Томас Хилланд Эриксен (Eriksen) — профессор социальной антропологии Университета Осло. Среди текущих научных интересов: национализм, этничность и идентичность; меньшинства; теория в антропологии и этнологии. Автор ряда книг: Small Places, Large Issues: An Introduction to Social and Cultural Anthropology (2001), Ethnicity and Nationalism: Anthropological Perspectives (2002), Engaging Anthropology (2006).

 

Успех с горьковатым послевкусием: Рассказ о норвежской антропологии

В последние десятилетия в Норвегии социальная антропология развивалась очень успешно. Число профессионально занятых антропологов весьма велико. Предмет преподается как на начальном, так и на продвинутом уровне в четырех университетах (из пяти имеющихся) и нашел себе место даже в междисциплинарных курсах, читающихся в рамках других дисциплин и областей исследования (таких как социально-экономическое развитие, миграции, национализм). Число студентов, которых привлекает антропология как область специализации, остается на стабильно высоком уровне начиная с 1980-х годов. Полевые исследования проводятся в самых разных странах. Большое количество норвежских антропологов публикуется в международных изданиях, за пределами Норвегии, однако и «дома» существует свой антропологический дискурс на норвежском языке, поддерживаемый специализированными журналами и книгами. В качестве примера признания антропологии в широком научном сообществе можно привести тот факт, что в 2007 г., например, престижная исследовательская премия Университета Осло, вручаемая ежегодно, была отдана именно антропологу (С. Хауэлу). Наконец, следует сказать, что в более широкой общественной сфере, за пределами научных стен, люди довольно хорошо знают, чем занимается антропология, причем несколько норвежских антропологов входят даже в ряд значимых публичных фигур в стране.

Я постараюсь обсудить причины этого успеха антропологии в Норвегии, а также некоторые из его непредвиденных последствий (или, лучше сказать, то, в чем норвежская антропология, по моему мнению, стала жертвой или заложницей собственного успеха).

Сегодня норвежская антропология в целом развивается в рамках того, что по сути является мейнстримом в англо-американской антропологической дисциплине, однако так дело обстояло не всегда. В первые десятилетия XX в. антропология в Норвегии находилась под большим влиянием немецкой этнографической и этнологической традиции (т. е. традиции Volkskunde и Völkerkunde), и антропологи того времени не всегда могли провести линию разграничения между изучением культуры и изучением расы (Kyllingstad 2004). И если некоторые, как, например, Уле Сулберг, профессор Этнографического музея Осло, уже тогда настаивали на идее независимости культуры от расы и говорили об «антропологии рас» как о псевдонауке, все же наследие той «расово ориентированной» традиции (связанной, конечно, с идеями ранней физической антропологии) оказалось преодолено в целом лишь после Второй мировой войны.

Современная социальная антропология в Норвегии начала обретать форму в 1950-х годах, поначалу находясь на маргинальных позициях за пределами стен университетов (одним из центров выступал, в частности, Этнографический музей). Первые кафедры антропологии были открыты в университетах Осло и Бергена лишь в начале 1960-х годов. На протяжении 1950-х годов дисциплина оставалась под влиянием немецкой традиции Völkerkunde, но испытывала также и влияние североамериканской антропологической традиции с ее идеей «четырех областей», которая превращала антропологию в широкую, всеобъемлющую «науку о человеке». Ведущей фигурой норвежской антропологии в это время был Гуторм Йессинг, профессор Этнографического музея, интеллигент и активный общественный деятель, выступавший за samnorsk — гибридный язык, который должен был объединить в себе черты двух основных вариантов норвежского: nynorsk и riksmel. Он был также убежденным защитником окружающей среды и основателем Социалистической народной партии (отпочковавшейся от левого крыла Лейбористской партии в начале 1960-х годов). Научные труды Йессинга раскрывают его как ученого-универсалиста, полагавшего, что возможностям антропологического знания практически нет границ. Писал ли он об этнографии саами или об особенностях экологической адаптации, Йессинг редко упускал шанс проанализировать политическую составляющую исследуемого предмета и пуститься в критическую саморефлексию. Антропология в понимании и исполнении Йессинга была своего рода «культурной критикой», даже если формально и не принадлежала к той характерной ветви развития антропологического знания, на которую обратили внимание Джордж Маркус и Майкл Фишер в их известной книге (Marcus, Fischer 1986).

Влиянию колоритных фигур, интеллигентов вроде Йессинга, однако, не суждено было оказаться продолжительным. Уже в 1950-х годах наиболее пытливые из аспирантов Этнографического музея стали быстро впитывать новые идеи британской социальной антропологии, видя в ней самую динамичную научную школу десятилетия. Аксель Соммерфелт с его коллегами Мейером Фортесом и Максом Глакменом рассуждали о том, что антропология — это сравнительное изучение социальных форм, в частности правовых и политических форм, и о том, что антропологические опыты ученых, подобных Йессингу, были слишком расплывчатыми и в конечном итоге слишком «любительскими», чтобы претендовать на статус «научных».

А вскоре в Этнографическом музее появился молодой и энергичный Фредрик Барт. Остальное, как говорят, — история. Ранняя норвежская антропология оказалась быстро вычеркнутой из памяти и из научной генеалогии — теперь студенты даже и не слышат о таковой. Мари Буке вспоминала эпизод из ее научной жизни, когда в середине 1990-х годов она сидела в кабинете Этнографического музея на занятии по истории антропологии в компании Соммерфелта, который листал книгу Сулберга, разрезая «спаренные» страницы ножом для бумаги. Книга знаменитого современника Йессинга и его предшественника на профессорском посту Этнографического музея — непризнанного научного героя, сопротивлявшегося расистским взглядам в антропологии, — пролежала полвека на полке этого музея и не была ни разу прочитана. Такова была степень амнезии, наступившей в результате желания большинства новых норвежских антропологов «сузить» и «сфокусировать» дисциплину, что сделало ее чем-то вроде «оксфордско-кембриджского филиала».

Норвежскую антропологию последних 40 лет, таким образом, можно описать (хотя, конечно, с долей упрощения) как подветвь британской социальной антропологии. Норвежские антропологи обычно видят себя как матрилатеральных родственников своих британских коллег (и, соответственно, обычно видятся таковыми и этими коллегами), причем Фредрик Барт, если можно так выразиться, продолжает играть ключевую роль «дяди по матери». Но, впрочем, географическое расположение страны дало дисциплине некую автономию удаленной провинции, и, возможно, поэтому теоретические воззрения в норвежской дисциплине оказались несколько более разнообразными, чем в британской.

Как бы то ни было, большинство своих научных исследований норвежские антропологи сегодня публикуют на английском языке и, проводя этнографическую полевую работу в разных уголках мира, принимают активное участие в жизни англоязычного антропологического сообщества. Тем не менее норвежская антропология сохраняет свой локальный колорит и свою локальную специфику.

Специфична норвежская антропология по крайней мере в двух аспектах: 1) в ней, относительно масштаба страны, очень большое число работающих антропологов и чрезвычайно большое число студентов; 2) она сохраняет ощутимое присутствие в широкой общественной сфере (норвежские антропологи активно сотрудничают с журналами, газетами, радио и телевидением, выступают со страниц Интернета и участвуют в важных общественных мероприятиях). Поясню эти пункты.

Демография и набор кадров

Как и во многих других европейских странах, в Норвегии антропология начала набирать рост с 1960-х годов и особенно стремительно развивалась в 1990-х. Как уже было сказано, она преподается и на начальном, и на продвинутом уровне в четырех университетах страны (в Осло, Бергене, Тронхейме и Тромсё). Наиболее крупные кафедры — в университетах Осло и Бергена (около 18 штатных преподавательских мест, много почасовых лекторов и десятки аспирантов). Значительное число антропологов занято в исследовательских институтах и других организациях.

Количество людей, имеющих профессиональную квалификацию антрополога (более тысячи человек), таким образом, очень велико в Норвегии по соотношению с численностью населения в стране (около 4,5 млн). В какой-то мере эта пропорция объясняется спецификой системы высшего образования в Норвегии, которая была приведена в соответствие с так называемыми болонскими правилами лишь в 2003 г. До этого для получения квалификации антрополога не обязательно было заканчивать аспирантуру со степенью, соответствующей «Ph.D.». Была степень, условно соответствовавшая степени бакалавра и требовавшая занятий в течение 7–8 семестров, и была степень, требовавшая на 3–4 года больше занятий, причем последняя превосходила современную степень «М. А.» («Master of Arts») по нагрузке. В сфере социальных наук она называлась candidatus politicarum (сокр.: cand. polit.) и обычно требовала проведения полевой работы (иногда в течение года или даже более) и диссертации, которая нередко доходила до 250 страниц по объему. Но была также и старая степень магистра (magister artium; сокр.: mag. art.), которая все еще имела хождение наравне с cand. polit. и которая считалась превосходящей последнюю по рангу (в действительности многие из ученых, родившихся до 1940 г., до сегодняшнего дня работают без формальной «докторской» степени, поскольку mag. art. в общем рассматривалась как эквивалент таковой).

Программы обучения на степень cand. polit. были гораздо более доступными, чем сегодняшние докторские программы. В период между 1970 и 2003 гг. несколько сот аспирантов получили степени (либо cand. polit., либо mag. art.), проведя исследования с помощью разнообразных дотаций, займов и грантов от государства. Все эти люди получили аккредитацию профессиональных антропологов. Начиная примерно с 1990 г., вслед за введением докторской степени нового образца (dr. polit.) по аналогии с «Ph.D.», такая докторская степень стала стандартным условием для получения профессиональной аккредитации.

На уровне студенческого образования популярность антропологии росла так же, как и на уровне аспирантского, особенно со второй половины 1980-х годов. Приведу забавную историю. Однажды, накануне ежегодной встречи с первокурсниками в 1990 г., я спросил коллегу, профессора Арне Мартина Клаусена, о том, сколько студентов он ожидает увидеть в этом году на курсе. Пожав плечами, тот засмеялся и сказал: «Где-то от 75 до 150» (подразумевая, что точно предугадать уже ничего невозможно). Каково же было наше удивление, когда, войдя в аудиторию, мы обнаружили 340 студентов! Надо сказать, что многие из тех студентов, конечно, прослушали всего лишь один годовой курс по антропологии, но все равно даже этого порой достаточно, чтобы дать почувствовать людям «магию» антропологии, ее способность тонко проникать в суть человеческих дел. В самом деле, немало сегодняшних журналистов, чиновников и даже политиков в возрасте до 50 лет имеют за спиной университетское образование со специализацией по антропологии (даже кронпринцесса Метте-Марит слушала антропологию в Осло, перед тем как обвенчалась с кронпринцем!).

Антропологические веяния, таким образом, проникают в общественную сферу даже и без активного участия самих антропологов. Более того, норвежским школьникам дается небольшой объем антропологии в последний год обязательного обучения (оно длится 10 лет и обычно сопровождается тремя годами продвинутого обучения на уровне «высших классов»). Здесь, в рамках занятий по обществоведению (Samfunnsloere), даются начальные основы антропологического знания, что — по крайней мере теоретически — знакомит всех школьников с фактом существования такового. На этапе продвинутого обучения социология и антропология входят в число факультативных предметов, и на них ежегодно записываются от 7 до 10 тыс. учеников.

Однако о существовании антропологии так хорошо знают в норвежском обществе и по причине активной «включенности» антропологов в жизнь последнего. Не проходит и недели без того, чтобы антрополог не выступил в печати, на радио или телевидении. В 1995 г. ведущий журналист издания «Aftenposten» Хокон Харкет (человек, имеющий научное образование) опубликовал пространную статью, в которой высказал мнение о том, что если в 1970-х годах общественные обозреватели мыслили как социологи, то в 1990-х в них «начали зарождаться антропологи», ибо именно антропологические идеи о культурных различиях, о конструировании норвежской национальной идентичности, о современности традиции и грехах этноцентризма стали так очевидно проникать в общественное сознание (в других странах вину за подобные тенденции нередко возлагали на «постмодернизм»!).

Везде одни антропологи!

Одним словом, факт присутствия антропологов в норвежской общественной сфере весьма удивителен. Когда в 2005 г. газета «Dagbladet», главное либеральное издание в норвежской прессе, опубликовала список 10 важнейших общественных фигур в стране (дополненный 10 длинными интервью и шумными, но в конечном итоге полезными дискуссиями, перекинувшимися в дальнейшем на другие средства массовой информации), трое из списка оказались антропологами (причем в комиссии по отбору кандидатов антропологов не было).

Посмотрим на конкретные примеры деятельности антропологов в общественной сфере, ради того чтобы обозначить масштаб их вовлеченности в последнюю.

Ежегодная «выпускная церемония» школьников в Норвегии обычно ознаменовывается долгими массовыми гулянками в общественных местах, причем все это достигает апогея на 17 мая, День конституции. Школьники, едва достигшие возраста, когда можно официально сесть за руль и начать употреблять алкоголь (я не имею в виду «делать эти две вещи одновременно» — такого в Норвегии пока нельзя!), арендуют ветхие списанные школьные автобусы, перекрашивают их в красный цвет, наносят на них «красные» словечки вместе с рекламой, за которую им платятся деньги. Каждый год обеспокоенные журналисты отмечают, что «в этом году гулянки достигли еще большего размаха и уровня безответственности, чем в прошлом». Однажды редакция одной из центральных газет решила обратиться к антропологу Эдуардо Арчетти (он — аргентинский антрополог, но прожил в Норвегии много лет) в поисках экспертного анализа происходящего. Как раз в том году его собственный ребенок закончил школу. Арчетти доступно разъяснил, что «девятнадцатилетние» в первый раз подошли к социальному ритуалу, в котором были задействованы алкоголь и секс, и именно это делало событие настолько волнующим и вызывающим и настолько облаченным в сложную неоднозначную символику. И хотя в его объяснении прозвучало не совсем то, что могло бы успокоить родителей, все же оно предложило новую разумную перспективу — чисто антропологическую перспективу — на явление, которое прежде вызывало лишь стереотипные моралистские комментарии со стороны обществоведов.

Некоторое время тому назад, собираясь на публичную лекцию, я услышал по радио знакомый голос, грамотно рассуждавший о роли кофе в процессе неформальной социализации в стране. Я узнал, что это был антрополог Рунар Дэвинг, недавно защитивший диссертацию на тему о функциях еды в сельском сообществе (теперь опубликована как книга; см.: Døving 2004). Он говорил о социальных контекстах, в которых предлагается кофе, и анализировал значение отказа, указывая на типично практикующееся правило, что если уж ты и отказываешься от кофе, то лучше отказывайся под причиной аллергии или того, что уже слишком поздно для очередной дозы кофеина, но и в этом случае тебя могут обязать на «замену», предложив чай или какой-либо другой напиток. Он также рассуждал о роли кофе на сегодняшнем рабочем месте (практически в любом норвежском офисе, в любой компании есть «общественный» уголок, оборудованный кофеваркой) и старался показать, что без кофе большое число формальных и неформальных встреч оказались бы невозможными. Опираясь на классические исследования Марселя Мосса, Дэвинг объяснял смысл возмущенной реакции хозяев на отказ гостя принять чашку кофе или чая под предлогом того, что он «хочет просто воды».

Антрополог Унни Викан в течение многих лет активно выступала в защиту прав личности, в частности, права на индивидуальный выбор среди девушек, принадлежащих к этническим меньшинствам. В ее книге «К новому норвежскому низшему классу?» (Wikan 1995; пер. на англ.: Wikan 2001) исследовательница обращает внимание на то, что необдуманное заигрывание с идеями мультикультурализма и перенесенными на другую почву идеями культурного релятивизма по сути привело к тому, что многие девушки из числа этнических меньшинств оказались лишены прав, которые самоочевидны для девушек, принадлежащих к титульной (норвежской) национальности. Викан, в частности, является как раз одним из тех «публично значимых» антропологов, которые постоянно выступают в газетах и других средствах массовой информации, дают экспертные советы политическим партиям, ведут полемику по делам меньшинств и т. д. Однако у разных антропологов разные взгляды, и тысячи норвежцев, проявляющих к делам меньшинств интерес «выше среднего», уже давно уяснили себе этот факт.

Когда я собирал материал для книги о взаимоотношении антропологии и общества в Норвегии (Eriksen 2006), я слышал антропологов, выступающих в средствах массовой информации по разным поводам более интенсивно, чем я успевал работать. Так, когда один из важных деятелей норвежского спорта предложил производить отбор юных спортивных талантов в более раннем возрасте, чем тот, с которым имели дело до сих пор, за комментариями обратились к антропологу Йо Хелле-Валле. Исследовавший проблемы детского спорта (и сам работавший однажды детским футбольным тренером), Хелле-Валле указал, что нет никаких свидетельств тому, что в виде спорта, подобном футболу, талант очевидно проявляется до достижения ребенком зрелости. А на страницах «Saturday Daily» было размещено интервью с Гансом Хоньестадом, только что защитившим диссертацию на тему о транснациональной культуре футбольных болельщиков. Хоньестад рассуждал о разных вещах — в частности, он указывал на тот любопытный факт, что клуб болельщиков «Ливерпуля» в Норвегии насчитывает больше членов, чем клуб болельщиков любой норвежской команды. Это, говорил он, поясняет многое о гибкости групповых предпочтений и транснационализации спортивных привязанностей в современную эпоху. (И, кстати сказать, в тот же день я и сам опубликовал статью об этничности и «природе человека» в колонке центральной норвежской газеты!)

Вообще, установление контакта с широкой публикой не считается профессиональной обязанностью антропологов в Норвегии. Некоторые высказываются публично довольно редко — в основном лишь для того, чтобы дать комментарий по вопросам, в которых они являются экспертами, либо по вопросам, которые они считают затрагивающими очень важные общественные проблемы. Так, в начале вооруженной кампании США в Афганистане в 2001 г. Фредрик Барт выступил по радио и опубликовал статью в газете, где рассуждал о том, на что же Запад может реалистично надеяться, предпринимая попытку установить демократию западного типа в Афганистане. Он был одним из немногих аналитиков в Норвегии, которые могли бы действительно авторитетно и профессионально высказаться по данному вопросу. Барт редко появляется в средствах массовой информации, но когда он все-таки выступает в них, его мнение имеет вес. В свое время, впрочем, Барт сыграл роль одного из «первопроходцев» общественно значимой антропологии в стране. В конце 1970-х годов он участвовал в серии телепередач, где, сидя за столом своего кабинета в Этнографическом музее, рассказывал о полевых исследованиях и показывал разнообразные слайды. Эта серия телепередач оказалась настолько захватывающей, что книга, вышедшая по ее следам, стала бестселлером (Barth 1980). Она привлекла не одно поколение зрителей к антропологии и произвела тот же эффект, что и знаменитый телесериал «Исчезающий мир» на британском телевидении.

В истории норвежской антропологии последних лет выдающимся популяризатором был Арне Мартин Клаусен, ушедший с поста профессора Университета Осло в конце 1990-х годов. Областью, в которую Клаусен активно «внедрился» как антрополог, была так называемая сфера социального развития — здесь он серьезно критиковал тенденцию общественных спонсорских программ к пренебрежению «культурным» измерением жизни. Он опубликовал разнообразные исследования о норвежском обществе, включая изданную им в 1984 г. книгу «Норвежский образ жизни» (Klausen 1984), которая оказала огромное воздействие на публичные дебаты о том, что значит «быть норвежцем». В книге были затронуты темы, простирающиеся от тотемного характера локальных сообществ до равноправия как ключевой социальной ценности. Характерно, впрочем, то, что в книге не было ничего о «культурной гибридности», «креолизации» и «иммигрантах» (десятилетием позже пропуск этих тем был бы возведен в ранг смертельного греха).

Клаусен возглавлял группу исследователей, которые провели интересный анализ зимних Олимпийских игр 1994 г. с точки зрения ритуала восхваления современности (Klausen 1999). В лекциях он всегда настаивал на том, что антропологи должны быть релятивистами за рубежом и критиками у себя дома. Он продолжал видеть антропологию как общую, универсалистскую дисциплину (по контрасту с ее ви дением во фрагментарном состоянии, типичным для современного этапа производства научного знания). Иными словами, Клаусен пытался приучить поколение антропологов к мысли о том, что они должны стать критически настроенной интеллигенцией, чьей задачей в своем собственном обществе было смотреть на это общество с «острого» угла — говорить вещи, которые могли быть неприятными и непопулярными, для того чтобы углублять степень и расширять границы саморефлексии общества.

Таким образом, в Норвегии средства массовой информации и различные организации часто обращаются к антропологам в поисках компетентного мнения; антропологи приглашаются на общественные выступления и т. д. В США, к примеру, ситуация совсем не такова. Несколько лет назад, когда американский антрополог Майкл Херцфельд приезжал в Норвегию, он упомянул, что хотел бы, чтобы его работа была доступна и известна более широкой аудитории, однако с малыми тиражами и плохой статистикой продаж антропологических книг надеяться на это не приходилось. Фредрик Барт спросил, почему тот не хочет устроить публичное выступление или презентацию в сотрудничестве с какой-либо общественной ассоциацией или другой организацией, чтобы попробовать установить более тесный контакт с аудиторией. Херцфельд удивился в ответ на такое предложение как на абсолютно нереалистичное («Да вы попробуйте сделать что-либо в сотрудничестве с общественной ассоциацией в США») (см.: Gullestad 2003).

Об эгалитарности норвежской антропологии

Однажды я встретил бывшего коллегу-антрополога из Великобритании, ныне покинувшего дисциплинарную стезю, и спросил его о том, как он себя чувствует теперь, когда ушел из антропологии. Будучи несколько задет моим вопросом, он ответил с некоторой принципиальностью, что, уйдя из дисциплины, чувствует большое облегчение, ибо в Великобритании социальная антропология остается по-прежнему снобистской по характеру, по-прежнему «воротящей нос» от всего, в чем присутствует хоть толика популизма или вообще хоть чего-нибудь, в чем усматривается «не настоящая антропология», и по-прежнему пронизанной устаревшим оксфордско-кембриджским духом, безнадежно отставшим от того, чем живет современный мир. К средствам массовой информации, добавил он, относятся со снисходительностью как к чему-то недостойному, и вообще на популяризаторство и другие «нечистые» заигрывания с внешним миром (которые могут скомпрометировать твой статус «одного из избранных») смотрят с глубоким подозрением.

Эти ремарки заставили меня подумать о ситуации в Норвегии, где социальная антропология десятилетиями пользовалась репутацией «антиэлитистского» занятия, неуправляемой анархистской науки, делаемой закаленными обветренными людьми с нечищеными ботинками и странноватыми взглядами. С точки зрения ненаучной публики, антропология нередко предстает в более выгодном свете по сравнению с традиционными гуманитарными науками, где канонические устои продолжают воспроизводиться почти что в монастырской манере (даже в социологии каноническое почтение к «предкам-классикам», таким как Вебер или Дюркгейм, обычно превращает лекции в проповеди). Не по этой ли причине норвежские журналисты предпочитают обращаться к антропологам за комментариями на текущие события — будь то королевская свадьба, спортивный скандал или политические события в стране третьего мира?

Однако меня более удивляет все-таки не этот контраст, а тот факт, что, даже если многие норвежские антропологи сегодня изучают проблемы собственного общества, большинство из нас все равно знает гораздо больше о нюансах африканского колдовства или жертвоприношений в Восточной Индонезии, чем об образе жизни собственного рабочего класса, который можно изучать методом включенного наблюдения, отъехав 20 минут на метро от университетского кампуса с его буржуазной атмосферой. Никто из антропологов, например, пока не пробовал объяснить на основе этнографических исследований, почему в среде рабочего класса наблюдается перемена ориентации от Лейбористской партии к более популистской Прогрессистской партии с ее антииммиграционными настроениями.

Правда в том, что антропология практически везде характеризуется неким налетом «экзотичности» Другого Мира. Возможно, в этом ее шарм, с точки зрения публики. Если социолог или политолог будет смотреть на Олимпийские игры и видеть в них проблемы глобальной экономики или национализма, то антрополог может исследовать их с позиций проблем западного индивидуализма или культа современности, интерпретируя их как ритуал, подобный тому, что изучается в дописьменных обществах. Антропология способна предложить нетипичные, неожиданные, стимулирующие мышление перспективы на обычнейшие события. В Норвегии это сделало антропологов любимчиками средств массовой информации, однако в других странах это же самое привело к другому результату. Иными словами, антропология до сих пор культивирует свою собственную идентичность как нечто «контркультурное» — ее приверженцы состоят в секретной секте, будучи инициированными в таинства которой они получают эксклюзивные ключи к пониманию ткани мира — ключи, которые, увы, остаются якобы недоступными окружающим.

Джонатан Спенсер, рассуждая о британской антропологии периода ее институциональной экспансии (1960–1980-е годы), указывает на то, с каким содроганием ведущие мэтры дисциплины думали о перспективе ее внедрения в круг предметов общеобразовательной школы (Spencer 2000). Так, Эдмунд Лич говорил: «Изучение моральных ценностей других людей, прежде чем достигнуто уверенное понимание собственных, может быть сопряжено с большой путаницей». В результате отказа антропологов адаптировать свой предмет к школьному уровню тысячи британцев получили в старших классах базовые знания по социологии и психологии, но мало кто познакомился с антропологией.

Антропологи не хотели, чтобы их предмет становился популярным и широко распространенным. Опасаясь наплыва бывших колониальных служащих и идеалистически настроенной молодежи — тех, кто интересовался вопросами применения антропологического знания к ненаучным делам, — научный истеблишмент отреагировал тем, что подверг свою дисциплину еще большей стерилизации. Тот же Лич выражал общие настроения, когда говорил: «Потенциальным аспирантам такого рода (т. е. предполагавшим работу где-то в неакадемическом сообществе. — Т. Е.) следует указать, что перспективы на получение поста профессионального социального антрополога за рамками научных стен чрезвычайно малы… Я лично ужаснулся бы, если б стало ясно, что „структура курсов“… подгоняется под требования „прикладной антропологии“» (Spencer 2000: 7).

В США, как мне представляется, причины отсутствия тесных связей антропологии с «внешним миром» были другими. Конечно, в США антропология всегда была дисциплиной более широкой и наполненной (как с точки зрения тем, так и в смысле внутренней демографии), чем антропология в какой-либо европейской стране. В начале XXI в. Ассоциация социальных антропологов Великобритании насчитывала немногим более 500 человек, в то время как в Американской антропологической ассоциации состояло почти 12 тыс. членов (Milts 2003:13). (Т. е. если население США превышает население Великобритании в 6 раз, то количество антропологов в профессиональных ассоциациях этих стран различается на порядок в 24 раза.) И все же антропология в США не смогла найти важную нишу в общественном дискурсе. Популяризаторская деятельность и другие отклонения от своего «профессионального» дела — это не то, что улучшает ваш послужной список. В ситуации, где налицо жесткая конкуренция за ограниченное количество мест трудоустройства, более надежная стратегия — писать журнальные статьи в стиле своих учителей, чем вступать в какие-то дискуссии или сотрудничество с «не-коллегами». Кроме того, между академической жизнью и жизнью рядовой публики в США вообще наблюдается большой разрыв, и, как указывали комментаторы вроде Рассела Якоби, публичных мест за пределами стен университетов для интеллигенции в США сегодня вообще остается крайне мало (Jacoby 1987).

Чего хотят СМИ?

Микаэла ди Леонардо, пишущая заметки для журнала «The Nation» и изредка для других изданий, — одна из немногих американских антропологов, более или менее регулярно сотрудничающих со средствами массовой информации. Она видит взаимоотношения антрополога и журналиста не в таком розовом свете, как, например, я. В каких случаях к ней обращаются «СМИшники»? Она перечисляет таковые со «вздохом», который буквально слышится на страницах ее книги (di Leonardo 1998): вот, один телепродюсер захотел узнать ее мнение на предмет того, почему некоторых мужчин сексуально привлекают очень полные женщины. Другой хотел, чтобы она приняла участие в шоу-проекте, приуроченном ко Дню святого Валентина. Ее спрашивали, почему «симметрия» вызывает сексуальное возбуждение во всех обществах мира. Одному журналисту потребовался экспертный антропологический взгляд на то, почему женщины покупают бюстгальтеры «Wonderbra» (я, как не американец и не женщина, понятия не имею, что такое «Wonderbra», и думаю, что никогда этого не выясню!). У нее хотели узнать, почему, несмотря на десятилетия феминистского движения, американские женщины продолжают пользоваться краской для волос, наводить макияж, сидеть на диетах и делать пластические операции («разве это не доказательство того, что женщины генетически запрограммированы привлекать мужчин с целью забеременеть?»). А продюсер телешоу «С добрым утром, Америка!» предлагал ей выступить на передаче, чтобы поговорить на тему «Генетически ли заложена неверность?».

Эти примеры вызывают у меня в памяти термин «социология пижамы», который Йохан Галтунг придумал после того, как один журналист обратился к нему с просьбой объяснить, почему в западном мире люди перестают пользоваться пижамами. Тенденция к тривиализации серьезного знания, проступающая в этих примерах, очевидна. И, кроме того, они указывают на распространение «попсового» варианта генетического редукционизма, который, кстати сказать, более популярен в США, чем в Европе. (Но и в Европе он тоже имеет место — так, Арне Мартин Клаусен был однажды приглашен в экспертный совет норвежского научно-популярного журнала, но ушел оттуда, не проработав и нескольких месяцев, ибо все вопросы, которые он получал как «эксперт по антропологии», были такого типа: «А почему у негров кучерявые волосы?»).

И все же я должен сказать, что мой опыт общения со средствами массовой информации в Норвегии был другой. Когда ко мне обращаются с вопросами, то обычно это вопросы, имеющие отношение к насущным проблемам социальной и культурной жизни. Так, недавно меня просили дать комментарий по вопросу существования различий в национальных стилях руководства (вопрос был продиктован опубликованными данными одного анализа, результаты которого указывали на то, что такие различия существуют и могут быть важными). Меня спрашивали о культурных изменениях, происшедших в обществе в 1980-х годах в результате общего политического сдвига «вправо» в западных странах; о том, уходит ли современный норвежский национализм корнями в романтизм XIX в. (об этом спрашивал один итальянский журналист); о новом законопроекте в системе образования, который чреват тем, что из университетского управления будут удалены последние остатки демократии; об образе Норвегии, который создается за рубежом деятельностью норвежского Министерства иностранных дел; о последней книге индийской писательницы Арундати Рой, проанализировавшей связь между политикой неолиберализма и бедностью как феноменом.

Прямо идиллия для ученого, да? К сожалению, не совсем идиллия. Формат и угол зрения все равно задаются средствами массовой информации — наша задача, по большому счету, состоит в заполнении той или иной графы деталями (или в отказе от этого «заполнения» — в таком случае будет найден другой специалист, который согласится). Тем не менее считать газеты «воплощением зла» — непродуктивная позиция. Да, они — не рецензируемые журналы, но и тут антрополог способен внести крупицу, показывающую, что предмет более сложен, чем кажется, — заронить сомнение в чем-то, что представляется самоочевидным. Учитывая, что наше профессиональное существование зависит от возможности цитировать других людей и описывать жизнь других людей, мы не должны ставить себя выше других, т. е. в такую позицию, при которой другие не смогут сослаться на нас.

Однако и это не значит, что никаких границ не должно существовать. В самом деле, антропологию легко свести к жанру легкого развлечения, если следовать тактике, которую ди Леонардо называет «антропологическим гамбитом»: «Перенесение „наших“ характеристик на „них“, а „их“ — на „нас“ всегда является хорошим предметом для смеха в попсовой культуре» (di Leonardo 1998: 57). Эта тактика легкого противопоставления «нас» и «них», по ее мнению, делает невидимыми отношения власти, контекст, историю и лишь тривиализирует культурные различия. Она жестко критикует речь Леви-Стросса на приглашенном выступлении в Коллеж де Франс, в которой «мэтр» антропологии сравнивает ритуал приглашенного выступления в сегодняшней академической среде с ритуалами канадских индейцев, где символически демонстрируется власть. «Это вычурное сравнение влиятельной, поддерживаемой государством интеллигенции с бесправной группой североамериканцев, — говорит ди Леонардо, — пример беспардонности» (di Leonardo 1998: 66). Я лично, однако, не вижу здесь беспардонности, да и вообще не думаю, что излишний юмор вреден в попытках антропологов заговорить с аудиторией. Да, сравнения могут быть глупыми, поверхностными и наивными, но в конечном счете даже самые карикатурные из них сближают нас друг с другом. Наша аудитория — вовсе не пассивная масса, воспринимающая все некритически, и «антропологический гамбит» может заставить ее смеяться как над нами, так и над собой.

Конечно, антропологические исследования и журналистика различаются по целому ряду параметров, который придает взаимоотношениям между двумя сторонами характер беспорядочный и подчас даже удручающий. Главный из этих параметров — скорость. Антропологическая работа — медленна; журналистика — скора. Тесно связан с этим и другой параметр, имеющий отношение к сложности/простоте. Журналисты обычно стремятся преподать проблему на обыденном языке, они работают в условиях жесткого ограничения времени и объема, и от них ожидается рассказ с простым и доступным выводом в конце.

Более того, в большинстве обществ искусство журналистики не ценится высоко. В финансово развитых странах журналистика все чаще ассоциируется с ремеслом «делания сенсаций» и коммерциализированной «таблоидной» прессой. Опросы о доверии публики к тем или иным профессиям свидетельствуют, что в таких странах, как, например, Великобритания или Норвегия, журналисты находятся на нижних ступенях рейтинговой лестницы, где-то рядом с политиками.

Журналисты нередко обращаются к ученым затем, чтобы самим фигурировать в интервью, или затем, чтобы просто получить нужные им сведения. Многие ученые отказываются сотрудничать с ними из-за существенных различий в целях и методах работы двух сторон. В некоторых случаях ученым действительно лучше оставаться в стороне от мира средств массовой информации. Результаты их исследований могут быть транслированы журналистом в переупрощенном виде, а сам глубинный смысл исследования, который важен для ученого, может не иметь для журналиста ровно никакого значения. И все же порой случается так, что интересы двух сторон пересекаются. А во взаимоотношениях СМИ конкретно с антропологией они пересекаются сегодня все чаще и чаще, ибо антропологи изучают многие из тех проблем, к которым средства массовой информации сами проявляют повышенный интерес: это проблемы полиэтничных обществ и миграции, национальной культуры и культурных изменений, родственных структур, новых условий работы, туризма, потребления и др.

Повторяю, в Норвегии антропология — частый гость в средствах массовой информации. Антропологи на регулярной основе дают комментарии по текущим событиям, пишут в газетных колонках, обсуждают вопросы меньшинств на телевидении, издают полемические книги для широкой аудитории и т. д. Все дилеммы, на которых я остановился выше, проявляются в этом сотрудничестве: сугубо научная часть работы антрополога отфильтровывается — остаются только его общие мнения; его взгляды преподносятся в контексте, продиктованном не той повесткой, которой изначально руководствовалось его исследование; конечный результат нередко удручающ, и антрополог порой остается с чувством, что его не поняли или подставили.

С другой стороны, некоторые антропологи научились использовать средства массовой информации в своих целях и знают, что нужно делать, чтобы повлиять на мнение публики, — это по большей части те антропологи, которые входят в слой критически настроенной интеллигенции с ее характерной политической миссией. На взаимоотношения средств массовой информации и антропологии поэтому следует смотреть не как на односторонний «паразитический» способ существования, но как на сложную связку, в которой имеет место борьба за правила определения ситуации. В самом деле, с точки зрения антропологов, средства массовой информации таят в себе еще не раскрытый потенциал как рычаги распространения очень сложных идей и понятий.

Антропология как «лежачий полицейский»

Как уже было замечено, попытка участия в дебатах и дискуссиях динамичного мира средств массовой информации может окончиться конфузом для ученого: легко поддаться искушению тривиализировать анализируемую ситуацию, и, кроме того, в дуэлях с журналистами ученые редко выходят победителями, так как первые знают приемы быстрого боя гораздо лучше, чем последние. Широко освещавшиеся летом 2002 г. в Норвегии дебаты между антропологом Марианной Гуллестад и журналистом Шабаной Рехман (я проанализировал их подробно в другой работе; см.: Eriksen 2003) продемонстрировали, что в стремительном водовороте средств массовой информации не всегда есть место для пунктуальной спокойной аргументации. Вполне показательным в этих дебатах был момент, когда Рехман поглумилась над антропологами за то, что те корпят над изучением расизма в Норвегии, вместо того чтобы выйти протестовать против практики принудительных браков, а Гуллестад ответила, что она как раз уже четыре года работает над книгой именно по этой проблеме (Gullestad 2002). Действительно показательно! Но все же антропологи как проводники неторопливого взгляда на вещи играют очень важную роль, поскольку предлагают более сложный и более тонкий способ коммуникации, чем тот, которым мы пользуемся повседневно. Иногда это требует другого контекста для проведения диалога.

После нашумевшего документального телерепортажа о практике женского обрезания среди некоторых групп иммигрантов в Норвегии журналистка газеты «VG», одной из крупнейших в стране, решила написать колонку по данной проблеме. Она связалась с антропологом Ауд Талле, которая проводила исследования именно по этой проблеме в Кении, Танзании, Сомали, а также среди сомалийских иммигрантов в Лондоне. Талле послала ей статью о социальном и культурном значении данной практики и объяснила журналистке в телефонном разговоре, почему она до сих пор имеет место. Вскоре после этого в газете «VG» появилась колонка, сопровожденная картинкой, изображающей связанную женщину в вуали, семенящую за гордо идущим антропологом. В тексте были высказывания против «культурного релятивизма» антропологов, предпочитающих изучать практику обрезания в экзотических племенах вместо того чтобы активно бороться против этой практики.

Талле не знала, как ей следует реагировать, но в конце концов решила не писать ответ в газету, так как рассудила, что рамки газеты все равно не позволят изложить информацию на таком детальном уровне, который необходим для всестороннего освещения факторов, имеющих отношение к проблеме. Вместо этого она написала научно-популярную книгу «О женском обрезании», которая была опубликована через год (Talle 2003). В заключении книги были даны рекомендации органам, занимающимся социальной политикой, приведены разнообразные примеры, сравнивающие практики обрезания в обществах Северной Африки и практику деформирования стопы в Китае. Учитывая, что мы имеем дело с укоренившимся обычаем, у которого свое социальное и культурное значение, рассуждала Талле, мы должны подходить к нему с осторожными методами, и успешные методы борьбы с деформированием стопы в Китае могут предложить нам примеры правильных стратегий. Ее аргументация такова, какую мы и можем ожидать от грамотного антрополога, — в публичных дебатах средств массовой информации аргументация такого рода редка.

Книга Талле, как нетрудно догадаться, не была особо отмечена ни газетой «VG», ни большинством других средств массовой информации. Но в некоторых изданиях она привлекла должное внимание, и, что еще более важно, ею заинтересовались работники социальной сферы здравоохранения и органов социальной политики, которым часто ставится в упрек то, что они недостаточно хорошо понимают, почему в группах иммигрантов распространены те или иные практики. Случай с Талле демонстрирует, как антропологи могут выполнять функцию «лежачего полицейского» в общественной сфере и как полезно иногда проявлять терпение и не торопиться. Надо ли говорить о том, что книга Талле проживет гораздо дольше, чем колонка газеты «VG»?

И все же отрицать, что нас окружают дилеммы серьезного характера, нельзя. За время, прошедшее с конца 1980-х годов, моим собственным участием было отмечено больше радио- и телепередач, чем мне хочется помнить; я участвовал в коротких и пространных интервью в самых разных изданиях; писал множество колонок и статеек в центральных норвежских газетах и нередко давал материал для газет Дании и Швеции. Разумеется, если бы было возможно, я бы теперь предпочел стереть память о некоторых из моих выступлений, особенно на телевидении. Да, в течение многих лет я придерживался взгляда, что если тебе дали минуту рассказать с экранов национального телевидения твоим согражданам о том, что, например, терроризм не имеет ничего общего с исламом; что «традиционная» культура есть современное изобретение, имеющее коммерческую и политическую стороны; что иммигранты повсюду чувствуют, что от обоих миров, к которым они принадлежат, они получают только самое худшее, — то эта минута в любом случае лучше, чем ничего. Но сегодня опыт подсказывает мне, что это не всегда верно. Слишком часто я ощущал себя «купленным» индустрией развлечения, после того как входил в студию с надеждой на серьезный разговор.

Несмотря на это, общее пренебрежительное отношение к средствам массовой информации, взятое как правило, представляется мне слишком грубым и категоричным (и продиктованным слишком неверными посылками), чтобы с ним можно было надеяться на что-либо продуктивное. Оно, к тому же, в высшей мере недемократично. Если люди, считающие себя образованными, не стремятся к тому, чтобы в их среде формировалось разумное мнение, на чью же долю оставить эту задачу? Конечно, есть существенные различия между телефонным разговором с журналистом по поводу того, отчего взрослые люди больше не носят пижамы, и выступлением в сорокаминутной аналитической программе с обсуждением последствий цунами, социального риска и человеческих прав. Тривиальные вопросы не следует смешивать с активными выступлениями, которые могут дать реальный положительный результат. Так же как есть и различие между пространной газетной статьей о недостатках концепции генетического детерминизма и 30-секундным разговором с экрана телевизора на ту же тему. Иными словами, для тех, кто опасается за свою «научную честь», вопрос должен состоять не столько в том, «выступать» или «не выступать», сколько в том, какой жанр выступления выбрать и какое средство массовой информации предпочесть. К тому же, если смотреть на дело не с такой узкой точки зрения, то следует признать, что и для репутации ученых, и для публичного дискурса будет лучше тогда, когда некоторые из этих ученых все-таки будут разговаривать со средствами массовой информации (пусть даже на упрощенном, тривиализированном языке), чем когда они будут молчать. Средства массовой информации несложно обвинять в поверхностности и ориентированности на собственную выгоду, но ведь вопрос можно поставить и другой стороной: может быть, эта поверхностность, эта тенденция к тривиализации, когда каждая тема превращается в форму развлечения, так успешно прогрессировала именно потому, что не встречала серьезного сопротивления, в то время как ученые интеллектуалы были заняты чем-то другим?

Еще раз: нас окружают дилеммы серьезного характера. Недавно к одному политологу обратился журналист, которому нужно было написать статью о ситуации в Чечне. Этот политолог вообще-то был активным экспертом, считавшим, что публике необходимо сообщать о том, что «исламский характер» чеченского движения — недавно сфабрикованная идея и что корни его — в антиимперском политико-националистическом движении XIX в. Однако в тот день политолог был занят, устал; кроме того, он уже давал интервью по данному вопросу на радио и телевидении. Поэтому он отказал журналисту. Журналист ответил: «Ладно, тогда я что-нибудь как-нибудь сочиню сам» (намекая, что без помощи политолога может написать нечто, что окажется не вполне адекватным). Политолог был вынужден согласиться, поддавшись на мелкий шантаж журналиста. Поддаваться таким образом иногда бывает чревато опасностями, но если, например, антропологи действительно хотят бороться с некоторыми доминирующими стереотипами мышления в собственном обществе, то отходного пути у них, как говорится, нет.

Что же, наконец, специфичного в ситуации с антропологией в Норвегии? Нелегко понять, почему именно в Норвегии, а не, например, в Швеции, Дании, Финляндии или Нидерландах антропология оказалась так тесно связанной с общественной сферой. Мое объяснение не будет лаконичным — я сошлюсь на ряд факторов, среди которых значится и фактор случайности. Во-первых, в Норвегии школьники получают какие-то базовые основы антропологии среди преподающихся им предметов (хотя это — недавняя тенденция). Во-вторых, дисциплине посчастливилось иметь таких преданных делу ученых, как Йессинг, Клаусен и Арчетти, приложивших массу усилий к тому, чтобы установить контакт с неакадемической публикой. В-третьих, эгалитарный характер дисциплины в Норвегии (по контрасту, скажем, с ее характером в Великобритании или Германии) сформировал специфическую нишу для антрополога как своего рода «эксцентрика», который мог играть в свою игру и не подвергаться санкциям со стороны академического истеблишмента. В-четвертых, плюрализм и разнообразие средств массовой информации в Норвегии предлагают антропологам целый ряд возможностей для самовыражения. В-пятых, четыре вышеуказанных фактора способствовали тому, что в средствах массовой информации, общественных и других организациях возникло осознание большого потенциала, скрытого в антропологическом способе анализа вещей и явлений. Тот факт, что многие норвежские антропологи сегодня занимаются исследованием проблем не некоего «экзотического», но собственного норвежского общества, лишь больше говорит публике об уместности и важности их работы (см.: Rugkåsa, Thorsen 2003).

ЛИТЕРАТУРА

Barth 1980 — Barth F. Andres liv — og vårt eget. Oslo, 1980.

di Leonardo 1998 — di Leonardo M. Exotics at Home: Anthropologies, Others, American Modernity. Chicago, 1998.

Døving 2004 — Døving R. Rype med lettøl. Oslo, 2004.

Eriksen 2003 — Eriksen Т. Н. The Young Rebel and the Dusty Professor: A Tale of Anthropologists and the Media in Norway // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. P. 3–5.

Eriksen 2006 — Eriksen Т. Н. Engaging Anthropology: The Case for a Public Presence. Oxford: Berg, 2006.

Gullestad 2002 — Gullestad M. Det norske sett med nye oyne. Oslo, 2002.

Gullestad 2003 — Gullestad Ì. Kunnskap for hvem? // Nasre steder, nye rom: Utfordringer i antropologiske studier i Norge / Ed. M. Rugkåsa, K. T. Thorsen. Oslo, 2003. P. 233–262.

Jacoby 1987 — Jacoby R. The Last Intellectuals: American Culture in the Age of Academe. N.Y., 1987.

Klausen 1984 — Den norske væremåten / Ed. A. M. Klausen. Oslo, 1984.

Klausen 1999 — Olympic Games as Performance and Public Event: The Case of the XVII Winter Olympic Games in Norway / Ed. A.M. Klausen. N.Y., 1999.

Kyllingstad 2004 — Kyllingstad J. R. Kortskaller og langskaller: Fysisk antropologi i Norge og striden om det nordiske herremennesket [Dolichocephalics and brachycephalics: Physical anthropology in Norway and the controversy over the Nordic master race]. Oslo: Topos, 2004.

Marcus, Fischer 1986 — Marcus G. E., Fischer M. M. J. Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago: University of Chicago Press, 1986.

Mills 2003 — Mills D. Professionalizing or Popularizing Anthropology? // Anthropology Today. 2003. Vol. 19. P. 8–13.

Rugkåsa, Thorsen 2003 — Nære steder, nye rom: Utfordringer i antropologiske studier i Norge / Ed. M. Rugkåsa, K. T. Thorsen. Oslo, 2003.

Spencer 2000 — Spencer J. British Social Anthropology: A Retrospective // Annual Review of Anthropology. 2000. Vol. 29. P. 1–24.

Talle 2003 — Talle A. Om kvinneleg omskjering. Oslo, 2003.

Wikan 1995 — Wikan U. Mot en ny norsk underklasse? Oslo, 1995.

Wikan 2001 — Wikan U. Generous Betrayal. Chicago: University of Chicago Press, 2001.