В Огасту мы приехали без приключений. Сумев оторваться на некоторое время от назойливого любопытства моих преследователей, я наконец остался один, чтобы устроить дальнейшую судьбу Кости. Если раньше я собирался отправить в Сиэтл Сашу, то теперь, после его приезда, я передумал. У меня было два относительно надежных места. И в Сиэтл нужно будет отправить Костю. Он не понимает по-английски, и на первое время ему понадобятся помощник и переводчик. Как бы ни была могущественна мафия, она не сможет прочесать такую огромную страну, как Америка, чтобы найти моих детей. Им даже в голову не придет искать их в Сиэтле. Оттуда у меня не приходило ни одного счета. Моя родственница не знает нашего телефона в Олд-Тауне, никогда мне не звонила, и я, соответственно, никогда не звонил ей.

Мы останавливаемся у центрального офиса железнодорожной компании. Из Буффало до Сиэтла идет железнодорожный состав, на который я беру билет первого класса без обозначения конкретной даты. Дату мы выберем сами. Остается лишь добраться до Буффало на автобусе. На всякий случай я узнаю, что из Огасты автобусы ходят каждый день. Купив билет и уточнив эти подробности, я могу быть спокоен за Костю. Если понадобится, он сумеет незаметно исчезнуть. Так, чтобы его никто не нашел. Теперь нужно подумать о Саше. Нужно сделать так, чтобы она тоже могла исчезнуть незаметно для мафии. Именно поэтому я подъезжаю к офису авиакомпании «Эйр Америка» и покупаю билет первого класса до Сан-Франциско. Регистрирую билет на ее фамилию. Пусть они считают меня немного чокнутым и растерявшимся от безысходности отцом. Если они могли проверить мои банковские счета, то сумеют проверить и списки авиапассажиров. Значит, они будут ждать Сашу в Сан-Франциско или в Бостоне, откуда она якобы должна вылететь. Затем я еду в офис местного нотариуса и регистрирую там дарственную на мой дом.

Уже выходя из офиса, я вижу, как рядом затормозил серебристый «Крайслер», из которого вышел наш сосед — член законодательного собрания нашего штата Уильям Кервуд.

Он увидел меня и улыбается, как доброму знакомому. На его загорелом лице широкая улыбка. Темные волосы с легкой сединой красиво уложены. Он нравится женщинам. Красивый, мужественный, загорелый, умеющий красиво говорить и толково объяснять.

— Здравствуйте, Алекс, — обрадованно говорит он, протягивая мне руку. — Что вы здесь делаете, в нашей Огасте? Я думал, вы никогда не приезжаете в столицу нашего штата. Или вы решили заняться политикой?

— Нет, Уильям, это не для меня. Приехал мой сын, о котором я вам говорил. Он прилетел из России, и мы с дочерью ездили в Бостон, чтобы его встретить.

— Прекрасно, — обрадовался Кервуд, — познакомьте меня с ним.

Мы подходим к нашей машине, и я зову Костю. Он, явно смущаясь, выходит из автомобиля. Черт возьми, я могу гордиться таким парнем. Он чуть выше Кервуда и столь же широк в плечах. Такие ребята обычно нравятся девушкам. Видимо, он сразу понравился и Кервуду. Такой парень не может кому-то не понравиться. Или во мне говорят только отцовские чувства?

Кервуд пожимает ему руку и говорит, что рад новому знакомству. Я перевожу его слова на русский язык. Костя кивает и что-то бормочет. Он еще не привык разговаривать с американскими конгрессменами, даже если они всего лишь заседают в законодательном собрании такого штата, как наш. Но довольный Кервуд улыбается и хлопает его по плечу. Знакомство состоялось. Кервуд приглашает нас приехать в гости и познакомиться с его женой и дочерьми. У него прекрасные девочки, хорошо воспитанные американские девочки, которые учатся вместе с Сашей. Вообще, в нашем городке все дети учатся в одной школе. Здесь нет сословного деления. В Америке уже давно нет расового или национального разделения. Здесь вы американец, независимо от цвета кожи, национальности и веры. Могут быть, и почти всегда бывают, только сословные разделения по имущественному признаку. Но это в больших городах, как Нью-Йорк или Лос-Анджелес. В маленьких городках, где все друг друга знают, такое разделение немыслимо. Все ходят в единственную школу, которая есть в нашем городке. Так проще и удобнее. Может быть, потом наши девочки уедут учиться в Гарвард, а дети Пабло останутся в городе помогать ему работать в ресторане, но это будет после окончания школы. А пока все равны и все ходят в одну школу. Наверное, это правильно.

Когда-то и у нас была страна, где все были равны. Мы развивались даже более гармоничным образом. В нашей стране все были равны по-настоящему, ведь богатых не могло быть.

Или, вернее, почти не было, а жулики, получавшие свои миллионы неправедным путем, очень боялись афишировать свое богатство. В отличие от Америки, у нас не было даже имущественного разделения, не говоря уже об остальном. Мы были советскими людьми. И прибалты, плохо говорящие по-русски, и чукчи, про которых ходило столько анекдотов, и таджики с киргизами, которых я всегда путал и которые часто не знали русских слов. Но все мы были гражданами одной великой страны, и таджик пользовался такими же правами, как русский, грузин, латыш или чуваш. Был антисемитизм, я иногда видел, как зажимали евреев, не принимая их в институты или в университеты. Но я не думаю, что это была продуманная государственная политика, как сейчас иногда пишут. Ведь в наших академиях и институтах все равно было больше всего евреев. И наверное, это правильно. Если они самые предприимчивые и умные, то куда им еще идти в социалистическом государстве? В Америке они могут заниматься бизнесом, а что им было делать в бывшем СССР? Многие уезжали, самые талантливые становились известными деятелями культуры, нередко меняя свои фамилии. А остальные двигали вперед науку в государстве, которое не всегда их ценило.

В общем, это сейчас я понимаю, что мы жили в нормальной стране. Если бы ее не оболгали, не развалили, не растащили по кускам. Даже сейчас, живя в Америке и будучи богатым человеком, я понимаю, что идея равенства людей и социальной справедливости была самой великой идеей, которая могла появиться в нашей цивилизации. И которую мы предали и отвергли.

Кервуд не мог ограничиться несколькими словами. Он произнес настоящий спитч о нашей прекрасной семье, о нашем потрясающем городке, о нашем штате — лучшем штате Америки. Конечно, он немного загнул, но мне было приятно его слушать. И приятно видеть, как Костя внимательно прислушивается к незнакомым ему словам американца. Закончив, Кервуд энергично пожал руку Косте, затем Саше, на прощание еще раз пожал руку мне, заставив меня пообещать, что мы обязательно к нему заедем. И уехал в своем «Крайслере».

— Наверное, богатый человек, — задумчиво произнес Костя, глядя на отъезжающую машину.

— Богатый, — согласился я, усаживаясь за руль, — только ты не суди по машине. У меня тоже есть «Крайслер», хотя немного другой модели. У меня «Конкорд», а у него модель LHS, но, в общем, фирма одна и стоят они примерно одинаково. В Америке у всех по несколько машин. Здесь это норма, а не показатель богатства.

— Ты же сказал, что он еще и сенатор.

— Он конгрессмен от нашего города в законодательном собрании штата. Но в общем, ты прав. Он самый богатый человек в нашем городе и, наверное, в округе. Говорят, что он контролирует компании, оборот которых превышает несколько сот миллионов долларов. И сам стоит не меньше сотни. Но для Америки это нормальный миллионер. Здесь любой известный актер или бизнесмен стоит несколько сотен миллионов.

— Богатая страна, — немного уныло согласился Костя, — а наша, выходит, бедная.

— Ничего ты не понимаешь, — разозлился я. — Какие они богатые? Они работают с утра до вечера, поэтому так и живут. На самом деле их страна гораздо беднее нашей. И нефти здесь меньше, и газа, и золота. Нам нужно меньше болтать, меньше пить, меньше воровать. И работать, работать с утра до вечера, с вечера до утра. Как работают они. Вот тогда Россия и будет самой богатой страной в мире.

— И ты веришь, что так будет? — немного насмешливо спрашивает Костя. — Давно ты не был у нас, отец, многое, наверное, позабыл.

— Будет, — упрямо говорю я ему. — Вот такие, как ты, появятся. Молодые, сильные, умные. Которые зарабатывать хотят, а не воровать. И все у нас будет.

Костя молчит. Наверное, он не согласен. Я его понимаю. Что он видит в своем банке?

Кто туда приходит? Здесь банк — обычное место для любого американца, даже с очень небольшим достатком. Американец не понимает, как можно хранить деньги дома или в кармане. Это глупо и нерационально. Деньги должны работать и приносить прибыль. А у нас есть миллионы людей, которые ни разу в жизни не были в банке. Я помню, как по телевизору показывали август девяносто восьмого, что тогда творилось в России. Скажите этим людям, что деньги нужно хранить в банках. Они плюнут вам в лицо. И правильно сделают. В Америке есть закон. Любой вид вклада до ста тысяч долларов застрахован государством, а у нас? Как там обманывали, я еще помню по началу девяностых. Все эти «пирамиды». И люди верили, что успеют, сумеют выскочить из этой чертовой карусели раньше, чем она рухнет. Покажите мне, кто успел. А я покажу вам тех, кто не успел. Догадываетесь, какое будет соотношение? Хотя почему я так нервничаю? Все правильно. Америка выиграла третью мировую войну. Выиграла, и теперь победитель. А мы проиграли свою войну. Даже не так, мы капитулировали. Господи, как мы могли так бездарно отдать все, что имели?!

Никогда не прощу им такого предательства. Всей этой шушере, которая развалила страну. Дело даже в не в предательстве, они не были предателями. Они были просто слабыми и некомпетентными людьми, оказавшимися не на своем месте. А потом власть стали рвать на части национальные лидеры, вдруг осознавшие, что можно на этом заработать и политический, и материальный капитал. Не хочу вспоминать об этом. Я мотнул головой. Костя взглянул на меня:

— Все-таки веришь, что у нас жизнь наладится?

— Верю, — упрямо говорю я ему, — обязательно наладится. Иначе и быть не может.

— Поэтому ты здесь и в Россию возвращаться не хочешь? — немного насмешливо спрашивает он меня.

Если бы это был не Костя, я бы врезал ему в зубы. Ну как ему объяснить, что нельзя мне обратно в Россию. Что числится на мне столько всякого… Меня ведь до суда уберечь не смогут, в камере придушат. И я это прекрасно знаю. Как ему объяснить, что я несколько раз ночью плакал. И однажды Саша пришла из своей спальни и сидела рядом со мной. Это когда я Невский проспект во сне увидел. Будто идем мы по Невскому вместе с Костей и его мамой. И вокруг столько солнца, столько улыбающихся людей. Господи, как я заревел во сне! Я ведь свой Ленинград очень любил. Пусть его потом они назвали по-старому, я ведь все равно ленинградец. Это у меня мама-блокадница, чудом выжила в городе. Это мой отец защищал его от фашистов шестьдесят лет назад. И я не могу вернуться в свой родной город. Не мог столько лет увидеть и обнять своего сына. Как мне все это ему объяснить?

Я затормозил. Лег головой на руль и смотрю перед собой. Словно опять в Ленинграде оказался. И шпиль Адмиралтейства вижу. И Васильевский остров. Я здесь прочитал строчку одного поэта, тоже ленинградца, который раньше меня уехал. Он написал: «На Васильевский остров приду умирать». Я бы пополз туда умереть. Честное слово, прополз бы все расстояние от нашего города до Ленинграда, если бы мне разрешили туда вернуться. Только мне нельзя.

Сзади гудели машины. Я очнулся. Костя испуганно смотрел на меня.

— Что с тобой случилось? — спросил он.

— Ничего, — мы снова тронулись, — немного задумался. Ты извини, со мной иногда такое случается. Словно наваждение какое-то. Город наш вспоминаю, людей, тебя маленького. Я ведь столько лет хотел тебя увидеть. И не говори мне, что я не хочу вернуться. Очень хочу, Костя, больше всего на свете хочу. Только нельзя мне. Грехи за мной водятся непрощенные. Нельзя мне обратно. Понимаешь?

Он кивает головой, ничего больше не спрашивая. И на том спасибо. Мы едем дальше. Пока наших преследователей не видно. Наверное, Оглобля уже пришел в себя, но звонить боится. Нужно будет объяснять, как они могли меня упустить. Двое здоровых мужиков не справились с одноруким инвалидом. Нужно будет объяснить Барлоу, почему они меня потеряли. Хотя все равно мне никуда не уйти. Слишком известная примета — моя левая рука. Кроме того, уходить всем троим глупо. Они нас сразу вычислят. Поэтому я и попросил у Барлоу несколько недель, чтобы подготовить пути к отступлению. Он думает, что я готовлюсь к тому, чтобы выполнить его «заказ». Пусть думает. Правда, на всякий случай он прикрепил ко мне своих парней. На случай, если я попытаюсь сбежать. Глупо пытаться. Он думает, что рассчитал все мои ходы, перекрыл мне все пути к отступлению. Только он не знает, какую науку выживания я прошел в России. Там было гораздо сложнее, чем здесь.

В Америке вся мафия — это детский сад по сравнению с нашими отморозками. У них, чтобы убрать человека, нужно собрать всех руководителей мафии, получить согласие, найти исполнителя, заплатить ему, обговорить все детали. У нас в стране любой бомж за тысячу долларов согласится выстрелить из пистолета. Только найди ему оружие и дай деньги. У нас неуважение к человеку вообще и к человеческой жизни в частности в крови. Для нас миллион погибших — статистика. У американцев помешательство на жизни каждого их гражданина. Каждого. Может, поэтому мы в таком дерьме, а они купаются в роскоши?

Пока мы доедем до нашего дома, Барлоу уже будет знать, что я сорвался. Пусть узнает. Пусть задумается. Мне важно показать себя несколько растерявшимся и неуверенным в себе человеком, который боится за своих детей. Пусть он удвоит, утроит число моих преследователей. В решающий момент они все равно не смогут нас остановить. Я продумал свой план в деталях. Когда мне понадобится, Костя и Саша исчезнут, а я останусь один с этой бандой. И тогда уже я буду диктовать правила игры, на которую я вынужден был согласиться.