Я никогда не изучал историю в школе, о западной истории и ее перипетиях у меня самые смутные понятия. Я сам живу Историей, а История ритуально живет во мне, она — память моего народа, и я не делаю различий между прошлым, настоящим и будущим. Можно сказать, что для меня история в обычном понимании не существует вовсе.

Но я знал, что в данном случае речь шла о настоящем, о настоящем не христианства, а о нашем, а также о нашем будущем, без которого не обойтись, потому что настоящее — не что иное, как будущее, само являющееся обращенным прошлым, так как действия наши не всегда зависят от толкования прошлого. Вот почему битва сил прошлого не удивляла меня и не страшила. Возможно, именно по этой причине Шимон Делам призвал меня распутать эту головоломку.

Я открыл в большой комнате окно, которое выходило на улицу. Пропустил вперед Джейн, а сам последовал за ней. Так, гуськом, мы и вернулись в отель. Там, в комнате Джейн, мы принялись рассматривать нашу драгоценную добычу.

Оба конца свитка были скручены, в середине оставалось сантиметров двадцать. Эта часть походила на мягкий серебряный лист, старый, потускневший от времени. Две тысячи лет пролежал он в тишине. Я потрогал его. Шероховатая плотность контрастировала со слабым серебряным блеском. Луна и солнце. Ночь и день. В наших текстах говорится, что когда Бог создал два больших светила, то вначале они были равны, владея одним и тем же секретом; сперва одно обожало другое, а потом они расстались, и их драма в том, что они всегда пересекаются, но никогда не встречаются.

— Совсем не случайно, что он серебряный, — пробормотала Джейн. — Если бы знать, почему серебро — одна из главных тайн тамплиеров. Ни один историк не разгадал эту тайну.

И она рассказала, как тамплиеры, боровшиеся в XII веке с вторжениями сарацинов в Прованс и Испанию, взвалили на себя финансовые заботы в борьбе с мусульманами. Поведала она мне и о таинственном происхождении их состояния. Оказывается, почти два века у тамплиеров скапливалась большая часть европейского капитала. Члены ордена пользовались доверием, поэтому их назначали казначеями Церкви, они были королями, князьями, благородными дворянами. Короли и князья признавали орден тамплиеров, считали, что именно у них должны скапливаться средства для выполнения задач, предусмотренных уставом ордена. Короче говоря, Тампль был чем-то вроде «монашеского банка».

— Ну что? — сказала Джейн, показывая на Серебряный свиток, — начнем?

— Не торопись, — остановил я ее, — сперва мне надо связаться с Шимоном — я обещал позвонить ему.

— Ты звонишь только потому, что обещал? — недоверчиво спросила Джейн. — Или же боишься того, что может обнаружиться в этом свитке?

Она не ошибалась. Я действительно боялся того, что прочитаю, и хотел доложить Шимону о последних событиях, прежде чем узнать правду.

Дрожащей рукой я набрал номер Шимона. На том конце раздался его твердый, немного рокочущий голос. Пришлось рассказать о нашей встрече с Кошкой, о тамплиерах и о краже Серебряного свитка.

— Очень хорошо, — одобрил Шимон… — А вот у нас произошли небольшие стычки в потайном тоннеле под эспланадой Храма. Там опять пытались работать, но уже с помощью взрывов. Глава мусульман Вакф реагировал очень бурно и стянул к этому месту солдат. Пытавшиеся взорвать тоннель принадлежали к секте оккультистов. Судя по всему, они надеялись освободить путь, который ведет к святая святых. — Он помолчал, а потом очень серьезно сказал: — Следите за Кошкой, это важно. Ты говорил, что тамплиеры собирались отправиться в Томар?

— Верно. Джейн узнала об этом в Институте арабистики.

— И когда же?

— Скоро, но точная дата нам неизвестна.

— Завтра в аэропорту вас будут ждать два билета до Томара.

— А вообще-то, Шимон, — начал, было, я, — не знаю уж, хорошо ли…

— И при первой возможности пришлите мне отчет об этом Серебряном свитке. Но лично я думаю, что не в нем ключ к разгадке… Какой-то средневековый свиток… и вдруг решение всех проблем, убийства, совершенного неделю назад. Тебе это не кажется абсурдным, нет? Тогда до скорого.

— Не сомневаюсь… — ответил я в пустоту, чувствуя по частым гудкам, что линия прервана.

Шимон все-таки был не прав. Такому человеку, как он, трудно было представить, что в Серебряном свитке могла содержаться информация, которую мы искали. Впрочем, кто бы мог вообразить?

Джейн подошла ко мне, и когда она стала разворачивать свиток, я ощутил священный трепет. Мы словно бы собирались разговаривать с неким человеком. С человеком, пришедшим из глубины веков.

Я, Филемон де Сен-Жиль, 29 лет, монах аббатства Сито, расскажу вам историю одного удивительного открытия, сделанного на рассвете после ужасной ночи; писано в год благодарения 1320-й. Я был свидетелем агонии и мученической смерти человека, открывшего мне то, что поставило под угрозу мою жизнь и что я должен носить в себе. Я — переписчик и каллиграф, работаю со старанием, но не по заказу должностных лиц или духовенства, а лишь бы это было угодно Богу, и только ему. Мои письменные принадлежности: перо, чернильница, два куска пемзы и два гладких рожка. У меня также есть обычное и еще очень тонкое шило, потому что я пишу не на простом пергаменте, а на свитке тонкого серебра. Написанное никогда не сотрется, не будет переписано и никогда не сгинет. Для писания я буду пользоваться каролином, очень чистым и красивым; я изображу заглавные буквы и прописные тоже — тонкими и без углов, так как каролином будет очень легко делать насечки на этом Серебряном свитке.

Я гравирую этот свиток буквами округлыми, как стрельчатые своды оконных переплетов и сквозных арочных проемов прекрасного аббатства, где я жил когда-то до той встречи, которая изменила весь ход моей судьбы. Хорошо, если бы мое повествование никогда не попало в руки духовенства и дворянства этой эпохи, потому что его сразу же уничтожат. Так что я очень надеюсь, что оно будет прочитано умными людьми далекого будущего.

Итак, 21 октября 1319 года, в тюрьме Лувра, я выслушивал признания человека, исповедником которого мне довелось быть. Обвиненный в ереси, приговоренный к смерти, он открыл мне нечто важное, что могло бы изменить ход человеческой Истории. Этот человек был рыцарем и монахом. Вместо щита у него было терпение, вместо доспехов — смирение, милосердие заменяло ему копье, и с таким вооружением он приходил на помощь всем и каждому и бился во имя Господа.

В тот день, 21 октября 1319 года, меня позвали в темную камеру луврской тюрьмы, кишевшую крысами, живыми и мертвыми, тяжелый воздух был пропитан чадом факелов. Этот день я не забуду никогда. За тяжелым столом сидели люди с лицами, ожесточившимися от ненависти: легисты судебной палаты. Перед ними стоял человек, молодой и доблестный рыцарь, с гордой осанкой, высокий, сильный телом и с удивительно тонкими чертами лица, волосы его были черны как смоль, черные глаза горели не совсем обычным огнем: вот каков был Адемар Аквитанский. Во времена, когда происходила эта сцена, я находился в составе инквизиции, поэтому мог видеть, как этот человек отвечал на вопросы своих палачей и как страдал он, когда его члены погружали в кипящее масло. Я видел, как один из прелатов, Режи де Монсегюр, пузатый, со стальными глазами и беззубым ртом, подносил факел к измученному лицу.

— Значит, Адемар Аквитанский, — говорит он, — вы настаиваете, что состоите в ордене Храма.

— Конечно, — отвечает Адемар.

— Скажите нам, Адемар Аквитанский, являются ли тамплиеры гностиками и докетами?

— Мы не гностики и не докеты.

— Скажите нам, не являетесь ли вы манихейцами, признающими Христа высшего и Христа низшего, земного?

— Мы ни в коем случае не манихейцы.

— Являетесь ли вы капрократами?

— Нет.

— Николаистами?

— Мы тамплиеры.

— Еще скажите нам, не свободомысляща ли ваша секта?

— Мы христиане.

— Вы христиане? — с явным изумлением переспросил пузатый. — И вы никогда не принимали религию Магомета? Так утверждают.

— У нас нет союза с исламом.

— И вы никогда не говорите, что Иисус лжепророк или, хуже того, преступник?

— Иисус наш пророк и наш Господь.

— Разве вы не отвергали божественного происхождения Иисуса?

— Мы этого не отвергаем.

— И, тем не менее, внутри официального ордена вы создали общество со своими магистрами, доктринами и тайными замыслами?

— Действительно.

— Правда ли, что нужно попрать крест, чтобы стать членом вашего ордена?

— Все это клевета, — сказал Адемар, испытывая жестокие страдания.

— Не собираетесь ли вы завоевать весь мир?

— У нас нет такой цели.

— Нам известно, что вступление новых членов происходит за закрытыми дверями, в церквах и часовнях ордена, и по ночам…

— Это верно, — пробормотал Адемар.

— Говорите громче, — приказал пузатый, — нам не слышно.

— Это верно, — повторил Адемар, — посвящение кандидатов происходит за закрытой дверью.

— Скажите нам, не заставляют ли новообращенного отрекаться от Бога, от Сына Божия или Пресвятой Девы, а также от всех святых?

— Это ложь.

— Скажите нам, не учите ли вы, что Иисус не настоящий Бог, а только лжепророк и что на Кресте он страдал за свои преступления, а не ради спасения человечества?

— Мы этому не учим.

— Скажите нам, — продолжил пузатый, повысив голос, — не вынуждаете ли вы новообращенного трижды плевать на крест, подставляемый ему рыцарем?

— Сплошная клевета, — вздохнул Адемар.

— …не снимаете вы одежды, заставляя себя бесстыдно целовать: во-первых — в губы, во-вторых — между плеч, в третьих — в пупок!

— У нас нет бесстыдных целований.

— Имея огромные богатства, не отрицаете ли вы Христа, который был беден? — спросил прелат, в третий раз задававший этот вопрос.

Тогда Адемар сверхчеловеческим усилием поднял голову и выпрямился:

— Мы кормим одного бедного в течение сорока дней, когда умирает наш брат, и мы сто раз читаем «Отче наш» на неделе, следующей за его кончиной. Несмотря на военные расходы, в каждом доме тамплиера три раза в неделю оказывается гостеприимство всем бедным, желающим им воспользоваться.

— Еще раз спрашиваю: не отрицаете ли вы нашу веру?

— По поводу крепости нашей веры, — сказал Адемар, — я могу назвать славных рыцарей из Цфата, которые были взяты в плен Султаном после падения этой крепости. Их было двадцать четыре. Султан обещал им жизнь, если они отрекутся от своей веры. Все отказались, и всем двадцати четырем отрубили головы.

— Не пытаетесь ли вы восстановить Храм в целях завоевания мира?

— В этом мы чтим слова Иисуса. Разве же возмутился Иисус против торгашей, что торговали в части Храма, доступной неверным? Не он ли бил их бичом, опрокинул столы меновщиков и скамьи торговцев голубями? И сказал он им всем: «…возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. Мой долг есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников». Потом он сказал: «Я разрушу храм сей рукотворенный, а чрез три дня воздвигну другой нерукотворенный».

В моем присутствии прелаты с удвоенной силой старались изобличить в чем-нибудь грешника.

— Не утверждаете ли вы, — спросил один из них, — что Иисус не страдал и не умер на Кресте?

— Мы говорим, что он страдал и умер на Кресте, — ответил Адемар.

— Не носите ли вы идолов на веревочках между рубашкой и телом?

— Нет, братья носят пояса или веревки из белого льна на рубашке, без идолов.

— Для чего они носят этот пояс?

— Чтобы отделить тело от разума, нижнюю часть от верхней.

— Отрицаете ли вы божественное происхождение Иисуса?

— Я люблю Господа моего Иисуса Христа и почитаю его. Наш орден, орден Храма, был основан в святости и одобрен на Апостольском заседании!

— Однако каждый член ордена после вступления в него вынужден отрицать распятого Христа, а также всех святых, допущенных к Божьему Лику; таков приказ тех, кто их принимает.

— Это ужасные преступления, идущие от Дьявола, и мы этого никогда не допускаем.

— Не утверждаете ли вы, что Христос лжепророк?

— Я верю в Христа, принявшего мученическую смерть, и считаю его своим Спасителем.

— Вас не заставляли плевать на Крест? — спросил инквизитор, сделав знак палачу добавить кипящего масла на члены Адемара.

— Нет! — завопил несчастный.

— Клянись!

— Клянусь! Только чтобы почтить Христа, его страдания я и ношу белый плащ нашего ордена, на котором вышит красный крест в память о крови, пролитой Иисусом на Кресте.

— А этот белый плащ вы случаем носите не в память иудейской секты, которая обосновалась на берегу Мертвого моря и члены которой носили одежду из белого льна?

— Иисус, наш Господь, был иудеем!

При этих словах прелаты переглянулись.

— Этот человек еретик! — сказал один из них.

Прелаты с удовлетворенным видом смотрели друг на друга. Они отлично сделали свое дело. Некоторые поздравляли Режи де Монсегюра, который так хорошо вел допрос, что выявил скрытого еретика. Тогда Режи де Монсегюр вышел вперед и объявил:

— Адемар Аквитанский, суд святой инквизиции приговаривает тебя к сожжению живьем на костре. Есть ли у тебя какая-либо просьба до исполнения наказания?

— Да, — пробормотал Адемар. — Я хочу исповедаться.

Тоскливой ветреной ночью я исповедал Адемара Аквитанского по поручению Режи де Монсегюра. В мрачной камере зловещей тюрьмы Лувра я нашел мужчину, гордого, надломленного пытками, которые ему пришлось претерпеть, и, тем не менее, он светился изнутри, будто от огня, вошедшего в него свыше. В темной камере, где размножались и умирали крысы, этот страдающий от ран человек, которого ждал костер, улыбнулся мне такой доброй улыбкой, с такой признательностью, что взволновал меня до глубины души.

Монах я был молодой и впервые участвовал в суде инквизиции. Прожив почти всю жизнь за монастырскими стенами, я совсем не представлял себе внешнего мира и не знал, сколько зла один человек может принести другому.

— Подойди, — слабым голосом произнес Адемар Аквитанский, — подойди поближе, не бойся меня.

Тогда я подошел и сел прямо на земляной пол рядом с ним. В глаза бросились огромные раны от ожогов; плоть этого человека страдала безмерно.

— Говори, сын мой, — попросил я. — Я слушаю тебя.

— Я буду с тобой говорить, — пробормотал он, — ибо по глазам вижу, что ты добр и умеешь слушать.

* * *

Ставни в комнате были прикрыты, и было темно. Мы читали при слабом свете бра у изголовья, достаточном, чтобы видеть Серебряный свиток, изборожденный черными буквами, усиливаемыми светом луны. Время от времени я прерывал чтение, чтобы взглянуть на Джейн, молчаливо сидевшую рядом.

— Это случилось восемь лет назад, в год благодарения 1311-й, — начал Адемар Аквитанский. — Я решил покинуть Францию, желая погибнуть в Иерусалиме, подобно Югу де Вермандуа, брату короля Франции, графу Этьену де Блуа, де Гийому ле Шарпансье и герцогу Басс-Лоренскому, де Годфруа Булонскому с братьями Бодуэном и Евстахом, графом Булонским, которые все уехали в Иерусалим и атаковали город, возглавляя легион набожных воинов на белых конях, с белыми штандартами; всех их послал Христос, а на земле их вели святой Георгий, святой Меркурий и святой Деметриус. Благодаря им, преисполнившись их славой, я заранее готов был перенести песчаные бури, землетрясения и ураганы в этой святой войне, длившейся уже два столетия. Ричард Львиное Сердце, Саладин и двадцать два магистра Храма бились насмерть, дабы вырвать Святую Землю из рук врагов Христа.

Так они поступили с Антиохией, страшная осада, которой длилась больше года, но зато после этого турецкие города пали один за другим: Иконум, Гераклий, Мараш, а за ним Цесария.

Итак, с непокрытой головой, в белом плаще с красным крестом, благородный воин, опытный в военных искусствах, турнирах и охоте, я погрузился на корабль вместе с моими восемью лошадьми, конюхами. На мне была кольчуга до колен, у пояса висели шлем с забралом и тяжелый меч, с которым я не расставался даже на ложе. При мне были также топор, кинжал с широким клинком и длинная пика, которой издалека можно поразить врага. Вместе со мной были люди из другого братства, подобного нашему, но на белых плащах они носили кресты из позолоченного серебра; находились они под началом своего маршала, законом для которого был Устав братства. Будучи монахами, мы были связаны с нашими братьями и вышестоящими послушанием, которое согласно очень строгим правилам этого особого ордена должно быть беспрекословным, словно орден был Божественным; как сказал Господь: услышавший меня, да не ослушается. Так вот, не мешкая, твердо, не мучаясь душой и без задней мысли, я слепо пошел с этим орденом, так как не свою волю должен я выполнять на земле, а ту, которая предписана ему любовью к Богу, которая терпелива, услужлива, не ревнива, не вспыльчива и никогда не исчезает. Орден, членом которого я стал, был орден Храма.

Я решил навсегда связать свою жизнь с этим сообществом. Я пожил в Томаре, в Португалии, в самых значительных братствах тамплиеров. Именно там, в день моего посвящения, я принял Устав и подписался под ним. Я дал обязательство не обсуждать Устав, не толковать его, не противоречить и не нарушать. Сверх всего прочего в Уставе содержалось главное условие: секретность.

Мы плыли на корабле «Храм», направляясь в Яффу. За нами следовал целый флот: в этих местах бесчинствовали пираты. И весь этот флот плыл к Святой Земле: нефы большие и малые, крупные саламандры с двумя мачтами и шестью парусами, некоторые достигали тридцати метров в высоту! Кроме того, были галеры с гребцами, а также галиоты и много судов малого водоизмещения. Флотилия совершала длинный и опасный переход по незнакомым, дальним морям.

Адемар замолчал, легкая улыбка блуждала на его лице, отмеченном страданием. Он вспомнил о том счастливом времени плавания и надежды, и от этого воспоминания ему стало легче.

— Пиратов мы не встретили, но зато попали в страшный шторм в открытом море, — продолжил он. — Это нам многого стоило, но мы выстояли. И когда море успокоилось, я, глядя на ровную гладь, думал о Христе, о его детстве, жизни, о страстях Христовых. Я подумал о Храме, в котором мать его Мария узнала новость подле послушнического бассейна. Именно в Храме Марию представили у жертвенника всесожжения, и там ее благословили священники. Именно в Храм войта она, дабы совершить обряд очищения и отметить искупление новорожденного. Именно в Храме наставлял Иисус, и его величественной громадой любовался он с Елеонской горы.

Адемар остановился и, протянув мне руку, тихо попросил:

— Подвинься поближе, я боюсь, что нас подслушивают.

Я придвинулся. Сразу стали видны его глаза, блестевшие во тьме, глаза, наполненные жизнью на измученном лице.

— У тамплиеров есть тайна, которая переходит от учителей к ученикам. Мне рассказали такую историю.

Когда Иисус был еще ребенком, Иосиф и Мария взошли в Иерусалим, чтобы отправиться в Храм. День был торжественный, руководил всем Верховный жрец. Иисус увидел двенадцать жрецов, шедших с севера; на их головах были короны, на плечах — длинные узкие туники. Когда они подошли, распорядитель повернулся к северному фасаду Двора жрецов, к месту, предназначенному для жертвы. Он возложил руку на голову животного, потом жрец, совершавший жертвоприношение, перерезал животному горло ножом. И левиты собрали в сосуд кровь ягненка, а другие освежевали его. Кровь и мясо принесли жрецу, совершавшему жертвоприношение, и он положил немного мяса на алтарь; когда жир зашипел, он вынул потроха. Затем он оставил мясо дожариваться на алтаре.

В святилище жрец совершил последнее действо: он разлил кровь по маленьким бронзовым чашечкам, добавил в них благовоний и прочитал молитву над кровью, пролитой перед алтарем, затем пальцем нанес семь кровавых линий на теле животного, принесенного в жертву. Наконец, он повернулся к Двору и попросил благословить собравшихся язычников. Левиты ответили: «Аминь». Один из них прочитал священные стихи, другой вошел в святилище и наедине говорил с Богом, произнеся Его Имя, состоящее из четырех букв: Йод, Хей, Вав, Хей. Это было жертвоприношение для Страшного Суда.

Мы с Джейн одновременно подняли головы и посмотрели друг на друга.

— Ты полагаешь, — сказала Джейн, — что человек, убивший Эриксона, читал этот текст и познакомился с ритуалом Страшного Суда?

— Вполне возможно, — согласился я. Давай читать дальше.

— Ты видишь жертвоприношение в день Страшного Суда…

Иисус повернул голову: к нему подходил старик.

— Да, — ответил ребенок, разглядывая мужчину в белом. Рядом находились и другие мужчины.

— Скоро совершится Страшный Суд и настанет Царствие Небесное. Ведь скоро объявится Мессия!

— Но кто вы? — спросил Иисус.

— Мы — бывшие жрецы Храма, мы удалились в пустыню. Храм, который ты видишь и где совершаются ритуальные жертвоприношения, осквернен присутствием римлян. Вот почему он будет разрушен, и долго еще придется ждать, пока его отстроят заново.

— Откуда вам это известно? Откуда вы? — спросил ребенок. — Кто вы на самом деле?

— Мы живем около Мертвого моря, в глубокой пустыне. Мы покинули свои семьи и живем уединенно, молясь и очищаясь, так как думаем, что Конец Света близок. Вот почему следует проповедовать покаяние среди других. Только тогда настанет Царствие Небесное, но об этом надо вещать, чтобы все могли спастись.

— Я слышал о вас, — сказал Иисус. — Вас называют ессеями.

— Мы тоже слышали о тебе. Ты — блудный сын, разбирающийся в Законе.

Вот так Иисус встретился с ессеями, которые приобщили его к своей вере, а ессеи встретили Иисуса, в котором они увидели так долго ожидаемого Мессию.

Позже, когда Иисус взошел в Иерусалим, он побил и выгнал из Храма всех торговцев. Он стегал их бичом, сделанным из веревок, которыми привязывали жертвенных животных. Идя навстречу пожеланиям людей из пустыни, он хотел разрушить этот Храм, оскверненный римлянами и опошленный саддукеями незаконным священством, их противозаконным календарем, на свой манер устанавливавшим священные и мирские даты. Он хотел возвести другой Храм, к которому при строительстве не прикасалась бы рука человека.

— Теперь мне все понятно, — сказал я Адемару, прервав его, чтобы он мог перевести дыхание. — Рыцари тамплиеры почитают этот новый Храм, основав для этого собственный орден, свою общину, свое братство.

— Действительно, ради этого мы и отправляемся в Иерусалим. Турки, потерявшие его, оставили святой город египтянам. После пятивековой оккупации Иерусалим был освобожден от мусульманского ярма: он стал, наконец, христианским. И вновь потянулись туда переселенцы и паломники; много их было, и все стремились взойти в Иерусалим. Однако на дорогах появились разбойники, они убивали и грабили идущих. Именно поэтому рыцари тамплиеры, угодные Богу и по зову долга отказались от мира, посвятив себя Христу. Торжественными обетами, данными патриарху Иерусалима, они обязались защищать паломников против разбойников и воров, охранять дороги и быть верными рыцарями правящего царя. Вначале их было только девять, тех, кто, приняв святое решение, жили милостыней. Затем царь наделил их некоторыми привилегиями и поселил в своем дворце около храма Всевышнего. В год благодарения 1128-й, прожив девять лет во дворце и в бедности, они получили Устав из рук папы Гонория, а Этьен, патриарх Иерусалима, пожаловал им белую одежду. Позже, во времена папы Евгения, они нашили на свои одежды красные кресты и носили белое как символ непорочности, а красное — в напоминание о мученичестве.

Так родился орден Храма. Но роль его не ограничивалась защитой паломников. Рыцари Храма отличались доблестью и отвагой среди рыцарей других орденов. Франция отдала им должное за Святую Землю, так как они были самыми страстными защитниками королевства, с которыми лучше не связываться; они никогда не просили пощады и никогда не платили выкуп за свою свободу, поэтому-то, пленив их живыми, мусульмане сразу отрубали им головы и насаживали на пики для всеобщего устрашения.

— После долгого перехода по морям, — продолжил Адемар (жить ему осталось одну ночь, и он страшно боялся рассвета), — когда я наконец-то достиг Святой Земли, я поверил в чудо. Буря надолго задержала нас, запасы воды ежедневно уменьшались. К концу путешествия нам выдавали, чуть ли не по капле. И вдруг я увидел благословенную землю с финиковыми пальмами, яблонями, лимонными деревьями, смоковницами и гигантскими кедрами, спускавшимися к морю; воздух был пропитан сладкими ароматами бальзама, мирры и благовоний. Во множестве росли медовый тростник, сахарный тростник, гвоздичные деревья, мускатный орех и перечные деревья. Были на Святой Земле и замки с патио, с садами, в которых цвели розы, орошаемые фонтанами; дорожки были выложены фаянсовыми плитками и покрыты турецкими коврами. Вместе со всеми высадившись на берег, я купил лошадей, ослов, мулов, а также быков и овец, собак и кошек, приобрел двугорбых и одногорбых верблюдов; я поменял свою кольчугу на арабский халат и тюрбан, надел бабуши; одним словом, оделся на восточный манер.

Утро. Мы засиделись. Телефон протрезвонил несколько раз, нам объявили, что уже шесть часов и пора уезжать.

В такси, которое везло нас в аэропорт, мы не могли оторваться от чтения Серебряного свитка.

— Когда я, наконец, добрался до лагеря тамплиеров на краю Иерусалима, мне выделили скромную постель: соломенный тюфяк, простыню и тонкое шерстяное одеяло на все случаи жизни: от холода, дождя, солнца, оно же служило и попоной для лошадей. Дали мне и два мешка: один для постели и сменного белья, другой для простой одежды. Был, правда, еще мешок из стальных колец для хранения доспехов. Дали мне и холстину, на которой я ел, и холстину, которой утирался после умывания.

В вечер моего приезда Маршал, ответственный за дисциплину, созвал рыцарей для совместного ужина. Маршал обычно нес наш штандарт во время боя. Был там и Командор-интендант, занимавшийся снабжением: так что ужин обещал быть обильным.

Мы вошли в зал собраний. Некоторые сели за первый стол, другие, сержанты, ели где попало, но все вместе мы прослушали службу и шестьдесят обязательных «Отче наш»: тридцать за здравствующих и тридцать за погибших. Потом все подождали, пока начальство займет свои места. Много чего было на столах: хлеб, вино, вода, кроме всего прочего. Затем капеллан дал свое благословение, и каждый брат прочитал «Отче наш». Этот день не обманул моих ожиданий. Отведал я и говядины, и баранины, которых не видел уже несколько месяцев. В конце ужина Маршал, с лицом, прокаленным солнцем, с белой бородой и седыми волосами, пригласил меня в соседнюю комнату.

— Адемар, — сказал он, когда мы остались совсем одни, — ты прибыл на Святую Землю по велению наших братьев не для того, чтобы защищать паломников, но для выполнения одной миссии. Тебе, возможно, неизвестно, но здесь пролилось очень и очень много крови. Крестоносцы убивали мусульман и иудеев десятками тысяч.

Этот Иерусалим, добытый кровью, передается нам, кровью залитый. Турки вновь завоевали Цесарию, они только что взяли штурмом замок Арсур. Наше королевство, которое мы называем Королевством Иерусалимским, после битв при Бей-баре постоянно уменьшается. Замки тамплиеров — Де-Бофор, Кастель-Блан, Цфат — опустошены, так же как и монастырь Крак в Сирии, считавшийся неприступным.

Будучи Маршалом тамплиеров, я вижу, как хиреет наше потерявшее боевой дух войско, вижу, как отступает наша кавалерия, как она слабеет. Я вижу, как один за другим сдаются наши замки, как убивают наших христиан. Не знаю уж, сколько оплакал я наших братьев, которые были мне как родные; все они повешены или обезглавлены сарацинами. Скоро начнется осада Сен-Жан-д'Акра. А завтра наступит очередь Иерусалима. Уже тридцать лет нахожусь я на Святой Земле, и я уже на исходе жизни, битв, ран и поражений. Ты должен знать правду: когда-то мы владели этой страной, сегодня нас осталось меньше, чем наших врагов. Восточное королевство потеряло так много, что уже не сможет оправиться. Сирийцы поклялись, что не останется ни одного христианина не только в святом городе, но и во всей стране. Они возведут мечети на наших святых местах, на эспланаде Храма, где находится наша Святыня, и на месте церкви Святой Марии. А мы ничего не можем сделать без подкреплений, в которых нам отказывают.

— Как? — удивился я. — Наши братья во Франции больше не поддерживают вас?

— Нам отказывают из-за Креста, являющегося нашей эмблемой. Но в любом случае нам необходима помощь, чтобы спастись. Это одна из причин, по которой тебя прислали. Ты молод и силен, отличный воин, и ты грамотен и разбираешься в искусствах. Завтра ты будешь в Иерусалиме, там тебя уже ждут. Действуй, Адемар, и спаси все, что сможешь!

— Но что я должен делать? — спросил я. — Что должен спасать?

Маршал пристально посмотрел на меня и ответил словами, смысл которых остался для меня загадкой:

— Наше сокровище.

На другой день на рассвете я поднялся в Иерусалим. Слова Маршала растревожили меня, но на душе стало легче, когда я увидел город моей мечты. Подъем к святому городу был крутой, двигался я медленно, потому что лошадь моя устала. А сердце радостно билось от нетерпения: наконец-то мне дано было увидеть святой город, город мира! С вершины холма между двух долин я уже видел его стены и ликовал.

Адемар замолчал, будто заново переживая этот момент. Дыхание его участилось, казалось, ему трудно дышать. Хотя он и не жаловался, но ожоги очень мучили его.

— Ах! Иерусалим, — вздохнул Адемар, как будто перед его глазами вновь стоял вечный город, построенный Годфруа де Буйоном, где тот установил свою власть и завел двор; к нему стекались десятки тысяч паломников, чтобы взглянуть на Гроб Господень, шли из всех христианских стран — Италии, Германии, России, Северной Европы, Испании, Португалии.

Я видел укрепления Иерусалима со стороны пустыни и с горной вершины и, подталкиваемый ветром, влекомый светом, вошел в белый город, казавшийся спокойным в светлых сумерках. Я увидел блестящие купола и не поверил своим глазам. Позади меня пустыня и синие горы, передо мной — сверкающие камни и редкий кустарник, в котором бедуины пасли своих овец.

Через Дамасские ворота я проник в город с большими зданиями, построенными крестоносцами, в них размещались ордена монахов, тамплиеров, госпитальеров, бенедиктинцев. Можно было подумать, что каждый захотел воздвигнуть свой храм, свое святилище. Вдалеке я заметил два купола, возвышавшихся над городом: на востоке — купол храма Всевышнего, бывшей мечети, переделанной в церковь, и на западе — ротонду Гроба Господня. Часовня, над которой возвышалась дозорная башня больницы, венчала колокольню Голгофы. Эти три точки господствовали над башенками, зубцами, колоколенками и террасами, и над четырьмя главными башнями города. Четыре широкие улицы соединяли башни, а вдоль улиц стояло множество церквушек, монастырей и жилых зданий, запрятанных в узких переулках, образуя ансамбль кварталов. Все эти улицы делили город на четыре различных района: Иудейский, на севере, был самым большим. Главные ворота города и ворота Сен-Этьен выходили на лагерь крестоносцев. Две улицы, пересекавшиеся с севера на юг, — улица Сен-Этьен и улица Сион, выходили одна к Храму и Навозным воротам, другая — к Сионским воротам. Две поперечные улицы назывались улицей Храма, которая упиралась в Гроб Господень, и улицей Давида, которая позволяла подойти к воротам с таким же названием, минуя церковь Сен-Жиль, и к большой площади, бывшей эспланаде Храма.

Миновав Гроб Господень, я направился к улице Трав, на которой расположились торговцы пряностями и фруктами. Потом я въехал на улицу Драпри, с грудами разноцветных тканей. Затем, через улицу Храма, где продавались товары для паломников, я очутился на эспланаде, где находилась небольшая территория, изначально отданная канониками Храма бедным рыцарям Христа. От улицы ступени вели прямо к Скальному собору и храму Господню.

Именно там, перед эспланадой, между стенами Иерусалима и Золотыми воротами, и находилась святыня Иерусалима, Святыня Храма, — именно в том месте, где когда-то возвышался Иерусалимский храм. Передо мною стояло чудесное здание, слепящее от белого мрамора. Да, только там и должен был быть воздвигнут Храм!

Рыцари Храма расположились во дворце, построенном якобы еще Соломоном. Там же находилась конюшня, где можно было разместить две тысячи лошадей и полторы тысячи верблюдов. А сами рыцари занимали прилегающие к дворцу постройки, среди которых была и их церковь Святой Марии Латеранской.

Мы уже почти прилетели. Джейн прильнула к иллюминатору, всем своим видом выражая скрытое ожидание, а я смотрел на нее.

Она была в простых джинсах и белой рубашке. Волосы ее были стянуты резинкой, на носу сидели темные очки от солнца — завеса, мешавшая мне ослепнуть от сияния ее глаз.

Мы спустились по трапу; я взял багаж Джейн — небольшую сумку и чемоданчик с ноутбуком. Не знаю почему, но от этого мне вдруг стало очень хорошо; к источнику этого чувства я приникал постоянно, с тех пор как покинул Израильскую землю.

В автобусе я воспротивился желанию снова развернуть Серебряный свиток и продолжить чтение.

— Как получилось, что орден Храма мог просуществовать больше пяти столетий? — спросил я.

— Видимо, благодаря хартии о передаче, восходящей к 1324 году, когда Жак де Моле, последний Магистр Тампля, назначил своим преемником Жана Марка Лармениуса из Иерусалима, который, в свою очередь, передал бразды правления Франсуа Теобальду из Александрии. Лармениус должен был подписать великую хартию о передаче, подписанную впоследствии всеми великими магистрами с четырнадцатого по девятнадцатый век.

— Откуда у них такое богатство?

— Ну, это уж секрет из секретов. По всей вероятности, это состояние заключалось не в денежном выражении, а в священных предметах, камнях, драгоценных украшениях… И все это им надо было вовремя спрятать.

— Может быть, ответ находится здесь, в Серебряном свитке?

Меня встретили тамплиеры Иерусалима и отвели мне отдельную комнату. К моему большому удивлению, меня поселили не в дортуаре среди братьев-рыцарей, а выделили одну из келий, выходивших в коридор. Там были стул, сундук, кровать с соломенным матрацем, травестином, простыней и одеялом плюс покрывало — роскошь, которой я уже давно был лишен; ведь мне так часто приходилось спать на голых железных прутьях, заменявших постель, или прямо в пустыне под звездами.

Сразу после ужина меня пригласили на Капитул. Капитул был высшим органом власти ордена, собирался он раз в неделю повсюду, где в данный момент находилось не меньше четверых братьев, чтобы осудить ошибки, допущенные против Устава, а также для решения текущих вопросов ордена. Но этот Капитул был необычным, да и предстоящая ночь тоже. Ведь этой ночью должны были состояться выборы Великого магистра, и мне предстояло пережить один из напряженных моментов в моей жизни.

Прибыв в Томар, мы поехали в маленькую гостиницу, где нам были заказаны номера. После долгих часов, проведенных практически без движения, мы решили, не распаковывая чемоданы, немного погулять.

Мы шли рядом и открывали для себя небольшой португальский город. О, друзья, как рассказать вам? Сгущались вечерние сумерки, небо расцвечивалось серыми и черными рисунками облаков, и вдруг оно упало на нас, окутав мягко и таинственно. Был вечер, и больше не было ни настоящего, ни прошлого, только лишь вечер — преддверие ночи. А если сама любовь была не воспоминанием, а будущим, чистейшим будущим? Все, что было до нее, уже не существовало, и я шел к безмолвию, чтобы лучше созерцать ее. И в эти мгновения, друзья мои, я высоко, очень высоко нес знамя своей любви.

— Ари, — неожиданно прервала молчание Джейн, беря меня под руку. — Я уверена, что за нами следят.

— Как? Что ты говоришь?

— Какой-то мужчина шпионил за нами от самого аэропорта. А сейчас он идет следом. Слышишь?

Мы услышали позади быстрые шаги.

— Почему ты не сказала раньше?

— Я не была уверена.

— Пойдем! Быстрее в гостиницу, — проговорил я, увлекая ее за собой.

В гостинице я проводил Джейн до ее номера.

— Черт побери! — вскричала она с порога.

В комнате был неописуемый беспорядок. Сразу видно, здесь прошел обыск. Джейн бросилась к своим вещам и стала что-то лихорадочно искать.

— Серебряный свиток, — выдохнула она, — где он?

Ее чемодан был распотрошен. Все вещи выброшены.

— Его тут нет! — вскричала Джейн. — Им был нужен Серебряный свиток!

Я схватил талит, лежавший в чемодане Джейн, и нежно прижал его к груди.

— Ари, — повысила голос Джейн, изумленно глядя на меня. — Ты… невероятен. У нас только что украли самую ценную вещь, а ты первым делом думаешь о своем талите… Никогда… Никогда я не пойму тебя.

Она упала на кровать, заваленную вещами и содержимым чемодана, и схватила подушку, собираясь подложить ее под голову.

— Ари! — вдруг пробормотала она.

Я проследил за ее взглядом. Под подушкой лежал кинжал, старинный кинжальчик, инкрустированный драгоценными камнями.

Мы в ужасе переглянулись. Я успел заметить ее испуганные глаза с дрожащими веками. Кинжал — это была буква имеющая отрицательное значение. «Нун» означает пятьдесят порочных ворот. В Египте израильский народ чуть было не достиг порока, скрывавшегося за пятидесятыми воротами, но Моисей появился вовремя и спас детей Израиля, вывел их из рабства. Освобождение от Египта пятьдесят раз повторяется в Торе, потому что просто необходимо было, чтобы евреи ушли из Египта, дабы встретить Бога.