Не надо кормить его мраморным мясом И чаем калмыцким не надо поить, Лишь дайте Хавалу похвастаться «классом»: Из всех положений по цели палить! Тому, кто бывает на наших дорогах, Придется по вкусу сравненье мое. Чтоб стало доступным оно и для многих, Скажу, что хавал — по-калмыцки ружье. Теперь о ружье не скажу я ни слова, Оно, безусловно, достойно похвал… Хавал-человек — вот рассказа основа, Калмыцкий хавал — это русских бахвал. Не надо кормить его мраморным мясом И чаем калмыцким не надо поить, Лишь дайте Хавалу похвастаться «классом»: Из всех положений словами палить! Весной за неделю до сеноуборки Летит он к начальству с докладом своим, Что, дескать, лиманы, луга и пригорки С великим старанием скошены им. И, стоя весной на трибуне районной, Он ставит отарам скирду за скирдой: На несколько зим этот корм припасенный Сто тысяч овец обеспечит едой… Зимою в степи, словно бес окаянный, Проносится ветер хмельного хмельней, Кочует по ветру шурган [7] ураганный, И дикий табун белогривых коней. И рвется к Хавалу шурган белогривый — Спросить у Хавала, где сена скирды. Но только весною Хавал говорливый, Зимою он в рот набирает воды… Шурган, не стесняясь, владенья Хавала За несколько дней и ночей обошел, Но сена в скирдах у Хавала-бахвала Шурган, как ни бился, нигде не нашел. На пятые сутки метель утомилась… В правленье по снегу пришли чабаны: «Весной, председатель, ты сеном хвалился, Но чем нам отары кормить до весны?..» Прозвали Хавала хавалом недаром, Не медлил с ответом, нашелся, шельмец: «На что камышовые крыши кошарам? Снимайте камыш и кормите овец!..» Зима беспощаднее волчьей потравы Овец у Хавала разит наповал… Но вновь по весне расстилаются травы, И снова их косит… с трибуны Хавал!

Сайгаку-прыгуну стать первым лестно, С вершины наплевать на всех ему. Ему бы лишь занять повыше место, Он места не уступит никому. Как только он курган в степи приметит, К нему несется ветром и, взлетев, Навек занять под солнцем место метит, — И вот уже он царь, начальник, лев! Теперь он там — над всем сайгачьим стадом. Рога навстречу братьям повернул, Чтоб ни один с вершины не столкнул. …Ему давно бы стадо за собою Вести туда, где травы-малахит, А он стоит, кивая головою, Как будто речь с трибуны говорит… Любителю занять повыше место Печальный уготован был удел: Откуда ни возьмись владыка местный — Орел на самозванца налетел! Тут наш рогаль — вожак сайгачий — Почувствовал удар и в тот же миг Слетел с кургана, как футбольный мячик, И где-то под вершиною затих… Очнулся он тогда, когда светило Всходило над вершиной, где вчера Его слепая гордость возносила, Не давшая ни чести, ни добра. Опущены рога, как меч сраженный, И рядом — никого и ничего, Стоит рогаль, безмолвьем окруженный, — Сородичи покинули его. Обида запеклась в глазах печальных, Остался он один на целый мир: Без подчиненных — выскочка-начальник, Без армии — бездарный командир…

Овцу увидев, Волк в ковыль подался И, притворившись мертвым, распластался… Овца, отбившись от своей отары, Наткнулась вдруг на мертвого врага И стала блеять жалостливо, с жаром, На мертвого взирая свысока: «О мой Бурхан! [8] Кого я вижу мертвым? Последний волк покинул свет… Беда! Каким он был душевным, смелым, гордым… Лишь в сказках он злодеем был всегда. И каждый обходил его с опаской… Но вот он тут лежит… Как быть со сказкой?..» Вскочил «мертвец», схватил Овцу за горло, Свалил ее на землю лиходей. «Я умер?.. Я последний?! Я злодей?!» Все поняла Овца и вот тогда-то Взмолилась: «О Бурхан! Я ви… но… вата-а…»

В степи заполыхали травы, И люди бросились тушить, Но тут над пламенем кровавым Стал ветер вороном кружить. Прикинулся он другом добрым, От нетерпения дрожал И горлом стокилометровым Спешил раздуть степной пожар, Чтоб ярче полыхало поле, Чтоб дым пошел от ковылей… А сам свистел о доброй воле И о гуманности своей… Но я о ветре — не об этом, И ни при чем стихия тут — Иным, заокеанским ветром Пожар ливанский был раздут!

Баран пришел к ручью воды напиться, Лягушка тут как тут ему навстречу, Увидела, как шерсть его лоснится, И повела завистливые речи: — Скажи, дружок, откуда столько шерсти? Лишь я под кожей век свой коротаю… Что сделать, чтоб добиться этой чести, Чтоб шерсть росла густая-прегустая?.. — Ты посуху ходи, а не по влаге, — Изрек глубокомысленно рогатый… — Ты умница, баран, увидит всякий, — Заквакала лягушка. — Голова ты!.. Теперь я за тобой пойду повсюду, Я столько лет напрасно потеряла, Пойду с тобой и шерсть себе добуду… — Пошла по шерсть лягушка и… пропала… С тех давних пор ни с шерстью, ни без шерсти Никто ее не видел… И не странно, — Сидела бы без шерсти, да на месте! Нашла кого послушаться… Барана!

Недавно случай был в хозяйстве: В воловий гурт к большим волам Бычок-двухлетка черной масти Явился и прижился там. Бараньи рожки, хвост верблюжий, Кривые ножки тоньше струн, — Внутри — не знаю, но снаружи Он был точь-в-точь отец-орун… Бычка гоняли прочь, однако К волам он возвращался вновь, Как преданнейшая собака, И тем снискал у них любовь. Его ласкали, словно брата, Ему стал домом теплый баз. Он жил, жевал, жирел, не тратя Своей энергии запас… Волы с трудом ярмо тащили… Не помогая никогда, Бычок, когда еду делили, Съедал их сено без труда. Бычок наглел, и в юном хаме Нередко гнев пылал огнем, — Тогда бычок бодал рогами Волов, стоявших под ярмом. Волы терпели: все же младший, Хоть невоспитанный, а брат! Вот повзрослеет, все иначе Поймет, как люди говорят… «Бу-бу!» — кричал бычок, бодая, «Бу-бу!» — стоял он на своем. А мысль в «бу-бу» была простая: «Хочу быть бу-бу-бугаем!» — С его энергией не худо Быть бугаем, ну что ж, пускай, — Решили люди… Вот откуда В хозяйстве новый стал бугай… Как бугаю бычку недаром, — Чтоб поддержать здоровый дух! — Дана отдельная кошара, Приставлен опытный пастух, И в личных яслях неизменно Еда особая, своя, Волы везут навалом сено Для выдвиженца-бугая… А что бугай? Кричит, горланит, Берет ворота на таран, Волов и пастухов тиранит, Как захмелевший хулиган. Орет волам: «Бу-бу! Скотина! Пора вас выгнать со двора! Пусть возит сено мне машина, А вас на колбасу пора!» Так расправляется со всеми, Что мнение одно у всех: Не оставлять его на племя, А отправлять в колбасный цех! Закончилась в цеху колбасном Карьера глупого быка… Возиться с дураком опасно: Терпенье портит дурака!

Так вы незнакомы с Хагсу-Хвастуном? Он правит совхозом. При этом Он только зимой вспоминает о том, О чем забывает он летом. Он знает, что значит в совхозе зима: Бушует шурган за дворами, И если зимою пусты закрома, То поздно бежать за кормами… Но вы незнакомы еще с Болсуном, Он фермами правит. При этом Зимой он заботится лишь об одном, О чем не заботится летом… Вот, сытно откушавши, в первом часу Вдвоем с Болсуном Болтуновым В брезентовом «газике» едет Хагсу К овечкам… баранам… коровам… Их «газик» к ближайшей кошаре довез, Где блеяли овцы спросонок, Где больно царапался белый мороз, Как сытый, игривый котенок. Кошара казалась невестой с грехом, Покрытой фатой неуместной И брошенной солнцем — ее женихом, Сбежавшим с другою невестой. Где ветер в загоне-клетушке листал Вчерашней соломы остатки, Товарищ Хагсу разговаривать стал С одной племенной овцематкой. — Бе-бе, — прохрипела овца по слогам, Болсун перевел, как по нотам: — Овца говорит, что готовится к вам Прийти с небывалым приплодом… — Ну, что же, — Хагсу Болсуну отвечал, — Понятно овечье желанье Дать базу моим прошлогодним речам, Помочь мне сдержать обещанье. Что ж дальше она продолжает твердить? Что значит «ме-ме» в переводе? — Болсун, ободренный, стал переводить: — Овца говорит при народе, Что если ее не накормят зимой, Напрасно приплода вы ждете: Не только ягненка, но даже самой Овцы по весне не найдете! — И тут же Хагсу изменился в лице: — Ну, это уж тупость баранья! — И вышел, спиной повернувшись к овце, Проститься забыв на прощанье… Он в «газике» молча сидел с Болсуном. Они не обмолвились словом. Беседа с овцою казалась им сном, А явью — поездка к коровам… Вот ребра жердей обозначили бок Стоянки в заснеженном мраке — Стояла разбитой стоянка-базок, Точь-в-точь разгильдяй после драки. Начальство направилось на сеновал, Но сено здесь не ночевало, Тут даже камыш не шумел, а шуршал — Для шума его было мало… И в этот мороз, в эту стынь, снеговерть, Просунув рога под жердями, Стояла корова, худая, как жердь, И ела начальство глазами. Корова сказала охрипшее «му», Как будто мычать ей мешали, И тут же язык показала ему, Изрезанный весь камышами. Болсун это «му» перевел с языка Коровьего на человечий: — Камыш не запарив, не жди молока, Он только желудки калечит. — И снова Хагсу изменился в лице: — Откуда такое нахальство, Чтоб каждой корове и каждой овце Позорить прямое начальство?! — Тем временем «газик» вдали за базком Простился с брезентовым кровом: Коровы слизали брезент языком В буквальном значении слова. Корову на месте с поличным застав, Увидев состав преступленья, Болсун весь наличный пастуший состав Заставил пойти в наступленье. Коровы успели сыграть свою роль, Коров изловили не скоро… А в «газике» голом, как голый король, Хагсу удирал от позора! Кто в деле не смыслит ни «бе» и ни «му», Командует им неумело, И будет спокойней и нам и ему, Коль он удалится от дела…