Вчера вечером на экспрессе мы выехали в Монреаль. На чем еще мы могли поехать в Канаду? На своих автомобилях нельзя, их могут внести в компьютеры канадской полиции, и тогда нас легко вычислят. На самолетах тем более нельзя, там вписываются в билеты ваши данные. Значит, единственный выход — отправиться в Монреаль на железнодорожном экспрессе, причем билеты покупать только за наличные, а не по кредитной карточке.

В вагоне первого класса кроме меня и Барлоу едет еще этот мерзавец Трошин, который, очевидно, приставлен уже не столько ко мне, сколько к самому Барлоу. Моя винтовка упакована как клюшка для гольфа и лежит в специальном багаже. Завтра утром ее привезут прямо в отель. Мне останется только забрать ее с собой и собрать, перед тем как выстрелить.

Винтовку я проверил, это настоящее чудо. Промахнуться практически невозможно. Барлоу нервничает, часто ходит в вагон-ресторан.

Один раз я пошел следом за ним и обратил внимание, как он смотрит на двух темноволосых мужчин, сидящих за стойкой и пьющих кофе. Один из мужчин, повернувшись, увидел Барлоу и незаметно кивнул ему. Я точно видел, как он кивнул ему. Судя по внешнему виду, эти двое никак не относятся к тем подонкам, которые вращались вокруг Барлоу и всей «русской мафии». Нет. Эти двое были прилично одеты, в хороших костюмах, с манерами богатых людей. «Странно, что Барлоу взял с собой таких провожатых, — подумал я. — Или он решил взять специалистов? Но почему тогда двух? И почему они едут в нашем вагоне? Такой риск для профессионалов недопустим. Ведь я даже случайно могу запомнить их лица».

Когда Барлоу вернулся в свой вагон, я пошел выпить кофе и обратил внимание, как эти двое напряженно замерли, увидев меня. И лишь после того, как я выпил свою чашечку кофе и собрался уходить, один из них сказал другому что-то по-итальянски. Я услышал его слова, уже выходя из вагона. Итальянского я не знал, но меня неприятно поразило, что эти двое говорят именно на этом языке. Если Барлоу и «русская мафия» специально подставляют меня, чтобы предъявить в качестве убийцы, то для кого они это делают? Конечно, не для полиции. Выходит, что в нашем деле замешаны и «макаронники». Ведь Ерофеев перед смертью говорил о каком-то Чезаре Кантелли. И я слышал, как Коготь говорил об Анчелли. Если я не ошибаюсь, клан Анчелли один из самых известных на востоке Америки. В этой свободной стране вы еще можете сбежать от нашей доморощенной мафии, но с «коза нострой» шутки плохи. Они действительно могут узнать все мои счета и проверить все прежние документы в иммиграционной службе.

Эти двое незнакомцев выглядят очень убедительно. Они явно не киллеры. Они, скорее, охотники на киллеров. Наверное, есть какой-то непонятный парадокс в том, что фамилия Нади была Келлер. И я теперь Алекс Келлер, на которого будут охотиться эти двое итальянцев. Или не будут? Но тогда зачем они в поезде? И каким образом они знакомы с Барлоу? Абсолютно ясно, что это итальянцы, ведь когда я выходил из вагона, один из них чисто подсознательно сказал что-то другому по-итальянски. Он, конечно, не хотел, чтобы я его понял. Но получилось, что он себя выдал. Ведь если бы он сказал по-английски, я бы еще мог сомневаться, а теперь у меня не осталось сомнений. Не слишком ли много мафиози на одно убийство? И если за мной следят сразу две мафии, то шанс остаться в живых соответственно уменьшается не в арифметической, а в геометрической прогрессии.

Я вернулся в свой вагон, запер купе. Мне нужно обдумать свое поведение. Предположим, Барлоу работает сразу на две «конторы». Он довольно пронырливый адвокат и может понимать, как ему выгодно не портить отношения ни с русской, ни с итальянской мафии. Наши бандиты хотят меня подставить итальянцам. За такую игру уже поплатился Семен Ерофеев. Наверное, они о чем-то договорились с итальянцами, а он решил в последний момент переиграть. И получил три пули в грудь.

Поднявшись, я выхожу из своего купе и стучу в соседнее, где расположился Барлоу. Он теперь никому не верит и открывает дверцу своего купе, только вызвав Трошина по мобильному телефону. Вот и теперь соседняя дверь открылась, и из нее выглянул Трошин. Недовольно взглянув на меня, он три раза стучит в дверь. Наконец Барлоу открывает.

— Что вам нужно? — испуганно спрашивает Барлоу.

— Кто такой Гримасник? — у меня нет времени на дипломатические ухищрения, поэтому я сразу задаю именно этот единственный вопрос.

Барлоу изумленно таращит на меня глаза, потом смотрит на Трошина. Тот отворачивается, и Барлоу кричит:

— Первый раз слышу! — И с этим криком он захлопывает дверь перед моим носом.

Я возвращаюсь в свое купе. Ерофеев сказал, что Гримасник меня продублирует. Значит, это может быть кто-то из итальянцев. Или нет? С такой кличкой может быть и русский бандит. Хотя мне от этого совсем не легче.

Утром мы прибываем в Монреаль, и мне совсем нетрудно заметить, что пара итальянцев, которая «случайно» оказалась в нашем поезде, также «случайно» оказывается в одном отеле вместе с нами. Впрочем, меня уже ничто не волнует. Я твердо решил промахнуться. Если всем нужен такой убийца, как я, то мне важно только зафиксировать свое присутствие. Лучшие адвокаты помогут мне только в том случае, если я промахнусь. И бывший премьер окажется жив. Я, конечно, постараюсь попасть ему в ногу или в руку, но убивать не буду. Пусть они ищут другого киллера и подставляют друг друга. У меня двое детей, и я хочу видеть, как они вырастут.

Онищенко должен выступать на каком-то собрании украинцев. Нужно сказать, что в Канаде их довольно много. И когда он выйдет с этого собрания и пойдет через площадь к машине, стоящей у фонтана, я могу действовать.

Два высоких здания симметрично расположены по краям площади, и мне нужно только оказаться на одном из них, чтобы прицельно выстрелить. В четыре часа вечера Трошин передает мне чемоданчик с уже приготовленной винтовкой. В пять часов вечера он подъезжает за мной на машине. По взаимной договоренности Барлоу обеспечивает нам алиби, устраивая прием для своих друзей-адвокатов.

В пять часов тридцать минут я оказываюсь на здании. Трошин спешит узнать, когда закончится собрание. Примерно к шести бывший премьер должен оказаться на площади, в пределах досягаемости моей винтовки. За десять минут до появления Онищенко я собираю свою винтовку. За пять минут до конца мне звонит Трошин и сообщает, что собрание скоро закончится. Еще через три минуты я смотрю через прицел винтовки на площадь. Все нормально. Если не произойдет ничего необычного, я спокойно отстрелю своему «клиенту» руку или ногу. Он не умрет от этой раны, а я не попаду на электрический стул. Меня немного волнуют итальянцы, которых я нигде не вижу. На всякий случай я запер дверь, которая ведет с последнего этажа на крышу, где я устроил наблюдательный пункт, чтобы обезопасить свой тыл.

По правилам настоящего профессионала я осматриваю не только место охоты, но и соседние здания. И неожиданно замечаю блеск на крыше соседнего здания. Возможно, мне это показалось, возможно, даже померещилось. Или солнце ударило своим лучом именно в этот момент. Но я люблю подстраховываться. Поэтому я поднимаю свое ружье и через оптический прицел разглядываю крышу соседнего здания. Там все спокойно. Спокойно? А почему там нет голубей, ведь на моей крыше они есть. Я специально рассыпал за своей спиной пшено и хлеб, чтобы голуби садились рядом со мной, создавая иллюзию необитаемой крыши. А вот кто-то неизвестный на соседней крыше распугал всех птиц. Я все еще не отвожу прицел от крыши соседнего здания. Наконец я замечаю, как там блеснуло длинное дуло винтовки.

Теперь я примерно знаю, где находится мой дублер. Тот самый Гримасник, о котором мне успел рассказать Ерофеев и не стал говорить Барлоу. Трошин звонит мне по мобильному аппарату и сообщает, что собрание закончилось. Сейчас бывший премьер появится на площади. Я перевожу прицел на площадь, потом снова на крышу соседнего здания. Так нельзя. Если Гримасник выстрелит, все мои усилия пойдут коту под хвост. Тогда получится, что именно я убил Онищенко. А это будет несправедливо. Я вижу, как на площади появляется Онищенко. В этот момент Гримасник поднимает свою винтовку.

У меня на размышление секунда, даже меньше. Я поднимаю свою винтовку и стреляю в правую руку Гримасника. И вижу, как падает его оружие. Сам он скрыт за небольшим барьером, но руку неосмотрительно выставил. Перед тем как упасть, он наклоняется и роняет винтовку. Я разворачиваю свое оружие на площадь и вижу, как спокойно идет Онищенко в сопровождении телохранителей. Не нужно спешить, мою дуэль с Гримасником никто не услышал. Я снова поднимаю винтовку и делаю еще один выстрел. Онищенко падает: я попал ему в ногу В последний момент я решил, что руки для политика важнее ног. Может, я и ошибался.

Я делаю еще один выстрел у него над головой, для убедительности. Я абсолютно уверен, что попал ему в ногу. Со всех сторон слышны крики. Один из телохранителей бросается к зданию, чтобы вызвать врачей и полицию. Онищенко показывает в мою сторону. Теперь у меня в запасе несколько секунд. Может быть, полминуты, не больше. Я бросаю винтовку, сдираю на ходу перчатку с правой руки и бегу к лифту. Спускаюсь вниз и перебегаю площадь в тот самый момент, когда к зданию уже спешат сотрудники полиции и охранники. На меня они даже не смотрят. Я специально надел свой старый протез, чтобы все видели, какой немощный инвалид перед ними.

Я знаю, что это очень рискованно, но мне нужно расставить все знаки препинания. Поэтому я вбегаю в соседнее здание и спешу к левому крылу, к лифтам. Один лифт застрял на каком-то этаже, очевидно, там выгружают бумаги для офиса, я видел их машину внизу. А второй направляется вниз. Третий этаж, второй, первый. Я стою на нулевом уровне. Кабина лифта открывается. Я хочу сделать шаг и вижу перед собой… Вижу перед собой… Но этого просто не может быть! Вижу перед собой… Константина, скривившегося от боли. В наброшенном на плечи пиджаке.

От неожиданности я вхожу в кабину лифта, и дверцы сразу закрываются. Я смотрю на сына, и он смотрит на меня. И мы оба молчим. Кабина лифта идет вверх. Я вижу пятно, расплывающееся у него на правой руке. Я ведь точно знаю, куда стрелял и в кого. Значит, Гримасник — это мой собственный сын?!

Мы молча смотрим друг на друга. Что еще можно сказать в такой ситуации? Теперь я знаю, почему убрали Ерофеева. Он придумал такую запутанную и страшную комбинацию, подыгрывая мне. Он решил, что для подстраховки нужно вызвать еще одного киллера из России. И этим вторым киллером оказался мой собственный сын. Получается, что с самого начала они меня обманывали. И хорошо разыгранный спектакль с упоминанием моего сына заставил меня самого искать варианты его приглашения в Америку. Приглашения Гримасника на собственную казнь. Я искал предателя, подозревал Джеймиссона и Кервуда. А оказывается, что меня предал мой собственный ребенок. Он был тем самым Гримасником, который должен был выстрелить в Онищенко, чтобы подставить меня.

Внизу уносят раненого премьера. Он хоть и бывший, но все равно скандал неслыханный. Место происшествия уже снимают операторы телевидения. А мы стоим в кабине лифта и молча смотрим друг другу в глаза. Как я раньше мог не увидеть в этих глазах выражение презрения и ненависти? Каким ослепленным дураком я был! Ведь он говорил мне о своих страданиях. Наверное, он считал, что во всем виноват только я один.

И вдруг я все понял. Все сразу понял. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни. Уходя из дома, от своей стервы жены, я оставил ей самое дорогое, что у меня было, — моего сына. Я не имел права этого делать. Я обязан был настоять, чтобы его отобрали у этой дряни. Но у меня была такая проклятая профессия, что я не мог даже появляться рядом с Костей. Она получала деньги и все больше меня ненавидела. Я платил ей тысячу долларов, переводил деньги на воспитание сына. Теперь я представлял себе ее внутреннее состояние.

Мы ведь и разошлись из-за того, что, вернувшись одноруким инвалидом, я не мог зарабатывать себе на жизнь. Но потом, уйдя от нее, я стал присылать большие деньги. Представляю, как возрастала ее ненависть с каждым переводом.

Ей стало казаться, что она ошиблась, что не нужно было отдавать меня другим женщинам. Кроме того, она всегда срывала свою ненависть ко мне на ребенке. Я думал, что, уйдя из семьи, сумею устроить и свою жизнь, и их существование. А оказалось, что я ошибся. Я совершил самую большую ошибку в своей жизни — оставил сына истеричке, продолжавшей меня ненавидеть. И эту ненависть она передала моему сыну. Она внушила ему, что я негодяй, оставивший ее с ребенком. Она не говорила ему о моих переводах, скрывала, как я страдал без сына. Наверное, он не помнит, как в начале девяностых его украли и мне пришлось рисковать жизнью, чтобы его спасти. Наверное, и этот эпизод она изложила ему по-другому. Господи, я не имел права оставлять его с ней. Что я наделал!

В его глазах я прочитал то самое сумасшедшее упрямство, которое я так ненавидел в своей жене. Эта чуть наклоненная голова, эти сжатые губы, этот загорающийся ненавистью взгляд. Я слишком хорошо помнил лицо жены. Передо мной стоял ее сын, а не мой. Ее.

Разве могло быть иначе? Ведь я сам оставил его с ней, я сам разрешил ей в течение стольких лет травить душу ребенка воспоминаниями об отце, бросившем их на произвол судьбы. Что же я теперь удивляюсь? Я получил плоды ненависти, которую сам посеял. Я получил обратно своего сына, который уже не был моим.

— Почему? — хочу спросить я, но губы мои сжаты. Я не могу их раскрыть. Если в этот момент он достанет пистолет и начнет стрелять, я не смогу себя защитить.

Мы поднимаемся на последний этаж, и створки кабины лифта снова открываются. Здесь стоит Трошин. Он тоже умеет просчитывать позиции. В его руках пистолет. Ему нужно сделать так, чтобы оба стрелявших остались здесь. И Гримасник и Левша. Но едва он поднимает оружие, как мы вдвоем с сыном разворачиваемся и начинаем стрелять. Оказывается, у Кости в левой руке был пистолет. А у меня он в правой. Трошин отлетает к стене и, размазанный нашими выстрелами, молча умирает. Мы выходим из кабины лифта. У каждого в руке свой пистолет. У него осталось три патрона, у меня четыре. Хватит на каждого.

Мы стоим и смотрим друг на друга.

— Почему? — все-таки пытаюсь произнести я.

Он молчит. Он уже все сказал до этого. Как его били ребята в детстве, обзывая сиротой, как издевались над ним старшеклассники, намекая на мать, нагулявшую сына неизвестно с кем. Как он переживал и страдал из-за того, что меня не было рядом. Это потом я узнаю, что он выступал в армейской самодеятельности и получил кличку Гримасник. Это потом я узнаю, что в Таджикистане он выучился на снайпера, и его работа в банке была лишь прикрытием. Это потом я узнаю, что Ерофеев с самого начала планировал включить Костю в свою игру.

Мы стоим и смотрим в глаза друг другу. Неожиданно он поднимает свой пистолет. Я не смогу поднять свой. Даже если очень захочу. Даже если он начнет в меня стрелять. Я не смогу в него выстрелить. Есть вещи, которые выше человеческих сил. Я не могу стрелять в своего сына, в мальчика, которого я носил на руках, которого пеленал и купал, которого вынес из родильного дома, показывал другим офицерам. Я не смогу в него выстрелить.

У него дрожат руки. Я смотрю, как он держит пистолет. Почему они у него дрожат? И почему он выбрал эту проклятую профессию? Или она как проклятие передается по наследству? Я стою и жду, когда он выстрелит. Молчание длится секунду, вторую, третью. В этот момент он стреляет.