Две полицейские машины двигались по шоссе, направляясь на север. Они проехали мимо двух военных патрулей, и их никто даже не попытался остановить. В конце концов, у полицейских были свои заботы, у военных свои.

— Мы всю ночь будем прятаться, — пробормотал Кажгалиев, — лучше уж сразу вернуться в Багдад.

— Он спасает нам жизни, — строго оборвал его Сеидов, — как вам не стыдно.

— Если наш переводчик считает себя таким храбрым мужчиной, то мы можем остановить машину и выпустить его. Пусть добирается пешком до города, — предложила Алена.

Все трое улыбнулись. Эта ночь была самой запоминающейся в жизни каждого из них.

— Мы проедем еще немного, и потом вы пересядете в другую машину, — пояснил Брикар, оборачиваясь к ним, — а мне нужно обязательно вернуться в город, иначе потом меня начнут искать. Ваша встреча с аль-Рашиди состоится сегодня утром, на рассвете.

— А как мы вернемся в Басру? — уточнил Фархад.

— Этого я пока не знаю. Но, судя по всему, вам туда лучше не возвращаться. У вас появилось слишком много влиятельных врагов — от губернатора до начальника полиции. Будет лучше, если вы уедете сразу в Багдад. А ваши вещи привезут оставшиеся члены группы.

Брикар снова повернулся. Через некоторое время обе машины остановились, и француз вышел из автомобиля, очевидно решив кому-то позвонить. Только тогда Алена тихо спросила Сеидова:

— Ты не забыл, что среди оставшихся членов нашей делегации есть «чужой»?

— Пусть это теперь волнует других, — в сердцах ответил Фархад, — меня больше интересует судьба нашей заявки и возможность нашего успешного возвращения в Багдад, а потом и в Москву. А кто и на кого работает, меня не касается, — он посмотрел на свой палец и на пустое место, оставшееся от камня. Кольцо без камня выглядело как-то сиротливо. — Надеюсь, что там больше ничего нет, — пробормотал Сеидов.

— Напрасно ты устроил такой балаган в присутствии Брикара, — очень тихо произнесла Алена, — он явно не тот человек, за которого себя выдает. Я думаю, что он сотрудник французской разведки. Возможно, действительно связанный с аль-Рашиди. Ты не знаешь, что у французов свои особые связи с арабами и их разведками?

— Меня это не касается, — твердо заявил Сеидов, — я избавился от этого кольца и больше не позволю себя использовать. Даже если аль-Рашиди самый ужасный террорист в мире. Пусть они его ищут и убивают. Меня все это не должно касаться.

— Не так громко, — попросила она. — Тебе не стыдно? Разве можно так говорить?

— О чем вы спорите? — спросил Кажгельды, услышав их негромкий разговор.

— Куда нам лучше поехать, — ответила Алена, — вернуться в Басру или сразу уехать в Багдад.

— Этого я не знаю, — признался Кажгалиев, — но если мы сегодня утром увидимся с аль-Рашиди, то вполне можем спокойно возвращаться домой. Как вы думаете, мне разрешат сделать снимок с аль-Рашиди?

— Не разрешат, — ответил Сеидов.

— А наши телефоны, — вспомнил Кажгельды, — он забрал наши карточки? Ведь без них мы не сможем восстановить наши номера.

— Наверно, забрал, — ответила Алена, — он вообще производит впечатление человека, который никогда и ничего не забывает.

Брикар подошел к ним.

— Вы поедете дальше на военной машине, — показал он на подъехавший грузовик, — они отвезут вас в убежище. Там у озера есть небольшой домик в камышах. Вас там не найдут. А утром приедет сам аль-Рашиди, и вы решите, что вам лучше делать.

— Вы уверены, что он приедет? — уточнил Сеидов.

— Мы с ним говорили только что. Он будет у вас часам к семи.

Фархад вылез из салона, протянул руку журналисту:

— Вы сегодня нас дважды спасли. Не знаю, как вас благодарить.

— Это не меня, — рассмеялся Брикар, — поблагодарите аль-Рашиди, когда сегодня утром увидите его. Надеюсь, что мы с вами еще встретимся. И еще. Ваши номера телефонов. Я передам их утром вашей делегации. Можете их оттуда забрать. Сейчас вам лучше никуда не звонить со своих телефонов и даже не включать их.

Он пожал руки всем троим и даже поцеловал Алену в щеку, после чего галантно поклонился и, усевшись в полицейскую машину, поехал назад, в Басру. На военной машине, под брезентом, они выехали к озеру Эль-Химмир, вокруг которого были густые заросли камышей и заболоченные участки, куда никогда не входили посторонние. Старики рассказывали, что даже во времена Саддама эти проклятые места боялись посещать люди. Однажды здесь пропала целая рота солдат, и с тех пор сюда никто не ходил. Машина въехала в густой кустарник, закрывавший ее почти целиком.

— Как они здесь ориентируются? — недоуменно спросил Кажгалиев.

Через два километра машина остановилась. Водитель показал им на домик в зарослях камыша. Это был небольшой дом из глины. Они вылезли из машины, прошли по зыбкой почве. У дома их встретил пожилой человек. На вид ему было лет шестьдесят.

— Добрый день, — вежливо поздоровался Фархад.

— И вам доброго дня, — отозвался старик, — входите в дом. Вы можете поесть и отдохнуть. Меня предупредили о гостях, которые к нам приедут.

— У вас есть телефон? — спросил Фархад.

— Нет, — ответил старик, — здесь нет телефонов. Они не нужны. В этих камышах они не работают. Здесь негде устанавливать антенны и передающие устройства.

В доме было чисто и уютно. На столе лежали раскатанные лепешки — лаваши, сыр, помидоры, огурцы, зелень и куски отварной баранины, которую здесь так любили.

— Опять ужинать? — удивилась Алена. — В четыре часа утра? Нет, я больше не могу.

— Садитесь, — пригласил старик, — угощайтесь.

— Нельзя отказываться, — строго заметил Сеидов, — садитесь к столу. Не обязательно все есть, но мы обязаны проявить уважение к хозяину дома.

Они сели за стол. Старик поставил две большие бутылки местного вина. Скорее местной водки, которую делали из фиников.

— Извините за беспокойство, которое мы вам доставили, — вежливо сказал Фархад.

— Какое беспокойство? — удивился старик. — Я рыбак и живу на этом озере уже семьдесят лет. И привык подниматься рано, с утренней зарей. И хотя мои руки уже не так ловки, как раньше, я все еще считаюсь самым лучшим рыбаком в наших местах.

— Как вас зовут?

— Интигам. Я из Керкука. Мои предки были туркменами.

— Интигам означает месть по-азербайджански, — пояснил Фархад своим спутникам и, снова обращаясь к старику, спросил: — Почему вы переехали сюда?

— Это было еще восемьдесят лет назал. Нашу деревню уничтожили, а моя мать носила меня под сердцем. Она назвала меня Интигамом, чтобы я помнил о тех, кто уничтожил нашу деревню, и привезла меня сюда. Сначала в Басру, а когда я подрос, сюда. И вот уже семьдесят лет я живу среди этих камышей.

— Сколько вам лет? — удивился Кажгельды.

— Восемьдесят два, — улыбнулся старик, — но никто не догадывается, сколько мне лет на самом деле.

— А ваше имя сыграло какую-то роль в вашей судьбе? — не успокаивался Кажгельды.

— Конечно, — ответил старик, — поэтому я и живу здесь, в камышах. Когда мне исполнилось двадцать пять лет, я вернулся в Керкук, нашел главу племени, которое истребило нашу деревню, и зарезал его вот этой рукой. Я не мог поступить иначе, ведь мать дала мне такое имя.

— Какой кошмар, — произнесла Алена, когда Кажгельды перевел ей этот монолог.

Они вместе с переводчиком попробовали местной водки, и обоим понравилась эта настойка.

— Значит, вы из племени туркманов, — уточнил Фархад и перешел на азербайджанский язык. На самом деле живущие на севере туркманы были южными азербайджанцами, волею судеб оказавшимися разделенными со своими братьями в Иране и Азербайджане.

— Вы помните свой родной язык? — спросил Сеидов.

— Конечно, помню, — обрадовался старик. — Ты говоришь на нашем языке. Значит, ты тоже из туркман?

— Нет. Я родился в Баку. Но мы говорим на одном языке. Поэтому я вас понимаю. Это родной язык моего народа.

— Аллах послал мне радость в мои годы, — всплеснул руками Интигам, — значит, в других странах тоже живут люди моего племени?

— Они уже не племя, а многомиллионный народ, — пояснил Сеидов, — и есть целая страна. Кроме того, нас окружают соседи — турки, туркмены, узбеки, казахи, киргизы, татары, которые тоже говорят на понятном нам языке.

Старик радостно закивал головой и, поднявшись, вышел из дома.

— Что ты ему говорил? — спросила Алена.

— О родстве тюркских народов, — пояснил Фархад.

— Я начинаю подозревать, что ты отъявленный националист и религиозный фанатик, — пробормотала она, с трудом сдерживая улыбку.

— Ненавижу националистов, — сразу ответил Сеидов, — они разрушили нашу прежнюю страну, устроили бойню между азербайджанцами и армянами. Национализм всегда выражение чувства неполноценности нации. Я их просто презираю.

— Кажется, я задела твое больное место.

— Еще какое. Ты даже не можешь себе представить, насколько жалкими и подлыми методами пользуются националисты. Я искренне считаю, что люди, провозглашающие свою нацию лучше других, являются больными параноиками. В мире столько умных народов и наций, у которых нужно учиться. Англичане, французы, русские, немцы, итальянцы, японцы, китайцы, всех невозможно перечислить…

— И евреи как особая нация, — улыбнулась Алена.

— Да, — согласился Фархад, — по-настоящему особая нация. Я об этом часто думаю. Ни одному народу в истории не пришлось перенести столько страданий, сколько перенес еврейский народ. Ни один народ сознательно не уничтожали с такой ненавистью и злостью. И ведь не только в фашистской Германии. Еще за две тысячи лет до этого. И потом по всей Европе. Их сжигали на кострах, убивали, выгоняли, грабили. А сколько погромов было в царской России? У нас в Баку, где я вырос, не было ни одного еврейского погрома за всю историю города. И мы этим очень гордились. Может быть, другим народам нужно учиться у евреев умению выживать вопреки всему, умению верить в свои идеалы, даже тогда, когда верить невозможно, умению жить там, где нельзя выжить. Они сохранились в истории без своего государства и своей территории. Великие нации и народы растворились в глубине исторического прошлого, а они сохранились, вопреки всему. Я бы посылал туда людей из других стран, чтобы они учились этому секрету выживания.

— У тебя к ним особое отношение, — усмехнулась Алена, — а я думала, что ты их должен ненавидеть, — она показала на сломанное кольцо.

— Тогда я должен ненавидеть и вас, — заметил Фархад. — Ты знаешь, как мне было трудно в девяностые годы в Москве? Иногда я слышал за своей спиной обидные слова, а иногда мне прямо в лицо говорили, что слишком много «чернозадых» приехало в столицу. Такие вещи говорят до сих пор, но уже не мне, а моим племянникам или детям моих друзей. Так вот, я никогда не считал говоривших подобные слова придурков представителями русской нации. Нации, давшей миру Пушкина и Чайковского, Толстого и Чехова. Поэтому я всю жизнь презирал националистов и восторгался людьми, которые любят и уважают другие народы.

— Ты у нас космополит, — заметила Алена.

Кажгельды удивленно слушал их монолог. Он давно обратил внимание на их отношения. Иногда, забываясь, они переходили на «ты». Впрочем, это было не его дело. В конце концов, каждый начальник имеет право на красивую помощницу или секретаря, с которой можно говорить на «ты».

Старик вернулся в дом, принес целое блюдо свежей рыбы. Она была приготовлена по древнему методу, на углях.

— Попробуйте, — предложил им Интигам.

— Когда мы вернемся в Москву, я сяду на диету, — пробормотала Алена, пробуя рыбу.

— Я готовлю рыбу для аль-Рашиди, — неожиданно сказал старик, — он иногда у меня остается. Здесь тихо и спокойно, никто не сможет его найти.

После обильного позднего ужина или раннего завтрака старик пригласил их отдохнуть. Алене отвели место в небольшой комнате, где была одна кровать, а мужчинам предложили две кровати в другой комнате. Кажгельды прошел к своей кровати. От усталости он буквально шатался. Все были измучены до такой степени, что с радостью приняли предложение старика.

— Мы неправильно распределили комнаты, — пошутила Алена, — нам с тобой должны дать общую комнату, а нашему молодому переводчику мою.

— Тише, — одернул ее Сеидов, — как тебе не стыдно. Говори тише, он может услышать. Я уже не говорю, что подобным поведением мы оскорбим старика.

— Вот так всегда, — притворно вздохнула Алена, — нужно думать о стариках, детях, инвалидах, великих державах. Поэтому я и остаюсь одна, без мужа.

— По-моему, ты выпила много местной настойки, — заметил Сеидов, — учти, что это не обычная сорокаградусная водка, а семидесятиградусная настойка, которая в условиях жаркого климата действует как удар молотом.

— Тогда я лучше пойду спать, — кивнула она, направляясь в свою комнату.

— Сюда кто-нибудь приедет? — спросил Фархад, перед тем как раздеться. Он чувствовал, что должен немного отдохнуть, сказывалось напряжение последних дней и часов. Но он даже не мог предположить, что уже через несколько минут забудет и о своем отдыхе, и о возможном сне.

— Утром должен приехать наш друг, — сказал старик, — сам Юсуф аль-Рашиди. Он иногда сюда приезжает. Он знает, что здесь его никто не найдет. С одной стороны — озеро, где можно спрятать целую армию, а с другой — камыши, где столько разных тропинок. И кроме меня, никто их не знает, ведь достаточно сделать один шаг в сторону, и тебя навсегда заберет болото.

— Надеюсь, что сюда больше никто не придет, — пробормотал Сеидов.

Старик деликатно вышел из комнаты. Фархад стащил брюки, начал растегивать рубашку. Сегодня был такой безумный день. Кажется, его уже ничего не может удивить. Он даже не мог предположить, что в следующую минуту испытает самое большое удивление в своей жизни.

Уже раздевшийся Кажгельды смотрел на него с какой-то лукавой усмешкой. Затем спросил:

— Значит, утром мы все-таки увидим этого непобедимого героя, Болотного Джо?

— О ком ты говоришь? — не понял Фархад.

— О сыне вашего друга. Юсуфе аль-Рашиди.

— Наверно, увидим, — устало кивнул Сеидов, — но я точно не знаю. Меня больше волнуют итоги тендера. Получается, что мы оттуда сбежали.

— Мы можем туда вернуться, — сказал Кажгельды, — ведь у нас еще остается много времени.

— Никуда мы не вернемся, — вздохнул Сеидов. Ему не хотелось вспоминать, что среди оставшихся членов делегации мог быть тот самый «чужой», о котором ему говорила Алена. Интересно, кто это? Манана Гацерелия, о которой он думал? Вениамин Головацкий, такой общительный и болтливый, или Семен Резников, замкнутый и неразговорчивый? Кто из них мог оказаться «чужим»? Кажется, по логике шпионских романов, это должен быть человек, которого подозреваешь меньше всего. Тогда Резников. Он меньше подходит на роль агента, чем Головацкий или Гацерелия.

Фархад снял рубашку и повесил ее на стул. Резников больше подходит на роль агента, весело подумал он. Хотя почему Резников? Если это возможный сотрудник израильской разведки или хотя бы такой же агент «одноразового использования», каким был он сам, то они тогда должны были завербовать человека, который не вызывает вообще никаких подозрений. Самого Фархада Сеидова, ну это понятно. Кого еще в их группе? Наверно, другого мусульманина, чтобы никто не мог подумать. А единственный мусульманин в их делегации — это казах Кажгалиев. Он посмотрел в сторону молодого переводчика и еще раз улыбнулся.

Хорошо, что этот парень не носит такого странного кольца. Иначе было бы слишком очевидно. Двое мусульман в группе, и у обоих такие одинаковые кольца с черным агатом. Нет, конечно, Кажгельды не может быть никаким «чужим». Он для этого слишком молод. Но если подумать…

Сеидов тихо рассмеялся. Кажгалиев поднял голову.

— Что вы смеетесь? — спросил он.

— Ты никогда не носил кольца? — уточнил Фархад.

— Нет. Никогда. Вы спрашиваете о таком кольце, как у вас, которое вы разбили?

— И о таком тоже. И не носи. Тебе не подойдет. Ты, кажется, холостой?

— Да, — ответил Кажгельды, — я не женат. Но такого кольца у меня действительно нет. И, наверно, никогда не будет. Хотя все равно, напрасно вы его разбили.

— Почему напрасно? — машинально спросил Сеидов.

Кажгельды поднял голову и уже совсем другим голосом произнес:

— Я все время хочу передать вам привет от Андрея Андреевича. Вы меня понимаете?

Фархад ошеломленно раскрыл рот, пытаясь что-то сказать. Все, что угодно, но только не это. Неужели он так ошибался?