести расследование. И сейчас мешаете. Ваш крик слышали все наши сотрудники. Разве так можно, Светлана Тимофеевна? – иезуитски спросил он. – Я думаю, что мы найдем журналистку, которая напечатала первую статью, и опубликуем вторую, которая навсегда закроет вашу карьеру.

– Вы не посмеете. Вы не имеете права, – окончательно запутавшись, сказала Клинкевич.

– Очень даже имею. Давно мечтал об этом. У меня есть к вам конкретное и очень неплохое предложение: напишите заявление. Вам трудно сюда приезжать, все-таки каждый день полтора часа туда и обратно. У вас семья, ребенок, по профессии вы офтальмолог… Не сомневаюсь, что вам найдут хорошее место где-нибудь в глазной больнице; возможно, через некоторое время вы даже станете главным врачом. Только здесь не ваше место, Светлана Тимофеевна; вы же должны понимать, что оно слишком мелко для такой крупной птицы, как вы. Напишите заявление, и я дам вам блестящую характеристику. А ваш муж сумеет вас устроить, в этом я не сомневаюсь.

– Вы интриган и мерзавец, – с чувством произнесла она, – а ваши наймиты всего лишь проходимцы. Пустите меня! – крикнула она Эдгару, стоявшему в проходе, и вышла, громко хлопнув дверью.

– Как вы думаете, она напишет заявление? – спросил Федор Николаевич.

– Обязательно, – сказал Дронго, – зачем ей портить свою карьеру? Между прочим, она вообще не врач, и ей здесь действительно не место.

– Это вы сейчас поняли? – уточнил Степанцев.

– Нет, вчера. Ваши сотрудники знают, что собаки воют всякий раз, когда кто-то в хосписе умирает. Вчера, когда мы с ней встречались, она попрощалась с нами и вышла из здания, усаживаясь в машину. Как раз в этот момент завыли собаки, ведь умерла в своей палате Идрисова. В это трудно поверить, но она не остановила машину и даже не поинтересовалась, что именно здесь произошло. Ведь она и так задержалась из-за приезда гостей. Просто уехала, даже не поинтересовавшись, почему воют собаки. Идрисова умерла, когда она садилась в машину, но Мокрушкину и в голову не пришло ее остановить. Такие врачи не должны здесь работать, – убежденно закончил Дронго.

– Конечно, не должны. Я давно пробиваю на это место Сурена Арамовича. Он прекрасный специалист и чуткий человек… Что-нибудь удалось выяснить?

– Кажется, есть подвижки. Вы действительно отправили письмо в прокуратуру?

– Пока нет, – улыбнулся Степанцев.

– Тогда отправьте. Прямо сегодня. Мы можем потерпеть неудачу, а у вашего заместителя появится такой козырь. Прямо сегодня отправьте это заявление в прокуратуру… Кажется, к вам приехали гости. Две или три машины. Нет, даже четыре. Кто это может быть? – посмотрел в окно Дронго. Несколько мужчин выходили из машин.

– Родственники Идрисовой, – пояснил Степанцев, – пойду к ним. Это тоже моя тяжкая обязанность.

Он поднялся и вышел.

– Зинаида Вутко рассказала мне, что на нее вышел родственник Кристины Желтович, какой-то Арвид, который платил ей деньги за любую информацию о своей родственнице. А в последнее время стал платить деньги и за информацию о Боровковой, – сообщил Дронго своему другу, когда они остались вдвоем. – Самое интересное, что погибшая недавно вызывала нотариуса и этим очень разозлила родственника Кристины Желтович.

– В таком случае нужно найти этого родственника и этого нотариуса, – кивнул Эдгар.

– Родственника мы сегодня найдем, его номер телефона есть у Зинаиды. А вот с нотариусом тебе нужно разобраться осторожно. Здесь фиксируют всех посетителей, кто прибывает в хоспис. Осторожно узнай у Евсеева, кто это был. Какой нотариус, местный или из Санкт-Петербурга? И как его можно найти?

– Все сделаю, – кивнул Эдгар и отправился на поиски завхоза.

Дронго вышел следом. Приехавшие мужчины толпились у дверей хосписа. В здание пустили только супруга умершей, после того как он надел бахилы на обувь и белый халат. Дронго прошел к палате Угрюмова и постучал в дверь. Не услышав ответа, он постучал еще раз. Прислушался. Постучал в третий.

– Чего вы стучите, – услышал он недовольный голос Угрюмова, – могли бы зайти и так.

Дронго открыл дверь и вошел в палату. Угрюмов лежал на кровати, прямо поверх одеяла в своем халате. Голые волосатые ноги были открыты. Он даже не пошевелился при появлении гостя.

– А, это вы, – сказал он равнодушно, – я еще подумал, кто у нас такой назойливый. Все время стучится. Думал, что это наша балерина. Она требует, чтобы никто не входил без стука. Старая дура. Уже до смерти осталось всего ничего, а она все строит из себя мадонну.

– Навыки хорошего поведения никогда и никому не мешали, – возразил Дронго, устраиваясь на стуле, недалеко от кровати Угрюмова.

– Зачем пришли? – недовольно спросил тот. – Что вы хотите от меня узнать? Чего не хватает у вас в Башкирии, что вы решили приехать к нам за передовым опытом?

– Я пришел поговорить с вами, – сказал Дронго. – И перестаньте ерничать. Закройте свои ноги и примите приличное положение.

– Зачем? Какое приличное положение в моем случае? Я ведь не просто больной, я пациент хосписа, – повысил голос Угрюмов. – Вы знаете, чем я болен? У меня рак печени в четвертой стадии. Каждый день мне делают по нескольку уколов и пичкают таблетками. И ничего мне уже не поможет. Все это знают, но делают вид, что меня можно вылечить. На Западе врачи хотя бы честно говорят, что вам осталось месяц или два. А у нас темнят, говорят – вы еще поживете. Шиш с маслом я еще поживу. Посмотрите на мое лицо – я уже давно в китайца желтолицего превратился. И никто мне уже не поможет. Поэтому не нужно говорить о приличиях. Я попал сюда, чтобы сдохнуть. Значит, сдохну. Спасибо моей нефтяной компании – они хотя бы меня сюда направили и алименты за меня сыну моему отправили.

– Сколько лет вашему сыну? – неожиданно спросил Дронго.

– А ваше какое дело? – огрызнулся Угрюмов.

– Просто интересно.

– Шестнадцать, – выдавил Угрюмов, – нет, уже семнадцать. Ему уже семнадцать лет. Мы не виделись шесть лет. Или пять.

– Развелись с женой?

– Она ушла от меня, забрав сына. Я ведь хорошо зарабатывал, мы на Севере большую деньгу зашибали. Но только я сильно и поддавал. Очень сильно. В такой запой уходил, что мать родную не узнал бы. Ну, жена долго терпела, а потом взяла сына и уехала. И все. Я запил еще сильнее. У нас ведь вахтовый метод был. Пока я на вахте, ни грамма себе не позволял. А когда возвращались на Большую землю, тут я и расслаблялся по полной. Вот так. А потом бок начал болеть все сильнее и сильнее. Я не обращал внимания. И однажды меня согнуло так, что сразу в больницу отправили. Там мне и сказали, что лечить уже поздно. Загубил я свою печень и свою жизнь. Вот такие дела. И сына своего я, значит, уже пять лет не видел. Небось большой стал. У нас в роду все мужчины высокие и большие были.

– И не хотел увидеть? – Дронго перешел с ним на «ты», понимая, что Угрюмов рассказывает ему самое сокровенное, о котором давно хотел кому-то рассказать.

– Конечно, хотел. Только уже никогда не увидимся, – махнул рукой Угрюмов. – Он в Новгород переехал с матерью и за пять лет на мои письма не разу не ответил. Наверно, обижен на меня. А может, мать наговорила разного. Она тоже обижена, ее можно понять. Молодая женщина была, когда за меня замуж выходила. Она только институт окончила, ей всего двадцать два было. Над ней тогда все смеялись. За Угрюмова замуж пошла, будешь теперь Угрюмовой. А наша фамилия уже триста лет в Сибири живет, еще мои деды и прадеды Угрюмовыми были. Ну, наверно, как назовут, так и проживешь. Вот все так и получилось. Остался я один, а она свою фамилию вернула себе. И, наверно, сыну моему тоже свою фамилию дала.

Он поднялся и сел на кровать. Посмотрел на гостя.

– Ты меня на жалость не бери. Просто я разговорился почему-то. Сам не знаю, почему. Про сына вспомнил, сердце болеть стало. Он, когда маленький был, так гордился мною! Я с ним в тайгу на охоту ходил, он потом всем соседским ребятишкам рассказывал, какой у него папка охотник хороший… Спекся папка, ничего не осталось. – Он отвернулся, тяжело вздохнул. – Ну, зачем пришел? Скажи наконец.

– Мне говорили, что у тебя конфликт был с умершей Боровковой. Она на тебя кричала.

– Люди разное могут наболтать. А ты их не слушай. Она человеком была достойным. Немного покричать любила, но человеком была правильным. Я пошел в столовую, когда она там была. Слово за словом, я стал грубить, она начала кричать. Говорила правильные слова, но злые. Мы все попали сюда из-за какой-то болезни, кричала она, а ты сам свою жизнь угробил. Все правильно говорила, только очень обидно. Ну я и ушел, чтобы не слушать и не нагрубить ей. А она потом пришла и прощения у меня попросила. Вот такая женщина была. Говорит, простите меня, я сорвалась. Это неправильно с моей стороны. Я, конечно, ее простил. С кем не бывает. Мы все здесь нервные. Конец свой знаем – поэтому и переживаем, каждый в своей кровати. Как кто-то сказал, что у нас здесь дом одиноких сердец. Так, видно, оно и есть.

– В ту ночь, когда она умерла, ты не спал?

– Нет, не спал. Я вообще плохо по ночам сплю. Вот Мишенин снотворное принимает, чтобы заснуть. А я снотворное никогда не принимал и уже приучаться не хочу. Говорят, что в конце мне будут такие уколы делать, что я все равно буду спать все время. Поэтому я не сплю по ночам. Пока могу, сам передвигаюсь.

– И куришь?

– И курю. Сторожа жалеют меня, достают мне курево. Знаю, что нельзя курить и на других плохо действует. Поэтому даже у себя в палате не курю – хожу в столовую, на кухню…

– Кого ты видел в ту ночь? Может, какие чужие приходили?

– Нет. Здесь и свои не ходят, не то что чужие. Никого я не видел, только наши были в здании.

– Кто именно?

– Все наши. Шаблинская и Ярушкина спать легли только под утро, какую-то передачу смотрели. У Казимиры Желтович свет горел все время. Но она вообще свет выключать забывает. Тамара не спала, несколько раз выходила. Мишенина видел. В общем, только наши.

– Витицкая выходила из своей палаты?

– Не помню. Кажется, нет.

– А Радомир?

– Он и выйти не мог. В его состоянии только по ночам ходить. Не было здесь никого. Ты напрасно здесь чужих пытаешься найти.

– И ты сам тоже на второй этаж не поднимался?

– Зачем? Я туда еще успею попасть. Меня туда в лифте доставят – первым классом. Туда никто из наших не торопится. Вот Генриетту Андреевну отправили, так она от волнения и умерла. Не захотела дожидаться, когда ее начнут к аппаратуре подключать. Ну и правильно сделала. Вообще в таких местах нужно две кнопки сделать: одну – для вызова врачей, а другую – для скорого конца. Если не хочешь больше мучиться, то нажимаешь на вторую кнопку, и тебе укол автоматически делают. Ну, ты и засыпаешь навсегда.

– Эвтаназия запрещена законом, – возразил Дронго.

– Ну и глупый закон. Это моя жизнь, и я сам решаю, как с ней быть. Если бы я знал, что хотя бы сына напоследок увижу, то, может, и не стал бы так своего конца ждать. А иначе зачем? Чего ждать? Все бесполезно. Я вот ему письмо написал, думаю, может, после моей смерти дойдет. Чтобы он хотя бы знал, какие мужики были до него в роду Угрюмовых.

– Подожди, – неожиданно сказал Дронго, – значит, говоришь, эвтаназия. А если бы тебя попросили кому-то помочь, чтобы он не мучился, ты бы тоже помог? Только откровенно?

– Не знаю, – растерялся Угрюмов. – У нас тут всякого насмотрелся. В другой палате Антонина Кравчук лежит, у нее рак кожи. Так она по ночам так кричит, что даже собаки испуганно замолкают. У нее три дочери там остались, а она с нами лежит и даже видеть их не может. Если бы она попросила… не знаю, может, и помог бы. – Он задумался и медленно произнес: – А может, и нет. А вдруг Бог все-таки есть? Зачем душу свою губить? Даже если тебя попросили. Жить нужно до конца. До последнего верить, что сумеешь еще немного продержаться. Может, в этом тоже какой-то смысл есть, я не знаю.

Дронго поднялся.

– Спасибо за разговор. Ты дай мне письмо, я его отправлю, – предложил он.

– Нет, – сказал Угрюмов, – не могу. Я его только врачам дам, чтобы после моей смерти отправили. Не хочу, чтобы он это читал, пока я живой буду. Не нужно.

Дронго вышел из палаты, мягко закрыв за собой дверь, тяжело вздохнул. Еще одно посещение больных – и он просто завоет от ужаса. Никогда раньше он не был в более страшном месте, даже во время бомбардировок в локальных военных конфликтах, даже в самых опасных командировках. Он прислонился к стене, пытаясь отдышаться. В таких местах становится стыдно за то, что бесцельно живешь или праздно проводишь свои дни. Как жаль, что сюда не водят экскурсии и не рассказывают обо всем, что здесь происходит.