Дронго вернулся на другой этаж, где находился кабинет завхоза. Там его уже ждал Вейдеманис, прогуливающийся в коридоре. Крушанов куда-то убежал, и Эдгар решил подождать своего напарника в коридоре. Дронго подошел к нему.

– Судя по всему, ты узнал много нового и интересного, – предположил Вейдеманис.

– Театр – это целый мир, – проворчал Дронго, – в который раз в этом убеждаюсь. Можешь не верить, но Ольга Сигизмундовна согласилась со мной побеседовать. Мне удалось сначала уговорить Эйхвальда составить мне протекцию, а затем разговорить и саму Шахову.

– Не сомневаюсь, что удалось, – улыбнулся Эдгар, – зная твои способности в области разговорного жанра.

– Она действительно его не очень любит. До сих пор. Можешь себе представить! Говорят, любая женщина запоминает своего первого мужчину на всю жизнь. В идеале, наверное, каждая женщина устроена так, чтобы иметь одного мужчину и на всю жизнь. У некоторых получается, у некоторых нет. Но она ненавидит своего бывшего первого мужа до сих пор, считая его в чем-то виноватым. Я только не понял, в чем именно. Она состоявшаяся актриса, у нее взрослый сын, очень успешный муж. Она состоятельный человек, и все равно недовольна. На похороны Зайделя она действительно не пришла. И сына не пустила. Вот такая печальная история. Самое поразительное, что в театре работает ее молодой друг, который в тот вечер выступал на сцене театра, и именно у него Гамлет вырвал эту злосчастную рапиру.

– Лаэрт? – понял Вейдеманис.

– Федор Шунков, – кивнул Дронго. – Возможно, они даже больше, чем друзья. Во всяком случае Эйхвальд прямо так и сказал, что они любовники. Я думаю, он знает, о чем говорит.

– Вот тебе и главный подозреваемый, – пробормотал Вейдеманис. – Даже если она ни в чем не замешана, он мог подменить рапиру. Уязвленное самолюбие, он всего лишь актер на вторых ролях, а Зайдель – главное действующее лицо. Или одно из главных. Плюс ревность по отношению к Шаховой.

– Ревность через четверть века? Не думаю. У меня есть другой кандидат, который мог не только ревновать, но и ненавидеть своего более успешного и гораздо более молодого соперника. Это сам Эйхвальд.

– В каком смысле?

– Вчера Аствацатуров рассказал нам, что исполнительница роли Офелии Светлана Рогаткина – протеже самого режиссера. А сегодня выясняется, что у Рогаткиной было два ухажера: сам режиссер Эйхвальд и погибший Зайдель. Понимаешь, какой интересный треугольник? Это ведь меняет все дело. У главного режиссера всегда больше возможностей и поменять рапиры, и заточить любую из них. Не говоря уже о том, что Эйхвальд пошел за кулисы в конце спектакля. Может, он нервничал из-за того, что актеры пропускали свой текст, а может, наоборот. Может, он нервничал из-за того, что точно знал, какие события произойдут в финале спектакля.

– Интересная версия, – кивнул Вейдеманис. – Тогда он и есть главный подозреваемый.

– Один из нескольких. В этом театре, как в реальной жизни, сложно разглядеть истинные отношения между людьми. Боюсь, что нам придется разговаривать и с Рогаткиной, и с Шунковым. Да и с остальными нужно переговорить. Со всеми, кто был там в этот вечер. Бурдун и Догель не были на сцене в момент смерти Зайделя, но там были Сказкин, игравший Горацио, и Полуяров, игравший Озрика. Вот тебе целая компания актеров, с которыми нам обязательно нужно встретиться и переговорить.

Они прошли по коридору к комнате, которую занимал Арам Саркисович. Постучались, но никто не ответил. На часах было около пяти. Мимо прошли двое незнакомых мужчин. Они о чем-то спорили. Из их разговора стало понятно, что это осветители.

– И еще самое важное, – вспомнил Дронго. – Насколько я понял, сам главный режиссер сыграл важную роль в том, что это уголовное дело закрыли. Он отправился в очень высокий кабинет и пояснил, что подозревать Морозова, который нанес удар, или Шахову, которая была матерью сына погибшего, просто нелогично. И нерационально: ведь эта тройка вместе с погибшим составляла костяк его труппы. А когда один погиб, а двое других под подозрением, театр может просто распасться. Мотивы более чем уважительные.

– Если не он сам организовал убийство, – пробормотал Эдгар.

– Мне рассказывали, что в конце восьмидесятых в одном из спектаклей в главных ролях еще старого объединенного МХАТа были заняты Татьяна Доронина и Леонид Харитонов. Харитонов к этому времени потерял магнетизм своего молодого очарования, его уже никто не вспоминал, и он явно не соответствовал статусу актера известного театра страны. Но сказать ему об этом главный режиссер театра Олег Ефремов просто не мог. Жалел актера. И тогда однажды ночью вспыхнули декорации к их спектаклю. После того как декорации сгорели, спектакль на время сняли с репертуара – до создания новых декораций. Среди театралов до сих пор ходит легенда, что Ефремов сам организовал этот поджог. А потом понял, что одним спектаклем не обойдешься. Нужно все менять в корне. И тогда он объявил о своей программе раздела театра и всего коллектива. Главный режиссер способен на многое в своем театре, на то он и главный.

Они увидели идущего по коридору Аствацатурова.

– Вы поговорили с Зиновием Эммануиловичем? – возбужденно спросил он.

– И даже с Ольгой Сигизмундовной, – сообщил Дронго.

– Не может быть! – всплеснул руками Арам Саркисович. – Неужели она согласилась с вами переговорить? Даже трудно поверить.

– Согласилась. Но у нас есть еще несколько кандидатов на роль наших собеседников. И мы хотели бы их найти.

– Кто именно?

– Догель, Бурдун, Полуяров, Шунков, Сказкин и Рогаткина. Ну и, конечно, сам Марат Морозов.

– Не слишком ли много? – усомнился Аствацатуров.

– У нас такая работа.

– Марк Давидович будет в театре сегодня к шести вечера, но до спектакля к нему не надо заходить: он готовится. К нему лучше зайти сразу после спектакля. Сегодня он будет на сцене вместе со Сказкиным и Рогаткиной. Бурдун сегодня свободен, Полуяров тоже. У Шункова завтра репетиция, но его спектакль состоится только в субботу, он не так занят, как остальные. А Морозов вернется только через два дня: он на съемках в Санкт-Петербурге. И еще я хотел вам сообщить, что в тот вечер Офелию должна была играть Лена Невзорова, но в последний момент, узнав, что в зале будет министр культуры, сюда приехала Светлана Рогаткина. И она убедила Эйхвальда разрешить ей выступать в этот вечер.

– Странно, что об этом никто не вспомнил, – нахмурился Дронго.

– Не хотели вспоминать. А я помню, что должна была играть Невзорова.

– Вы помните всех наизусть?

– Я много лет работаю в театре, а до этого работал в театральном институте. Я столько помню и знаю, что мне уже давно пора публиковать свои мемуары.

– Тогда дайте нам номера телефонов Шункова и Бурдуна, – попросил Дронго.

Аствацатуров кивнул, доставая свою записную книжку, продиктовал нужные им номера телефонов. Дронго не стал записывать. Он запомнил оба номера, и они вместе с Эдгаром попрощались со своим собеседником.

Уже в салоне автомобиля Дронго набрал первый номер. Почти сразу ему ответил молодой веселый голос. Это был Федор Шунков.

– Добрый день. Кто со мной говорит?

– Простите, что беспокою. Я говорю из вашего Театра на Остоженке. Номер вашего телефона я взял у Арама Саркисовича.

– Вы из продюсерского центра? – сразу уточнил Шунков.

– Нет. Но я хотел бы с вами переговорить.

– О чем?

– Это я скажу при встрече.

– Парижские тайны, – рассмеялся Шунков. – Ну ладно. Давайте встретимся. Только учтите, что у меня будет мало времени. Вы сможете приехать к отелю «Шератон»? Это на Тверской. Там сбоку есть ресторан «Якорь».

– Я знаю, – ответил Дронго. – Когда можно туда приехать?

– Давайте к семи. Я как раз там буду. Только не опаздывайте: после восьми мы уедем в другое место.

– Не опоздаю. Спасибо.

Дронго набрал номер телефона Семена Ильича. Довольно долго ждал, пока не раздался недовольный голос Бурдуна:

– Слушаю вас.

– Добрый день, Семен Ильич. Простите, что беспокою вас. Нам нужно с вами переговорить.

– Кто со мной говорит?

– Эксперт по вопросам преступности. Меня обычно называют Дронго.

– По какой структурности? – не разобрал Бурдун. – Ничего не понимаю.

– По вопросам преступности, – повторил Дронго. – Нам нужно срочно с вами увидеться.

– Понятно. Опять по делу Натана? Никак не можете успокоиться? Не хотите поверить, что гениального актера случайно закололи, как обычную овцу?

Было очевидно, что он до сих пор ненавидит Зайделя. И в слове «гениальный» издевка слышалась более чем очевидно. Нужно было сыграть именно на этом.

– В прокуратуре уже закрыли дело, но некоторые считают, что его можно расследовать и дальше. Говорят, что погибший был очень неуравновешенным человеком.

– Это еще мягко сказано, – пробормотал Бурдун. – Что вам от меня нужно?

– Встретиться с вами и переговорить.

– Ну приезжайте. Я живу на Большой Ордынке. Запишите адрес. Когда приедете, позвоните снизу, и я вам открою.

– Мы будем у вас через полчаса, – пообещал Дронго. – Давай на Большую Ордынку, – попросил он своего напарника. – Кажется, Бурдун как раз тот самый человек, который готов поделиться с нами своей ненавистью. Судя по началу нашей беседы, роль могильщика его не очень устраивала. Он скорее хотел быть королем, чем обычным гробокопателем – даже у такого гения, как Шекспир. Только учти, что вдвоем нам подниматься нельзя. Если он и разоткровенничается, то только в присутствии одного человека.

– Это я уже понял, – согласился Вейдеманис.

Через полчаса Дронго уже поднимался на третий этаж и звонил в квартиру Бурдуна. Дверь открыла совсем молодая девушка – очевидно, внучка известного актера. Она проводила гостя в небольшую комнату, служившую кабинетом ее дедушки. Повсюду висели портреты самого Семена Ильича в разных ролях. Ему шел уже пятьдесят шестой год. Становление актера Бурдуна длилось довольно долго. Он родился во Львове в пятьдесят четвертом году. Здесь же окончил школу и в семьдесят первом отправился учиться в Киев, где благополучно провалил все экзамены. Его взяли в армию, и он благополучно прослужил в полковом театре почти два года, обнаружив настоящий талант актера. Вернувшись, снова попытался поступить в институт – и опять безуспешно. Тогда он отправился работать рабочим сцены и еще дважды пытал счастья, пока наконец его не приняли. В восемьдесят втором, уже в возрасте двадцати восьми лет, он получил назначение в Ивано-Франковский театр, оттуда в восемьдесят седьмом его пригласили в Московский театр на Малой Бронной. Из этого театра он ушел в девяностом. Времена были сложные, и ему пришлось даже подрабатывать в мебельном магазине, чтобы прокормить свою семью. К этому времени у него уже была семья – жена и дочь. Дочь вскоре вышла замуж и довольно быстро развелась, оставшись на его шее вместе с маленькой внучкой.

В девяносто пятом Бурдун сыграл в одном из спектаклей Эйхвальда. Сыграл очень хорошо, и о нем заговорили. В сорок восемь лет Семен Ильич стал наконец заслуженным артистом республики, а затем очень впечатляюще сыграл сразу в двух сериалах у известных режиссеров Кускова и Златопольского. В пятьдесят пять Бурдун получил звание народного артиста, которым очень гордился и дорожил. Теперь, после смерти Зайделя, он автоматически становился королем в спектакле «Гамлет» и по праву рассчитывал занять все роли погибшего. Нужно отметить, что умершего он не очень любил и всегда конфликтовал с ним. В истоке этих конфликтов лежали его не совсем толерантные чувства по отношению к библейскому народу. Может, поэтому он так откровенно ненавидел Зайделя и Догеля. Зато авторитет Эйхвальда он признавал, а Шахову просто считал лучшей актрисой не только в их театре, но и вообще в Москве. При этом он хорошо знал, что фамилия Шахова была лишь сценическим псевдонимом Ольги Сигизмундовны Штрайниш, но считал, что и среди евреев могут попадаться хорошие люди. А может, он относился к ней так только потому, что она через своего очень влиятельного мужа помогла ему получить звание народного артиста республики.

Бурдун вошел в кабинет. Он был среднего роста, коренастый, седой, кряжистый, грозно смотревший на гостя. Подошел и энергично поздоровался. Среди его предков были крестьяне из Польши, Литвы, Украины. Это сказывалось в его крестьянской натуре, в чертах его лица.

– Добрый вечер, – буркнул он, показывая гостю на стул и усаживаясь в кресло за столом. – Чем могу быть полезен?

– Я эксперт по вопросам преступности.

– Это я уже знаю. Что вам от меня нужно?

– Хотел поговорить насчет смерти Натана Зайделя.

– Это не ко мне. Меня уже не было в театре, когда он погиб. Я свою роль сыграл, отправился в гримерную, грим и одежду снял, пошел домой. Уже дома узнал, что он погиб. Спросите тех, кто был в этот момент на сцене.

– Мне важно знать ваше мнение.

– Все говорят, что Марат Морозов задел его случайно. Врачи тоже написали, что Зайдель умер от шока. Говорят, такой случай выпадает один на миллион. Значит, ему не повезло.

– И вы никого не подозреваете?

– Конечно, нет. Марат его при всех ударил. В зале столько людей сидело, даже министр культуры… Понятно, что никто не хотел его смерти.

– А может, хотели? Если рапиру не случайно подменили, а намеренно?

– Это в спектакле ее намеренно подменили, – усмехнулся Бурдун, – а в жизни так не бывает. У Шекспира все немного гипертрофированно. Чуства, образы, любовь, ненависть… В жизни все намного проще. Вот вы знаете, что Лев Толстой его не очень любил?

– Знаю. Но это не умаляет достоинств Шекспира.

– А я и не говорю, что Шекспир плохой автор. Просто у него чувства все преувеличенные. Если любит, то безумно. Если ненавидит, то страшно. Если ревнует, то как Отелло, а если злодей, то абсолютно законченный негодяй. В жизни так редко бывает.

– Согласен, – улыбнулся Дронго, – но и в нашей жизни встречаются негодяи.

– Верно. Но Зайделя никто не убивал. И никто рапиру не менял, это точно.

– Но ведь могли?

– Нет, не могли. Никто не стал бы заниматься таким паскудством.

– Вы заменили Зайделя в его роли короля?

– Думаете, что это я поменял рапиру и ушел домой? – криво усмехнулся Бурдун. – Не забывайте, что я играл роль могильщика, а не Озрика, у которого были все рапиры.

– А если Шунков поменял рапиру нарочно? Он ведь пользовался благосклонностью Шаховой, а она не очень любила своего первого мужа.

– Не смейте так говорить! Она прекрасная женщина, – почти искренне воскликнул Бурдун.

– Тогда Морозов. Он мог рассчитывать на многое в отсутствие такого мощного конкурента, как Зайдель?

– У них были разные возрастные категории. Морозов и так играл Гамлета, куда ж еще выше? Эта роль – вершина для любого актера. Мечта, если хотите. Я уже сказал, что вам лучше спрашивать у тех, кто был на сцене и все сам видел.

– Я уже спрашивал, – сообщил Дронго.

– Кого?

– Ольгу Сигизмундовну.

– И она согласилась отвечать на ваши вопросы? – не поверил Бурдун.

– Согласилась. Мы беседовали сегодня днем в кабинете Зиновия Эммануиловича.

– Ну тогда понятно. Он ее пригласил?

– Вы угадали.

– Она ему не откажет. Ему никто у нас не откажет. Настоящий титан, глыба. Такие встречаются один на миллион, даже у такого народа, к какому он принадлежит.

– А я считал, что как раз у евреев соотношение другое: один дурак на тысячу умных, – пошутил Дронго.

– Вы тоже еврей? – нахмурился Бурдун.

– К сожалению, нет.

– Почему к сожалению?

– Шанс попасть в тысячу умных гораздо выше, чем у остальных народов, – снова пошутил Дронго.

Бурдун тяжело задышал.

– Вы на такие темы лучше не шутите, – тяжело сказал он, – вас могут не понять. Это страшная сила. Против нее мы все козявки.

– Вы имеете в виду евреев?

– Конечно. Особенно в наших театрах.

– Талантливый народ.

– Они умеют друг друга поддерживать, – убежденно произнес Бурдун. – Посмотрите на нас всех, на любой другой народ. Даже имея свою землю, территорию и корни, мы не можем нормально существовать, объединяться, пытаться договориться. Я ведь с Украины. Так мы, украинцы, до сих пор нормально объединиться не можем. Одни на Запад смотрят, другие – на Восток, третьи – вообще в сторону… Вот и получается у нас, как в той басне Крылова: каждый тянет в свою сторону. А этот народ удивительно умеет выживать. Умеет приспосабливаться и занимать лучшие позиции в любой стране, где они находятся. Посмотрите на всю историю евреев. Они всегда были вместе. Как кулак, – и он сжал свой кулак.

– Особенности их менталитета, – напомнил Дронго. – Сложная история, вечные гонения, умение приспосабливаться, выживать в очень непростых условиях, постоянные еврейские погромы на протяжении двух тысячелетий… Кажется, слишком много для одной нации. Может, поэтому выживали самые умные и самые приспосабливаемые.

– Вот это вы правильно сказали. Они ведь все очень умные и хваткие люди. И самое главное их качество – сплоченность. Чувство общей нации. В любом месте, в любой ситуации они друг дружку поддерживают. Начинают хвалить друг друга и протискивать на все самые лучшие должности. Вы разве не знаете, сколько у нас в театрах главных режиссеров-евреев? Даже невозможно сосчитать. Эйхвальд, Волчек, Ширвиндт, Райкин, Хазанов, Захаров, Розовский, Рейхельгауз… А сколько продюсеров – представителей их нации? Почти все, кто имеет деньги, имеют отношение и к ним. Либо через папу, либо через маму. Я иногда думаю, что Табаков тоже из их числа. Уж больно ловок.

– Табаков, кажется, русский.

– Это только кажется. Если поискать, наверняка найдутся еврейские корни. Все у них в руках. Поэтому и актеров они выбирают из своего числа. Самые лучшие актеры у нас – тоже представители их народа. Я ничего не хочу сказать, Зайдель был хорошим актером. Ольга Сигизмундовна – гениальная актриса. Но ведь Эйхвальд приглашал именно их, а не других. И так везде.

– Вы из Западной Украины, – усмехнулся Дронго, – только там еще остался такой убежденный антисемитизм.

– Я просто говорю правду, – обиделся Семен Ильич. – Как только начинаешь говорить правду, сразу кричат, что ты антисемит.

– Но к своему режиссеру вы относитесь с особым пиететом. И к Ольге Сигизмундовне тоже. Не напрягает?

– Нет, не напрягает. Я уже сказал и повторяю: Эйхвальд – настоящий гений. Такие режиссеры рождаются раз в целое столетие. Как Эйзенштейн или Мейерхольд.

– Оба евреи, – напомнил, не скрывая улыбки, Дронго.

– Как Станиславский и Немирович-Данченко, – разозлился Бурдун, – как Товстоногов, как Ефремов! У других тоже много достойных режиссеров.

– Согласен. Но смерть Зайделя произошла именно в вашем театре. И мне бы хотелось знать, кто, по-вашему, мог подменить рапиру.

– Из актеров – никто. Лучше допросите нашего заведующего реквизитом Арама Саркисовича Аствацатурова или этого рабочего, который ему помогает. Как его там… Ханларов, кажется. Вот их и нужно допрашивать. Может, они рапиру и поменяли. А актеры – как дети, чистые и наивные. Никто из наших не стал бы такую пакость делать. Это я вам говорю как актер, который всю жизнь проработал в театре.

– Ненависть, зависть, ревность – неужели ничего такого в вашем театре нет?

– Все есть. Но не совсем так, как у Шекспира. У нас и страсти помягче, и люди помельче. Не тот размах.

– Последний вопрос. Почему вы не были на похоронах Зайделя?

– Я заболел, – отвел глаза Бурдун, – лежал в постели. Вызывал врача, у меня есть больничный. Если вы думаете, что я нарочно не пришел на похороны, то ошибаетесь. Я действительно болел. Хотя и никогда не скрывал, что не любил погибшего. Это мое право.

– Тогда еще один вопрос: почему вы его не любили?

– А это мое дело. Просто не любил, и точка. Ему все слишком легко доставалось. Звания, премии, женщины, успех… Он был такой везунчик по жизни. Но однажды там, наверху, кто-то решил, что с везением пора заканчивать, и острие рапиры случайно попало ему в сердце. Так часто бывает. Иногда долго не везет, а потом неожиданно – крупный выигрыш. С погибшим Зайделем все было наоборот. Сначала все шло благополучно, даже слишком хорошо – а потом вдруг все оборвалось.

– Извините. Я просто вынужден задать еще вопрос. Неужели только потому, что он был везунчик, вы его не любили?

– А разве этого мало? – честно спросил Бурдун. – Я работал всю жизнь, начинал с рабочего, оттрубил в армии два года, менял театры, города, жилье. Эту квартиру получил уже после того, как стал заслуженным артистом и лауреатом Государственной премии. Скитался по съемным квартирам. Все мне доставалось с таким трудом! У меня ведь дочь развелась и тяжело заболела. Сидит дома, нигде не работает. И я кормлю свою жену, дочь, внучку, оплачиваю учебу внучки в институте. А Зайдель от своего сына отказался, спихнув его на Ольгу Сигизмундовну, даже алименты не платил на собственное чадо. А свою дочь с другой супругой в Германию отправил, где его бывшая жена вышла замуж за немецкого миллионера. Вот так ловко устроил все свои дела и своих детей. Почему я его должен был любить? За какие такие заслуги? Мне такие проныры никогда не нравились. И нравиться не могли.

– Теперь все понятно, – кивнул Дронго. – Спасибо за нашу беседу. И до свидания.

Поднявшись, он вышел из кабинета, не подав руки Семену Ильичу. Это было бы слишком большой уступкой собственным принципам, подумал Дронго. Он еще не знал, что именно произойдет сегодня вечером, но уже чувствовал некое напряжение, которое неведомым образом сгущалось вокруг него.