Ельцин поздно вернулся вчера из Казахстана. Они подписали вместе с Назарбаевым договор о сотрудничестве двух республик, и российская делегация задержалась до позднего вечера на ужине и длинном концерте. Поэтому в самолете Ельцин спал, и, когда его привезли домой, он тоже отправился спать. Рано утром его разбудила дочь Татьяна. Она вбежала в его комнату с криком:
– Папа, вставай! Переворот!
Он недовольно открыл глаза, все еще медленно приходя в себя, и посмотрел на дочь.
– Какой переворот? Это же незаконно.
– Горбачева отстранили, – начала пояснять дочь, – объявили о создании ГК ЧП. Теперь Горбачева заменил Янаев. Ты меня понимаешь?
Сон как рукой сняло. Ельцин вскочил с постели и быстро оделся. По телевизору передавали сообщение о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР. В него вошли Янаев, Павлов, Бакланов, Крючков, Пуго, Язов и Тизяков со Стародубцевым. Они приняли обращение к советскому народу, и был зачитан Указ Янаева о невозможности, по состоянию здоровья, исполнения Горбачевым функций президента. А затем и Постановление ГКЧП. В конце было зачитано обращение Янаева к главам государств и правительств. Присутствующие потрясенно молчали. Неожиданно раздался резкий телефонный звонок, и все вздрогнули. Татьяна первая успела к аппарату.
– Это Руслан Имранович, – сказала она, глядя на отца.
Тот подошел к телефону, взял трубку.
– Вы все слышали? – спросил Хасбулатов. – Они решились на переворот.
– Приезжайте ко мне, – предложил Ельцин, – нам нужно быть вместе. – Он повернулся, увидел встревоженные лица жены и дочери и твердо сказал: – Нужно позвонить всем, кто живет рядом с нами. – В эти минуты в нем проснулся подлинный лидер, упрямый, сильный, не сдающийся ни при каких обстоятельствах сибирский мужик.
Ельцин стоял у телефона и думал, как ему поступить. Он давно понимал, что подобный исход может произойти в любой день. Слишком откровенно его не любили в союзном руководстве, слишком явно считали возмутителем спокойствия и радикально настроенным политиком, с которым нельзя иметь никаких дел. Именно поэтому, уже после своей инаугурации, когда был подписан Указ о департизации, он отправился в Тульскую дивизию, где встретился с командующим воздушно-десантными войсками Павлом Грачевым. Генерал ему понравился. Он был смелым, немного наглым, но прямым и открытым. Ельцин спросил, может ли российское руководство положиться на десантников в случае необходимости? Грачев ответил, что может.
Именно ему Ельцин и позвонил в это утро. Других военных подразделений у российской власти просто не было. Он спросил, как Грачев оценивает ситуацию. Генерал честно ответил, что он военный и будет исполнять приказы, присяга для него важнее всего. Ельцин согласился и сказал, что не собирается подставлять десантников, но ведь российская власть выбрана народом и является законной властью на территории России. Грачев долго молчал. Затем предложил прислать свою разведроту. Ельцин удовлетворенно положил трубку и сказал жене и дочери:
– Грачев – наш.
К этому времени в Архангельское, на дачу к Ельцину, срочно приехали Силаев, Хасбулатов, Бурбулис, Шахрай, Полторанин, Ярошенко. Все понимали критическую важность момента. Поэтому начали диктовать обращение к гражданам России. В нем прямо говорилось о незаконности отстранения президента от власти и выдвигались требования о срочном созыве съезда народных депутатов СССР. При этом подчеркивалось, что назревшие экономические, политические и социальные проблемы не могут решаться силовыми методами.
Дочери Ельцина печатали это обращение на машинке, а затем передавали в Зеленоград, откуда можно было распространять его по другим каналам. Почти сразу приехал Коржаков, который понимал, насколько опасным может быть развитие ситуации. Следом за ним приехал Собчак. Он пробыл минут пятнадцать, объяснил, что торопится в Ленинград, и, уходя, обратился к супруге Ельцина – Наине Иосифовне:
– Да поможет вам Бог!
По телевизору продолжали передавать новости Государственного комитета по чрезвычайному положению. Затем начали читать заявление председателя Верховного Совета СССР. Лукьянов неожиданно заявил, что Союзный договор подготовлен с нарушением ряда требований Верховного Совета СССР, что в нем не учтены результаты всесоюзного референдума, не прописаны механизмы единого экономического пространства, финансовой системы, деятельности союзных властей, налоговые поступления в союзный бюджет. В проекте договора не были учтены рекомендации юристов о приоритете союзных законов над республиканскими, проблемы реализации законов и преемственности в работе государственных органов. Любой человек, кто читал или слышал это заявление Лукьянова, мог изумленно спросить: почему председатель Верховного Совета СССР ждал так долго, до последнего дня, чтобы обнародовать свое заявление с таким количеством нарушений?
С правовой точки зрения заявление Лукьянова во многом было правильным. Договор превращал единое и мощное государство в рыхлую непонятную структуру с неясно очерченными правами союзного руководства. И, конечно, договор не способствовал бы созданию основ сильной экономической модели, успешной работе финансовых и банковских организаций. Но, услышав это заявление, Ельцин и окружающие его политики поняли, что Лукьянов просто сдал своего многолетнего друга и оказал ГКЧП неоценимую услугу. Подобное заявление делало легитимным утверждение членов ГКЧП о невозможности подписания подобного Союзного договора.
Ельцин решил отправиться в Белый дом. Жена умоляла его остаться дома, но он был непреклонен. На его автомобиль был установлен новый российский флаг с триколором, и машины выехали в центр Москвы. За ними следили, но их никто не задержал. Первым проехал автомобиль Ивана Силаева, который оказался в Белом доме. К этому времени вместо разведроты, так и не присланной Грачевым, приехало восемь сотрудников КГБ, переодетых десантниками. Они остались в доме, но Ельцина там уже не было.
Немного позже в небольшой микроавтобус посадили семью Ельцина – его супругу, дочерей, внуков. Было принято решение спрятать их на квартире одного из сотрудников охраны. Когда взрослые задергивали шторки на окнах машины, внук Ельцина спросил:
– Нам будут стрелять в голову?
Наина Иосифовна в очередной раз всплеснула руками.
Но машина с родственниками благополучно добралась до города. Потом, спустя некоторое время, многие спрашивали, почему Ельцину разрешили беспрепятственно добраться до Белого дома, где он начал организовывать сопротивление союзным властям? Все дело было в общей ситуации, сложившейся за шесть последних лет. Все газеты и журналы столько раз публиковали статьи о сталинских жертвах, незаконных и массовых репрессиях, о палачах из НКВД и ГПУ, что у сотрудников органов безопасности появился своеобразный «синдром вины». За все подобные события вину возлагали именно на них. И не только за исторические события прошлых лет. За события в Вильнюсе тоже возложили вину на военных и сотрудников органов КГБ. Об этом помнили многие. Но самое главное, что сам Крючков не хотел и не мог допустить, чтобы при нем произошли массовые столкновения или большие жертвы. Он был убежден, что все можно решить обычным введением чрезвычайного положения и демонстрацией танков. Поэтому до последней минуты и тянул с приказом об аресте Ельцина и российских политиков, не хотел брать на себя ответственность за подобную акцию. Было арестовано только несколько второстепенных лиц, среди которых оказались печально знаменитые следователи Гдлян и Иванов, так популистски обвинившие Лигачева в получении взяток и оставившие по себе недобрую память в Узбекистане. Ельцин приехал в Белый дом, где уже начали собираться его сторонники, и сразу начал выступать с новыми обращениями. К нему потянулись не только российские политики, здесь стали появляться поддерживающие его народные депутаты СССР, представители региональных властей. Приехал Юрий Лужков со своей супругой Батуриной, которая ждала их первого ребенка. Они сидели в коридоре, недалеко от кабинета Ельцина, сжимая руки друг другу. Оба понимали, что в случае проигрыша российской власти плохо придется всем, кто выступал против союзного руководства.
Этим руководствовались и российские политики. Каждый сознавал, как мгновенно изменится его жизнь и карьера в случае торжества ГКЧП. Это была не борьба за политические идеалы, это была борьба за обычное выживание. Уже потом, через несколько лет, линия раздела пройдет между президентом и многими из его ближайшего окружения. Их тоже объявят заговорщиками и расстреляют из танков. История все расставит по своим местам. Среди тех, кто поддерживал в августовские дни создание Комитета, были люди, в большинстве своем отстаивающие идею, тревожившиеся за судьбу государства, имеющие представление об идеалах, за которые они боролись. Среди их оппонентов тоже были порядочные люди, и многие искренне верили, что сражаются за свободу и демократию. Но были и те, кто думал прежде всего о собственных интересах и новых возможностях. Как показало дальнейшее развитие событий, таких оказалось немало.
Когда Ельцин еще находился в Архангельском, в Кремле, в кабинете Янаева, собрались члены ГКЧП. К десяти часам утра уже были переданы первые заявления, сделаны первые обращения. Но отовсюду приходили сообщения о довольно спокойном развитии событий. Страна словно еще не понимала, что именно происходит. А если и понимала, то вполне принимала и соглашалась с отстранением надоевшего всем Горбачева от власти и введением чрезвычайного положения. Люди просто устали от нарастающих экономических трудностей, разгула криминалитета, политической нестабильности. Потом об этом никто не напишет, но в некоторых местах даже откровенно радовались, что будет наконец наведен порядок.
Объявили, что скоро состоится пресс-конференция членов ГКЧП. Было решено, что вместе с Янаевым в пресс-центре МИДа выступят Бакланов, Пуго, Стародубцев и Тизяков. Крючков и Язов не должны появляться в публичных местах, чтобы не вызвать реакции отторжения. Павлов объявил, что собирает вечером заседание Кабинета министров, и начнется работа согласно постановлениям ГКЧП.
По Москве шли колонны танков. Горожане и гости столицы смотрели на эти боевые машины со смешанным чувством страха и недоумения. Танки двигались как на параде. Уже к полудню маршалу Язову было доложено, что все воинские подразделения, получившие конкретные задания, выдвинуты на места дислокаций. Многие москвичи бросились в магазины запасаться хлебом и другими продуктами. Крючкову сообщали о всех передвижениях Ельцина и его семьи. Узнав, что семья Ельцина прячется в квартире одного из его охранников в Кунцеве, Крючков даже улыбнулся.
– Это такая глупость! Наивно полагать, что можно спрятаться от сотрудников КГБ, которые не узнают, куда именно уехала машина с его родственникам. Все делаем на уровне дилетантов, – проворчал он.
Ему передали, что один из руководителей десятого отдела просит его принять. Это был полковник Пальчиков. Десятый отдел КГБ СССР занимался архивами, и Крючков раздраженно подумал, что полковник мог бы зайти к нему и в другое время. Он хотел отказать, но, верный своей многолетней привычке, решил принять полковника. В КГБ, как и в любой другой военизированной организации, не принято являться к руководству без вызова. Но если офицер решался на подобный шаг, причина должна быть исключительной. Поэтому он разрешил дежурному офицеру пригласить к нему Пальчикова.
Вошедший полковник был среднего роста, в очках, лысоватый, где-то около сорока пяти. Одет в серый костюм и темную рубашку с темным галстуком.
– Входите, – подбодрил его Крючков, вставая. Он научился этому у Андропова. Тот не позволял себе сидеть в присутствии входивших офицеров и всегда приветствовал их рукопожатием.
Пожав руку Пальчикову, Крючков показал ему на стул, усаживаясь на свое место, и спросил:
– Что у вас за дело? Почему такая срочность? Учтите, что у вас только пять минут.
– Мы закончили работу в архивах согласно вашим указаниям, – сообщил Пальчиков.
Крючков обладал неплохой памятью, но он не помнил ни этого полковника, ни задания, которое он им давал. Это ему не понравилось.
– О какой работе вы говорите? – помрачнел он.
– Нам поручили проверить все архивы по осужденным и арестованным с тридцать пятого по пятьдесят третий год, – напомнил Пальчиков.
– Правильно, – вспомнил Крючков, – я приказал начальнику вашего отдела составить группу для проверки всех фактов.
Это было еще в конце прошлого года. Когда снова появилась целая серия статей о десятках миллионов осужденных и почти сорока миллионах погибших, было принято решение проверить архивы и выдать точную информацию. Крючков помнил, что генерал армии Гареев с возмущением рассказывал ему, что все потери советских вооруженных сил в годы войны были либо подтасованы, либо искажены. Причем не столько в годы сталинизма, сколько в годы перестройки. На Зееловских высотах погибли триста с лишним тысяч советских солдат и офицеров, и это была страшная цифра, но некоторые «исследователи» упрямо доказывали, что во время взятия Берлина на Зееловских высотах погибли больше миллиона человек, что было очевидной ложью.
Новые исследователи пытались доказать, что Советский Союз победил во Второй мировой войне, завалив телами своих солдат немецкие позиции и победив за счет большого превосходства в живой силе. Это было абсолютной неправдой, так как контрудары под Москвой, окружение шестой армии Паулюса в Сталинграде, битва на Курской дуге, освобождение Киева, Будапешта, Минска, Вены, Праги, битва за Берлин требовали умения и мастерства советских солдат и полководцев.
Военные публиковали цифры действительных потерь, но им никто не верил. Ведь цифра в двадцать миллионов оказалась недостоверной, и двадцать семь миллионов казалась более точной, хотя всем независимым исследователям было с самого начала ясно, что речь идет не столько о потерях во время боев, сколько об общем числе замученных, умерших в концлагерях, расстрелянных в гетто, умерщвленных во время погромов.
Теперь Пальчиков пришел доложить, что их группа завершила работу в архивах КГБ. Крючков еще раз подумал, что сейчас подобные исследования его мало интересуют, и решил быстро завершить разговор.
– Сделайте справку, обобщите материалы и передайте в мой секретариат, – предложил он.
– Мы так и сделали, – сообщил Пальчиков, – но дело не в этом. Мы сравнили данные и получили статистические таблицы.
– Какие данные? – все еще не понимал Крючков. – О чем вы говорите?
– Вы разрешите? – спросил Пальчиков. И когда Крючков кивнул, раскрыл папку, которую принес с собой, и стал читать:
– Мы проверили количество заключенных в колониях и лагерях. И выяснили, что в тридцать седьмом году в колониях сидело только триста семьдесят пять тысяч четыреста восемьдесят восемь человек, тогда как в лагерях было восемьсот двадцать тысяч восемьсот восемьдесят один человек. Мы берем тридцать седьмой год как точку отсчета начала сталинских репрессий. И получаем невероятную цифру. Если сравнить любые пять лет сталинского периода с пятью последними годами, то сейчас число заключенных и осужденных в лагерях и колониях почти в полтора раза превышает такое же число в сталинские времена.
Крючков удивленно замер. Взглянул на сидевшего перед ним полковника. Это было абсолютно сенсационное открытие.
– Вы говорите об осужденных за контрреволюционные преступления или это общее число всех преступников? – уточнил он.
– Конечно, общее. У меня есть отдельная таблица по людям, осужденным за контрреволюционные преступления. В тридцать седьмом году за контрреволюционные преступления в лагерях сидело только сто четыре тысячи триста двадцать четыре человека. Это абсолютно точные данные из наших архивов.
– Не может быть, – растерянно прошептал Крючков. – Вы проверяли эти цифры?
Даже он, председатель КГБ, не мог в это поверить.
– Несколько раз, – ответил Пальчиков. – Самое большое число заключенных, находившихся в лагерях за контрреволюционные преступления, было в тысяча девятьсот пятидесятом году, когда оно равнялось цифре в пятьсот семьдесят восемь тысяч девятьсот двенадцать человек. Во все остальные годы число осужденных, находившихся в лагерях за контрреволюционные преступления, было значительно меньше этой цифры. Мы сделали таблицы по всем годам. – Полковник закрыл папку и посмотрел на Крючкова.
– Вы понимаете, что может случиться, если мы опубликуем эти данные? – спросил председатель КГБ. – Нас обвинят в чем угодно. В намеренной подтасовке фактов, в искажении, в обмане. В головах людей остались цифры в миллионы осужденных и десятки миллионов, сидевших в лагерях. Ни один человек нам не поверит, что в тридцать седьмом году за контрреволюционные преступления в Советском Союзе в лагерях сидело чуть больше ста тысяч человек.
– Мы можем доказать это по каждой цифре, по каждому году, – упрямо повторил полковник Пальчиков. – К тридцать девятому году в лагерях за контрреволюционные преступления находилось уже четыреста пятьдесят четыре тысячи четыреста тридцать два человека. Достаточно большая цифра, но она не совпадает с теми данными, которые обычно публиковали в прессе. Солженицын написал о десятках миллионов заключенных, но этого просто не может быть. Тогда получается, что все взрослое население страны находилось в лагерях. Американский политолог Стивен Коэн назвал цифру более скромную – девять миллионов сидевших в лагерях в тридцать девятом году. Мы провели очень тщательную проверку. К тридцать девятому году в лагерях, колониях и колониях-поселениях находилось в заключении один миллион шестьсот семьдесят две тысячи четыреста тридцать два человека. Здесь учтены все: убийцы, воры, бандиты, осужденные по всем видам преступлений. Даже дезертиры и мошенники. Эти данные позволяют сделать абсолютно точный вывод, что все сведения о десятках миллионов осужденных и сидевших в лагерях – неправда.
Крючков отвернулся. Конечно, они проиграли идеологическую войну. Не пытались возражать с цифрами и фактами в руках. Эта глупая закрытость советского общества, эта никому не нужная секретность привели к тому, что все подобные цифры основывались на домыслах писателей и умышленных искажениях западных политологов. Словно услышав его, Пальчиков продолжал:
– Масштабы сталинских репрессий были невероятными – за двадцать лет через лагеря и тюрьмы прошли, по нашим данным, от трех до четырех миллионов, осужденных только по политическим мотивам. Но за двадцать лет. И это не десятки миллионов о которых писали в исследованиях об этой эпохе. Для сравнения: сейчас в лагерях находится почти полтора миллиона человек.
– Мы пока не сможем опубликовать ваши данные, – мрачно сказал Крючков, – нам просто не поверят, решат, что это наша попытка исказить исторические факты.
– Мы можем пустить их в наши архивы, – предложил Пальчиков.
– Нет, не можем, – возразил Крючков. – Оставьте мне ваши данные, я сам все просмотрю.
– Я уже передал их в ваш секретариат, – ответил Пальчиков. Он вышел из кабинета, а Крючков еще раз подумал о силе пропаганды. Нужно будет, когда все успокоится, опубликовать эти цифры. Люди так привыкли верить писателям и публицистам о десятках миллионов осужденных, что, узнав эти цифры, они просто не поверят. Если сообщить правду, что за годы перестройки и при демократическом правлении Горбачева в лагерях и колониях сидело гораздо больше людей, чем в любой год правления Сталина, будет просто скандал. Но все равно рано или поздно надо опубликовать эти данные. Он не мог даже предположить, что ничего не успеет сделать. Уже через несколько дней Крючков будет арестован, а бумаги из его секретариата исчезнут, и копии доклада полковника Пальчикова всплывут только через двадцать лет.
В пресс-центре МИДа в это время шла пресс-конференция членов ГКЧП. Все сидевшие за столом чувствовали себя неуютно и неуверенно, особенно Янаев. Он выглядел настолько отвратительно, что его было даже жалко, а это для политика, возглавившего переворот, почти верная политическая гибель. Он говорил запинаясь, перекладывая бумаги, у него тряслись руки, и камеры крупным планом показывали его помятое лицо и дрожавшие губы. Он сбивался, неуверенно отвечал на вопросы, не находил подходящих слов. Сидевший рядом Бакланов несколько раз недовольно поморщился, но выглядел он гораздо солиднее, чем исполняющий обязанности президента страны.
Журналисты не стеснялись задавать самые острые вопросы. Сидевший в зале известный журналист Бовин даже спросил у Стародубцева, как он мог оказаться в этой компании. А молодая девушка, не стесняясь, уточнила, понимают ли сидевшие в президиуме, что совершили переворот? Телевидение высвечивало растерянные лица отвечавших. Это был, возможно, самый трагический день в их судьбах. Порядочные, честные люди, искренне пытавшиеся спасти свою страну, не допустить развала государства, не пытавшиеся получить никаких личных благ или преференций, оказались в роли заложников ситуации, когда должны были защищать свою позицию в столь сложных обстоятельствах. Янаев назовет Горбачева своим другом и объяснит, что за шесть лет организм президента немного износился, чем вызовет смех в зале. Спустя много лет он честно признается, что руки у него действительно дрожали, он невероятно переживал и не знал, как вести себя в подобной ситуации.
Потом вместо них придут другие. Они будут гораздо больше говорить о свободе и демократии, в душе посмеиваясь над наивными чудаками, имеющими идеалы и принципы. Будут действовать только из личных корыстных мотивов, готовые предать и продать свое государство и его интересы из меркантильных побуждений. Они станут миллионерами и миллиардерами, презирая собственный народ, издеваясь над его культурой и нравственностью. Станут хозяевами новой жизни и с изумлением будут узнавать, что их предшественники боролись за идеи, не преследуя при этом никаких личных интересов. Все это будет потом, а пока в пресс-центре МИДа обреченные политики отвечали на вопросы журналистов, и все уже тогда понимали, что эти люди обречены на поражение.
Девятнадцатого августа Борис Николаевич Ельцин взойдет на танк и зачитает обращение российского руководства. Это будет жест настоящего политика и смелого человека. Ельцин на танке станет символом новой России, новой власти. Он вернется в Белый дом, куда начнет стекаться все больше и больше его сторонников. Но уже через несколько часов он столкнется с другой реальностью. Вошедший в нему премьер-министр российского правительства Иван Силаев попросит отпустить его домой. Он честно признается, что не готов умирать на танках или баррикадах и хочет остаться вместе с семьей. Ельцин отпустит его, ощутив холодную пустоту. Впереди будут еще долгие два дня, которые разорвут летний месяц август, год тысяча девятьсот девяносто первый, двадцатый век и всю историю человеческой цивилизации.
РемаркаСообщение ТАСС
«Президент Казахстана Назарбаев обратился по телевидению к народу республики. Он призвал население сохранять спокойствие и выдержку, поддерживать высокую сознательность и организованность, не допускать хаоса в народном хозяйстве. «Я подтверждаю, – сказал Назарбаев, – приверженность политике укрепления суверенитета республики, принципам демократии, единства нашего Союза, выражаю решимость продолжать начатые реформы. В эти дни мы должны в полной мере опереться на на накопленный веками опыт дружбы между народами, который всегда был для нас основой единства и взаимопонимания».
РемаркаСообщение «Балтфакс»
«Президиум Верховного Совета Литвы проводит экстренное заседание, на котором обсуждается политическая ситуация в республике. Всех депутатов парламента, членов правительства и руководителей Временного совета обороны Литвы призвали срочно собраться в здании Верховного Совета. По радио постоянно раздаются призывы к населению республики собираться на площади Независимости у Дома парламента. С таким воззванием обратился и совет сейма «Саюдис». С обращением по радио выступил В. Ландсбергис. Он заявил, что единственно законная власть в Литве – та, которую выбрал народ. Свою позицию в отношении событий в Москве высказал и выступивший по радио премьер-министр Г. Вагнорюс. Он подчеркнул, что события в СССР являются «проблемой другого государства».
РемаркаСообщение «Интерфакс»
«Вечером 19 августа Ленинградское телевидение прервало показ кинофильма, и на экранах появились мэр А. Собчак, вице-мэр В. Щербаков, председатель Леноблсовета Ю. Яров. Мэр города зачитал указы президента России и обратился к военнослужащим хранить верность законным властям. Руководители города и области призвали горожан утром 20 августа выйти на улицы и провести на Дворцовой площади общегородской митинг».
Ремарка«Известия», 1991 год
Председатель Верховного совета Таджикистана К. Асланов заявил, что хаос охватил решительно все сферы жизни. «Мы долго занимались политиканством, а не политикой, говорили о демократии, а на самом деле вели государство к развалу. Необходимо выработать принципы дальнейшей совместной деятельности с позиций существующих региональных проблем».
РемаркаСообщение Си-эн-эн
«В понедельник, через сорок пять минут после того как открылась Нью-Йоркская фондовая биржа, индекс Доу-Джонса скатился на восемьдесят с лишним пунктов. В последующие несколько минут он упал еще на двадцать, и только автоматически сработавший «предохранитель» – серия загодя подготовленных мер, призванных не допустить слишком резкого удешевления акций, – затормозил дальнейшее падение акций. Все равно в концу дня в понедельник индекс Доу-Джонса «похудел» в общей сложности на семьдесят пунктов. Мнение обозревателей единодушно: это реакция на события в Советском Союзе. В Чикаго упала цена пшеницы и соебобов. Зато поднялась цена на нефть. Цена за баррель выросла сразу на 1,17 доллара и достигла цифры 22,47 доллара. Обострение обстановки явно связывается с проблемами самого СССР, самого крупного нефтедобытчика в мире».
РемаркаСообщение ТАСС
«Правительство Финляндии выразило сожаление в связи с введением чрезвычайного положения в СССР. Оно заявило, что внимательно следит за создавшимся в Советском Союзе положением, и выразило надежду на то, что по возможности быстро будут восстановлены нормальные условия. Позднее, на пресс-конференции, министр иностранных дел Пааво Вяюренен высказался в том духе, что Финляндия признает государство, а не правительство, и добавил: «Если ситуация успокоится, мы готовы поддерживать хорошие отношения с новой властью», руководствуясь принципами внешней политики нашей страны – «хорошие отношения с соседями», о которых не раз говорил президент Мауно Койвисто».