1

Вот и промелькнула первая неделя. Каждый день вечером их проведывал кто-нибудь из итальянских друзей. Сначала явился сияющий, будто ясное солнышко, пекарь Москателли с огромным мешком на плече. Там были не только еда, не только вино, а и сигареты, иголки, нитки, зеркало, ножницы, расческа, нож и кое-что из посуды. Москателли просидел до полуночи и, не умолкая, рассказывал о всякой всячине. Русские мало что поняли, но слушали его с удовольствием. Когда речь заходила о чем-нибудь существенном, Москателли спохватывался, обращался к Сереже Логунову и выговаривал каждое слово отчетливо, чуть ли не по слогам, как это привык делать, встречаясь с пленными на станции. А потом опять увлекался, тараторил, жестикулировал.

После ужина он спел «Кузнечика» и прищелкнул пальцем по горлу: второй, дескать, Карузо. Конечно, веселому, общительному пекарю далеко до Карузо, но, подобно большинству своих земляков, он был очень музыкален. Потом Ильгужа заиграл на курае (еще днем он разыскал у ручья сухой стебель медвежьей дудки, какая растет на Урале), а пекарь слушал, и его живые, веселые глаза сузились, притуманились. Видимо, была какая-то завораживающая сила з протяжном, печальном напеве курая и в мелодии, рожденной в душе маленького, неведомого ему народа, живущего в горах далекого Урала. Неизвестно, какие чувства пробудила та песня в сердце итальянца, только было ясно, что мысли его витают где-то далеко. Ильгужа уже давно перестал играть, а Москателли все сидел задумчивый, молчаливый. Затем он взял в руки курай, повертел так и эдак, дунул с одного конца, с другого, но не то что музыки, а и звука-то никакого не выдул. Тогда он по привычке вздернул бровь и заявил: «Фантастике!..»

— Откуда, говоришь, ты родом? С Урала?.. Урал… Урал… Ага! Знаю. Это на границе Европы и Азии. Далеко залетел, сокол!.. Ладно, друзья. Время позднее, пора двигаться. А вы будьте осторожны. Все гестапо поставлено на ноги. Начальника тюрьмы в рядовые разжаловали. А жителям Монтеротондо просто не терпится на вас посмотреть. — Он подмигнул Антону: — Особенно девчата интересуются русскими удальцами. Ладно. Чао!

— Без вас, синьор Москателли, нам никогда бы не вырваться из этой тюрьмы. Спасибо большое.

— Не синьор, а друг, компаньо, — говорит он, пожимая могучую руку Леонида. — Чао, русский богатырь!

Леонид усмехается. Дескать, неизвестно еще, кто из них богатырь. Во всяком случае, сейчас бы он не взялся тягаться силой с Москателли — вон какой мешок притащил, да еще по такой дороге!

— Стало быть, пока что из пещеры не вылезать?

— По теперешним временам пещера — это как раз то, что нужно человеку, — хохочет Москателли. — Фельдмаршал Кессельринг тоже разместил свой штаб в пещере. А на улицу и носа не кажет, гапистов боится.

— Кто он такой, Кессельринг?

— Командующий немецкими войсками. Зверь — не человек.

— А ГАП что такое?

— Группа патриотического действия. Кое-где в городах они дают прикурить фашистам. Отчаянно смелые ребята.

— Мы не против того, чтобы жить в пещере, но не хотим сидеть и бездельничать, синьор Москателли, — говорит Петр, подойдя поближе и ткнув в бок Сережу.

Сережа переводит, но Москателли, видимо, не хочет затягивать разговор на эту тему — уходит.

— Дома-то, как скажешь, что мы жили в гроте возле самого Рима, Аннушка, чай, и не поверит, — говорит Сажин, блаженно улыбаясь.

— А мы тебе паспорт выдадим и штамп с пропиской поставим, Иван Семенович, — шутит Петя, обняв интенданта за плечи.

На следующий день их навестил Альфредо Грасси. Как ему ни тяжело было спускаться сюда, ковыляя с палочкой, однако и он не с пустыми руками пришел. Наложил в рюкзак кое-какую снедь, два кинжальчика и пистолет, которым сейчас же незаметно для других, чтобы избежать лишних разговоров, завладел Таращенко. А финки отдали вторым номерам пулеметных расчетов. Дескать, не только оружие, но и инструмент, если где что застопорит.

Грасси — полная противоположность Москателли, не речист, задумчив. Когда-то он служил пулеметчиком в мотомехдивизии «Торино».

Двадцать второго июня на рассвете гитлеровские полчища напали на Советскую Россию. Муссолини, связанный «Стальным пактом» по рукам и ногам, в три часа д^я объявляет, что Италия находится в состоянии войны с Советским Союзом. Чтобы не лишиться доли в-богатой добыче, о которой прожужжал ему уши бесноватый фюрер, он поспешно снаряжает «экспедиционный корпус» для отправки на Восточный фронт. Дивизия «Торино» тоже попадает туда. В августе сорок первого года она вступает в бой с русскими. Всем в то время кажется, что эта война будет чем-то вроде увеселительной прогулки по экзотической Московии. То же обещают им Гитлер и Муссолини, когда под Уманью состоялся смотр частям корпуса. Тогда еще итальянцы и не подозревали, во что им обойдется новая авантюра дуче, и все имело торжественный и парадный вид.

Раньше даже, чем русские, их стали изводить немцы. Унижали всячески, ругали в глаза и за глаза. Порою вражда между союзниками так обострялась, что в ход шли не только кулаки, а, бывало, и за огнестрельное оружие хватались.

К счастью, Грасси был ранен в первые же дни, но, к несчастью, рана оказалась легкой, и в Италию его не отправили, поместили в небольшой госпиталь в Умани. Там он сдружился с санитаркой. Девушку звали Мариной. Она была украинкой, но с Грасси почему-то разговаривала по-русски. Так Альфредо выучил с полсотни ходовых русских слов. Успехам в языке, видимо, способствовало нежное чувство к девушке, пробудившееся в его душе. Очень не хотелось ему уезжать, разлучаться с Мариной, однако рана, как назло, зажила, а солдат есть солдат.

Грасси снова попадает на передовую. По соседству с ними оказывается полк словаков, которые всей душой ненавидят Гитлера и так и смотрят, как бы сдаться в плен русским. Но с тех, кто на передовой, глаз не спускают суперардиты  — за каждым шагом твоим следят.

Под Новой Калитвой итальянские дивизии потерпели полное поражение, тысячи солдат легли мертвыми в холодную русскую землю.

Грасси опять повезло. За день-два до катастрофы его ранило в ногу, и на этот раз потяжелее.

— У меня, — говорит он, путая русские и итальянские слова, — у меня… в бедре сидит осколок русской мины. Но зла против русских я не имею. Не они явились к нам с войной, а мы отправились грабить их дом. Эх, выпустили клопа-кровопийцу из рук!.. — сердится Грасси на тех, кто прокараулил Муссолини.

Грасси опять задумывается, потом поднимает голову, замечает Ильгужу, с интересом приглядывается.

— Ты… ты башкурт, да?

— Башкир, — говорит Ильгужа, дружелюбно улыбаясь. — А как ты догадался, что я башкир?

— Белая Калитва… Мы там целую неделю сражались с башкирской кавалерийской дивизией. Вблизи пришлось посмотреть… Боевой народ. Умирали, но не сдавались…

— Стало быть, мои земляки ранили тебя в ногу? — усмехнулся Ильгужа.

— И хорошо, что ранили, — говорит Грасси, пожимая ему руку. — Урок будет! Власть-то Муссолини мы сами уступили. Значит, сами и виноваты…

Провожать его пошли Леонид и Ильгужа.

— Синьор Грасси, ты не сумеешь повидать Капо Пополо? — спросил Леонид.

— Если очень нужно, постараюсь. Правда, в Риме сейчас светопреставление. Хуже, чем во времена Муссолини. По центральным улицам не разрешают на велосипеде ездить. Были случаи, когда забрасывали немецких офицеров гранатами и укатывали на велосипедах… А зачем вам Капо Пополо нужен? Голодно, что ли?

— Пора нам за дело браться. Трудно сдерживать ребят, у всех руки чешутся…

— Эх, если бы это от меня зависело!.. Комитет национального освобождения никак не разрешает.

— А почему?

— Дьявол их знает. Мне-то думается, что в КНО разные люди собрались и каждый в свою сторону тянет.

— Альфредо! — Леонид положил руку на плечо Грасси. — Ты уж, пожалуйста, разыщи его и передай, что не можем мы дальше сидеть без дела.

— Передать-то я передам… Но приказа нарушать нельзя…

Как только был свергнут Муссолини, во всех уголках Италии — от Неаполя до Альп — началась жестокая, беспощадная война с немцами и собственными фашистами.

«Четыре дня» Неаполя навсегда останутся в памяти итальянского народа. Комендант города, кровавый палач полковник Шолль, отдал тайный приказ собрать и отправить молодежь в Германию. Но юноши из Вомеро разгадали, куда клонится дело, и открыли по немцам огонь. Полковник Шолль послал против кое-как вооруженных людей танки и артиллерию, разрушил университет. Однако неаполитанские патриоты стояли насмерть. Четыре дня и четыре ночи они вели неравный бой и победили. Полковник Шолль попросил перемирия и был вынужден вывести из Неаполя немецкий гарнизон.

Луиджи Лонго, вернувшийся из ссылки с острова Вентотене, его соратник коммунист Тромбадори и социалисты объединяются с членами «Партии действия» и организуют первые отряды Сопротивления. Однако из-за внутренних и внешних противоречий летом и осенью сорок третьего года партизанскому движению не удается приобрести всенародный характер.

В КНО мнения тоже разделяются. Правое крыло комитета настаивает на тактике выжидания.

— Ну хорошо, — говорят сторонники этой тактики, — допустим, мы убьем сколько-то немцев. А ведь они за каждого своего расстреливают десять итальянцев. Кому от этого польза? Кому?

— Самое лучшее, — говорят колеблющиеся, не примыкавшие ни к левым, ни к правым, — установить контакт с распущенными после восьмого сентября армейскими и полицейскими частями, подумать, посоветоваться и действовать без спешки. Вот именно, без спешки…

Хотя Ватикан и отказался признать «республику Сало», но его представители поддерживают правое крыло КНО и категорически выступают против столкновения с немцами в пределах Рима.

Только коммунисты понимают, что интересы Италии требуют немедленного и по возможности широкого разворота партизанского движения, видя в нем путь для избавления народа от террора фашистов, немецких и итальянских. Чем быстрее будет разгромлен враг, тем меньше будет жертв.

Побег советских военнопленных из тюрьмы в Монтеротондо совпал именно с этим сложным, полным противоречий временем. Леонид и его друзья, естественно, еще ничего не знали обо всем этом. Да если бы и знали, их бы все равно никто не смог уговорить сидеть без дела, ожидая у моря погоды. Они хотели лишь одного — действовать, сражаться, мстить.

Правда, первая неделя пронеслась — оглянуться не успели. Молодость сделала свое, хлопцы неузнаваемо изменились, загорели, окрепли. Словом, женихи на загляденье. Петр Ишутин отпустил бороду, смотрит в зеркало и улыбается: «Вылитый батька!..» Сажин усы отращивает. Что ни говори, а положение обязывает. Интендант, дескать, это что-то вроде старшины.

Но безделье приелось очень быстро.

Как-то сидели завтракали, а Петя свою долю сыра зло швырнул на бумажную салфетку:

— Не лезет в горло.

— Разносолов, что ли, захотелось? — пошутил Леонид, но, встретившись с хмурыми глазами Ишутина, переменил тон: — Или нездоровится?

Ишутин встал и вытянулся перед ним:

— Скажи, командир, кто мы есть?

— Как, то есть, кто?

— Не пленные и не партизаны. Хлеб переводим да ухо давим. У Никиты уже пузо растет.

Никита хлопнул себя по животу:

— Коли не лезет, ты свою долю мне отдавай. У меня желудок, что жернов мельничный, все перемелет.

— Тебе бы только пожрать да выпить, затем и на свет родился! — процедил сквозь зубы Петя.

— А ты зачем родился? Для идеи живешь, да? — закипятился Никита, вытерев ладонью губы. — Если такая жизнь не по нраву, обратно в тюрьму просись. Там, говорят, ждут тебя не дождутся, плачут: где, мол, наш Петруха?

— Дурак! — отрезал Петр, отбросив окурок. — Ты, может, до конца войны рад бы в этой дыре отсыпаться, а я…

Никита стремительно вскочил.

— А меня ты за кого считаешь? — Он вытянул руку, словно актер на сцене. — Командир, веди нас вперед! Сердце рвется в бой!

— Леонид Владимирович, а ведь и вправду тоска заедает, — сказал интендант, совсем-то не склонный попусту рисковать жизнью. — Надоело, понимаешь?

— Куда б ни шло, будь мы совсем без оружия, а ведь теперь полную возможность имеем всыпать немцам, — поддержал Ишутина Сережа Логунов, обычно во всем и всегда солидарный с Колесниковым.

Леонид в душе был вполне согласен и с Ишутиным, и с Логуновым. Когда еще только готовились к побегу, ему думалось, что сразу, как вырвутся на волю, они начнут мстить немцам за погибших товарищей и за все муки, перенесенные в эти жуткие полтора года. Но если Москателли призывает быть потерпеливее, значит, у него есть на то свои, неизвестные им, русским, резоны.

Подумал Леонид обо всем этом, а вслух спросил:

— Что бы ты предложил делать, Ишутин?

— Надо подобраться к шоссе поближе.

— И чего мы там хорошего найдем?

— Найдем. Большая дорога никогда не пустует.

— С двумя пулеметами там такого можно наворотить!

Правильно говорит Сережа.

— А то ворвемся в Монтеротокдо и разгромим гестапо! — Это развоевался Никита Сывороткин.

— А не лучше ли Рим освободить? — съязвил Леонид, но никто даже не улыбнулся.

Вот Петр отходит в сторону и заявляет:

— Кто хочет пойти со мною сегодня на шоссе, становись рядом!

Леонид чувствует, что это не бунт против его личного авторитета. Ребята полны ненависти к врагу, и вынужденная бездеятельность, естественно, приводит их в ярость. Накипело. Теперь, когда они вырвались на волю, их ни угрозой, ни уговорами не проймешь. Понимает все это Леонид, но не сдается.

— Товарищи, мы не у себя, не на своей земле…

— А где сказано, что фашистов можно бить только у себя дома?

— Не о том идет речь. Мы здесь подчиняемся итальянцам. Они помогли нам бежать, дали оружие…

— Оружие дали, а теперь одно знают — «аттенционе» да «пациенца»…

— Если прятаться да осторожничать, никогда врага не победишь. Союзники тоже «аттенционе» и все на одном месте топчутся. Надо им показать, как русские воюют.

— Решай, командир!

— Не тяни, командир!

 

2

Может, Петя со своим пулеметом и группой ребят поотчаяннее, дождавшись темноты, и в самом деле бы отправился на шоссе. Но дозор, выставленный у спуска в ущелье, просигналил: «Идут. Свои».

«Хорошо бы, если Москателли, а то и сам Капо Пополо. Посмотрели бы они, как ярятся люди, и, может быть, разрешили бы действовать. А не то объяснили бы толком, почему мы должны безвылазно сидеть в этой яме», — порадовался Леонид.

Петя тоже подумал о том, что нечего им ворчать на командира — надо итальянцам все начистоту выложить. А то и впрямь как бы дров не наломать… Он подмигнул Сереже — держись, дескать, поближе, врежь им правду-матку в глаза.

И Леониду, и остальным не терпелось поскорее встретить гостя, и они полезли по тропинке вверх, за скалу, под которой была их пещера. И тут увидели Орландо. Но парень был не один. За ним, с любопытством озираясь по сторонам, шел высоченный негр. Карабин он закинул, как дубинку, на плечо, зубы ослепительно сверкают, пухлые губы растянуты в добродушной улыбке.

Орландо сразу же прошел вперед и заговорил с Сережей, а негр остановился, подбросил вверх карабин, перехватил его на лету левой рукой, а правую протянул Леониду:

— Кей. Судан.

— Леонид. Россия, — сказал Леонид, пожав его крепкую, широкую ладонь.

— Гляньте-ка, гляньте, — громко засмеялся Петр Ишутин, — наш-то командир Кею до плеча еле достает…

Видимо, он был рад случаю показать Леониду, что его давешняя злость уже прошла, что все в порядке и командир для него остается командиром.

— Вот тебе Судан… А знаете, я в какой-то книге читал, — принялся рассказывать Сережа Логунов, подойдя вместе с Орландо к командиру, — что у них есть такие племена, где сто восемьдесят сантиметров — не диковина, а средним ростом считается.

— Ты, стало быть, у них лилипутиком будешь считаться, — поддел его Петя.

Кей с первой минуты пришелся всем очень по душе. Ишутин и Муртазин забрали его с собой, повели к Ивану Семеновичу: «Запиши, товарищ интендант, на довольствие нового бойца…»

Леонид, Сережа и Орландо остались втроем. Орландо принес хорошие вести. Кей, так сказать, первая ласточка, и днями итальянцы собираются переправить к ним в отряд солидное пополнение. Им удалось спрятать около десятка советских солдат, сбежавших из окрестных тюрем. Леонид попросил Сережу растолковать Орландо, каково настроение людей. Пусть, мол, он разыщет, кого надо.

— Синьора Москателли я сумею повидать, — сказал Орландо, — но как найти Капо Пополо, не знаю. Он живет в Риме, а там каждый день облавы. Недавно гаписты бросили бомбу в кинотеатр «Барберини», отправили на тот свет кучу немецких офицеров… Эх, и мне бы сделать чего-нибудь такое же! За отца рассчитаться.

— Счеты с немцами у нас большие, Орландо, — сказал Леонид. — Поэтому-то и надо, чтобы ваши развязали нам руки. Я больше не могу сдерживать ребят, да и не хочу!

— Хорошо. Я постараюсь разыскать синьора Москателли.

Леонид с Сережей пошли провожать Орландо. По дороге Леонид заговорил о том, что неудобно им всю заботу о продовольствии перекладывать на итальянцев, которым тоже живется не сладко. А если еще пополнение прибудет? Не натаскаются на такую ораву.

— Насчет этого вы не беспокойтесь. Я скоро приведу к вам Марио.

— А кто он такой?

— Его отец управляющий у Фонци.

— А Фонци кто?

— Помещик. У него одних овец тысячи голов. Марио — парень молодец. Все, что надо, сделает.

Через день Орландо явился с пополнением. Вытянулся в струнку перед Леонидом, козырнул по-военному: принимай людей, командир! Пока знакомились с новыми бойцами — среди них были грузин, узбек, армянин, украинцы и русские, — пока устраивали их и распределяли обязанности, прошло еще несколько дней.

Кей оказался необыкновенно веселым и понятливым, расторопным парнем. Уйму русских слов выучил, и стал неразлучным другом Ильгуже и Пете. Он любит рассказывать о своих приключениях. А жизнь у него и в самом деле была очень интересная. Родился он в деревушке, возле Порт-Судана. Семья была многодетная, совсем как у Ильгужи. С малых лет работал на плантации у англичан. Получал гроши, но и то радовался. Потом был поваренком на большом корабле, по всем океанам и морям поплавал. А какие штормы пережил…

Потом служба в британских королевских ВВС. Два года войны. Ночные полеты, бомбежки… Наконец прыжок с парашютом с горящей машины… Спасибо итальянцам, спрятали, накормили, и вот он здесь.

Но рассказывает Кей не поймешь на каком языке. Форменный «винегрет» из русских, итальянских, английских слов. И кто его знает, может, он еще и свои — суданские — подмешивает. А плут Петя слушает, кивает, поддакивает, а потом хватится за бока и покатывается. Хохочет и Кей.

Пока ждали, не покажется ли Москателли или Капо Пополо, в жизни партизанского отряда «Свобода» произошло несколько важных событий.

Внезапно занемог Николай Дрожжак. Вечером он вернулся с дозора, за ужином рассказывал о СТЗ, посмешил товарищей, вспомнив о переделках, в которые он попадал из-за собственной горячности, молодости, глупости… Словом, все было в порядке. Но вдруг в полночь он застонал, заметался. Леонид, потихоньку поднявшись, перебрался к нему — лег рядом. Пощупал пульс, спросил:

— Коля, что с тобою?

— Горю, Леонид Владимирович… — Он почмокал пересохшими губами и глотнул слюну. — Воды…

Леонид намочил полотенце в холодной ночной воде, которую притащил в котелке Ильгужа, и положил на лоб Дрожжаку. Компресс не помог. У больного начался бред. Он то жалобно звал кого-то искупаться вместе в Волге, то сердился, то умолял простить его. Долго оправдывался в чем-то, доказывал, что он нисколько не виноват, а потом зарыдал…

Леонид всю ночь не сомкнул глаз, просидел возле Николая. Когда рассвело, около них собрались бойцы из роты капитана Хомерики, Антон и Кей. Всем хотелось как-то помочь, чем-нибудь облегчить страдания товарища.

— Похоже, что воспаление легких, — с горечью сказал Леонид. — И так-то он лиха хлебнул больше всех… Слаб совсем, а если кризис начнется… У нас, как на грех, даже аспирина нет…

— Найду! — решительно заявил Петя Ишутин.

— Где, как? — удивился Леонид.

— Сейчас сбрею бороду и в Монтеротондо отправлюсь.

— И на первом же перекрестке влипнешь, да? Ты же ни слова по-итальянски не знаешь.

— А я немым прикинусь, — сказал Петя. — Никита, или давай сам шевелись поживее, или бритву мне вынеси. Нельзя не помочь Коле Дрожжаку. Он больше всех нас заслужил свободу!

«Дело рискованное, конечно, — думает Леонид. — Но если и впрямь воспаление легких, нам его без лекарств не выходить. Да и Петю, пожалуй, не удержишь».

— Ну что ж, добро. Вдвоем с Сережей пойдете. И видом он на итальянца смахивает… Только, пожалуйста, будьте внимательны. Не то и сами погибнете, и Коле не поможете. В аптеке скажите, что пневмония… — начал было Леонид и вдруг задумался. — Спросить-то вы спросите, а чем расплачиваться будете?

— Как говорит Ильгужа, бог дал зубы, бог даст пищу, — скалится Петя, намыливая щеку. — Бороду жаль, конечно, но была бы голова цела, шапку купим… Антон, одолжи мне пистолет.

— Нельзя! — категорически возражает Леонид. — Попадетесь с оружием — хана! Да и соблазна лезть на рожон не будет. Знаю я тебя!..

Побрились, почистились, обсудили, как лучше действовать, какие лекарства просить, и отправились Петя Ишутин с Сережей Логуновым в недалекую, но опасную дорогу. Друзья пожелали им счастливого пути.

Прошло, наверное, не больше двух часов. Вдруг сверху примчался запыхавшийся Кей. (Он с утра был в дозоре, вместе с Ильгужой вел наблюдение за шоссе.) Ноздри раздулись, широченная грудь ходит, будто кузнечные мехи.

— Френд командир!.. — Кей пальцами изобразил рога на голове. — Му-у, му-у… Очень много… Очень.

— Чего мычишь? — сказал Никита, поддразнивая его. — Бодаться, что ли, задумал? Давай пободаемся.

Кей опять замычал: му-у… му-у…

Партизаны покатились со смеху.

— Тише вы! — прикрикнул на них Леонид. — Он говорит, что коровы идут… Кей, а конвой… фашистов много?

— Фашист?.. Йес, йес! — Он поднял вверх ладонь, показал пять пальцев, а потом еще три.

— Ага, понятно. Таращенко, собирай людей. Пулеметчики там. Запасные расчеты тоже пойдут на всякий случай. Ты, Коряков, останешься здесь за старшего. Следите за сигнализацией. Если дело обернется плохо, три раза махнем кепкой. Тогда все уходите вниз. На первое время укройтесь в развалинах мельницы, а потом потихоньку перебирайтесь на виноградники. Там есть мелкие пещеры, итальянцы знают о них и разыщут вас. За Дрожжака отвечает Сажин. Пошли, Антон.

Они побежали вверх по ущелью. Кей всю дорогу, не умолкая, о чем-то рассказывал.

 

3

Рассыпавшись по обеим сторонам дороги, неспешно движется стадо, подгоняемое немецкими солдатами. По шоссе катятся две брички. Коровам явно не хочется удаляться от привычного луга, от хлева. Они упрямо разбредаются направо и налево, а те, что поноровистее, просто поворачивают назад. Немцы злятся, хлещут плеткой, замахиваются карабинами…

— Самое малое двести голов, — сказал Ильгужа, залегший с пулеметом.

— Это значит, что обездолены двести крестьянских семей…

— Значит, сотни детей остались без молока…

Кей сказал правду. Немцев восемь человек. Один едет на бричке, остальные погоняют стадо. Что же делать?

— Давай, Леонид, команду, — говорит Таращенко. — Перебьем охрану, а коров вернем итальянцам.

— Перебить охрану — это хорошо. А если в перестрелке половину стада покалечим?

— По-моему, — говорит Ильгужа, — надо подкрасться поближе и крикнуть «хенде хох!». Они и не очухаются.

— Так и сделаем. — Леонид поворачивается к бойцам у второго пулемета: — Вы, Остапченко, ползите по этому краю. Вы, Муртазин, как только стадо пройдет, проберитесь на ту сторону. А мы выскочим на самое шоссе. Таращенко, не спускай глаз с того, что на бричке. Он может раньше других заметить нас. А то удерет еще.

— Ну идем, что ли! — нетерпеливо говорит Сывороткин.

— Не спеши. Пусть пройдут вперед.

Предстоит первый бой. Коровы движутся еле-еле. Время ползет того медленнее. Пахнет молоком. Буренка с огромным, будто самовар, выменем вдруг повернула голову назад, замычала — тоскливо, громко.

Не поймет Леонид, что делается с ним. Воспоминания, будто утренний туман, застлали ему глаза, и, словно от угара или крепкого вина, кругом пошла голова.

…Колесники. Летний ясный вечер. По деревне пылит стадо. Хромой дед Архип звонко щелкает длиннющим кнутом… Через всю Россию Леонид везет в вагонах в Сибирь ярославских коров… Ходит в Оринском районе по колхозной ферме и радуется — холмогорки попали в хорошие руки… Что-то теперь там делается?..

И вот мимо них прогромыхала первая бричка, на которой, поигрывая на губной гармошке, развалился немец. А вторая — пустая. Ильгужа и Кей змеей скользнули через шоссе на ту сторону, скрылись в кювете. Леонид прикинул, что ребята подошли достаточно близко к немцам, выскочил на дорогу и крикнул «ура!». Его клич подхватили остальные. Услышав русское «ура», фрицы оторопели, сразу побросали оружие. Но гармонист на бричке проворно скатился на дорогу и открыл огонь. Коровы, задрав хвосты, метнулись в разные стороны, сшибаясь друг с другом. Тем временем очнулись и те, которые подняли было руки. Разглядев, что партизан всего горсточка, стали тоже отстреливаться.

«Эх! — с досадой подумал Леонид.— Не обошлось без пальбы. На выстрелы — так и жди — к ним подкрепление подскочит…»

Он махнул рукой ребятам, вперед, дескать, и побежал на немцев. Фриц, залегший за бричкой, вел огонь по пулеметчикам, поэтому не сразу заметил Леонида, а когда заметил, уже было поздно, только вскрикнуть успел. Леонид подобрал его автомат и посмотрел, что делается вокруг. Лошади стояли как ни в чем не бывало, лишь морщили губы и прядали длинными ушами. Оставшиеся в живых фрицы — их было трое — опять подняли руки вверх. Бой затих. Леонид подбежал к своим:

— Как, товарищи, все целы?

— Кей тяжело ранен, командир…

— Ах ты! — Леонид скрипнул зубами, бросился к Кею, но, вспомнив, что времени у них в обрез, остановился: — Заберите у немцев оружие и патроны. Не забудьте посмотреть, что на повозках. Никита и Остапченко! Гоните коров в обратную сторону, а сами — к ручью. Возвращайтесь той дорогой. Никита, надои в котелок молока Дрожжаку…

— А что делать с пленными?

— Потом… — Он опустился на колени рядом с Кеем, растянувшимся на траве, будто столетний дуб, опаленный молнией.

Кей открыл глаза. Сделал попытку улыбнуться.

— Френд… командир. — Негр приподнял голову и ткнул пальцем в нагрудный карман. С трудом шевеля побелевшими пухлыми губами, прошептал: — Возьми… возьми…

Ильгужа понял, что раненый обращается к нему, склонился, расстегнул карман Кея и вытащил оттуда крохотный Коран. Большая, красивая, в густых черных кудрях голова вдруг повисла на согнутом локте Ильгужи.

— Кей… Кей… — Ильгужа обхватил обеими руками могучее, тяжелое тело друга. — Командир, нельзя его здесь оставлять.

— Мы его с собой возьмем. Выберем место получше и ночью похороним… — Твердый ком подкатил к горлу Леонида: «Первый бой. Первая потеря. Вот и не вернулся Кей в свою знойную Африку…»

Леонид выпрямился, увидел, что Никита и Остапченко, будто заправские пастухи, сгрудили коров по одну сторону шоссе.

— Никита, гони! Да пошевеливайся!

Разумная все же тварь корова. Как только почуяли, что к дому, во всю прыть понеслись. И мычат-то теперь совсем по-другому, и копытами перебирают, будто кони кавалерийские, — цокот стоит.

— Никита, идите сюда. Теперь они без вас доберутся.

— А с лошадьми как быть, командир?

— Так, так… Распрягите и пустите за коровами. А брички скатите вниз, сразу же подберем и спрячем. На дрова.

— Лошади-то, может, пригодились бы?

— Пригодиться-то пригодились бы, но где их держать?..

Быстренько уничтожили все следы недавнего боя и пошли обратно в ущелье. Дозорным дали пулемет и два автомата. Встретили их радостными возгласами. Оставшиеся в пещере напереживались не меньше, а может, и больше тех, кто участвовал в бою. Но когда увидели тело Кея — насупились, примолкли…

— А с пленными-то что делать, товарищ командир?

— Чего спрашиваешь? За Кея рассчитаемся!

Леонид тоже так думает, но… нельзя поддаваться чувствам.

— Мы — советские люди, — говорит он резко.

— Так не можем же мы их с собой таскать!

Леонид сжимает зубы и с мрачным видом цедит:

— Значит, придется отпустить их…

— Чтоб они завтра же карателей сюда привели? — возражает Таращенко.

«И это верно…»

Немцы жались друг к дружке, подпирая ссутуленными плечами скалу, будто единственным спасением для них было сейчас — держаться подальше от края пропасти… Один весь, до самых глаз, оброс рыжей щетиной. По виду ему не меньше пятидесяти. Ясно, что из фольксштурма. Другой еще безусый юнец. Шинель не по росту: длинна и широка, рукава болтаются ниже колен. Третий безостановочно выбивает зубами дробь. Не от холода, конечно, а со страху. Чует, что сейчас решается их судьба.

Посмотрели на них ребята, и схлынула первоначальная ярость. Кто-то весело крикнул:

— Плохи, знать, дела у Гитлера! Всех под метелку метет. И старых, и малых…

«Не надо было их сюда вести, — ругал себя Леонид. — Опять поторопился, не подумал толком…» Но вслух он твердо сказал:

— Подождем, пока стемнеет, и отведем за мельницу километра на три. Пусть выбираются, как знают.

— А они нас отпускали? — закричал Никита, готовый на клочки разорвать фрицев.

— Приказ командира не обсуждается, Сывороткин. Хватит митинговать! — Антон, как ножом, полоснул крикуна злым взглядом.

Спорить не стали. Участникам боя хотелось помыться, отдохнуть, а остальные окружили интенданта — приглядывались к трофейному оружию, но руками не трогали, знали, как ревниво относится Иван Семенович к своим обязанностям.

Леонида обрадовала неожиданная поддержка Антона. Уж слишком не хотелось именно теперь, после первой удачной вылазки, вновь обострять отношения с ребятами…

Смеркалось. Антону и Корякову, как наиболее надежным, дисциплинированным, поручили отвести пленных вниз по круче, проводить подальше и отпустить, как говорится, на все четыре стороны. А Таращенке того и надо было. Он рассудил просто: зачем свару затевать, ронять авторитет командира, когда можно обойтись без всякого шума…

На возвышенном месте, где рос одинокий каштан, вырыли глубокую могилу. От залпов воздержались, но все чувствовали, что хоронят они настоящего воина.

А вот и Сережа вернулся. По голосу слыхать, что парень очень доволен и в то же время чем-то встревожен.

— Петя где? — не спуская глаз с тропинки и чутко прислушиваясь к ночным звукам, спросил Леонид.

— В кино пошел, — уныло протянул Сережа, боясь, что гнев командира обрушится на него.

— В кино?! — ахнули партизаны.

— Да. Познакомился с аптекаршей и отправился с ней на вечерний сеанс.

Ребята завистливо и восхищенно присвистнули, а Леонид сердито подумал: «Ладно. Только бы живым вернулся. Покажу я ему кино». Сейчас у него была иная забота.

— Лекарства достали?

— Да, вот. Здесь есть все, что душе угодно. — Сережа протянул командиру объемистую коробку.

Леонид не стал мешкать. Прошел в пещеру, к коптилке, отобрал нужные лекарства, занялся Дрожжаком. На помощь себе позвал Ивана Семеновича, потому что все остальные обступили Логунова.

— Где, как достали? Расскажи толком!

— Как?.. — На лице Сережи проступила мечтательная улыбка, и он стал совсем на ребятенка похож. — Петя, он не человек, а сам черт. Недаром его немцы прозвали Ротер Тойфель. У меня сердце дрожит, как зайчишка, иду — все по сторонам оглядываюсь. А Петя увидел солдата, сунул сигарету в рот и поперся огня просить. Немого не хуже артиста изобразил. Фриц махнул рукой, отвяжись, дескать, хотел пройти дальше. Но Петя не пустил, схватил за рукав. Немец заворчал, однако зажигалку вытащил.

— Вот человек!

— Дурак!

— Я ему тоже говорю: не дури, мол. А он стоит, дым колечком пускает да улыбается.

— Ну, а лекарства как достали?

— Заглянули в первую попавшуюся аптеку. За прилавком молоденькая, симпатичная такая девчонка стоит, и больше ни души. Петя подошел прямо к ней и ляпнул: «Я русский». Девушка не поняла, мило улыбнулась, повторила:

— Рус?

- — Русский. Руссия. Партизан. Пневмония! Лекарства нужны.

— Партиджано? — У аптекарши глаза на лоб полезли. Покраснела, побледнела. — Пневмония? .,

Петя подмигнул ей, ткнул себя в грудь: ¦— Петр.

— Пьетро? — Девушка снова улыбнулась и сказала: — Джулия.

— Джулия! — Петя, повернувшись ко мне, спросил, как, мол, сказать ей, что она красивая девушка.

— Белла донна, — ответил я.

— Вы итальянец? — обрадовалась Джулия.

— Нет, — говорю, — я тоже русский.

— Руссо… Руссия… — Джулия нагнулась, достала из-под прилавка вот эту коробку и проворно так стала укладывать лекарства… Потом добавила вату, бинт, йод…

— А Петя, Петя-то куда девался? — нетерпеливо перебили его партизаны.

— Он сунул мне коробку и шепнул: «Я пойду с Джулией в кино». Я и уговаривал, и ругал, и пугал. Разве его проймешь? Одной, говорит, смерти все равно не миновать, больно уж, говорит, девушка хороша!..

— Молодец!

— Ох и отчаянный он, наш Петя!.,

238

Уже ковш Большой Медведицы склонился к самому горизонту, уже партизаны устраивались спать, но вдруг прибежал Петя и без сил свалился у входа в пещеру. Его мигом окружили ребята.

— Ранили, что ли?

¦— Нет, выдохся, пи-ить хочу!,.

 

4

Устал Леонид. Прошлую ночь просидел около Дрожжака, и нынче день выдался трудный. Как вспомнит про Кея, так к горлу снова подступает ком. Хорошо, хоть лекарства достали. Николаю явно полегчало, дышит он теперь ровнее, и бред прошел. Значит, не воспаление легких…

Услышав шум на площадке, он еще раз пощупал пульс у больного и вышел из пещеры. Петр, захлебываясь, пил воду из котелка, — Явился?

— Пришел, — мрачно буркнул Петр, вытирая рукавом подбородок.

— А что ты такой растерзанный? Собаками, что ли, травили?

— Было дело.

— Немцев за собой не привел?

— Головой отвечаю, — нет. Я целый час наверху около дозорных отлеживался. Ждал, пока вы здесь заснете.

— Наказания испугался?

— Лишних разговоров не хотел.

— Правильно сделал. Разговоры прекратить, всем спать. Разбираться завтра будем!

Леонид ушел в пещеру, кое-кто пошел за ним, а кое-кто остался с Петей.

— Ну, рассказывай.

Ишутин не ждал, что так легко отделается, закурил, задумчиво посмотрел на крупные, яркие звезды. Быть дожет, они ему напомнили о глазах симпатичной ап-гекарши.

— Ах и целуется!..

— Уже успел?

Оказалось, что Сажин еще не ушел. Услышав насчет поцелуев, он сердито сказал:

— И не стыдно тебе, Ишутин? Человек-то ты не холостой.

— Брось, дядя Ваня… Если б ты видел ее, тоже бы не отказался.

— Да не слушай ты этого мужика ярославского, рассказывай! — сказал Никита, погрозив кулаком интенданту.

— Обязательно расскажу. Вспомнить еще раз и то удовольствие. — Петр устроился поудобнее, со смаком затянулся. — Пришли в город и заскочили в аптеку…

— Это мы знаем. Ты про кино говори!

— Ах, чертенок! Успел уж выложить. Я ведь его строго-настрого предупреждал: держи, мол, язык за зубами.

…Мы минут пяток поболтали с Джулией. Она по-своему лопочет, а я по-своему. Смотрю в окно, вижу — кинотеатр. Афиши какие-то. Говорю ей: «Пойдем?..» Она согласилась, но на часы показала. Когда аптеку, дескать, закроют, ровно через час… Сергей забрал лекарства и ушел. Ну, а мне что делать? Нельзя же здесь все время торчать, вдруг кто зайдет. Пошел погулять. Сдвинул кепку набок, как заправский итальянец, руки в брюки и, насвистывая «Соле мио», слоняюсь по улицам, на витрины глазею. Смотрю, вывеска. Соображаю, что мужская парикмахерская. Хорошо бы, думаю, подстричься у настоящего мастера.

— А деньги?

— О них и думушки пока нет. Вхожу. Говорю, буона сера, синьор. Мастер приложил руку к сердцу: «Пер фаворе!» Я важно уселся в кресло, похлопал себя по загривку…

— Старый анекдот! Ты нам зубы не заговаривай, а расскажи, где тебя потрепали! — перебил его Никита. — Еще пацаном слышал: пришел человек в парикмахерскую…

— Ей-ей, не вру! Джулия мне дала записку и объяснила, чтоб я пока что пошел и подстригся. Не веришь — завтра покажу, такой мастер, куда тебе до него!

— Ну, ну, рассказывай.

— Сунул я руку в карман, подал парикмахеру записку. Рассиялся человек, будто это не клочок бумаги, а сторублевка. И подстриг, и наодеколонил, и мазью какой-то волосы смазал. Потом достал из тумбочки бутыль в камышовой плетенке, мне налил, себе налил. Чокнулись:

— Эвзива Руссия!

— Вива Италия!

Выпили. Мастер мне что-то ласково шепчет на ушко, но я ничего не понимаю. Тем часом в парикмахерскую зашли два немецких офицера. Мастер хлопнул меня по плечу: «Чао, Джузеппе!» — и выпроводил вон. Настроение на высоте. Если, думаю, все итальянцы так хорошо, так по-братски встречают русских, зададим мы тут перцу фашистам. Размечтался и головой об столб треснулся. Посмотрел на часы на углу. Ого! Аптека-то уже закрылась. Кинулся туда со всех ног, а у самых дверей кто-то меня хвать за рукав. Екнуло сердце — засада, выследили! Подымаю глаза — Джулия.

— Пьетро… — Она подхватила меня под локоть и поволокла в кинотеатр напротив. Народу не так-то чтоб много. Устроились на самом последнем ряду. Нащупал в темноте и прикрыл своей лапищей ее ладошку. Не убирает. Тогда я осмелел и погладил ей колено. Молчит, только дышит часто-часто, и волосы ее щекочут мне лицо… Эх, думаю, была не была, повернул ее голову к себе и аккуратненько поцеловал… Совсем растаяла девчонка, прижимается и шепчет: «Пьетро, Пьетро…»

И вдруг в зале включили свет. Кто-то завизжал. Я сначала ничего не понял. Потом огляделся и увидел, что у всех дверей стоят немецкие солдаты в касках. Проверка документов!.. Джулия притянула мою руку к себе и, прикрываясь ридикюлем, вложила в ладонь нож. Я быстренько перепрятал его в рукав. А Джулия лопочет: «Убриако», — головой водит, глаза закатывает, точь-в-точь как наш Сывороткин во хмелю… А-а, понял! Советует мне пьяным притвориться. Тихонько пододвинулись к дверям, чтобы в случае чего выскочить и деру дать. Качаюсь, будто едва на ногах стою, а Джулия вытаскивает из сумки документ и сует немцу. На меня сердито покрикивает, иди, дескать, коли нализался. Но за дверями тоже немец. Останавливает меня. Я толкнул Джулию в одну сторону, ткнул немца головой по подбородку, только зубы, слышу, лязгнули. Кто-то сзади обхватил меня за плечи. Тяжеленный, черт. Я выставил руку назад и полоснул ножом. Сразу же отпустил… Куда податься? Кинулся в сторону и уперся в забор. Хуже, думаю, не будет. Шасть через забор и по узкому переулку — вперед. Жму, не оглядываюсь. Сам не помню, как за город выбрался. С полкилометра отбежал от последнего дома и только тогда сообразил, что дорога-то совсем другая, не наша. Отдышался малость, дал круг в обход всего города. Словом, намаялся, пока к вам, вот сюда, попал…

— Вот это приключение! — восторженно протянул кто-то из молодых.

А те, кто постарше, промолчали, но осуждать Петю никто не стал. Все стосковались по воле, по подвигам, по женской ласке.

 

5

Чуть рассвело, и прибежал Москателли — весь взъерошенный. Нынче он не шутит, не балагурит, как это бывало прежде. Поздоровался и сразу — с чисто южной страстностью — принялся упрекать Леонида:

— Что вы наделали?.. Сколько раз я говорил вам — будьте осторожны. А вы… Эх вы, русские, отчаянные головы…

— Так мы не троглодиты, — спокойно ответил Леонид.

— Я и не обзываю вас пещерными людьми, но надо было подождать.

— А сколько можно ждать? До конца войны?

— Италия переживает тяжелые дни, — горестно вздохнул Москателли, вздернув бровь. — Мельцер, комендант Рима, совсем взбесился. За одного убитого немца десятерых заложников вешает. Начальник римской полиции Пьетро Карузо хоть и итальянец, а от Мельцера не отстает, все смотрит ему в глаза, словно верный пес… Недавно мне начальник здешнего гестапо Шпаак хвалился: «В пансионе Яккарино мы, говорит, самую комфортабельную в мире тюрьму оборудовали. На полу ковры, на окнах шторы, двери лаком блестят. Ни пылинки нигде… В одной, говорит, комнате исповедуем, в другой — грехи отпускаем, в третьей — к присяге приводим… Сколько ни ори, никто тебя не услышит…»

— Вы что, напугать нас хотите? — удивляется Леонид.

— Не пугаю, а к осторожности зову, компаньо Леонидо, — отвечает с кислой улыбкой Москателли. — Я сам в свое время, еще до войны, испытал прелести такой же комфортабельной тюрьмы. Называлась она «Реджина Чели».

Сережа переводит. Теперь он по-итальянски все понимает и сам говорит очень прилично. Когда он объясняет Леониду, что тюрьма называется «Королева неба», тот с невольной усмешкой качает головой.

— Да, да, — подтверждает Москателли. — «Реджина Чели». Любят итальянцы звучные названия…

— Ну хорошо, синьор Москателли. Вот вы уже побывали в такой тюрьме, а все же не склонили головы, не согнулись?

— Это так… Но…

Москателли встает, разминает затекшие ноги. Оглядывает, словно оценивая, ущелье, кручи, тропинки.

— Хорошее было место. Но на некоторое время вам придется перекочевать отсюда.

— А остаться никак нельзя?

— Нет. Не сегодня, так завтра сюда нагрянут немцы.

— А как они узнали, что мы именно здесь, в этом ущелье прячемся?

— Коровы сказали! — говорит Москателли и хохочет, как прежде. Похоже, что ему тоже надоело сдерживать да упрекать партизан.

— А куда мы денемся? — спросил Леонид, нахмурившись. — Здесь мы уже все тропки знаем. Правда, если окружат, отсюда не вырвешься, но биться можно до последнего патрона.

— Есть про запас хорошее место. Сегодня же подойдет Орландо, он все покажет. А меня скоро не ждите. Немцы, похоже, что-то учуяли. Наверно, слежку за мной установят… Но я по-прежнему буду извещать вас об их планах и действиях. Что понадобится если, скажите Орландо, постараемся сделать.

— Нам бы еще пару пулеметов, товарищ Москателли.

— Трудное это дело…

— А нельзя ли встретиться и поговорить с Капо Пополо?

— Пока что нельзя. Он сейчас в Северной Италии…

— Жалко.

— Чего жалеть, он же не навеки уехал. Посоветуется, с тамошними товарищами и вернется. Может, тогда и мы здесь начнем по-другому действовать. Но пока очень прошу, больше терпенья, больше выдержки. Мы несем ответственность за вашу жизнь и перед народом, и перед богом. — Он пожал руку Леониду, прошел несколько шагов и остановился. — В пещере ничего не оставляйте. Ни золы, ни окурков. Пусть никому в голову не придет, что здесь прятались люди.

— А если они на могилу Кея наткнутся?

— Где вы его похоронили?

— Вон под тем большим каштаном.

— Сейчас же людей пошлите. Пусть заровняют могилу и замаскируют щебенкой. Но будем надеяться, что немцы до того места не доберутся. Не любят они здешних скал и ущелий. Ладно, чао!

Уничтожение улик проходило под придирчивым оком Таращенки. Собрали все, подмели, зарыли в укромных местах окурки, банки и разное тряпье, которое не имело смысла тащить с собой, Антон не поленился — с группой партизан спустился к ручью. Засыпали землей следы от костров и даже в развалинах мельницы каждую дырку осмотрели. Тем временем подоспел Орландо. Хотя он сказал, что по дороге ничего подозрительного не заметил, Леонид послал на фланги дозорных автоматчиков.

Орландо повел их через шоссе в небольшую лощину. Там передохнули, еще раз обдумали, все ли сделано, как надо, и двинулись на холмы, где были виноградники. Это, конечно, не та неприступная крепость, которую они только что покинули. Но склоны холмов, в террасах и овражках, давали возможность небольшому отряду, не только скрываться и даже успешно отстреливаться, — здесь они были избавлены от опасности окружения и при надобности могли уйти в любую сторону. Дивизии бы не хватило, чтобы оцепить эти бесконечные виноградники.

Плохо, что все время надо прятаться, двигаться чуть ли не ползком, да и расселились по двое и по трое — в старых крестьянских шалашах-капаннах — и небольших пещерах. Поэтому сразу же к командиру и его помощнику назначили связных из тех, кто еще не был водружен.

Орландо показал самое удобное для жилья местечко, объяснил, куда какая дорога ведет, но предупредил, что уходить отсюда, пока он не придет снова, не следует. Напоследок он отвел в сторонку Петра Ишутина и что-то зашептал ему. Петя понял лишь одно слово — Джулия, пришлось позвать Сережу.

— Послушай и растолкуй, что он говорит.

— Джулия передает тебе пламенный привет и хочет поскорее увидеться с тобой.

— Пусть Орландо скажет ей, что я тоже очень хочу. Но… и рад бы в рай, да грехи не пускают.

— У нее, говорит Орландо, есть очень важная новость.

— Ни сегодня, ни завтра, сам понимаешь, нам нельзя будет носу показать в городе. Пусть через Орландо передаст свою новость.

— Говорит, что она только тебе это может сказать.

— Ладно, в таком разе пусть послезавтра, а лучше пусть два дня подряд вечером приходит к мосту на шоссе. Я там спрячусь и буду ее поджидать.

Орландо смотрит на Петра, улыбается, сообщает, как некую тайну:

— Она тебя любит.

— Я тоже ее люблю. Так и скажи, ладно?

— Си.

Орландо, как ящерица, юркнул в овраг.

На следующее утро Леонида разбудил связной, а может быть, он сам проснулся чуть раньше, чем явился связной. Они вместе вскарабкались на склон, укрылись за небольшим земляным валом. Шоссе, высоковольтная линия и край ущелья, которое они покинули вчера, отсюда видны как на ладони. Колонна мотоциклистов двигалась со стороны Монтеротондо. Было их человек пятьдесят. У начала ущелья они остановились, о чем-то посовещались. Потом долго изучали окрестности в бинокли. Офицер разделил колонну — решил, видимо, блокировать ущелье с обеих сторон.

Тарахтенье мотоциклов разбудило и остальных партизан. Леонид распорядился, чтобы не было ни одного лишнего движения. Послал связного за Таращенкой и уже больше не спускал глаз с немцев. Между тем офицер дал знак, и по десятку солдат с той и с другой сторону тихонько двинулись вниз по круче.

Внезапно в мозгу Леонида блеснула мысль: «У нас теперь два ручных пулемета, десять автоматов и карабин Кея. Патронов, правда, маловато. Но если подождать, пока те уползут в ущелье, и неожиданно ударить по оставшимся?..»

А вот и Антон подоспел. Леонид поделился с ним своими соображениями. Загорелся Антон, план пришелся ему по душе.

— Только позиция не совсем удобная. Если спохватятся, когда мы будем лощину переползать…

— Но ждать, пока немцы подберут для нас самую выгодную позицию, тоже не дело. Идите, позовите сюда всех, у кого есть оружие. Связные тоже пойдут с нами…

— Товарищи, пришел долгожданный час, — волнуясь, заговорил Леонид. — Враг перед нами. Я предлагаю атаковать… С безоружными останется Логунов. Если мы потерпим неудачу, уходите по большой балке, по дороге, которую показал Орландо.

— А я пулеметчик!

— На тебя, товарищ Логунов, возлагается задача вывести людей из опасной зоны и снова установить связь с итальянцами. Ясно?

— Так точно, товарищ командир!

— Пошли, товарищи. Пока половина немцев лазит по ущелью, надо подобраться поближе к шоссе и приготовиться к бою.

Впереди поползли Леонид и Ишутин. Петр прикусил губу, на лице появилось какое-то торжественное и грозное выражение. Он ведь прошлый раз в сражении не участвовал. Справа — Ильгужа Муртазин. Брови, как всегда, хмуро сдвинуты, вместо глаз — узкие щелочки. Леонид повернул голову назад. Почему-то ему показалось, что Никита сегодня не в своей тарелке: то ли волнуется, то ли струхнул. Впрочем, Леониду тоже не по себе. Не за собственную жизнь беспокоится, а за отряд. Останься они в тех овражках, немцы бы их ни за что не обнаружили. Порыскали бы, полазали по ущелью и убрались восвояси. А он решил дать бой. Хорошо, если все выйдет, как задумано.

Из ущелья донеслась трескотня выстрелов. Это немцы палили из автоматов, чтоб разогнать собственный страх. Они и на фронте, чуть что, поднимали пальбу без адреса, без цели.

Леонид еще раз посмотрел вокруг, оценивая обстановку, и распорядился: пулеметчиков, Ишутина и Муртазина, поставил на фланги, автоматчиков сосредоточил в центре около себя.

— По местам, товарищи. Без команды не стрелять.

Однако не успели партизаны залечь на указанных позициях, как наверх выскочили немцы, прочесывавшие ущелье. Стало быть, побоялись лазить по козьим тропкам да пещерам. Это обстоятельство нарушило первоначальные планы. Пришлось послать связных к пулеметчикам и отменить прежние распоряжения. Теперь надо было дождаться, когда немцы сядут на мотоциклы, ударить из двух пулеметов по передним и задним машинам, чтобы сбить врага с толку, создав впечатление, что на них напал хорошо вооруженный большой отряд. Леонид обратился к автоматчикам:

— Бейте в середину колонны. Постарайтесь не выпустить ни одного фашиста.

Немцы не спешили уезжать. Долго наблюдали за склонами, за дорогой, то и дело наводили бинокли на холмы, где остались невооруженные партизаны. Хорошо бы, конечно, ударить сейчас, но пугали станковые пулеметы. Под их прикрытием немцы могли залечь по ту сторону шоссе, и тогда не атакуешь и не уйдешь!..

Прошел час, другой. Немцы не торопились. Перекусили и опять взялись за бинокли. Все ясно. Рисковать и соваться в сторону от дороги у них нет никакого желания. Тянут время. Похолодало. Пальцы задеревенели, подвело от голода животы. А немцы завернулись в плащ-палатки и все следили за ущельем, караулили кого-то.

Хоть бы пулеметы сняли, что ли?.. Леонид не на шутку растревожился. Того гляди, у ребят лопнет терпение. Сколько можно лежать на мокрой земле? Одеты-то все кое-как. Бумажные брючки да легкие куртки. Как быть? Словно в ловушку людей завел — ни вперед, ни назад шагу не сделаешь…

Наконец-то немцы оседлали свои мотоциклы. Первым двинулся офицер. Через минуту от треска моторов стало не расслышать собственного голоса. Офицер, притормаживая, поравнялся с ямой, где затаился расчет Муртазина. Вот-вот Ильгужа нажмет на гашетку. Хорошо, если не промажет. Давненько не приходилось стрелять. Короткая стычка, когда они отбили стадо, не в счет.

Выстрелов Леонид не расслышал, только увидел, как грохнулся на шоссе офицер. Миг — и заработал пулемет Ишутина. Автоматчики тоже открыли огонь. Несколько мотоциклов охватило пламя. Немцы растерялись, заметались, пытаясь проскочить в город. Но пули партизан настигали их всюду. Тогда фрицы бросили машины и побежали к ущелью, но Петя Ишутин и пятеро автоматчиков уже пересекли шоссе. Противник оказался в огненном кольце. Кое-кому все же удалось прорваться. А тех, кто попрыгал в ущелье, партизаны, знавшие здесь каждый поворот и каждый уголок, добили без особого труда.

Леонид дал команду прекратить преследование и просигналил Логунову: идите, дескать, все сюда. Те тоже здорово переволновались, дело-то, против ожидания, вон как затянулось…

— Заберите оружие, плащи, фляги и перетащите в виноградники на соседних холмах.

— А почему не пойти опять в ущелье, в старую пещеру?

— Кто-нибудь, может, уцелел, спрятался тут. Надо сбить немцев со следа.

Теперь партизаны из отряда «Свобода» были вооружены полностью. Некоторым даже пришлось нести по два автомата. Начальник штаба Логунов подсчитал и доложил:

— Уничтожено тридцать пять фашистов.

— Ив прошлый раз пятеро. Всего, стало быть, сорок. У нас — один убитый и двое легко ранены. Неплохо для начала!

Пора было уходить. Таращенко с Коряковым хотели остаться, поискать станковые пулеметы, считая, что немцы не могли увезти их, а просто столкнули вниз. Но Леонид воспротивился. Не следует, мол, зарываться, если пулеметы в ущелье, будет время — отыщем.

Уже в сумерках опять явились немцы. Два танка, автомашины, полные солдат. Снова полезли вниз, постреляли в белый свет, погрузили мотоциклы, подобрали убитых и, не обнаружив поблизости ни одной живой души, укатили в город.

 

6

После боя с мотоциклистами прошло два дня. Партизаны сидели на голодном пайке. Итальянцы почему-то не появлялись. «Что это — за своеволие наше рассердились или немцы устроили засады на дорогах? Как теперь быть? Может, рискнуть и вернуться в ущелье… В здешних-то норах чуть дождик, так водой заливает, сунешься втроем-вчетвером и сидишь, поджав ноги. Как же быть? Послать бы Логунова с Ишутиным в город на разведку, но если немцы усилили посты? Если перехватят в пути?..» Леонид решил, что надо потолковать с ребятами, может, они что-нибудь разумное предложат?..

По дороге Леонид хотел заглянуть в самую просторную из пещер, где устроили Дрожжака и Сажина с его разросшимся хозяйством. Дрожжак пошел на поправку, но та первая ночь, когда он метался и бредил, крепко сказалась на нем. Лицо совсем вытянулось, черты обострились, и без того большой рот стал еще шире. К тому же понервничал эти дни лишнего. Леонид понимает его — полтора года Дрожжак жил мыслью, что настанет час, когда он отомстит за все обиды, боль и муку, и, как назло, не сумел принять участия в двух успешных налетах на врага.

Вот и сейчас он вылез из своего логова подышать свежим воздухом, прилег на заботливо расстеленную кем-то плащ-палатку и жалуется на судьбу:

— Невезучий я человек… Надо же, в такое время и вдруг — с копыт долой.

— Успеешь еще, Коля, навоюешься, — говорит Ишутин, пристроившись рядом. — Кому действительно не везет, так это мне. — Он затягивается сигаретой, спрятанной в кулак, и, заглядывая в пещеру, спрашивает: — Кто там просил оставить? Не то сам докурю.

Петя отдает кому-то окурок, потом снова поворачивается к Коле. Тот улыбается.

— С такой красоткой познакомился, а говоришь — не везет.

— А ты знаешь, любовь — это хлопотное дело. Больше маеты, чем радости… Сегодня, как стемнеет, она должна прийти к мосту.

— Так чего ж ты зеваешь? Иди.

— Иди, говоришь…

— Командир, что ли, не отпускает?

— Заикнуться-то боюсь. И в тот раз…

— Баню устроил?

— Нет, ни слова не сказал.

— Так в чем же дело?

— Ты, оказывается, Коля, не раскусил еще Колесникова. Если бы он отругал на чем свет стоит, туда бы сюда, а он… ни слова не сказал. Тут-то и собака зарыта.

— Правильно соображаешь, Ишутин. Кой с кем разговаривать все равно что воду в ступе толочь, — усмехнулся Леонид, выползая из-за кустов.

— Ты не сердись на него, командир, отпусти на свидание, — сказал Коля. — Кто знает, когда еще случай такой подвернется.

— Я и пришел к вам, чтоб насчет этого посоветоваться. — Леонид ласково обнял Дрожжака. — Ну как, на поправку пошло? Перепугал же ты нас. Думали, воспаление легких. Скажи Петру спасибо, а то неизвестно, сколько бы еще провалялся.

— Вот ты за это и отпусти его, — настаивал Дрожжак.

Петя из-под бровей метнул быстрый взгляд на командира.

— Ты что, или вправду влюбился?

— Где уж там вправду, товарищ командир, — заюлил Петя, чуть ли не в первый раз прибегая к столь официальному обращению. — Меня в Сибири законная жена дожидается.

— Так в чем же дело?..

— Без женского пола мужик мохом обрастает, товарищ командир. Жизнь без баб, как весна без соловья, ни красы, ни вкусу…

— А ты успеешь до закрытия аптеки?

Это значило, что командир согласен отпустить его. Петя вскочил. Но Леонид его тут же схватил и пригнул к земле.

— Не забывай, где находишься!

— Простите, Леонид Владимирович. А она сама придет. К мосту. — Петр опустился на корточки. Было заметно, что он очень разволновался.

— Тогда жми, — сказал Леонид, — только смотри! — Увесистый кулак Леонида оказался у самого Петиного носа. — Не вздумай обидеть девчонку. Милуйся, но не забывайся, держи себя в узде.

— Есть! Разрешите идти?

— Не спеши. Пусть Джулия разыщет Орландо или Москателли и скажет, что мы не можем дольше здесь оставаться.

— А если она их не найдет?

— Пусть к парикмахеру обратится за помощью. Город небольшой, а мужчина мужчину быстрее разыщет. Важнее, конечно, чтоб Москателли пришел.

— Сделаю! Только разреши мне, командир, Сережу с собой прихватить. Раз такое поручение, боюсь, не смогу ей все объяснить.

— А не будь такого поручения, и без толмача бы обошелся, а? — лукаво улыбнулся Леонид.

— Эх, Леонид Владимирович! Она вздохнет, я вздохну — и поймем друг друга без всяких слов. Да и по-итальянски я уже кое-что смыслю. Но дело есть дело. — Он заглянул в пещеру: — Сережа, спишь, что ли? Иди-ка сюда…

Нелегко было Петру дождаться темноты. Куда делась его обычная жизнерадостность и беспечность! Это заметил даже Никита Сывороткин. Подполз, присел рядом и спросил:

— Ты чего, Петя, смолишь и смолишь? Дымом сыт не будешь.

— Да так… Сибирь-матушку вспомнил.

— Эх, Сибирь, Сибирь!.. Вспомню, как в Бодайбо золото мыл, места себе не нахожу. А ведь, бывало, шевелилось золотишко в горсти, и тогда казалось, что ты сильнее бога самого! — Он выбросил вперед широкие ладони, в глазах вспыхнул хищный блеск, толстые, влажные губы вытянулись, будто у рыбы.

— Крепко засела в тебе старая закваска, Никита. Надо было раньше родиться, во времена Прохора, которым ты нам все уши прожужжал, — насмешливо сощурился Петр.

— Да, да!.. Эх, и дал же бы я жизни, — разошелся Никита, не поняв издевки. — Почитать бы сейчас «Угрюм-реку» или «Приваловские миллионы». Вот это настоящие книги… Анфису помнишь? Хороша шельма!.. Люблю сдобных, как свежие булочки, баб. Пышные, ласковые, щеки огнем горят… Когда-то мы вырвемся из этой гнусной дыры и заживем по-людски!

Солнце ушло за холмы. На дороге показался навьюченный мешками осел. За ним шли двое. А сзади, метрах в пятидесяти, шагал еще один человек. Партизаны смотрели во все глаза. С дороги донесся условный свист. Петр свистнул в ответ. Те свернули в лощину. Петр закричал: «Свои!» — и спрыгнул в овраг. Пригнувшись, побежал вперед. Споткнулся, упал… Когда он раздвинул заросли, чьи-то руки нежно обвились вокруг его шеи:

— Пьетро!

— Джулия! Милая…

Москателли махнул подростку, все еще топтавшемуся поодаль. Ему, видимо, было поручено наблюдать за шоссе. Мальчонка проворно скатился в лощину и через мгновенье был около них.

— Слушаю, компаньо Москателли!..

Если бы кто из партизан встретил его в России, голову бы дал наотрез, что малец этот выпал с цыганской повозки. Волосы черные, кудрявые, кожа смуглая, загоревшая на солнце и задубевшая на ветру. Лет ему, самое большее, пятнадцать-шестнадцать.

Москателли снял мешки и что-то сказал цыганенку. Малец схватил осла за ухо и отвел в сторонку.

Увидев Леонида, спускавшегося с холма, Москателли оставил мешки и побежал навстречу.

— Компаньо Леонидо!.. Вы герои! Русские — сказочные богатыри!.. — Он долго тряс руку Леонида. — В Монтеротондо про вас легенды рассказывают. Даже в Риме, говорят, переполошились…

— А мы все боялись, что вы опять будете ругаться.

— Древняя поговорка: победителей не судят… Ваши успехи и нас, итальянцев, окрылили. В Монтеротондо двух немецких офицеров прикончили. — Он показал на мешки: — Скажите, чтоб быстренько поели и в дорогу собрались. За ночь надо успеть подальше уйти.

— Правильно. Мы и сами понимаем, что нельзя нам тут оставаться. А куда пойдем?

— В Дженцано. Это южнее Рима. В эти дни здесь немцы все перевернут.

— Но как мы там устроимся? У нас-то ведь теперь больше тридцати бойцов.

— В виноградниках там есть такие же шалаши. Через пару недель, думаю, можно будет снова сюда вернуться.

Явился Сажин с двумя бойцами. Леонид велел им забрать мешки, покормить людей, а часть продуктов оставить про запас. Москателли обошел партизан, поздоровался с каждым, несколько минут смотрел, как они с завидным аппетитом уплетают еще теплые, душистые булки. Затем он опять отозвал в сторону Леонида с Сережей. Оказалось, что имеется еще одна новость, которую следует немедленно обсудить.

— Вчера в аптеку заглянул человек, прибывший сюда из Рима. Вроде мимоходом зашел, за лекарством каким-то. К слову спросил у Джулии: «Правда ли, что из вашей тюрьмы бежала группа русских?..» Джулия притворилась, будто ничего не знает. Тогда тот рассказал ей о происшествии в кинотеатре. Джулия все отнекивалась. А незнакомец улыбнулся и заявил: «Не бойтесь, я гапист». Девушка поверила ему, но виду не подала. Тоже улыбнулась и сказала: «Ну и что?» — «В Риме живет Россо Руссо , — настаивал человек, — он хочет повидаться с партизанами». Джулия буркнула, если хочет, пусть себе повидается, ей-то, мол, какое до этого дело. Тот опять улыбнулся: «Браво, ты настоящий конспиратор!» — и написал ей записку. Там было указано, где и когда Россо Руссо будет ждать человека из партизанского отряда. Джулия записки не взяла, но прочитала. Гапист улыбнулся и сказал: «В кармане плаща две газеты».

— В Риме и — Россо Руссо!..

Леонид задумался. Уж слишком невероятно все это.

— Вдруг провокация?

— Не должно быть. Я тоже краем уха слышал про этого Россо Руссо. Но поскольку точно ничего не знаю, не стал вам говорить о нем.

— Кто он? Что за человек?

Москателли пожал плечами.

— А как с ним можно встретиться?

— Придется в Рим съездить.

— Кому?

— Кому-нибудь из вашего отряда.

— А документы?

— Это я постараюсь устроить. Завтра от четырех до пяти Россо Руссо будет ждать вашего человека в траттории «Санто Пьетро» на улице Двадцать Первого Апреля .

— Логунова придется послать, — сказал Леонид, посмотрев на Сережу. — Как, не возражаешь?

— Нет, — обрадовался Сережа.

— Очень хорошо. От нас Орландо поедет. Он родился и вырос в Риме. Все закоулки и проходы знает.

— Кто же тогда нас в Дженцано проводит?

— Грасси. Он, правда, прихрамывает, но вынослив. Бывалый солдат.

— Потом снова сюда, значит, вернемся?

— Я за возвращение. Не знаю, что скажет Капо Пополо.

— Разве он все еще не приехал?

— Нет, не показывался.

— Хорошо, если его фашисты не сцапали.

— Не беспокойся. Он не из тех, кого легко схватить…

Пришли Грасси и Орландо. Интендант доложил, что бойцы накормлены, припасы розданы…

Леонид приказал выстроить отряд в глубокой балке по другую сторону холма.

Все двинулись туда. Стемнело. Шли молча. Была та минута, когда человек, покидая обжитое место, как бы оценивает прошлое и заглядывает в будущее.

— Товарищи, — сказал Леонид, присматриваясь в синей мгле к бойцам партизанского отряда «Свобода», — две ночи нам придется провести на марше. Днями в этих местах ожидается облава. Поэтому на время нам необходимо уйти из окрестностей Монтеротондо. Как следует проверьте ботинки, сапоги, портянки и котомки. Чтоб нигде не терло. Будем двигаться по ночам, без дороги… Чего тебе, Сывороткин?

— В моих, говорю, башмаках не то что две ночи, а двух часов не пройдешь… — Он задрал ногу в порванном ботинке: — Каши просит.

Москателли подошел к Никите, поглядел на его обувь и ловко скинул ботинок со своей ноги:

— Посмотри, подойдет?

Сывороткин метнул взгляд на ботинок Москателли уставился на Леонида.

— Раз предлагает, померь!

— Бери, бери, — сказал итальянец. — Я человек богатый, не разорюсь…

Ботинок пришелся впору. Тогда Москателли разул и вторую ногу и, посмеиваясь, влез в рваные, старые башмаки Сывороткина.

К итальянцу подошел Иван Семенович. Сначала отдал честь, потом пожал ему руку:

— Товарищ Москателли! Спасибо вам за хлеб-соль. За все добро спасибо. Мы вас никогда не забудем.

Москателли понял его без переводчика. Смущенно заулыбался и отошел.

— Пулеметы будем нести по очереди. Таращенко и Скоропадов пойдут впереди. Смотрите в оба. За Грасси отвечаете головой… Дидиашвили и Мирза сзади. Сигнал — перепелиный посвист… — Он повернулся к Москателли:— Еще раз спасибо, компаньо. Джулия, а тебе особая благодарность за доверие, за бесстрашие.

— Петр, он такой: с нестоящей девушкой не станет водиться, — похвастался Ишутин. Потом посмотрел на Джулию. Та кусала губы, и было ясно, что вот-вот разрыдается в голос. — Леонид Владимирович, разреши отстать на минутку.

— Ладно, иди… Ну, Сережа, бывай. Береги себя. До встречи в Дженцано!.. Синьор Грасси, ведите отряд.

— Эх, песню бы грянуть сейчас! С песней-то куда веселее шагать, — вздохнул Таращенко.

— А вы в душе песню пойте, а ушки держите на макушке! — сказал Леонид, пробираясь сквозь кусты вместе с Антоном. Вот они догнали Грасси. Проверили, все ли на месте. — Пошли!..

Петр взял Джулию за плечи:

— До свиданья, Джулия!

— Пьетро… — Девушка порывисто прижалась к нему. — Пьетро…

Петр ласково погладил волосы Джулии и поцеловал ее в один и в другой глаз.

— Чао. Скоро увидимся. Две недели — срок небольшой…

— Чао, Пьетро.

Петр догнал колонну. Дидиашвили пособолезновал ему:

— Может, останешься с ней? Не видишь разве, как убивается девушка?

— Ну да, — подхватили насмешливо ребята, — не то добеги. Хоть еще разок поцелуй, приголубь!

А Петр молча взял у Корякова пулемет и зашагал за Леонидом. Ни словом не ответил на подтрунивание ребят и назад не оглянулся…

Рядом с ним со вторым пулеметом идет Муртазин. Балка вывела их на равнину. Дорога здесь была полегче.

— Ильгужа, ты после женитьбы влюблялся в кого-нибудь?

— У нас в народе говорят: душа — река. Заглядываться можно, на то и глаза даны, а душу надо в чистоте держать.

— Да как с ней управишься, орел ты мой уральский? Сам же говоришь — река!

— Человек, если захочет, даже горную реку может обуздать.

 

7

Логунов и Орландо проводили отряд за балку, потом вернулись в самую просторную пещеру, которую эти дни занимали Дрожжак и Сажин. Расставание с товарищами, предстоящая завтра поездка в Рим для встречи с Россо Руссо взбудоражили и Сережу и Орландо. Они долго не могли заснуть, рассказывали друг другу о детстве, о радостях и огорчениях своих, о планах на будущее.

Когда учился в школе, в далеком сибирском селе, Сережа, смущаясь своего роста, избегал шумных детских игр и пристрастился к чтению. Сдружился с учителем истории и тоже мечтал поехать в город, поступить в институт… Увлечение книгами не помешало ему, когда пришла пора, влюбиться в Наташу. Они учились еще в девятом классе… Рост ростом, а слава лучшего ученика в школе тоже кое-чего стоила. Вместе делали уроки, вместе готовились к экзаменам. В институт Сережа не попал — взяли в армию. А потом началась война.

— Когда кончится война, ты на Наташе женишься, да? — спросил Орландо.

Сереже почему-то не захотелось говорить другу о том, что еще зимой сорокового года Наташа вышла замуж за лейтенанта-артиллериста и уехала из родного села.

— Нет, Орландо, после войны я не вернусь в Сибирь. С Дрожжаком в Сталинград поеду. Будем отстраивать разрушенный фашистами город… Наверно, лучше, если первая любовь останется чистой и далекой, как всякая несбывшаяся мечта.

— А почему в Сталинград?

— Мы тогда были в немецком лагере в Эстонии, и, если бы не весть о победе наших под Сталинградом, мало у кого хватило бы сил пережить ту зиму…

В свою очередь и Орландо рассказывал о своем детстве, которое прошло в Риме. И дед его и отец были военными. Отец быстро раскусил гнусную, гибельную для Италии демагогию Муссолини. И дуче стал для него самым ненавистным на свете человеком… Потом голос Орландо задрожал, он заговорил об острове Кефаллиния, о зверствах немцев, о гибели отца…

Орландо замолчал, зашмыгал носом… Сережа понимал, что попытка утешить сейчас была бы самой дурной услугой, но сидеть, набравши в рот воды, тоже не годилось, поэтому он спросил:

— Сигареты есть?

— Да.

Они задымили. Орландо взял себя в руки.

— Всю жизнь буду с немцами драться. Даже если сто лет проживу, все сто лет!

— Немцы разные бывают. Скажи, что с фашистами.

— По мне, они все одинаковы.

— А Тельман?

— Таких они или перестреляли, или в концлагерях. Замучили.

— Кое-кто, может, и уцелел?

— Вряд ли… Иначе они давно бы прогнали своего сумасшедшего фюрера.

— Но ведь итальянцы тоже целых двадцать лет гнулись перед Муссолини.

— Не все гнулись.

— Что после войны думаешь делать?

— Всю жизнь буду бороться за счастье народа. Как Тольятти.

— Ты разве коммунист?

— Еще нет. Но стану коммунистом…

Утром рано их разбудил вчерашний цыганенок. Он принес для Сережи одежду поновее. Рубаха, правда, видавшая виды, но свежевыстиранная, отглаженная, аккуратно заштопанная в изношенных местах. Нарядившись в чистую рубашку, в брюки по росту, Сережа заделался прямо-таки красавцем.

— Если тебя сейчас девчонки увидят, без памяти влюбятся, — сказал Орландо, подмигнув цыганенку.

— Вот тебе аусвайс, — сказал мальчонка и протянул Сереже документ с печатью и подписями. — Теперь ты не Иван, а Донато Доротелли.

— Донато Доротелли, — повторил Сережа, словно бы вслушиваясь в звуки нового своего имени. — Чудесно… чудесно. — Он потрепал густую черную шевелюру мальчонки. Эти кудри, похоже, никогда не ведали, что такое головной убор. — Спасибо. Только я не Иван, а Сережа.

— Сережжо! — сказал цыганенок и расхохотался от удовольствия.

— Не Сережжо, а Се-ре-жа! Одно «ж». А как зовут тебя?

— Лупо, — изо всей мочи выдохнул тот, будто после долгого бега оказался у цели.

— Я все еще не научился различать. Лупо — это имя или фамилия?

— Прозвище.

— Так, так…

— Да. У нас каждый партизан имеет подпольную кличку.

— Значит, ты, Лупо, тоже партизан?

За цыганенка ответил Орландо:

— Недавно он перерисовал от руки карту России. Всякий раз, как удается послушать сводку, он отмечает на той карте линию фронта.

— Да разве фашисты скажут правду? Врут всё.

— А у них радиоприемник есть.

— Приемник? Почему же ты раньше не сказал нам об этом?

— Не у них, а у помещика Фонци. Его отец служит у Фонци, а самого его зовут Марио. Я уж тебе говорил о нем.

Сережа сразу не понял, что к чему. Итальянцам пришлось снова объяснять ему, что приемник у помещика, у синьора Фонци, и что Лупо — это Марио.

— Хорошо бы послушать советскую передачу, когда вернемся сюда.

— Ладно, — сказал цыганенок. — Сделаю.

— Спасибо, Лупо. Пока.

— До Монтеротондо он пойдет с нами. А ты, Сережа, если будут проверять документы, много не разговаривай. И вообще давай сделаем так: болтать буду я, а ты слушай да поддакивай…

В словах Орландо был резон, и, хотя поблизости не было еще чужих, Сережа, понимая, что при его характере это окажется не так просто, решил заранее приучить себя к молчанию.

Прежде чем направиться в Монтеротондо, они выбрались через поле на другую дорогу, которая шла в город от усадьбы Фонци. Немцы давно уже привыкли и к цыганенку из поместья, и к «юродивому» Орландо, так что и щупленький Сережа в этой компании не вызвал бы у них особых подозрений. И все-таки соваться на шоссе, где партизаны днями дважды дали бой фашистам, не стоило.

Небо еще было ясное, но уже набегали тучи. Марио глазел по сторонам, Орландо рассказывал Сереже о красоте и богатстве итальянского языка.

— Хотя Италия не такая огромная страна, как Россия, здесь каждая область, даже каждый город говорит на собственном наречии. Сицилия и Тоскана, Неаполь и Милан… По меньшей мере два десятка разных диалектов.

Дальше пошли такие тонкости, что Сережа то и дело терял нить, а порой совсем переставал понимать, о чем идет речь. Но поддакивал. Так они договорились, перед тем как пуститься в дорогу.

— Вот ты, Сережа, заметил, какой выговор у синьора Грасси? Впрочем, с вами-то он по-русски разговаривает. Грасси растягивает, будто выпевает, каждое слово. А я нет. Потому что я римлянин, а он родился и вырос в Лигурии. Лигурийцы испокон веку моряки и рыбаки, жизнь свою они проводят в море. И вот перекликаются с одной лодки до другой, сложив руки трубою: «Антонио-о!.. Марио-о!..» Потихоньку эта привычка вошла в их кровь, и они даже в траттории, когда рядом сидят, и то тянут, словно поют: «Антонио-о!.. Марио-о!..»

«Точь-в-точь как русские, прожившие весь век в Тбилиси», — подумал про себя Логунов, а вслух ничего не сказал, только головой кивнул.

— А знаешь, как разговаривают венецианцы? Хотя откуда тебе знать?.. Они говорят нежно, мягко, совсем как девушки. Даже когда сердятся, когда ругаются, приятно слушать.

До Монтеротондо добрались без всяких приключений. Орландо опять мерно покачивал головой, то и дело заливался беспричинным смехом, о чем-то оживленно болтал с Марио и даже прохожих окликал. Выяснилось, что до поезда еще два часа. Марио отправился домой, а Сережа с Орландо заскучали. Пойти бы побродить по улице, да опасно. На каждом шагу попадаются немцы. А лишний раз встречаться с ними незачем. Пристроились в темном уголке вокзала. Словоохотливому итальянцу просидеть два часа молчком было равносильно смерти. Сначала Орландо вполголоса напевал разные песни, потом все же не вытерпел, повернулся к спутнику своему и, горестно вздохнув, сказал:

— Донато, а я ведь… Ты знаешь, кем я хотел стать?.. Знаменитым тенором. И отец спал и видел меня звездой оперного театра «Ла Скала»…

— Еще не поздно, — попытался утешить его «Донато».

— Нет уж, теперь я и не думаю об этом!

— Но ведь и песней можно бороться, — сказал «Донато» шепотом.

— А ты выговариваешь слова очень чисто, — так же шепотом заметил Орландо. — И все же лучше помалкивай.

Но вот подошел долгожданный поезд. Путешественники сели в последний вагон, где обычно собираются те, кто ездит зайцем. В случае чего можно спрыгнуть на ходу. «Донато» надвинул кепку на глаза и задремал. Орландо, посвистывая, смотрел в окно. Немного спустя он толкнул соседа ногой:

— Рим начинается…

Впрочем, это еще был не Рим, а пригород. Одноэтажные домики, сложенные из мелкого ноздреватого туфа, теснились и жались друг к другу, словно гусята, продрогшие на ветру. Сразу видать, что в этих лачугах ютится простой народ. Беднота. Но жители рабочих окраин, не в пример буржуям из роскошных вилл, не стали на колени перед врагом, не предали Италии. Хотя Рим и был объявлен открытым городом, хотя аристократические кварталы столицы подчинились немцам без единого слова, оказалось, что на окраинах живут люди гордые — истинные, непреклонные патриоты. Стены и заборы здесь запестрели антифашистскими листовками.

На вокзальной площади они сели в автобус. Остались позади убогие лачуги. Их сменили величественные здания, купола, колоннады. На площадях возвышались мраморные статуи и причудливые фонтаны.

— Рим… — прошептал Сережа с благоговением. — Вечный город…

Волшебная древность, манившая его с детских лет, с той поры, когда он впервые прочитал в небольшой потрепанной книжке о вскормленных волчицей близнецах Ромуле и Реме — основателях города. Потом он брал книги у учителя истории, жадно вглядывался в картинки, где были изображены Форум, Колизей, триумфальные арки. И даже на фронте и в плену с каким увлечением он слушал рассказы Васи Скоропадова о чудесах Италии.

Рим, Рим…

Небо Италии видело Ленина, земля Италии хранит его следы, в сердцах итальянских рабочих вечно живет образ великого вождя.

Сережа вспомнил про Капри и Сорренто, где столько лет жил и работал «буревестник революции» Максим Горький. Как зачитывался когда-то Сережа его «Сказками об Италии»! Нет, наверно, на свете другой книги, которая могла бы заставить так горячо полюбить простых людей далекой, никогда не виданной страны.

Парню из суровой Сибири хочется разглядеть и запомнить все, что мелькает за окнами автобуса. Душа переполнена впечатлениями. Так и тянет вскрикнуть от восторга, поделиться с другом своей радостью. Но Сережа терпит. Высунул голову в окно, смотрит и безмолвно восхищается… Ехали они с полчаса и вылезли на перекрестке двух широких улиц. Сережа и Орландо с беспечным видом людей, у которых достаточно досуга, сунули руки в карманы и, насвистывая, прошли немного вперед. Насвистывают беззаботно, но за тем, что делается вокруг, следят очень зорко. На портале дома напротив римскими цифрами выбито — 1243. Стало быть, зданию этому семьсот лет… На дверях свежая вывеска. А что там написано? «Бирштубе». Ага, это по-немецки! «Пивная»… Ниже буквами помельче добавлено «Нур фюр дойче».

— Только для немцев… Рыжие дьяволы, — говорит Орландо, зло выругавшись.

На каждом шагу немецкие солдаты в касках, похожих на черепаший панцирь. Много монахов и монахинь. В черных одеяниях своих они выступают точь-в-точь, как грачи на вспаханном поле. Солдаты пялятся на бледных юных монахинь, скалят зубы и гогочут на всю улицу. А итальянцы в штатском все куда-то спешат, проходят, не подымая глаз друг на друга. Похоже, что все они болезненно переживают унижение своей родины. Легко сказать — собственными руками, словно на тарелке, поднесли немцам древнюю столицу Италии.

Пристыженный вид римлян заставил Сережу по-новому взглянуть на город. Казалось, что прекрасный Рим этой ночью перенес тяжкую болезнь: и люди, и здания, и каштаны унылы и сумрачны. Только бездомный бродяга осенний ветер никак не уймется — носит по мостовой обрывки газет, афиш и палую листву.

Они остановились напротив траттории «Санто Пьетро». Пригляделись. Люди заходят и выходят, но похожих на того, кто нужен им, не видать. На углу торчали карабинеры, поэтому долго задерживаться здесь не хотелось.

— Пойдем, Донато, прогуляемся по той стороне, — предложил Орландо.

Пересекли улицу, постояли у большой витрины, притворившись, что их заинтересовала афиша. Тем часом открылась стеклянная в медной раме и с медными ручками дверь траттории и оттуда вышел худощавый человек среднего роста. В левом кармане плаща — газеты, свернутые в трубку. Он быстренько поглядел по сторонам и собрался закурить. Пьян, что ли, или еще не привык курить — зажжет спичку, и, пока донесет до рта, спичка гаснет. И опять то же самое…

Орландо ткнул Сережу под бочок: рискнем, дескать. Вытащил из кармана зажигалку и подошел к неумелому куряке.

— Прего, синьор.

Тот задумчиво посмотрел на дрожащий голубоватый язычок пламени, улыбнулся и приподнял светло-коричневую шляпу:

— Грацие.

Это был сорокалетний господин с аккуратно подстриженными короткими усами и в элегантном костюме. Сразу видать, что интеллигент, а вернее даже — аристократ.

Орландо покосился на газеты в кармане плаща и спросил:

— Что нового на свете, синьор?

— Свет битком набит новостями. А что тебя, собственно, интересует, дружок? — снова улыбнулся незнакомец.

— Новости спорта, синьор.

— А я-то как раз спортом совсем не интересуюсь, дружок. Я человек деловой.

Сообразив, что такой разговор может затянуться до бесконечности и все-таки не приведет ни к чему, Сережа решил вмешаться. Подумал: «Если русский, поймет, если нет, и внимания не обратит». Он лихо тряхнул головой и, отбивая такт носком ботинка, засвистел: «Ехал на ярмарку ухарь-купец…»

В строгих, блекло-синих глазах незнакомца мелькнула лукавая усмешка. Он тоже слегка притопнул и просвистел «Камаринского». Орландо растерянно посмотрел на Сережу, потом на странного синьора. Но парень он смышленый, увидел, как засиял «Донато», и понял, что все в порядке. Облегченно перевел дух.

Незнакомец наклонился к Сереже, быстренько шепнул по-русски:

— Молодец, дружок! Хорошо соображаешь… — И снова перешел на итальянский: — Пойдемте в тратторию, юные спортсмены. Разопьем бутылочку «фраскати», согреемся. День-то пасмурный, замерзли, наверно.

Сережа задержал его, тронув за руку. Он побоялся, что в траттории обо всем не поговоришь, и зашептал:

— Товарищ, вам привет от Колесникова.

— А кто это такой?

— Командир отряда «Свобода». Ему очень хочется повидаться с вами.

— Я тоже очень хочу этого. Затем и посылал человека в Монтеротондо. Идем. Еще успеем, обо всем потолкуем, землячок ты мой дорогой!..

 

8

Была на исходе вторая ночь. Намаялись партизаны, шагая в темноте по незнакомым каменистым, коварно петляющим тропкам. Наконец Грасси дал знак остановиться. Они были у цели — в окрестностях Дженцано.

Чуть развиднелось, и ребята заползли в капанны. Даже о еде не вспомнили, заснули как убитые, не разберешь, где чья голова и чьи ноги. Колесников назначил в секрет Таращенку и Муртазина.

Антон, чтоб не задремать, жует сухой виноградный лист. На кончике языка остается терпкий вкус молодого вина. Выплюнув жвачку, он, не глядя, тянет руку, нащупывая в зарослях новую ветку. В полумраке осеннего утра Антон вспоминает тайгу, лесные поляны, полные скользких темнобархатных маслят и ярких, как яичный желток, лисичек. И кажется ему, что пахнет вокруг влажной, потемневшей хвоей, толстым ковром устлавшей подножие огромных сосен и кедров. Так и ждет, что живым пламенем мелькнет перед глазами белочка и застучит красногрудый дятел…

А Ильгужа не сводит глаз с дороги, ведущей из Рима в Неаполь, как сказал ему Грасси, когда они выбирали место для секрета. Смотрит, слушает и сочиняет письмо своей голубушке Зайнаб.

«Голубушка моя Зайнаб! Знаешь, где я пишу тебе это письмо? Стою в дозоре, вернее, лежу, замаскировавшись в зарослях винограда, около самого Рима. Удивишься и спросишь: как, мол, ты попал туда, Ильгужа мой?.. Когда вернусь, сяду рядышком и, поглаживая твои черные косы и жаркие щеки твои, подробно расскажу обо всем, голубушка моя Зайнаб. Может, ты ругнешь меня, скажешь, нашел время письма писать. В дозоре, мол, надо в оба смотреть. Так я все вижу и все слышу, а письмо сочиняю пока что в уме, в сердце своем. Потом запишу на бумагу.

У вас, наверное, глубокая осень, сыро, черно, а у нас… Фу, что я горожу? У вас, наверное, сейчас дождь не унимается и ветер завывает, а здесь в солнечные дни можно еще разгуливать в одной рубахе. Италия —страна ласковая, теплая, и земля здесь, голубушка Зайнаб, такая благодатная — растет на ней все, что душе угодно. Если правду говорят, нигде больше на свете нет такого ясного синего неба, как здесь, в Италии. Но я, голубушка Зайнаб, кусочек нашей уральской земли, шириной в ладошку, клочок нашего неба не променяю на всю эту Италию. Еще говорят, будто итальянские девушки под стать небу своему и земле своей. Может, оно и так. Но один твой сердитый взгляд мне дороже улыбки любой здешней красавицы… Случалось, что ты покричишь на меня, но теперь даже несправедливые упреки твои звучат в ушах, словно нежная песня… Чу, кто-то идет. Допишу потом…»

Оказалось, что командир. Знакомится с обстановкой.

— Как, Ильгужа, не продрог? Иди поспи, передохни немного. Я сам побуду тут, посмотрю, что делается.

— Знаком! — бодро откликается Ильгужа. — На этой дороге столько добра, что глаза поневоле разгораются. Грузовые машины и автоцистерны прямо-таки рекой текут. Зверь, так сказать, на ловца бежит. Может, говорю, устроим сабантуй немцам?

— Я и сам о том же подумал. Но что скажет «начальство»?..

Леонид еще с полчаса пролежал рядом с Ильгужой, наблюдая за движением машин на шоссе. Да, дело заманчивое, надо поговорить с Грасси.

Тот тоже не спит. Жаловаться не жалуется, но по всему видать, что крепко натрудил ноги. Да и не диво — две ночи шли без передышки.

Грасси характером и повадками совсем не похож на «типичного» итальянца. Хоть и работал кондитером на кЪйфетной фабрике, а до сладкого не охотник. Больше любит слушать, чем говорить. Собеседника не перебивает. Ни громких возгласов, ни экспансивной жестикуляции. Сдержан и в горе, и в веселье. При первом знакомстве можно даже посчитать, что человек он скрытный, себе на уме, но когда сойдешься с ним ближе, понимаешь, насколько он прост и прямодушен. И страха не ведает. А немцев ненавидит всем сердцем. Когда при нем упоминают о них, Грасси скрежещет зубами и лицо его покрывается багровыми пятнами.

— Место, надеюсь, понравилось, товарищ Колесников? — спрашивает Грасси, увидев Леонида. — На этот раз я тоже с вами останусь. Москателли, конечно, хороший человек, но слишком уж осторожничает. Как говорится: «О ла ва, о ла спакка».

— А что это значит?

— Сейчас… Сейчас вот вспомню и скажу тебе по-русски… Или пан, или пропал!

«Коли так, — прикинул Леонид про себя, — стало быть, самое время рассказать ему насчет машин на шоссе Рим — Неаполь».

— Согласен! — отрезал Грасси, выслушав его соображения.

— А «начальство» не разгневается?

— А мы никому не скажем. Возьмем да бабахнем!

— Не выйдет. У нас совсем нет гранат и с патронами туговато.

Вечером Грасси отправился в город. Вернулся на следующий день в сопровождении двух итальянцев. Втроем они притащили ящик немецких гранат и мешок, где было малость патронов и с полсотни стальных шипов с четырьмя заостренными шпорцами.

Убрав гранаты и патроны, интендант Сажин недоуменно воззрился на «ежей».

— Это-то на что? Лучше бы патронов побольше захватили.

— Дорогой Иван Семенович, боеприпасы на вольном рынке не продаются, — серьезно так ответил Грасси.— Если умеючи разбросать «ежей» на шоссе, машина поневоле замедлит ход и все движение затормозит. А попадется шофер поосторожнее, так и совсем остановит, вылезет, чтоб убрать «ежа» с дороги. Мы же воспользуемся заминкой и огонь откроем.

— Толково! — одобрил Леонид.

— В штабе тоже предлагают сделать налет на колонну бензовозов, — продолжает Грасси. — Во-первых, в Риме располагается мотомехдивизия немцев, и бензин для них самая насущная штука. Во-вторых…

— А во-вторых, эффект, — улыбается Леонид.

В один из тусклых вечеров, когда надолго зарядил мелкий дождичек, партизаны залегли в кювете вдоль шоссе. Слева была довольно-таки глубокая впадина и мост. Каждый боец получил индивидуальное задание. Народу в отряде немного, поэтому на успех можно было рассчитывать лишь в случае предельно четкой и слаженной «работы». Леонид, Грасси и Муртазин находятся на правом фланге. Они должны метким огнем поджечь машины, когда те будут въезжать на мост. Тогда, воспользовавшись замешательством в колонне, за дело возьмутся и остальные.

Не повезло в ту ночь. Пролежали под нудным дождем чуть ли не до свету, прозябли насквозь и все без толку. Изредка проносились легковые машины, порой показывались грузовики, но по одному или по два, а колонны с бензовозами все нет и нет.

— Может, братцы, хоть пяток «фиатов» подстрелим, — говорит Никита. Такой уж он человек, сначала ляпнет, потом подумает.

— А ты хоть знаешь, кто в этих «фиатах» едет?

— Небось не беднота раскатывает, не пролетариат.

— Небось!.. Дед мой сказывал: держался авоська за небоську, да оба упали, — сердито говорит Леонид. — Скоро рассветет, пора, пожалуй, убираться отсюда…

После обеда в их становище явились два итальянца. Те самые, что принесли гранаты и патроны. Средь бела дня пришли. Прихватили мотыги и грабли. Дескать, для отвода глаз… Леониду не понравилось такое легкомыслие. Немцы-то совсем не простофили, да и среди итальянцев притаились, наверно, выродки, мечтающие о новом торжестве дуче.

Оказалось, что гости принесли добрую весть: вечером в сторону Рима отправится большая колонна с бензином. Они все точно разузнали через приятеля, работающего на базе.

— За хорошую новость огромное вам спасибо, но впредь, пожалуйста, не ходите сюда на виду у всего города. Враг не должен знать, откуда грянет гром.

— Бене, бене, — согласно замотал головой один из итальянцев и сообщил, что они тоже хотят принять участие в налете.

Леонид не стал возражать. Два бойца — это заметное пополнение. Да и люди местные, если придется отходить с боем, без них будет куда труднее…

Свечерело. Партизаны вновь залегли на вчерашней позиции. На душе было много веселей, дождь перестал, и появилась уверенность, что нынче они зададут жару ; немцам. И в самом деле спустя минут тридцать справа, где после поворота дорога шла вниз, показались два огненных глаза.

Еще два глаза, еще… Когда машины повернули на прямую дорогу, под уклон, водители переключили скорость. Было слышно ровное, монотонное гудение десятков моторов. Нет никакого сомнения — идет большая колонна. По рядам передали команду приготовиться. С двух сторон на шоссе прокрались два партизана, которым было поручено разбросать шипы. В гранаты вставили запалы. Еще раз проверили затворы, хотя патроны уже давно были в патронниках. Нащупали запасные диски. Издали казалось, что машины идут очень медленно, но чем ближе они подходили, тем заметнее становилась скорость. Свет фар упал на дорогу. Стало видно, что передние машины не бензовозы.

Стоп! Тормоз заскрежетал так, что заломило скулы, и передняя машина резко остановилась. Это был грузовик с затянутым брезентом кузовом. Оттуда донеслись голоса и высунулось несколько голов:

— Отто, что случилось? Скат лопнул?..

Вторая машина — тоже не бензовоз, а такой же грузовик с крытым кузовом. Ах, черт, что ж теперь делать? А если там солдаты? Дело принимало нежелательный оборот…

Не успел шофер соскочить на шоссе и пройти к радиатору, как протрещала длинная автоматная очередь. Это был сигнал. Партизаны повели огонь по всей колонне. Заполыхали два бензовоза. Хотя колонне и был придан конвой, немцы, видимо, никак не ожидали нападения, растерялись, заметались. Крик, стоны, ругань…

Фрицы открыли ответный огонь, но поскольку они так и не успели разобраться, кто и с какой стороны на них напал, стреляли куда придется. А партизаны при свете горящих машин щелкали их, словно в тире. В несколько минут шоссе, недавно такое мирное, чуть ли не на целых полкилометра превратилось в сущий ад. Пора было пускать в ход гранаты, поджечь уцелевшие бензовозы и уходить. Грохот взрывов слышен, наверное, в Дженцано, а пламя пожара видно из самого Рима. Леонид пригляделся, установил, где тарахтит немецкий пулемет, швырнул туда друг за дружкой две гранаты, вскочил на ноги и свистнул. Потом понял, что свиста его никто расслышать не может, закричал соседям прямо в ухо:

— Передать по цепи, пусть отходят в лес!

Полчаса спустя они собрались в оливковой роще, как было договорено заранее. Таращенко быстро провел перекличку и доложил, что убитых нет, трое ранены: один в ногу, другой в плечо, а Никита… И смех, и грех — пулей, как ножом, срезало ему половину уха.

— Погоди, погоди! А Грасси где? Товарищи, где Грасси? Ребята, кто видел Грасси?

— А он знает, где собираемся?

— Как же не знает, если он сам указал нам эту рощу!

— Таращенко и Демьяненко, разыщите Грасси. Живого или мертвого. Оставлять его там никак нельзя.

Но искать Грасси не пришлось. Через минуту сам пришел. Увидев, что он прихрамывает сильнее обычного, Леонид встревоженно спросил:

— Ты куда запропастился, Альфредо? Очень болит, что ли?

— Да нет. Знаете ведь итальянцев, народ мы любопытный, увлекающийся. Прогулялся по шоссе, сосчитал, сколько машин угробили.

— Ну и сколько насчитал?

— На каждую душу по машине, а на долю командира — даже две, — сказал Грасси, утирая беретом пот с лица.

Двадцать девять бойцов отряда «Свобода» плюс три итальянца… Итого тридцать три машины… Обрадовались. После такого успеха каждый почувствовал, что он опять в строю, опять воюет по-настоящему.

— А сколько фрицев на тот свет отправили?

— Это будет известно денька через два. — Грасси подошел к итальянцам: — Лучио и Пино, вы немедленно мотайте домой. Когда уляжется шум, разыщите нас в капаннах южнее города. Ты, Пино, хорошо те места знаешь.

— Альфредо, я с русскими останусь, — сказал Пино. — Герои…

— Останешься, а пока — марш! Утром, без всякого сомнения, немцы устроят облаву. Если выяснят, что ты не ночевал дома, всю семью перестреляют. Ты и без у них на заметке.

Пино и Лучио попрощались с партизанами и нехотя отправились домой.

Не успели партизаны разместиться в капаннах на юге от Дженцано, толком передохнуть после трудного перехода, как к ним прибежали Лучио и Пино и еще несколько гапистов.

— Знаете, — заговорили они, перебивая друг друга и торопясь, словно за ними кто-то гнался, — грандиозный эффект! Колоссальный! Сбрось союзники десант, и то бы не было такого шума. Молодежь нашу просто не удержать: узнали откуда-то, что вы русские, и рвутся к вам в отряд. Только еще не знают, как разыскать…

— Вот тебе и «пациенца»! — усмехнулся Петр, когда Грасси перевел им взволнованный рассказ итальянцев. — Недаром, значит, говорится, что наступление лучшая помощь соседу. Теперь и они будут смелее действовать.

Но шила в мешке не утаишь. Кто-то из гостей, вернувшись домой, видимо, все же проговорился. Вскоре в партизанский стан явилась группа молодых ребят из города. Дозорные вызвали Грасси и Колесникова.

«Эх, что за народ! — подумал с досадой Леонид. — Теперь фрицы того и жди нападут на след отряда. Впрочем, и итальянцев-то трудно винить. Тоже накипело, хочется действовать, мстить оккупантам…»

Опасения оказались справедливыми. Дня через два из города поступил тревожный сигнал. Немцы готовят экспедицию против партизан. Начальник римского гестапо издал приказ: «Русских в плен не брать. Кончать на месте». Кто-то распетушился и, не подумав толком, предложил было дать карателям бой. Колесников даже не захотел обсуждать такую возможность, поскольку любому мало-мальски понимающему в военном деле человеку было ясно, что в этой местности, где нет ни надежного укрытия, ни достаточно безопасных путей для отхода, не удастся оказать серьезного сопротивления вооруженным до зубов карателям.

— Стало быть, опять в дорогу, — сказал Леонид. — Может, в Монтеротондо вернуться?

— Нет, двинемся в сторону Албано, — сказал Грасси. — Сам говоришь, что немцы тоже не простаки. Сообразят, наверно, что и там и тут в эти дни действовал один и тот же отряд. Да еще побег из тюрьмы не забыт.

— А где это Албано?

— Давай-ка сюда карту, которую я тебе подарил перед боем.

Леонид вытащил старенькую, потертую на сгибах карту Центральной Италии.

— Вот здесь, — сказал Грасси, проведя пальцем вокруг Рима и остановившись на кружочке, возле которого было написано «Албано».

— А масштаб какой? Уголок-то оторван, не поймешь.

— Я тоже уж не помню, но знаю, что километров примерно тридцать пять.

— Тридцать пять… — Колесников прищурился и представил себе, какая обувь на ребятах. У большинства ботинки и башмаки разбиты в прах, а кое у кого еще не зажили ноги после перехода из Монтеротондо… Но делать нечего, придется потерпеть. На Грасси можно положиться, зря гонять не станет, марши эти ему достаются тяжелее, чем остальным.

В капаннах возле Албано их уже поджидала группа итальянцев. Пино и Лучио тоже были тут. Встретили они партизан шумно, радостными возгласами. Сразу же вытащили из мешков вино, еду, разложили все это на большом брезенте:

— Прего, прего, товарищи!

Приглашение за стол было очень кстати. Пока бойцы отряда «Свобода» утоляли голод, итальянцы пылко и настойчиво говорили о своем желании стать «партиджано».

— Фашисты сгноили моего отца в тюрьме, — басил чернобровый крепыш, смахивавший на Петю Ишутина манерой смотреть на человека прямо и смело.

— Моего сына они отправили в Германию, в концлагерь, — говорил итальянец средних лет, чье хмурое лицо было изборождено сплошной сетью морщин, глубоких и резких. — Единственный был он у нас. А сейчас от него ни письма, ни весточки. Черт бы побрал этого Гитлера!

— А у меня, — сказал третий, по виду еще совсем подросток, — а у меня вот что есть! — Он вытащил из кармана вложенный в картонную корочку портрет Сталина. — Вырезал из «Унита»…

Было над чем поразмыслить командиру. «Конечно, неплохо бы взять итальянцев. Проще станет устанавливать связь с местным населением, легче бы решался вопрос о провианте, однако… их возьмешь, и другим не откажешь. И в короткий срок отряд может чересчур разрастись. А где тогда в здешних условиях жить и скрываться? Может, пока что подождать все же?..»

Леонид еще раз пригляделся к итальянцам. В их глазах было столько надежды, столько боли, гнева, что человек и с каменным сердцем не решился бы разочаровать их отказом.

Колесников попросил Грасси рассказать им о нуждах отряда и поручить одним раздобыть обувь, а другим позаботиться о запасах продовольствия. Итальянцы были на седьмом небе.

— Все сделаем, как надо. Если потребуется, целый магазин увезем, — пообещал басистый крепыш. — Пишите, чего и сколько!

Магазин увозить надобности не возникло, но большой склад с боеприпасами взорвали. О складе том разнюхали вездесущие, востроглазые пацаны и сказали Робертино (так звали юношу, носившего в кармане портрет Сталина), а он доложил Колесникову.

— Я знаю, где этот склад, — сказал Робертино, уставившись на Леонида горящими от нетерпения глазами. — Давайте подожжем, будет на что посмотреть!

— Знаешь, стало быть… А вот откуда твои друзья и приятели проведали, что ты у нас обретаешься? — спросил Леонид как бы в шутку.

— Ха! Они уже давным-давно знают, что я партизан.

— То есть как это давным-давно?

— А я еще в сентябре шарахнул камнем в окно полицейского участка. Потом шилом проколол колесо одного мотоцикла.

Леонид подавил улыбку. Что ни говори, а боевой дух парнишки заслуживал похвалы:

— Браво, Робертино! Но ты ни матери, ни отцу…

— У меня ни матери, ни отца нет. Я сирота.

— Короче, не вздумай кому-нибудь проговориться, где ты скрываешься и что здесь делаешь.

Паренек надул губы:

— За кого вы меня считаете, синьор командир?

— За настоящего храбреца, Робертино. Поэтому попрошу тебя повести нас туда, откуда мы могли бы понаблюдать, что делается у твоего склада.

— Прямо сейчас? — подхватил окрыленный Робертино.

— Да, сейчас.

— Не торопитесь, — сказал пожилой, в морщинах партизан. — Похоже, что это очень важный склад. Обнесен двумя рядами колючей проволоки. Вечерами при любом подозрительном шорохе стреляют без предупреждения. Мы, гаписты, уже примеривались, но у нас маловато народу. Так что орешек оказался не по зубам. Может, теперь управимся… Русские — отважные люди.

— Но тогда нам опять придется уходить отсюда. И подальше, — говорит Грасси. — Немцы не успокоятся, пока не выловят и не перебьют всех нас.

— Ну что ж, на то и война.

— А может, лучше нам затаиться и недельку хотя бы тихонько пожить?

Леонид оглядывается на бойца, сказавшего эти слова. Ему лет под сорок, лицо изможденное, болезненное. Он присоединился к отряду чуть ли не перед самым уходом из Монтеротондо. В других условиях при таком истощении полагалось бы, наверно, в госпитале отлежаться… Леонид понимает его. Кочевая жизнь, которую ведет отряд в последние дни, порядком измучила бойцов. Давненько уже и помыться по-человечески не могут. А все же это не дело — сидеть притаившись. Не для тихой жизни рвались они на волю…

«Надо бы самому на склад тот посмотреть!» — решил Леонид и, взяв с собой Робертино с Ишутиным, отправился на разведку. Минуты через две их догнал пожилой гапист, единственного сына которого гитлеровцы угнали в Германию. Он растолковал Леониду, что главная опасность не у склада — там часовых мало, — а на подходах к нему, где немцы расставили секретные посты. Робертино знал расположение постов и пообещал провести поближе к складу самой укромной тропкой. Гапист повернул обратно, а трое разведчиков, пробравшись сквозь колючие кустарники на склоне холма, замаскировались в зарослях.

Внизу на расчищенной площадке стоит каменное строение вроде амбара. К нему от шоссе ведет асфальтированная дорога. В мирное время сюда, видимо, свозили табак с окрестных плантаций или ягоды и плоды, а теперь, судя по фасону ящиков, которые немцы сгру жают с автомашин, тут и впрямь хранят боеприпасы. Огромные грузовики въезжают в одни ворота и выезжают в другие. Однако ворота амбара не обиты железом, стало быть — здесь перевалочный пункт. За короткий срок, пока они вели наблюдение, разгрузилось пятнадцать машин. Удобный случай — склад битком набит добром, надо бы сегодня же ночью нагрянуть сюда и пустить красного петуха.

Хорошо бы, конечно, посмотреть подольше, выяснить, как часто меняют часовых, по какой дороге приходит смена, но сейчас там народу толчется уйма — шоферы, грузчики, конвой… Так что все равно не разберешься. Пока важно раздобыть бензину и на всякий случай саперные ножницы — колючую проволоку резать.

Когда выбрались из зоны, где была опасность, что их заметят с секретных постов, Леонид послал Робертино вперед: пусть Пино и Лучио, не мешкая, идут в город и сегодня же принесут бензина, хотя бы канистру, и ножницы. Иначе успех операции окажется под угрозой.

Итальянцы быстро справились с заданием, и Робертино провел отряд из десяти партизан той же укромной тропкой на давешний наблюдательный пункт. Может быть, следовало бы отложить операцию, однако очень уж соблазнительно было сделать попытку. Ведь не угадаешь, что случится завтра… Решили действовать по пословице: смелость города берет.

Как только солнце зашло, на вентиляционной башне амбара вспыхнули два прожектора. Стало даже светлее, чем днем. По расчищенной площадке перед складом мыши не проскользнуть. Леонид почувствовал, как у него мурашки забегали по коже. Пожалуй, и вправду слишком крепкий орешек — не по зубам.

Но сомнения длились лишь мгновенье. Так это же чудесно, что такие яркие прожектора! Часовых-то у склада всего двое, а с секретных постов на холме ничего против света не разглядеть. Значит, надо хладнокровно подумать и выработать план действий.

Леонид поделился своими соображениями с Ишутиным: если тихонько снять часовых и вырядиться в их шинели, не трудно будет, пожалуй, и в самый склад проникнуть и разжиться там кое-чем из оружия и припасов. Петру такой смелый план пришелся очень по душе. Ну да, его хлебом не корми, а дай сделать что-нибудь необыкновенное, рискованное… Не диво, что он попросил первым пустить его.

Сошли по склону вниз. Здесь прожектор не слепил глаза и можно было все высмотреть и рассчитать по минутам.

Один из часовых — тощий и длинный, как хлыст. Каску он лихо сдвинул на затылок и беспечно насвистывает, покачивая головой в такт мелодии. Второй — толстый, будто колода, коротыш. Из-под каски поблескивают очки. Через каждые пять-шесть шагов он вытягивает шею вперед, прислушивается и осторожно озирается по сторонам, точно волк, почуявший запах железа.

Колесников совещается с друзьями.

— Первым надо убрать Свистуна. Как, Николай, сумеешь одним ударом оглушить его?

— О чем разговор! — шепчет Дрожжак в ответ.

— А я? — перебивает их Петр. — Мы же давеча.

— Потерпи! Свистун и ростом и всей фигурой смахивает на Дрожжака. Ты с Коряковым быстренько стянешь с него шинель и наденешь на Колю. На все вам дается одна минута. Запомните это крепко, потому что ровно через минуту и десять секунд из-за угла вынырнет его напарник. В крайнем случае, он должен увидеть только спину Дрожжака. — Леонид поворачивается к Ильгуже: — А тебе, Муртазин, ворота ограждения. Держи лом. Нужно открыть без единого скрипа… Ты, Антон, как только я прикончу Волка, займись складом. Нет ли там чего для нас подходящего? Остальным прикрыть подъезды справа и слева. Робертино останется здесь. Если подымется тревога, отступать к Дженцано, подальше от расположения отряда. Ясно?.. Пошли. Действуйте спокойно, без спешки…

По темной полосе, куда не достигал свет ни первого, ни второго прожектора, пятеро партизан прокрались к ограждению и залегли под толстыми столбами у ворот. Спина Волка скрылась за углом слева, а спустя несколько секунд из-за другого торца амбара показалась нелепая фигура Свистуна. Он посмотрел на освещенную площадку, на темные кусты вдали, не останавливаясь, сунул руку в карман, вытащил губную гармошку, подкинул на ладошке, но, видимо, вспомнил, что находится на посту, — спрятал ее обратно и, насвистывая, ушел за угол. Часовые сейчас проходили по той стороне. Ильгужа протянул руку сквозь колючую проволоку и нащупал запор. «Ага, вот ты где, голубчик!..» Запор легко подался назад, но ворота не открылись. Он нагнулся вниз в поисках другой задвижки, исцарапался в кровь о колючки. «Куда ж ты запропастилась, чума тебя забери!» — выругался про себя Ильгужа и притаился. В то же мгновение из-за угла вынырнул Волк. Надо переждать, пока он пройдет к тому концу амбара. Ах, как долго тянется минута. Даже в детстве, когда они, играя в «кто дольше не дохнёт», зажимали себе пальцами ноздри, она, эта распроклятая минута, не казалась такой невыносимо бесконечной. Волк миновал ворота, дотопал до угла. Ильгужа нащупал второй запор, и тут, как на грех, невдалеке прошумела ночная птица. Хорошо, что какой-то инстинкт сработал и успел Ильгужа прижаться к столбу. Волк повернулся, вытянул голову и навел автомат на ворота. Тем временем показался и Свистун. Увидев встревоженного напарника, он тоже взял автомат наизготовку и побежал.

Волк и Свистун сколько-то постояли рядом, потом переглянулись, громко засмеялись. Волк пошел дальше, а Свистун остался на месте, чтобы восстановить положенный интервал. Вот и он завернул за угол…

С воротами все в порядке. Теперь надо переждать, пока часовые не сделают два-три круга: ведь решают секунды…

И опять Волк скрылся за углом. Ильгужа легонько толкнул ворота. Ни скрипа! Молодцы, однако, немцы, не забыли смазать навесы… А вот и Свистун мимо протащился. Свистит и головой потряхивает. Тоже неплохо. Еще шаг, еще…

Ильгужа снова толкнул ворота, и в щелку бесшумно скользнул Дрожжак. Следом за ним Ишутин и Коряков. Рывок, взмах — и Свистун, не пикнув, завалился набок. Его подхватили Ишутин с Коряковым.

Леонид считает. Когда он досчитает до ста, на том углу покажется квадратная, очкастая морда Волка. Только бы не забыл Дрожжак каску надеть по-свистунски. Живее, ребята, живее, минута уже на исходе! «Эх, как быстро она мелькнула. И чего он все шинель не натянет, тесна ему, что ли? Ага, надел… Каску, каску! Хорош… Ну, Петя, тащите скорее сюда дохлого фрица. Молодцы!.. Не торопись, Коля, теперь не страшно, пусть-ка Волк полюбуется на тебя со спины!..»

Волк выскочил из-за угла и с чего-то надумал окликнуть напарника:

— Иоганн!..

Дрожжак притворился, что не слышит. Тогда фриц решил догнать его, прибавил шаг. Это оказалось очень кстати. Мимо ворот он протопал чуть ли не вскачь, так что Леонид сумел почти не таясь пройти внутрь. Он прыгнул вперед, словно барс, и погрузил финку под левую лопатку коротыша, а другой рукой — на всякий случай — зажал ему рот.

Таращенко бросился к дверям склада. Пощупал, посмотрел и разочарованно сказал:

— Без шума с такими замками не управишься!..

Эх! Оружие-то им так бы пригодилось. Но жадничать не стоило. Если что, так при свете прожекторов их мигом перестреляют.

— Ладно, ребята. Лейте бензин, да поэкономнее, чтоб и на те ворота хватило, — сказал Антон, окончательно убедившись, что в склад им не проникнуть. — Шинели часовых смочите, так вернее будет.

— Правильно, времени в обрез, — поддержал его Леонид. — Снимай, Коля, шинель, поливай бензином. Как только я чиркну спичкой, и вы поджигайте.

Огонь вспыхнул разом с двух сторон, а партизаны зыскочили за ограду и по той же неосвещенной полосе со всех ног кинулись прочь. Миновали площадку, побежали в колючие заросли. Особенно плохо пришлось тем, пониже ростом, — ободрали не только руки, но и лицо. Было не до того, торопились выскочить из опасной зоны, пока немцы с секретных постов не перекрыли путей для отступления.

А вот и Робертино. Кто-то не сдержался, закричал во всю глотку:

— Стойте!

— Что случилось?

— Оглянитесь, посмотрите, что там делается!

И вправду, позади на площадке, где недавно возвышался каменный склад, будто праздничный фейерверк начался: во все стороны сыплются трассирующие пули, рвутся мины, к небу вздымается огненный сноп.

 

9

После трехнедельных скитаний партизанский отряд «Свобода» темной осенней ночью снова вернулся в Монтеротондо. В прежней пещере в каменистой теснине их не ждали ни теплые перины, ни сладкие яства, а все же бойцы повеселели — словно в дом родной попали.

Шли опять только по ночам — в обход Рима. Опять намучились, ободрались, изголодались. Один из дневных привалов они сделали в оливковой роще у Дженцано. Лучио, Пино и Робертино пришлось послать в город за продуктами. Предприятие, конечно, рискованное, но иного выхода не было. Правда, Робертино успокоил Леонида, сказал, что сами они носу никуда не высунут, все сделают его «юные друзья». Посмеялись партизаны, услышав из уст худенького подростка столь выспреннее выражение.

На радость всем, посланцы благополучно возвратились, не только продукты принесли, а привели с собой Сережу Логунова, которого многие в отряде, хотя и не говорили об этом вслух, считали погибшим.

Долго рассказывал Сережа друзьям о своих приключениях в столице Италии, однако о встрече и разговоре с Россо Руссо доложил только командиру и Таращенке. Таков был приказ с самого начала.

Россо Руссо, узнав от Сережи, что отряд Колесникова пойдет к Дженцано, отправил его туда вместе с Орландо и своим связным — договориться о времени встречи. Пробирались они очень осторожно, попали наконец в Дженцано и здесь оказались как бы в ловушке. После нападения партизан на колонну бензовозов немцы закрыли все выходы. Пришлось несколько суток отсиживаться в подвале у надежных людей. Но нет худа без добра, отоспался Сережа — на целый год запас накопил.

Когда немного поутихло, связной из Рима поручил Сережу местным гапистам, а сам уехал, чтобы сообщить Россо Руссо об отходе отряда «Свобода» из окрестностей Дженцано в неизвестном направлении. А Орландо сразу отправился в Монтеротондо — на случай, если партизаны вернутся туда, в старые, полюбившиеся им места. Оказалось, что Сережа уже наведывался и в рощу, и на виноградники. И тоже думал пробираться в усадьбу Фонци, к Лупо. Но в дом, где прятали Сережу, явились мальчишки, попросили продуктов для партизан. Через них он и нашел Робертино…

Больше других возвращением в старое убежище был взволнован Петр Ишутин. Все, кроме дозорных, уже давно забрались в пещеру и спят там мертвецким сном, а Петя вскарабкался на скалу и долго стоял — смотрел туда, где светились огни Монтеротондо.

Что он, или в самом деле влюбился? Нет, нет, не надо… В Сибири, в родной деревне тоскует и ждет Вика. Он ее никогда ни на кого не променяет. А с Джулией они просто так… Смеются, болтают, и ничего в том дурного нет…

На заре его разбудил командир:

— Петр, вставай-ка…

Хотя за ночь намаялись и проспал он не больше двух часов, Петр мгновенно проснулся и вскочил на ноги.

— Что, на задание?

— Побрейся. Пойдете с Грасси в Монтеротондо. Как-нибудь, да повидайся с Джулией. Позарез нужны бинты, вата, йод. Словом, перевязочный материал. Демьяненко плох, раненое плечо воспалилось.

— Джулия, если я попрошу, сердце свое вырежет и отдаст!

— Сердце пусть при ней останется, ты у нее возьми медикаменты.

— Будет сделано.

— Грасси, возможно, с тобой не придет. Разыщите Орландо или Москателли. Сейчас у нас полсотни бойцов, продовольствия на два дня не хватит. Мыла бы надо. И белье постирать, и самим помыться.

— Сделаю. А усы можно оставить или тоже сбривать? — спросил Петя, намыливая лицо.

— В прошлый-то раз ты как ходил?

— Забыл, что ли, — командир? Такую чудесную бороду пришлось ликвидировать.

— Тогда усы оставь. Вдруг кто-нибудь тебя в лицо запомнил.

— А мне сегодня же, что ли, возвращаться?

— Или заночевать там собираешься?

— Да нет. Просто так говорю, — хмыкнул Петр, пряча глаза. — Не угадаешь, всякое может случиться…

Грасси провел его в Монтеротондо по тропкам, где маленькие девчонки пасли коз. По дороге в аптеку они завернули в какой-то дворик. Грасси поговорил с чумазыми мальцами, которые сказали ему, что Орландо неделю тому назад опять уехал в Рим и все еще не возвращался. Не застали они и Москателли. Женщина с бледным, усталым лицом открыла им дверь и на вопрос о том, где Москателли, коротко ответила:

— Если б я сама знала, где он…

«Арестовали его, или он сам где-нибудь спрятался?» — с тревогой подумал Грасси и вслух, то ли продолжая свою мысль, то ли советуясь с Петром, спросил:

— Что ж теперь делать?

— А может, Капо Пополо в городе?

— Правильно. Ты иди в аптеку, а я попытаюсь разыскать его и тоже приду туда.

Петя направился по знакомой улице в аптеку.

Он вдруг почувствовал, как с каждым шагом сильнее бьется сердце в груди. Как же это понимать? Неужели?.. Парнем он был нрава упрямого и отчаянного, но с тех пор, как женился на Вике, не было случая, чтоб он на кого-нибудь заглядывался, а на приятелей, которые бегали от своих жен, всегда смотрел с жалостью и недоумением…

Ничего. Он заберет лекарства и сразу же уйдет. Посидит в парикмахерской, поболтается на улице, пока не придет Грасси, и бегом в отряд.

Вот она — «Фармачиа»! На больших стеклах древняя эмблема врачевателей и колдунов — чаша и змея с разинутой пастью. На витрине полочки большие и маленькие, на которых расставлены бутыли, пузырьки, пузыречки… И даже скелет во весь рост. Через стекло Петя покосился на прилавок — в аптеке были покупатели. Петя отошел в сторонку, чтобы переждать, когда они уйдут. Трое вышли, двое новых зашли. Минут через пять и эти убрались, но ввалился еще один.

«Так они целый день будут таскаться», — с сердцем подумал Петр, надвинул кепку поглубже и, схватившись рукой за щеку, открыл дверь. Не успел он сделать двух шагов, как Джулия увидела его и чуть не выронила из рук бутылку с микстурой.

— Пьетро!..

Клиенты обернулись, посмотрели на него, а он, подмигнув Джулии и постанывая — ой, ой, — опустился на стул у стены. Засуетилась Джулия, разволновалась перепутала рецепты и лекарства. Но первоначальное замешательство быстро прошло, она заворковала голубкой, прося извинения у покупателей… В каждом ее движении, даже в пальцах, проворно заворачивающих коробочки в шуршащую бумажку, было столько красоты и изящества. И как мило она поводит бровями!.. А может, это только Петру так кажется?

«Ладно, не таращь глаза, у тебя же зубы болят. А то заглядишься, влюбишься и всякую осторожность потеряешь. Глупо будет, если тебя застукают в этой аптеке…»

Наконец убрался последний клиент — ворчливый такой, занозистый старикашка. Джулия бросилась было к дверям, чтобы запереть их на задвижку, но явились новые покупатели — два немецких солдата. Шумят, нахальничают, хватают Джулию за локти, что-то шепчут ей на ухо. Джулия терпит, по-прежнему воркует голубкой и вертится перед ними волчком: «Пер фаворе!..»

Петр стискивает зубы. Очень уж соблазнительно вдарить пару раз и в лепешку их сплющить. Если б не мысль о товарищах, нуждающихся в перевязке, и не беспокойство за судьбу Джулии, он так бы и сделал. Наконец и эти забрали нужные им лекарства и с таким же шумом выскочили вон. Один из них снова просунул голову в дверь и подмигнул Джулии. Девушка улыбнулась, помахала рукой: «Чао!» На этот раз она успела запереть дверь и сразу же кинулась на шею Петру:

— Пьетро! Пьетро!..

Она целовала его в глаза, в губы, уронила ему на щеку несколько жарких слезинок. Убедившись окончательно, что ее Пьетро жив и невредим, Джулия показала на часы, объясняя, когда она освободится. Потом прошла за прилавок, достала листок бумаги и написала: «Виа Рома». Ага, значит, это ее адрес. Виа Рома, дом 2, квартира 2. Джулия сунула записку в руки Пете и что-то попыталась объяснить, но Петя ничего не понял и прервал ее:

— Ты мне сначала ме-ди-ка-менты дай. Бинт…

— Бенда?

— Да, бенда, бенда! Йод, — Петя загнул второй палец.

— Иодио? Бене, бене.

— Вата и спирт.

— Бене, бене…

Джулия, как и в первый раз, проворно собрала большой пакет с перевязочным материалом и лекарствами, необходимыми для оказания помощи при ранениях.

— Спасибо, грацие, Джулия…

Девушка опять показала на записку и, нежно вздохнув, спросила:

— Виа Рома?

— Нет, не могу идти на виа Рома, я должен повидаться с Грасси.

— Синьор Грасси? Альфредо Грасси? — Она просветлела и, слегка прихрамывая, сделала два-три шага.

— Да, Альфредо Грасси.

Джулия взяла новый листок и написала: «Виа Рома, 4».

— Стало быть, Грасси ваш сосед? — догадался Петр и сблизил указательные пальцы обеих рук.

— Си, си.

— Грасси придет за мною сюда, в аптеку.

— Си, си! — Джулия объяснила, что она пошлет Грасси к себе домой.

— Что ж, ладно. Бене, — согласился Петр, вспомнив про наглых фрицев. Конечно, там ему будет безопаснее. — Показывай, где виа Рома.

— Дуэлия. — Девушка ткнула пальцем в бумажку, потом себе в грудь.

— Понимаю. Отдать Дуэлии.

— Си, си.

Она накинула плащ и вышла вместе с Петром на улицу. Прошли немного вперед, на перекрестке повернули направо. Джулия показала на табличку, где значилось «Виа Рома», и вытянула руку в ту сторону, куда ему полагалось идти.

Петр взглянул на номер углового дома. Шестьдесят четыре.

— Ага, в том конце, значит. Бене, понял.

Девушка нежными, крошечными пальчиками пожала его руку и побежала обратно в аптеку.

Нужный дом был на самой окраине. Ничем не примечательный двухэтажный дом с ободранной штукатуркой. То ли обветшал, то ли сюда долетали пули, когда дивизия «Пьяве» под командованием генерала Табеллини уничтожала батальон немецких парашютистов. Двери квартиры номер два выходили на небольшую террасу. Петр поднялся по ступенькам и постучал. Ему ответил звонкий и высокий, словно детский, голос:

— Аванти!

Петр переложил пакет в левую руку и безотчетно поправил ворот рубашки, пригладил усы. В передней было темно. Петр, не зная, куда повернуть, споткнулся, стукнулся обо что-то, что-то уронил. Чья-то рука распахнула дверь, и тот же голосок пропел совсем рядом:

— Ки?

— Пьетро, — ответил Петр и шагнул в полосу света…

— Пьетро? — голосок ее стал еще звонче. — Бенвенуто!

Он прошел в комнату. Перед ним стояла девушка, как две капли воды похожая на Джулию. Такая же юная, такая же красивая. Только у этой волосы чуть посветлее. И взгляд не такой мягкий и ласковый.

— Вы Дуэлия? — спросил он, хотя с первой минуты понял, что это именно она.

— Си.

Хозяйка на миг задержалась перед зеркалом, проворно — раз, раз — скинула с ног и задвинула под кровать шлепанцы. Влезла в туфли. При этом она не умолкала ни на секунду. Петр, конечно, ни слова не разобрал. Он подошел к ней и протянул листок с запиской Джулии.

— Если вы Дуэлия, вот вам письмо.

Дуэлия пробежала глазами записку и шмыгнула за занавеску — в другую половину. Но и оттуда доносился ее звонкий голосок. Усмехнулся Петр, дескать, как из пулемета строчит, и оглядел комнату. Вдоль стен — кровати, обе они застланы одинаковыми одеялами и одинаковыми же кружевными покрывалами. Дуэлия между тем собрала на стол и вынесла бутылку вина и стакан.

— Прего!

Петр показал, что стаканов не хватает, еще, мол, нужен один. Девушка сначала вроде отнекивалась, потом засмеялась, принесла второй стакан. Петр налил вина себе и сей, поднял стакан, чокнулся.

— Вива Джулия и Дуэлия!

— Эввива Пьетро!

Выпили. Это было душистое, молодое, слегка вяжущее рот красное вино. Дуэлия видела, что гость по-итальянски понимает с трудом, но это нисколько не умерило ее словоохотливости. Когда съели по кусочку сыру, она достала из комода альбом с фотографиями и положила на стол. Вот они сняты вместе с сестрой. Младшей, Джулии, годик, а ей самой — два. Забавные, будто куколки… Потом она показала на мужчину, лет тридцати — тридцати пяти. Он был в солдатской форме. По скорбному тону девушки Петр понял, что их отец погиб на войне.

Девушка ткнула пальцем в грудь и сокрушенно охнула:

— Абиссиния… Бах!

— Значит, отец ваш убит на войне в Абиссинии?

— Си, си, его убил Муссолини…

— А матушка… Как же это будет по-ихнему? Ма-ма?

— Мамма? Мамма… — Дуэлия склонилась щекой на ладонь, повздыхала и закрыла глаза, опять же сердито сказав что-то в адрес Муссолини.

«Сколько семей обездолил этот Муссолини, сколько детей сиротами сделал… Фашизм… Война…» Вдруг он почувствовал, как стеснилось сердце и от внезапно нахлынувшей тоски потемнело в глазах. Ему почудилось, что это не Дуэлия стоит перед ним, а рыжая, голубоглазая Вика. Захотелось встать, выйти на простор и двинуться — через горы, леса, реки и моря — на восток, вернуться к любимой. Прижать ее к груди, приголубить.

Постучали в дверь. Он вздрогнул. Дуэлия схватила его за руку, быстренько втолкнула в другую комнэду и бросилась к дверям:

— Кто там?

— Альфредо Грасси.

— Синьор Грасси? — Дуэлия отперла дверь.

— Чао, Дуэлия! — Грасси прошел к столу, сел и с жадностью глотнул вина из стакана Дуэлии. — У-ух!..

Набегался, похоже, устал, и все же Петру никогда еще не случалось видеть его таким довольным и оживленным.

— Ну как, разыскал кого-нибудь? — спросил Петр нетерпеливо.

— Капо Пополо вернулся. Оказывается, он потерял нас… вас. Вернее, про налеты-то он слышал, конечно… Но разузнать, где скрывается отряд, не смог.

— Ну, а что делается на свете? Как идут дела на фронте у нас? В Советском Союзе?

— Капо Пополо разговаривал с Лонго. Несмотря на страшные репрессии гитлеровцев и чернорубашечников из «республики Сало», партизанское движение в Северной Италии усиливается изо дня в день. Хоть и потихоньку, но и у нас, в Лацио, возникают, говорит, небольшие отряды. Особенно всколыхнуло итальянцев известие о ваших успешных диверсиях. А в горах, в Басса Сабине… Впрочем, ты все равно не знаешь тех мест. — Грасси снова хлопнул Петра по колену. — Извини, ты же про дела на Восточном фронте спрашивал. Красная Армия дошла до Киева.

— До Киева? — Петр налил полные стаканы. — Давай за наш древний и прекрасный Киев!

Дуэлия принесла на стол еще немного сыру, вяленого винограда и апельсинов. Увидев, как по щекам Петра покатились слезы, она примолкла и, погрустнев, вопросительно посмотрела на Альфредо.

— Грацие, грацие, кампанелла, — сказал тот и, потрепав ее по хрупкому плечику, что-то шепнул. Затем снова заговорил по-русски: — Я уж тебе говорил, что вечером поеду в Рим. Кстати, надо попытаться выяснить, все ли в порядке у Орландо. Чего-то он там лишнего застрял. А ты возвращайся.

— Значит, насчет жратвы и ботинок ничего не вышло пока? — спросил Петр. Неохота было самому начинать разговор об этом, совестно как-то, но деваться некуда, пришлось.

— Капо Пополо обещал раздобыть кое-что из одежды и обувь покрепче. А продовольствием партизан будет снабжать помещик Фонци. Завтра вечером к вам из усадьбы придет Марио…

— А-а, Лупо! — засмеялся Петр, вспомнив курчавого большеглазого цыганенка, который приходил к ним вместе с Джулией и Москателли. — Извините, синьор Грасси, а как бы нам устроиться со стиркой? Скоро праздник. Двадцать шестая годовщина Октябрьской революции. Мыла бы раздобыть…

Грасси повернулся к Дуэлии, которая до сих пор стояла, нахмурив брови, и напряженно вслушивалась, пытаясь разобрать, о чем у них речь. Она весело закивала: «Си, си» — быстро-быстро заговорила. Голос ее и в самом деле звенел, как бубенчик на шее прыткого, неугомонного жеребенка.

— Дуэлия говорит, что, если позволят, они сами выстирают белье партизанам. Им доставит большую радость возможность оказать услугу русским. А чтоб помыться, мы вам немножко мыла в аптеке найдем.

Петр встал и поклонился девушке:

— Спасибо, Дуэлия.

Русское слово ей очень понравилось — она звонке на всю комнату засмеялась и повторила:

— Спа-си-бо!..

За разговором не заметили, что на улице зарядил дождь. Грасси наконец глянул в окно и сказал:

— О, мне пора!

Поднялся и Петр. Дуэлия засуетилась, повернула его лицом к стене, где висели часы:

— Джулия! Джулия!

И вправду, до закрытия аптеки оставалось совсем недолго.

А дождь набирал силу. К тому времени, когда Джулия пришла, хлестало как из ведра. Как будет он добираться? Дороги часа на два с лишком. По тропкам в ущелье, наверно, ручьи бегут и воды по колено…

Джулия переоделась в сухое, затопила плиту. Весело потрескивает хворост в печи, в крови играет молодое вино, Джулия не сводит с него влюбленных глаз, а на улице — ненастье, мокрядь…

Занятно, однако. Дети одного отца и одной матери, но характерами совсем разные. Одна вечно в движении, все тараторит, смеется, шустрая, как мальчишка. Другая — мечтательница, глаза у нее с туманной поволокой, будто она припоминает что-то давнее, далекое. Смеется Джулия очень редко, а когда улыбнется, вся вдруг светлеет, и так хорошо и покойно становится всем, кто смотрит на нее. Вот и сейчас Джулия села за стол, облокотилась, сложила ладошки и уперла в них подбородок. О чем-то задумалась. А Дуэлии все не сидится, то скатерку поправит, то подойдет к цветам на окне, пощупает, не пересохла ли земля, а если уже никакого дела не найдет, примется навивать на пальчик пушистый локон. Только вот лицом очень друг на друга похожи, не то никому бы в голову не пришло, что это сестры.

Петр поднялся. Рая, конечно, не надо, когда сидишь в тепле, перед ярко разгоревшейся печкой, когда на тебя смотрит с ласковой улыбкой такая красотка, но как ни хорошо в гостях, а пора уходить. Командир говорил, постарайся, мол, сегодня же вернуться.

— Сиди, сиди, — замахала на него Дуэлия. — Сейчас спагетти сварятся.

— Спасибо. Мне надо домой, в грот.

— Доматтина… Завтра утром. — Она показала на себя, на сестренку, дав понять, что завтра утром они пойдут туда вместе, втроем. Потом изобразила, как стирают белье.

Комкая в руках кепку, Петя подошел к окну. «Не худо бы оно переждать, пока ручьи схлынут и чуть тропки обветрятся. Ну, с какой скоростью я смогу сейчас идти? Да и недолго ногу сломать или лекарства загубить. Все равно так на так выйдет…»

Увидев, что Петя снова положил кепку, Джулия только и смогла, что прошептать: «Пьетро!..»

Сели ужинать. Спагетти запивали небольшими глотками молодого вина. Поначалу Петр извелся, не зная, с какого боку подступиться к этой нарезанной длиннющими жгутами лапше. Дуэлия и Джулия, пересмеиваясь, показали ему, как брать спагетти на вилку, как накручивать, чтобы не осталось ни одного хвостика, и отправлять в рот. После ужина Дуэлия закуталась в плащ, схватила ведро и умчалась куда-то.

Бродила она долго. Когда она вернулась, как раз пробило двенадцать. На цыпочках прошла в другую половину, постелила себе на диване. А Петр лежал в горьких раздумьях на ее кровати.

Он впервые в жизни изменил Вике. Затуманило голову выпитое вино, а Джулия так пылко обвила его шею голыми руками, так обожгла ему щеку горячим дыханием своим…

Вон она лежит, разметав черные волосы на белой подушке. Дождь уже перестал, в окно падает свет луны. Спит, как дитя… Не будь дома Вики, он бы сегодня же, безо всякого колебания предложил ей стать его женой… А так получилось, что ты, Петр, поступил бесчестно и бессовестно. Оставалось только молить и ту и другую: «Прости меня, Вика, прости меня, Джулия. Я не хотел вам делать зла…»

Из-за холмов показался краешек солнца, когда секрет заметил троих людей, направляющихся к ущелью с ведрами в руках. Кто-то оказался позорче и разглядел, что идет Ишутин и с ним две девушки. Партизаны встретили Петю шутками и беззлобной насмешкой. Никита даже в сторону отвел его и привязался:

— Петька, вот этот портсигар отдам, познакомь хоть с одной.

— Они, дружище, пришли сюда не за женихами, а чтобы нам помочь. Если же кто им приглянется, они сами сумеют познакомиться.

— А ты похвали им меня. Скажи, что сибиряк.

— Брось, Никита, они с одного взгляда разберутся, кто чего стоит.

Весь тот воскресный день у руин древней мельницы сразу в трех ведрах кипела вода. Постирали все, до последней тряпки. А когда стемнело и девушки ушли домой, партизаны развели костер в одной укромной, не просматривающейся ни с какой стороны пещере внизу, у ручья, и устроили баню, настоящую, русскую: едва плеснешь воды на докрасна раскаленные камни — раздается страшное шипение и грот наполняется паром.

Какое же это было удовольствие! Неделя беспробудного сна не освежила бы так, не залечила бы сбитые ноги, не взбодрила бы натруженное, усталое тело, не ублажила бы душу, как сумела это сделать «русская баня» у развалин мельницы двухтысячелетней, пожалуй, давности…

Шестого ноября под вечер у кромки ущелья показался Марио. Большущие глаза его блестели ярче обычного. Как только партизаны, бывшие в дозоре, признали парня и поманили к себе, он, вытащив из кармана нарисованную от руки карту, с жаром принялся рассказывать о положении на Восточном фронте, но понять его никто здесь не смог. Слишком уж быстро тараторит и вдобавок так перевирает русские названия, что, даже когда он указывает тот или иной пункт на карте, долго приходится ломать голову, пока разберешь, о каком городе идет речь.

— Ты, братец, лучше вниз пойди, — предложил наконец Коряков, дружески похлопав его по спине, — может, Сережа тебя поймет.

— Си, си, — согласился Марио и разыгравшимся козленком — прыг, скок — побежал вниз по крутой тропе.

На закате солнца Марио, Леонид, Антон и Сережа двинулись в путь. Цыганенок говорил, говорил и уморился. Теперь он идет и тихонько напевает баркаролу. Голос у него ломающийся: уже не детский, но еще и не мужской. Не окреп, не установился. А поет он хорошо. В переливах мелодии чудесного «гимна» венецианских гондольеров слышатся и говор морской волны, и мерный плеск весел… Недаром Орландо как-то сказал Сереже: «Каждый второй итальянец мечтает стать певцом, каждый певец мечтает о славе Карузо». Однако оказалось, что мечты Марио куда скромнее.

— После войны в Неаполь уеду, к рыбакам, — говорит Марио. — Люблю, как шумит море…

— А мы тебя с собой в Москву увезем, — говорит Сережа и, обняв Марио, спрашивает: — Учиться хочешь?

— Моска? О, Моска!.. — с жаром подхватывает Марио и тут же опускает голову. — Ничего не выйдет. Семья большая. Не дело это — взвалить все заботы на отца. Мама больная, если день поработает, неделю лежит… Правда, когда прогоним фашистов, и у нас, наверно, жизнь станет лучше. — Он обращается к Леониду: — Не так ли, товарищ командир? Может, революцию сделают, а?

Антон берет егр, за руку. Марио, задрав голову, ждет, что скажет ему этот красивый, смелый партизан.

— Не «сделают» надо говорить, а — «сделаем».

— А что? И сделаем!

Они свернули на асфальтированную дорогу, ведущую в усадьбу.

— Здесь начинаются владения Фонци, — сказал Марио. — Пройдем вон до тех слив и посидим. Подождем, чтобы совсем стемнело.

— А это что за указатель? — спросил дотошливый Сережа, когда они поравнялись со столбиком полуметровой высоты, на котором гвоздями был прибит лист железа с надписью: «Альт! Привата пропиета».

— Стой, частная собственность, или: чужой зря не ходи, — пояснил Марио и с возмущением, быстро-быстро жестикулируя, как истый итальянец, добавил: — Стой! Его земля священна! А труд, а соленый пот тех, кто обрабатывает, кто поливает эти виноградники и сады, — разве они не священны?

— Жадный и злой человек, что ли, он, ваш Фонци? — спросил Леонид, до сих пор шагавший в глубоком раздумье и не участвовавший в разговоре.

— Да нет, не так чтобы злой, но все равно своего не упустит, — сказал Марио, сплюнув сквозь зубы.

Впереди залаяла собака.

— Тсс… — предупредил Марио, приложив палец к губам. — Я шагов на полсотни обгоню вас. Если что не так, крикну: «Альма!» Будто на собаку. Если порядок, свистну два раза.

Уже совсем стемнело. Альма, видимо, признала Марио — замолчала. Раздался двоекратный свист. Партизаны подошли к воротам усадьбы.

— Вам вон туда. — Марио указал на парадную дверь, обрамленную колоннами. — Я пройду во двор к батракам. Радиоприемник в большом зале. Горничную зовут Софи. Ладно, когда закончите дела, пусть Сережа свистнет, я провожу вас до ущелья.

Колесников распределил обязанности:

— Ты, Сережа, спрячься тут у ворот. Слушай, что делается на дороге. А ты, Антон, останешься за колоннами возле дверей.

Антон было запротестовал:

— Леонид Владимирович, может, мне бы первым пойти? Ты же командир, а командир…

— Приказывает, кому что делать.

Он переложил пистолет поближе, застегнул куртку на все пуговицы и тихонечко нажал кнопку звонка. Через минуту за дверями послышался шорох и раздался приятный женский голос:

— Кто там?

Леонид спокойно и ласково ответил по-итальянски:

— Откройте, пожалуйста, Софи!

Пауза, и тяжелая дубовая дверь с причудливым резным орнаментом чуть приоткрылась. Перед Леонидом стояла тоненькая, миловидная девушка в коротеньком передничке.

— Кто это? — повторила она, несколько растерявшись при виде незнакомого человека, казавшегося по сравнению с ней таким огромным, могучим.

— Не пугайтесь, — сказал Леонид и улыбнулся. — Мне бы радио послушать.

— Радио? — Девушка повеселела, поняв, что ночной гость — тот самый русский, о котором говорил ей Марио.

— Да, радио. Москву бы нам послушать.

— Прошу. Проходите! — Девушка тоже улыбнулась, показав белые, ровные зубы.

Тяжелая дверь гостеприимно распахнулась.

— Спасибо!..

 

10

Высокий двухсветный зал. Все линии строгие, четкие. Паркет натерт до зеркального блеска, ступишь не так — ноги разъезжаются, словно на гладком льду. Горит только одна верхняя люстра, поэтому не разглядишь, что за люди изображены на старинных портретах в массивных золоченых рамах… А где же приемник? Ага, вон в нише, рядом с мраморным амуром.

Забыв о предательски скользком паркете, Леонид устремился туда. Быстренько сориентировался в рычагах и клавишах — и вот вспыхнул зеленый глазок. Кажется, не столько слухом, сколько сердцем своим искал он в разноголосице сотен станций родную Москву. Чу!..

«…Верховный главнокомандующий Маршал Советского Союза…» Голос диктора был торжественно взволнован. Леонид, сам не свой от нахлынувших чувств, пустил приемник на полную громкость, и все заполнилось величественной русской мелодией. Полтора года прошло с тех пор, как он слушал Москву! Восемнадцать месяцев, равных восемнадцати годам!.. Он судорожно прикусил губы, но было поздно — слез уже не сдержать. Солдат Колесников, спокойно смотревший в глаза смерти, перенесший, стиснув зубы, нечеловеческие муки, навзрыд заплакал…

Стремительно вбежал Антон. То ли услышал родную столицу, то ли был встревожен тем, что так долго нет командира. Леонид обернулся и вопросительно взглянул на Таращенку. Поняв, что все в порядке, Леонид подумал, как странно, должно быть, выглядят они, два оборванца, в мягком полусвете роскошного зала…

— Москва?

— Москва!..

Антон переставлял ноги опасливо, будто новорожденный теленок, боясь поскользнуться на каждом шагу.

— Где идут бои? Какие города освобождены?

— Сейчас узнаем. Сталин теперь маршал.

— Маршал?! Ого!

Умолкли позывные. Диктор тем же торжественно-взволнованным голосом повторил:

«…Приказ Верховного главнокомандующего…»

— Киев! Киев!! — ликовал Антон, крепко обнимая Леонида.

Должно быть, пока Леонид возился с радиоприемником, Софи пошла доложить хозяину о том, что у них гость. Как раз в эту торжественную минуту на лестнице, устланной красным ковром, показался хозяин. Он был в черном костюме, белой сорочке и при галстуке. За ним шла Софи с серебряным подносом, на котором стояли хрустальные бокалы и бутылка вина.

Увидев Фонци, Леонид поднялся и, учтиво поклонившись, сказал по-итальянски:

— Добрый вечер, синьор.

— Добрый вечер, синьоры. — Фонци подождал, пока горничная поставит поднос на стол, и спросил: — Партизаны?

— Да. Русские. Сегодня наши войска освободили Киев. Большой для всех нас праздник.

— Да, да, праздник! — Фонци предложил им сесть и наполнил бокалы вином. — Браво, браво! Гитлер капут!

— Капут, капут! И Гитлер капут, и Муссолини капут! — Антон опрокинул содержимое бокала в глотку, зажмурился от удовольствия.

Фонци улыбнулся:

— «Лакрими Кристи».

— Иди, Антон, пошли сюда Сережу, пусть и он Москву послушает. А сам останься на его месте — у ворот.

С приходом Логунова разговор пошел более свободно. Фонци рассказал о своих горестях. Проклинал Гитлера, по вине которого погиб его любимый брат и теперь вот он остался один как перст. Помещик осушил платком навернувшиеся слезы.

Момент был самый подходящий.

— Сережа, — сказал Леонид, — растолкуй ему, какие у нас затруднения, не согласится ли он помочь с продовольствием.

Помещик внимательно выслушал Сережу и замотал головой:

— Да, да. Хлеб, сыр, мясо?..

— Курева, соли, спичек, мыла… — дополнил список Сережа.

— А сколько вас человек?

Леонид на мгновение задумался, правду ли ему сказать или?..

— Около сотни.

— О, целая армия!..

Леонид не понял, то ли хозяин усадьбы восхищен, то ли его ужаснула перспектива кормить такую ораву.

— Чего он, Сережа? Не согласен, что ли?

И Сережа был удивлен, услышав чуть ли не вдвое увеличенную цифру. Но он и бровью не повел — командиру, дескать, виднее.

— Нет, ничего такого не говорит.

Леонид приложил руку к сердцу и поблагодарил.

Синьор Фонци кликнул Софи, приказал принести новую бутылку вина. После двух-трех бокалов он совсем подобрел, еще раз поздравил гостей с великой победой на Восточном фронте. Потом обратился к Сереже:

— По эту сторону ущелья пасутся мои стада. Каждый день будете брать по барану. Пастухов я предупрежу.

Леонид крепко пожал ему руку.

— Спасибо. Надеемся, что немцы ничего не узнают о нашем разговоре, — сказал он, пытливо посмотрев в глаза Фонци.

— Нет, нет, — ответил синьор Фонци. — И пастухи, и люди в усадьбе — народ надежный. Гитлер — скорпион, все фашисты варвары. — Он опять вспомнил о своем погибшем брате.

Леонид еще раз протянул ему руку:

— Значит, друзья?

— Да, да! — Фонци с восхищением посмотрел на могучего русского гостя. — Богатырь!..

* * *

Кто из них когда-нибудь думал, что двадцать шестую годовщину Октября они встретят в гроте около Рима и что праздник получится таким торжественным, принесет столько радости!.. При слове Киев брызнули слезы из глаз даже у тех удальцов, которые не плакали ни разу со времен далеких младенческих лет.

— Киев! Киев!.. Это же… это же… — Украинец Остапченко так и не нашел, как выразить свои чувства, бросился обнимать и целовать друзей. Потом налил полную кружку «фраскати». — Товарищи! За родной наш Киев — ура!

Чтобы отпраздновать годовщину Октября вместе с советскими людьми, в ущелье к партизанам пришли Капо Пополо, Москателли, Джулия с Дуэлией, Марио и еще несколько итальянцев из города и усадьбы. Попозже подоспел и Грасси. Шепнул Леониду, что удалось передать Россо Руссо записку с указанием, где их найти.

На бойцах свежевыстиранные, еще пахнущие мылом и ветром рубахи, на каменном столе вино и разная снедь, в сердце ликование — победа не за горами, и они тоже солдаты в этой великой битве…

Москателли, как всегда, весел, разговорчив, да и бойцы так и липнут к нему, не видались-то почти месяц, есть о чем порассказать друг другу. Оказалось, отсутствовал он так долго потому, что ездил по поручению партии в окрестные деревни.

— Знаете, — говорит он, — кто командует тамошним отрядом? Ей-ей, никогда не догадаетесь! Поп! Да, да, дон Паоло Марчеллини. Сам в черной сутане, в одной руке священное писание, а как услышит слово «фашист», ругается почище нас, грешных. В тот день, когда скинули Муссолини, он произнес на площади Святого Петра речь, в которой открыто призывал выступить против немцев. Папа, узнав об этом, объявил его сумасшедшим. Как бы не так! Отец Паоло умница и отважный, как лев.

— А вам, синьор Москателли, случалось видеть папу? — полюбопытствовал Сережа Логунов.

— Как-то один раз на площади Святого Петра слышал, как он с балкона зачитал обращение к верующим.

— Когда? Расскажите, пожалуйста.

— Нашел, о чем сегодня толковать!.. Товарищи, синьоры, синьориты, наполняйте чаши вином, сейчас подадим на стол праздничный шашык!

Оказалось, что приготовить «шашлык по-итальянски» дело не очень-то хлопотливое. Освежевали внизу у ручья овечку, которую пригнал Марио, отрубили два задних окорока, посолили, поперчили и сунули в горячую золу. Сверху прикрыли обуглившимся хворостом.

Посмотрел Никита, как кухарничает Москателли, захохотал:

— У нас так, в золе, картошку пекут!..

Немного спустя в нос ударил соблазнительный запах жаркого из свежей, сочной баранины, и вот минут через тридцать — сорок Москателли с торжественным видом предложил участникам праздничного пиршества наполнить бокалы и с помощью пастухов вытащил из-под груды тлеющих углей два аппетитных, лоснящихся темно-золотистым жирком окорока.

— Ну как, вкусно? — спросил он, дружески похлопывая по плечу Никиту.

Тот зубами впился в поджаристую, хрустящую корочку и блаженно облизнулся, добравшись до душистого, нежного мяса. Скосил цыганский глаз на Москателли и, продолжая жевать, хмыкнул:

— Язык проглотишь!

— А ты говоришь: картошка! — поддел его Шалва Дидиашвили.

— Не хулите, братцы, родную картошку, — сказал Ильгужа. — Бывало, испечешь на костре…

— Брось, Ильгужа, таким блюдом и в раю, наверно, не потчуют. Браво, товарищ Москателли!

— Правильно, правильно! Едал, бывало, грузинские шашлыки, но по сравнению с этим не то!

— Может, и едал, да на сытое брюхо! — вступился Шалва за кавказскую кухню. — И грузинский шашлык хорош по-своему, и итальянский имеет свои достоинства.

— Нет, не говори, кацо! Попаду домой — мясо только так буду готовить.

Вкусно, но маловато. А все же полакомились. Запили ароматным, вяжущим во рту вином. Коряков вышел из-за стола:

— Хорошо с вами, но пора на дозор, ребят сменить надо. Пошли, Никита.

С ними ушли еще четверо бойцов.

— Ну-ка, Шалва, затяни «Цицинателу».

— Кацо, знаешь сам, какой у меня голос. Муртазина попросите спеть да на курае сыграть.

— И до него очередь дойдет. Вся ночь наша.

— Кацо, только уговор — не смеяться.

Дидиашвили прополоскал горло вином и гортанным голосом затянул «Цицинателу».

К поющим пересели Петр, Дуэлия и Джулия, которая тихонько бренчала на гитаре, стараясь подобрать аккомпанемент к незнакомым и таким разнообразным, не похожим одна на другую мелодиям.

А на другом конце стола завязался спор. Там сидят итальянцы. У них это бывает: как сойдутся в компании, давай спорить. А о чем — все равно. Например, один говорит, что петух у Дзукере пестрый, а другой сразу же выскочит и возразит: нет — красный! Один говорит, что у жены Фарабулли родинка на правой щеке, а другой на дыбы: врешь, на левой. И разгорается сыр-бор. Гомонят, галдят, потом спохватятся, и выясняется, что у бедной женщины родинка вовсе-то не на щеке, а на подбородке.

Вот и теперь. Порадовались успехам русских войск, перебивая друг друга, поговорили о Киеве, хотя о нем никто, кроме Грасси, ничего толком и не знал. А тот сидел себе, помалкивал, лишь изредка перекидывался словечком с Ильгужой, который тоже был не из разговорчивых.

Поскольку Киев был далеко, спор принял другое направление. Каждый стал хвалить город, где он родился или когда-то жил или мимо которого ему случилось проезжать.

— Венеция — жемчужина Италии!

— А Неаполь — сапфир! Солнце, лазурь, море, Везувий!..

— Там у вас миллионеры да бродяги. Тунеядцы одни, а Милан — кузница Италии.

— Хо! Милан… — не вытерпел и Грасси. — Милану твоему всего тысяча шестьсот лет, а вот нашей Генуе — две тысячи триста! И нигде не было больше таких славных мореплавателей, как у нас.

Зашумели вовсю монтеротондовцы. Бьют в грудь кулаком, кричат:

— А Риму две тысячи семьсот девятнадцать лет! — Они считают себя в некотором смысле жителями столицы Италии. Ну да, от них до Рима рукой подать.

Наконец поднялся застенчивый парень — пастух из имения Фонци. Видимо, тоже кровь заиграла, захотелось постоять за честь своего родного края.

— А знаете, какой город лучше всех других городов Италии? Не знаете?.. Сиена!

В ответ раздался дружный хохот:

— Сиена? Забытая богом и людьми провинциальная дыра. Захолустье!

Однако парень из Сиены не хочет сдаваться, тоже повышает голос:

— Во-первых, в Сиене самые гостеприимные люди в Италии. Не верите? Езжайте и посмотрите, что написано на городских воротах.

— Некогда разъезжать, ты так скажи!

— Никогда не видел, значит, Сиену? А кричишь — дыра!

— Ну, ты скажи, скажи!

— На каменных воротах Сиены, — говорит парень, расправив плечи и гордо вскинув голову, — вырезано: «Сиена распахивает душу перед странником шире, чем эти ворота!..»

Надпись, видимо, произвела впечатление. Воспользовавшись наступившей тишиной, пастух продолжал уже не торопясь, со вкусом рассказывать о родном городе.

— У нас дважды в год — после весеннего сева и осенью после сбора винограда — устраиваются палио — скачки на неоседланных конях. Эх, и брал же я призы в свое время!.. Никому в Сиене не давал обогнать себя… Прошла молодость, — вздыхает сиенец, которому от силы двадцать лет.

— Не прошла еще, — говорит Батисто, отец Марио, хлопнув парня по спине. — Выгоним фашистов и на всю Италию палио устроим.

По жестам пастуха Ильгужа догадался, что разговор идет о лошадях, о скачках. Вспомнил мальчишескую пору, шумные сабантуи. Он тоже нередко приходил первым на своей Гнедой и немало шитых полотенец и полушалков завоевал!.. Сначала едешь в общей куче, попридерживаешь лошадку, приглядываешься, кто твой главный соперник. А потом уже — на виду майдана, где толпится народ, — вдаришь голыми пятками по теплым влажным бокам Гнедой, гикнешь: «Хай-йт, родная!..» Словно бы зная, чего ты хочешь от нее, лошадь птицей стелется и вмиг обгоняет тех, кто впереди. А когда увидит белобородых старцев с наградой — шитыми полотенцами — в руках, так поднаддаст, только ветер в ушах свистит. Все понимала Гнедая. Набросят ей на шею полотенце, выгнется, выставит грудь и пританцовывает, словно девица перед гармонистом. Подойдет старик отец, погладит ее по крупу и скажет: «Молодчина!» Слово одобрения, конечно, относится и к нему, к Ильгуже…

Пока Ильгужа предавался воспоминаниям, к Колесникову и к Капо Пополо, которые обсуждали будущее отряда (и тот и другой понимали, что отряду придется разделиться — пятьдесят человек в этих условиях невозможно, да и бессмысленно держать в одном месте), подошел Вася Скоропадов.

— Извините, товарищ командир, но мне очень хочется показать вам, что я нарисовал.

Он повел Леонида и Капо Пополо в небольшую пещеру по соседству. Здесь на стене, на гладком красном песчанике они увидели силуэт стройной девушки с длинными косами. Одну руку она вытянула вперед, поднимая знамя с пятиконечной звездой.

— Память о годовщине Октября, о нашем здесь пребывании,— сказал Вася.

— Да, да, символ свободной России, — сказал Капо Пополо, вглядываясь в девушку со знаменем. — Ваша страна, Советский Союз, всегда будет светлой путеводной звездой для нас!..

Как и любой художник, Вася был весьма чувствителен к похвале. Правда, поступая в архитектурный институт, он мечтал совсем о другом — о том дне, когда по его проекту на месте кривых арбатских переулков встанут новые здания. Но и часы, какие он провел в этой кишмя кишащей ящерицами пещере, вырезая ножом по твердому песчанику девушку с косами и знамя с пятиконечной звездой, доставили ему немалую радость.

— Освободим Рим, и я весь город облазаю, — сказал он, глядя то на Капо Пополо, то на Леонида, — своими руками пощупаю древние камни и зарисую в альбом чудесные памятники, которые мы в институте изучали только по книгам.

— Дело, дело, — сказал Капо Пополо, выходя из пещеры. — Правильно говоришь, в Риме есть на что посмотреть художнику и архитектору. Ни в одном городе мира нет таких чудесных памятников: Колизей, Пантеон, собор Святого Петра… Рафаэль и Микеланджело… А потом в Помпеи отправимся, ладно?

Вася порывисто пожал руку Капо Пополо. Давно ему не приходилось разговаривать с собеседником, который понимает и любит искусство.

— Мне бы хороший учебник итальянского языка достать. Я тут с синьором Грасси составил маленький словарь и грамматику. Чтоб объясниться кое-как, этого достаточно, но попробовал было книжку почитать — ничего не понял. И Грасси не может перевести на русский.

— Давно бы надо сказать, я бы вам русско-итальянский словарь раздобыл. В голову не пришло, что вы в этих капаннах и пещерах находите время и силы для серьезного занятия языком.

— Вас давно не было, а в Монтеротондо таких книг не достанешь.

Леонид с нежностью и удивлением посмотрел на Васю. Не хуже Логунова говорит по-итальянски, молодец, однако! Не зря, видно, капитан Хомерики так любил этого парня с Арбата и старался по мере возможности облегчить ему суровую солдатскую службу. А вот он не догадался, что Васю надо бы поберечь. Война-то не вечно будет продолжаться…

К ним подошел Петя Ишутин с гитарой в руках.

— Товарищи, народ соскучился по вас. Кстати, мы там новую песню придумали.

— Кто это — мы?

— Да мы, всей компанией. Джулия, Дуэлия, Таращенко, я…

— Что же, пойдем послушаем.

— А знаете, как назвала Дуэлия эту песню? «Монтеротондо — паэзе белло».

Увидев командира и Капо Пополо, все радостно зашумели, потеснились, освобождая для них место поудобнее. Петр ласково тронул струны гитары, а Джулия запела. Она пела негромко, но голос ее чистый, высокий словно бы преобразил мрачную каменную пещеру. Да и песня была весенняя, родная…

Оказалось, что Ишутин еще раньше, когда стирали белье, спел девушкам «Москву майскую». Мелодия им очень понравилась, они ее сразу же запомнили, а Дуэлия придумала слова. Так и пели — русские по-своему, итальянцы — по-своему:

 

11

Двое велосипедистов свернули с дороги к ущелью. Дозорные от поста к посту просигналили о появлении незнакомых людей. Леонид в ответ махнул кепкой, давая знать, что сигнал принят.

«Не иначе как Россо Руссо»,— подумал он и, взяв с собой Таращенку, бегом отправился навстречу. Спешит Леонид, а тропинка, словно змеиный причудливый след, поворачивает то вправо, то влево, то, будто играя в прятки, круто ныряет вниз, вьется, петляет в зарослях. Скажешь, какой-то шутник швырнул сюда цветастую ленту серпантина… А напрямик не попрешь, склоны в колючих зарослях.

На что уж вынослив Таращенко, и тот язык на плечо:

— Уф-ф! Вроде выбрались…

Антон вытащил из кармана расческу, быстренько наладил пробор. Одернулся и даже штанину отряхнул.

«Монтеротондо — прекрасный городок…»

300

— Чего прихорашиваешься-то? Пойдем!

— Полминуты лишнего не утянут, а первое впечатление надолго врезается в память. — Антон сунул расческу Леониду.

А вот и велосипедисты. У обоих на багажниках огромные мешки.

— Здравствуйте, земляки, — заговорил по-русски человек с коротенькими ухоженными усами. — Россо Руссо. А по-русски говоря, Алексей Червонный. По батюшке Николаевич. Это мой друг и помощник Зайцев. — Он указал рукой на спутника, человека с виду болезненного и молчаливого.

— Колесников Леонид.

— Антон Таращенко.

Россо Руссо с улыбкой посмотрел на партизан — молодые, рослые, один крепче другого.

— Что бойцы кулачные! С такими молодцами только стенка на стенку ходить, — сказал он, потрогав тугие бицепсы Леонида и Антона. — Сережа немного обрисовал было мне командиров отряда «Свобода», однако действительность превзошла все мои ожидания. — Он повернулся к спутнику: — Давай, Кузьма Лукич, мешки снимем, а велосипеды спрячем в кустах, вниз-то, пожалуй, не стоит с ними тащиться.

— А что у вас там? Вопрос с продовольствием мы решили лучше некуда.

— Одежонку кое-какую прихватили.

— Вот за это спасибо, товарищ… Надеюсь, вы не против, если мы будем называть вас товарищем? — улыбнулся Леонид.

— Дворецкими у сиамского консула не герцоги, наверно, служат.

— А все же?

— Только товарищем и называйте. Я за свою жизнь всякого наслышался: господин, пан, мсье, синьор… Но нет слова проще и приятнее, чем «товарищ».

Гости завели свои велосипеды под склон в кусты, а Леонид и Таращенко подхватили мешки с одеждой.

— Пошли, товарищи.

— Пошли…

Внизу их поджидал Капо Пополо, который с Сережей и Марио поднялся к пещере со стороны ручья, успев с утра побывать в усадьбе Фонци.

Увидев Сережу, Россо Руссо лихо подмигнул и засвистел «Камаринского». Оба они, ко всеобщему недоумению, весело расхохотались…

Хотя он уже более двадцати лет дышал чужестранным воздухом, пил воду чужих рек, но все в нем: старинный московский выговор, повадки, жест, каким он доставал сигареты (портсигар он носил по-русски — в кармане брюк), манера затягиваться, предлагать собеседнику спички, его смех — все говорило о том, что он с головы до пят русский человек. Куда только его ни забрасывала судьба, а каждой каплей крови, каждым биением сердца он остался русским… Сполна понял это Колесников за часы, проведенные вместе с Россо Руссо, понял и полюбил его, словно родного, словно старшего брата.

* * *

Русский с головы до пят… А ведь ненастные годы — проливни, и град, и хлесткий ветер, а распутья, кручи, пропасти вовсю потрудились, принуждая его забыть о корнях своих.

…К началу нового, девятьсот двадцатого года генерал Деникин твердо знал, что жить ему на русской земле осталось считанные дни. Первая Конная нанесла под Ростовом смертельный удар частям Добровольческого корпуса. Все, что можно было вывезти, погружалось с суматошной поспешностью в Новороссийском порту на корабли, отбывающие в чужие страны. Генерал решил отправить на тех кораблях «желторотых птенцов» — кадетов из Владикавказского училища, надеясь со временем выпестовать из них верноподданное пополнение для поредевших рядов белогвардейского офицерства, пополнение, способное в грядущих боях с Советской властью, как все еще мерещилось Деникину, одержать кровавую победу и покарать «взбунтовавшуюся чернь». С ними попал на чужбину и четырнадцатилетний Алеша Флейшин.

В эмиграции ему пришлось до капли испить горькую чашу сиротства и бесправья. В какие только страны он не забредал! Югославия, Болгария, Германия, Дания, Голландия, Греция, Италия… Побывал шахтером, кожевником, каменщиком, грузчиком, шофером. Что может быть унизительнее: есть голова на плечах, есть руки, молодые, крепкие, и — таскайся бездомным бродягой из города в город, из страны в страну, выпрашивая работу? Весь мир за пределами Советской России задыхался в тисках кризиса, безработицы, нищеты.

…В первые годы, в Белграде, он чуть не ступил на скользкую дорожку. Еще шаг и, может быть, споткнулся бы, пал и больше не поднялся. А ведь много было таких, кого засосало эмигрантское болото, таких, что все оставшиеся на их долю дни жили ослепленные бессильной злобой и ненавистью и предлагали свои услуги за любые гроши врагам Советской России.

Поручик Дольский завел его в дешевый грязный кабак и напоил в стельку, а затем принялся наставлять на «путь истинный»:

— Алекс…

— Не Алекс, господин поручик, меня зовут Алеша, — сказал он, еле ворочая тяжелым, словно свинцовым, языком.

— Алеша тю-тю! Он остался там, — Дольский махнул рукой в ту сторону, где восходит солнце, — остался за высокой горой и синим морем. Так что тебе самая бы пора забыть про Алешу. Кстати, и фамилия у тебя не русская, господин Флейшин!

— Зато душою я русский…

— Душа… Когда нечем утолить голод, прикрыть наготу, кому она нужна, твоя душа, Алекс? Теперь нам ничего не остается, надо подлаживаться, приспосабливаться. В чужой монастырь, сам знаешь, со своим уставом не ходят. Это называется — борьба за существование.

В глазах мутно, Алеша не разберет, где пол, где потолок, но голова еще кое-что соображает.

— А почему? Когда нас загнали на этот проклятый пароход… когда везли… нам ведь обещали, что самое большее через полгода мы вернемся домой.

— Сколько таких «полгода» минуло с тех пор? Иллюзия! Самообман! У большевиков есть гений, а у нас?.. Не видать нам России как собственных ушей… Давай пей, щенок! Я тебя не брошу в беде, научу, как жить.

На другое утро, когда Алеша валялся в постели, мучаясь от непривычного угара в голове, опять явился Дольский. Они опохмелились сливовицей, и, поручик посвятил его в азы «борьбы за существование».

— Завтра мы отправимся в полицейское управление… Напишем заявление с просьбой о подданстве.

Нет, ни на другой, ни на третий день никуда не пошли — неделю без просыпу пили. Как долго бы это тянулось и чем бы завершилось — неизвестно, но, к счастью, Алеша повстречался со старинным другом отца, штабс-капитаном Фортунатовым, который приволок его к себе домой, искупал, как малого ребенка, в ванне и нарядил в свое белье. Потом налил ему и себе крепкого чаю. Сахару не было, пили с яблочным джемом.

Разговор Фортунатов начал издалека. Вздохнул: эх, дескать, полжизни б отдал за нашу русскую душистую малину! И, как бы к слову, спросил:

— А ты, Алеша, знаешь, откуда прибыли в Россию твои предки?

— Знаю, из Дании, — сказал Алеша, озадаченный тем, что Александр Иванович завел речь о его прапрадедах. «Что, или он тоже собирается учить меня, как приспособиться? И впрямь, что ли, нет других путей, чтобы выжить?..»

Он вскочил со стула и запальчиво крикнул:

— Но я русский человек, и Россия — моя родина!

— Сиди, чего прыгаешь, будто пчела тебя ужалила! — Фортунатов взял его за плечи и силой усадил на место. — Тяжелая судьба выпала на долю русского народа. Но он никогда не смирялся, веками все бунтовал, все искал чего-то. Шел сквозь дремучие леса, через бескрайние степи, через горы и реки. И так дошел до Камчатки, до Аляски. И знаешь, чего искал в неведомых краях наш народ? Счастья!.. Но для русского человека счастье — это значит — правда. Вот поэтому-то именно в России впервые в мире установилась Советская власть.

«О чем это он толкует? Или штабс-капитан Фортунатов большевикам запродался?..» Не одно поколение Флейшинов верно служило царю и России, и не диво, что Алеше трудно было представить Россию без царя.

— Вы?.. Вы?.. — Алеша снова вскакивает.

— Хочешь сказать, что я большевикам продался?

Алеша краснеет и молча садится.

— Так, так. А генерал Брусилов? Да разве он один?.. По-твоему, и они предатели?

— А вы-то… Почему же вы сами, господин Фортунатов, сбежали оттуда?

— Разумный вопрос. У меня жена сербиянка. Мы еще прежде, до войны, частенько приезжали сюда проведать тестя моего и тещу. Война и революция надолго разлучили нас с ее родными. И когда возникла вновь возможность попасть в Белград, жена горькими слезами заплакала и сказала: «Или в Сербию все вместе поедем, или я заберу детей и одна отправлюсь!..» — Чтобы скрыть волнение, Фортунатов потянулся за чашкой остывшего чая. — Семнадцать лет вместе прожито… Трое детей… А ты, мой друг, вольный еще казак, и жизнь у тебя только начинается. Уезжай ты отсюда, Алеша. Ни дня не мешкай.

— Куда? В Россию мне пути заказаны… — Не смог Алеша сдержать дрожи в голосе.

— В Болгарию. Все поближе к родине… А здесь паскудники, вроде Дольского, вконец опоганят твою душу. У тебя, Алеша, есть отечество — великая Россия, и ты никогда не забывай об этом. В Москве, в Георгиевском зале, золотыми буквами записаны имена двух твоих предков: генерала Флейшина и полковника Флейшина.

Алеша уныло сказал:

— Большевики давно их соскребли, наверно, или замазали.

— Эх, Алеша, Алеша… Большевики отнюдь.не собираются отказываться от прошлой славы России. А Флейшины служили ей верой и правдой.

— Так вы думаете, что там, в Кремле, сохранились те имена?

— Да, и вечно будут в сохранности.

— Еду! — Алеша встал.

— Куда?

— В Болгарию. Оттуда, хоть тайком, перейду границу. Будь что будет. Тюрьма так тюрьма.

— За что? Ты же не дрался с оружием в руках против Советской власти. И здесь, в эмиграции, ничего дурного не делал — не продал, не предал.

— Флейшины не из той породы!

— Молодец. Другого я от тебя не ждал.

Фортунатов тоже встал, и вид у него теперь был другой, не прежний — озабоченный и грустный, и голос звучал уверенно и бодро:

— А деньги на дорогу имеются?

— Вот, — сказал Алеша, вытащив из кармана золотые часы. — Сегодня же сплавлю и…

— Постой, погоди! — Фортунатов взял часы, повертел, открыл крышку. — Часы Николая Николаевича Флейшина. Думаю, что это у тебя единственная память об отце, и считаю, друг мой Алексей Николаевич, что ты не вправе продавать их. Береги. Эта семейная реликвия будет напоминать тебе не только о покойном отце, но и о родной земле.

…Паровоз ожил, из трубы повалил черный, густой дым. По стародавнему русскому обычаю они трижды поцеловались.

— Никогда, нигде не забывай, Алеша, что ты русский человек. Отрекаясь от своего народа, мы теряем все — и родину, и честь.

— Нет, не забуду, Александр Иванович…

Алеша уже стоял на подножке вагона.

— Храни тебя бог, Алеша!

— Спасибо, Александр Иванович…

Поезд набирает скорость. Весна, солнце, ясное небо. Кругом сады в цвету. В котомке у Алеши припасов дня на четыре, в кармане отцовские часы. Тик-так, тик-так… Минуты, сутки, годы… Тик-так!

Почти вся Европа изъезжена и пройдена вдоль и поперек. И вот он попадает в Италию, где ему улыбается счастье: старые знакомые помогают Флейшину устроиться дворецким в консульстве Таиланда. Обязанности нетрудные, покой, тишина. И впервые после бесконечных мытарств нет нужды думать о завтрашнем дне.

Сам посол среди представителей иностранных держав, обосновавшихся на виа Номентана, не имел заметного веса: Таиланд — страна далекая и небогатая. Но его скромный и несуетливый дворецкий очень быстро завоевал уважение людей своего ранга.

Столичные новости и сплетни: с кем из кинозвезд провел ночь граф Чиано, какое новое платье сшила себе жена испанского посла, кто облил вином скатерть на приеме — все, и смешной пустяк и серьезная политическая тайна, на другое же утро становилось известно Флейшину. Конечно, не из-за вкуса к сплетням он выслушивал своих коллег с неизменной ласковой заинтересованностью. Он сумел разыскать русских, живущих в Риме, и сообщал им самые последние и верные сведения о ходе дел на Восточном фронте. Позже, когда Муссолини был свергнут и правительство Бадольо вступило в переговоры с союзниками, посол (ему и в голову не приходило, что Флейшин русский), покидая Рим, оставил своего дворецкого полным хозяином виллы «Трех слонов».

Окна и днем и ночью зашторены. Глядя с улицы, естественно было думать, что вилла почти необитаема. На самом же деле она стала чем-то вроде штаба русских партизан, действовавших в Риме и его окрестностях. Здесь они находили убежище в дни массовых облав. Флейшин, связанный с руководством местного подполья, не только снабжал их оружием и припасами, но и давал согласованные с итальянцами оперативные задания.

Так скромный и немногословный дворецкий из виллы Тан (русские называли его товарищем Червонным, итальянцы — Россо Руссо) стал энергичным и бесстрашным начальником партизанского штаба.

* * *

Задушевная беседа длилась больше двух часов. Говорили не только о прошлом. Мечты о будущем, о возвращении в Россию, заботы сегодняшнего дня, естественно, волновали и Флейшина и Колесникова куда больше, чем дела двадцатилетней давности…

— Договорились, — сказал Алексей Николаевич, выслушав соображения Колесникова и Капо Пополо о необходимости разделить отряд. — Когда я узнал от Сережи, что вас набралось пятьдесят человек, я тоже к такой мысли пришел. Накроют немцы — все равно не отбиться, а для того, чтобы самим наносить неожиданные удары, и половины людей достаточно. Посоветовались мы с Кузьмой Лукичом и решили одежду поновее прихватить с собой. Часть отряда останется здесь, в районе Монтеротондо — Дженцано, а другая переберется к Палестрине.

— А что там? Горы, леса?

— Равнина. Небольшие овражки и ямы.

— Где же нам жить?

— В капаннах, на виноградниках.

— Эх, опять эти капанны!

— Ничего не поделаешь, братцы, не могу же я сегодня для вас насадить здесь сибирскую тайгу. Зато там уйма объектов, достойных вашего внимания. Не придется изнывать без дела. Ладно, через недельку снова встретимся. А вы до этого подумайте, кто останется здесь, кто уйдет, примерьте и подгоните одежду, чтоб не заметно было, что с чужого плеча. А Леониду Владимировичу, по заказу Сережи, мы специально сшили костюм попросторнее.

— Не надо было лишних хлопот, на мне пока все крепкое.

— Нельзя в такой рухляди. Идти-то придется через Рим, если вы не решите остаться здесь.

— А это не слишком опасно?

— Если двигаться в обход, придется прошагать километров сто с гаком. Да ночью, да по дурным дорогам. А так, через Рим, самое большее — пятьдесят километров, и часть пути можно будет сделать в поезде или автобусе.

— Правильно, — поддержал Капо Пополо. — Уйдете группами по пять-шесть человек, а пулеметы и автоматы мы переправим на повозках. Синьор Фонци даст лошадей и разной разности для камуфляжа. Он каждую неделю отправляет в Рим торговцам мясо и фрукты.

— Добро. Пора прощаться. Когда все будет готово, я пришлю к вам Орландо.

— А разве он при вас?

— Да, с гапистами сдружился. Говорит, что за отца он должен сто гитлеровцев прикончить. С трудом удерживаю его, совсем парень забыл об осторожности.

* * *

У каждого свой норов, своя повадка, свои собственные, порой очень смешные, причуды. Дрожжак раздражителен и придирчив. Таращенко, напротив, всегда невозмутим, но любит поддеть и разыграть других. Сывороткин так и сыплет солеными анекдотами. Однако Леонид никого не выделял, был ровен со всеми — ни сынков, ни пасынков у него здесь не водилось. А все же… А все же есть люди, которые как бы к сердцу его приросли. Если Антон не будет против (было решено его назначить командиром остающейся здесь группы), Леонид заберет с собою Логунова, Муртазина, Ишутина, Скоропадова, Сажина.

Они поговорили с глазу на глаз. Антон, конечно, тоже был крепко привязан к этим людям — с ними он пережил все муки фашистских лагерей, эшелон смерти, с ними вырвался на волю… Но разве он мог не посчитаться с желанием Колесникова, которого за эти полтора года привык уважать, как отца родного!

— Кого хочешь, тех и бери, Леонид Владимирович, — сказал Таращенко.

— А ты что так насупился, обижаешься, что ли, на меня?

— Да что ты! Не назначили бы командиром, сам бы с тобой ушел. Ну ничего, не навеки, думаю, расстаемся.

Подготовка к опасному переходу заняла около недели. Петр Ишутин почти каждый день наведывался в Монтеротондо. С помощью Джулии нашли надежных людей, которые охотно помогли привести одежду в надлежащий вид. Починили и обувь. Потом все вычистили, выстирали, выгладили. Теперь партизаны с виду ничем не отличались от небогатых жителей пригорода.

Дни Джулия проводила за прилавком в аптеке, ночами, не разгибаясь, сидела за шитьем. Петр ни словом не проговорился ей о предстоящей разлуке и лишь накануне отъезда сказал:

— Несколько человек наших отправляются по делу в Рим. И я с ними. Вернусь — извещу. Не волнуйся. А с ребятами связи не теряй, понадобится что — помоги.

Джулия застонала, как раненая птица:

— Пьетро, Пьетро!..

В тот вечер она проводила Петю до моста, прижалась к его груди. Он гладил ее мягкие, пышные волосы и тоже затосковал под гнетом каких-то мрачных предчувствий. Поспешил проститься. Она постояла минутку и кинулась за ним вдогонку. Сняла с шеи серебряный крестик на тоненькой цепочке и надела на Петю.

— От матери остался. Пусть охраняет тебя от бед и напастей…

— Спасибо, Джулия.

— А если я тоже в Рим поеду?

— Нет, нет, я сам… Сам приду к тебе, Джулия.

— Придешь?

— Обязательно… Чао!

— До свидания, до-ро-гой! — сказала Джулия по-русски. — Береги себя, Пьетро…

Настал условленный день, но Орландо все не было. Леонид начал беспокоиться. Хотел к вечеру снова послать Петра в Монтеротондо с поручением разыскать Грасси… Обрадовался Петр, засобирался в дорогу. Но солнце еще не скрылось за холмами, как Грасси сам пришел в ущелье. С ним явились еще три итальянца и стали раздавать аусвайсы, с которыми отряд Колесникова должен был двинуться через Рим.

— А Орландо где? — спросил соскучившийся подругу Сережа.

— Орландо не смог прийти, — сказал Грасси. Голос его прозвучал глухо и неуверенно.

Но Сережа не заметил этого, его отвлекли партизаны, заучивавшие свои новые имена. Леонид превратился теперь в Никола Джусти, каменщика, Ильгужа — в маляра Эрсилио Муччи… Решено было разбиться на группы по пять человек. Первую группу поведет Капо Пополо, остальные — Грасси и пришедшие с ним итальянцы.

Утром партизаны вырядились в новые, перешитые, пригнанные Джулией и ее друзьями костюмы. На Ильгужу, чтоб скрыть его восточный облик, поглубже нахлобучили широкополую шляпу, напялили на нос очки и для верности перевязали бинтом щеку. Вид стал жалкий, будто человек только что из больницы и не совсем еще оклемался.

В путь пустились с большими интервалами. Опасное, рискованное предприятие, но настроение у партизан приподнятое. Что ни говори, впереди Рим. Надоело сидеть в пещерах да капаннах, хоть на большой город, на людей посмотрят. Все же Рим! А люди такие подобрались, что опасность их только бодрит…

В Монтеротондо первую группу встретил Капо Пополо, повел ее на автобусную станцию. Как раз вовремя подошли. На автобус Монтеротондо — Рим уже садились пассажиры. Капо Пополо дал знак, и они поодиночке затесались в небольшую очередь. Но тут, растолкав всех, в автобус продрались несколько немецких солдат. Хозяевами чувствуют себя, гады, ржут вовсю, и, несмотря на раннее утро, от них на версту разит шнапсом. Похоже, со вчерашнего еще не продышались. Пассажиры встали, уступая им место на выбор. Один из фрицев успел придраться к Ильгуже:

— Что, зубы болят? Ай-ай… Дай выбью, сразу полегчает, ха-ха-ха!

К счастью, другой фриц выяснил, что с похмелья они заскочили не на тот маршрут, и с тем же грохотом вся ватага выкатилась наружу.

У въезда в Рим автобус остановили карабинеры.

— Документы! — потребовал марешалло.

Пассажиры зашумели, заворчали:

— Господи, что за блажь, на каждом шагу документы проверяют!

— В своей мы стране или где на чужбине, в плену?

— Помилуй бог, скоро и в туалет без документов пропускать не будут…

— Не галдите! — прикрикнул усатый марешалло, но народ расшумелся пуще прежнего.

Карабинеры переглянулись и, решив, что не стоит дразнить гусей, мельком посмотрели кое у кого документы. Заглянули в аусвайс Леонида, Дрожжака обошли и остановились около Ильгужи. Он схватился за щеку одной рукой, а другой из-за плеча протянул аусвайс. Марешалло пробежал глазами бумажку, потом покосился на Ильгужу и, усмехнувшись в усы, вернул документ. Так и не понял Леонид, то ли вообще карабинеры-итальянцы не были склонны проявлять особого усердия, то ли их заранее попросили закрыть глаза на странности некоторых пассажиров, направляющихся из Монтеротондо в Рим. А ведь придерись они к Ильгуже, пришлось бы пустить в ход пистолеты и завязать бой чуть ли не у самых городских ворот.

На окраине они вылезли из автобуса и пересели в трамвай. Когда вагон уже тронулся, на переднюю площадку впрыгнул господин в щегольской шляпе. Это был Россо Руссо. Увидев пятерку партизан и Капо Пололо, он понял, что все идет, как задумано.

С тех пор как в Монтеротондо сели в автобус, партизаны не перекинулись друг с другом даже словечком. Коля Дрожжак и Вася Скоропадов не отрываясь смотрели в окно. Вася старался запомнить каждое здание, каждую площадь, мимо которых они проезжали, Рим, Рим… А Дрожжак со скуки принимался насвистывать «Катюшу», так что Леониду несколько раз пришлось крепко ущипнуть его исподтишка в бок.

Вылезли они на большой площади. Впереди шел Россо Руссо, затем партизаны, а позади всех — Капо Пополо. Свернув на улицу Капроли, Россо Руссо остановился перед тратторией. На вывеске значилось имя владельца «Альдо Фарабулли». Оглядевшись по сторонам и не обнаружив поблизости ничего подозрительного, Россо Руссо подал знак спутникам следовать за ним и распахнул дверь траттории. В нос ударил запах жареного лука.

Встретил их сам хозяин, маленький, худощавый человек. Он приветливо оглядел всех и шепнул негромко:

— Добрый вечер! — И указал на длинный, никем не занятый стол. — Милости прошу, синьоры.

Пока Идрана, жена Альдо Фарабулли, с любопытством оглядывая гостей, таскала на стол вино, сыр, спагетти, Россо Руссо объяснил Леониду, что он привел их сюда не только подкрепиться и отдохнуть. Хозяева траттории, и муж и жена, люди абсолютно надежные. И если, случаем, партизаны потеряют связь с ним и с Капо Пополо, всегда можно обратиться к Фарабулли.

А Капо Пополо тем временем, чтоб отвести глаза немногочисленным посетителям, наполнил вином тяжелые, неуклюжие стаканы и провозгласил:

— Пью за здоровье моего друга, искуснейшего маляра Эрсилио Муччи!

Не успели выпить и малость закусить, как на дороге появился монах в черной рясе. Он внимательно оглядел публику и вдруг решительным шагом направился к столу, за которым сидели партизаны. Сложил ладони, как для молитвы, поднес к губам и еле слышно — на чистом русском языке — сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

Леонид аж подскочил. Что за наваждение? Он вопросительно покосился на Россо Руссо. А тот как ни в чем не бывало заулыбался и сказал:

— Отец Ерофео, прошу вас, выпейте с нами стаканчик вина!

Отец Ерофео, не присаживаясь, дотянулся до стакана и снова же по-русски прошептал:

— За победу!

Монах выпил и снова налил. На этот раз он решил чокнуться с Дрожжаком, сидевшим как раз с того края. Дрожжак то ли забыл, где он находится, то ли в голове у него уже зашумело от вина, выпитого за здоровье «искуснейшего маляра», — словом, он вскочил, чокнулся со звоном и чуть ли не на всю тратторию крикнул:

— Товарищи! За нашу победу!

Услышав чужеземную речь, все обернулись в их сторону. И как раз в эту минуту настежь распахнулась дверь, и в тратторию ввалилось с десяток немцев. Пока они шумели, выбирая место получше и требуя немедленно обслужить их, Альдо сумел незаметно выпроводить партизан через кухню.

Оказалось, что уже стемнело. Не давая партизанам перевести дух, Россо Руссо проходными дворами и переулками вывел их к трамвайной остановке. Проехали немного и пересели на другой трамвай, потом на третий. Наконец оказались на окраине Рима. Слева от шоссе чернели развалины древнего акведука. Россо Руссо сказал Леониду:

— Если появится патруль, спрячьтесь там.

Но все обошлось благополучно. На дороге почти не было движения. Россо Руссо остановил старый грузовичок, переговорил с шофером и шепнул:

— Залезайте!..

На развилке дорог партизаны выгрузились, и Капо Пополо по узкой тропке повел их куда-то на север. Вскоре сквозь ночную тьму они разглядели на поле одинокое строение. Подошли. Капо Пополо приложил ухо к двери сарая, послушал:

— Входи!

Сарай битком набит огромными бочками. На одной из них, поставленной на попа, неярко мерцает коптилка. Пахнет вином и сухой листвой. Около бочки с коптилкой сидят пять-шесть обросших бородами итальянцев. При появлении Капо Пополо и партизан они дружно вскакивают на ноги.

— Добрый вечер! А где остальные?

— Скоро подойдут! — отвечает Капо Пополо, пожимая им руки.

 

12

…Уже давно отлетели птицы в теплые края, и лишь ясными ночами мерцает Млечный Путь, словно бы отмечая серебристой пылью дорогу, по которой ушли крылатые стаи. Под дыханьем зимы повяли недавно упругие, тонкие стрелки озимей; зайцы нарядились в маскировочные халаты, чтобы легче было скрываться от зубастых врагов своих; с севера — следом за отлетевшими птицами — движутся низкие тучи, выбеливая землю пушистыми хлопьями.

Но ни злой ветер, ни пурга, ни мороз не помеха советским воинам: от Баренцева до Черного моря сплошным всесокрушающим валом идут они на запад, спешат очистить родную землю от ненавистных захватчиков.

Близится час расплаты.

…В далеком Тегеране совещаются Сталин, Рузвельт и Черчилль, обсуждают проблемы войны и послевоенного мира.

Черчилль и Рузвельт дают слово, что второй фронт будет открыт не позднее мая 1944 года. Сталин улыбается:

— Надеюсь, срок окончательный и больше никаких проволочек не будет? — Он пытливо смотрит на президента Америки, потом на премьер-министра Англии.

— Да, окончательный, — говорит Рузвельт, нажимая на педаль своей коляски.

— Никаких проволочек не будет, господин маршал, — говорит Черчилль, затягиваясь сигарой.

…Берлин. Бетонированное логово фюрера. Гитлер читает секретные донесения о встрече «Большой тройки», и с каждой минутой сильнее дергается щека, больнее покалывает в боку. Он наливает в стакан карлсбадскую воду. Горлышко бутылки с раздражающим звоном бьется о край стакана…

* * *

…Северная Италия. В середине ноября в Вероне Муссолини созывает первый съезд республиканской фашистской партии, на котором принимается широковещательная хартия об упразднении монархического строя, о справедливом распределении доходов, о созыве по окончании войны Учредительного собрания…

Чудом выскочивший из мышеловки дуче снова начинает бредить великой империей, простирающейся от Красного моря до Атлантического океана, и снова в его кабинете появляется бюст Юлия Цезаря. Не забывает он и о тех деятелях фашистской партии, которые в течение двадцати лет помогали ему терроризировать итальянский народ, но которые на заседании «Большого фашистского совета» 25 июля 1943 года осмелились проголосовать против него. Через два месяца после съезда в той же Вероне состоялся судебный процесс: их обвинили в измене и приговорили к смертной казни. Правда, большинство осужденных находилось в бегах, однако кое-кого удалось поймать и расстрелять. Поплатился жизнью граф Галеаццо Чиано, зять Муссолини.

На другой день после открытия съезда под носом у дуче в Турине вспыхнула стачка металлистов. Волна забастовок на оккупированном гитлеровцами индустриальном севере Италии нарастала, как снежный ком, нанося все новые удары немецким захватчикам и потугам дуче играть роль лидера нации.

Забастовки проходили под лозунгами: «Долой войну! Долой Муссолини!»

* * *

…В ноябре же в Милане организовалось главное командование гарибальдийских бригад. Партизанское движение перекинулось и в Центральную Италию. В Лацио, в области, куда входила провинция Рим, к началу декабря было около сотни партизанских отрядов и групп, среди них три «русских отряда». Первый действовал к северо-востоку от Рима в районе Палестрины, второй — в ущельях Монтеротондо, третий — в центре Вечного города и назывался «Молодежный отряд». Им руководил воентехник Конопленко.

* * *

…Начальник оперативного отдела делает доклад о положении на фронтах. Командующий 8-й армией генерал Александер слушает его вполуха. Он и без оперативного отдела знает, где застряла линия фронта. А полковник все говорит:

— Самолетов у Гитлера в десять раз меньше, чем у нас танков…

Генерал Александер прерывает его:

— Куда это вы так торопитесь, господин полковник? — Он подходит к окну. На его скучающем лице проступает улыбка. — Здесь голубое небо, щедрое солнце, а у нас, в туманном Альбионе, теперь идут дожди, а то и снег. Сыро, мглисто… Брр…

— Русские каждый день продвигаются вперед, сэр.

— Да, да, прут вовсю, теперь их ничем не остановишь,— ворчит генерал. Он идет к другому столу, где разложена карта Апеннинского полуострова, напоминающего своими очертаниями кавалерийский сапог со шпорой, и, ткнув карандашом в голенище «сапога», спрашивает:

— А как партизанское движение? Идет на убыль?

— Напротив, сэр. День ото дня разгорается. Даже появились русские отряды.

Генерал кривит губы.

— Куда ни глянь, всюду русские… Булавочными уколами тигра не убьешь. Зимою мобильность наших частей будет слишком ограничена, поэтому никакой помощи оказать партизанам мы не сможем. Немцы расправятся с ними в два счета.

* * *

…В пещерах Сорратте на окраине Рима, где разместился штаб фельдмаршала Кессельринга, появляется начальник гестапо обергруппенфюрер Карл Вольф. Вид у фельдмаршала хмурый:

— Что, опять партизаны?

— Да, партизаны, герр фельдмаршал. — Гестаповец начинает перечислять ущерб, который нанесли партизаны за последние дни: — Бросили бомбу в отель «Флора», совершили налет на здание германского военного трибунала… В окрестностях Рима каждую ночь диверсии. Судя по данным агентурной разведки, поблизости действует несколько русских партизанских отрядов. Во главе их стоит Россо Руссо.

— А это еще кто такой?

— Никто не знает.

— Даю неделю сроку на то, чтобы изловить и повесить на первом столбе этого Россо Руссо.

— Герр фельдмаршал, прошу вашего разрешения на проведение облавы в Риме и во всех провинциях Лацио.

— Разрешаю. Чтоб к рождеству в Риме и во всей области не осталось ни одного живого бандита.

— Не останется, герр фельдмаршал. У меня уже план разработан.

* * *

…Около Леонида сидят два итальянца. Один из них в мягкой велюровой шляпе и легком плаще. Лицо круглое, добродушное. Он срывает одной рукой завялившиеся прямо на лозах редкие виноградины, отправляет в рот, жует и улыбается:

— Настоящее вино. Съешь ведро — и будто стакан «фраскати» выпил.

Это Альдо Форбучини, адвокат из Палестрины. В его доме на окраине города разместился какой-то секретный штаб гитлеровцев. Россо Руссо с помощью надежного человека сумел втянуть адвоката в движение Сопротивления. Прошло немного времени, и Альдо Форбучини, полжизни которого прошло в изучении законов, на каждом шагу нарушаемых и самим Муссолини и его подручными, превратился в ярого антифашиста.

— Синьор Леонидо, если немцы что-нибудь задумают сегодня, то завтра же их планы будут известны вам, — говорит он, посмеиваясь, и на его щеках обозначаются ямочки. — Начальник штаба — мой закадычный друг. Оказалось, что мы с ним в одни и те же годы учились в Берлинском университете. Душа фашиста, рука палача, но пока что приходится терпеть.

— Спасибо, синьор Форбучини. Кстати, не сможете ли вы достать нам ракетницу и несколько ракет? Туго приходится при ночных налетах, нет удобной сигнализации.

Альдо поворачивается к молчаливому своему соседу и что-то говорит ему по-итальянски.

— Си, си, — одобряет тот, собрав наперстком тонкие, бледные губы.

Спокойный и немногоречивый спутник адвоката — тот самый отец Паоло Марчеллини, слава о бесстрашных подвигах которого гремит по всей округе. Сначала он убивал немецких офицеров прямо на улицах Рима, а когда гитлеровцы напали на его след, ушел к крестьянам, за город, и собрал небольшой отряд.

Сейчас отец Паоло увязался с Альдо, чтобы повидаться с русскими и договориться об устройстве совместного грандиозного «фейерверка». Несмотря на кажущиеся спокойствие и неторопливость, человек он был энергичный, настойчивый. Многие годы находился при Ватикане и, возможно, лелеял в душе честолюбивые замыслы о продвижении вверх по лестнице церковной иерархии. Может быть, впереди ему грезилась и пурпурная кардинальская мантия. Но над всеми этими помыслами взяла верх ненависть к чужеземным захватчикам — благочестивый католик стал беспощадным мстителем.

— Немцы прямо не говорят, но по некоторым намекам следует предполагать, что днями готовится большая карательная экспедиция. Поэтому, синьор Леонидо, вы не поддавайтесь уговорам дона Паоло и пока что сидите тихонько, — говорит Альдо, сорвав очередную виноградину. — Продовольствием я вас обеспечу. Пароль: «Везувий».

Считая, что разговор закончен, адвокат поднимается. Встает и Леонид.

— Наоборот. Именно теперь мы и должны дать бой врагу. Кровь за кровь!

— Карл Вольф объявил награду в триста тысяч лир за голову каждого русского партизана.

— А я за голову Карла Вольфа медной бы полушки не дал!

Тем временем отец Паоло встал между Леонидом и адвокатом и, поглядывая то на того, то на другого, с жаром о чем-то заговорил.

— Что он сказал?

— Спрашивает, когда вы вместе с ним пойдете на диверсию.

Леонид усмехается:

— Видите, синьор Альдо, не только русским, но и итальянцам не сидится без дела. Я никогда не думал, что священники могут быть такими бесстрашными воинами. Свяжемся с Таращенкой, с Россо Руссо и вместе, в один и тот же день, грохнем, чтоб земля затряслась, как при извержении Везувия!

Альдо перевел его слова. Дон Паоло сморщил тонкие губы и тоже усмехнулся. Потом заговорил нараспев, словно читая псалом:

— Гнев богов медлителен, но страшен.

— Истинно, страшным будет возмездие. Фашизм погибнет под огненной лавой, как некогда погибли Помпеи, — сказал адвокат.

— А вы неплохо говорите по-русски, — похвалил Леонид, провожая Альдо и отца Паоло мимо дозорных.

— О да! Я усердно изучал в свое время юриспруденцию многих стран. Увлекался искусством ваших адвокатов и ораторов.

— А теперь, значит, искусство войны изучаете? — сказал Леонид, пожимая холеную руку интеллигента-книгочия.

— Нет! Этим уж вы занимайтесь. Моя задача — снабжение продовольствием и разведка. — Мягкая, ласковая улыбка обращает лицо синьора Форбучини в геометрически правильный круг.

А отец Паоло между тем задирает полу плаща, вытаскивает из заднего кармана немецкий пистолет и, нацелившись в какую-то неведомую точку, делает вид, что нажимает курок.

— Пара-беллум! Что значит: будь готов к войне. И впрямь, немцы весь свой век готовятся к войне, а мы всю жизнь думаем о том свете, мечтаем попасть в рай. От этих немецких пистолетов, носящих звучное латинское название, погибло немало потомков древних латинян. Впредь и нам, итальянцам, полагается быть поумнее.

— О да! Войны приносят не только разруху и смерть, но и научают уму-разуму целые народы, — с пафосом восклицает адвокат.

— Завтра наш связной принесет вам ракетницу и ракеты, — говорит отец Паоло. — А пока примите в подарок этот парабеллум.

— Спасибо.

— Пароль: «Не дразните спящую собаку!»

Леонид улыбается.

— Почему такой забавный пароль?

— Это изречение папы Пия Двенадцатого. Так он сказал, когда услышал, что его отцы-священники в союзе с партизанами дубасят гитлеровцев.

— Лукавый и опасный человек он, папа Пий Двенадцатый, — говорит Альдо, и его красивое, доброе лицо вдруг становится мрачным. — В бога я верю, но слугам божьим, заступающимся за фашистов, доверять не могу.

— О божьи рабы, — говорит отец Паоло, сложив руки на груди и глядя на собеседников сквозь опущенные ресницы. — Я уж вам не в первый раз объясняю, что разумному человеку положено уметь из яда делать лекарство. В покоях Ватикана немало гапистов обрели себе надежное убежище. А падре Ерофео… — Отец Паоло выпятил губы и с постным, словно на проповеди, выражением лица пояснил: — Падре Ерофео ловко доит казну Ватикана, чтобы накормить и одеть русских партизан…

— Так вы знаете отца Ерофео?

— О-о… Хе-хе-хе… Ангел, сатана, легенда!.. Мы с ним когда-то вместе учились. Он в «Руссикуме», а я в «Латиникуме»… Еще в те времена страсть как выпить любил, все приговаривал, что, не будь он священником, заделался бы трактирщиком. Чтоб вино всегда под рукою иметь. Ладно. До скорой встречи!

Леонид смотрит им вслед.

Еще полгода не прошло, как «эшелон смерти» привез их на Апеннинский полуостров, а уж со сколькими итальянцами успели подружиться советские люди под его голубым небом… Непоседливый и живой, словно ртуть, Орландо Орланди. Старый солдат Альфредо Грасси, сдержанный, молчаливый, но постоянный в дружбе, упорный в ненависти. Капо Пополо — воплощение лучших человеческих черт: мужества, скромности, ума и доброты. С ним всегда чувствуешь себя легко и свободно, когда надо — серьезен, когда можно — весел и даже беспечен. Добродушный сластена Москателли, без чьей помощи едва ли бы они так просто вырвались из тюрьмы. Вся светлая и ласковая, словно сотканная из солнечных лучей Джулия и цыганенок Марио. Даже помещик, синьор Фонци, так радушно встретил их, русских, и не пожалел для партизан жирных барашков из своего стада.

И теперь вот они: поглядывающий из-под смиренно опущенных ресниц «благочестивый» отец Паоло и адвокат Форбучини, который не побоялся на склоне лет стать обвинителем иноземных и своих фашистов, хотя ему самому жилось при них отнюдь не худо…

Муссолини нарядил своих молодчиков в черные рубахи и тщился вычернить сердце всего народа. Но из его стараний ничего не вышло. История уготовила ему судьбу скорпиона, попавшего в ловушку и в приступе ярости гибнущего от собственного яда. «Республика Сало» оказалась лишь некоторой отсрочкой приговора. Если от фашизма Италию не избавят союзники, итальянский народ сам освободит себя. Леонид теперь твердо убежден в этом, как убежден в том, что завтра взойдет солнце.

А от дерева к дереву протянулась паутина. На ней расселись еле видимые глазом жемчужные капельки. Тишина. Не шелохнется лист, кое-где уцелевший на виноградной лозе. Только щекочет ноздри винный запах, словно бы идущий из самой земли, да изредка прощебечут, протенькают, перекликаясь друг с другом, неведомые пичужки. Тишь и безветрие нагоняют дрему. Точь-в-точь как наше бабье лето…

Гряда невысоких холмов вулканического, должно быть, происхождения. На их пологих склонах раскинулась Палестрина. Справа, слева, сзади и спереди — всюду, куда достигает взор, хутора из трех-четырех строений или отдельные усадьбы. Обычная картина, какая бывает на подступах к большим городам. Нелегко будет вести бой в такой обстановке. Недаром же итальянцы избрали тактику мелких отрядов. Отряды у них состоят из сорока-пятидесяти бойцов, которые разделяются на группы, а группы, в свою очередь, на звенья человек по пять, по шесть.

Высоко в бескрайнем голубом своде раздается гуденье. Судя по звуку, самолет не должен быть немецким. Наверно, разведчик союзников. Он каждый день пролетает над Палестриной. Эх, что бы стоило сбросить с этого самолета пару ящиков с боеприпасами…

Связались с Таращенкой, договорились с Россо Руссо, где и когда нанести удар, и — чуть было все прахом не пошло.

Дело было так. Колесников взял с собой Петра Ишутина, Муртазина и отправился посмотреть на объект, который им предстояло взорвать. После их ухода под самым носом секрета как из-под земли выросли два незнакомых человека. Если бы они свернули на другую тропинку, Дрожжак (а в секрете оставался как раз он) ни звуком бы не выдал себя. Но незнакомцы поперли прямо на него. Стало быть, держат путь на капанны, где расположился партизанский отряд. Выхода не было, Дрожжак окликнул их по-итальянски:

— Стой! Кто идет?

Один из них с волосами до самых плеч засмеялся и отозвался по-русски:

— Так вы же русские!..

Дрожжаку, пожалуй, надо бы промолчать, а он возьми да ввяжись в разговор:

— Ну и что?

— Отведите нас к вашему командиру, — сказал волосатик.

— А вы кто такие?

— Партизаны.

— Пароль.

— А мы не знаем. Нашу группу немцы разгромили. Три дня и три ночи прятались, пока здешние крестьяне не приютили.

— А как вы узнали про нас?

— Итальянцы не только разговорчивы, но и глазасты, приметливы.

Дрожжак растерялся: верить, не верить?

— Да вы не бойтесь, — сказал волосатик. — У нас даже оружия нет. Не верите, обыщите. — Он распахнул плащ.

Дрожжак подумал, что сомневаться в их правдивости оснований нет, и крикнул, обернувшись назад:

— Остапченко, отведи к нашим вот этих двух итальянцев!

Те держались очень скромно. Предложили было им хлеба — отказались: вам самим, дескать, пригодится. Интендант Иван Семенович пожалел их и налил вина из «энзе». Бородатый пить не стал, а волосатик, приговаривая: «Эх, стосковался!», осушил все до капли. Потом, мешая русские и итальянские слова, рассказал нескольк смешных анекдотов и задремал. Колесников все не возвращался, гости собрались уходить.

— Куда же вы пойдете? Днем-то опасно, попадетесь! — сказал Сажин, провожая их до секрета.

— О-о, с нашими аусвайсами хоть до Берлина иди, никто не придерется, — ухмыльнулся волосатик. — Мы скоро еще наведаемся.

— Приходите, приходите.

Когда итальянцы ушли, Скоропадов поделился с товарищами своими сомнениями.

— Брось… Разве не видишь, устали, изголодались, как псы бездомные.

— Тот, что с длинными волосами, косит на один глаз, а я с детства не доверяю косым, — настаивал Скоропадов. — Все кажется, что такой в сторону смотрит, подлые дела свои спрятать хочет.

— Так человек, Васенька, не по своей охоте косит. Это от бога дается.

— Так-то так, но…

Не успел Колесников со спутниками перевести дух, вернувшись с разведки, как с виллы адвоката прибежал запыхавшийся мальчонка.

— «Везувий»! «Везувий»!.. — выдохнул он, когда его остановил секрет. — Дове команданте? Где командир? — надрывался мальчик.

Его привели в капанну, где находился Колесников. Похоже, что Альдо подробно рассказал своему связисту, каков из себя командир партизан. Мальчик, как увидел Леонида, так в рукав ему вцепился:

— Бегите скорее! Облава!

— Куда бежать?

— Туда! — Мальчик показал на каштановую рощу, черневшую на склоне дальнего холма.

Леонид пронзительно свистнул. По сигналу тревоги все двадцать партизан были у «сборного пункта».

Вскоре со стороны Палестрины донеслась трескотня мотоциклетных моторов.

Не успели еще партизаны добраться до рощи, а капанны, где недавно было их убежище, со всех сторон окружили немцы. Раздались автоматные очереди. Затем над виноградниками заклубился дым. Гитлеровцы, не обнаружив здесь партизан, со зла подожгли ни в чем не повинные шалаши.

— Леонид Владимирович! Это не иначе, как давешние итальянцы привели их, — сказал Скоропадов, глядя на черные клубы дыма, поднимавшиеся прямо к вечереющему небу.

— Что это за итальянцы?

Вася рассказал про сегодняшних гостей.

— Кто был в секрете?

— Дрожжак и Остапченко.

— Теперь-то вы поняли свою ошибку?

— А что я должен был делать? — спросил Дрожжак. — Ведь еще не было случая, чтоб итальянцы нас подвели.

«Да, как следовало ему поступить? Завернуть их назад? Или не обнаруживать себя и проследить, что они будут делать?»

— Вина обоюдная, и моя, и ваша. Мне надо было выбрать место для секретов подальше от стана, а вам — без пароля никого не пропускать.

— А если бы они не ушли? Стрелять?

— Да. Стрелять. Война — не детская игра.

Так, с налета на русские отряды, началась длившаяся весь декабрь «охота на людей». Утром и вечером, в полдень и в глухую полночь пьяные немцы врывались в дома, магазины, рестораны, больницы, обыскивали, переворачивали все вверх дном. Задерживали всех зрителей в кинотеатрах и рыскали даже по кладбищам. Любого итальянца, в чьих документах хоть бы одна буква казалась им сомнительной, заталкивали в черный фургон. За день таких набирались сотни. В лучшем случае несчастных ждали принудительные работы в Германии, в худшем…

В тюрьмах на улице Тассо эсэсовцы Капплера пытали узников с изощренной жестокостью, не снившейся даже инквизиторам. А в пансионе «Яккарино», о котором рассказывал как-то Леониду синьор Москателли, двуногие псы Коха загоняли итальянцам иголки под ногти, гасили yа их лбах горящие сигареты, требуя признания и выдачи сообщников. Столы, двери, стены «комфортабельнейшей в мире тюрьмы» были забрызганы кровью жертв.

И все-таки жизнь шла не по замыслам кохов и капплеров. Ответом на ярость карателей были новые партизанские отряды. И снова летел на воздух военный склад, опять пылали цистерны с бензином…

Шикарный ресторан в центре Рима. Оркестр играет попурри из «Севильского цирюльника». Два изрядно захмелевших немца нелепо размахивают руками, как бы дирижируя веселой музыкой. Один из них офицер СС. Он пьян вдрызг, то и дело надсадно орет — подпевает, так сказать. Другой — потрезвее — все унимает его, но, видя, что тот только пуще расходится, подзывает официантку, расплачивается за ужин. Пьяные офицеры выходят на улицу, останавливают такси. Почему-то попадают на самую окраину Вечного города. Тот, что потрезвее, отпускает машину и уводит эсэсовца под мост. Молодая луна отражается в желтых водах Тибра. Кругом тишина, безлюдье. Блестит сталь пистолета, и офицер СС отправляется в бессрочную командировку в «нордическую» Валгаллу. Отец Ерофео продувает ствол и с довольной улыбкой подбивает итог: «Двенадцатый…»

На следующее утро в черной рясе, с четками в руках, потупивши очи долу, отец Ерофео шагает по улице, высматривая, куда и зачем заходят немецкие офицеры, а вечером он опять преображается — выступает эдаким лихим немецким воякой.

Нарядны, как юные синьорины, собравшиеся на бал, виа Номентана и улица Двадцать Первого Апреля. Здесь в самую знойную пору прохлада и тень от высоких раскидистых платанов. Потому-то их облюбовали фашистские «иерархи», толстосумы и послы иностранных держав. На перекрестке этих двух аристократических улиц стоит трехэтажная, непритязательная по архитектуре, но очень приятная для глаза, чистенькая вилла. Если б на ее полукруглом фронтоне не красовались три каменных слона, пожалуй, никто бы и не остановился, чтобы посмотреть на виллу, — Рим битком набит куда более примечательными и славными зданиями. Так же ничьего внимания не привлекала и медная пластинка на парадных дверях с надписью «Консульство Таиланда».

Самого посла давно здесь нет. Он сложил в подвалы особняка картины, вазы и всякую, хоть сколько-нибудь ценную, мебель, отдал ключи синьору Флейшину и смылся в Северную Италию, поближе к Муссолини. Его страна воевала против союзников на стороне Японии.

Окна зашторены. Алексей Николаевич Флейшин, он же неуловимый Россо Руссо, обсуждает с представителями трех русских отрядов подробности предстоящей операции. На столе вино, черный кофе и… план Рима.

Партизаны прощаются с Флейшином. Уже у порога Сережа Логунов останавливает Корякова, прибывшего из отряда Таращенки:

— Орландо у вас не показывался?

— Нет, не видать было.

— Куда же он подевался?

Россо Руссо слышит этот разговор.

— Не судьба тебе, Сережа, снова встретиться с Орландо.

— Почему? — Сердце Сережи как судорогой сжало.

— Он бросил гранату в машину, в которой сидел немецкий генерал. Фашист уцелел, а Орландо схватили и замучили в пансионе «Яккарино»…

Сережа закрыл лицо руками и, прислонившись к дверному косяку, в голос зарыдал:

— Орландо!.. Орлик наш!

 

13

После удачной операции, проведенной совместно с итальянскими партизанами, отряд добрался в стан почти на исходе ночи. Устали, намаялись бойцы — сразу залегли спать. Леонид обошел дозоры и тоже забрался в шалаш. Задремал. Вдруг откуда-то донесся жалобный женский взвизг. Было непонятно: во сне это ему попритчилось или в самом деле кто-то кричал? Крик повторился. Теперь он прозвучал ближе, отчетливее. Леониду показалось, будто Маша позвала его, и он, накинув пиджак, выскочил на пригорок. Нигде никого. Решив, что во сне померещилось, хотел уйти обратно в шалаш, но услышал голос Ильгужи, бывшего в секрете.

— Муртазин, кто там? Что случилось?..

Леонид направился в ту сторону и увидел итальянку с распущенными, растрепанными волосами. Со зла ли, со страху ли, женщина ни слова толком не могла выговорить, а все повторяла:

— Синьор партиджано… Синьор партиджано!.. — По ее морщинистому лицу ручьем катились слезы.

— Да вы успокойтесь, синьора. Не торопитесь, расскажите, в чем дело?

Из ее взволнованной, путаной речи Леонид понял только два слова: «немцы» и «коровы», а где немцы и какие коровы, так и не смог разобрать.

— Муртазин, сходи-ка позови Сережу. Может, он что поймет.

Потирая глаза детскими кулачонками, к ним подошел Логунов.

— Послушай, о чем она?

Похоже, что ласковый голос юноши подействовал на итальянку успокаивающе. Теперь она говорила более связно и вразумительно.

— Немцы забирают в деревне скот, коров и овечек. И вчера побывали у них, и сегодня нагрянули с утра пораньше, — коротко передал Сережа рассказ женщины.

— Сколько их?

— Много, много… На машинах.

— Так, так… Иди, Сережа, разбуди ребят.

— Эх, только заснули!

— Ничего, потом отоспимся.

Сережа и Ильгужа пошли поднимать партизан, а Леонид попросил итальянку немного потерпеть и показать им безопасную дорогу к деревне.

— Ничего, синьора, ничего. Мы сейчас наведем порядок.

Партизаны шли по балке, которая перед самой деревней подходила к шоссе. На их глазах мимо пронесся огромный грузовик с овцами и курами и скрылся из виду за косогором.

— Эх, опоздали! — пожалел Ильгужа.

Нет, оказалось, что еще не опоздали. Итальянка провела их по задам к одноэтажному каменному дому. Как раз в это время на крыльце появились двое фрицев. Первый из них, высокий и костлявый, чем-то смахивающий на гауптмана Зеппа из Раквере, держал в руках корзину, полную яиц, а второй немец нес его каску и рюкзак.

Итальянка указала на долговязого немца и прошептала:

— Команданте, команданте…

— Ты теперь уходи, — сказал ей Леонид. — Бах-бах будет.

С другого двора солдаты вывели большую бурую корову. Один тянет за веревку, напарник погоняет сзади. В воротах напротив показался третий. Он сел верхом на барана, хохочет, орет:

— Кавалерия! Кавалерия!..

Тем временем к грузовикам, стоявшим посредине деревни, стали стекаться со всех сторон солдаты — кто с гусем, кто с курицей под мышкой. Мечутся козы и овцы, по улице летит птичий пух, за немцами бегут, голосят женщины и дети. Одни ругают грабителей, другие тщетно пытаются разжалобить. А вот где-то звонко — на всю деревню, — то ли прощаясь, то ли утешая хозяев, кукарекнул петух.

Леонид колебался, не решаясь сделать выбор между двумя возможностями: окружить ли немцев прямо тут в деревне и «ура, хенде хох!» или, подождав их на шоссе, забросать гранатами машины. Он посоветовался с Муртазиным и Ишутиным, притаившимися рядом.

— Первое не пойдет, командир. На улице полно людей. Если придется открыть огонь, того гляди вместе с блохами шубу сожжешь.

— Я сам того же опасаюсь. Но как угадаешь, в какую сторону они направятся, когда погрузят свои «трофеи»?

— Так давай разделимся и устроим засаду по обе стороны деревни.

— Народу у нас маловато.

— Ничего. Если где завяжется серьезный бой, подоспеем. Да немцы подумают, что их атакует новый отряд, — сказал Петя.

— Правильно. Товарищи… — Леонид сделал партизанам знак подойти поближе. — Ты, ты и ты… Вы пойдете с Муртазиным на тот конец деревни и возьмете под прицел шоссе. А мы, — он обратился к остальным, — двинемся в эту сторону. Пошли!

Полчаса спустя на шоссе, где залегла группа Колесникова, показались две грузовые машины.

«А где же две другие? В деревне задержались или к Ильгуже направились?»

— Дрожжак и Скоропадов, вы по колесам бейте, а ты, Остапченко, возьми на прицел шофера в первой машине… Огонь!..

Леонид так и не смог понять, каким путем жители деревни успели проведать о победе. Итальянцы тут же прибежали, вскочили в кузова и давай сгружать живность прямо на дорогу. Дело свое они сделали с удивительным проворством. Потом подошли к партизанам, жали руки, совали в подарок гусей и кур.

— Прего, возьмите!

— Грацие, танте грацие!

— Пойдемте с нами, в деревню!

— Вот моего петуха возьмите!

— Русские — герои!

— Да здравствует Россия!

Иван Семенович нежно поглаживает огромного горластого петуха и все таскается за Колесниковым:

— Командир, как мне быть? Взять или нет?.. Ах, какой петух! Весь отряд бы можно накормить…

Воспользовавшись шумом и суетой, долговязый унтер метнулся с дороги в поле и нырнул в овраг.

— Цурюк! — крикнул было Ишутин, но унтер не остановился. Прогремела длинная автоматная очередь. Немец подпрыгнул, словно подстреленный заяц, и сорвался в яму.

А вот подоспела и группа Муртазина.

— У нас обошлось без кровопролития, — бодро доложил Ильгужа. — Услышав, как запели ваши автоматы, они побросали машины и коров и сиганули в овраг.

— А почему не догнали их?

— Да там не проберешься. Заросли, колючки.

— Ну и черт с ними!

— А что с машинами делать? — спросил кто-то.

— Подожжем.

— Не торопись. Кто умеет водить? Ишутин! И ты, Муртазин? Садитесь.

— Немцев-то куда денем?

— Тоже с собой заберем.

— Эй, фрицы, грузитесь, шнель, шнель!

— Куда вы нас везете? — спросил на ломаном русском языке нелепый толстяк с головой, как лукошко.

— В санаторий.

Тот, похоже, не понял, переспросил:

— Куда, куда?

— На кудыкину гору. Швайген, фриц, много не шпрехай.

— Все сели? Поехали!

У обрыва с крутыми, почти отвесными склонами Колесников приказал остановить машину и выгрузиться.

— Сумеешь выпрыгнуть из кабины на большой скорости? — спросил он у Петра.

— Спрыгнуть пустяк, заскочить и то могу, — сказал тот, поняв, что задумал командир.

— Прогони машину немного вперед и заверни в пропасть.

— Эх, машину жалко, — вздохнул Иван Семенович, — в нашем-то колхозе как бы еще пригодилась.

— Не горюй, старина, для колхоза твоего получше раздобудем!

— А этих с собой, что ли, будем таскать? — спросил Сережа Логунов, кивнув на немцев, у которых губы посинели от страха.

— Посадим их в кузов и… разобьются, так разобьются, уцелеют — их счастье, — предложил Дрожжак.

Колесников повернулся и окинул пленных суровым взглядом. Перед ним стоят четыре смертельных врага. Правда, зубы им уже пообломали. Стрелять — вроде рук марать не хочется, а если отпустить, так завтра они сами в нас же стрелять будут…

В эту минуту как-то случилось, что с пояса Сережи Логунова сорвалась и упала граната. Большеголовый толстяк среагировал мгновенно — камнем рванулся под обрыв. Кто-то пальнул ему в спину. Треск выстрела слился с грохотом грузовика, который Петр Ишутин на большой скорости повернул в пропасть.

Один из оставшихся немцев совсем перетрусил и, опустившись на колени перед Колесниковым, начал молить о пощаде. Другой прикрикнул на него, но тот не послушался. Вытащил из кармана пухлый, будто забрюхатевшая кошка, бумажник и показал партизанам фотокарточки:

— Майне киндер… айн, цвай, драй, фир…

— Ишь ты, о детках запел. Четверо, говорит.

— Нихт дойче… Остеррайхер.

— Говорит, австрияк, не немец.

— Я, я, нихт фашист. Гитлер капут…

Леонид задумался. Может, и впрямь отпустить эту мокрую курицу? Но тут из бумажника пленного что-то выскользнуло и звякнуло о камень. Подняли, посмотрели. Орден Красной Звезды. Ильгужа, увидев орден, машинально пощупал свою грудь. Колесников понял смысл его движения. За храбрость, проявленную на озере Хасан, Ильгужа был награжден Красной Звездой. Орден ему вручил сам Михаил Иванович Калинин в Кремле. Вот эту драгоценную награду забрали у него в первую же минуту, как он, изнемогший от потери крови, попал в плен.

— Эй, фриц, ты где это взял?

— Фронт… Волхов… — пробурчал тот.

Неожиданное происшествие развлекло партизан.

Каждый хотел потрогать орден, рассмотреть поближе, а некоторые примеривали — прикладывали к рубахе. Словом, потеряли бдительность. А фриц хлопал глазами в белесых ресницах и твердил: «Трофей… Трофей…»

Ильгужа раздвинул ребят, подошел к немцу вплотную и приставил кулак к его подрагивающему, как у кролика, носу:

— Вот тебе трофей! Чурбан с глазами!.. Ну-ка, давай сюда бумажник. Портмоне!

— А-а, портмоне… — Немец протянул Ильгуже бумажник, из которого выпало несколько красноармейских звездочек.

— Это тоже трофей?

Немец закивал головой и, будто радуясь чему-то, охотно подтвердил:

— Я, я, трофей.

— Вот тебе еще трофей, фреттер-меттер! — Ильгужа двинул его по скуле.

Фриц оказался крепок. Закачался, словно ванька-встанька, а все же устоял. Ильгужа снова замахнулся, но Колесников схватил его за руку.

— Брось!

— А чего с ним цацкаться! Смотри, сколько наших людей загубил. Может, и капитана Хомерики как раз-то он убил.

— Так ты уведи его к обрыву и… — Дрожжак выставил палец вперед и щелкнул языком.

Когда ребята поняли, что зря это они столько мешкали на самом шоссе, было уже поздно. Впереди зашумели мотоциклы. Колесников приказал отступать к ущелью. А пленные немцы между тем, будто козы, вприпрыжку побежали в ту сторону, где стрекотали моторы. Теперь раздумывать не было смысла — кто-то скосил «бегунов» меткой автоматной очередью.

Сзади тоже послышался шум. Оглянулись, увидели три крытых брезентом грузовика.

— Муртазин! Встречай со своей группой тех, что на машине. А вы, — обратился Колесников к остальным,— за мной!

На грузовиках оказались солдаты. Они спрыгнули вниз и рассыпались по обе стороны шоссе. Начали устанавливать пулеметы и ротные минометы.

«Дело принимает опасный оборот, — подумал Колесников, оценив обстановку. — У них слишком явный перевес. Придется рискнуть, уйти в ущелье, в заросли… На дороге нам не отбиться».

— В ущелье! Под обрыв! — крикнул он во всю мощь.

Тем временем подоспели еще три машины с солдатами и минометами.

— Неужели Муртазин не заметил сигнала? Вася! Передай ему, пусть отступает в ущелье.

— Есть!

Вася побежал вдоль канавы к Муртазину, но на половине пути его настигла вражеская пуля. Отбросив автомат далеко в сторону, парень с Арбата упал на лужайку.

— Вася! — с надрывом закричал Ишутин и, не пригибаясь, напрямик помчался к нему.

Немцы открыли огонь по смельчаку изо всех автоматов и пулеметов. Но Ишутин был словно заговорен от пуль — даже не оглянулся. Подхватил Скоропадова на руки и потащил в котловину, которую приметил еще на бегу. Прошел он с ношей своей самое большее пятьдесят — шестьдесят шагов, и времени это заняло всего-то две минуты, однако Ишутину показалось, что каждая минута тянулась, как долгая-долгая жизнь.

— Потерпи, Вася, потерпи. Сейчас…

И вот наконец они вне опасности — в котловине. Пули с пронзительным визгом пролетают над головой, но сюда не достают. Можно перевязать рану. Петр вытащил из кармана пакет.

— Терпи, терпи, Васенька, сейчас перевяжу и понесу я тебя в ущелье.

— Ущелье? Опять ущелье? — Скоропадов с улыбкой глянул на Петю. — А-а Колизей так и не пришлось посмотреть…

Вася застонал и опустил голову на грудь, потом опять судорожно приподнялся, уставил уже подернутые туманом голубые глаза на высокое, чистое небо и прошептал:

— Мама!..

Что он хотел сказать? Может, просил прощения у матери за огорчения, которые доставил ей когда-то детскими своими шалостями и капризами, а может, с болью спрашивал у нее: «Мама, неужели для того, чтоб погиб я на чужой земле от вражеской пули, ты и родила меня на свет в тяжких муках?..»

— Ва-а-ся!..

— Петр! Окружают. Беги под обрыв! — крикнул ему Колесников.

Долго еще немцы обстреливали ущелье из минометов. Партизаны укромными тропками, обойдя с севера виллу адвоката Альдо Форбучини, стали собираться в каштановой роще на склоне холма. Все были злые, хмурые. Трое не пришли: Вася Скоропадов, Толя Демьяненко и Курениy.

Когда стемнело, Леонид отправил Ишутина и Дрожжака на поиски пропавших бойцов.

— Зря мы пошли за той бабой, — проворчал Сажин, зарывая в золу картошку. — Из-за десятка коров и двух машин с птицей… Жалко ребят… Эх!..

— Может, и так, — процедил сквозь зубы Леонид, подкинув на ладони жаркий уголек. — Но и не пойти нельзя было. Итальянцы ждали защиты, надеялись, что мы заступимся за них. А если б не пошли?.. Сколько раз они нас выручали, да и вообще без их помощи нам бы двух дней не продержаться.

— И то верно.

В полночь возвратились Ишутин и Дрожжак.

— Все трое лежат на шоссе у въезда в деревню. Близко не подойдешь, немцы выставили пост, чуть что — стреляют.

«Все трое… Значит, Демьяненко и Куренин тоже погибли…» У Леонида было такое чувство, будто кто-то зазубрившимся ножом кромсает ему сердце.

Демьяненко… Удивительно милый был человек. В нем как-то удачно сочетались вспыльчивость и горячность Дрожжака с жизнерадостной лихостью Ишутина. Бывало, разозлится, раскричится и вдруг остынет, протянет сигарету, дружелюбно поднесет спичку, сам закурит и давай рассказывать уморительные побасенки. Когда надо было идти на дело, Демьяненко всегда вызывался одним из первых.

И еще одна чудесная черта была у парня. Если выпадала свободная минутка, он принимался расхваливать родимый Алтай. Певучим украинским говорком расписывал горы, поросшие дремучими лесами, долины в сочных травах и полянки, будто красной росой усыпанные костяникой. Слюнки текли, до того вкусно у него получалось.

До войны Демьяненко работал жестянщиком. Мастерил ведра, железные печи, тазы и лейки. Еще недавно бывало, как увидит где кусок жести, так в капанну тащит. Ему только позволь — мастерскую бы здесь оборудовал.

А чем занимался до войны Куренин, Леониду так и не пришлось узнать. Он был не речист и не очень общителен. Чаще всего в сторонке сидел и, посвистывая, чистил оружие. Похоже, что в лагере чересчур намыкался — никак не опомнится. Даже когда улыбался, глаза оставались скорбными, как у покойного Орландо… Впрочем, дело, возможно, было совсем в другом. Попал он в отряд недавно и просто еще не успел сойтись с людьми…

Еще две ночи подряд партизаны прокрадывались к деревне, но взять тела погибших так и не удалось. Немецкие посты при любом подозрительном шорохе открывали бешеную пальбу. Уже позже местные жители во главе со священником добились разрешения похоронить партизан за оградой сельского кладбища .

 

14

Новогодние успехи партизанских отрядов, действовавших на холмах вокруг Рима, были как бы далеким эхом грандиозных событий, решавших судьбу священной войны с гитлеровскими поработителями.

Красная Армия продолжала наступление. В январе 1944 года наши части взломали оборону противника южнее Ленинграда, разгромили 18-ю немецкую армию, окончательно освободив колыбель пролетарской революции, город великого Ленина, от вражеской блокады. Вскоре была очищена от захватчиков вся Ленинградская область. Потерпела полный крах и попытка Гитлера создать оборонительный вал на правом берегу Днепра…

А в самой Италии положение было такое: в конце января на Тирренском побережье, у города Анцио, откуда рукой подать до Рима, был высажен англо-американский десант. И хотя впереди оказались мощные укрепления противника да и условия местности были неблагоприятными для дальнейшего продвижения, союзники упорно пытались прорвать фронт именно на этом участке. Это привело к тому, что в феврале немцы нанесли ряд контрударов и чуть не сбросили части союзников в море…

Не дали пока что особых результатов атаки на позиции гитлеровцев и в районе Кассино. Но все же плацдарм, захваченный в тылу врага — на подступах к столице страны, — стал весомым фактором, повлиявшим на дальнейший ход событий.

К партизанам, действовавшим на северо-востоке страны, прибыл представитель правительства Бадольо генерал Сальваторе Мелия с директивами от англо-американского командования. В инструкции черным по белому было написано: «Партизанская война должна состоять из непрерывных диверсий, совершаемых специально подготовленными для этой цели мелкими группами. После выполнения операции группы должны немедленно и бесследно исчезать…» Странная на первый взгляд директива имела глубоко продуманную, коварную политическую подкладку. Союзники опасались, что в результате массового партизанского движения в стране возникнут организованные антифашистские силы, с которыми нельзя будет не считаться при определении дальнейшей судьбы Италии.

В Комитете национального освобождения верх взяли сторонники тактики выжидания. Их поддерживал папа Пий XII, гибко приспосабливающийся к стремительным изменениям в обстановке. Он теперь предоставлял в Ватикане убежище членам КНО (если, конечно, они не были коммунистами) и в то же время всем своим авторитетом и широко разветвленной агентурой поддерживал лозунг: «В Риме не должно быть восстания…»

Однако ни директивы союзников, ни усилия Ватикана и сторонников тактики выжидания не могли остановить народного возмущения. В столице, особенно в ее предместьях, не по дням, а по часам зрел дух мятежа. Увидев, что с рабочими окраинами не справиться ни угрозами, ни террором, немцы закрыли все входы и выходы из предместий колючей проволокой и установили заградительные посты. Таким образом, город разделился на две части: на Рим, где бесчинствовали гестаповцы, и на Рим, сплотившийся вокруг Валерио Фьорентини.

Предместья уже вели открытый бой. В Ченточелле и Тор-Пиньяттаре немцы и итальянские фашисты не рисковали сунуться даже днем. В феврале Валерио Фьорентини возглавил осаду полицейского комиссариата и освободил политических заключенных.

Нет, конечно, и тот Рим, где немцы еще чувствовали себя хозяевами, не был покорным, безропотным, бездейственным! Джанфранко Маттеи, доцент университета, и архитектор Джорджо Лабо, один из первых организаторов ГАП, устроили на улице Джулия мастерскую «Санта Барбара» и под «покровительством» католической святой изготовляли самодельные бомбы. А 23 марта произошло событие, потрясшее весь город.

Был теплый день с ясным — не наглядишься — лазурным небом… Немного притихшие, как бы настороженные, но по-прежнему нарядные древние улицы были полны запахами весны. На каштанах звонко щебетали птицы, там и сям беспечно смеялись дети. Весна… Но по улицам «открытого города» маршируют немецкие солдаты в касках. Далеко отдается топот кованых сапог по мостовой. Услышав этот зловещий звук, замолкают птицы и куда-то исчезают дети. Словно смерть стучится костлявой рукой в каждую дверь…

На углу, где улица Разелла пересекается с другой, стоят трое франтовато разодетых парней, болтают, пересмеиваются. Значит, зловещий топот немецких сапог не произвел на них никакого впечатления. Бровью не повел и дворник в брезентовом фартуке. Пристроился возле тачки своей, нагруженной уличным мусором, аппетитно чавкает, запивая завтрак вином из бутылки.

Парни, точившие плясы на перекрестке, помахали кому-то, предлагая, видимо, подождать их. Дворник нагнулся, заглянул под тачку, что-то там поправил и скрылся в одном из подъездов. Тем часом куда-то исчезла и компания на углу. На улице показалась колонна марширующих гитлеровцев. Когда они поравнялись с тачкой дворника, раздался оглушительный взрыв, а затем заговорили автоматы засевших в засаде партизан…

Через час Капплер докладывал Кессельрингу:

— Смертью героев пали тридцать два солдата и офицера, около ста человек ранено, герр фельдмаршал…

Кессельринг ударил тяжелым пресс-папье по столу, и мраморное пресс-папье раскололось надвое.

— Для чего же вы, Капплер, целых два месяца занимались облавами? Как я сообщу об этом в Берлин? Фюрер мне голову оторвет. И будет прав!.. Средь бела дня, в центре города… Позор. Нет, хуже, чем позор. Преступление!.. Что же вы предлагаете делать, Капплер?.. Взорвать Рим?..

— Я…

— Да, вы! — Фельдмаршал вытер платком черного цвета пот со лба.

— Я предлагаю за каждого погибшего немца казнить пятерых итальянцев.

— Мало! Один немец стоит десяти макаронников. Луший враг — мертвый враг. — Он встал, прошелся по кабинету. Спросил: — Русские тоже замешаны?

— Ведем расследование.

— А тот, Россо Руссо, все еще на воле бродит?

— Никак не можем на след напасть, герр фельдмаршал.

— Я недоволен вами, Капплер.

— Вся римская полиция и секретная агентура поставлены на ноги, герр…

— Вы не о процессе работы толкуйте, а о результатах докладывайте!

— Так точно, герр фельдмаршал.

Берлин сразу же откликнулся на депешу Кессельрин-а, дав ему полномочия на проведение любых, какие он найдет нужными, устрашающих акций.

* * *

Утро 24 марта. Никто из римлян еще не подозревал, какое чудовищное злодеяние замыслили гитлеровские оккупанты. Лишь случайный прохожий, священник, направлявшийся в храм, расслышал пение гимна Гарибальди из грузовиков, которые на большой скорости проносились на окраину города, и с недоумением и ужасом увидел, что улица Ардеатина на всем протяжении блокирована отрядами СС.

«Господи, что творится! — подумал священник. — Неужели эти бешеные псы решили за вчерашнее устроить бойню по всему городу?..»

Пытаясь выяснить, куда везут арестованных, он забывает об опасности, которой подвергается сам, и хочет пройти вперед, к Ардеатинским пещерам, но солдаты грозным «цурюк!» тут же заворачивают его обратно.

Палачи Капплера загоняли людей в пещеры и убивали выстрелом в затылок. Расправа длилась до следующего утра. Впопыхах немцы сбились со счета и привезли на место казни на несколько десятков человек больше, чем было намечено. Там же погибли коммунист рабочий Валерио Фьорентини, вожак римских предместий, и генерал Фенулли — помощник командира дивизии «Арьете», которая вместе с дивизией «Пьяве», разгромившей батальон немецких парашютистов под Монтеротондо, сделала отчаянную попытку отстоять столицу Италии в сентябре 1943 года.

Когда все было кончено, убийцы взорвали мины и завалили вход в пещеры…

Но Гитлер и его кровавая свора уже были обречены. Красная Армия победоносно шла на запад и выходила к государственным рубежам Советского Союза. Близился час освобождения народов Европы от фашистского ига. Наше правительство приняло решение об установлении дипломатических отношений с королевским правительством Италии, которое с признательностью отметило: «Советская Россия протягивает нам руку, несмотря на ошибки, совершенные прошлым режимом… Итальянский народ не забудет этого шага, сделанного в один из наиболее трагических моментов истории Италии».

Двадцать седьмого марта после восемнадцати лет эмиграции в Неаполь прибыл вождь итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти. Через день он выступил на заседании Национального совета ИКП и потребовал создания правительства национального единства, сорвав замыслы заморских и своих реакционеров, мечтавших об увековечении раскола между итальянцами и консервации политической жизни страны. К голосу Тольятти пришлось прислушаться: компартия не только была самой влиятельной силой, она, кроме того, не страшась жертв, взяла на свои плечи главную тяжесть партизанской борьбы. Кабинет маршала Бадольо реорганизовали на демократической основе.

Впервые в истории Италии в состав правительства вошли коммунисты. Один из них был Пальмиро Тольятти.

 

15

Весна для партизан — что зыбка зеленая. Хотя здешние заросли и рощи не идут ни в какое сравнение с настоящим лесом, но когда распустятся листья, в бескрайних виноградниках на холмах и в долинах можно спрятать не то что небольшие отряды, а и целый полк. Можно… Однако для Колесникова и его бойцов после схватки с мародерами (они уничтожили тогда двадцать два немца и шесть машин) шалаши в окрестностях Палестри-ы стали слишком ненадежным убежищем. Гитлеровцы перекрыли все дороги, поставили на каждой развилке предупредительные знаки: «Ахтунг! Партизанен!..» На исходе продовольствие, туго с боеприпасами, и нечего надеяться на успешные действия в этом районе.

Почему-то не показывается адвокат Альдо Форбучини, потеряна связь с доном Паоло. Рискнули послать на разведку Сережу Логунова. Он сумел пробраться в Палестрину, но вернулся, ничего не разузнав: «В вилле у Альдо по-прежнему немецкий штаб, а хозяина нигде не видать…»

Как же быть дальше? Попытаться кружными путями проскочить в Рим и разыскать Россо Руссо? Но действительны ли еще их старые аусвайсы? И погода, как назло, испортилась. Ветер задул с севера, зарядил долгий холодный дождь.

В один из тех мрачных, тревожных дней в стан к ним явились из Рима Зайцев и незнакомый итальянец, по виду человек темпераментный и решительный.

— Фамилия моя Гаффи. А имя такое длинное и заковыристое, что вы все равно не запомните.

Говорит быстро и горячо. Зайцев едва успевает переводить.

— Вам сегодня же надо выйти в путь. Вернуться обратно в Монтеротондо. После кошмара в Ардеатинских пещерах немцы весь Рим вверх дном перевернули. Днем стреляют, ночью стреляют. Не сегодня, так завтра и сюда доберутся. Теперь-то они точно знают, где скрывается ваш отряд. Затем… — Гаффи подвигал бровями и с заговорщицкой улыбкой прибавил: — В день, когда в Риме начнется восстание, вы, русские, вместе с итальянскими партизанами должны будете освободить Монтеротондо.

— Восстание? — Огнем загорелись глаза у Колесникова. — Когда? Может, и нам бы участвовать в восстании, а?

— Тсс! Пациенца! — Гаффи приложил палец к губам. — Это уж не мое дело. Мне поручено, как только стемнеет, повести вас в Монтеротондо.

— Через Рим пойдем?

— Да вы с ума сошли. В Рим теперь не то что человек, муха не проникнет.

— А как же вы прошли?

— У нас в кармане надежнейшие документы.

— У нас тоже аусвайсы имеются.

— Соберите да в костер. Теперь все эти бумажки аннулированы.

— Ладно, пусть будет по-вашему. Почему-то и синьор Альдо давно не показывается…

— Альдо… — Глаза пылкого и решительного итальянца загорелись гневом. — Альдо больше не сможет прийти. Он остался в пещерах Ардеатины.

— И он?

— Да, и он.

— Но как же он попал? В его доме штаб, друзья среди немецких офицеров…

— По случайности. Оказался поблизости, когда били фашистов на улице Разелла. А там хватали всех, кто под руку подвернется, не разбирались и в документы не заглядывали.

— Альдо, Альдо! — Леонид обнажил голову и застыл в скорбном молчании. — Умнейший человек, бесстрашный патриот.

— И Россо Руссо едва не угодил в их лапы, — сказал итальянец. — Спасибо Идране, жене Фарабулли . Узнав, что гестаповцы идут по следу Россо Руссо, она впустила его незаметно во двор траттории и спрятала в надежном месте.

— Идрана…

Колесников вспомнил темноглазую, очень радушную и расторопную итальянку. Когда они совершали рискованный переход через Рим, Идрана, ласково чивикая, голос у нее был нежный и звонкий, будто у зоревой пташки, угощала их вином и спагетти в «Партизанской траттории».

Весь день чинили обувь, прибивали гвоздями подметки, а там, где гвоздю не за что было зацепиться, подвязывали шпагатом, закручивали проволокой. Гаффи сумел известить священника из ближайшей деревни, и крестьяне собрали для партизан продукты на первый случай.

— В путь отправимся по три-четыре человека с двухчасовыми интервалами. Разделите отряд на группы, — предложил он Колесникову.

— А как они найдут безопасную дорогу?

— Когда стемнеет, из Палестрины придут несколько итальянцев. Они проводят вас до Монтеротондо и будут участвовать в освобождении города.

Первыми двинулись Колесников, Муртазин, Логунов, Ишутин и Сажин. Сережа уже раза два проделывал этот путь, когда ходил договариваться с отрядами Таращенки и дона Паоло о совместных действиях, поэтому они пошли без сопровождающего.

Ишутин, услышав, что он идет с первой группой, был на седьмом небе. Перед его глазами, словно живая, предстала Джулия, любящая и тоскующая. В эти дни, когда они так часто сталкивались с врагом лицом к лицу, когда погибли друзья, с которыми он прошел сквозь сто смертей, в дни трудных переходов, диверсий и облав, Петя часто с каким-то странным, братским чувством думал о ней. Столько раз и собственная его жизнь оказывалась на волоске, что он уже не верил в возможность новой встречи. Но каждый раз, как Сережа возвращался из Монтеротондо, он отводил парня в сторону и устраивал форменный допрос:

— Джулию не повидал? Что слышно о ней? Жива она? Не приходила в ущелье, к ребятам?..

Однако Логунов ничего утешительного не мог сообщить. И вот теперь скоро, через несколько дней, Петя сам попадет в Монтеротондо и первым делом разыщет Джулию. Командир разрешит, в этом нет сомнения. Он человек с головой и сердцем.

«Тоскует ли все? А может… может, уже забыла?..» В таких случаях в душе его боролись противоречивые чувства — одинаково сильные. То он с тайной болью думал: и для нее, и для него будет лучше, если она забудет его, то с замиранием сердца воображал, как вскрикнет она: «Пьетро!» — и обовьет его шею трепетной рукой…

Чуть смерклось, и они пустились в путь.

Пронизывающий ветер. Дождь. Под ногами вязкая глина. В деревню не завернешь. Немцы теперь свирепствуют не только в Риме, а и в его окрестностях. Поэтому негде присесть отдохнуть, некуда зайти отогреться, обсушиться. Капанны за зиму или совсем разрушились, или прохудились, словно решето. Вдобавок ночью костра не разожжешь — некогда. Да и опасно.

С такими вот муками одолели первую половину пути. Когда переходили по хлипкому мосту через речонку, вздувшуюся от весенних ливней, Сажин поскользнулся и упал в воду. Пока вытащили его, прошло несколько минут. Вымок до нитки последней Иван Семенович, прозяб, дрожит всем телом, зубами стучит.

— Может, вон на тот хутор пойдем, посушимся, чаем погреемся? — предложил Колесников, видя, как с каждым часом ухудшается состояние Ивана Семеновича.

— Нет, вдруг там немцы или чернорубашечники. Потерплю.

Пока добрались до Монтеротондо, Сажин совсем занемог. Лоб горячий, тронешь — ладонь обжигает, губы запеклись, глаза ввалились. Пройдет метров десять — пятнадцать и остановится. Дышит часто-часто, облизывает пересохшие губы и умоляет: «Бросьте меня тут. Мочи нет шагу ступить». Колесникову и Ишутину пришлось его чуть ли не на себе тащить.

Хорошо, их нагнала группа, шедшая сзади. Там оказался итальянец, у которого в Монтеротондо были хорошие знакомые. Сажина, всю ночь пробредившего Аннушкой, он устроил в доме архитектора Полотто.

Архитектору за пятьдесят, волосы поседели, но от его высокой, широкоплечей фигуры веет уверенной в себе, спокойной силой. Двадцатилетний сын его — точная копия отца, и телосложением, и манерой разговаривать. Даже волосы он откидывает со лба тем же резким взмахом большой, красивой руки. Дом их рядом со зданием немецкой военной комендатуры. Но это обстоятельство нисколько не тревожит Полотто-старшего. Прощаясь, он крепко, по-мужски пожал руку Леонида и сказал:

— За товарища, компаньо Леонидо, не беспокойтесь. Лучшие врачи города — мои друзья. Будет нужда, из Рима привезу. Если в дальнейшем вам потребуется какая помощь, обращайтесь прямо ко мне. Все сделаем!

— А немцы не пронюхают? — спросил Колесников.

— Кстати сказать, я не боялся немцев даже в ту пору, когда союзники были за синим морем. А теперь они всего в тридцати — сорока километрах от нас…

— Однако, — возразил Леонид, вспомнив свои беседы с Альдо Форбучини и его трагическую гибель в Ардеатинских пещерах, — ваши предки говорили: мементо мори.

— Это так, конечно. Все под богом ходим.

* * *

Таращенко уже знал о предстоящей операции — атаке объединенными партизанскими силами на город Монтеротондо. Предстояло настоящее дело, настоящая война. Все ходили окрыленные. А теперь, когда они снова оказались вместе, радости и разговорам не было конца. Соскучились друг по другу. Вспоминали о забавных происшествиях и смеялись всласть, рассказывали о потерях и горевали вместе. Обычно такой невозмутимый, непроницаемый, Антон, узнав о смерти Васи Скоропадова, стал мрачнее тучи и не улыбнулся, когда кто-то, посмеиваясь, поведал колесниковцам о том, как сам Антон чуть было в капкан не угодил.

Однажды он пошел в город, чтоб получить задание от Капо Пополо, руководителя секции компартии в Монтеротондо. За это время Антон хорошо разузнал все тропки и лазейки и научился держаться, как заправский итальянский мастеровой. Поэтому пошел один. Переговорив с Капо Пополо, он отправился в ущелье по дороге, ведущей к усадьбе помещика Фонци, где он стал почти что своим человеком. И сам хозяин, и все его работники души не чаяли в команданте Антонио, красавце и храбреце. Вдруг хлынул дождь. Антон завернул к Доменико, батраку Фонци, чтоб переждать ливень. Его усадили, покормили. Антон задремал. Когда проснулся, увидел, что уже занимается заря. Амалия, жена Доменико, пошла посмотреть, нет ли поблизости немцев. Антон-то не знал, что как раз в эту ночь сюда прибыла какая-то немецкая военная часть, начальству которой приглянулся роскошный помещичий дом. Высунулась Амалия в двери и видит — у крыльца торчит немецкий часовой. Но молодец баба, не растерялась, шмыгнула обратно в комнату, нарядила Антона в пахнущую лошадьми и навозом одежду Доменико, нахлобучила ему на голову широкополую деревенскую шляпу. Потом разбудила трехлетнего сына своего Фаустино и что-то зашептала ему. Малыш оказался понятлив, замотал головой:

— Си, си…

С малышом на руках Антон смело проходит по коридору и настежь распахивает наружную дверь.

— Хальт! — орет часовой, вскидывая автомат.

— Папа! — верещит Фаустино и, обняв Таращенку за шею, пускается в рев.

Часовой машет рукой. Иди, дескать. Антон проходит за конюшню, шагает на луг, где пасутся овцы, и, отдав мальчика Амалии, которая нагоняет его около ущелья, низом, через ручей и развалины мельницы, благополучно возвращается в отряд.

— А Никиты почему не видать? — спрашивает Ильгужа про Сывороткина, золотоискателя и зубоскала. — На задании? В дозоре?

Наступает неловкое молчание. Кто-то, желая свернуть разговор на другое, спрашивает, нет ли у колесниковцев курева получше, другой принимается рассуждать о положении на фронтах. Но от ответа на вопрос Муртазина все равно не отвертеться. Не хочется, а надо говорить.

— Проглядели, не смогли удержать молодца, — с горькой усмешкой сказал Антон.

— Да чего ты все так переживаешь? — перебил его Коряков. — Не под уздцы же его днем и ночью держать. И без того мы с ним столько цацкались, на каждом шагу одергивали. Если нет совести у человека, своей ему не одолжишь.

— Все равно, и мы виноваты. Нас много, а он один, и сила была за нами.

— Горбатого могила исправит. Если он от роду такой, хоть в муку его смели, толку не добьешься.

— Что же все-таки случилось? Почему скрываете?

Поморщился Антон, но обстоятельно рассказал, как было дело.

Две-три недели тому назад в Монтеротондо пошел слух об удальце по имени Дзанго. Будто бы он явился из Северной Италии, чтоб установить связь с партизанами, действующими в окрестностях Рима. Нахвалиться не могут им. И богатырь он сказочный, и смельчак отчаянный. Средь бела дня врывается к богатым помещикам или торговцам. Хозяева визжат, как поросята под ножом, а он реквизирует их добро вроде бы для благих целей. Говорили даже, что он взломал сейфы в каком-то крупном банке, забрал уйму денег и ценных бумаг. Понятно, народная молва любит из мухи делать слона. Большинство итальянцев было склонно преувеличивать «подвиги» парня, а находились и такие, что рассказывали о них чуть ли не с восторгом, однако руководителей подполья не на шутку встревожила деятельность этого мародера. Тень падала на всех партизан. Рассудили, что его надо изловить и наказать. Но Дзанго, словно привидение, утром вынырнет там, в полдень появится тут, а ночью пирует и веселится где-то в совершенно неожиданном месте. Наконец павлин наш, почувствовав, что ему того гляди могут выдрать перья, решает заручиться поддержкой русских. В один прекрасный день он посылает к Таращенке своего «адъютанта».

— Команданте Дзанго хочет встретиться и посоветоваться с вами, — говорит тот, отозвав Таращенку в сторону.

Антон некоторое время колеблется: идти или не идти на это? — и назначает место и время встречи.

— Завтра вечером, в восемь. Около трех оливок на винограднике, — говорит Таращенко «адъютанту» и спешно посылает в Монтеротондо связного, чтобы сообщить подпольщикам о предстоящем свидании.

Дзанго является в условное место. Это смуглый большеглазый молодчик лет под тридцать. Сразу видать, парень битый, прожженный. С грехом пополам, но и по-русски изъясняется.

— Привет российскому богатырю! — были его первые слова.

— Медвежатнику Дзанго привет! — отвечает Антон, пожимая цепкую лапу бандита.

— Медвежатник? — переспрашивает тот, не понимая.

— В старой России медвежатниками называли специалистов по несгораемым шкафам.

— О-о, браво! — Дзанго такое приходится по душе. — Мед-ве-жат-ник! Надо будет запомнить. Медвежатник… — Он переходит на серьезный разговор: — Антон, я хочу заключить с тобой союз.

— Союз? Так мы же не бандиты, а партизаны.

— И мы партизаны. Прошу без оскорблений.

— Партизаны не грабят людей.

— Да брось ты! Выслушай человека до конца. Мне рассказали, что твои парни сильные и отчаянные бойцы. Например, вот они, — он посмотрел на Никиту и Корякова, сопровождавших Таращенко. — А ты сам просто Геркулес! И оружия у вас вдоволь. Давай отправимся вместе в Рим. Там теперь неразбериха. Союзников ждут. Боятся, что со дня на день восстание вспыхнет. Машины и пропуска я сам организую. Очистим какой-нибудь банк посолиднее, чтоб нам на весь остальной наш век хватило, и смотаемся на Север, в горы. А как кончится война, махнем в Южную Америку. Там у меня есть верные дружки…

Антон незаметно взглядывает на часы. Итальянцы из Монтеротондо почему-то запаздывают. Чтоб протянуть время, он торгуется, обсуждает детали:

— А как будем делить добычу?

— По-джентльменски. Каждой стороне равную долю.

— Нет, это будет несправедливо. У нас люди и оружие. Стало быть, по меньшей мере шестьдесят процентов полагается.

— Что ж, договорились. Пусть по-твоему будет. Когда встретимся?

— А если полиция зацапает?

— Как это говорится по-русски? Волков бояться, в лес не ходить?

Между тем на взгорье показались три человека, идущие со стороны города. Стреляный воробей Дзанго учуял опасность, проворно юркнул за оливу и потом, то ли узнав в лицо итальянцев из Монтеротондо, то ли по подсказке инстинкта, присущего всем хищникам, метнулся в виноградники. Воспользовавшись нерешительностью Таращенки, который посчитал себя не вправе творить суд, не имея на то указаний, и несколько растерялся, Никита тоже припустился за Дзанго. Антон несколько раз сердито окликнул Сывороткина, но тот даже не оглянулся и через минуту пропал из виду.

— Надо было, не раздумывая, стрелять, — заключил Антон свой рассказ и опять поморщился. — Мне-то сперва показалось, что Никита в погоню кинулся, а он, негодяй, соблазнился и решил вступить в компанию с этим мародером…

— И с того дня больше не являлся? — спросил Колесников, нахмурившись.

— Позарились на драгоценности какой-то вдовы. Итальянцы поймали обоих и пристрелили.

— Сам напросился. За чем пошел, то и нашел, — сказал Коряков, человек требовательный и к себе, и к другим. — И вообще он, как только вы ушли, совсем разболтался. Без спросу в город бегал. Ссылаясь на болячки, отлынивал от дела. А как-то напился вдрызг и дал очередь из пулемета по своим, когда мы возвращались с задания. Ладно еще, никого не задело. Махновец какой-то, а не партизан.

— Правильно! — горячо подхватил Дрожжак. — Было в нем что-то жиганское. Не зря он в Тапе от нас отстал. Лагерь там большой, думал полегче прожить.

— Хоть и свой брат, золотоискатель, но терпеть я не мог, как он на каждом шагу себя в грудь бил и добровольцем величал, — сказал Муртазин.

Леонид о своих чувствах промолчал, но все заметили, что он очень удручен.

В тот же день в отряде узнали о новой, потрясшей всех до глубины сердца трагедии.

К полночи из Монтеротондо возвратился Петр Ишутин. Даже при свете каганца можно было разглядеть, как осунулся и вдруг состарился этот лихой, веселый сибиряк. Лицо словно серым пеплом запорошило.

— Что с тобой? — спросил Леонид, встревоженный столь необычным состоянием друга. Ведь столько вместе пережито, пройдено, а никогда еще не случалось ему видеть Ишутина таким убитым.

Петр припал головой к широкой груди командира и навзрыд заплакал:

— Джулии нет…

— Как так нет? Уехала, что ли, куда?

— Целый месяц ее пытали гестаповцы. В день казни Джулия сумела добиться свидания. Говорит, что девушка, которой еще и двадцати нет, за это время старухой стала. Волосы как снег… Один глаз… Эх, гады!..

— За что?

— Нашелся шпион, который донес немцам, что Джулия помогает партизанам.

Петр замолчал. Вышел из пещеры, сел на белый камень. Сквозь разрывы туч в темном небе замерцала голубая звезда. Будто издалека, с высоты, Джулия смотрела на такую жестокую и такую прекрасную в эту весеннюю ночь землю. Смотрела, искала любимого. Первого и — последнего. Но не нашла. Небо снова затянуло от края до края.

С той ночи озорной, а подчас и сумасбродный Петр Ишутин стал как булатная сабля. Сходясь лицом к лицу с врагом, дрался беспощадно, но расчетливо. Прежде чем погибнуть, ему хотелось сполна рассчитаться за страшную судьбу Джулии.

 

16

Союзники готовились к генеральному наступлению, а Итальянская коммунистическая партия накапливала силы для восстания в Риме. Приближались самые драматические и решающие дни в почти трехтысячелетней истории Вечного города.

Россо Руссо через своих связных предупредил Колесникова: «Согласовано с руководителями восстания. Вы тоже примете участие. Будьте наготове!..»

Эта весть взбудоражила бойцов отряда «Свобода». У всех на устах было одно слово — Рим. Рим… Им не суждено было на родной земле бить немцев в славных сражениях за наши большие города, так хоть бы здесь, пусть на чужой земле, в чужой стране, сделать что-то такое, что бы могло ускорить победу.

— Потом детям своим, внукам своим расскажем, пусть знают, что и мы не в игрушки играли, а отвоевали Рим у фашистов, — сказал Ильгужа, обычно сдержанный и не очень-то склонный выражать свои задушевные мысли вслух.

— А Вася так мечтал пощупать собственными руками гранит Колизея и мрамор древних колонн! — вздохнул Петр Ишутин.

Подобрел и генерал Александер, до сих пор пытавшийся ограничить деятельность партизанских отрядов отдельными террористическими актами, и начал помогать им оружием, продовольствием и медикаментами. Дело, пожалуй, было не в том, что у генерала характер стал лучше, а в том, как изменилось военное и политическое положение в мире.

Советские войска успешно продвигались на запад на всех фронтах. Десятого апреля бойцы 3-го Украинского фронта выбили немцев из Одессы, из последнего опорного пункта противника на юге страны, и вскоре было очищено от фашистских захватчиков все Черноморское побережье.

Обстоятельства вынудили и фельдмаршала Кессельринга пересмотреть тактику. Не увенчалась успехом попытка массовым террором раздавить движение Сопротивления в Риме и нагнать страху на итальянцев. Поэтому Кессельринг решил подкупить население, раздавая бедным, исстрадавшимся от голода семьям муку и рис, конфискованные у спекулянтов на черном рынке. Но эти подачки никого не могли обмануть, да и были они каплей в море: римляне, особенно жители предместий, маялись от нехватки хлеба и воды. Двуличничая, гитлеровцы разрешили печатать республиканские воззвания с портретами Гарибальди и Мамели , а в то же время 27 мая вблизи площади Болонья палачи Коха убили главного редактора газеты «Аванти» Эудженио Колорни.

Чувствуя, что с часу на час может грянуть восстание, зная, что вот-вот союзники перейдут в решающее наступление, немцы лихорадочно возводили в окрестностях Рима укрепления, чтобы иметь возможность вести арьергардные бои, если возникнет угроза окружения отступающих войск, и намечали в городе объекты для взрывов.

…Через глубокую пропасть в двадцати километрах от пещер, где располагались колесниковцы, был перекинут длинный мост, по которому круглые сутки проходили на фронт сотни вражеских машин. Американские летчики несколько дней пытались разбомбить этот мост, однако или не попадали в цель, или их еще на подступах к ней встречали немецкие истребители.

Для исхода предстоящих сражений мост имел огромное значение, поэтому партизанам отряда «Свобода» поручили вывести его из строя. На диверсию отобрали самых смелых и сноровистых: Таращенку, Ишутина, Муртазина, Корякова, Дрожжака, Логунова… Всего пятнадцать бойцов. Нагрузили толом рюкзаки. Как всегда, в дорогу вышли, когда уже стемнело.

Если идешь налегке, двадцать километров можно одолеть за четыре часа. Но рюкзаки оказались такими тяжелыми, что прошагали больше пяти часов. Да и дорога прескверная — то узкая тропа в зарослях, то свежевспаханное поле. В эту ночь нечего и думать было о решительных действиях. Во-первых, устали. Во-вторых, уже светает, а мост охраняют два пулеметчика. Один на вышке, другой внизу — в бетонированном колпаке.

То же самое и на другом берегу.

— Да-а, — протянул Ишутин. — Не убрав часовых, близко не подступишься к мосту, не то что взрывчатку заложить.

На день пришлось надежно спрятаться. По мосту туда и обратно шли потоки автомашин. По очереди отсыпались и вели наблюдение за охраной. В сумерках приступили к делу. Оставили рюкзаки с толом в кустах, взяли с собой гранаты и кинжалы и, подождав, пока Таращенко со своей группой переберется по крутым склонам на тот берег, ползком двинулись к вышке. Надо было обоих пулеметчиков — и того, что наверху, и того, что в доте, — убрать одновременно.

До часовых осталось метров пятнадцать. Опять притаились — ждали сигнала, который должен был подать Ишутин. Раздался птичий посвист, и они снова поползли вперед. Были уже у самой цели, когда немец на вышке заглянул вниз и окликнул другого пулеметчика, вылезшего из дота подышать свежим воздухом. Этот задрал руки кверху, потянулся, громко зевнул и закурил.

— Какая чудесная ночь, а, Иоахим?..

И в то же мгновение Дрожжак навалился на этого самого Иоахима, Ильгужа нырнул в дот, чтобы посмотреть, нет ли там еще кого-нибудь, а Колесников взбежал на вышку.

— Иоахим, ты? — испуганно крикнул фриц, восторгавшийся красотой итальянской ночи, и мешком упал на пол.

Однако на той стороне не обошлось так гладко. Леонид приказал Касьянову привязать взрывчатку к опорам моста, а сам в сопровождении Ильгужи побежал вперед — на подмогу Таращенке. Между тем на другой вышке застрочил пулемет.

— Эх, не удалось без шума! — буркнул Леонид, пригибаясь. — Муртазин, ты беги обратно, поднимись на вышку, а Дрожжак пусть в доте засядет. Если подскочат немцы, открывайте огонь.

— Есть!

— Смотрите, пока у Таращенки не будет порядок, ни шагу назад.

— Есть!

Немцы, обычно такие оперативные в случаях тревоги, на этот раз запоздали. Когда на шоссе с обеих сторон показались огни фар, приглушенные маскировочной сеткой, Касьянов уже справился с заданием. Только машины въехали на мост, враз прозвучала очередь из пяти автоматов — стреляли по взрывчатке, привязанной к пяти столбам. Ослепительная вспышка, и подрывники со всех ног кинулись бежать. А затем прилетели американские бомбардировщики. На шоссе скопилась пропасть машин. Ни вперед проехать, ни назад развернуться.

Партизаны, пробежав километра два, залегли в виноградниках, отдышались и поднялись на взгорье. Одно удовольствие было смотреть на столпотворение у не существующего теперь моста. Наконец американцы отбомбились и улетели.

— Странно устроен человек, — заговорил Сережа Логунов, охотник пофилософствовать. — Оказывается, он испытывает радость не только когда строит, создает, но и когда поджигает, разрушает…

— Истинно так, — согласился колхозный плотник Сажин, чувствующий себя необыкновенно бодрым после недельного лечения в доме архитектора Полотто. — Мост-то этот, говорю, тьма людей месяцами, а может статься, и годами строила. Трудились, пот свой проливали… Но вот пришли мы и за минуту в прах все разнесли. Сколько сил и денег на ветер пошло…

На такие речи ответ один:

— Что поделаешь — война!

— Да, война, — сказал Сережа. — И когда-то люди научатся жить без войны?

— Когда во всем мире коммунизм победит.

— Правильно рассуждаешь, Сережа! — порывисто подхватил Дрожжак. — А не скажешь ли ты, кстати, скоро союзники Рим возьмут?

— Хоть и возьмут, война на том еще не кончится.

— Для нас-то, пожалуй, на какой-то срок она будет кончена.

— Так ты думаешь, что нас сразу домой, в Россию, отправят или…

— Не отправят — будем в союзнических частях воевать.

— Нет! Мне хочется дома в Красной Армии — хорошо бы в своей дивизии — драться.

— Говорят, теперь и у наших погоны.

— Интересно!

— А союзники все тянут со вторым фронтом.

— Может, они за второй фронт топтанье на месте в Италии считают?

— А ну их к богу, этих союзников! Говорят же, ворон ворону глаз не выклюнет. Так и они, капиталист везде капиталист!..

Одиннадцатого мая союзники перешли в генеральное наступление в районе города Кассино. Несмотря на огромный перевес в людях и в технике, за четырнадцать дней боев им удалось одолеть всего шестьдесят километров. И только 25 мая они наконец пробились к плацдарму, захваченному еще раньше у города Анцио.

Радио патриотов, находящихся на территории, занятой союзниками, в своих передачах произнесло слово «Слон» — знак того, что освобождение близко. Однако в последние дни фашистского террора агенты гестапо в Риме напали на след руководства военного центра и арестовали пять итальянских генералов.

Один из них, генерал Карузо, успел проглотить бывшие при нем бумаги и, несмотря на страшные пытки, сумел спасти от провала возглавляемую им подпольную сеть среди карабинеров. Командующий римскими патриотическими силами генерал Бенчивенга избежал ареста лишь благодаря вмешательству Ватикана, взяв обязательство не общаться с внешним миром.

И все же, если бы не усиленная дипломатическая деятельность папы Пия XII, ход событий в городе неизбежно привел бы к восстанию. Однако папа, боявшийся народа больше, чем черт ладана, вступил с немцами в переговоры. Фельдмаршал Кессельринг согласился покинуть Рим без боя, но пригрозил, что в ответ на единственный хотя бы выстрел в спину отступающих солдат в небо взлетят самые прекрасные памятники столицы, в том числе и собор Святого Петра…

Весть об отмене восстания в Риме достигла и ущелья под Монтеротондо. Ребята сразу приуныли, нахмурились. В тот же день Колесникова и Таращенку вызвали в город, где Капо Пополо посвятил их в свои планы.

— Не вешайте носа, — сказал он, как всегда неторопливо и уверенно. — Плохо, конечно, что не придется участвовать в битве за Рим. Но у нас есть своя столица: «Монтеротондо — паэзе белло»… В ночь на пятое июня союзники войдут в Рим, а мы, итальянцы, и вы, русские, соединенными силами должны в те же дни освободить Монтеротондо. Представляете, как это будет звучать?..

Капо Пополо выглянул в окно. Во дворе цыганенок Марио с приятелем играли в кости. Капо Пополо отрывисто свистнул и погрозил парнишке пальцем. Друзья быстренько сунули кости в карманы и опрометью бросились на свои посты.

— План штурма Монтеротондо таков, товарищи. — Капо Пополо развернул на столе карту. — Отряд Франческо взорвет комендатуру и перережет связь с немецким штабом. Отряд Грасси, рассредоточившись, поведет огонь с разных концов города. Дадим им гранат в избытке, чтобы подняли как можно больше грохоту и создали иллюзию окружения. А вам я, — он повернулся к Таращенке и Колесникову, — поручаю…

— Мы надеемся, что нам будет поручен самый тяжелый и ответственный участок, — перебил его Леонид.

Капо Пополо чуть задумался:

— В таком случае… Немцы, чтоб избежать угрозы окружения, будут вынуждены броситься вот по этой дороге. — Он ткнул пальцем в карту. — Других путей нет. Ваша задача встретить их по всем правилам русского гостеприимства, устроить, так сказать, Сталинград в миниатюре.

Да, дело это и впрямь нелегкое. За последнее время в Монтеротондо прибыл батальон эсэсовцев, а кроме того, в городе был свой гарнизон с бронетранспортерами, шестью танками и двумя артиллерийскими батареями. Чтоб проложить себе дорогу, немцы будут драться отчаянно, сметая все на пути.

Таращенко как-то странно вздохнул, и Леонид без слов понял ход его мыслей. Одно дело умирать на своей земле. И, конечно, сейчас, когда возвращение на родину перестало быть только туманной мечтой, обидно подвергать лишней опасности товарищей. Ведь все столько вынесли, пока дожили до этих дней!.. Но как теперь скажешь — давайте другое задание, это, мол, нам не по душе?..

Словно бы угадав, о чем они оба думают, Капо Пополо снова испытующе глянул и спросил:

— Может быть, у вас имеются какие возражения против нашего плана?

— Нет! Мы согласны, — сказал Колесников. — Только одновременно с комендатурой надо напасть и на тюрьму. Гитлеровцы — звери без чести и без совести, они могут расправиться с русскими военнопленными.

— Предложение вполне обоснованное. Принимаем. Еще?..

К штурму Монтеротондо партизаны готовились, как к большому празднику. Особенно всколыхнуло бойцов сообщение Леонида о том, что итальянцы первым делом попытаются освободить их товарищей из тюрьмы.

Дни ожидания опять тянулись нескончаемо долго. А звездные, теплые ночи проходили без сна. Каждый рассказывал о прошлом, вновь вспоминали давние, позабытые приключения, смеялись, слушая старые анекдоты и побасенки, и только о предстоящем тяжелом сражении и о смерти никто словом не обмолвился.

Иван Семенович, все эти два года при любом случае приплетавший к разговору свою золотую Аннушку, блаженно закатывает глаза: «А знаете, ребята, какую баню задавала мне Анна Трофимовна, если я приходил домой навеселе? Э-эх!..» А Ильгужа пишет в уме письмо своей Зайнаб: «Голубушка моя Зайнаб! Давно я хотел тебе признаться, но все как-то не смел. Случилось, что однажды, когда мы уже с тобой дружили, я пошел провожать из клуба Магфуру и до светлой зорьки проболтал с ней возле их ворот. Но с тех пор, как мы поженились, никогда ничего такого не было. Впрочем, все это уже так далеко. За эти два года, голубушка Зайнаб, столько накопилось, о чем хочется рассказать тебе. Я думаю, если и день и ночь буду говорить, за месяц не сумею всего перессказать. Голубушка Зайнаб…»

* * *

В ночь на 5 июня 1944 года не спали и жители Вечного города: кто вышел на улицу, кто прильнул к оконному стеклу — смотрели, как в последний раз топчут мостовые Рима немецкие кованые сапоги. К сумеркам бегство стало паническим. Гитлеровцы уходили и пешком, и на велосипедах, и даже на катафалках бюро похорон…

Но прав Николай Дрожжак: волк остался волком даже в этих обстоятельствах. 5-я американская армия была уже у ворот города, а нацисты прихватили «по пути» из тюрьмы на улице Тассо группу узников, чтобы вывезти их с собой в качестве заложников. Старый прием закоренелых убийц. Когда же обнаружилось, что не хватает места в машине, охрана — немецкие и итальянские фашисты — расправились с «лишним грузом», расстреляв людей на Кассиевой дороге в нескольких километрах от столицы.

Восстание не состоялось. Беспрепятственный отход из Рима позволил фельдмаршалу Кессельрингу оторваться почти без потерь от войск союзников и закрепиться на «готической линии». А сокрушительный удар, который могли нанести восставшие патриоты немцам на улицах Рима и на дорогах, намного бы уменьшил последующие жертвы и разрушения в Центральной Италии. Солдаты Кессельринга опять взялись там за массовое уничтожение итальянцев, прочесывая участки, где проходила новая линия обороны.

Поздней ночью в Рим вошли передовые пехотные подразделения и танкетки 5-й американской армии, которой командовал генерал Марк Кларк. Сам командующий въехал в город в девятом часу утра 5 июня.

В это время в зале для приемов консульства Тан собрались Россо Руссо, командир «Молодежного отряда» Петр Конопленко и его бойцы.

— Товарищи! Друзья!.. — Алексей Николаевич Флей-шин взволнован, в глазах задорный блеск. — Рим из «открытого города» стал «свободным городом». Распахните окна. Вывесим на балконе красный стяг. Пусть союзники рты разинут.

— А где мы кумачу возьмем, товарищ Червонный?

— Не беспокойся, найдем. — Флейшин уходит куда-то из парадного зала, затем возвращается со свернутым флагом и, разворачивая его, говорит: — Вот. Это флаг Таиланда.

Расстелили флаг на полу, на натертом до блеска паркете. Один схватился за ножницы, другой за клей, а Флейшин принес древко. Через полчаса в центре ослепительного алого атласа вместо двух львов оказались красная пятиконечная звезда и серп и молот — эмблема страны великого Октября. Партизаны — весь отряд — вышли на балкон. Весело зашуршал, развеваясь на легком ветру, красный, словно кровь, пролитая в боях за свободу, флаг .

 

17

Шестое июня. Партизаны отряда «Свобода» с ночи оседлали шоссе у Монтеротондо. Курят по очереди, балагурят, поддевая друг дружку острым словцом.

— Антон, у какой из твоих красоток будем нынче пировать?

— Ильгужа, ты целый год про бишбармак башкирский рассказывал, слюнки у всех текли. Сегодня уж никуда не денешься — зарежешь барашка и покухарничаешь…

— Не сегодня, так завтра обязательно угощу!..

— Эх, если б знала Аннушка, где мы воюем сейчас…

Колесников обходит позиции пулеметчиков. Обычно спокойный, чувствующий себя в боевой обстановке как рыба в воде, командир сегодня с трудом скрывает внутреннюю тревогу. Да и не мудрено! Последний бой под итальянским небом. Дело надо провести с наименьшими потерями.

— Брустверы обложите камнями, — говорит он, когда видит, что кто-то из бойцов плохо защищен. — Остапченко, прикатите сюда вон тот большой валун… А ты, Дрожжак, перенеси пулемет под этот каштан. Отсюда шоссе лучше простреливается…

До Монтеротондо рукой подать. Город прямо за тем холмом, в двух километрах. Как только враг скатится под склон, надо начинать.

Еще и солнце не взошло. То ли от напряженного ожидания, то ли от резкого утренника — знобит.

— Скорее б уж, — вздыхает узбек Мирза-ака, более других чувствительный к холоду.

И сразу же за холмом, там, где прекрасный город Монтеротондо, раздается взрыв, за ним второй, третий и поднимается пальба.

— Ложись! — командует Колесников.

На взгорье показываются машины и пехота. Бегут немцы прытко, будто зайцы, услышавшие гончих. Колесников смотрит в бинокль. Сразу видать, взрывы и стрельба крепко переполошили фрицев. Среди дующих пешедралом немало таких, что и одеться-то не успели толком, чуть ли не в одних трусах выскочили. Молодец Грасси! Шуму наделал, будто целый полк…

Машины мчат на бешеной скорости. Пешие норовят зацепиться, вскочить в кузов на ходу, но у них ничего не получается. Когда передняя машина колонны оказывается метрах в четырехстах от позиции, занятой отрядом, Колесников подает знак, и в дело вступает станковый пулемет. Из радиатора первой машины вырывается пламя. Остальные пытаются обойти ее, но или скатываются в кювет, или попадают под обстрел. Автоматчики бьют немцев и сзади, и слева, и справа.

— А-а, гады, угодили на горячую сковородку! — кричит Таращенко. — И на нашу улицу праздник пришел…

Через холм перевалили тяжелые танки. А у партизан нет ни артиллерии, ни ПТР. Единственная надежда — гранаты. Но пока что они бесполезны, танки слишком далеко.

— Сейчас они из пушек вдарят, — говорит Ильгужа.

Загремел залп. Снаряды с воем пронеслись над каштанами и разорвались где-то за шоссе. Еще залп. На этот раз снаряды упали ближе. «Третий наш!» — подумал Ильгужа, утирая рукавом холодный пот со лба.

Один танк двинулся вниз, выбрался на террасу, засаженную молодыми оливами, и развернул пушку прямо в сторону пулемета, за которым Леонид сменил Дрожжака. Снаряд угодил в каштан. Могучий ствол переломился, будто сухая лучинка. Плечо Леонида как огнем обожгло. Но он вскочил на ноги и крикнул:

— Задержать танк!

Ишутин подхватил связку гранат и изо всей мочи побежал навстречу. С каждым мигом уменьшалось расстояние между человеком и железным чудищем. Сорок метров, тридцать… Петр в кровь прикусил губы, глаза горят, по щекам струится черный пот.

— Еще бы десять метров, — шепчет он, как бы подхлестывая себя.

Тяжелая связка ложится под стальную броню. Взрыв, и гусеницы рассыпаются, словно велосипедная цепь. Танк некоторое время раскачивается на месте и замирает. А из города, преследуя немцев, подоспели партизаны отряда Альфредо Грасси. Они забросали гранатами с вершины холма остальные танки, попытавшиеся было свернуть на забитое шоссе.

После двухчасового тяжелого боя вдруг наступает тишина.

Колесников быстренько перевязал свое обожженное осколком плечо и вместе с Ильгужой пошел на шоссе. Хотелось посмотреть на поле битвы.

— Интересно, сколько фрицев успели мы угробить? — говорит Ильгужа, оглядывая трупы, застывшие в разных позах на обочине.

— Я насчитал сорок шесть. А этот вот сорок седьмой…

Однако сорок седьмой, увидев партизан, вдруг привстал на колено и прицелился в Колесникова. Муртазий успел вскрикнуть: «Леонид!..» Он резко оттолкнул командира в сторону, и тут же прогремел выстрел. Ильгужа согнулся пополам, словно топором подрубленный.

Леонид увидел спину немца, уползавшего по канаве назад, и прикончил его из парабеллума отца Паоло. А Ильгужа тем временем повернулся лицом кверху. Тихонько постанывал.

— Ильгужа, ранен, что ли? — Леонид приподнял голову друга. — Куда?

Ильгужа побелел, губы бесцветны. Только ласково смотрят на Леонида два глаза, как две темные чечевички.

— Ничего, знаком, ничего…

Вытащил было Леонид флягу, чтобы напоить водой Ильгужу, но разглядел, что пуля попала в живот, налил воды в горсть и обтер ему губы и щеки, потом взял его на руки. Понес.

— Ребята! Посмотрите, нет ли там годной машины!

— Ничего, я потерплю…

С каждым мгновением лазурное небо темнело, словно собиралась гроза. И вот оно всей черной массой своей обрушилось вниз.

— Знаком!.. Небо, ой, небо упало.Тяжко,не могу… Последняя судорога. Тьма. Покой.

— Ильгужа!.. Муртазин!..

Лицо и рубаха на груди Леонида взмокли, будто он час под проливным дождем простоял. А спроси его, когда он в последний раз плакал от боли, он и не вспомнит. Но Муртазин, но знаком…

— Как же так, Ильгужа?..

Он бережно опустил тело друга на траву.

Италия! Под твоим древним, ясным небом лежит с перебитыми крыльями горный беркут, родившийся в далеком, суровом краю по имени Урал. Да будет пухом ему эта земля!..

* * *

А Зайнаб, задыхаясь от слез, писала мужу письмо. Рассчитывала, что получит весточку от него с адресом и сразу же отправит ответ.

«Ильгужа мой единственный! Каждую неделю сажусь и пишу тебе письмо. Но уже два года минуло, как нет от тебя ни строчки. Запрашивала через военкомат. Нам принесли жуткое извещение, где сообщалось, что ты пропал без вести. Ребята вдруг повзрослели, поумнели. Все трое теперь вовсю говорят по-башкирски и песни башкирские поют. Меньшой вылитый отец: и походка и улыбка точь-в-точь твои. И сердится совсем как ты, брови хмурит. А за ухом тоже родинка.

Нынче я разбогатела. Подложила в гнездо двадцать яиц, и двадцать гусят вылупилось. Видел бы ты, как попискивают они, когда идут на речку… Впереди шествует гусыня, за ней цепочкой ковыляют малыши, а позади, вытянув длинную шею, важно выступает гусак. Лапы у них красные-красные, а мурава зеленая, густая. Смех берет, как посмотришь… Приезжай, Ильгужа, скорее приезжай. Постаралась бы, испекла бы в честь твою пирог с гусятиной… Этим летом с чего-то молоко Чернавки все полынью пахнет. Ребята говорят, что не чувствуют. Или тоска моя отравила все полынной горечью, и ни в чем нет мне ни сладости, ни радости?.. Понимаю, единственный мой, с войны не все возвращаются. Кругом сироты и вдовы. Но ты обязательно приходи. Придешь ведь, да?

Жду. Жду…»

* * *

По холму, откуда недавно стреляли танки, идут монтеротондовцы. Они несут в руках красные флаги, машут кепками и платками.

Колесников протяжно свистнул и позвал:

— Ребята, сюда!

Партизаны спустились в лощину, выстроились и двинулись навстречу итальянцам. И вот две колонны слились, будто два потока. Поздравления, приветствия и слезы — все перемешалось.

— Да здравствует победа!

— Да здравствуют русские!

— Партизанам — привет!

Потом все вместе направились в город. Не умолкали радостные возгласы, звенели песни. Победители пришли на центральную площадь. Там уже были и советские пленные, освобожденные из тюрьмы только сегодня утром. Опять пошли объятия.

Из тратторий и соседних домов выкатили бочки с вином.

— Смотрите, лишку не хватите, — строго предупредил Колесников своих и вместе с Франческо отправился к комендатуре, где стояла толпа пленных, на сей раз немцев.

Их было около трехсот человек. Мальчишки покою не дают фрицам, кидают камни, палки, подбегают и срывают с них каски. Партизаны окружили пленных и загнали в сырые, темные подвалы комендатуры, где еще вчера томились итальянцы и где была замучена Джулия.

Полотто-старший, увидев, что Леонид ранен, разыскал и привел хирурга. На площади заиграла музыка. Молодежь затеяла танцы. На фронтоне ратуши и на башне опустевшей тюрьмы водрузили флаги. А народ все стекался на площадь…

— Проведем-ка коротенький митинг, — предложил Капо Пополо и взобрался на бочку.

— Товарищи, друзья…

Но ему не удалось завершить начатой фразы, над городом завыли снаряды. Завизжали женщины, выругались мужчины, и через несколько минут на недавно такой шумной площади остались только русские и партизаны из отряда Грасси и Франческо.

Леонид подбежал к Капо Пополо.

— Надо немедленно послать к американцам парламентеров. Не то они в прах разнесут город!

Быстренько нашли машину, усадили в нее Таращенку, Ишутина, Грасси и Москателли и отправили в Рим.

Когда партизаны похоронили Ильгужу Муртазина на монтеротондском кладбище и снова собрались у бывшей комендатуры, на дороге загрохотали немецкие танки. Но вели их не гитлеровцы, а итальянские партизаны. На одном танке стояли Антон и Петр с красным знаменем в руках. Затем в город въехали машины с американцами.

Офицер в странном, вроде нашего лыжного костюма, наряде выпрыгнул из «джипа» и раздраженно залопотал, указывая подчиненным на стены и заборы.

Солдаты принялись спешно смывать и замазывать надписи, гласившие: «Вива Руссия!», «Вива бандьера росса!..»

Вскоре были сняты красные флаги с ратуши и комендатуры.

 

13

Не только в Монтеротондо, но и в Риме союзники вели себя нагло и высокомерно, словно завоеватели. Сразу принялись разоружать на улицах итальянских и русских партизан, стирали надписи, в которых римляне выражали свою благодарность России и Красной Армии.

На двух «джипах» подкатили союзники и на перекресток к вилле Тан.

Вызвали Флейшина.

— Почему на балконе красный флаг? — крикнул американский офицер, не выходя из машины. — Сейчас же снять! Рим освободили не русские, а мы.

Алексей Николаевич подошел ближе и спокойно спросил:

— Парле ву франсе?

— А почему здесь французы? — удивился офицер. — Куда хозяева подевались?

— Они давно на Север, к Муссолини сбежали. А я, — пояснил Россо Руссо с достоинством, — я русский. И здесь был штаб русских партизан и подпольщиков. Мы с вами союзники, поэтому вы должны оказывать нам содействие, а не кричать.

От уверенного и резкого тона Флейшина гребешок у американца заметно повял. Он двумя пальцами отдал честь, буркнул: «О'кей!» — и приказал шоферу ехать дальше…

На следующий день, погрузившись на «студебеккеры», в Рим прибыли партизаны отряда «Свобода». Их громким «ура!» приветствовали Конопленко и его бойцы.

В банкетном зале виллы Тан празднично горят огни. Когда в дверях показался Колесников, Россо Руссо, сидевший во главе стола, поднялся навстречу и провозгласил:

— Товарищи! Перед вами герои, освободившие Монтеротондо, партизаны отрядов Колесникова и Таращенки. В честь славных соотечественников наших — трижды «ура!».

— Ура! Ура! Ура-а!!!

— Колесников? — К Леониду подходит высокий, стройный человек, с худощавым лицом и впалыми, тронутыми сединой висками. — Вас Леня зовут, да?

— Да, Леня, — отвечает Леонид, силясь припомнить, где и когда он встречался с этим человеком, в чертах которого ему чудится что-то знакомое.

— Из Питера?

— Да, из Ленинграда.

— А не был ли ты среди сирот, нашедших «приют» в Кадетском корпусе? — продолжает тот, переходя на «ты».

Леонид возвращается в детство. В памяти оживают надменные кадеты, коридоры, столовка…

— Помнишь, какую кучу малу мы устроили из-за куска жирной баранины?

— Кадет Николь?

— Ленька-драчун!

На глазах у слегка захмелевшего Николая слезы.

— Не зря говорит народ: гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Леонид улыбается и внимательно вглядывается, выискивая в седеющем человеке приметы двадцатипятилетней давности.

Между тем к ним подходит Флейшин.

— Николь, — говорит он, беря его за руку, — помогал русским пленным бежать из лагерей и находил для них надежное убежище. Дважды сам попадал в знаменитые римские тюрьмы, но выкручивался.

— Революционер! — грустно усмехнулся Николь и прибавил: — А ты, Леня, не очень-то изменился.

— Ну да, — подхватил Леонид, так и не поняв, шутит тот или искренне говорит, — тогда я был семилетним сорванцом, а теперь того гляди дедом обзовут… Поедешь в Россию?

— Если пустят, — сказал Николь, вдруг задумавшись и нахмурив брови

— Конечно, пустят. Ты же в эту войну показал себя настоящим патриотом, советским людям помогал.

— Братцы! Я тоже поеду домой, — закричал падре Ерофео, подошедший поздороваться с Леонидом. Он, похоже, успел крепко выпить. Лицо под хрустальной люстрой переливается всеми цветами радуги. — Хватит, долго служил господу небесному и его наместнику на земле. Теперь хочу потрудиться на благо грешных человеков. — Он сбросил черную рясу и снова крикнул: — Эй, кто на пианино умеет тарабанить? Сыграйте мне «Камаринского». Падре Ерофео хочет плясать до упаду…

Николь сел за фортепьяно, а Алексей Николаевич отыскал глазами Сережу Логунова и хитро подмигнул ему.

* * *

С утра их увел к себе в тратторию Альдо Фарабулли. Угостил на славу. До полуночи в траттории раздавались песни — русские, украинские, грузинские и, конечно, итальянские.

Когда настала пора уходить, партизаны по-русски написали на стене траттории спасибо хозяину и хозяйке, потом все вывели свои фамилии — кто цветным карандашом, кто углем, кто масляной краской. На стене места не хватило, так испестрили потолок. Альдо и Идрана были очень растроганы, пошли провожать партизан до самой виллы.

Прощаясь, малость всплакнули.

Рим праздновал ночь напролет. Рим пел. Рим плясал. Распахнулись двери темниц, на площадях, улицах, проспектах, в домах и даже в подвалах ходил ветер свободы. Впервые почти за два десятилетия всюду открыто продавалась газета «Унита». И обычно неспешный Тибр в эту ночь нес свои воды вроде бы живее и веселее…

Наступил новый день. Флейшин после обеда отправился искать начальника гарнизона. С ним пошли Колесников и Конопленко.

У начальника гарнизона Алексей Николаевич разговаривал с достоинством — как представитель интересов советских граждан.

— Господин генерал, мы ваши союзники. Разрешите образовать в Риме Комитет защиты советских военнопленных и помогите обеспечить их продовольствием и одеждой.

— О'кей! — Генерал позвонил.

В кабинет вошел его адъютант. Генерал зашептал ему скороговоркой:

— Выдайте партизанам документы, чтобы они могли беспрепятственно передвигаться по Риму…

— А сколько их всего человек?

— Сто восемьдесят два.

— Ого! — У генерала глаза на лоб полезли. — Столько русских партизан в одном Риме! Колоссально! — Он громко прищелкнул пальцами.

А вечером в виллу Тан явился гость из Ватикана. После обмена приветствиями монах в черной сутане сложил ладони пирожком и приставил к мясистому носу.

— Достопочтенные господа, — елейно пропел он звонким тенорком…

«Ишь ты, каким старинным русским языком выражается, — подумал про себя Леонид. — А судя по комплекции, ему бы басом полагалось говорить…»

И впрямь, посланец Ватикана был мужик крупный, дородный.

— Господа! Его святейшество папа Пий Двенадцатый будет рад видеть вас на аудиенции в Ватикане.

— Папа Пий Двенадцатый? — Флейшин, решив, что он ослышался, с недоумением уставился на румянощекого монаха.

— Да, его святейшество хочет встретиться с русскими партизанами. Его святейшеству хорошо известны ваши подвиги, — еще раз повторил приглашение посланец Ватикана.

Флейшин знает, каким сложным церемониалом сопровождаются обычно папские приемы, поэтому он сказал, что русские для предварительных переговоров пошлют делегацию, и записал адрес, куда им надо будет обратиться.

Когда монах ушел, Флейшин с веселой улыбкой посмотрел на Колесникова и Таращенку:

— Каково, а?

— По-моему, следовало бы прежде посоветоваться с римскими коммунистами, — задумчиво сказал Леонид.

— Правильно, — поддержал его Антон, — они лучше знают этих попов.

Спустя час представители партизан были у секретаря компартии Римской провинции. Услышав о визитере из Ватикана и приглашении папы, этот усталый, с глубокими резкими морщинами на высоком, красивом лбу человек, за плечами которого были долгие годы подполья, неожиданно звонко, по-мальчишески расхохотался. За окном вечерело. Секретарь посмотрел на бледнеющее небо, подумал и, дружески тронув тонкими, сухими пальцами богатырское плечо Колесникова, сказал:

— Что ж! Пожалуй, стоит пойти… Если папа Пий Двенадцатый, всю жизнь ненавидевший Советский Союз, надежду угнетенных народов, — если и он вдруг захотел встретиться с русскими партизанами, значит, в мире происходят крупные перемены…

— Правда ли, что маршал Бадольо уйдет в отставку? — поинтересовался Флейшин.

— Да, завтра в Гранд-отеле состоится заседание. Разговор, видимо, пойдет о создании более представительного правительства. Руководители Комитета национального освобождения уже раньше заявили о своем отказе сотрудничать с Бадольо.

— А кто его заменит?

— Говорят, председатель КНО Бономи.

Минутку помолчали и уже собрались было попрощаться, как секретарь вновь заговорил. И на этот раз приподнято, даже несколько торжественно:

— Товарищи Тольятти и Лонго, которым я рассказал о вашем участии в освобождении Монтеротондо, просили меня передать вам братское спасибо от имени итальянских коммунистов. Мы этого никогда не забудем. Тиран Муссолини направил в Донские степи армию, чтобы помочь Гитлеру поработить народы Советского Союза. А русские парни, вырвавшись из гитлеровских лагерей, жизни не жалея, бились за свободу Италии.

Он обошел партизан, которых смутила такая похвала, и по очереди крепко пожал им всем руки.

— А это… — Секретарь сделал паузу и протянул Колесникову лист с машинописным текстом, скрепленным печатью. — Это, так сказать, справка, отчет о ваших делах в Риме, Монтеротондо, Албано, Палестрине…

На улицах толпы народу, всюду праздничная разноцветная иллюминация. Ликуют римляне. Сталин заявил, что Красная Армия не остановится, пока не дойдет до Берлина!.. Союзники открыли второй фронт во Франции!.. Ликуют римляне и скорбят. Стали известными тайные злодеяния немцев. Уже 6 июня в Ардеатинских пещерах начали откапывать тела убитых. Еще север Италии под сапогом Кессельринга и чернорубашечников Муссолини. И долго еще будут приходить оттуда вести о новых зверствах Коха, о расстрелах в Милане и других городах: за одного нациста десять итальянцев. Предстоят еще кровопролитные бои, в которых, как и вчера, в первых рядах будут коммунисты. Но сегодня в Риме праздник. Позади ночь, длившаяся двадцать один год.

Идут партизаны, слышат, как римляне со всех сторон кричат:

— Да здравствует победа!

— Да здравствует свободная Италия!..

За причудливой аркой императора Тита перед ними возникли руины огромного сооружения. Было такое впечатление, что какой-то яростный горный обвал разбил прекрасную чашу фантастических размеров.

— Что это? — удивился Таращенко. — Немцы, что ли, взорвали?

— Нет, это знаменитый Колизей, — пояснил Флейшин.

Антон и Леонид вспомнили о рассказах Васи Скоропадова, о его мечтах с альбомом и карандашом пройтись по Риму, посмотреть Колизей. Они подошли ближе, потрогали рукой гранитные плиты, посмотрели там, где была содрана облицовка, на дикий, в рытвинах серый камень. Прищурившись, попытались объять взглядом строй нескончаемых аркад, уходящих ввысь. Здесь тешились римские императоры, творя казни, чудовищные и пышные. С четырех сторон света доставляли сюда пленников, пригоняли взбунтовавшихся рабов. На них натравливали разъяренных, голодных львов…

— Император Траян, в честь победы, одержанной в Дакии, выпустил на арену десять тысяч гладиаторов, — продолжал вполголоса рассказывать Флейшин.

Жутью повеяло на них от стен, в чьих пределах погибло людей больше, чем на любом другом лобном месте земного шара. Кругом огни, кругом радостные возгласы, а здесь кровью пахнет.

Таращенко и тот поежился:

— Уйдем отсюда…

Легли поздно, а встали чуть свет. Побрились, помылись, почистили платье, навели блеск на ботинки и выстроились перед виллой в колонну по четыре человека в ряд. Во главе колонны Колесников, Таращенко, Конопленко и Россо Руссо — Флейшин. Всего сто восемьдесят два бойца. Целая рота. Пристроились к ним и отважные подпольщики Кузьма Зайцев, художник Алексей Исупов, инвалид первой мировой войны капитан Василий Сумбатов, бесстрашная Вера Михайловна Долгина, несколько месяцев прятавшая у себя шестерых советских людей…

С балкона посольства принесли красное знамя, которое взял в свой могучие руки Антон Таращенко, по-прежнему красивый и статный.

— Шагом марш! — скомандовал Колесников. — Ишутин,запевай!..

Две сотни голосов враз подхватили:

Римляне вновь высыпали на улицы. Вокруг стало шумно, как на море в бурю:

— Русские!

— Браво!

— Вива!

— Русские в Риме!.. Колонна пела песню о Родине:

Итальянцы смотрели как зачарованные на этих широкоплечих, в разношерстной одежде парней, гордой поступью проходивших по улицам и площадям Вечного города. Остановилось движение транспорта. Люди забыли о времени, о спешных делах. Черноглазые смуглые девчата подбегали к партизанам, жали руки, целовали в щеки.

Потом Петр Ишутин грянул: «Расцветали яблони и груши». Толпа словно с ума посходила. Тысячи, десятки тысяч римлян запели на свой лад нашу чудесную «Катюшу»:

Русские слова переплетались с итальянскими, и песня, как по эстафете, передавалась с улицы на улицу, с площади на площадь.

Американские солдаты смотрели на эту необычайную демонстрацию с восхищением, перемешанным с некоторой долей зависти.

Были и такие, что откровенно выражали свой восторг, рукоплескали, кричали:

— Браво, рашен! Браво, Москау!

И лишь кое-кто из офицеров морщился, словно уксусу глотнул, и бубнил себе под нос: «Глупый народ. Освободили их мы, а они русских приветствуют…»

Вот и знаменитая площадь Святого Петра. Ее с двух сторон огромными дугами обрамляют сотни колонн. В конце площади дуги распрямляются и упираются в собор, увенчанный голубым куполом. На колоннаде и на карнизе собора мраморные статуи. В центре площади высокий гранитный обелиск, а по сторонам обелиска, ближе к дугам, два великолепных фонтана.

На площадь вступили с грозной «Священной войной». Такую песню здесь не слышали за все века существования католической церкви. До сих пор здесь звучали обращенные к народу проповеди с призывом лишь к смирению и благочестию. Разодетые с бутафорской пышностью папские гвардейцы, отдавая воинскую честь, взяли на караул.

Колесников остановил отряд и скомандовал:

— Вольно!..

Пока Флейшин вел переговоры, выясняя, что и как, партизан окружили монашки, гвардейцы, а тут подоспели вездесущие фотографы, защелкали своими аппаратами, снимая их всех вместе. Гвардейцы, узнав, что имеют дело с русскими, советскими парнями, вопреки строгому парадному уставу, разрешили им потрогать и даже примерить свои высокие, черные лохматые папахи и с загоревшимися глазами стали выпрашивать на память у партизан «росса стелла» — красные звездочки.

Вернулся Флейшин и пошептался с Колесниковым. Снова построились и вошли в собор.

…Эпоха была сложная, а Пий XII — Эудженио Пачелли — умел лавировать, поступаясь, когда надо, своими политическими пристрастиями. Недаром жизненной школой его оказалась ватиканская дипломатическая служба, которой он начал заниматься еще до первой мировой войны. И случилось так, что его карьера была связана с Германией, где он просидел с 1917 по 1929 год вначале как нунций Баварии, потом Пруссии и всей Германии. В 1930 году он становится статс-секретарем Ватикана, важнейшим после папы лицом в тамошней иерархии. Наконец в 1939 году, на шестьдесят третьем году жизни, сбывается его сокровеннейшая мечта: коллегия кардиналов избирает его папой, и Эудженио Пачелли принимает имя — Пий XII, подтверждая этим, что он будет продолжать политику непосредственного своего предшественника — новопреставленного папы Пия XI.

Однако этот дипломат до мозга костей в своей ненависти к Советскому Союзу, коммунизму и свободе крупно перещеголял покойного. Он даже не опубликовал энциклики, в которой умирающий Пий XI в резких тонах осуждал фашизм и над составлением которой он, Эудженио Пачелли, сам же и работал, будучи статс-секретарем. Он изо всех сил изощрялся, избегая всего, что могло бы обострить отношения Ватикана с фашистскими диктаторами Гитлером и Муссолини. В канун 1940 года, когда Польша была растерзана гитлеровцами, Пий XII обращается к полякам-католикам, напоминая, что любовь к врагам и всепрощение — основные христианские добродетели. А в 1943 году, после того как героическая Красная Армия сломала на Волге становой хребет зарвавшихся фашистских орд, он пускается на откровенное двурушничество и заявляет: «Предстоящий мир должен быть одинаково почетным и для победителей и для побежденных…»

И теперь этот отъявленный враг социализма и прогресса посчитал выгодным для себя и церкви принять в своих владениях русских партизан. Значит, прав секретарь комитета Римской провинции: в мире и впрямь происходят огромные перемены.

Партизаны — из уважения к вековым традициям страны — при входе в храм обнажили головы. Они оказались под сводом, уходящим в высоту на сорок пять метров. Мощные ряды колонн, позолота, мозаика…

Осмотоелись партизаны. Кое-кто покачал головой, другой поскреб себе затылок, а всеведущий Сережа Логунов зашептал:

— Собор Святого Петра считается восьмым чудом света и…

— А ты не знаешь, во сколько обошлось народу твое восьмое чудо? — сердито перебил его Ишутин.

— Тсс…

В глубине храма появился папа, сопровождаемый двумя кардиналами в огненно-красных мантиях. Пий XII оказался высоким, худощавым старцем с согбенной спиной и задранными кверху плечами. Нос сухой и острый, губы тонкие, бескровные. Острый, слегка выдающийся вперед подбородок, крутой квадратный лоб и тусклые глаза, прячущиеся за толстыми стеклами очков. Длинные, узловатые пальцы едва не достают до колен…

Когда между партизанами и папой осталось около пятнадцати шагов, тот опустился в раззолоченное, обитое пурпурным бархатом кресло. В это время из его подагрических, непослушных пальцев выскользнули четки. Один из кардиналов нагнулся и подал их папе.

Справившись с мгновенным замешательством, папа внимательно оглядел — с первого до последнего — молодых, загоревших на солнце парней. Всматриваясь в их задубевшую кожу, в потрескавшиеся руки, свидетельствовавшие о том, что эти люди зиму и лето, дни и ночи проводили под открытым небом, папа наконец заговорил. Голосом слабым, болезненным он спросил:

— Какими путями вы очутились в Италии?

Вперед вышли Колесников и Флейшин, который переводил вопросы и ответы.

— Не по собственному, конечно, желанию, ваше святейшество.

Щека у папы задергалась.

— А когда вы бежали из тюрьмы?

— Часть людей еще в октябре тысяча девятьсот сорок третьего года.

Пауза. Пий XII, что-то подсчитывая, морщит пепельно-синие губы.

— О, вот как!.. Но ведь тогда положение на фронтах — ни здесь, в Италии, ни в России — не было для вас благоприятным. На кого же вы рассчитывали, решившись на опасный для жизни вашей побег?

— В первую очередь на себя. И, конечно, на свободолюбивый итальянский народ, ваше святейшество.

По морщинистому лицу папы пробежала улыбка одобрения, но бесцветные глаза остались по-прежнему холодными. Он посмотрел на кардиналов и сказал:

— Выходит, что, отважившись на побег из тюрьмы, они заботились не о собственной жизни, а думали о борьбе с врагом и о победе. Браво, браво!.. — Затем Пий XII снова обратился к партизанам: — Русский народ — великий и героический народ. Браво! Я убежден, что русская армия скоро достигнет Берлина. А теперь скажите, что вы хотите дальше делать?

— Хотим скорее вернуться на родину и попасть на фронт.

На лице папы вновь мелькает тень улыбки.

— А вас много здесь?

— Много.

— Как вы добрались на эту сторону Тибра, в Ватикан?

— Пешком.

— О-о!.. Ведь от виллы Тан сюда путь неблизкий…

Пий XII что-то прошептал кардиналу, склонившемуся к нему, и поднялся. Служители принесли черную, полированную шкатулку. Папа сделал шага два вперед, достал из шкатулки четки и свой миниатюрный портрет. Отдал Колесникову и непроизвольно протянул руку для целования. Леонид, разумеется, не понял смысла его жеста, а папа удачно вышел из неловкого положения, пригласив подойти Таращенку поближе. Так он одарил и всех остальных партизан четками и изображениями собора Святого Петра и других католических святынь.

Обратный путь они проделали в огромных, комфортабельных автобусах, которые любезно предоставил им папа Пий XII. Они кружили по самым красивым улицам и площадям Рима. Смотрели во все глаза, делились впечатлениями, смеялись и пели.

…Ночью от раны, полученной в последнем бою под Монтеротондо, у Леонида поднялась температура. Утром вызвали машину и отправили его в Центральный госпиталь, где он провел целую неделю.

А в это время Антон с товарищами вдосталь нагляделись на Рим, побывали в Монтеротондо и Палестрине, навестили могилы, где остались лежать незабвенные однополчане. Часами сидели с друзьями-итальянцами. Москателли теперь стал еще шумливее и разговорчивее. Дуэлия изменилась. Пропала мальчишеская резвость. Она теперь и характером — тихая, задумчивая — очень походила на покойную Джулию.

Альфредо Грасси с бойцами из своего отряда мечтал пробраться на Север, в родную Лигурию, где все еще зверствовали немцы, и очень жалел, что не пришлось ему попрощаться с «компаньо Леонидо».

* * *

В конце недели Антон и Петр заявились в госпиталь. У обоих рот до ушей.

— Одевайся, командир! — враз зашумели они. — Собирай вещички! Едем в Россию. В Рим прибыло наше военное представительство…

— Домой!..

Вскоре их привезли в Неаполь, где во временном лагере ожидали отправки на родину сотни бывших военнопленных. Сборы в далекий путь. Несколько большеглазых мальцов, норовящих зайцем попасть в Россию. Жарко. Дни тянутся томительно долго. А сердце, а мысли уже давно в родной стране, на родимой земле…

Наконец в порт прибывает гигантское десантное судно. На следующий день, взяв на борт две тысячи советских людей, корабль выходит в море. Прощай, Италия… Чао, Рома!

* * *

Из Каира они попали в Багдад. Оттуда в Тегеран, где их встретили советские представители. Еще несколько дней — и самый знойный порт Каспийского моря Бендер-Шах.

— Друзья, я вижу берега Родины! — закричал Петр Ишутин, чьи глаза после гибели Джулии надолго потеряли былой блеск и былую жизнерадостность.

— Скоро и увидим, и ногою ступим на родной берег, дружище!..

Пароход взял курс на северо-запад.

Так подходили к концу странствия, продолжавшиеся два месяца, а вернее сказать, два с лишним года, полных мук, тяжких испытаний и потерь.

Утреннее солнце всходило за спиной, там, у иранских берегов, впереди же, сквозь туман, пронизанный отлогими лучами, наметились очертания большого города.

— Баку…

— Родина…

— Отчая земля…

Двое налегли на поручни, перегнулись, глядя вперед так, что кажется, вот-вот свалятся за борт, и переговариваются негромко:

— Ну, думал ли я когда, что репатриантом вернусь в родную свою страну?

— С войны, брат ты мой, люди по-всякому приходят. У одних вся грудь в орденах, у других тело битком набито осколками да пулями.

— А в моем сердце столько боли… С каким лицом покажусь я детям своим?

— Без пленных, Иван Иваныч, ни одна война не обходилась…

— Ты что, уж не думаешь ли этим свой плен оправдать?

— Да не оправдываю я. Но не по собственному желанию я попал, и ведь любая смерть, тебе ли это объяснять, Иван Иваныч, была бы легче того ада, какой мы перенесли у немцев…

— Это так, конечно. Однако, как вспомню я эти два пропавших впустую года, сердце разрывается. Люди воевали, а мы… Эх, спать по ночам не могу!..

— Понять бы нас должны, Иван Иваныч…

— Возможно, и поймут, и простят, и все же нам не вернуть этих пропавших зря двух лет…

— Прошлого не воротишь, но ведь и впереди еще жизнь есть, Иван Иваныч…

— Да, конечно… Как сойду на берег, сразу попрошусь на фронт.

— Все попросимся. И будем драться до последней капли крови!..

— До победы!..

Послушал Леонид разговор двух незнакомых солдат и словно бы ростом поменьшел. Но скоро он опять выпрямился. Ведь на них ни пятнышка черного нет. Они всегда и везде оставались бойцами, верными присяге…

Баку быстро плывет навстречу.

Родные берега, отчая земля… Есть ли на свете слово прекраснее слова — Родина!.. По травке ее бегал в детстве, оседлав гибкую лозину, по рекам ее плавал впе» регонки с рыбами, кувыркался летним утром на свежескошенном сене. Дарившая и радость и печали, праздничная в дни свадеб и горькая в дни похорон, но единственно любимая земля…

Через час пароход вошел в бухту. На берегу людей видимо-невидимо. Никому невдомек, что бы это могло значить, — ведь никто из них не сообщал своим, когда и куда они прибудут…

Но что бы там ни было, сейчас Леонид сбежит по трапу, прижмется щекой к родимой земле и оросит ее жаркими слезами. И всё: все страдания, унижения, голод и холод — останется позади. Сегодня же он помчится на почту и пошлет телеграммы матери и Маше — всего из трех слов. «Жив, здоров. Ждите!» А потом… Потом им выдадут гимнастерки с погонами, вручат оружие и — на фронт. За пятерых, за десятерых будет он драться там. Не сотрет пота со лба, ни на минуту автомата не выпустит из рук, покуда не ворвется в Берлин и не отправит в преисподнюю последнего фашиста! За однополчан — и за тех, кто погиб в первый час войны, и за тех, чье сердце перестанет биться в минуту, когда отгремит последний залп. За разрушенные города, за разбитое счастье, за мечты и за любовь, спаленные огнем войны в самом расцвете. Он отомстит за все, за всех…

Пароход причалил. Партизаны — колесниковцы и бойцы «Молодежного римского отряда» — выстроились рядом на палубе и торжественно запели «Интернационал». К ним присоединились тысячи голосов.

Только что недвижный, дремотный, словно озеро, поросшее кувшинками, Каспий вдруг нахмурил чело, выплеснул на берег белопенную волну.

— Похоже, что к ночи шторм разыграется, — заметил один из матросов у трапа.

— А нам теперь никакие бури не страшны! — воскликнул Колесников и сбежал на берег, опустился на колени. Приник губами к отчей земле:

— Здравствуй, Родина — дом мой родной!..

1965—1968, Уфа

© Абдуллин Ибрагим Ахметович, текст, 1968