Над гротом в лунном свете я разглядел десять членов Совета.

— Что вы здесь делаете? — спросил я, увидев, что они окружают меня. — Разве я не Мессия, не ваш Мессия?

— Мы избрали тебя для выполнения своей миссии, — ответил Леви, — и ты наш Мессия. Но ты должен следовать нашим текстам. Ты наш Мессия, а не царь, ты наш посланец, а не губернатор. Ты наш избранник, но выбираешь не ты!

Круг смыкался вокруг меня, и я ничего не мог поделать. Они посматривали на меня, можно сказать, угрожающе. От отчаяния, в паническом состоянии, я совершил невероятное. Я сделал то, чего не сделал бы ни один Мессия в мире. Я сунул руку под тунику, развязал узелок, которым крепился револьвер, вытащил его и наставил на Леви.

— Не двигаться! Дайте мне пройти!

Они недоверчиво уставились на меня.

— Ну! — приказал я. — Дайте мне пройти!

Они расступились. Не опуская револьвер и не поворачиваясь к ним спиной, я стал пятиться под спасительное прикрытие скал.

Скрывшись таким образом, я побежал в пустыню, над которой разливался рассеянный и беспокоящий свет. Все было завуалировано каким-то тревожным маревом, сквозь которое видны были тени, покачивавшиеся, как фантомы, в тени кустов, камней затаились мелкие ночные животные — скорпионы и змеи — и я боялся, как бы ессеи не бросились в погоню. Было холодно, даже очень, и тело мое дрожало под белой туникой, как высохшее деревце. Запах серы с Мертвого моря был сильнее, чем днем, удушливый, почти пьянящий. Меня окутывало глубокое ночное безмолвие, и я пугался скрипа песка и камней под ногами. Я беспрестанно оборачивался, уверенный, что за мной гонятся; но это были всего лишь гиены, желтые глаза которых я замечал изредка и слышал их пронзительный вой. Вокруг меня была ночь, я продвигался с полузакрытыми глазами, смертельно уставший, почти засыпая на ходу. Покинув свою общину, угрожая им оружием, я шел к неизбежному наказанию.

Что я наделал? Что за приступ насилия овладел мною? Дух мой, пришедший в смятение, никак не мог сконцентрироваться. Я уходил от них все дальше, ноги мои не желали останавливаться, они уносили меня прочь. Я знал меру наказания себе за подобное бегство, дезертирство. Мне были известны законы, применявшиеся к нарушавшим их: к предателям, к вступившим на путь Зла, к тем, кто, считая, что поступает по велению сердца, на самом деле отдается на волю своих дурных наклонностей, к тем, кто впадает в грех, к тем, кто идет по дурной дорожке, к тем, кто вступил в Союз, чтобы сбиться с пути, и к тем, кто никогда не прислушивается к наставлениям праведников. «Да не приблизится к ним никто, ибо они прокляты».

В это мгновение, в холодной ночи Иудейской пустыни, я хотел, чтобы ко мне спустился ангел Уриэль, чтобы он направлял мои ноги, подсказывал лунные циклы, тем самым, ободряя меня. Но не было ничего — ни ангела, ни росы, ни манны. Я был один, один под луной, оступаясь на дюнах, устремив глаза в завесу темноты, пораженный тем, что наделал.

Я был слеп, как перед Тем, кто создал землю с ее недрами, моря с их пучинами, звезды, находящиеся на неизмеримой высоте.

С началом рассвета я наконец-то вышел на иерусалимскую дорогу и добрался до города на армейском грузовике, в котором подремывали солдаты, уставшие после ночной службы.

Из отеля я позвонил отцу и рассказал ему о своих ночных приключениях и о намерении поехать в Париж. К моему большому удивлению, он воспринял это, как и ессеи, он был против поездки.

— Но, — возразил я, — ведь ты сам пришел за мной в пещеры, а теперь мешаешь мне завершить мою миссию.

— Ты хоть соображаешь, чем рискуешь, ведя это расследование за пределами Израиля?

— Еще бы, — ответил я, — но так получилось, что ключ к тайне находится в Серебряном свитке. К тому же — это единственный имеющийся у нас след.

При встрече с Джейн я умолчал о событиях ночи, я решил ехать с ней, продолжать расследование почти против своей воли, против воли ессеев. Однако, действуя импульсивно, я еще не знал, на что способен, не знал, что за скрытая сила, превосходившая силу моей общины, толкала меня на это.

Я глядел на нее, не мог помешать себе глядеть на нее. Ее черные глаза с длинными ресницами зачаровывали меня, меня влекла ее тонкая до прозрачности кожа, влекла, как пергамент, на котором я мог бы запечатлеть золотые буквы. Мне уже виделись слова, которые я разгадывал на ее коже, каждый день я открывал на ней новые тайны.

В Тель-Авиве мы сели на самолет, следующий в Париж, и остановились в отеле у вокзала Сен-Лазар.

Стояла весна. Дул легкий ветерок, и небо было изумительным. Джейн нарядилась в светлые брюки и блузку навыпуск. Я же напялил на себя то, что наспех купил в киосках аэропорта: безрукавку и джинсы, на которых висели талисманы и талит — молитвенный платок, всегда бывшие при мне. Сбрил я и свою ритуальную бородку, так что лицо мое предстало совсем в другом свете — то ли я снял маску, то ли надел ее? Как и у большинства, у меня оказалась квадратная челюсть, впалые щеки, узкие губы.

Мы сняли номера на одном этаже. Был уже поздний вечер, почти ночь. Мы попрощались, и каждый закрыл свою дверь на ключ.

Мне казалось, что за тонкой стенкой я слышу ее дыхание. В моем сознании парили тени ее лица, на моих губах полыхал костер ее губ, на лбу я ощущал ее восхищенный взгляд, душой чувствовал ее сны. Не знаю, как мне удалось не поддаться желанию прийти к ней, так велик был призыв ее имени. Ослабев по эту сторону стенки, я был весь во власти чувства, которое не позволяло мне больше жить, существовать, дышать. В темноте я был ничем. Я бился головой о подушку, стремясь не ослабеть совсем, не умереть. Я окоченел от холода, но лицо мое горело; я всей душой ждал рассвета, дневного света, но они не приходили. И я не видел ничего, мне не удавалось выйти из этого безмолвия, окутывавшего меня своим леденящим покрывалом. Я воображал ее спящей, я представлял, как тихо приближаюсь к ней, проскальзываю под простыни, вливаюсь в ее сны, оказываюсь в ее объятиях, губы мои прижаты к ее губам, руки ощущают биение ее сердца, а мое бьется так, что вот-вот разорвется. И все желания мира концентрировались во мне, жившем без нее аскетом, и я дрожал от нетерпения. Я хотел ее всю, соединиться с ней навечно. Я исчезал в безмолвной нежности, как искорка, песчинка, пылинка на камне. Я исчезал, но для меня во всем мире существовала только она одна.

Утром, как и договорились, мы отправились в посольство Польши, рядом с площадью Инвалидов, где размещался Польский центр археологии и палеографии.

Мы пересекли внутренний двор, куда выходило фасадом роскошное здание, интерьер которого был украшен пышной позолоченной резьбой.

Мы попросили вызвать Йозефа Кошку. Через несколько минут появилась женщина лет сорока, высокая, элегантная, в темном костюме и туфлях на высоких каблуках. У нее было овальное лицо с тонкими чертами и кроваво-красные губы.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Мы хотели бы встретиться с Йозефом Кошкой.

— Очень жаль, но сейчас это невозможно.

— Это очень важно, — настаивала Джейн. — Мы ведем расследование убийства профессора Эриксона.

— Ведете расследование… — задумчиво повторила женщина.

Она окинула меня взглядом. Белые нити талита торчали у меня из-под безрукавки, так как по обычаю их должно быть видно. На голове у меня была черная кипа, не очень заметная, но, кажется, она не укрылась от ее пронизывающего взгляда.

— Передайте ему, что мы находимся здесь в связи с Серебряным свитком, — сказал я.

Несколько минут спустя она проводила нас до самого верха мраморной лестницы, покрытой ворсистым красным ковром. Мы подождали у какой-то двери, куда она вошла и вскоре вышла. На ее лице, очень бледном, со светлыми прищуренными глазами и красными губами я увидел морщинки в форме буквы

— «Айн», которая означает неуравновешенность.

Она пригласила нас в кабинет, заполненный книгами и разными древностями. Йозеф Кошка сидел за рабочим столом, с карандашом в руке, будто намереваясь писать.

— Благодарю вас, мадам Злотоска, — поблагодарил он женщину, и та вышла из кабинета. — Ари, писец, — обратился он ко мне, — что я могу для вас сделать? И для вас, моя дорогая Джейн?

— Помочь нам, — пробормотала Джейн.

Кошка секунду раздумывал, вертя в пальцах карандаш. Затем он взял сигарету, вставил ее в черный мундштук и прикурил, устремив взгляд в пространство.

— Вы знаете его, как и я, — тихо произнес он, — перед нами задача: не допустить разглашения существования Серебряного свитка и продолжать поиски… втайне. Этим вы отдадите должное работе Эриксона. Вам известно, что он с самого начала очень верил в это. Все считали, что Медный свиток составлен ессеями. Во всяком случае, члены Библейской и археологической школы распространили мысль, что это была шутка, глупая забава, которая ни к чему не приведет. Сам же Петер подозревал, что должны были существовать веские причины для того, чтобы люди занимались такой изнурительной работой, как гравировка на меди.

— А кто же враги? — прервал его я.

— Разумеется, те, кто считает, что свиток не является указателем сокровища.

— А вы что об этом думаете? — спросил я.

— Заблуждение. Сокровище существует.

— Мне бы очень хотелось видеть оригинал, — проговорил я как бы про себя, — тот, который был выгравирован писцами. Я хочу попытаться определить их состояние духа, посмотреть на буквы.

— Нет ничего легче, — улыбнулся Кошка. — В марте в присутствии ее величества королевы Иордании Hyp свиток был передан во владение хашемитов в Иордании. Я лично помогал его реставрировать.

— Значит, свиток находится в Иордании? — заметил я разочарованно.

— Отнюдь. Этот свиток в настоящее время лежит в Институте арабистики, на выставке, посвященной Иордании. Им занимается ваш покорный слуга.

— Что вам известно о Серебряном свитке? — неожиданно спросил я.

— Мы знаем, что он у вас, — добавила Джейн. — И нам хотелось бы его видеть.

В этот момент зазвонил телефон, Кошка взял трубку.

— Да, — ответил он. — Сегодня вечером. Согласен. — И прикрыл трубку. — Ну вот, — сказал он, проигнорировав вопрос Джейн, — я вынужден вас покинуть.

Тон его был категоричным. По лестнице мы спускались быстрее, чем поднимались.

— И что ты об этом думаешь? — спросила Джейн, когда мы вышли из посольства.

— От него разит холодом, правда?

— Странный человек… Думаю, нам нужно побольше разузнать о нем. И пролить свет на Серебряный свиток.

— Ну вот, — буркнул я, — у тебя уже есть план.

Около шести вечера мы с Джейн расположились перед посольством Польши.

Через несколько минут вышел Йозеф Кошка. У площади Инвалидов он сел в автобус. Мы же залезли во взятую напрокат машину, и я завел двигатель. Мы ехали за автобусом до двадцатого округа. Там Кошка вышел, прошел немного по улице Бань-Оле, потом резко свернул — в темный и узкий переулок. Там он остановился, достал из кейса ключи, открыл дверь небольшого домика и вошел.

Мы еще некоторое время посидели в машине, припаркованной напротив его дома, размышляя, что нам предпринять. Надо ли его ждать? Или стоит устроить с ним нечаянную встречу? Свет на третьем этаже зажегся, потом погас. Кошка, возможно, лег спать, а мы постепенно стали осознавать, что не продвинулись ни на шаг. И тут нас ослепили фары приближавшегося крытого грузовичка.

Как раз в этот момент дверь домика приоткрылась, и показалась голова Кошки. Увидев грузовичок, он вышел с пакетом в руке. Машина притормозила у двери, и Кошка сел в нее.

Грузовичок тронулся. Мы поехали за ним. Ну и помотал же он нас. Ехал он не быстро, и следовать за ним было совсем не трудно. Я даже позволял другим машинам обгонять нас и вклиниваться между нами, чтобы не очень уж выдавать себя. Сперва он привел нас к кварталу Сен-Жермен-де-Пре. Около пивной «Липп» грузовичок неожиданно остановился. Человек лет пятидесяти с книгами в руках, похоже, ожидал его. Он быстро сел в машину, оглядевшись по сторонам, словно опасался, что его увидят. Потом мы направились к кварталу Оперы. На улице Четвертого сентября мы остановились у огромного здания, где размещалась финансовая компания. Там, после нескольких минут ожидания, из подъезда вышел мужчина. Он сделал знак водителю и тоже сел в грузовичок. Было еще немало остановок вплоть до Елисейских полей, во время которых в грузовичок каждый раз садились люди, машина проследовала по кольцу вокруг Парижа, затем остановилась в западной части столицы, у ворот Брансьон.

Это была необычайно узкая улочка, на которой среди ветхих домишек возвышалось нелепое обветшалое дворянское гнездо с башенкой на крыше, еле видимой с улицы, так как ее закрывали густые кроны деревьев. Один из мужчин вышел из грузовичка, встал перед тяжелой деревянной дверью и толкнул ее. Все пассажиры молча вылезли и вошли в здание. Грузовичок тотчас тронулся.

Мы припарковали машину и, выждав немного, вышли из нее. Около портала царила тишина. Улица была пустынна. Мы с Джейн переглянулись. Она была готова. Тогда я толкнул тяжелую створку, и мы крадучись вошли. Внутри темный коридор вел к другой двери. Мы огляделись и двинулись по коридору. За нами, похоже, никто не шел. И вдруг за другой дверью послышались голоса:

— Братья, имейте терпение, пока не закончится наша миссия: день не за горами! Да, в Иерусалиме действительно неспокойно, и мы это знаем. Но мы продолжим наше дело, нашу миссию в этом мире.

Несколько минут стояла тишина, потом снова заговорил тот же голос:

— Братья, нас хотели запугать, пытались уничтожить, убив профессора Эриксона.

При этих словах мы услышали ужасный шум. Сквозь металлический лязг и топот ног слышались крики, стенания, голоса требовали мести: «Ко мне, Босеан, на помощь!»

— Но возможно ли, — продолжил голос, который показался мне знакомым, — чтобы это поколение — наше поколение — принесло мир. Вам неизвестна причина, по которой мы собрали вас здесь: мы воссоздадим Храм. Третий Храм! Благодаря Писанию пророка Иезекииля мы знаем точные размеры этого Храма, не похожего ни на один другой. Благодаря нашим архитекторам у нас есть все размеры эспланады, расположенной в северной части мечети Аль-Акса! Наши инженеры работали над этими цифрами, и сейчас мы знаем, что вполне возможно возродить Храм на его истинном месте, которое находится на большой эспланаде, где стоит церковь Скрижалей!

Возникло молчание. Мы изумленно переглянулись.

— Кто эти люди? — прошептал я.

Она сделала знак, что не знает. Тогда я приблизился к двери; на высоте человеческого роста в нем зияло маленькое зарешеченное слуховое оконце.

Осторожно заглянув в него, я увидел большую комнату, задрапированную черным, на черном фоне ярко выделялись красные кресты. В центре нефа стоял катафалк, украшенный короной и непонятными знаками. Рядом возвышался трон. Вокруг него плотной стеной стояли люди — человек сто в бело-красных туниках, поверх которых были накинуты горностаевые мантии с нашитыми на них красными крестами, такими же, как и на стенах комнаты. Я вдруг подумал о крестике, подобранном Джейн у алтаря, мне показалось, что он был похож.

Я побывай на многих церемониях ессеев, но никогда не видел такой пышности. Лица всех присутствующих закрывали капюшоны с отверстиями для глаз; талии охватывали пояса с золотой бахромой; горностаевые шапочки были оторочены золотыми диадемами и увенчаны хохолками из золотых эгретов. С поясов свисали мечи, украшенные рубинами и бриллиантами.

Центром ассамблеи был человек, тоже в маске. Голос принадлежал ему. В правой руке он держал скипетр с шаром на конце, увенчанным все тем же красным крестом, такие кресты были повсюду. Его грудь украшали две цепи: на первой, сделанной из крупных красноватых звеньев, висела медаль с изображением какого-то деятеля средневековой эпохи. Вторая была в виде четок из овальных жемчужин, покрытых белой и красной эмалью. Широкая перевязь из красного шелка охватывала грудь председательствующего справа налево. На перевязи тоже висел знакомый крест.

— Все вместе, — произнес он, — мы отстроим Храм. — Вместе, как наши братья, тысячу лет назад отправившиеся в Аккру, или на земли Триполи… в Апулию, или на Сицилию, или во французскую Бургундию… с целью, с единой целью: построить Третий Храм! Мы продолжим работу архитектора Храма, и этот Храм явится завершением всех храмов, посвященных Величайшему из архитекторов; соборы, мечети и синагоги — все они соединятся в этом Храме, где будет святая святых!

Пока он говорил, двое людей притащили из глубины комнаты деревянный манекен, установленный на стержне; на правой руке манекена висел турнирный плащ из грубого полотна, на левой — длинная увесистая дубина.

Один из мужчин вонзил стержень туда, где должно было находиться сердце манекена, словно сделав его мишенью.

— Вот изображение Филиппа Красивого, — произнес руководитель церемонии, а наш девиз: «Pro Deo et Patria», так как именно железом, а не золотом будем мы защищаться в тот день, когда весь мир узнает, что мы существовали всегда и, что наш орден официально возродился!

Движение прошло по комнате. Люди вставали, переходили с места на место. Джейн, стоявшая позади, нетерпеливо постучала пальчиком мне по плечу, делая знак отодвинуться, чтобы самой посмотреть на эту странную церемонию, которая мне уже кое-что подсказала.

Я осторожно отодвинулся. И тут раздался шорох разворачиваемой бумаги, затем тот же голос, но уже громче, произнес:

— Вот! — воскликнул он. — Вот доказательство!

Наступила глубокая тишина. Я опять приник глазом к окошечку.

Распорядитель церемонии взял шкатулку из лакированного дерева и открыл ее с крайней осторожностью. На свет появился хрупкий древний Серебряный свиток. Дрожа от возбуждения, я вглядывался в него; я узнал его; это был тот самый, который держал Петер на фотографии, переданной мне Джейн.

Страшный человек показал присутствующим Серебряный свиток, наполовину раскрученный, так что видна была внутренняя его часть, покрытая тонкими и сжатыми письменами. Он поднял его над головой, словно Моисей, являвший скрижали Завета, словно совершающий богослужение во время Шаббата; он поднял свиток как можно выше, чтобы все могли видеть его.

— Это, братья, пришло к нам прямо из прошлого! Оно прошло через века и пришло к нам из Святой Земли! Здесь находится секрет, который позволит нам возродить Храм! Вот почему мы соберемся в Томаре, в Португалии… Сбор всемирной подготовки.

После этих слов вновь поднялся невообразимый шум.

Одни стучали мечами по полу, другие вскочили, третьи приветствовали это сообщение радостными криками и объятиями.

Вдруг я вздрогнул. Сзади нас стукнула дверь, послышались приближающиеся шаги, мы, было, резко повернулись, чтобы удрать, но мужчина в черно-белой тунике преграждал нам путь. Его лицо было скрыто рыцарским шлемом из тонких колец.

— Что вам угодно? — спросил он. — Кто вы и что здесь делаете?

— Мы ошиблись адресом, — пояснил я. — И никак не найдем выход.

Тогда мужчина вынул из ножен меч и придвинулся к нам с угрожающим видом. Ударом ноги по запястью я выбил у него меч и подхватил его, прежде чем он коснулся пола. Но мужчина так треснул меня кулаком, что я рухнул, оглушенный, не имея сил подняться… Словно сквозь туман я увидел, как Джейн, выбросив ногу, нанесла ему сильный удар каблуком в грудь. Ошеломленный, мужчина на мгновение потерял способность двигаться, она воспользовалась этим и ударила, разбив ему нос, а затем врезала ребром ладони по горлу, от чего мужчина стал задыхаться и согнулся пополам. Однако он быстро пришел в себя и попытался ударить ее кулаком, но она ловко увернулась. Несмотря на его выпад, быстрый как молния, она ударила противника справа прямо в солнечное сплетение и одновременно с силой опустила руку ему на затылок. Тогда мужчина схватил ее за горло и начал душить. Я бросился на него сзади. Джейн сильно сжала пальцами его запястья, резко развела их и выскользнула быстро, как змея.

— Бежим, — сдавленным голосом выговорила она. — Быстро.

Мы бросились к двери, потом к машине и, тяжело дыша, ввалились в нее.

— Джейн, — сказал я, немного отдышавшись, — я и не думал, что ты знаток боевых единоборств. Ты это от меня скрывала.

— Я немного занималась карате…

А мне вспомнились слова отца: «Эта женщина прошла специальную подготовку».

— Кто были эти люди? — спросил я.

— Не знаю, Ари, но только не масоны.

— А тот манекен? — продолжал допрашивать я. — Что это за болван?

— Чучело, — пробормотала Джейн. — Манекен, применявшийся в средневековых турнирах, участник состязания должен был на полном скаку поразить его копьем. Если он промахивался и вовремя не пригибался к крупу коня, манекен автоматически поворачивался и наносил удар дубиной по затылку или по спине неудачливого рыцаря; удар мог быть смертельным…

— Значит, все эти люди могли быть… средневековыми рыцарями?

— Я думаю, — сказала Джейн, — что это тамплиеры.

— Тамплиеры? — недоверчиво переспросил я.

— Да. Это средневековое братство когда-то было разогнано и перебито, но сегодня мы обнаружили, что оно еще живо.

— И ты считаешь, что профессор Эриксон тоже принадлежал к ним?

— Профессор Эриксон был масоном. Но, быть может, существует некая связь между обоими орденами. Тамплиеры, как и франкмасоны, тщательно заботились о сохранении своих секретов, как и масоны, они проявляли интерес к архитектуре, культовой архитектуре в частности. Ведь это они, к примеру, построили Шартрский собор.

— Короче, строители, — заключил я. — Как и масоны… А тот крестик у алтаря, готический… На одеждах тех людей были такие же, ты это знала, правда?

— Да, я это знала, — с сожалением глядя на меня, сказала она.

— Почему же ты скрыла от меня?

— Пока я не могу тебе сказать, но ты должен мне доверять.

Мы подъехали к отелю. Я выключил зажигание. Джейн повернулась ко мне.

— Ты смог различить, что было написано в Серебряном свитке? — спросила она.

— Нет. Но писано, кажется, не на древнееврейском. Шрифт, скорее, готический, средневековый.

Джейн испуганно посмотрела на меня. Сыны света борются с сынами тьмы, и она вмешалась в эту извечную борьбу. Я тоже испугался, даже очень. Но испугался за кого?

Голова пошла кругом. Как будто я сам против воли тянул себя к зияющей непознанной бездне. Я был проклят. Я покинул своих братьев, покинул свою общину, утратил свойственную мне мудрость, в которой сейчас так нуждался. Я все бросил ради нее, чтобы следовать за ней, оберегать ее, и мое встревоженное сердце всматривалось в горизонт, мое ослепшее сердце терялось в его изгибах, ничего не зная, ничего не понимая и ничего больше не узнавая: я уже не знал, ни откуда я шел, ни куда, ни даже кем я был. Я весь дрожал; дрожали душа и тело, и мне не было покоя! Мне уже были безразличны высшие секреты, которые я привык предвидеть.

Может, это была любовь? В таком случае некто окунается в этот мир без названия, и даже обладай он неисчислимыми познаниями и безмерной уверенностью, он подобен новорожденному, только что покинувшему чрево матери. Для него не существует больше законов, на него не снисходит мудрость, он не приобретает ее снизу; когда к нему идет любовь, он идет к ней навстречу, обнаженный и ничего не знающий, словно вдруг впервые открылись его глаза, и он увидел мир и существо, которое одно может сказать ему: иди и смотри!

Здесь, во взятой напрокат машине, я наклонился к ней. Наше дыхание смешалось. Я хотел поцеловать ее, но она отвернулась; остался только обмен дыханием. Запах ее духов наполнил мою душу счастьем, это было словно семь поцелуев любви и радости, и запах поднимался снизу вверх, подобно запаху всесожжения, высшему запаху, который вздымается и завязывает тайные связи между существами, сковывает их, и они становятся единым существом.

Ночью, один в постели, я получил этот улетевший поцелуй, такой желанный. Ее глубокий вздох проник в меня, а мой вздох, вошедший в нее, придал мне такую силу, что я почувствовал себя всемогущим, всесильным, сверхчеловеком. Я овладел ее образом, колыхавшимся между желаемым и действительным, потому что в нем чувствовалась плоть, потому что он был истинным. И так велико было искушение взглянуть на нее, приблизиться к ней, восхищаться ею, что я встал, быстро оделся и вышел из номера. С колотившимся сердцем я подошел к ее двери, приник к ней головой, словно пытаясь соблазнить ее, умолить открыться. Но она оставалась запертой, как калитка в запретный сад. Я стоял неподвижно, опустив голову, держась за ручку, — не знаю, сколько времени.

— Ах, — говорил я себе, — если бы только я мог осмелиться постучать, войти, обнять ее, взять на руки, поцеловать, прижать разгоряченный лоб к ее лбу, увлечь к кровати и опять обнять…

Институт арабистики располагался в огромном здании, идеально прямоугольном, поражавшем своими размерами и архитектурой; оно просвечивало, как черное кружево. Сердце стучало, когда мы с Джейн входили в этот храм, хранивший в себе оригинал Медного свитка.

На втором этаже находилась экспозиция, посвященная Иордании. В центре просторного зала, где были выставлены произведения искусства древности и фотографии, на небольшом возвышении стоял прямоугольный стол, накрытый толстым стеклом.

Тут-то я его и увидел таким, каким он был, — настоящий, подлинный Медный свиток. Металлическая пластина; длиной два с половиной метра и шириной сантиметров тридцать, составленная из трех соединенных медных листов образующая ленту, которая могла сворачиваться наподобие пергаментов, на которых писал я. Внутреннюю его поверхность покрывал текст на древнееврейском, выбитый на металле точными ударами зубила. Он подвергся реставрации, и на нем не видно было следов старения и окисления, а благодаря технологическому электрохимическому чуду и современной информатике буквы выглядели так, будто были нанесены накануне.

Вместе с текстом пришло послание из глубины веков, медное послание на меди. Кто бы мог подумать, что этот свиток переживет поколения людей, войны, шатания Истории? И кому могло прийти в голову, что под пальмами и камнями, под истлевшими костями, в песках пустыни, в мрачных пещерах Мертвого моря, в разбитых глиняных кувшинах лежала книга? Кто знал, что выжили только буквы, впитавшие дыхание тех, кого они пережили?

Этот Медный свиток был так стар, что мог погибнуть, увидев дневной свет после двух тысяч лет, проведенных в темноте пещер. Он чуть было не рассыпался в пыль. Сжавшись, он отказывался раскрываться. Тогда пришлось прибегнуть к операции с применением газа, защитных очков, лабораторного клея. Затем он совершил путешествие в Амман, и там, выставленный на всеобщее обозрение, испытал серьезный рецидив. Свет ослеплял его, оглушал, ослаблял. Опять пришлось пересекать моря и континенты, до самой Франции, где повторная операция вернула его к жизни.

И вот теперь я рассматривал текст, узнавая, потому что знал его наизусть: ведь буквы древнееврейского алфавита обладают даром запечатлеваться в памяти, на которую они влияют подобно чудодейственному снадобью, обладающему магическими свойствами. Пуансон придал форму меди, покрыл ее знаками, а эти знаки — я в этом уверен — отражали другие знаки, которые — я знал это — отражали и другие знаки, и так вплоть до самого Сокровенного, до Тайны Тайн.

В течение более двух тысяч лет мы пишем на пергаменте, на вид более привлекательном, чем папирус, и, главное, более прочном: только благодаря этому свитки нашей секты сохранились, несмотря на разрушительные действия времени. Почему Елиав, сын Меремота, предпочел этот материал пергаменту, листы которого сшиваются подряд льняными нитями или сухожилиями животных и тщательно обрабатываются согласно раввинским правилам? Он мог бы взять козлиную кожу серого цвета или баранью кожу цвета белого сливочного масла, с более желтым и углубленным тоном со стороны шерсти, их кожа, ставшая белой из-за лучшей проникаемости, впитывает в себя мел в процессе бланшировки. Он мог бы выбрать велень, мягкий, тонкий и дорогой, который получают из мертворожденных животных — телят, ягнят, козлят. Веленевый пергамент не мнется, он прочен, гладок, но перо на нем не скользит; он такой чисто-белый, что можно подумать, что он светится. Вот почему мы используем телячью велень для переписывания священного текста Торы.

Тогда почему медь, а не веленевый пергамент?

Еще он мог бы использовать кожу козы, козленка, барана, ягненка, газели и даже антилопы. Мастера-дубильщики изготовили бы ее в лучшем виде. Они бы выскребли кожу, великолепно вычистили бы внутренний слой, который наилучшим образом впитывает и сохраняет чернила. Они бы остригли шерсть, прогладили бы оставшуюся. Затем они продубили бы кожу, потом вымыли бы ее в горячей воде, прежде чем обрабатывать редким маслом, чтобы сделать ее мягкой и хорошо впитывающей чернила. И, наконец, они растянули бы ее, чтобы просушить на солнце и воздухе. Надо бы к тому же удалить остатки жира, что довольно трудно; на оставшемся слое жира почти невозможно писать и рисовать, потому что чернила и краски плохо соединяются со скользкой поверхностью. Правильно сделанный пергамент держит чернила, не впитывая их… Все это можно было бы сделать, но, сколько бы это заняло времени? Длительная процедура.

Елиав выбрал медь, чтобы она дожила до Страшного Суда, ведь будет этот день — последний и первый — когда объединятся все народы, когда примирившиеся страны услышат эту Благую весть и осознают, что они достойны своей веры, и упавшие деревья встанут, и развалившиеся дома восстановятся, и из праха восстанут умершие, достанут свои мельницы и будут молоть муку, и все! Явит себя Всевышний, облаченный в мощь и славу; подобно супругу к своей супруге пойдет он к возрожденному Сиону, разодетому в пышные одежды, и поверженный в рабство Иерусалим станет свободным, так как Господь пришлет своего посланца, чтобы тот донес Весть до униженных, дабы омыть и перевязать кровоточащие сердца, и объявить свободу беглым, освобождение пленным, и возвестить год Милости, чтобы возродить опустошения прошлого, утешить наших предков, развеселить опечаленных, заново отстроить города из поколения в поколение и, наконец, чтобы провозгласить тот День, некий день, Высший и Последний.

Я принялся читать текст, составленный из букв, выученных с детства, и произносил их подряд, не задумываясь о том, чем они были и что означали их формы, числа, названия и порядок расположения, но в глубине души, безотчетно, я произносил их, чтобы они подспудно работали во мне. Я распознал линии. Чтобы текст не был слишком перегруженным, в начале и конце свитка, как и между колонками, были предусмотрены пробелы. Между буквами пробел был не толще волоса, между словами он равнялся маленькой букве, между строками — целой строке и четырем строкам, как в пяти Книгах Торы. Если нужно было уменьшить расстояние, писец выходил из положения, растягивая некоторые буквы, поблескивавшие на меди. И, тем не менее, некоторые буквы отличались от других. По неписаной традиции, переходящей от писца к писцу еще со времен Синая, в Свитке Торы и в других манускриптах имеются одни и те же буквы разного размера. Предполагается, что некоторые буквы различаются, чтобы передать, подчеркнуть скрытый смысл посвященным читателям.

Перед моими глазами были буквы, пробудившиеся от долгого сна, подобные небесным посланцам, ангелам, цель которых — ознакомить с божественной волей все, что однажды должно появиться на свет. Когда я попытался их читать, они сплотились передо мною, выстроились с песней облачения, гордые и счастливые своей победой над временем. Вдруг они пустились в пляс, абсолютно все, приняв форму

«Йод» — основная точка, точка отправления, через которую неведомое и ничто воплотились в существо. Тогда я повнимательнее посмотрел на точку и увидел начало, начальный акт создания.

Затем эта первая из Тетраграммы, вытянулась в которая стала буквой

И так происходило со всеми буквами, которые объединялись и воспроизводили себя под действием блестящего медного луча, образуя, в конце концов, некий мир, черный огонь на медном огне, блестки бесконечного света на мраке, царствующем в этом длительном столпотворении.

И неожиданно просторный зал выставки наполнился светом, и жизнь возникла в нем от этих живых букв, чтобы напомнить земной жизни о жизни небесной.

Они предоставляли слово далеким временам с благоговением и гордостью, они несли новости о местах, где остались их следы, на тайном пути, пройденном ими, для своего существования они искали дыхание того, кто произнес бы их и, произнеся, вошел бы в мир этих букв, осеня их своим дыханием.

И мне показалось: исчезни, сотрись эти буквы, мир перестал бы существовать.

И тогда я произнес их, читая Медный свиток медленно, тихо, размышляя над каждой буквой, чередуя гласные и согласные, подолгу молясь над каждой, и каждая буква приносила мне облегчение, и каждый звук складывался в образ, и каждый из них обладал намерением и волей. По буквам я поднимался на ступеньку выше, и каждый шаг, каждый этап уносили меня от мира чувственного к миру небесному. А буквы от ассоциации, произношения, насыщения их возвышенной мыслью —

— оживали и летели впереди меня. Как же они являли себя во всем графическом великолепии, недоступном для понимания, в своей совершенной форме, и как же они доходили с Медного свитка до моего языка, рта, губ, и как же они вживались в меня, найдя во мне вместилище, и как же они вдохновляли и очищали меня, делая мою мысль чистой, великолепно абстрактной, великолепно конкретной! Они делали почетными вещи, предметы, открывали чудесные сокровища, места, о которых никто и не подозревал, изменяли свою форму, вытягиваясь от дыхания, выходившего из моего говорящего рта. Они были индивидуумами, изобретенными людьми, начертанными писцом, несущими на себе частицу материи, но материи уже одушевленной, они были черными на вид, но содержавшими таинственные мысли, намеки и указания на сокровище, а это сокровище являлось тайной мира, вечным вопросом, памятью о Боге, ваявшем своим огненным резцом нечто, когда он сотворил мир, говоря, что мир уже существовал.

Мой раввин, когда я был хасидом, учил меня магии букв и их созидательной энергии, способной изменить пагубную ситуацию и отмести дурные предзнаменования. Для этого следовало сконцентрироваться в одной точке, так, чтобы огородиться ото всего, позабыть обо всем происходящем вокруг, создать пустоту, чтобы слиться с божественным словом через познание букв. Таким образом, я пытался достичь первопричин всех вещей, уловить первое дыхание, скрывавшееся в блестках меди, и старался, проникнув через завесу чувственного мира, достичь Невыразимого. Тогда еще я понял то, что может понять только влюбленный хасид: мир существует лишь для того, чтобы встретиться с невидимым, а такую связь можно получить только через буквы.

Как они были прекрасны, как приятно было на них смотреть, сколько в них было ревностности! Я увидел блеск меди, высвеченный буквой. Я увидел неизмеримую глубину, которая позволяет прорицать прошлое и вспоминать о будущем. И я увидел сам процесс творения, в котором участвовали существа, земля, воздух, вода и огонь, мудрость и знания; и все это происходило по воле букв, совершавших чудо зарождения. Одна среди них выделилась:

«Тав»: клеймо, печать Бога, завершение творения и общность созданных вещей. «Тав» — это знание абсолюта и его тайны, скрывающейся в простой душе. Совершенство «Тав» позволяет динамическому выдоху «Шин» продемонстрировать свои силы. «Тав». «Тав». Он был здесь, я Его чувствовал.

— Ари!

Я обернулся. Сзади стояла Джейн.

— Я тебя уже третий раз окликаю, — возмутилась она. — А ты будто и не слышишь.

— Нужно уходить, — сказал я.

— Да, — согласилась Джейн. — Впрочем, музей закрывается.

Мы спустились на первый этаж и, выйдя из института, пошли вдоль Сены, начав от набережной Сен-Бернар.

— Так вот, — промолвила Джейн, посматривая направо и налево, чтобы убедиться в отсутствии слежки, — я видела Кошку, очевидно, он был там, чтобы закончить копию Медного свитка… Он скрылся в каком-то кабинете с двумя мужчинами, которых я не знаю. Я подкралась к двери, делая вид, что рассматриваю глиняную посуду, и услышала голоса.

— О чем они говорили?

— Не уверена, но, кажется, речь шла о профессоре Эриксоне… и Серебряном свитке.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил я.

— Свиток написали не ессеи и не зелоты. Он составлен в Средние века, и говорится в нем о баснословном сокровище!

— Отец был прав, когда говорил, что в этой истории не хватает одного элемента, одного звена цепи.

Сумерки спускались на величественные набережные Сены; легкий ветерок трепал волосы Джейн, делая их еще воздушнее.

— А ты, — тихо спросила она, — ты что-нибудь открыл для себя в Медном свитке?

— Я увидел в нем то, что может увидеть любой хасид.

— Значит, ты его постиг?

— Что?

— Двекут.

Дойдя до Пон-дез-Ар, мы сели на скамью; по реке сновали взад-вперед прогулочные катера, пофыркивая и разбрасывая вокруг себя зеленый, красный, оранжевый цвета. Я слишком влюблен, подумал я в эту минуту, потому что мое сердце переполнено любовью; я слишком поглощен ею, и я уже не Мессия, а мужчина, живущий только для нее; моя религия — это она, она — мой закон, мое ожидание, транс, двекут. Я дошел до того, что любовью разрушил свою жизнь и не могу сдержать слез, когда думаю, что не смог бы ликовать перед Ним, что мое время еще не пришло и что я не смог бы обнять и поцеловать Его, как Моисей поцеловал Бога.

Любовь… Я слышал о ней, читал в книгах, на университетских скамьях. Меня научили, что если любовный опыт неудачен, то мужчины и женщины не могут полностью постичь чувство, свойственное человеку, и неспособны испытывать к остальному человечеству ту благожелательность, без которой человечество становится злым. Но я всегда верил, что любовь — это опасность, стихийная сила, что она — не благо, и я остерегался мужчины, который любит женщину. Ибо пути его — пути мрака и тропинки греха.

— Все это так, — сказала Джейн, — до твоего избрания ты был писцом, а еще раньше — хасидом, а до того…

— А до того я был солдатом. Но все это в прошлом.

— Тебе уже не хватает твоей писанины?

Мое движение как будто было неожиданно прервано событиями, которые куда-то повлекли меня независимо от моей воли и так же неожиданно заставили остановиться, тогда как я не должен останавливаться неизвестно где и когда, чтобы не потерять сосредоточенность… Но чего мне больше всего не хватает, так это моей общины.

— Ты встретишься с ней, — успокоила меня Джейн. — Очень скоро.

— Нет.

— Почему же?

— Я покинул их, Джейн. Я убежал от ессеев.

Джейн недоуменно смотрела на меня, не понимая.

— Я ушел, потому что они отказывались отпустить меня сюда. А я очень хотел быть там, где ты.

— Ари, — упрекнула Джейн. — Не следовало этого делать. Это…

— Я тебя люблю.

Мы замолчали.

— Я полюбил тебя, — продолжил я, — еще в тот раз. Два года назад. Но тогда это было так неожиданно, что я не понимал. Потом удивление прошло, но любовь осталась.

— Такое невозможно, — проговорила Джейн, вставая, — такое невозможно, и ты это хорошо знаешь. Если ты тот, кто есть… Все это бессмысленно.

— Бессмысленно? — удивился я. — Может, и так. Помнишь, в Евангелии говорится, что Иисус любил одного своего ученика. Но имя его никогда не упоминается.

— Думаю, речь идет об Иоанне Евангелисте. Так?

— Ты права.

Джейн с удивлением взглянула на меня.

— Ты считаешь, что я твой ученик, Ари? Потому что мое имя похоже на его?

— Может быть.

— Но ты не пошел… ты ничего не понял. У меня нет роли, нет миссии. Я не из ваших. Ари, я не хочу играть ту роль, которую ты предлагаешь, не вижу в ней смысла. — Она встала и с огорченным видом заявила: — Я не верю в твою любовь.

С наступлением вечера мы опять стояли под фонарным столбом рядом с домом Кошки и снова ждали в неловком молчании, которое не могли побороть ни она, ни я.

Часом позже показался тот же самый крытый грузовичок. На этот раз Кошка сразу сел в него и отправился прямо к Брансийским воротам.

Мы очутились перед тем же зданием, что и накануне.

Было около восьми. Не зная, что делать, мы пошли в забегаловку на углу улицы, это было очень старое, насквозь прокуренное кафе с облупленными стенами. В нем обычно встречались завсегдатаи из здешнего квартала и, засиживаясь у бара, обменивались впечатлениями дня: идеальное место для сбора информации.

Едва мы сели за столик у окна, как хозяин, жизнерадостный толстяк с красными щеками, уже протягивал нам меню.

— Смотри-ка, как странно! — удивилась Джейн. — Совсем не похоже на обычное меню!

— Что? — насупился толстяк. — Вам не нравится меню?

— Да нет, не то чтобы оно мне не нравилось… Просто кухня у вас довольно оригинальная.

— Дело в том, что… — с пафосом произнес хозяин, — дело в том, что моя кухня идет из глубины веков, видите ли, она перешла ко мне от моих родителей, прародителей…

Он нагнулся к нам и почти прошептал:

— Это старинная кухня тамплиеров, рыцарей в белых плащах с красным крестом! Они привезли с Востока книгу рецептов одного из племянников Саладина — Вушла Хилла аль-Хабиба.

— Кого?

— Вушла Хилла аль-Хабиба, — повторил хозяин довольно убедительно. — Величайший кулинар! Именно во время одного из их угощений Великий магистр ордена Храма решил доверить тамплиерам роль международных воинов. Примерно такая же роль сейчас у национальной жандармерии или, точнее, групп быстрого реагирования: они родоначальники… голубых касок ООН!

Мы с Джейн переглянулись полувопросительно, полуиронично.

— Но почему именно тамплиеры? — спросила Джейн.

— Тамплиеры, — продолжил хозяин, — были превосходными аптекарями. Они открыли лечебные свойства Spirea Ulmeria — королевы лугов — против суставных болей, что в дальнейшем позволило выделить из этой травы производные салициловой кислоты. Новый медикамент, мадемуазель, пользующийся наибольшим спросом в мире, я назвал… — Хозяин закатил глаза для усиления эффекта. — …аспирин! Кухня, мадемуазель, издавна связана с колдовством. Но у вас печальный вид… Нектар красен, он прогонит печаль. К тому же уксус или прокисшее… вино — чудесное средство для более здоровой жизни. Уксус, лук, эстрагон, перец молотый, гвоздика, тмин, лавровый лист, чеснок… Если вы настоите в бокале все эти ингредиенты примерно месяц, то можете добавлять содержимое в любые блюда, и вы убедитесь…

Он наклонился к самому уху Джейн с почти угрожающим видом:

— Следует знать, мадемуазель, что капуста хороша с рисом, корнишоны — с мясом или дичью, что томаты очень хороши с рыбой, а особенно не забывайте про вино и хлеб! Вода и мука, дождевая вода — все это натуральные продукты, поступающие сверху, с неба. Так что кухня мигрирует вместе с миграцией священных племен — с запада на восток.

— А вы можете нам сказать, — спросила Джейн, решившись прервать эти словоизвержения, — что, например, содержится в баклажанной икре?

— Баклажанная икра — самое вкусное блюдо, которое вы еще не пробовали, — оживился он. — Чтобы его приготовить, надо взять поджаренные баклажаны, две луковицы, четыре дольки чеснока, один красный ямайский перец, три листика мяты, тридцать черных оливок без косточек, одну суповую ложку уксуса, четыре суповые ложечки оливкового масла, соль и перец.

— И как вы все это готовите?

— Баклажаны и ямайский перец поджариваются на горящих углях, не забыть только, проколоть в нескольких местах баклажаны и перец, потом, с еще горячих, с них снимают кожуру. В деревянной посудине толкут лук, чеснок, мяту и оливки. Потом туда добавляют баклажаны и перец и все это продолжают растирать, помешивая. Затем тоненькой струйкой, все время тихонечко размешивая, туда льют оливковое масло. Ну а потом добавляют соль, обычный перец и уксус.

— А вот это блюдо? — показала очень заинтересовавшаяся Джейн на тарелки наших соседей.

— Это? Это рагу. Делается в большом котле, куда вливают пять литров подсоленной воды с пряностями, кладут четыре бараньи и свиные ноги, две вырезки, четыре мозговые бычьи кости, один бычий хвост, баранью лопатку, четыре морковки, веточку сельдерея, немного зеленой капусты, две луковицы (порей), маленькую тыкву, полкило белых сухих бобов, черные сухие бобы, красные сухие бобы, зеленый горошек, четыре простые луковицы, четыре дольки чеснока, листья горчицы, соль, перец, стакан уксуса, четыре стакана оливкового масла, ложку разведенной горчицы…

— Мы берем баклажанную икру, — решил я. — И скажите, пожалуйста, — добавил я, чтобы положить конец кулинарии, — вы знакомы с вашим соседом, там, в красном доме, в середине улицы?

— О! Очень странный тип! Это поляк, из благородных, я полагаю. Вообще-то я не знаю, чем он занимается. Но, кажется, он философ… и поэт!

* * *

Проглотив наспех ужин, мы вышли из кафе и направились к дому. На его темном фасаде светилось только одно окно на первом этаже.

Не сговариваясь, мы с Джейн толкнули тяжелую деревянную дверь. Как и накануне, мы очутились в сумрачном коридоре… и вдруг некий рыцарь наставил на нас свой меч. Застыв в темноте, не зная, что делать, мы зачарованно смотрели, как он направлял на нас угрожающее оружие. На его голове красовался шлем с забралом, а меч был обоюдоострым, им можно было и проколоть, и рассечь противника. Был у него и щит, треугольный, зауженный книзу, слегка выгнутый, сделанный из дерева, обитого кожей. Плечи под доспехами почему-то не были защищены. Я крадучись приблизился к нему и сильно ударил ребром ладони между шеей и плечом. Левой рукой я подхватил выпавший меч, а сам рыцарь тяжело рухнул к моим ногам.

Я наклонился: передо мной лежал… манекен в кольчуге и защитных штанах из переплетенных кожаных ремешков. Мы с облегчением улыбнулись и на цыпочках двинулись по коридору, как и накануне, но, в этот раз, осматривая первый, цокольный этаж. Во всех комнатах беспорядочно громоздились доспехи, старая мебель, подшивки газет и самые невообразимые предметы старины.

В большой комнате, где проходило собрание, было очень темно. Джейн вынула из сумочки фонарик и направила луч на стол, заваленный различными документами. Она осветила лист пергамента с текстом на французском: И сказал мне святой старец: дабы успешно окончилось твое путешествие, в котором я буду тебе опорой, пройдись по этому саду, чтобы увидеть, как лучше воспользоваться лучом Божиим. И Царица Небесная, моя любовь к которой неизъяснима, одарит нас своею благодатью, так как рядом с тобою я — твой верный Бернар.

— Сен-Бернар, Устав Храма, — произнес замогильный голос.

Мы с Джейн одновременно резко обернулись.

— Первые положения Устава были разработаны во время Троянского собора в 1128 году и введены святым Бернаром. А я — Великий магистр Храма.

Человек, стоявший перед нами, был не кто иной, как Йозеф Кошка.

— Что же это за орден? — поинтересовался я.

— Мы — те, кто обвиняет Церковь в запугивании души ненужными суевериями и в навязывании безосновательных верований. Наше учение распространялось веками, расходилось по всем странам сперва открыто, потом тайно, так как Церковь объявила нам войну под предлогом, что наш орден якобы отрицал религию Христа. Мы обращаемся к тем, кто презирает их верования и желает стать рыцарями и кто захочет безропотно носить благородные доспехи послушания!

Йозеф Кошка умолк и подошел поближе. Маленький фонарик, освещавший лицо, высветил его ужасный профиль.

— Это было 14 января 1128 года, в день Сен-Хилара… В церкви, где проходила церемония, при открытии собора были зажжены свечи и канделябры. Пока писарь ассамблеи заносил на пергамент декларации ораторов, богословы, епископы и архиепископы знакомились с рыцарями, присутствовавшими на этом торжественном заседании. Председателем церковного собора был папский легат кардинал Матье д'Альбано. Именно у этого-то собрания рыцарь Юг де Пейн и испросил разрешения разработать Устав новой организации, которую он только что основал. Орден создавался для защиты паломников Святой Земли и дорог, ведущих в Иерусалим. Тогда-то и родился Тампль, который просуществовал до… до предательства и смерти на костре Великого магистра, несправедливо обвиненного в гнуснейших преступлениях!

Подойдя к стене, он показал висевшую на ней картину.

— Это копия «Воспитательниц дофина» Веласкеса, — шепнула Джейн.

— Будучи допущенным в орден Сантьяго, художник внес изменения в свою картину, чтобы изобразить себя в одежде тамплиера с крестом ордена. Но вы видите мой меч, — продолжал Кошка, обращаясь ко мне. — Этот клинок — наш меч, меч тамплиеров, «Нотр-Дам»… Тот, который воины в черных плащах получают после обряда посвящения, тогда же им даются и белые плащи…

— В «Бытии» сказано: «И изгнал Адама и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни», — пробормотал я.

— Действительно, это меч отважных, меч огненных ангелов Библии! Меч этот — страшное оружие против врагов… Но вы, как я понял, не против нас. Вы ищете убийцу нашего брата. Потому-то я ограничусь предупреждением. Перестаньте за нами шпионить и преследовать нас, иначе с вами случится ужасное несчастье.

— Какая роль отводилась Эриксону в вашем ордене? И в чем тут связь с франкмасонами?

— Франкмасонство, — сказал Кошка, — имеет глубокие корни: братство фараона Тутмоса, самаритянские маги, аскетическая община Кумрана… Одной из его эмблем является мастерок каменщика — эмблема, используемая и ессеями.

Последние слова он произнес, внимательно глядя на меня.

— Франкмасоны происходят от тамплиеров…

— Как это? — безразлично спросил я, не спуская глаз с большого шкафа, за стеклом которого увидел деревянную шкатулку; именно ее открывал Кошка во время церемонии и в ней находился Серебряный свиток.

Кошка перехватил мой взгляд, поднялся, подошел к шкафу, словно намереваясь защитить свиток:

— Мы воссоздали орден Храма во франкмасонстве. Орден Храма является бывшей частью ордена. Вы поняли? Это для вас гораздо опаснее. Итак, я в последний раз вас предупреждаю: хотите жить, уйдите, забудьте это дело и все, что видели.

— Чушь какая-то, — сказал я Джейн, когда мы вернулись в отель. — Великий магистр Храма…

— Думаю, что он-то и втянул в эту авантюру профессора Эриксона… Возможно, он воспользовался им, чтобы выполнить свою задачу.

— Почему Церковь так настойчиво преследовала тамплиеров?

— Она не одобряет некоторые их ритуалы, как, например, целование, и за это их обвиняют в ереси.

Джейн открыла свою комнату и пригласила меня войти.

— О каком целовании ты говоришь?

— Говорят, что тамплиеры, принимая в свою общину новичка, целуют его в определенные места: между плеч, в поясницу, в губы.

— Поцелуй, — произнес я, осторожно приближаясь к ней, — это способ, который иудейские каббалисты называют тайной равновесия между Мудростью и Единомыслием, лежащей в плечах, и Основой основ, обеспечиваемой поясницей.

— Вот как! — оживилась Джейн. — Ты считаешь, что тамплиеры используют Каббалу на практике? Но от кого они ей научились?

— Каббала во многом повлияла на создание тайных обществ. Она — знание тайн, соприкасающихся со всеми знаниями. Возьмем, к примеру, толкование букв. Сказано, что тот, кто умеет толковать древнееврейские буквы, сможет познать суть вещей от начала до конца. Сказано также, что все, что написано в Торе, словами или их числовыми символами в форме букв, или же значками под или над буквами, дает возможность постичь их духовную сущность, то есть идею или мысль. Для нас буквы не стихийны, они — порождение небес. Легенда гласит, что когда Моисей спустился с Синая и увидел свой народ охваченным культом Золотого тельца, он пришел в ярость и, дабы наказать народ, разбил скрижали Завета. И тогда все увидели, как по Божественному велению буквы, кружась, взвиваются в небо. Скрижали стали настолько тяжелы, что Моисей и не смог бы удержать их, они упали и разбились: это буквы делали легкими тяжелые каменные плиты.

— Писание, — пробормотала Джейн, — только в Писании находится ключ к тайне…

Она села на кровать и, как всегда в минуты сомнений, начала нажимать клавиши своего ноутбука. Я уселся рядом на диванчик и наблюдал за ее манипуляциями. Через несколько минут она повернула экран ко мне, чтобы я мог прочитать.

Тамплиеры — братство, основанное в средние века, около 1100 года, для защиты паломников, направлявшихся в Святую Землю, чтобы те не были убиты и ограблены разбойниками по дороге к Иерусалиму. В течение почти двух веков тамплиеры были советниками, дипломатами, банкирами, папами, императорами, королями и сеньорами. Почему же их так жестоко преследовала инквизиция? Это остается тайной. Во всяком случае, их дипломатическая деятельность с исламом оказалась плодотворной.

Обвинения против ордена тамплиеров ускорили конец его существования. Последний удар был нанесен в 1317 году, когда папа Иоанн XXII утвердил временное порицание своего предшественника Климента V. Тампль был окончательно уничтожен.

Джейн снова застучала по клавишам. Было уже поздно.

Меня тянуло в сон на диванчике у окна, где я пристроился.

Я почувствовал дыхание совсем близко от своего лица.

Итак, я был с Джейн в ее комнате поздней ночью. Над ней веяло дыхание мудрости и единомыслия, дыхание совета и силы, дыхание познания. Но ни одному человеку не доступно обладание всеми четырьмя дыханиями, за исключением Мессии. Из этих четырех дыханий возникает Вдохновение. И как я дрожал в это мгновение, как я дрожал от желания, и как мечтал одарить ее поцелуем любви в губы и соединить наше дыхание — до бесконечности!

Как я мечтал быть рядом с ней, и каким невероятным казался мне этот замечательный момент.

Ах, сказал я себе, до чего же вздыхало по ней мое сердце и как хотела ее моя душа!

Несмотря на все, что она говорила, несмотря на ее отказ, я все-таки был рядом, в двух шагах от нее, и хватило бы одного жеста, чтобы сердце мое, связанное цепями любви, открыло ее сердце и ее опечатанные губы. О Боже! Как жаль, что я не мог обручиться с нею навсегда, законно и с полным правом!

А вместо этого мое желание, словно рана, раздирало легкие изнутри, пожирало меня, а моя любовь была подобна открытой ране, которую ничем не излечить. Я же сам был болен любовью, болен до конца дней своих. Разве не сохранил я свое сердце невинным, чтобы разделить его с ней? Чем больше я смотрел на нее, тем больше в нее всматривался, моему взору была подвластна вся ее глубина, и тем больше я чувствовал ту неразумную, иррациональную силу, которая толкала меня к ней словно по закону притяжения, называемого желанием.

Ах, сказал я себе, если бы только… Если бы только она была еврейкой. Находясь в двух шагах, я просто протянул бы руку, и она бы придвинулась. Она приоткрыла бы губы, готовая к поцелую. И я поцеловал бы ее верхнюю губу, а потом провалился бы в бесконечность; ведь сказано: пусть целует он поцелуями своих уст.

Мы бы сблизились и поцеловались по влечению любви, мы соединились бы в любви, а ее кожа, даря высшую ласку, служила бы источником Познания. Вот так.

И сама кожа ее была бы лаской, а ласка была бы крепка, как вино, дающее радость и веселье. И ее кожа была бы лаской, лаской драгоценной, сильнее вина; любовь ее плоти укрепила бы мою душу, отданную наконец-то ее молодости. И она целовала бы меня своими устами, опоила бы ласками, лучшими, чем вино, одурманила бы кружащими голову ароматами. Мускус, нард и шафран; в ней таились семь поцелуев, которые стали бы семью ступенями, а так как поцелуев было семь, то каждый был бы ступенью, как поцелуи Иакова; ибо сказано: в семи словах заключены его поцелуи.

Лампы под потолком засветились бы подобно небесным светилам и сверкали бы лучистым светом; да будет так.

Ах, сказал я себе, я пошел бы за ней повсюду, я бы жил, где она, я встречал бы ее, протягивал бы ей руку; и все это ради того, чтобы вновь видеть ее, встречать, обнимать по подобию «Алеф»; в чем ее секрет — в огне или в умиротворяющем запахе. И «Алеф» — это была она, мягкий свет, спокойное пламя, секрет всех секретов.

Ах, сказал я себе, я смешаю священный запах ее кожи с моим и, обезумев от счастья и волнения, наконец-то познаю себя, потому что буду в ней, а она во мне, и так мы соединимся.

Ах, сказал я себе. Но это вздыхала моя душа.

Когда я проснулся, уже рассвело. Джейн смущенно смотрела на меня.

— Ты все это время работала? — недоверчиво спросил я.

Она наклонила голову.

— Да. Я искала информацию о тамплиерах. Это странно, Ари, вы до странности похожи.

— Вы? — удивился я. — О ком ты говоришь?

— О тамплиерах и ессеях. У вас два явно противоречивых идеала существования: монах и воин. У вас во многом схожие правила, которым вы подчиняетесь беспрекословно, вы желаете быть первыми, не зная границ и полумер. У вас одна и та же цель: отстроить Храм. Все это не может быть игрой случая.

— А, понятно. Кошка сказал, что тамплиеры неизбежно должны были познакомиться с правилами ессеев, и ты тоже так думаешь.

— Вне всякого сомнения.

— Но могли ли они познакомиться с обычаем жертвоприношения ко дню Страшного Суда?

Она вдруг встала, одернула куртку.

— Думаю, да.

* * *

Когда я припарковал машину возле дома у Брансионских ворот, было около четырех утра. Вокруг — ни души. Город еще спал в черном безмолвии. Мы толкнули тяжелую деревянную дверь. Снова оказались в коридоре, который привел в зал, где находился Серебряный свиток. Там мы выждали несколько минут: сигнала тревоги не было.

Джейн вынула из кармана фонарик, обшарила зал тонким лучом.

Нам предстояла довольно-таки неприятная процедура: похитить Серебряный свиток, а прежде — вскрыть стекло тяжелого буфета, где мы его видели накануне. Джейн оделась соответствующим образом, на ней была плотная черная куртка, плотно облегавшие ноги черные колготки и мягкие кроссовки. Она на цыпочках приблизилась к буфету, открыла его, взяла деревянную шкатулку, а я подал ей клещи из нашего воровского инструмента. Вскрыв шкатулку, она без дрожи схватила свиток и сразу протянула мне. Я взял его, осторожно завернув в приготовленную тряпку.

В этот момент в тишине послышались гулкие тяжелые шаги: кто-то шел по лестнице. Мы едва успели спрятаться. Человек, вошедший в зал, оказался содержателем того самого кабачка, где мы до этого ужинали. В одной руке он держал меч тамплиеров, в другой — разящее копье ангелов. Оно имело форму

«Зайн», седьмая буква алфавита, буква битвы и силы, мощи, необходимой, чтобы бороться за жизнь.