1

Леандро привык нанизывать события своей жизни на прочную ось истории. Он помнил, что когда Армстронг, как великан, шагал по поверхности Луны, он, Леандро, сидел в «Авеню» и впервые держал за руку вдову Гуарас. Или что спустя двадцать лет новость о падении Берлинской стены, объявленная по радио, застала его голым перед зеркалом в ванной, подавленного внезапным и окончательным выводом, что он стал старым. Это железное свойство памяти Леандро распространялось и на Беато. Последний визит Беато на улицу Луны, о котором Леандро никогда не забудет, совпал с войной в заливе, когда у всех было такое ощущение, что мир движется к своему концу. Многие годы Леандро объяснял эту свою привычку страхом остаться одиноким на обочине истории, непричастным к движению ее огромных шестеренок. Но однажды он открыл истинную причину. Он оглянулся на свое прошлое и понял, что с течением времени именно история оказывается погребенной под событиями незначительными, что связь между его жизнью и историей всего человечества похожа на брак по расчету, мнемотехнический трюк, благодаря которому проще вспоминать прошлое.

 

2

Как и всем остальным жителям улицы Луны, ему не хватало Беато, и он месяцами ждал его приезда. Обычно тот приезжал в ноябре, в разгар бабьего лета, когда весна как будто ненадолго возвращается для того, чтобы открыть двери непогоде. Но в том году зима пришла без посторонней помощи в середине октября, и казалось, что пронизывающий холод и густой покров тумана, сопровождавшие ее, уже никогда не отступят. Осталось позади время рождественских праздников — промозглое и нескончаемое, — когда людей грела только надежда, тщетная надежда: вдруг небо проявит неожиданную доброту, распахнется и пустит к ним солнце и Беато. Февраль подходил к концу, и пошли слухи, что тот уже не приедет.

Беато хранил в своей памяти сотни лечебных рецептов, волшебных фокусов, песен, формул любовных напитков и советов от уныния. Ему приписывали множество способностей. Говорили, что он умеет ставить диагноз по радужной оболочке глаза, музыкой прогонять печаль и приступы меланхолии, а также вызывать духов. Он готовил настои: страстоцвет — от бессонницы, гамамелис — от угрей, календулу — от женских болезней. Поговаривали, что он вылечил от фригидности фрау Беккер, немку-булочницу, заставив ее несколько раз прослушать «Серенаду» Гайдна. Сирсе, жена лавочника Мартина, клялась, что сбросила пять килограммов благодаря «Женитьбе Фигаро».

Беато путешествовал в ветхом фургоне, единственным украшением которого было очарование старины. Непогода и время стерли со стен фургона большую часть краски, только кое-где оставался тонкий растрескавшийся слой пастельных тонов. С обеих сторон возле окон сохранилась полустертая надпись PRICE. Беато любил рассказывать, как его дом на колесах уцелел во время пожара, в 1958 году уничтожившего цирк PRICE, и как он давал приют знаменитым клоунам, фокусникам, укротителям диких зверей и акробатам.

Впервые Беато наведался на улицу Луны, когда генерал Франко бился в агонии в окружении докторов и капельниц. Он просто остановил свой фургон на тротуаре, и в тот же миг рядом выросла полицейская машина. Дверца справа от водителя открылась, и появился полицейский с огромными усами и фиолетовым нарывом на щеке. Он подошел к Беато, запрокинув подбородок, держа в руке резиновую дубинку.

— Парковка здесь запрещена, и торговля с рук тоже. Убирайтесь, — в голосе его смешались в равной степени презрение и боль.

Беато некоторое время разглядывал налитые кровью глаза полицейского, его лицо, отекшее от мучительных бессонных ночей.

— Зубы, да? — спросил он спокойно.

Полицейский утвердительно кивнул, на этот раз без презрения, сломленный невыносимой болью.

— Этой беде можно помочь. Идите сюда.

Полицейский недоверчиво поглядел по сторонам, не зная, как поступить. В конце концов победила боль. Он махнул своему напарнику, чтобы тот ждал его в машине, так и торчавшей посреди улицы, и скрылся в фургоне.

Он вышел через пятнадцать минут, вздутие на щеке уменьшилось наполовину, а из-под усов проглядывала улыбка облегчения. К тому времени пробка, вызванная остановкой полицейской машины, вылезла за пределы улицы Луны и росла с каждой секундой. Машины гудели в удушающем облаке выхлопных газов.

Полицейский аккуратно забрался в машину, ощущая с наслаждением отсутствие боли.

— Этот волосатый меня вылечил, — сказал он своему напарнику.

— Да? А как?

— Никак. Положил мне руку на больную щеку, и все.

Новость молниеносно распространилась по участкам. Перед фургоном образовалась длинная очередь хворающих полицейских, и Беато провел остаток дня, бесплатно врачуя недуги служителей закона. Начальник полиции, которого, как поговаривали, Беато вылечил от импотенции с помощью настоя чабреца, отблагодарил его, выписав разрешение на ежегодное посещение улицы Луны без уплаты налогов. Этот документ должен был оставаться в силе даже после смерти генерала Франко, и на него не могли влиять ни изменения в политической жизни страны, ни исторические пертурбации.

 

3

Леандро провел бессонную ночь перед телевизором, с замиранием сердца наблюдая войну, смысла которой не понимал. Экран озарялся вспышками выстрелов. Танки, как обезумевшие шахматные фигуры, двигались по черной доске ночи. Через каждые несколько минут нервный репортер рассказывал о последних событиях в зоне конфликта. Устав, Леандро встал, чтобы выключить телевизор, и взял с журнального столика свой дневник. Снова устроившись в кресле, он стал листать страницы и почувствовал, как в эти мгновения легко, словно привидение, он парит над временем — тем самым временем, которое неустанно, год за годом его разрушало, пока не превратило в старика. Леандро выбрал одну из прошлогодних записей, сделанную им во время визита Беато, и прочитал вслух:

«Вчера Беато творил чудеса. Как только в его руках исчез белый голубь, послышался голос Паниагуа, который заглушил аплодисменты. Он просил повторить тот же трюк с его женой. По его тону не было похоже, что он издевается или шутит. По-моему, это был скорее крик отчаяния, как будто наружу вырвалось его самое сокровенное желание. Наверное, остальные подумали так же, потому что внезапно перестали аплодировать и с удивлением уставились на супружескую пару. Жена Паниагуа несколько секунд пристально смотрела на мужа, затем встала со своего места. Она медленно шла между рядами, держа руки по швам, и наконец поднялась на сцену. Беато действовал очень быстро. Он накрыл ее черным бархатным покрывалом, произнес впечатляющее заклинание, сдернул покрывало и указал свободной рукой на пустое место, где несколько секунд назад лежала женщина. Зрители были так ошеломлены, что даже не сразу стали аплодировать. Беато встряхнул покрывало, чтобы доказать, что никакого обмана нет и женщина исчезла на самом деле. Паниагуа так сжал губы, что от них осталась одна тонкая линия. Он выбежал на сцену и вырвал у Беато черное покрывало. Он щупал его, разглядывал со всех сторон. Разочарованный, он бросил покрывало и принялся стучать ногами по доскам пола в поисках скрытого лаза. В конце концов он замер, упал на колени и зарыдал. Это был резкий и прерывистый плач недовольного ребенка. «Верни мне ее! — прокричал он. — Верни мне ее, говорю!» В «Авеню» стояла мертвая тишина. Беато вознес руки к потолку и снова произнес набор непонятных слов. Он наклонился над покрывалом, взял его за уголок и медленно выпрямился. Затем он дернул материю, и взору зрителей предстала женщина. Паниагуа схватил ее за руку, помог спуститься со сцены и потащил к выходу. Было слышно, как в дверях он спросил: «Куда, черт возьми, ты подевалась?» А она ответила: «Не знаю».

Первые лучи уже заглядывали в окно, когда Леандро написал в своем дневнике: «24 февраля. Мир движется к своему концу, а Беато так и не приехал». Он положил дневник и ручку на журнальный столик, откинулся на спинку кресла и заснул. Во сне он видел ужасающие разрушения. Необъятные здания рассыпались, как карточные домики, над руинами кружили вороны, и их тоскливые крики леденили кровь. Он понял, что проснулся, когда в темноте подсознания услышал доносящиеся снаружи знакомые звуки воскресного утра: редкие, неспешно проезжающие машины, смех и приветствия женщин, идущих в булочную, колокольный звон в церкви францисканцев. Тем не менее он открыл глаза не сразу, опасаясь, что его слух пытается сыграть с ним злую шутку, а прикрытые веки скрывают от него апокалиптические видения, преследовавшие его во сне. Он открывал глаза очень медленно, позволяя свету проникать в них понемногу, пока не начал узнавать предметы вокруг себя. Тогда он с облегчением вздохнул, поднялся с кресла и подошел к окну. На другой стороне улицы, на асфальтированном тротуаре, под ясным синим небом стоял фургон Беато. Рядом с ним уже образовалось плотное кольцо из соседей. Леандро вернулся в кресло, взял со столика свой дневник и, немного поразмыслив, написал: «Мир еще не подошел к концу. Беато могущественнее, чем сама история».

 

4

Человек понимает, что стал старым, когда осознает свое бессилие перед увяданием собственного тела, когда понимает, что он не в силах остановить движение к смерти. В случае с Леандро эта мысль настигла его, голого, перед зеркалом в ванной, когда он уже четыре года ничего не слышал о вдове Гуарас. Он только что принял душ. Мокрые волосы тонкими прядками спадали ему на лоб и на виски. Грудь и живот были одним целым из дряблой плоти, костей и морщин. Худые волосатые ноги, казалось, вот-вот согнутся под тяжестью тела. Он был так поглощен созерцанием своего увядания, что не заметил, как музыку по радио прервали для выпуска новостей.

— Берлинская стена пала, — сказал невыразительный женский голос.

Леандро только что исполнилось шестьдесят пять лет, полжизни он был влюблен во вдову Гуарас. Он познакомился с ней в эпоху, славную для «Авеню», когда великолепные люстры заливали лучезарным светом ряды кресел и красный занавес и заставляли сиять позолоту боковых лож, где сидели важные персоны. Тогда Леандро встречал зрителей при параде, в безупречном красном пиджаке с золотыми пуговицами, и с маленьким фонариком провожал их к месту. Субботними вечерами ложи заполнялись политиками и предпринимателями. Они приезжали из столицы, во время антрактов обсуждали ситуацию в городе, а паузы в диалогах голливудских кумиров использовали для того, чтобы улаживать свои дела.

Была как раз суббота, когда Ана Гуарас впервые переступила порог кинотеатра в сопровождении своего мужа со спящим грудным ребенком на руках. Обычно в зал детей не пускали. Тем не менее Леандро поздоровался с супругами, взглянул на их билеты и, сделав вид, что не замечает ребенка, проводил их на места. Они показались ему чудесной семьей. Он — серьезный, исполненный достоинства; она — спокойная и наделенная такой чистой и нереальной красотой, какая бывает только у кинозвезд. В середине фильма ребенок проснулся и начал плакать в темноте, заглушая дублированную речь Спенсера Трэйси и Кэтрин Хепберн. На помощь подоспел Леандро с фонариком, спасая смущенных родителей от шепотков возмущения, он провел их к выходу.

— Извините, пожалуйста, — сказала женщина, — обычно с ним такого не бывает.

— Ничего, с детьми всякое случается, — успокоил ее Леандро, а потом смотрел, как они удаляются вниз по улице и наконец исчезают в одном из ближних подъездов.

Утром в понедельник, тщательно выбирая яблоки в лавке, Леандро спросил Сирсе о новых соседях. Жена лавочника славилась своим болезненным пристрастием к сплетням и любила предавать огласке все то, что остальные старались держать в секрете. Она рассказала Леандро, что семья поселилась на улице неделю назад:

— Он латиноамериканец и, кстати, очень красивый. Его работа как-то связана с поездами, — говорила она, кидая яблоки в пакет и взвешивая его. — Про нее могу сказать только, что она прелесть.

Он снова встретил супругов в воскресенье в «Долгом прощании», куда те зашли перекусить. Они шутили не переставая, разговаривали друг с другом и с ребенком, наслаждаясь с абсолютной непринужденностью своим счастьем. Леандро, завороженный столь совершенным воплощением полноты жизни, наблюдал за ними, стоя у барной стойки и болтая с Галиано, хозяином бара.

В течение последующих месяцев они приходили в «Долгое прощание» каждое воскресенье и изредка, только по субботам, бывали в «Авеню», но без ребенка. Постепенно восхищение Леандро семьей сосредоточилось на женщине, на ее спокойной улыбке, влюбленных глазах, грациозных жестах, она казалась ему настоящей богиней, сошедшей на землю. Он не заметил, как его собственное счастье стало зависеть от ее присутствия. Если она не приходила в кино, фильмы его утомляли. Ночью он мог уснуть, только вызывая в памяти ее лицо. Как-то в воскресенье, когда она не появилась в «Долгом прощании», он почувствовал такую страшную и разящую пустоту, что наконец признался сам себе: в свои тридцать четыре года он влюбился в незнакомку.

Леандро внимательно посмотрел на маленький радиоприемник, который стоял на стеклянной полке вместе со всевозможными флаконами. Тот же равнодушный и невыразительный голос пояснил, что границы между двумя Германиями больше не существует, что ее беспрепятственно пересекают десятки тысяч людей, а стражи порядка смотрят на происходящее, не веря своим глазам.

— Берлинская стена пала, — повторила радиоведущая, теперь уже торжественным тоном.

— А мое тело, — вслух подумал Леандро, — кладовка, набитая старым хламом.

Тогда он снял зеркало со стены. Его тело, как и Берлинская стена, теперь больше похоже на руины. Он твердо решил никогда больше, покуда жив, не смотреться в зеркало.

 

5

Эрнесто Гуарас погиб, когда его сыну не исполнилось и четырех лет. Его придавило подъемным краном в одном из цехов, где ремонтировали подвижной состав. На похороны помимо товарищей по работе и представителей железнодорожной компании пришли соседи с улицы Луны. За время всей церемонии вдова не проронила ни слезинки. Она держалась с неизменным достоинством, в чем некоторые усмотрели дурной знак. После похорон вдова несколько месяцев не выходила из дома, сражаясь один на один с отчаянием. Единственной связью с окружающим миром для нее был телефон, с помощью которого она каждую неделю делала заказы в магазине Мартина.

Леандро, который уже не мог без нее жить, решил было снова действовать через Сирсе, но вскоре отказался от этой идеи. Он хотел сохранить свое чувство в тайне. У него волосы вставали дыбом от мысли, что он может вызвать подозрения и дать женщинам пищу для сплетен. Терзаемый неизвестностью, он поговорил с посыльным, угреватым подростком, и предложил ему бесплатные билеты в кино в обмен на информацию.

— Информацию какого рода? — спросил мальчик. В его голосе прозвучала опаска, но и желание заполучить билеты было велико.

— Любую, — пояснил Леандро. — Во что она одета, выглядит грустной или веселой, дает ли на чай, что говорит… Ты будешь звонить мне по телефону и все рассказывать. И никому ни слова об этом, ясно?

Так Леандро узнал, что на протяжении нескольких недель вдова Гуарас только рыдала. Она открывала мальчику дверь опрятная, в выходной одежде, но глаза ее были красными от слез, а лицо искажено мучительными воспоминаниями. Она относила еду в дом, платила и закрывала дверь, не проронив ни слова. В конце мая вдова перестала плакать. В июне она улыбнулась и спросила мальчика, какая на улице погода.

— Больше не нужно мне звонить, — объявил Леандро своему информатору в то утро. Он повесил трубку с чувством удовлетворения, убежденный в том, что самое страшное позади.

Идея послать вдове письмо пришла к нему позже, когда она стала выходить на улицу, решив наконец вспомнить о своих делах в мире живых. Но Леандро никак не мог придумать, что написать. Они были едва знакомы, не считая случайных встреч в «Долгом прощании» и субботних приветствий в «Авеню». Он не знал, что сказать, как сделать шаг к сближению с ней, чтобы не выглядеть назойливым и не нарушить только что обретенное ею спокойствие. Когда он наконец набрался смелости и отправил письмо, ему уже было под сорок. Вдове Гуарас только что исполнилось двадцать семь. Это была короткая записка, всего четыре строчки, в которой Леандро писал, что одиночество — плохой советчик, ибо порождает призраки, и уверял ее в том, что кино — лучшее средство от ностальгии. К письму прилагался билет в кинотеатр на следующую субботу. Леандро не получил ответа, и во время премьеры последней голливудской комедии заветное кресло осталось пустым. Тогда, неожиданно для себя, Леандро написал Ане Гуарас еще раз и снова приложил к письму билет. Результат был тот же. Так он отправлял письма годами, твердо намереваясь делать это до самой своей смерти. Однажды, прожив уже больше половины отведенных ему лет, он получил от вдовы письмо с выражением благодарности. Она не только принимала его приглашение, но и выражала надежду на то, что Леандро будет настолько любезен, что составит ей компанию.

Так было положено начало их свиданиям. Леандро ухаживал столь деликатно, что все, включая саму вдову, видели в нем только друга. На первом свидании в «Авеню» Леандро держал руку женщины скорее дружески, чем как поклонник. В эти минуты Армстронг совершал свои исторические прыжки по поверхности Луны. Леандро держал руку вдовы и на следующем свидании в кинотеатре, и во время прогулок по тополевой аллее у реки. Так у вдовы росла симпатия к нему, которая еще не скоро превратилась в любовь. Только год спустя настал момент, когда она поняла, что уже не мыслит свою жизнь без Леандро. Но тогда судьба опять повернулась против них и одним махом положила конец их отношениям. Погиб ее сын — Родриго. Его сбила машина на самом въезде на улицу Луны. Вдова снова заперлась в квартире и погрузилась в молчание, которое не нарушала до тех пор, пока, с опозданием на несколько месяцев, на улицу Луны не приехал Беато.

 

6

Погода преобразилась. В одночасье ушли холод и туман, и показалось ослепительное солнце. Леандро надел легкую куртку, извлеченную из глубин шкафа, и вышел из дома. Было воскресенье, и почту не разносили. Однако из прорези почтового ящика выглядывал краешек белого конверта. На нем не было ни марки, ни адреса отправителя. Разорвав конверт, Леандро увидел письмо от вдовы Гуарас. Пока он читал, сердце выскакивало из его груди. Вдова извинялась за непростительное, длившееся годами молчание. Она спрашивала, смогут ли они снова встречаться теперь, когда ее боль немного утихла. Леандро несколько раз перечитал письмо. Он чуть не закричал от счастья. Тут послышались шаги на лестнице, Леандро сложил письмо вдвое и убрал его во внутренний карман куртки. Он вышел из подъезда как раз в тот миг, когда на другой стороне улицы из дверей фургона показался Беато, облаченный в мавританскую тунику с синей вышивкой. В сочетании с лохматой копной черных кудрей, которые ниспадали ему на плечи, туника придавала ему вид пророка. Одной рукой он держался за ручку двери, а другой приветствовал жителей улицы, которые уже не помещались на тротуаре. В ответ на его приветствие послышались громкие крики «да здравствует Беато!» и «ура!» вперемешку с упреками за опоздание. Беато объяснил, что приехал издалека, потому и опоздал. Но зато он приготовил жителям улицы Луны больше сюрпризов, чем когда бы то ни было.

— В этот раз я привез вам духи! — крикнул он, и новость была встречена громкими аплодисментами.

Тут окошко повозки распахнулось, и в нем появился человек, которому, чтобы показать свое лицо публике, пришлось согнуться вдвое. У него были светлые волосы, бело-розовая кожа, и он был огромен.

— Это Голиаф, мой помощник, — пояснил Беато, указывая на великана. — Те, кому нужна консультация, пусть встанут в очередь у двери. Я сам буду вызывать. Если хотите что-нибудь купить, обращайтесь к Голиафу.

Следуя указаниям Беато, жители улицы Луны разделились на две группы. Люди, которых застал врасплох неожиданный приход весны, освобождались от тяжелой зимней одежды и готовились терпеливо ждать своей очереди.

Леандро прошел улицу до конца и вышел к бульвару Пуэрто-Лаписе. В церкви францисканцев только что закончилась утренняя служба. Прихожане, одетые по-воскресному, чинно спускались по каменным ступеням, а затем рассыпались по бульвару. Он свернул в переулок и направился к дому дона Браулио, владельца «Авеню». Как и во все предыдущие годы, необходимо было получить его согласие на отмену киносеансов, так как Беато требовалась сцена для представлений. Пока Леандро шагал в тени домов, он разглядывал свое отражение в витринах магазинов. Он с удовольствием подумал, что этим вечером увидит вдову Гуарас. И еще, что ввиду сложившихся обстоятельств придется повесить зеркало в ванной.

 

1

Различать запахи Голиафа еще в детстве научил его отец кондитер. Он приводил ребенка в комнатушку, где как по волшебству появлялись на свет всевозможные сладости, и просил закрыть глаза. После этого они ходили из угла в угол, и Голиаф учился отличать аромат тертого миндаля и сливочного печенья, свежеприготовленного слоеного теста, заварного крема и жидкой карамели. Иногда отец Голиафа вставал как вкопанный посреди улицы, где угадывал хотя бы малейшее движение ветерка, и возбужденно хлопал сына по плечу:

— Нюхай, Голиаф! Нюхай!

Голиаф закрывал глаза и нюхал. Так он узнал, что поселок живет собственной жизнью и его запахи меняются в зависимости от времени года. Весной веяло цветами и свежесрезанной травой, и эти ароматы толкали на безумства; осенью он наполнялся сладким духом увядания, приглашавшим к уединению и воспоминаниям. Во время частых загородных прогулок отец заставлял Голиафа нюхать листья, землю, камни, кору деревьев, ключевую воду, дорожную пыль, полевые цветы, коровий навоз.

— Жизнь состоит из запахов, — говорил отец. — Нужно уметь их различать, чтобы разбираться в жизни.

Голиафу рано или поздно предстояло познакомиться с Марией, женщиной пышнотелой, щедрой на душевные порывы, источавшей благоухание, владелицей единственной в городке парфюмерной лавки. В магазинчике имелось подсобное помещение, где запахов было море разливанное, а полки ломились от всевозможных склянок. Там у Марии стоял перегонный куб для экспериментов с ароматами. Если полученная душистая смесь Марии нравилась, она переливала ее во флакончик, подписывала его и хранила в застекленном шкафу вместе с десятками других бутылочек с этикетками, которые никто не покупал. Никто даже и не интересовался ее духами, и кроткая парфюмерша едва сводила концы с концами, торгуя одеколоном, мылом, электрическими лампочками, батарейками, кассетами с народной музыкой и упаковками туалетной бумаги.

В поселке царили суровые нравы, а населяли его земледельцы и мелкие предприниматели, которые душились только по воскресеньям, когда собирались в церковь. Поэтому Мария слыла женщиной со странностями. К ней относились с опаской. Без враждебности, так как отзывчивый характер Марии компенсировал ее славу эксцентричной натуры, но с недоверием, с которым невежды обычно встречают все новое и непонятное. В этом маленьком мирке, где бизнес был ненадежным, а урожай — непредсказуемым, не имелось места для столь легкомысленных вещей, как духи, и уж тем более для опытов, почти алхимических, в результате которых они получались.

Впервые Голиаф появился в парфюмерной лавке во время грозы. Потоки воды падали косо, сносимые сильным ветром, и дорогу залило почти до бордюров. Голиаф открыл дверь резким толчком. Вместе с ним ворвались ветер и дождь, внутри магазина образовался маленький вихрь и все разом намокло. Обомлев от такой устроенной им же неразберихи, Голиаф обернулся, чтобы закрыть за собой дверь. Пока он пытался это сделать, шквал ветра еще с большей силой ворвался внутрь и понесся по магазину. Когда наконец Голиафу удалось закрыть дверь, магазин погрузился во влажное и благоухающее спокойствие. Юноша закрыл глаза и поднял нос, глубоко вдыхая, а затем воскликнул:

— Цветы апельсина! Здесь пахнет цветами апельсина!

Потом он открыл глаза и увидел, как Мария улыбается ему из-за прилавка.

— Извините, — промямлил он, оглядываясь на мокрый пол, весь в черных следах.

— Пустяки, не беспокойся. Чего ты хочешь, сынок?

— Духи для мамы. У нее сегодня день рождения.

Мария любила пофантазировать и долгие годы забавлялась тем, что представляла себе, каким будет первый клиент, который купит ее духи. Отрываясь от реальности, воображение рисовало ей какую-нибудь иностранку, всю в золоте и драгоценных камнях, или сеньора, одетого с иголочки, и даже немолодого сибарита с тростью, инкрустированной бриллиантами. Чего она никогда себе не представляла, так это подростка — безусого и такого рослого, что он едва помещался в дверях. Она посмеялась про себя над своими грезами и сняла с полки пять стеклянных флакончиков. Открывая их по очереди, она дала каждый понюхать Голиафу.

— Этот, — сказал он не раздумывая. — Моей матери должен понравиться жасмин.

— Ты узнаешь и жасмин? — удивилась женщина.

— Да, и еще много чего. Отец научил меня разбираться в запахах. Он говорит, что весь мир пахнет и глупо прожить жизнь, так и не узнав чем.

Мария положила флакончик в картонную коробку, обернула ее подарочной бумагой и вручила Голиафу.

— Сколько я должен? — спросил Голиаф.

— Нисколько. Это подарок.

— Подарок?

— Да, но с одним условием. Что ты иногда будешь приходить ко мне в гости.

Голиаф, не колеблясь, принял как подарок, так и приглашение. Он поблагодарил женщину и вышел на улицу, где вода уже переливалась за бордюры и затопляла узкие безлюдные тротуары.

Голиаф стал регулярно навещать Марию. Они мгновенно нашли общий язык — ведь оба, каждый по-своему, были изгоями в этом маленьком царстве однообразия. В свои тринадцать лет Голиаф был огромным, выше многих взрослых. Отличался он не только исполинскими размерами, но и странной фигурой. Для его роста плечи у него были слишком узкими, а ноги короткими. Руки болтались, как пара маятников, на уровне колен. Чахлая грудь переходила в выступающий вперед живот. Кожа у Голиафа была розоватой, лишенной всякой растительности, а на лоб падала прямая светлая челка, которая закрывала ему глаза. Его внешность была предметом постоянных насмешек в школе, куда он всегда шел со страхом. Как раз там его и окрестили Голиафом, не в честь библейского великана, а за сомнительное сходство с героем комиксов. Поначалу парень проклинал свое прозвище. Со временем, когда его уже так звали все подряд, ему даже понравилось, и он с гордостью носил свое прозвище, считая его символом своей яркой индивидуальности.

В задней комнате парфюмерной лавки Мария научила его получать запахи с помощью дистилляции и смешивания. Она призналась ему, что человек ей приятен или нет в зависимости от его запаха и что в их поселке почти никто хорошо не пахнет. Мария говорила, что знает все запахи поселка и места, где они особенно сильны.

— На площади пахнет камфарой, а на кладбище — зимой, — заверяла она.

Между Голиафом и Марией завязалась трогательная дружба; они, как два сообщника, говорили на языке, которого не понимали другие, — на языке запахов. У них была даже своя игра, о существовании которой никто не догадывался. Каждый день Мария брызгала в своей лавке новыми духами, а Голиаф должен был угадать их компоненты. Так они болтали, играли и вдыхали ароматы. Они перенюхали столько духов, пропитались столькими запахами, что однажды у Голиафа зародилось страшное подозрение, что он уже знает их все.

Но это подозрение не подтвердилось. Оно развеялось в ту ночь, когда в водовороте обычных запахов Голиаф почуял Беатрис.

 

2

При закладке фундамента нового дома для одного из чиновников муниципалитета было обнаружено беспорядочное нагромождение камней, которые оказались развалинами римских жилищ, бань и бараков для рабов. Пока Голиаф с Марией беседовали о запахах в задней комнате парфюмерной лавки, в поселок приехала группа археологов, которые отправились осматривать окрестности. Стекла их очков запылились, а на поясе у каждого болтался радиотелефон.

За археологами последовала «тяжелая артиллерия» — грохочущие экскаваторы и грузовики, — и поселок погрузился в непроницаемое облако пыли. Работы велись несколько месяцев кряду, и в это время в округе не пахло ничем, кроме пыли и черных выхлопов машин. Когда экскаваторы, грузовики и ученые убрались восвояси, римское поселение было вызволено из-под земли и раскинулось, уродливое и анахроничное, рядом с кирпичными домами и асфальтированными площадями. Около каждой из древних построек мэр приказал поставить киоск, а внутри посадить продавца билетов. Неподалеку мгновенно выросли две гостиницы с бассейнами, несколько сувенирных магазинов и ресторанов, которые предлагали блюда местной кухни по баснословным ценам.

В первые же летние дни лавины туристов обрушились на поселок и навсегда изменили его облик. Главная площадь, которая уже не пахла камфарой, была запружена туристическими автобусами, выгружавшими тучи мужчин в шортах и почерневших от солнца женщин в бейсболках. Гостиницы были переполнены. Некоторые местные жители, стремясь подзаработать, сдавали в аренду дома или комнаты в своих квартирах. Улицы наводнили зеваки, которые часами фотографировались на фоне развалин и оставляли круглые суммы в близлежащих барах. Внезапно возник спрос на самодельные парфюмы Марии. Изумленная успехом, она повесила на входе новую вывеску — «Местные ароматы» с намерением урвать свой кусок, пока длится это туристическое безумие. Ночи поселка наполнились музыкой и шумным весельем, а в дни святых покровителей города устраивались пышные празднества в казино.

Как раз на одном из этих празднеств Голиаф почуял запах Беатрис. Он вырос еще больше. Ему только что исполнилось двадцать лет. Два года назад он закончил школу и теперь помогал отцу в кондитерской, развозя сладости. В тот вечер он отправился в казино без энтузиазма, поддавшись уговорам отца и бывших одноклассников, которые теперь учились в других городах и приезжали домой только на лето. Торжество требовало строгой формы одежды, поэтому Голиафу пришлось влезть в одолженный у кого-то из друзей фрак, который подчеркивал все недостатки его фигуры. Пока его товарищи болтали с девушками и приглашали их танцевать, он прижался к краю барной стойки и стал с закрытыми глазами вдыхать воздух, насыщенный запахами. Он узнал апельсин, розу, базилик и чай, корицу, сандал и сосну, фиалку, мускатный орех и анис, лимон, ваниль, листву и мох, пот и табак, отталкивающий запах которых усиливался по мере того, как праздник набирал силу. Люди проходили мимо Голиафа и смеялись. Товарищи хлопали его по плечу и наперебой шутили, что он похож на Будду во фраке. Но Голиаф так и стоял с закрытыми глазами, равнодушный к насмешкам, пока вдруг не уловил еще неизведанный, восхитительный аромат.

Он открыл глаза и увидел, как у другого края барной стойки садится на табурет настоящая красавица. Она была одна и выглядела грустной. Возбужденный ее ароматом, Голиаф подошел к ней и, набравшись смелости, спросил, не хочет ли она потанцевать. Она взглянула на него, улыбнулась и ответила «да». Голиаф забыл о том, что фрак с чужого плеча был ему мал, что он сам был неуклюжим великаном. Он взял женщину за руку и провел в танцевальный зал под изумленные взгляды десятков глаз. Он положил руку на ее талию и спросил, как ее зовут.

— Беатрис, — ответила она.

Они танцевали вальс молча, стремительно кружась в такт музыки, пока все остальные танцующие пары и казино не превратились для Голиафа в одно размытое пятно. Только Беатрис перед ним была реальной, настоящей, абсолютно отчетливой. Ее сердце быстро билось в груди, и в такт его биению от нее толчками исходило горячее благоухание, которое Голиаф жадно вдыхал снова и снова, пока совсем не опьянел.

Музыка еще не закончилась, когда внезапно между ними возникла чья-то рука. Голиаф отступил назад. Застыв от растерянности, он смотрел, как молодой мужчина обнял Беатрис за талию и исчез вместе с ней в толпе. Он стоял, окаменев, в центре зала, окруженный танцующими парами, которые, поглядывая на него, шептались и смеялись. Один из товарищей подошел к Голиафу и, улыбаясь, поднял руку, чтобы похлопать его по плечу. Голиаф отшвырнул товарища в сторону, выбежал из зала, спустился по лестнице казино, перепрыгивая через две ступеньки. Он выскочил на многолюдную улицу, пытаясь различить хотя бы след нежного запаха Беатрис. Он пробежал до конца улицы, оставив позади закрытые сувенирные магазины и римские развалины. Наконец он увидел Беатрис. Он бросился к ней, отчаянно жестикулируя и расталкивая прохожих, но она его не замечала. Мужчина, который увел Беатрис, открыл перед ней дверцу машины. Она послушно села внутрь. Мужчина занял свое место у руля, и через несколько секунд машина с ревом сорвалась с места и помчалась в направлении старой бензоколонки.

 

3

Самые плохие мысли обычно приходят под покровом ночи. Голиаф несколько часов бесцельно слонялся по улицам. Отовсюду наплывали отвратительные запахи. На каждом углу он наталкивался на пьяных туристов. Сквозь зубы он проклинал себя за то, что в казино не сумел среагировать быстро. Он стыдился того, что позволил незнакомцу украсть у него Беатрис. Туристы разошлись по домам, на небе сиял только прозрачный серп луны — ничтожная светлая заплатка на черной ткани неба, а Голиаф все шел куда глаза глядят, терзаемый новой неутешительной мыслью. Он не понимал, почему из всех гостей на празднике Беатрис пошла танцевать именно с ним, неповоротливым увальнем с потеющими руками. Подозрение, что она сделала это из жалости, разъедало ему душу до тех пор, пока ночь не пошла на убыль. Он встретил рассвет за городом, сидя на большом камне. Жилет на нем был расстегнут, рукава рубашки закатаны, галстук развязан, а фрак Голиаф накинул на плечи. С первыми проблесками нового солнца исчезли все тени и развеялись сомнения. Благоухание раннего утра заставило Голиафа поверить в то, что он вызвал у Беатрис подлинный интерес, а не жалость. Тогда, приободренный, он поднялся и отправился на ее поиски.

Он прошел мимо старой бензоколонки, мимо домов, за которыми заканчивался поселок, и, повинуясь зову сердца, свернул на загородное шоссе, по обеим сторонам которого тянулись ряды тополей. Справа от Голиафа солнце, огромное и оранжевое, лениво вставало над зеленеющими плантациями хмеля. Становилось жарко. Голиаф снял фрак и перекинул его через руку. Так целый час он шел торопливым шагом, пока не попал в деревушку с мощеными улочками. Когда-то ее населяли крестьяне, а теперь захватили полчища туристов. Он вышел на главную улицу и остановился у дверей какого-то бара. Через стекло он увидел двух мужчин, которые спали, уронив голову на стол, уставленный бутылками и пустыми стаканами. Хозяин бара медленными круговыми движениями водил тряпкой по барной стойке. Голиаф открыл дверь и спросил у него, не знает ли тот, где остановилась семья отдыхающих с дочерью по имени Беатрис. Хозяин задумался на несколько мгновений, не забывая при этом протирать стол.

— Не знаю, как зовут их дочь, может быть, и Беатрис, но думаю, тебе нужен дом с зелеными наличниками рядом с фонтаном.

Голиаф быстро нашел двухэтажный каменный дом. Он набрал в ладонь горсть гальки и наудачу запустил в одно из окон на втором этаже. Через несколько мгновений окно открылось, и в нем появилась Беатрис, ослепительно красивая, еще не до конца пробудившаяся ото сна.

— Ты ушла с танцев! — крикнул Голиаф.

Беатрис приложила палец к губам и сделала знак, чтобы он говорил потише.

— Ты ушла с танцев, — повторил Голиаф, на этот раз шепотом.

— Моему отцу не нравится, когда я возвращаюсь домой поздно. Ты еще долго оставался?

— Нет. Слишком много народа. И потом, мне была нужна только ты.

Воцарилось молчание, долгое и многозначительное, как во время вчерашнего вальса.

— Ты знал, где я живу?

— Нет.

— А как же ты меня нашел?

— Неважно. Главное, что нашел.

Деревня еще была охвачена сном. Голиаф задумался и начал носком ботинка чертить линии на земле. Затем он поднял голову и спросил:

— У тебя завтра есть какие-нибудь дела?

— Нет. А что?

— Мы могли бы увидеться…

Ему показалось, что голос его дрогнул, тон получился заискивающим, а потому Беатрис уж точно ему откажет. Но Беатрис улыбнулась и не раздумывая ответила «да».

 

4

Четыре дня Голиаф и Беатрис были неразлучны и, подобно влюбленным подросткам, тщательно скрывали свое чувство от посторонних глаз. Каждое утро Голиаф тайком увозил Беатрис на грузовике своего отца. Он выбирал для свиданий самые живописные и уединенные места в округе: распятие у дороги, маленький каменный мост над ручьем, старую заброшенную церквушку. Потом они вместе отправлялись развозить сладости в глухие деревушки, потерявшиеся где-то далеко, за морями хмеля и люцерны, за вершинами древних и изрытых шахтами гор, за стремительными горными реками. Они прогуливались, держась за руки, по местам, которые их влюбленным глазам представлялись райскими, ели нежнейшие свежие пирожные, купались в тихих заводях, ласкали друг друга, смеялись, болтали без умолку. Голиаф рассказывал о парфюмерных экспериментах своей знакомой по имени Мария, о том, какую важную роль в его жизни играют запахи; Беатрис — о путешествиях, далеких странах, где она когда-нибудь побывает, о своей страсти к цирку, этому миру волшебства, в котором существуют укротители диких зверей, фокусники, клоуны и канатоходцы. На четвертый день они стали единым целым и поклялись друг другу, что никогда не расстанутся.

Они сидели в грузовике посреди поля, напротив заходящего солнца, целуясь и лаская друг друга. По мере того как темнело небо, ласки и поцелуи становились все более настойчивыми, более страстными, и Голиаф не стал медлить. Он посадил Беатрис себе на колени и раздел ее. Он гладил ее мягкие, округлые плечи, соски, бедра и живот; затем он прижался к ней и наполнился ее ароматом. На горизонте едва теплился красный уголек солнца, когда они перешли черту, и Голиаф заставил содрогаться самые сокровенные уголки ее тела. Она трепетала в его объятиях, извивалась и, тяжело дыша, шептала:

— Поклянись, что никогда меня не оставишь! Поклянись мне!

Голиаф клялся ей снова и снова, с каждым толчком, с каждым шагом, приближающим их к экстазу, пока не обрушился, взмокший и обессиленный, в пропасть ее аромата.

 

5

На следующий день было воскресенье, и хотя кондитерская была открыта до часу дня, Голиафу не нужно было развозить сладости. Он был в своей комнате и готовился идти с родителями в церковь. Неожиданно, первый раз в жизни, он показался себе привлекательным. Перед зеркалом он попытался отрепетировать взгляд соблазнителя, который был в ходу у киноактеров, и даже решил изобразить несколько поз культуристов, которые видел в журналах, продававшихся в киоске на площади. Телефонный звонок застал его врасплох, когда он, довольный собой, застегивал рубашку и тихонько посмеивался над причудами влюбленного мужчины. Отец зашел в комнату Голиафа и сообщил, что спрашивают его.

— Девушка, — добавил он и подмигнул.

Голиаф сразу перестал улыбаться. Он подбежал к телефону, и когда брал трубку, его сердце сжалось от тоски. Он был уверен — это Беатрис, и она сейчас скажет, что вчерашняя ночь была ошибкой и что им больше не стоит встречаться. Он вмиг пал духом и совсем растерялся, когда услышал в голосе Беатрис прежнюю неподдельную нежность.

— Мои родители узнали, что я уже несколько дней никуда не хожу с друзьями, и спросили, где я пропадаю. Я рассказала им о тебе. Они приглашают тебя на обед. Ты можешь прийти сегодня?

— Да, конечно, приду обязательно, — ответил Голиаф. — Кстати, как ты узнала номер моего телефона?

— Неважно, — засмеялась она. — Главное, что узнала, разве не так?

Голиаф объяснил родителям, что его друзья устраивают праздник в соседнем селе. После службы он с ними распрощался и направился к дому Беатрис на грузовике отца. Ярко сияло летнее солнце, а небо было усеяно мелкими белыми барашками. Тополя по краям шоссе качались от легкого ветерка и, казалось, приветствовали Голиафа. Он припарковал грузовик в поле, не доезжая до деревни, и зашагал по главной улице. Рядом с дверью дома, где проживала семья Беатрис, не было звонка, только железная ручка, покрашенная в зеленый цвет. Голиаф постучал три раза, торопливо и негромко. Ему открыла служанка в синей форме с белым чепчиком и белым фартуком.

— Кого вам угодно? — спросила она вежливо, но не особенно дружелюбно, разглядывая гостя-исполина.

— Я Голиаф. Меня ждут к обеду.

— A-а. Вы друг сеньориты, — заключила она, впрочем, без особого интереса к его персоне, и пригласила войти. Она провела его через коридор, увешанный картинами в толстых золоченых рамах и застекленными полками со старинными пистолетами, так что в нем почти не оставалось места для прохода.

В конце коридора располагалась просторная гостиная, где Голиафа ожидала Беатрис и ее семья. Комната была наполнена причудливыми зеркалами, мрачными картинами и громоздкой деревянной мебелью, почерневшей от времени. Члены семьи, включая Беатрис, сидели на диване в стиле рококо. Завидев Голиафа, все трое разом поднялись. Беатрис подарила ему сияющую улыбку. Ее отец подошел к гостю и, не переставая строго и пристально всматриваться в молодого человека, протянул ему руку. Жена последовала его примеру, но на ее лице застыло выражение неприязни.

— Не хочешь выпить рюмочку перед едой? — спросил отец.

— Да, конечно, — ответил Голиаф.

Отец достал из бара бутылку вермута, разлил его по бокалам и вернулся к дивану, потом заняли свои места и остальные члены семьи. Голиафу предложили сесть на раскладной стул, слишком узкий и хлипкий для комплекции молодого человека.

— Моя дочь говорит, ты из местных.

Голиаф осторожно кивнул головой, опасаясь, что стул вот-вот рухнет под его весом.

— А на кого ты учишься?

— Честно говоря, мне никогда особенно не давалась учеба. Я работаю в семейном бизнесе.

— Понятно, — промолвил отец, и его лицо помрачнело. — А чем занимается твоя семья?

— Мы кондитеры, — сказал Голиаф с гордостью. — Я помогаю развозить сладости.

Служанка заглянула в гостиную и объявила, что обед готов. Бокалы с недопитым вермутом были забыты на столике бара. Все четверо сели вокруг длинного стола с белой кружевной скатертью, на которой покоились серебряные столовые приборы. За все время еды отец больше не задал Голиафу ни одного вопроса. Яства следовали одно за другим, а в перерывах между блюдами в комнате повисала зловещая тишина, которая изредка прерывалась банальными комментариями по поводу погоды или римских развалин. После десерта и ликеров Голиаф объявил, что ему пора идти.

— Я бы остался еще, — сказал он неуверенно, — но я пообещал отцу помочь с уборкой.

Родители попрощались с ним в гостиной, а Беатрис проводила его до двери.

— Не переживай, просто они у меня молчуны. Ты был на высоте, — сказала она с нежностью.

Голиаф наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, но в этот момент обнаружил, что за ними из коридора шпионит служанка. Он ограничился целомудренным поцелуем в щеку.

— Я не переживаю. Завтра жду тебя у распятия, — прошептал он ей на ушко и вышел из дома.

Он шагал с поникшей головой по пустынным улицам. Держа руки в карманах, он поравнялся с баром, хозяин которого продолжал протирать тряпкой барную стойку теми же медленными круговыми движениями. Наконец Голиаф достиг поля, где он оставил свой грузовик. Он открыл дверцу машины, сел за руль и завел мотор. Шум трогающегося грузовика прозвучал как пулеметная очередь в послеполуденной тиши. Голиаф слушал рычание набирающей скорость машины, и тут его сердце сжалось от предчувствия, что он никогда в жизни больше не увидит Беатрис.

 

6

Ночью его мучили кошмары. Они приходили один за другим, и Голиаф до рассвета метался в постели. Кто-то толкал его в бездну. Отец Беатрис подносил ему рюмку, а внутри оказывалась зловонная слизь. Он прогуливался по берегу реки, где гниющие цветы наполняли воздух смрадом. Из печи вместо пирожных он доставал рыб.

Он проснулся на рассвете в холодном поту. Он сел на краю постели и в отчаянии подумал, что сны обычно не врут и что в этот только-только зарождающийся день, который обещал выдаться погожим, его поразит несчастье. Он нехотя оделся, спустился в кондитерскую и начал таскать коробки с пирожными в грузовик. Отец с тревогой отметил его нездоровый вид.

— Ничего страшного, я просто не выспался, — объяснил сын.

Голиаф вел машину, погрузившись в свои мысли, не замечая плантации хмеля, не замечая тополей, бросавших длинные тени на дорогу, не глядя на восходящее солнце, которое всегда наполняло его сердце радостью. Как он и предвидел, Беатрис не ждала его у распятия. Вместо нее на каменной скамье он обнаружил белый конверт. Он открыл его, почти теряя сознание. Записка гласила:

Меня отрывают от тебя.

Найди меня.

Он кинулся к дому с зелеными наличниками и ударил в дверь железным замком. Он стучал, покуда хватало сил, но так и не дождался ответа. Тогда он стал бить в дверь кулаками. Из окон соседних домов выглянули несколько женщин, испуганных шумом.

— Не старайся, сынок! — крикнула одна из них.

— Они уехали несколько часов назад, — добавила другая. — Почти без вещей. Не понимаю, что за спешка. Решили вернуться в город…

— Город? Какой город?!!

— Откуда нам знать! Мы даже не знаем их имен. Они здесь ни с кем и словом не обмолвились, — отвечали женщины.

Голиаф побежал в бар и спросил у хозяина, не знает ли он, из какого города была семья отдыхающих. Тот, неизменно протирая барную стойку, только выгнул брови и покачал головой. Голиаф вернулся к распятию, убитый горем. Он сел в машину и поехал обратно, по дороге, окаймленной двумя рядами тополей. Но поравнявшись со своим поселком, он не остановился. Что-то, что было сильнее чем боль, заставляло его продолжать движение вперед, все дальше и дальше от родного дома, вслед за ароматом Беатрис, вслед за ней самой.

 

1

Субботний вечер Паниагуа провел в баре «Долгое прощание», осушая одну рюмку за другой. Там он посмотрел футбольный матч в компании таких же недовольных своей семейной жизнью мужей, которые откладывали до последней минуты свое возвращение домой. Местная команда играла из рук вон плохо и проиграла с разгромным счетом. Это был прекрасный повод для того, чтобы драть горло до хрипоты и без зазрения совести плевать на пол, со слюной выбрасывая из себя раздражение. После матча все шумно обсуждали предвзятость судьи и неумелость игроков. Запоздалые посетители никак не могли успокоиться и продолжали пить и орать до тех пор, пока под действием вина не обрели спокойствие. Они начали расходиться уже за полночь, когда экран телевизора заполнился танками и солдатами, которые перемещались во тьме, пронзаемой вспышками выстрелов, похожими на бенгальские огни. Мужчины потихоньку прощались и брели сквозь туман, покачиваясь, осоловев от спиртного, возвращались к домашнему очагу.

Паниагуа застал свою жену спящей. Он снял ботинки, не развязав шнурки, и в одежде завалился на кровать. Тяжелое дыхание выпившего человека совершенно не походило на дыхание его жены: ритмичное и спокойное. Паниагуа неподвижно лежал на спине, упершись взглядом в потолок, пытаясь в неповоротливых мыслях воскресить свое прошлое.

 

2

В далекий весенний день, будучи еще студентом, Паниагуа с сокурсниками отправился на скачки. Больше всего друзей привлекала не красота лошадей и не ловкость наездников, а сама атмосфера скачек, ощущение принадлежности к высшему обществу, которое возникало у них каждый раз, когда они делали ставки. И самое главное, девушки, с томным видом прохаживающиеся по рядам. Студенты пытались с ними познакомиться, в то время когда лошади брали барьеры или пока по громкоговорителю объявляли результаты забега. В тот вечер Паниагуа и его приятели поставили больше обычного на одну из лошадей, решив, что ее кличка Крылатый принесет им удачу. Животное выбежало на поле беспокойной рысью, а верхом на нем сидела молодая красавица, которая, как было написано в программе, была родом из столицы. Парни ненадолго забыли о девушках, которые ходили по рядам, и сосредоточились на судьбе своих ставок. Крылатый не оправдал славного имени и пробежал в высшей степени неуклюже. По дороге он снес половину препятствий, в двух случаях наотрез отказался прыгать, а под конец понесся как угорелый и успел к финишу как раз вовремя, чтобы занять последнее место. Прекрасная амазонка наотрез отказывалась наказывать животное. Вместо того чтобы использовать шпоры или кнут, она что-то шептала ему, наклонившись к уху, и легонько похлопывала по шее. Студенты поднялись со своих мест и в знак протеста подняли свист. У них совсем не осталось денег, они уже не могли поставить на другую лошадь. Устав свистеть, друзья сели и, смирившись с проигрышем и безденежьем, переключились на девушек, которые, покачивая бедрами, гуляли по трибунам. Паниагуа попытался вместе с друзьями заигрывать с ними, но его мысли были далеко. Из головы не шла прекрасная амазонка, ее длинные волосы, развевающиеся на ветру, ее крепкие ноги, сжимающие бока лошади, безупречная красота лица. Он покинул свое место и отправился на ее поиски в конюшню, но там ему сообщили, что она уже уехала. Весь вечер Паниагуа отмалчивался, разжигая любопытство своих друзей. Он лелеял в памяти образ молодой наездницы, которая рассекала воздух на скакуне по кличке Крылатый.

Перед тем как покинуть ипподром, он посмотрел календарь скачек. Через неделю, уже в одиночку, он посетил состязание с участием Крылатого в маленьком городке на севере страны. Он купил букет цветов, попросил одного из мальчишек, ухаживающих за лошадьми, передать их прекрасной амазонке, и приложил записку с выражением искреннего восхищения. Потом он увидел девушку верхом, ее выступление было таким же провальным, как и в прошлый раз, но Паниагуа был сражен наповал ее красотой и грацией настоящей амазонки. После скачек он застал ее причесывающей блестящую гриву Крылатого. Он робко представился и признался, что это он прислал цветы. Она улыбнулась, поощряя его и ожидая продолжения.

— У тебя отлично получается, — ляпнул он, сам не зная зачем.

— У меня ужасно получается. Я никогда бы не стала этим заниматься, если б меня не заставлял отец. Он говорит, что это спорт для людей из высшего общества.

— Мне нравится смотреть, как ты ездишь, — сказал Паниагуа очень тихо, едва различимо.

Возникла пауза, полная неопределенности, и тогда он отважился спросить, не желает ли она прогуляться или где-нибудь перекусить. Она ответила, что, к сожалению, не может. Она должна срочно возвращаться домой. Но в следующие выходные она будет принимать участие в скачках в одном городке на побережье. Тогда у них будет больше времени для общения. Паниагуа хотел ответить, что обязательно приедет, но не успел. Женщина маленького роста со злобным выражением лица ворвалась в конюшню и презрительно смерила взглядом молодого человека. Она повернулась к прекрасной амазонке и, показывая пальцем на часы, велела поторапливаться. Паниагуа, пятясь к двери, попрощался с девушкой, развернулся и вышел.

В течение последующих недель Паниагуа и прекрасная амазонка тайком встречались по всей стране. В разъездах девушку сопровождала женщина со злобным выражением лица, нанятая, чтобы следить за ней и оберегать ее покой. Днем она ходила за амазонкой по пятам, словно тень, и контролировала каждый ее шаг. Но по вечерам ее клонило в сон, и она быстро теряла бдительность. В пол-одиннадцатого она начинала зевать. В одиннадцать она уже сладко похрапывала в номере гостиницы. Тогда прекрасная амазонка убегала на свидания с Паниагуа. Вместе они упивались колдовством ночи, болтали в сумрачных кафе, искали приют своим зарождающимся чувствам. После этих встреч Паниагуа как ни в чем не бывало возвращался в студенческое общежитие. Его сбережения таяли на глазах, а сердце переполнялось невыразимыми чувствами. Утомленный, он падал на свою бедную студенческую постель и думал, что больше никогда в жизни не будет так счастлив.

И он не ошибался.

 

3

Отец прекрасной амазонки был человеком властным. Сын сурового военного, не делавшего различий между казармой и собственным домом, он всю жизнь боролся со своими генами, с деспотичным и нетерпимым характером, в точности повторявшим характер его отца, которого он ненавидел. Уже будучи взрослым, он изобрел способ подчинять окружающих своей воле, ничего им при этом открыто не навязывая. На работе его точку зрения выражали заместители. Он же, спрятавшись за письменным столом, как за баррикадой, был всегда дружелюбен и готов к диалогу. В семье он придумал Иеронима.

В первый раз, когда он сослался на Иеронима, жена сочла его сумасшедшим. Их дочери в то время было десять лет, и ее пригласили в гости к однокласснице на выходные. Отцу не нравились родители девочки по той простой причине, что не были достаточно состоятельны. Он понимал, что это неубедительный аргумент и что он не может запретить дочери поехать в гости только на этом основании. И тогда, ко всеобщему удивлению, он объявил, что Иероним советует воздержаться от поездки.

— Кто такой Иероним? — в один голос спросили жена и дочь.

Отец с полной серьезностью ответил, что Иероним — дух, вернее, душа несчастного грешника, которая скитается по полям Вилья-Росы — их родового поместья.

— Только мне дано его видеть, — объяснил он. — Иероним всегда дает полезные советы. Сейчас он говорит, что наша дочь не должна никуда ехать.

И девочка никуда не поехала. Мать решила, что проще оставить дочь дома, чем провести выходные, препираясь с мужем. У нее не было сил, чтобы сопротивляться Иерониму, этому загадочному существу с вымышленным прошлым. Тем не менее сам факт существования Иеронима был признан, и этот прецедент имел решающее значение. С этого момента Иероним руководил жизнью семьи. Именно он обязал девочку заниматься верховой ездой, а позднее участвовать в скачках, ведь это был красивый вид спорта, достойный людей из высшего общества. И именно Иероним решил, что Паниагуа — идеальный мужчина для дочери.

Паниагуа познакомился с отцом прекрасной амазонки после одного из конных состязаний, прошедшего в столице. Выступление девушки, как всегда, оставляло желать лучшего. Крылатый остановился на середине дистанции и упорно не хотел ни на шаг двигаться с места, а потому был дисквалифицирован. Паниагуа поджидал любимую в конюшне. Пользуясь редкой минутой отсутствия женщины со злобным выражением лица, он потянулся, чтобы поцеловать девушку. В этот миг отец амазонки, который выкроил минутку в своем плотном графике, дабы посмотреть выступление дочери, вырос перед ними как из-под земли, схватил молодого человека за руку и силком потащил в кафе, где подверг изнурительному допросу. Паниагуа хотел произвести хорошее впечатление, поэтому говорил только то, что, по его мнению, от него хотели услышать: он подающий надежды студент юридического факультета, ему уже предлагают работу в нескольких адвокатских конторах, его ждет блестящая карьера, и его намерения в отношении дочери самые серьезные.

Прекрасная амазонка присоединилась к ним как раз в тот миг, когда Паниагуа говорил, что любит ее. Отец некоторое время пристально смотрел на него, затем пылко заключил в свои объятия и воскликнул:

— Этот молодой человек, без сомнения, понравится Иерониму!

Как и следовало ожидать, Иероним был в восторге. В разговоре с отцом своей возлюбленной Паниагуа изрядно приукрасил свои заслуги (он был посредственным студентом, не подавал особых надежд, и ему лишь однажды предложили заштатную должность в захолустной конторе), но его невинный обман и неожиданное признание в любви открыли перед ним двери Вилья-Росы, куда все трое прибыли на лимузине.

— Это жених нашей дочери! — торжественно провозгласил отец, едва переступив порог дома.

Паниагуа натянуто улыбнулся, чувствуя, что мир вокруг него рушится. Слово жених вызывало у него стойкие и малоприятные ассоциации с формальностями и рутиной. Все женихи, которых он знал, принадлежали в равной степени как своим невестам, так и их близким и дальним родственникам, друзьям и знакомым. Отношения жениха и невесты всегда становятся достоянием общественности и влекут ряд обременительных взаимных обязательств, из-за которых любовь покрывается коростой обыденности. Жениху и невесте не доступно удовольствие от тайных встреч, наслаждение чувством, предназначенным только для двоих. Они сознательно выставляют свои отношения на суд общества и позволяют его недремлющему оку следить за собой во время воскресных прогулок в парке и субботних поцелуев в баре.

Горько разочарованный, Паниагуа сидел за столом, пил и ел, пока не наелся до отвала, а в это время отец воодушевленно говорил о будущем. Когда пришло время уходить, он снова сгреб Паниагуа в объятия и пошел провожать его до двери.

— Приходи к нам когда захочешь! Это твой дом, сынок! — напыщенно продекламировал он, когда они выходили из гостиной.

В прихожей он приблизил губы к уху молодого человека и прошептал:

— Советую тебе обращаться с ней хорошо. Ты еще не знаешь, каков Иероним в гневе.

После этого он открыл дверь, пожал молодому человеку руку и простился с ним, широко улыбаясь.

 

4

Так, по воле Иеронима Паниагуа и прекрасная амазонка Беатрис превратились в жениха и невесту. Паниагуа это казалось унизительным. Но еще хуже для него было то, что из них двоих никто не обладал достаточной смелостью, чтобы попытаться отстоять свою любовь, чтобы укрыться в окопах своих чувств от бесцеремонного вторжения посторонних. Они могли бы уступить на время. Они могли бы попытаться обмануть всех показным соблюдением внешних приличий, заключив между собой нечто вроде сговора, чтобы сберечь свою душевную близость. Но они этого не сделали. Они дали погрести себя под лавиной обязательств и не заботились о том, чтобы холить росток своего чувства, а он становился все более чахлым. Они надели маски и играли роли, и делали это так хорошо, что под конец запамятовали, кем были на самом деле.

Паниагуа часто бывал в Вилья-Росе, почти каждые выходные. Он посещал вместе с Беатрис скучные мероприятия, откуда выходил опустошенным, перенес бесчисленное множество церковных служб и на прощание, перед тем как сесть на обратный поезд, заученно целовал невесту. Весной Иероним заговорил о свадьбе.

— Что, если устроить ее в октябре? — спросил отец.

Оба согласились, даже не взглянув друг на друга. К тому времени они уже были чужими людьми, и им было все равно.

Летом семья переехала в сельский дом, который один из друзей отца оставил в их распоряжении. Незадолго до переезда в нескольких километрах от поселка нашли следы древнеримских поселений, и местность в одночасье превратилась в туристическую Мекку. Когда семья собралась на отдых, было решено не брать с собой Паниагуа. Иероним счел правильным, чтобы перед свадьбой жених и невеста ненадолго расстались.

Семья намеревалась пробыть в поселке до середины августа, но все трое неожиданно вернулись в конце июля, а Иероним постановил, что свадьбу нельзя откладывать. Это была абсурдная церемония, во время которой Беатрис выглядела грустной и отсутствующей, а Паниагуа находился в полном смятении. Когда наконец все закончилось, шофер отвез молодых в аэропорт на черной машине, украшенной разноцветными лентами. Набитый людьми самолет перенес их в Париж, город любви.

По возвращении домой Паниагуа решился на единственный в своей жизни бунт против невидимки Иеронима и его приказов. Он отказался от блестящей вакансии в почтенной столичной адвокатской конторе, предложенной одним из друзей семьи, но согласился на захудалую должность без перспективы роста в провинциальном городке. Так он попытался вырваться из-под пагубного влияния Иеронима и снова оказаться наедине с Беатрис. Это была его последняя соломинка, отчаянный поступок мужчины, теряющего свою любовь. Но было уже слишком поздно. Когда Беатрис и Паниагуа впервые оказались одни в маленькой квартирке, снятой на улице Луны, оба осознали, что больше не любят друг друга.

 

5

Вспоминая свою жизнь, Паниагуа заснул. В эту ночь он не видел снов. Его осаждал рой бессвязных образов, реальных и существующих только в его воображении. Они проносились перед его закрытыми глазами, как кадры из кинофильма, посвященного его прошлому. Он проснулся поздно. В висках у него стучало, а во рту стоял привкус вина. Он сильно вспотел. Мятая одежда приклеилась к телу, как вторая кожа, горячая и липкая. Он с трудом поднялся с кровати и подошел к окну. Солнце стояло высоко, заняв свое место на троне посреди чистой лазури неба. После стольких месяцев холода его сияние казалось ослепляющим. Внизу на тротуаре стояла повозка Беато, окруженная людьми. Паниагуа положил локоть на оконную раму и, еще не до конца протрезвев, процедил сквозь зубы:

— Сукин сын!

Затем он стянул с себя мокрую одежду и, едва волоча ноги, поплелся на кухню. Приоткрыв дверь, он заглянул внутрь. Беатрис кормила из бутылочки шестимесячного малыша, а другой ребенок, которому было уже почти два года, играл с остатками каши. Паниагуа отошел от двери, шатаясь, осилил коридор и добрел до ванной комнаты. Там он открыл душ, закрыл глаза и с помощью воды и мыла попытался смыть с себя тошнотворный налет похмелья.

 

1

Дон Браулио, владелец «Авеню», жил в помпезном особняке эпохи Возрождения, когда-то горделиво возвышавшемся на открытом пространстве, а ныне зажатом между двумя кирпичными громадами, в которых гнездились крохотные квартирки. На протяжении долгих лет дон Браулио собственноручно разбивал перед входом в особняк японский садик — до тех пор, пока Беато не вылечил его от бессонницы с помощью настоя ясменника душистого и постоянного прослушивания «Канона ре-мажор» Пахельбеля. Тогда из благодарности дон Браулио разрушил садик и на его месте начал выращивать лекарственные растения, которые сам же сушил и дарил Беато, когда тот наведывался на улицу Луны.

Дон Браулио почти не выходил из своего особняка, разгуливая по нему в черном шелковом, расшитом золотом кимоно. Свой дворец он еще в молодости получил в наследство вместе с солидным состоянием в виде старинных монет и недвижимости. Он был далек от того, чтобы позволить себе распуститься или погрязнуть в пороках, свойственных людям его достатка. Он доверил управление имуществом своему другу экономисту и всецело посвятил себя тому и единственно тому, что было ему приятно. Проходили годы, а дон Браулио выращивал лекарственные травы, читал книги из семейной библиотеки и снимал каждый уголок особняка на фотоаппарат лейку с золотым корпусом, также доставшийся ему в наследство. Люди говорили, что он пропадет, превратится в эксцентричного бездельника, что он прокутит все свое состояние, как многие незадачливые богачи, но, несмотря на мрачные предсказания, дон Браулио был безмятежно счастлив, ведя праздную жизнь миллионера.

В сорок лет он женился на роскошной смуглянке, с которой познакомился на приеме в городском совете, посещение которого было одним из немногих обязательств, налагаемых его знатным происхождением. Тогда ходили слухи, что она вышла замуж ради денег и что она сделает его жизнь невыносимой. Но единственное, что можно было сказать с уверенностью, судя по вспышкам света и игривым смешкам, каждую ночь доносившимся из окон особняка, так это то, что у дона Браулио появилось два новых увлечения: любовные утехи и эротическая фотография.

В то воскресное утро он принял Леандро, как обычно, в добром расположении духа. Так как впервые за несколько месяцев выдался погожий денек, он пригласил его сесть в саду рядом с благоухающей грядкой розмарина.

— Какие новости? — спросил он с неподдельным любопытством.

— Приехал Беато, и ему нужен «Авеню».

— Ух! Наконец-то! Он приехал как раз вовремя! — воскликнул дон Браулио. — Вчера моя жена заболела, и мы не понимаем, что с ней. И потом я заготовил целую кучу разных трав. Одну секунду.

Он поднялся со стула и пошел в дом. Через миг он вернулся с огромной картонной коробкой в руках.

— Она большая, но очень легкая, — сказал он, опуская коробку на пол. — Отдай ее Беато и скажи, чтобы он зашел проведать мою жену, как только сможет. Она очень меня беспокоит.

— Так я отменяю сеансы? — спросил Леандро.

— Конечно, конечно! В кино можно пойти в любой день, а Беато приезжает так редко…

Они еще какое-то время сидели в саду, разговаривая о Беато, о хорошей погоде, которая всегда его сопровождала, о поистине чудодейственном эффекте, который оказывал его приезд на жителей улицы Луны. Когда солнце начало припекать, мужчины встали со своих мест, и дон Браулио проводил Леандро до изгороди. Когда Леандро выходил на тротуар, зародыш мигрени уже бился у него под веками. Он поудобнее обхватил коробку и, обернувшись, бросил взгляд на особняк. Дон Браулио вернулся в сад и в данный момент был занят тем, что исследовал росток чистотела, пробившийся из трещины в стене. В полузакрытое окно за ним наблюдала жена, со спутанными волосами, завернувшись в белую простыню, которая едва скрывала ее призывную наготу.

 

2

Когда Леандро вернулся на улицу Луны, мигрень уже галопом скакала у него в висках. Он использовал коробку с засушенными растениями и сообщение дона Браулио как пропуск, чтобы пробиться через толпу и попасть в фургон без очереди. На облупленной двери висело два объявления. На первом из них большими красными буквами было выведено:

СЕГОДНЯ В «АВЕНЮ»

В 8 ЧАСОВ ВЕЧЕРА

НЕЗАБЫВАЕМЫЙ СЕАНС ИЛЛЮЗИОНИЗМА!

Беато в наручниках погрузится в бидон, наполненный водой, который затем будет герметично закрыт, и исчезнет из него за несколько секунд.

Единственный сеанс!

Второе объявление было длинным перечнем имеющихся в продаже духов и их лечебных свойств: духи из ветиверии — от угрей и ран, акации — от стресса, из укропа — от целлюлита, запора и в качестве мочегонного средства, из майорана — от обморожения и ушибов; из ванили — от депрессии, из сандала — от цистита, из гвоздики — от зубной боли, из мирры — от нарушений менструального цикла, из пачули — от грибковых заболеваний кожи.

Леандро объяснил Голиафу, кто его послал, и зашел без стука. Беато стоял к нему спиной, роясь в ящиках стенного шкафа. В одном из углов повозки, на кушетке, застланной индейскими циновками, лежала Олимпия, жена Тано, сборщика металлолома. Ее платье было задрано до бедер, открывая ладные ножки, белые как мрамор, но разукрашенные узором маленьких воспаленных вен и варикозных узлов. Завидев Леандро, она опустила платье и села на край кушетки. Тогда Беато повернулся к двери.

— Ой, Леандро! Я и не слышал, как ты вошел.

Леандро извинился, поставил на пол коробку и пожал руку, которую ему протягивал Беато.

— Это от дона Браулио, — сказал он, — его жена болеет, и он хочет, чтобы ты к ним зашел.

Беато открыл коробку и стал копаться в ее содержимом.

— Да, кстати, «Авеню» в твоем распоряжении. Как я погляжу, ты уже подготовил программу на этот вечер.

— Вот он! — воскликнул Беато, извлекая из коробки бумажный конверт с надписью РЕПЕЙНИК. — Как раз то, что мне нужно. Дон Браулио провидец.

— А еще, — промолвил Леандро робко, глядя себе под ноги, — у меня очень болит голова. Наверное, от погоды. Эта внезапная жара…

— Посиди здесь, пока я разберусь с Олимпией, и через минутку я тебе помогу.

Леандро устроился на раскладном стульчике у двери и принялся с восхищением наблюдать за тем, как Беато готовит одно из своих средств. Тот взял две щепотки сухого репейника и высыпал их в ковшик с вином, который кипел на маленькой газовой плитке. Из ящика шкафа он достал полиэтиленовый пакет, набитый лоскутками ткани. Отобрал два, оба квадратной формы размером приблизительно с салфетку. Над ковшиком клубилось облако испарений и наполняло спертый воздух повозки пьяным духом. Пар взбирался все выше и выше и пропитывал влагой десятки безжизненных кукол, которые болтались под потолком. В двух шагах от плиты, у открытого окна стоял Голиаф и продавал сухие травы, микстуры, лекарственный мед, бальзамы, кремы, мази, глазные капли, травяные шампуни, подушечки для сна, набитые липовым цветом и лавандой, приворотные зелья и средства белой магии. Он был немногословен и работал быстро. Он проворно извлекал из тянувшейся до потолка этажерки всевозможные баночки, а рядом с ним росла горка монет и купюр. Неподалеку от этажерки, напротив стены, у которой лежала Олимпия, висела штора с изображением многорукого бога. За ней в беспорядке были свалены маленький кукольный театр, металлический бидон, несколько стопок книг и множество приспособлений, о назначении которых Леандро даже не догадывался. Рядом со стенным шкафом с травами, за спиной у Голиафа приютилась коллекция пластинок, обложки многих из них были потертыми или превратились в лохмотья. Сверху покоился старый проигрыватель, закрытый прозрачной пластиковой крышкой и подключенный к батарейке.

Беато поместил извлеченные из пакета лоскутки в ковшик и дал им несколько секунд пропитаться. Затем он деревянными щипцами вынул один из них и поднес к ноге Олимпии. Женщина подняла юбку, и у нее вырвался легкий стон, когда горячая ткань соприкоснулась с ее кожей. Беато вернулся к плите, извлек второй лоскуток и положил Олимпии на другую ногу.

— Ну ладно. Теперь полежи так минут пять, — сказал он. — А мы посмотрим, как нам быть с твоей головной болью, Леандро.

Он снял с огня ковшик с настойкой репейника и на его место поставил кастрюлю, наполненную водой. Пока Беато ждал, когда вода закипит, он разбил три яйца, перелил белки в большую миску и начал их взбивать.

— Как продвигается твой дневник? — поинтересовался он.

— Потихоньку. Ты же знаешь, у нас почти ничего не происходит.

Когда белки загустели, Беато добавил шафран и выложил смесь на полотенце.

— Приподними голову, — попросил он Леандро и приложил полотенце к его лбу.

Как только вода начала кипеть, он бросил в нее горсть листьев майорана, выключил огонь и дал отвару настояться, а затем перелил в стеклянный стакан.

— Выпей, но осторожно, это жжет.

Чтобы закрепить эффект, он завел пластинку с «Гимном к солнцу» Римского-Корсакова. Леандро пил настой маленькими глоточками, запрокинув голову, придерживая рукой полотенце. Головная боль потихоньку растворялась в блаженной сонливости. Закончив пить, Леандро поставил пустой стакан возле ножки стула, прислонился затылком к стене и уснул. Когда он открыл глаза, Беато провожал Олимпию к двери, придерживая за талию.

— Приходи еще, — сказал он ей. — Я снова тобой займусь.

Олимпия покинула повозку, и тут же вошел Галиано, держась рукой за щеку. Заметив, что Леандро проснулся, Беато справился о его самочувствии.

— Мне давно не было так хорошо, — признался тот.

Беато убрал компресс с его лба и записал на бумажке рецепт снадобья. Леандро встал со стула и вытер с лица остатки белков и шафрана носовым платком.

— Сколько я должен? — спросил он.

— Нисколько. Сегодня я принял тебя бесплатно, — ответил Беато и вручил ему листочек с рецептом. — Голиаф снабдит тебя необходимым на случай, если все повторится.

— Спасибо. Ах да! Почти забыл! Вот тебе ключи от «Авеню», — сказал Леандро.

Беато убрал ключи в ящик стенного шкафа, повернулся и сказал:

— Доброе утро, Галиано. Что, опять зубы?

 

3

Все утро температура неуклонно поднималась. После обеда стояла такая жара, что никто, даже Беато, не мог вытащить жителей улицы Луны из прохладных недр их квартир. Когда Леандро вышел на улицу, он оказался единственным человеком посреди плавящегося от зноя асфальта. Он перешел дорогу, чувствуя, как солнце обжигает ему затылок. Голиаф дремал, сидя на стуле, закинув ноги на прилавок.

— Добрый день, — произнес Леандро, но белокурый великан не отозвался.

— Добрый день, — повторил он, легонько постучав костяшками пальцев по подошве его ботинок. Голиаф медленно открыл глаза. Увидев Леандро, он опустил ноги с прилавка и выпрямил спину.

— Что вы хотели? — спросил он голосом, осипшим от дневного сна.

— Духи. Мне нужны духи.

— Какие?

— Не знаю. Какие-нибудь, чтобы нравились женщинам.

Голиаф протянул руку, достал с этажерки пузырек с жидкостью бледно-желтого цвета и поставил его на прилавок.

— Сандал. Безошибочный выбор, — пояснил он.

Леандро взял пузырек, заплатил и пересек проезжую часть в обратном направлении. Он остановился у одного из подъездов и огляделся по сторонам. Убедившись, что улица безлюдна, а Голиаф снова спит в глубине фургона, он наугад нажал на одну из металлических кнопок домофона.

— Да? — послышался недовольный голос.

— Реклама. Откройте, пожалуйста, — ответил Леандро.

— Сегодня воскресенье!

Пойманный на лжи, Леандро предпринял отчаянную попытку собраться с мыслями и неожиданно для самого себя выдал:

— Меня послал мой хозяин, сеньора.

Из замка послышалось продолжительное и громкое жужжание. Леандро уже вошел во вторую застекленную дверь, а звук еще доносился из-за его спины. Оказавшись в подъезде, он вынул из кармана рубашки белый конверт, вылил на него несколько капель сандаловых духов и опустил в почтовый ящик вдовы Гуарас. Воздух внезапно наполнился сладким волнующим ароматом. Из опасения, что его могут обнаружить, Леандро стремительно покинул подъезд и бегом вернулся домой. Когда он наконец очутился в своей квартире, он задыхался и истекал потом, но ему, как никогда раньше, хотелось жить.

 

4

Двери «Авеню» открылись в полвосьмого, а без десяти восемь их пришлось закрыть, потому что кинотеатр просто не вмещал всех желающих увидеть представление. Наплыв людей был так велик, что Леандро взял билет из рук вдовы Гуарас — тот самый билет, который он несколько часов назад собственноручно опустил в благоухающем сандалом конверте в ее почтовый ящик, — надорвал его и сказал «следующий», даже не заметив, что это была она. Позже, стоя у края сцены, он увидел ее в кресле, элегантно одетую, отказавшуюся от старившего ее черного цвета. Их взгляды встретились. Едва заметным кивком головы она выразила свое одобрение по поводу короткого послания, которое Леандро написал на обратной стороне билета: после представления они увидятся в вестибюле.

Представление открыл дон Браулио. Он поднялся на подмостки ровно в восемь часов, в костюме, который был ему мал, и в бабочке, которая давила на кадык и шевелилась, когда он говорил. Он поднял руки, прося тишины, рубашка выскочила у него из штанов, заметно обнажив белый круглый животик. По рядам прошел смех. Так, не заправив рубашку, дон Браулио поприветствовал Беато, который появился на сцене в кричащей разноцветной тунике. За ним следовал Голиаф, затянутый в короткий, расшитый блестками жилет и обтягивающие штаны, которые придавали ему комический вид великана — укротителя зверей. Дон Браулио горячо обнял Беато, пожал руку Голиафу и удалился посреди оглушающего шквала аплодисментов.

В тот вечер Беато заставил публику забыть о том, что за плотно закрытыми дверями «Авеню» существует реальный мир. Он проглотил бильярдный шар, который тут же появился в сумке женщины из двенадцатого ряда. Он подходил к детям и перед самым их носом из воздуха извлекал конфеты. Он смог точно угадать мысли двух зрителей: мужчина пытался разгадать хитрый механизм трюка с бильярдным шаром, а женщина думала, что никогда в жизни не видела такого огромного и нескладного мужчины, как Голиаф. Одну за другой Беато закинул в рот двадцать пять швейных иголок.

— Мне не хватает железа, — пошутил он.

Он принялся жевать иголки — при этом металл хрустел на зубах, — а затем заглатывать. Когда он открыл рот, Голиаф посветил туда фонариком, чтобы зрители убедились, что иголки исчезли. Потом Беато проглотил длинную белую нитку, так что с его губ свешивался только крохотный кончик. Он медленно за него потянул и за минуту вынул все иголки, ушками нанизанные на нить. Потом Беато вручил старику из двадцатого ряда револьвер, патрон и фломастер. Он попросил, чтобы тот пометил патрон, зарядил револьвер и выстрелил. Старик встал, поднял оружие обеими руками, нажал на курок и упал на свое место, отброшенный отдачей. Беато сделал стремительное движение рукой, как будто ловя муху. Затем он пригласил старика на сцену, чтобы тот подтвердил, что барабан револьвера пуст и что он держит в руке помеченную пулю: так оно и было. Он попросил двух добровольцев, чтобы они связали ему руки за спиной и обкрутили его тело несколькими метрами веревки. После этого он спрятался за черной ширмой и через несколько секунд появился из-за нее свободный от пут.

Голиаф принес наручники и дал нескольким зрителям их проверить. Он надел их на Беато, который вновь удалился за ширму и вмиг от них освободился. В начале десятого барабанная дробь возвестила о том, что на подходе был коронный номер. Голиаф вытащил на середину сцены бидон, похожий на те, что используются для перевозки молока, но достаточно большой, чтобы вместить согнувшегося в три погибели человека. Беато несколько раз постучал по нему кулаком, чтобы продемонстрировать его прочность. Он лично помог Голиафу притащить ведра и наполнить бидон водой до краев. Затем он снял тунику и уже в плавках предложил публике эксперимент. Он пригласил зрителей вместе с ним задержать дыхание. Почти никто не выдержал больше минуты.

— Чтобы вы представляли, каково там внутри.

Вслед за этим он позволил одному из добровольцев надеть на него наручники и погрузился в бидон. Вытесненная вода заскользила по его металлическим стенкам и образовала блестящую лужу возле сосуда. Голиаф закрепил герметичную крышку шестью замками, установил ширму и встал рядом с ней с топором в руках.

— Если что-то пойдет не так, мне придется разрубить бидон топором, — объяснил он.

Публика ожидала в нервном напряжении, постоянно сверяясь с часами. Через три минуты появился Беато: мокрый, тяжело дыша, но со свободными руками. Голиаф убрал ширму, чтобы все присутствующие могли увидеть закрытый бидон. Он последовательно вскрыл все шесть замков, открутил крышку и с помощью металлического крюка достал нераскрытые наручники. Беато несколько раз поклонился изумленной публике, которая неистово ему аплодировала. Потом он сделал реверанс и объявил представление законченным.

Тогда раздался голос Паниагуа, так же как и год назад, когда он попросил Беато исполнить трюк с исчезновением жены. Зрители перестали аплодировать, а Беато, еще не отдышавшись после заключительного номера, спросил, чего тот хочет. Паниагуа достал из спортивной сумки другие наручники и поднял, чтобы все могли их увидеть.

— Эти наручники принес Тано. Мы уверены, что в них ты не сможешь повторить свой трюк, — заявил он, а Тано на соседнем кресле с нетерпением потирал руки.

— Это не трюк, — ответил Беато.

Он пригласил обоих выйти на сцену и тщательно рассмотрел наручники. После этого он принял вызов. Он попросил Голиафа вытереть пол, в то время как сам принялся наполнять резервуар, из которого во время первого погружения частично выплескалась вода. Потом он покорно протянул руки, чтобы на них надели наручники. В тишине кинотеатра раздалось зловещее лязганье металлических браслетов. Паниагуа три раза повернул ключ в замке, и они вместе с Тано вернулись на свои места. Беато снова погрузился в бидон под хлюпанье воды. Голиаф приладил крышку, закрыл замки, поставил ширму и, с топором в руках, стал разглядывать публику.

С этого мгновения время замедлило свой бег и почти остановилось. Медленно тянулись секунды, минуты, а бидон как ни в чем не бывало стоял за ширмой. Вдруг он ожил и начал двигаться. Поначалу это был просто толчок. Затем последовал другой, вслед за ним началось постоянное ритмичное пошатывание, а через несколько секунд — исступленная тряска, так что заскрипел дощатый пол сцены. Зрители поднялись с мест и стали кричать Голиафу, чтобы он разрубил крышку. Но, казалось, великан их не слышит. Он полностью ушел в себя. Прищурив веки, он бегал глазами по рядам кресел и был совершенно равнодушен к тому, что происходило за его спиной. Вдруг бидон перестал раскачиваться. Словно пробудившись ото сна, Голиаф обернулся, ударом руки снес ширму, одним махом перерубил все замки и с налета опрокинул бидон. Беато выскочил с потоком воды, проехался несколько метров по сцене и остановился у самого ее края. Он был в наручниках и жадно хватал ртом воздух. Когда Леандро, дон Браулио и Голиаф прибежали на помощь, Беато уже стоял на ногах, тяжело дыша, и приветствовал публику.

Паниагуа одним прыжком поднялся на сцену и снял с него наручники. Затем он вернулся к Тано, и они вдвоем направились к выходу. Леандро побежал за ними с ключами от кинотеатра в руках. Он настиг их, когда они пытались выломать дверь силой. Они покинули зал в тишине, с блестящими глазами, полными ненависти. Паниагуа нес на плече спортивную сумку. В руке у Тано болтались наручники. Глядя им вслед, Леандро подумал, что они не просто хотели бросить вызов Беато. Его вдруг охватило подозрение, что они пытались его убить.

 

1

В течение тех четырех дней, что они провели вместе, окружающий мир был для них лишь декорацией. Реки, усталые горы, затерянные деревушки — на фоне этих живописных пейзажей разгоралась их любовь. Они говорили о том, что видели, что чувствовали, обо всем хорошем, что было в их жизни. Беатрис никогда не рассказывала о своем доме, потому что там обитало привидение, которое руководило ее поступками, невидимая сущность, способная заставить Крылатого прыгать через деревянные барьеры, а ее — связать свою жизнь с мужчиной, которого она не любила. Голиаф, в свою очередь, никогда не пытался узнать об этом. Расспрашивать о городе, где жила любимая, означало задуматься о разлуке, начать подсчитывать километры, которые будут разделять их после наступления осени. Поэтому теперь он ехал наугад через желтые моря пшеницы. Но он был спокоен и уверен в том, что дорога вела к его судьбе, мерцающей точке за горизонтом по имени Беатрис. Он старался не драматизировать происходящее и гнал прочь отчаяние и боль. Его толкала вперед убежденность в том, что она его любит («меня отрывают от тебя» — так она написала) и ждет, где бы она ни находилась.

Несколько дней без отдыха он вел машину. Заезжал в каждый город и бродил по незнакомым улицам, принюхиваясь к воздуху и пытаясь уловить ее аромат, надеялся, что в толпе вот-вот промелькнет ее лицо. Он спал в грузовике, питаясь надеждами и черствыми пирожными, которые он так никогда и не доставил по месту назначения. Через неделю сладости закончились, а вместе с ними и деньги на бензин. Голиаф остановил грузовик на главной дороге пустынного поселка. Было четыре часа дня, и над раскаленным шоссе зыбились миражи. Внезапно на горизонте вырос дрожащий силуэт грузовика. За ним последовали еще пять: массивных, медленных, темных, сопровождаемых внушительным эскортом автобусов и фургонов. Они двигались прямо на Голиафа в облаке выхлопных газов и пыли. Когда машины проехали мимо него и их рев прорезал толщу неподвижного воздуха, он по надписям на бортах увидел, что это был цирк. Голиаф завел свой грузовик и последовал за караваном. Когда цирк миновал поселок и остановился на лугу, Голиаф спросил у кого-то из артистов, как найти директора. Его отправили к желтому вагону, разукрашенному разноцветными звездами. Там он обнаружил маленького усатого человечка с прилизанными волосами, в расстегнутой черной рубашке.

— Вы директор? — спросил Голиаф.

В ответ человек устало кивнул.

— Я ищу работу.

— Что ты умеешь?

— Я мог бы помочь с установкой арены.

Человек осмотрел Голиафа с головы до ног и задумчиво почесал подбородок.

— Ну-у, — протянул он. — Сильный мужчина в цирке никогда не помешает. Пойдешь к зеленому фургону и спросишь управляющего. Скажешь, что тебя прислал я. Он объяснит тебе, что нужно делать.

 

2

Под присмотром управляющего Голиаф разгрузил машины, установил сваи, помог возвести деревянную арену и ряды кресел для зрителей. Он работал с большим усердием, и директор потом шутил, что цирк был смонтирован им в одиночку. Едва держась на ногах, Голиаф вернулся в свой грузовик. Он попытался уснуть, но мешали усталость и жара. Он вспомнил о своих родителях и, впервые с того времени, как отправился на поиски Беатрис, почувствовал стыд. Он не только сбежал от них без видимой причины, но еще и уехал на машине, принадлежавшей им. Он бросил их и, в довершение всего, обокрал. Ему пришла в голову мысль позвонить, все объяснить и попросить прощения, но он вовремя опомнился. Как он объяснит им, что у него не было выбора, что он уехал, следуя за ароматом любимой женщины? Он представил себе разговор с ними, долгий путь по острым камням упреков, просьб и обид, и его охватила острая и безысходная тоска. Но затем он ощутил прилив гордости от мысли, что все делает правильно, и понял, что должен слушаться велений своего сердца. Он лежал на спине, натруженные мышцы болели, и он вдруг понял, что не станет говорить с родителями, пока не найдет Беатрис. Только тогда он сможет оправдаться и будет прощен.

Но надо было по крайней мере известить родителей о том, что он жив и здоров. Поэтому он отправился в поселок и из телефонной будки позвонил своей старой знакомой Марии. Он рассказал ей о Беатрис, о ее аромате, о цирке, под куполом которого он нашел свой дом. Он попросил ее передать родителям, что с ним все в порядке. Перед тем как попрощаться, он приблизил нос к трубке, закрыл глаза и глубоко вдохнул.

— Мускус, — сказал он. — Сегодня ты разлила мускус.

Где-то в телефонных проводах навсегда заблудилось его прошлое. Голиаф стоял в кабине, дрожащей рукой опершись о стеклянную стенку. Только теперь он в полной мере ощутил обрушившуюся на него тяжесть неопределенности и головокружение от звенящей пустоты.

 

3

Жизнь в цирке заставила Голиафа примириться со своей внешностью уродливого верзилы. Он заметил, что при взгляде на него в людях включается механизм сравнения, и в результате они, ощущая себя непохожими на него, остаются довольны. Он понял, что был необходим, как воздух, всем, кто над ним издевался, потому что благодаря ему они чувствовали себя более ладными, более ловкими, более красивыми. Теперь же все изменилось, под куполом цирка никто для самоуспокоения не высмеивал чужие дефекты. Здесь нашли приют группа карликов-эквилибристов, которые выступали на ходулях; укротитель зверей — настолько волосатый, что почти не отличался от львов; мужчина, настолько истощенный, что, когда он снимал рубашку, было видно, как под его ребрами бьется сердце, а по венам бежит кровь; безрукая старуха, которая играла на скрипке при помощи ног; мальчик, надувающий шары одним взглядом; факир, тело которого покрывали шрамы и ожоги, оставшиеся после неудач и промахов во время репетиций.

Голиаф научился принимать себя таким, каким был, и даже извлекать из своего телосложения выгоду. К тому времени он уже несколько месяцев работал в цирке. Они только что расположились у въезда в большой портовый город, как разразилась гроза. Небо низко опустилось над головами людей и уронило пучок синих молний и капли размером с кулак. С неба обрушилось столько воды, что, казалось, ливень и море слились в единое целое. Песок, на котором разбили шатер, пропитался водой и стал оседать. Чтобы вода не проникла в цирк, директор велел вырыть вокруг него ров. Между артистами были распределены кирки и лопаты. Клоуны, фокусники, укротители, акробаты, иллюзионисты и маги встали в круг. Все копали сообща, плечом к плечу, чтобы спасти цирк от гибельного наступления воды.

Потихоньку дождь стих. Огромные капли стали уменьшаться в размерах, и вскоре циркачи уже почти не чувствовали, как они отскакивали от их согнутых спин. Поднялся легкий, но пронизывающий ветер, который унес с собой черные тучи, но сковал тела людей холодом. Они вернулись в свои дома на колесах, стуча зубами, сняли мокрую одежду и спрятались под одеялами. Вскоре из всех машин доносилась дисгармоническая симфония из отрывистых чиханий и пения хлюпающих носов. Многие заболели, и пришлось принять чрезвычайные меры, чтобы спасти вечернее выступление. Один из магов играл роль клоуна с белым лицом, был человеком-мишенью в номере с метанием ножей, а в перерывах демонстрировал публике клетку со степными волками. Предсказательница будущего разводила зрителей по местам и помогала акробатам, служа противовесом. Голиаф тоже не остался в стороне этим вечером и выступил перед публикой. Силач по кличке Атлас ничком лежал в своем фургоне, скошенный простудой, и директор попросил, чтобы Голиаф его заменил. Таким образом, если раньше Голиаф только причесывал медведей, мыл полы, чинил все подряд и в целом выполнял грязную работу, то теперь он надел черное трико и вышел на арену цирка.

В начале выступления его нервы были натянуты до предела. Тем не менее он быстро привык к тому, что находится в центре внимания публики, которая преклоняется перед его силой и видит в нем не бесполезного верзилу, а силача, способного гнуть пополам железные бруски и поднимать неимоверные грузы. Он повторил по памяти все выступление Атласа, в том числе финальный номер, который состоял в следующем: силач вставал в центре арены, скрестив руки на груди, и просил зрителей, чтобы те попытались сдвинуть его с места, чего, естественно, никому не удавалось сделать. Легко войдя в роль цирковой звезды, Голиаф пригласил спуститься детей из зала. Когда они высыпали на арену, он оставил десятерых. Остальные же под аплодисменты вернулись на свои места. Голиаф наклонился и встал на колени, а затем попросил детей ухватиться за его разведенные в стороны руки. Под барабанную дробь он поднялся с колен. Дети повисли по пятеро на каждой его руке, болтая ногами в воздухе. Голиаф прошелся по кругу, поднимая и опуская руки, как исполинская птица. Потом он опустил детей на пол, и они побежали к родителям.

Голиаф ушел с арены обессиленный, но счастливый. За кулисами его поджидали товарищи с поздравлениями. Успех выступления был потрясающим, и с этого дня по приказу директора Голиаф наравне с Атласом занимал в цирке официальный пост силача.

 

4

Цирк распахнул перед Голиафом объятия и принял в свою большую и дружную семью. С цирком он объехал всю страну, втыкая сваи, крепя балки, вытворяя чудеса с помощью своих удивительных мускулов — и постоянно высматривая среди полутемных зрительных рядов Беатрис. И хотя он не нашел женщину (его безграничная любовь превратила Беатрис в идеал, некую квинтэссенцию женственности, неповторимую и единственную в своем роде), он по крайней мере узнал кое-что о женщинах, этих жалких подобиях, этих грубых суррогатах Беатрис.

Он узнал, что безразличие мужчины вызывает у женщин большой интерес. Никак иначе он не мог объяснить свой поистине неслыханный успех среди женского коллектива цирка.

Поначалу, когда он только появился, женщины, видя его полное к ним равнодушие, решили, что белокурый великан отдает предпочтение мужчинам. Эти слухи достигли ушей Голиафа гораздо позже, женщины его тогда уже боготворили, а конец слухам положил тот вечер, когда он появился на арене цирка в роли силача. Его рев во время поднятия тяжестей и демонстрация незаурядной физической силы были расценены как неоспоримое доказательство мужественности. Подобный ход мысли примитивен, но для артистов цирка телесная мощь никак не сочетается с любовью к мужчинам. Таким образом, эта причина была исключена, но что же тогда служило препятствием для его отношений с женщинами, что?

Паула, акробатка, известная в цирке своей сексуальной ненасытностью и пристрастием к экзотическим любовным позициям, пришла к нему в ту самую ночь с твердым намерением проникнуть в его тайну, а заодно и подарить ему свои ласки. То был изнурительный день. Рытье рва, неразбериха, вызванная заменами актеров, дебют на арене — все это вместе с дождем и холодом основательно вымотало Голиафа. После выступления он попросил разрешения удалиться в свой грузовик и отдохнуть. Там он повалился на поролоновый матрас, укрылся несколькими одеялами и уснул. Паула разбудила его поцелуем в ушко, который эхом отдался у него внутри и заставил его подскочить на кровати. Белокожая и пышнотелая, в халате, распахнутом до пупка, она обнажила перед его лицом крепкие и округлые груди. Безо всяких предисловий она выскользнула из халата и рывком откинула в сторону одеяла. Прильнув к Голиафу и положив свою руку ему между ног, она стала покусывать мочку его уха. От уха перешла к шее, от шеи к груди. Голиаф попытался ее отстранить.

— Паула, нет. Это нехорошо.

Паула посмотрела на него растерянно. Ее грудь тяжело вздымалась.

— Я люблю другую женщину, — признался Голиаф.

Паула улыбнулась. Это неважно, говорила ее озорная улыбка, много раз она одаряла ласками мужчин, которые любили другую женщину или вообще никого не любили. Она наклонилась к нему и попыталась снова его поцеловать. Она хотела ему показать, что любовь не имеет ничего общего с тем, что может произойти между ними, что они могут получать наслаждение друг от друга, не изменяя своему сердцу. Но Голиаф во второй раз ее отстранил. По лицу Паулы пробежала тень раздражения. Тогда Голиаф медленно приподнялся на постели, немного подумал и начал свой рассказ о Беатрис.

 

5

Скоро все женщины цирка знали о том, что Голиаф влюблен. И еще о том, что, несмотря на это, Пауле удалось его соблазнить благодаря своему огненному темпераменту и умению принимать эффектные завлекательные позы. Эта последняя новость перечеркивала действительность, реальные факты, о чем сам Голиаф даже не догадывался. Впоследствии, когда Беато рассказал ему о россказнях женщин, Голиаф пришел к следующему выводу: взгляды мужчин и женщин на действительность совпадают далеко не всегда.

Нельзя сказать, чтобы причиной этого расхождения, этой загадочной двойственности была ложь. Когда подруги расспрашивали Паулу о том, как все было у них с Голиафом, она не солгала. Она просто опустила часть правды. Она рассказала о его безграничной любви к Беатрис, о его неустанном поиске. Но когда ее спросили, удалось ли ей соблазнить Голиафа, Паула таинственно улыбнулась и промолчала. Этого оказалось достаточно. Молчание и улыбка позволили слушательницам создать параллельную реальность, столь же осязаемую, имевшую такое же право на существование, как и реальность Голиафа. Правда, вновь созданной реальностью обладали только женщины, и она казалась им крайне привлекательной по двум причинам. С одной стороны, они встретили мужчину, наделенного редкой способностью любить беспредельно, что, конечно, должно было вызвать у женщин чувство благоговения, но в то же время окутать Голиафа ореолом недоступности. Однако своим молчанием Паула дала подругам понять, что если сердце Голиафа для них было бесповоротно потеряно, то его тело было еще вполне свободно.

Примеру Паулы последовали другие женщины. Со всеми ними Голиаф вел себя так же, как с пылкой акробаткой. Его любовь к Беатрис была слепой и не подлежала обсуждению, а такое чувство всегда влечет за собой обожествление возлюбленной. Ни одна другая женщина не могла запустить в нем тонкого механизма чувственности, другие женщины его не интересовали, другие женщины не существовали для Голиафа. Все, кто навещал его в грузовике, выходили оттуда разочарованными, но ни одна не призналась, что не сумела его соблазнить. Несуществующая реальность женщин стала общепризнанной и погребла под собой реальную правду Голиафа. Таким образом, безбородый Голиаф, силач-великан, телесная глыба, превратился в героя-любовника, так ни разу и не дав им вкусить своего тела.

 

6

Однажды цирк приехал в село на праздники. Шатер устанавливали медленно из-за сильного ветра, поднимавшего тучи пыли, — работать приходилось почти вслепую. Вечером артисты устроили небольшое шествие по улицам села и под звуки барабана и литавр известили людей, что на следующий день, в воскресенье, в пять часов, состоится первое представление. Работа по установке цирка шла беспрерывно до самой ночи и завершилась только к утру. Позавтракав, все разбрелись по вагончикам, чтобы подготовиться к представлению.

Время близилось к пяти часам вечера, а зрители и не думали появляться. В четверть шестого к кассе приплелся мужчина, весь подбородок у него был в слюнях, а штаны забрызганы мочой. Он требовал, чтобы ему показали клоунов. Не на шутку обеспокоенный, директор отправился в поселок выяснять, в чем дело. Он шагал по пустынным улицам, мимо молчаливых каменных домов, пока где-то вдалеке не уловил шум. Он пошел в направлении звуков. С каждым шагом шум усиливался и видоизменялся. Когда директор вышел на другой край поселка, он отчетливо различил звук аплодисментов. Посреди площади, набитой людьми, на деревянном помосте стоял Беато. Рядом с ним, лицом кверху, плавал в воздухе спящий мужчина. Беато поднял руку. Аплодисменты стихли. Он положил ладонь под голову мужчины и легонько толкнул ее вверх, так что ноги его стали опускаться и наконец все тело приняло вертикальное положение. Тогда Беато щелкнул пальцами, и мужчина пришел в себя. Потрясенный, он смотрел на своих соседей, которые ему аплодировали, и растерянно улыбался, поправляя на голове берет. Беато сделал легкий реверанс и распрощался с публикой до вечера. Он спустился с подмостков и исчез в глубине повозки.

Директор пробился сквозь текущий ему навстречу людской поток и остановился у двери. Он постучал один раз, но не получил ответа. Тогда он постучал еще, и еще, и стучал до тех пор, пока Беато ему не открыл.

— Извините за беспокойство. Я директор цирка, который недавно приехал в село.

Беато ничего не ответил.

— Я видел ваш трюк. Восхитительно.

— Это не трюк, — отрезал Беато.

Директор на несколько секунд замялся.

— Ладно, пусть будет по-вашему… Я подумал, что, возможно, вы захотите работать с нами, пока мы здесь. Так мы не будем переманивать друг у друга публику.

Беато поверх головы директора бросил взгляд на возбужденных людей, которые расходились по домам.

— Да, конечно, — сказал он с иронией. — Нам не стоит переманивать друг у друга публику.

— Так мы можем на вас рассчитывать сегодня вечером? — поинтересовался директор. — Представление начинается в восемь.

— После сиесты я к вам зайду, — пообещал Беато. Он попрощался и исчез за облупленной дверью.

Беато появился возле шатра в пятнадцать минут восьмого. Директор провел его внутрь и представил всех артистов. Беато пожал руку мужчинам и галантно поцеловал руку у женщин. Все осмотрев, он вышел с директором из шатра и сказал:

— Хорошо. Я попытаюсь перевезти сюда повозку.

Ровно в восемь прибыла повозка Беато, следом за ней двигалась толпа почитателей его таланта. Было столько людей, что пришлось поставить дополнительные скамейки и несколько рядов стульев возле арены, и все равно многие были вынуждены сидеть на деревянных ступеньках в проходе. В тот вечер все артисты выступали с небывалым вдохновением в переполненном зале. Однако Беато превзошел всех, показав несколько поистине чудесных номеров. Сначала он наполнил водой бутылку, а зрителям раздал стаканы. Затем он прошел по рядам, принимая смешную позу услужливого официанта, и спрашивал у каждого человека со стаканом, какой напиток он желает. «Вино», — говорила женщина, и из бутылки лилось превосходное красное вино. «Шампанское», — говорила другая, и из той же самой бутылки появлялось шампанское. «Виски!», «лимонад!», «ликер!», «джин!», — кричали люди. Бутылка никогда не опустошалась и удовлетворяла запросы всех присутствующих. Затем Беато расстелил на сцене цветную скатерть и достал из-под нее пляжный мяч, котелок с дымящейся похлебкой, из которого шел пар, а также ребенка, который незадолго до того сидел рядом с матерью на последнем ряду. У мужчины со скептическим выражением лица он попросил обручальное кольцо. Он вложил кольцо в пистолет, сказал, чтобы открыли занавес на выходе из цирка, и выстрелил. Мужчина схватился за голову. Тогда Беато достал деревянную шкатулку и открыл ее. Внутри сидел белый голубь и держал в клюве кольцо. Потом Беато загипнотизировал зрителей. Он приказал всем встать, а затем каждому найти и поцеловать человека, самого любимого на свете. На рядах началась свалка, мужчины пытались обнять чужих жен, женщины целовали своих бывших любовников, а законные супруги не могли найти свои половины. Щелчком пальцев Беато восстановил порядок, и все вернулись на свои места, не помня о том, что произошло.

Беато выступал в цирке в течение недели, пока тот оставался в поселке. В перерывах между представлениями он дал цирковым артисткам все то, что они не смогли получить от Голиафа. Последнему они не оставили ничего, кроме презрения и новой славы великана-импотента. Голиаф пал жертвой своей верности и перестал быть героем женщин. Наконец Беато собрался уезжать, отказавшись от многократных предложений директора остаться с цирком. Перед отъездом он пришел в грузовик Голиафа и предложил тому отправиться с ним.

— Мы можем помочь друг другу, — сказал он. — Мой фургон — развалина, и мне нужен помощник. Я сам уже не справляюсь. Я знаю, ты ищешь женщину, увлеченную цирком. Поверь мне, я передвигаюсь гораздо быстрее и привлекаю больше людей, чем любой цирк. Так ты скорее ее найдешь. Что скажешь?

Голиаф уже полтора года путешествовал в неспешном ритме, навязанном ему цирком, и до сих пор не обнаружил и следа Беатрис. Поэтому он, развенчанный герой женщин, принял предложение Беато, мужчины, который его развенчал. Они отправились в путь в солнечное утро понедельника. Голиаф расценил свою новую должность и яркое сияние солнца над головой как безошибочные знаки грядущих перемен.

 

1

Она сама не верила, что когда-нибудь любила Паниагуа. Но она восприняла его появление в своей жизни с надеждой, как дуновение свежего ветра, который был призван ворваться в ее серый мирок и перевернуть все вверх дном. За месяцы их свиданий ей удалось нарушить границы этого мирка, обманув его бдительных стражей. Влюбленные попирали все заведенные порядки, заботясь только о своем собственном счастье. Их встречи были сладостны, во время них оба упивались эфемерным и опьяняющим настоящим. В этот период своей жизни Беатрис была счастлива. Тем не менее причиной этого состояния был скорее не сам Паниагуа, а тот ореол тайны, который окружал их встречи. На самом деле на месте Паниагуа мог быть и другой мужчина, и счастье Беатрис при этом осталось бы неизменным.

Беатрис убедилась в том, что не любит Паниагуа, в тот день, когда отец застал их после скачек, готовых слиться в поцелуе, и не проронив ни слова, схватил Паниагуа за руку, притащил в кафе и там засыпал вопросами. Когда Беатрис подходила к ним, она невольно услышала спонтанное признание Паниагуа в любви к ней. В этот момент она почувствовала раздражение, не потому, что он вслух говорил о своей любви, а потому, что он говорил это под давлением авторитета ее отца. Паниагуа добровольно подчинился той же непреклонной силе, которая управляла и ее жизнью, и этого она не могла вынести.

— Молодой человек, без сомнения, понравится Иерониму! — воскликнул отец. И эти слова положили конец тем счастливым дням, когда их отношения не были достоянием общественности.

Закончились встречи тайком, забавные и непринужденные разговоры. Одобрение Иеронимом их отношений предполагало жесткое следование установленным правилам, скучную официальность и в конечном счете создание образцовой семейной ячейки. Вследствие неуместного признания Паниагуа и робости их обоих события приняли неожиданный поворот, а Беатрис прониклась к молодому человеку отвращением. Не имея достаточной смелости на бунт, она согласилась танцевать с Голиафом, чтобы отвлечься от постылого и беспросветного существования, которое было ей в тягость. Но опять же на месте Голиафа мог быть кто-то другой, роль временного спасителя мог сыграть любой мужчина. Когда Беатрис пошла танцевать с Голиафом, она даже толком его не рассмотрела. Она покорно прошла за ним в зал и отрешенно, с закрытыми глазами, танцевала вальс. Их танец прервал друг семьи, верный стражник ненавистного ей мира, от которого она пыталась найти спасение в огромных объятиях Голиафа. Она молча позволила провести себя за руку меж танцующих пар, вниз по лестнице и домой.

Когда с утра она услышала стук гальки об окно своей спальни, то подумала, что это шутят друзья, которые не могли угомониться всю ночь. Она поднялась с кровати, еще до конца не проснувшись. Под окном ее ждал Голиаф. Она узнала его по росту и по непропорционально большим рукам. Она впервые обратила внимание на странные формы его гигантского тела, его румяное и безбородое лицо. От нее не ускользнули и его глаза, горевшие решимостью, и сжатые кулаки, говорившие о твердом намерении бороться за нее, чего бы это ни стоило. Перед ней был не на шутку влюбленный мужчина, который собирался вытащить Беатрис из болота ее существования, мужественный защитник, чье место не могло быть занято никем и кого она могла в конце концов полюбить. Когда он спросил, не хотела бы она увидеться на следующий день, она ответила «да», громко, твердым голосом, и тысячу раз повторила это «да» про себя.

 

2

Как-то вечером они что-то ели, болтая ногами в прозрачной воде ручья, и Беатрис рассказывала о своем увлечении цирком. Все друзья девушки знали, что это ее страсть и она ходит на представления при любом удобном случае. Все полагали, что ее привлекают цветные огни, барабанная дробь, возвещающая о самых опасных моментах, волшебные трюки. И хотя все это ей тоже нравилось, она ходила в цирк из зависти. Там работали люди, которые в отличие от нее могли по своему желанию распоряжаться жизнью: эквилибрист, без страховки шагающий по канату, человек-пуля, в полете пронзающий купол цирка, акробат, крутящий в воздухе тройное сальто, уверенный, что будет пойман. Глядя на них, Беатрис чувствовала, что она не хозяйка самой себе. Она ощущала себя трусливой, неспособной кинуться в пропасть своих собственных желаний.

Ей было достаточно и четырех дней, чтобы влюбиться в Голиафа. На четвертый вечер в лучах умирающего солнца она отдала ему свое тело. Утром, во время завтрака, родители сказали, что ей весь вечер звонили друзья и никто не знал, где она.

— Где же ты пропадаешь? — взволнованно спросила мать.

Беатрис робко улыбнулась и рассказала им о Голиафе. Отец поставил на стол чашку с кофе и посмотрел на нее холодным оценивающим взглядом. Затем он вышел в сад и вернулся только через несколько минут. Снова сел, поставил локти на стол, положив подбородок на сжатые кулаки.

— Иероним хочет с ним познакомиться. Пригласи его на обед.

Вся жизнь Беатрис была сплошной чередой проигранных сражений в войне с призраком Иеронима. Одно из таких поражений она потерпела в тот день, когда Паниагуа на скачках познакомился с ее отцом, но оно не оставило в ней душевной раны. Однако в тот день, когда у них обедал Голиаф, она понесла поражение, окончательно и бесповоротно изменившее ход ее жизни. После натянутого обеда с недружелюбно и многозначительно молчавшими родителями Беатрис простилась с Голиафом у двери.

— Не переживай, просто они у меня молчуны. Ты был на высоте, — сказала она.

Голиаф нежно поцеловал ее в щеку.

Когда она вернулась, отец мерил комнату шагами, сцепив руки за спиной, а взглядом буравил ковер, застилавший пол. Спиной почувствовав, что в комнату вошла дочь, он замер. Суровым, не терпящим возражений тоном он объявил:

— Иероним говорит, что пора возвращаться домой. Завтра.

Беатрис ужаснулась, но повиновалась этому решению. Чтобы унять боль, она попыталась обмануть сама себя. В конце концов ей удалось себя убедить, что ее любовь к Голиафу мимолетна, что он не был тем единственным, рядом с которым ей хотелось бы шагать по жизненному пути. Таким образом, она позволила бестелесной сущности проникнуть в сферу своих чувств и навязать себе чужой образ мыслей. Она отказалась от борьбы и, чтобы заставить замолчать сердце и совесть, придумала, как снять с себя тяжесть вины. Она написала записку («Меня отрывают от тебя. Найди меня») и вложила ее в конверт. Затем она тайком выскользнула из дома и оставила конверт на каменной скамейке у распятия. Она хотела показать Голиафу, что бессильна остановить шестеренки неуправляемого механизма. Своей короткой запиской она хотела сказать, что, несмотря на ее борьбу, ее отрывают от него, что она защищала свою любовь как могла, но потерпела поражение. Теперь его очередь. Теперь он должен найти ее, где бы она ни находилась, он должен бороться, если хочет, чтобы их любовь победила.

Они уехали на рассвете. Дома их ждал слегка ошарашенный Паниагуа, который смирился с изменениями в планах, может быть, еще быстрее, чем Беатрис. Через несколько дней они обвенчались в церкви, переполненной гостями и цветами. После свадьбы молодые отправились в Париж. Они провели неделю, бродя по улицам, посещая музеи, делая покупки, всеми силами отдаляя миг, когда им придется посмотреть друг другу в глаза и прочитать в них горькую правду. Но этот миг так никогда и не настал. Они скрепили свой брак в темноте, в последнюю ночь своего пребывания в Париже, под воздействием шампанского, а также нескольких рюмок ликера, и вернулись домой с тюками подарков.

Беатрис презирала Паниагуа за его малодушие. В то же время она никогда не презирала его так, как по возвращении из Парижа, когда тот решил взбунтоваться. Ее отец предложил Паниагуа превосходную должность адвоката в конторе своего родственника, с перспективой создания собственной фирмы. Отказ Паниагуа удивил всех.

— Думаю, я могу содержать свою семью без вашей помощи, — заявил он.

Он так долго был робким и зависимым, что этот внезапный бунт был смешон. Это была пиррова победа, в результате которой всевозможные блага перестали сыпаться на молодых как из рога изобилия, и им пришлось влачить безрадостное существование в квартирке, снимаемой на улице Луны.

 

3

В тот год Беато появился на улице Луны в конце октября. Из своего окна Беатрис нередко замечала его обшарпанный фургон и людей, которые выстраивались у двери, но никогда не видела его самого. Она не ходила на его представления в «Авеню». Ее жизнь, скрашенная воспоминаниями о Голиафе, протекала размеренно.

«Меня отрывают от тебя. Найди меня». И хотя ей не хватило отваги, чтобы отстоять свои чувства, эти слова навсегда запечатлелись в ее душе. Голиаф ее искал. Он мог появиться в любую минуту, чтобы увезти ее отсюда. Была и другая надежда: что именно он посеял то семечко, которое проросло у нее внутри. Ее дни были ознаменованы наплывами любви и раскаяния, уходами и возвращениями мужа и с каждым разом все более сильными толчками в животе.

Беато показался и пропал. Прошла зима, а весной родился ее сын. Это был крупный ребенок с округлым тельцем, ярко-розовым личиком и голубыми, как вода в озере, глазами; это был лучезарный малыш, который прояснил все вокруг и вернул Беатрис улыбку. Неприятности — с каждым годом все более отстраненные отношения с семьей и друзьями, бесплодные попытки Паниагуа утвердиться на профессиональном поприще, неудовлетворенность своей жизнью в городке, где никогда ничего не происходило, — отошли на второй план.

Однажды утром, когда она кормила грудью сына, она внезапно осознала, что не помнит запаха Голиафа. Чтобы воссоздать его, она попыталась воскресить в памяти самые интимные моменты, но это не дало результата. Ничего не осталось. Та же судьба постигла тактильные ощущения. Она забыла, каким было прикосновение его кожи, его пальцев, ласкающих ее тело. Потом настала очередь зрительных образов. От нее стала ускользать его улыбка, выражение глаз, форма губ. В памяти оставалось только смутное воспоминание о его силе и уверенность — ежедневно подтверждаемая радостным лепетом ребенка — в том, что произошедшее между ними было правильным.

Беато вернулся на улицу Луны в ноябре следующего года, и его приезд, как всегда, совпал с полосой хорошей погоды. Жители улицы Луны вышли из домов в рубашках с короткими рукавами, и через открытое настежь окно Беатрис слышала их голоса. Рядом был ее сын. Он сидел на детском стульчике и широко открытыми глазами наблюдал за тем, как его мать готовит обед, мурлыча песенку себе под нос. В этот теплый денек у нее было приподнятое настроение. Внезапно со сковородки выстрелило масло, и несколько шипящих капель попало на правую ручку ребенка, который зашелся плачем. Беатрис влажной тряпкой вытерла масло с нежной кожи и подула, чтобы прошла боль. Но так как она забыла снять сковороду с огня, вскоре масло снова выстрелило с удвоенной силой двумя прозрачными струями, которые на этот раз хлестнули по шее женщины. Она сняла сковородку с плиты, выключила огонь и взяла ребенка на руки. Затем выглянула в окно. Фургон Беато стоял на тротуаре, окруженный толпой людей. Она вышла из дома, пробралась сквозь толпу, крича, что ее сын обжегся, и несколько раз постучала в дверь фургона.

— На него попало кипящее масло! — испуганно сказала она, когда из-за двери показалось лицо Беато.

Беато сделал знак, чтобы она вошла. Он принял из рук Беатрис ребенка и посадил его на складной стул. Он пояснил матери, что приготовит компресс из сока листьев щавеля и приложит его к обожженным местам.

— Смотри внимательно, что я делаю. Потом я дам тебе пакет листьев, чтобы ты сама могла приготовить компресс дома.

Беатрис смотрела, как он делал настой, потом смочил им кусок белой ткани и положил на руку ребенка, который вмиг перестал плакать. Только тогда она заметила, что в воздухе разливалась музыка, которую она не смогла узнать.

— «Женитьба Фигаро», — сказал Беато, будто прочитав ее мысли, и указал на тучную женщину, возлежавшую на кушетке в углу повозки.

Это была Сирсе. Жир свисал с ее боков большими складками, распиравшими ей платье. На глазах у нее лежало белое полотенце, и казалось, она спала. Вместе с музыкой в воздухе витал запах целебных растений и магических препаратов. Беато окружали предметы, которые, по мнению Беатрис, говорили о вольной и счастливой жизни. На стене висела черно-белая фотография арены цирка.

— Это PRICE. Только мой фургон уцелел во время пожара в 1958 году, — пояснил Беато и добавил, с тревогой глядя на обожженную шею Беатрис: — Этим ожогом тоже нужно заняться.

Он запустил пальцы в ковшик, куда выжал листья щавеля, и смочил свежим соком покрасневшую кожу. Беатрис закрыла глаза и целиком отдалась приносящему облегчение, упоительному ритуалу. Беато осторожно потер у нее под челюстью, затем его рука заскользила по белой и гладкой шее и остановилась у ее основания. Он делал круговые движения, которые выходили за пределы обожженной кожи и захватывали зону декольте. Беатрис внезапно открыла глаза и посмотрела по сторонам. Сирсе продолжала дремать на кушетке, а ребенок восторженно рассматривал кукол, которые болтались под потолком. Она вскочила со стула, подхватила ребенка на руки и потянула на себя ручку двери. Беато преградил ей путь и протянул мешочек с листьями щавеля и тряпку, чтобы вытереться.

— Приходи ко мне без ребенка, — шепнул он ей на ушко.

И отошел в сторону, освобождая проход. Выйдя на улицу, Беатрис вспомнила о Сирсе, лежавшей на спине, подобно огромному киту. Интересно, подумала она, дотрагивался ли до нее Беато так же, как до нее. Она вдруг заметила нетерпение женщин, ждущих своей очереди, и задалась тем же вопросом. Она представила себе, как Беато гладит их тела, и почувствовала укол ревности.

 

4

На следующий день приехала ее мать. Иероним не разрешил эту поездку, но она воспользовалась случайным отсутствием мужа, чтобы навестить дочь. В тот вечер Беато выступал в «Авеню». На каждом углу были расклеены объявления, обещавшие незабываемый сеанс магии. Мать знала, что Беатрис редко удается куда-нибудь выбраться, и настояла на том, чтобы они с Паниагуа пошли на представление.

— Тебе же так нравятся все эти вещи!

Беатрис поддалась уговорам. Она показала матери, как делать компрессы из щавеля, надела платье в цветочек и вместе с мужем пошла посмотреть на чудеса Беато.

В ее памяти не задержался ни один из трюков, ни один из тех великих обманов, которыми Беато поражал в ту ночь зрителей. Если бы кто-нибудь спросил ее, что происходило перед ее глазами, она бы ответила, что над сценой порхала пара крепких и красивых рук; что по сцене передвигался мужчина, едва касаясь пола ногами, и в нем ощущалась нежность возлюбленного и властность бога; иногда ей казалось, что этот мужчина соткан из воздуха, а иногда — что он торжество плоти; его лицо было то невинным, то лукавым, то будто в судороге наивысшего наслаждения. Она была околдована неожиданно и бесповоротно, она замирала, вспоминая его скудные ласки и предвкушая их продолжение. Ее вывел из оцепенения шквал аплодисментов и голос ее мужа:

— Спорим, у тебя не получится проделать то же самое с моей женой!

Беато смотрел на нее. В памяти Беатрис ожило прикосновение его пальцев к ее шее. Она поднялась с кресла и в тишине медленно пошла к сцене, словно девственница, идущая к спальне в свою первую брачную ночь. Беато помог ей подняться по лестнице. Он накрыл ее покрывалом из черного бархата, и она провалилась в теплую и комфортную темноту, в которой не было места страху. Она поняла, что исчезла, что больше не сидит на скрипучем стуле кинотеатра, а перенеслась в другое место, в укромный уголок, где мужчина и женщина встречаются, чтобы любить друг друга вдали от посторонних глаз. Рядом с ней был Беато. Она его не видела, но чувствовала его запах, смешанный с ароматом чудодейственных трав. Она ощущала, как его руки бесстыдно гладят ее грудь, касаются живота, изучают внутреннюю поверхность бедер, а жадные пальцы проникают к самому ее женскому естеству. Тогда она откинула назад голову и раздвинула ноги, освобождая ему путь, поддаваясь неудержимому любовному влечению. В этот момент черное покрывало взмыло вверх, и огни осветили ее лицо, платье в цветочек без единой Замятины, ее бледные щеки без следа стыдливого румянца. Рядом с ней стоял Беато, улыбаясь заговорщицки, как давний любовник. Здесь же на сцене был Паниагуа, он стоял на коленях и вытирал заплаканное лицо тыльной стороной ладони. Увидев жену, он грубо схватил ее за руку и потащил к выходу.

— Куда, черт возьми, ты подевалась? — спросил он.

Беатрис не сказала ему правду, но и не соврала.

— Не знаю, — ответила она. Обессиленная и потрясенная, она дала увести себя домой.

 

5

После этого события Паниагуа окончательно выпал из ее жизни. Внешне ничего не изменилось. Они продолжали жить под одной крышей, выполняя бессмысленные ритуалы. Они вместе ели, спали в одной кровати, гуляли по улице под руку и радушно приветствовали соседей, как примерная супружеская чета. Тем не менее Паниагуа был навсегда вычеркнут из ее сердца. Он присутствовал лишь во внешнем, холодном мире разума, не имеющем отношения к ее чувствам. Беатрис вспоминала о его существовании, только когда видела его, слышала его голос, ощущала рядом с собой его хилое, преждевременно состарившееся тело. Но она не чувствовала к нему ничего, даже презрения.

Что же касается Голиафа, то под чарами Беато воспоминания о нем окончательно развеялись. Она уже не могла вспомнить о нем ничего, и даже сын перестал напоминать ей о нем. Тонкая нить, их связывавшая, оборвалась в тот вечер, когда Беато занимался с ней любовью под черным бархатным покрывалом.

Беатрис и Беато ежедневно встречались в фургоне, где познали все наслаждения тайной страсти. Беатрис возвращалась домой, когда на небе занимался рассвет. Она находила своего мужа в кровати пьяным и полураздетым, и в эти минуты перед ее глазами отчетливо прорисовывалась линия ее судьбы. Тем не менее она не решилась вступить на этот путь. В свою последнюю ночь на улице Луны Беато предложил ей уехать с ним. Но она вдруг подумала, что этот ясно прочерченный путь может быть просто ловушкой, обманчивым маяком, который влечет корабли на рифы, миражом, возникшем перед ней в несчастье. Она молча оделась, причесалась, глядя в осколок зеркала, и поправила платье.

— Возможно, в следующем году, — промолвила она наконец.

Она вышла из повозки и вернулась домой.

 

1

Он не таил злобы на Беато за то, что тот лишил его славы героя-любовника. Он отдавал себе отчет в том, что репутация соблазнителя, в его случае основанная на коллективном заблуждении, ему не соответствовала и он ничем ее не заслужил. Его неслыханный успех у женщин был вызван полным отсутствием у него интереса к ним, а позже — их глубочайшим уважением к его самоотверженному чувству, которое он испытывал к Беатрис. Женщины закрывали глаза на нескладность его тела и неопытность в любовных делах. Они предпочитали не замечать недостатков и превозносить героя, которого сами выдумали и который не имел ничего общего с Голиафом. Поэтому когда Беато ворвался, подобно вихрю, в цирк и превратил его в обитель похоти, Голиаф не почувствовал ни зависти, ни злобы, ни ярости; он только вздохнул с облегчением и поблагодарил его про себя.

На протяжении тех месяцев, когда Голиаф путешествовал с Беато, он стал свидетелем многих необычных событий. Он никогда бы в них не поверил, если бы не увидел собственными глазами. Однажды к повозке пришел мужчина, сопровождаемый своей женой и четырьмя детьми, мал мала меньше. От него разило спиртным, и он жаловался на не отступающую неделями боль в печени. Беато пригласил его внутрь и заставил лечь на кушетку. Он задрал ему рубашку и нащупал под дряблой кожей печень, твердую как булыжник.

— Как давно ты пьешь?

— Всю жизнь, — ответил мужчина, отводя глаза в сторону.

Беато подошел к проигрывателю и поставил «Лунный свет» Дебюсси. Затем он вернулся к мужчине, закрыл глаза и слегка надавил руками на место, где находилась печень. Так он стоял несколько минут, время от времени издавая низкий, вибрирующий и протяжный звук. Когда Беато снял руки с живота мужчины, его лицо было покрыто испариной. Он сказал:

— Иди и больше не пей.

Мужчина недоверчиво потрогал свой бок. Печень была твердой на ощупь, зато исчезли боль и запах перегара. У мужчины была совершенно ясная голова и твердый пульс.

— Если не будешь пить, — предупредил Беато, — печень пройдет сама по себе.

Мужчина горячо поблагодарил Беато и несколько раз со слезами на глазах обнял своего избавителя, а потом покинул фургон с твердым намерением начать новую жизнь в кругу своей семьи.

Бесплодной женщине Беато положил руки на пустой живот. Через девять месяцев она прислала ему фотографию, на которой была снята с младенцем. Мужчину, который жаловался, что устал от жизни, Беато заставил несколько часов подряд повторять слово «жизнь», пока он весь не пропитался этим словом, пока им не овладело страстное, неуемное желание остаться в этом бренном мире. Одна женщина пришла к повозке и заявила, что не сдвинется с места, пока не услышит голос своего мужа, погибшего в аварии несколько лет тому назад. Она хотела, чтобы ее супруг подтвердил, что он счастлив, где бы ни находился. Беато задернул шторы и поставил на пол зажженную свечу. Он долго повторял имя мужчины, и наконец огонек свечи погас, пол задрожал и послышался утробный голос, который сказал: «Со мной все в порядке». Часто, особенно в больших городах к Беато обращались побывавшие на его выступлениях журналисты и продюсеры с просьбой дать интервью или приглашением на телепередачу, суля при этом деньги и славу. Беато забавляли их нелепые предложения, он никогда не соглашался, отвечая, что вполне доволен своей жизнью и не хочет плыть, как моряк, на пение сирен, прельстившись славой и деньгами.

Голиафу оставалось только удрученно наблюдать за этим ураганом жизненных сил, который, как магнит, притягивал людей из разных городов и поселков, этим сгустком энергии, который лечил, развлекал, любил, занимался магией и общался с умершими. Он почти сразу понял, что Беато незаурядный человек, потому что порождает вокруг себя жизнь одним своим присутствием. Его свободолюбивое существо наделено исключительной способностью: мир вокруг него словно зеленеет и расцветает.

 

2

Грузовик медленно ехал по безлесой местности. Ведя машину, Беато увлеченно рассказывал об учебнике по изготовлению духов, который ему подарили.

— Духи лечат и оберегают от болезней, — говорил он, бросая взгляд то на дорогу, то на Голиафа. — Если не веришь, послушай, что произошло однажды в Марселе. Город косила чума, но ни один из парфюмеров не заразился. Была даже банда воров, которые, чтобы грабить тела убитых, использовали мазь из чеснока, уксусной эссенции и экстрактов разных ароматических растений, и не заболевали.

В книге говорилось о Кифи — благовонии, состоящем из шестнадцати компонентов, которые египтяне использовали, чтобы заручиться возвращением бога Ра поутру и как лекарственное средство при всякого рода ранах и кожных болезнях. Также упоминалось мощное противоядие более чем из семидесяти ингредиентов, в том числе опия, мирры, корицы, тростника, аира, можжевельника, кассии, змеиной кожи и слюны, которая обладает чудесным свойством усмирять жадность.

— Духи лечат, Голиаф. Лечат! И не только телесные, но и душевные недуги. В книге написано, что масло из древесины кедра атласского помогает от угрей. Иланг-иланг способствует росту волос. Экстракт из розы избавляет от ревности, а из пампельмуса снимает тоску. Мне просто необходимо научиться делать духи.

Они подъехали к крепости, возвышавшейся на вершине холма, окруженной массивной стеной буроватого цвета. Дорога стала петлять и превратилась в сплошную череду изгибов, зигзагообразных поворотов и колдобин, которые устроили грузовику настоящую проверку на прочность.

— Если хочешь, я научу тебя, — произнес Голиаф.

Беато обернулся к нему, думая, что ослышался.

— Если хочешь, я научу тебя делать духи, — повторил Голиаф.

У стены собиралось все больше и больше людей, которые приветствовали машину и выкрикивали имя Беато. Они въехали в город через каменную арку, по обе стороны от них мелькали улыбающиеся лица. Они остановились у края площади, в тени здания мэрии. Мэр сам подошел к грузовику, открыл дверцу со стороны Беато и так крепко сжал прибывшего в объятиях, что его безупречный костюм покрылся складками. Затем оба пропали в здании мэрии и вскоре показались на балконе, откуда поприветствовали публику. Беато поднял руку и попросил тишины. Он поблагодарил жителей города за сердечный прием и объявил, что сегодня не будет никого принимать, потому что устал и что ему требуется килограмм лепестков розы для изготовления целебных духов. Толпа разбилась на маленькие группы, которые тонкими ручейками начали растекаться с площади в разных направлениях. Беато вернулся к Голиафу.

— Теперь можно отдохнуть. Они не скоро вернутся, — сказал он и скрылся в глубине своей повозки, чтобы поспать во время сиесты.

Голиаф устроился на матрасе в грузовике и под воздействием жары видел странные сны: черный орел хлопал крыльями, сидя на крыше родительского дома; чиновник в сером с чемоданом в руке грустно смотрел на него и говорил, что им нужно побеседовать; женщина гуляла по пляжу, прибой настигал ее и заливал ей платье, но она продолжала брести вперед, не отклоняясь от своего пути. Последней он увидел Беатрис. Ее лицо пронеслось перед его глазами слева направо со скоростью падающей звезды. Видение было таким мимолетным, что он почти не успел ничего разглядеть, только влажные тоскливые глаза. Он попытался удержать ускользающий милый образ, но не смог. Его разбудил отрывистый стук в дверь грузовика. Он вышел полусонный, в измятой и влажной одежде. Беато перегнал машину через людское море к центру площади. Там у подножия бронзовой статуи римского центуриона стояли корзины, до краев наполненные лепестками роз.

 

3

В тот вечер Голиаф научил Беато делать духи из роз. Он наполнил лепестками эмалированный чайник и залил их водой. Затем поставил чайник на плиту и присоединил к его носику длинную пластиковую трубку. В другую емкость он положил лед и поместил ее на табурет возле плиты. Согнул пластиковую трубку посередине и место сгиба присыпал льдом. Конец трубки он опустил в глиняный кувшин, который стоял на полу возле табурета. Когда вода начала бурлить, он уменьшил пламя, и чайник продолжал кипеть уже на медленном огне. Потихоньку на конце трубки стали образовываться крохотные душистые капельки, маслянистые, оранжевого оттенка. Они падали на дно кувшина и источали сильный и сладкий цветочный аромат. Когда капли иссякли, он перелил небольшое количество полученного розового масла во флакончик из темного стекла и освободил все использованные емкости.

— Теперь твоя очередь, — сказал он Беато, внимательно следившему за каждой стадией процесса.

Всю ночь они по очереди готовили духи. Незадолго до рассвета они выделили экстракт из последних оставшихся лепестков и заполнили флакончик из темного стекла доверху. Голиаф расставил на прилавке пустые баночки и разлил в них спирт. Пипеткой он осторожно добавил благоухающий экстракт, таким образом получив духи из роз. Опьяненный успехом ароматического эксперимента, Беато выскочил из повозки и приклеил на двери объявление следующего содержания:

ЕСТЬ ДУХИ ИЗ РОЗ,

дают прекрасные результаты при уходе за кожей, слабых капиллярах, экземе, сердцебиениях, плохом кровообращении, сенной лихорадке, нерегулярных менструациях, болезнях матки, депрессии и импотенции.

За розами последовали лаванда и розмарин. Они ночи напролет сидели перед дистиллятором, наблюдая, как целенаправленное действие пара высвобождает эфирные масла из растений. Голиаф руководил процессом, придирчиво соблюдая ювелирную точность, и был награжден радостным ликованием Беато, когда первые капли душистой жидкости ударяли по дну кувшина. Завершив свой труд, они собирали ароматическую эссенцию в стеклянные флакончики, затыкали их пробками и убирали в этажерку, где хранились мешочки с сухими травами. В результате дистилляции лаванды получалась бледно-желтая жидкость, которую Беато, обратившись к своей растущей коллекции книг по парфюмерии и ароматерапии, рекомендовал как средство от угрей, грибка ног, ожогов, укусов насекомых, цистита, чесотки, от перхоти и вшей. Бесцветный экстракт розмарина помогал при умственном переутомлении, нервных срывах, облысении и плохой циркуляции крови.

Очень скоро ученик превзошел учителя. Днем Беато объяснял Голиафу, как продавать лечебные средства и самодельные снадобья. А по ночам, когда Голиаф спал в своем грузовике, он читал и ставил парфюмерные опыты. Для дистилляции ароматов нарцисса, жасмина, белоуса, дрока и цветов апельсина он самостоятельно изучил старинный метод анфлеража. Если при классической дистилляции получение ароматической эссенции достигалось посредством пара, то при анфлераже использовался свиной жир, который впитывал эфирные масла. Весь процесс мог занять несколько дней. Сначала в котле разогревался жир. В горячую массу добавляли цветы и после этого часами размешивали смесь. По мере того как жир впитывал аромат, его нужно было фильтровать, убирать отжившие цветы и добавлять новые. Когда масса насыщалась ароматом, ее в последний раз фильтровали и затем охлаждали. В результате получалась благоухающая помада, которой Беато приписывал разнообразные целебные свойства в зависимости от цветка, из которого она была изготовлена. При желании из помады можно было получить туалетную воду, добавив алкоголь. Цветочная эссенция покидала жир и растворялась в спирте, после чего жидкость фильтровали и охлаждали. Но однажды Беато пошел еще дальше. Путем дистилляции туалетной воды он в результате упорного труда получил несколько капель поистине совершенного ароматического концентрата: абсолютную эссенцию цветка.

 

4

Всю свою жизнь Беато пытался расшифровать реальный мир и прекрасно знал, что он легко меняет свой цвет, приспосабливаясь к обстоятельствам, что, несмотря на свою видимую плотность, он текуч и изменчив, как тонкая нить расплавленного стекла. Поэтому ему нравилось менять реальность, нарушать ее границы по собственному усмотрению, манипулировать ею в свое удовольствие, наделяя ее множеством противоречивых личин. Его собственная жизнь была белым холстом, и он развлекался, рисуя на нем свое вымышленное прошлое. Иногда он выдавал себя за последнего отпрыска старинного рода странствующих иллюзионистов, происходящих из Индии, трюки которых отдавали специями и колоритом грязных улочек древнего Дели. Иногда, к удивлению Голиафа, он утверждал, что изучал оккультные науки в Турине среди чернокнижников, или вдруг говорил, что он прямой потомок Анри Мюрже, первого представителя богемы, который стойко переносил нищету и лишения, пока его «Сцены из жизни богемы» не перевели на двадцать языков и не поставили по ним оперу. Каждый день он шлифовал свой природный дар фокусника, чтобы потом мистифицировать публику, привыкшую видеть действительность лишь с одной стороны. Он заставлял людей исчезать под покрывалом из черного бархата. Он растаптывал часы на глазах ошарашенного владельца, а через несколько секунд они в превосходном состоянии возвращались к нему на запястье. Он помещал кого-нибудь из зрителей в деревянный ящик, который затем пронзал двадцатью острыми шпагами; когда он открывал крышку, ящик был пуст, а человек, ранее спрятанный в нем, спускался с потолка на качелях.

Он непрестанно читал, потому что каждая книга открывала ему новые грани действительности. Он долгие часы просиживал в библиотеках тех городов, где они останавливались, и всегда с благодарностью принимал книги, которые в изобилии дарили ему люди. Именно так в руки Беато попал его первый учебник по ароматерапии. И еще биография Гарри Гудини, величайшего иллюзиониста всех времен и народов, пример которого оказал самое большое влияние на Беато и его жизнь.

Гудини, подчинивший себе действительность благодаря неимоверному упорству и стальной мускулатуре, всю жизнь, подобно Беато, выдумывал себе прошлое. Как-то один журналист поинтересовался причиной его интереса к замкам. Гудини ответил, что в детстве его мать готовила восхитительные торты, которые ей приходилось от него прятать. Так как он всегда их находил, она стала запирать их на ключ, вынуждая таким образом маленького Гудини взламывать замки. Через некоторое время он ответил на тот же вопрос по-другому: его предки были кузнецами, изготовлявшими, среди прочего, всевозможные замки, и даже он сам занимался этим ремеслом в молодости. Он заставил репортеров и биографов изрядно поломать голову, постоянно меняя место своего рождения. Иногда он называл Будапешт, иногда Аплтон в штате Висконсин. Иногда он рассказывал, что прибыл со своей семьей в Америку 4 июля и корабль, на котором они плыли, был встречен в нью-йоркском порту незабываемыми залпами фейерверков.

Его первые выступления прошли на маленьких сценах, где зрителям обычно показывали восковые фигуры, комнаты ужасов, дешевую магию и всевозможных уродов. Как-то вечером в зале появилась группа театральных импресарио. Один из них полушутя спросил Гудини, не может ли он освободиться от наручников. Гудини принял вызов. На следующий день импресарио купил несколько пар наручников и доставил их на сцену. Гудини удалось освободиться от них без каких-либо видимых трудностей. Тот вечер ознаменовал взлет его карьеры.

Годами король наручников изумлял мир своей чудесной способностью выходить невредимым из самых немыслимых ситуаций. Он выскальзывал изо всех смирительных рубашек, исчезал из сейфов, гробов, молочных бидонов, сундуков и почтовых мешков. Он прыгал в наручниках в реки, озера и моря. Он бросил вызов публике всего мира, предложив найти ему пару железных браслетов, от которых он не сможет освободиться. Один из самых нашумевших трюков Гудини показал в Вашингтоне. Директор тюрьмы округа Колумбия предложил ему выбраться из зоны смертников. В то время в ней находилось девять преступников. Стены камер были кирпичными. На каждой стальной двери был засов, который прикреплялся к стене замком, закрывавшимся на пять оборотов. Гудини разделся, и его обыскали. Затем его заперли в камере с мужчиной, который задушил свою жену, а потом всю ночь просидел возле трупа. Гудини покинул камеру за две минуты. Раздетый, он открыл остальные замки, убедил узников поменяться камерами, снова запер двери, оделся и вышел наружу. На все ему потребовалось двадцать минут.

Беато был потрясен этим трюком. Ему казалось, что освобождение из тюрьмы чистой воды вызов действительности. Гениальность трюка состояла в его простоте. Он стал проводить опыты на себе, сначала просто с веревками и наручниками, а затем, по мере того как росла его ловкость, придумывал все более замысловатые ситуации. Его привязывали к стульям и лестницам, запирали в бронированном полицейском фургоне и в сельской тюрьме, где прутья решетки были толщиной с руку. Его подвешивали в наручниках вниз головой с колоколен церквей и башен мэрий, сбрасывали в реки со связанными за спиной руками и перехваченными цепью лодыжками, а на цепи висело чугунное пушечное ядро. Ему всегда удавалось освободиться. Он всегда появлялся перед публикой тяжело дыша, но довольный тем, что он еще раз смог посмеяться над действительностью.

Как-то раз Беато пытался освободиться из смирительной рубашки, свисая вниз головой с дерева без листьев, а Голиаф, не в силах смириться со столь неоправданным риском, забрал книгу о Гудини к себе в грузовик и прочитал ее. Так он узнал, что однажды в Лос-Анджелесе Гудини позволил надеть на себя наручники, а потом его зарыли в землю на глубину двух метров. Когда он понял, что ему не хватает сил разрывать удушающий земляной потолок, он поддался панике. Он начал задыхаться, а когда попытался кричать, рот и нос забило песком. Потом ему удалось успокоиться, и он нашел в себе силы, чтобы выбраться. Он появился из-под земли совершенно обессиленный. Это было первым предупреждением. Десять лет спустя после представления в Монреале он пригласил в свой кабинет студента по фамилии Смилович, чтобы тот написал его портрет. Смилович начал рисовать, в то время как знаменитый иллюзионист, полулежа на софе, рассказывал о своем опыте в кино и о книге, в которой он раскроет секреты своих трюков. Постучала секретарша, и в дверях показался другой студент, некто Уайтхед, который пришел вернуть Гудини книгу. Смилович продолжал работу над портретом. Уайтхед проявил странное любопытство в отношении физической мощи Гудини.

— Правда ли, господин Гудини, что вы выдерживаете неожиданные удары в живот?

Гудини не обратил внимания на вопрос, но разрешил студентам пощупать мускулы на руках. Уайтхед спросил снова. Гудини во второй раз сделал вид, что не слышит вопроса, и начал рассказывать о силе своих плеч.

— Господин Гудини, можно мне ударить вас кулаком в живот? — спросил Уайтхед.

Гудини принял вызов, как он делал не раз на протяжении своей жизни. Уайтхед стал бить его в живот. Это были мощные, выверенные, целенаправленные удары.

— Эй, что ты делаешь?! Да ты сошел с ума! — закричал Смилович.

Уайтхед нанес еще два или три удара, которые пришлись на правую часть живота Гудини, после чего тот поднялся и приказал ему остановиться.

Гудини дал еще два представления, одно в Монреале, другое в Детройте, а затем рухнул, сраженный болью. Его поместили в больницу и в срочном порядке прооперировали. Когда врачи вскрыли ему живот, они обнаружили прорвавшийся аппендикс и обширный перитонит. После четырех дней агонии Гудини заявил, что у него больше нет сил для борьбы со смертью, и позволил ей себя одолеть.

Голиаф задумался. У него было впечатление, что, несмотря на все свои различия, Беато и Гудини настойчиво искали пределы ее реальности, чтобы уйти от посредственности. Ему показалось, что оба обладали изрядной долей безрассудства, которое побуждало их к заигрыванию с несчастьем и толкало на край бездны. На самом деле, подумал Голиаф, Гудини погубила его собственная отвага. Он положил книгу на матрас, закрыл глаза и испугался, представив, что Беато, который повторял все трюки, все фокусы, все жесты короля наручников, мог повторить также и его последнюю смертельную ошибку, которую нельзя будет исправить.

 

5

Изготовление духов и занятия иллюзионизмом отняли у них много времени. Они прибыли на улицу Луны в последнюю неделю февраля. Было поздно, и они решили переждать ночь в тополевой роще у реки. С утра они перегнали повозку на улицу и расположились на асфальтированном тротуаре. Голиаф припарковал грузовик в нескольких метрах на другой стороне дороги. Когда он вернулся к товарищу, Беато уже зафиксировал колеса повозки булыжниками и приклеил на дверцу объявление о том, что этим вечером, надев наручники, погрузится в бидон, наполненный водой. Бидон затем будет герметично закрыт, тем не менее Беато исчезнет из него через несколько секунд. Голиаф разглядывал пустынную дорогу, по которой скользили первые солнечные лучи. Потом он повернулся к старой повозке. На нее, темная и роковая, надвигалась тень великого иллюзиониста.

 

1

Он знал о своей робости. Он признавал свою вину в том, что из его рук вырвали бразды правления его собственной жизнью. Он понимал, что по своему малодушию стал рабом чужих желаний. Поэтому, ведя жестокий поединок с самим собой, он дважды попытался переломить свой характер. Отказ от перспективной должности, предложенной отцом Беатрис, был его первым неудачным бунтом. Это расценили как оскорбление, и последствия не заставили себя ждать. Молодых выгнали, и им пришлось влачить жалкое существование. Второй бунт случился на улице Луны, и его план созрел в то утро, когда Паниагуа выглянул из окна и, увидев на тротуаре повозку Беато, пробормотал «сукин сын».

Приняв душ, он вернулся в спальню, надел чистую одежду и вышел из дома, ни с кем не простившись. Воздух на улице благоухал смесью духов и целебных трав. Поравнявшись с повозкой, он мельком прочитал объявление с анонсом вечернего представления. Он пересек шоссе и зашагал по тротуару, удаляясь от железного моста. Остановился перед ржавой дверью и несколько раз постучал в нее костяшками пальцев. На стук вышел Тано, сборщик металлолома, одетый в синий замасленный комбинезон. Паниагуа прошел за ним в глубь мастерской, заваленной лопнувшими шинами, матрасами с вылезшими пружинами, негодными электроприборами, гнутыми железками и кипами бумаг. Посреди мастерской стоял портновский манекен, облаченный в рыцарские доспехи, изрядно покореженные, с отсутствующим фрагментом на груди. На другом конце помещения пряталась комнатка, освещаемая настольной лампой. Приятели сели друг против друга за столик с жаровней для обогревания ног, покрытый грязной кружевной юбкой.

— Знаешь, кто приехал? — спросил Паниагуа.

Тано утвердительно кивнул головой.

— Этим вечером он будет показывать фокусы, — продолжал Паниагуа, — он считает, что способен вылезти из закрытого бидона с водой, предварительно забравшись туда в наручниках.

Тано сцепил пальцы рук, а взгляд его отправился блуждать по горам металлолома, которые возвышались по ту сторону двери комнатушки. Потом он ответил:

— Это мы еще посмотрим.

 

2

Паниагуа и Тано объединяла уверенность в том, что Беато спал с их женами. Они никогда не говорили на эту тему, но обманутый мужчина легко узнает себе подобного, которого постигла та же участь. Они часто встречались в «Долгом прощании», и с самого начала между ними возник негласный заговор, конечной целью которого была месть.

Тано, маленький взъерошенный человечек, не без оснований слывший чудаком, был уже пять лет как женат на Олимпии, молодой чувственной женщине, ради которой он изменил свой привычный образ жизни. До того как они познакомились, странный сборщик металлолома существовал, словно отшельник, в чаще старого железа, придерживаясь таких взглядов на жизнь, которые, кроме него, не дано было осмыслить никому. Он подчинил свое существование теории, изложенной много веков тому назад Зеноном из Элеи в его знаменитых апориях (заяц никогда не догонит черепаху, стрела никогда не поразит цель и т. д.) о том, что движения не существует. Если это так, размышлял Тано в минуты озарения, любое усилие, прилагаемое для того, чтобы добраться куда-либо, тщетно. Таким образом, он вознамерился жить и работать в темных недрах своей мастерской, которую окрестил второй Элеей, и поклялся себе, что не променяет ее ни на что на свете.

Но нет такой религии, которая выдержала бы стремительный натиск красивой женщины. Олимпия, жизнерадостная женщина, пережившая три неудачных брака, мать двоих детей, однажды зашла в мастерскую, чтобы сдать макулатуру. Одно ее присутствие посреди ржавчины и заплесневелой бумаги низвело великого Зенона до уровня обычного шарлатана и доказало, что его нелепые теории существуют только для тех, кто не знает любви. На удивление всей округе через три месяца Тано и Олимпия обвенчались в церкви францисканцев, по другую сторону от Пуэрто-Лаписе. Это было немыслимое расстояние для человека, который не верил в возможность добраться куда бы то ни было. Потом они купили квартиру на улице Луны и начали в ней новую жизнь, в которой, конечно, не обходились без движения.

Они жили счастливо до тех пор, пока спустя два года после свадьбы Тано не обнаружил, что жена ему изменяет. Как-то ноябрьской ночью он возвращался домой. Проходя мимо повозки Беато, уже несколько дней стоявшей на тротуаре, он уловил легкое покачивание и скрип досок. Подойдя к окошку, он приник к стеклу. Внутри он увидел нагую Олимпию, сидевшую верхом на Беато; они совокуплялись при свете свечей, и тело женщины было окрашено в оранжевый цвет. Ее голова была закинута назад, глаза прикрыты, и вся ее поза говорила о неземном наслаждении. Такой свою жену Тано никогда не видел. Он хотел вбежать и ударить ее, он хотел накинуться на Беато и разорвать его на части, он хотел завопить от ярости и боли. Но не сделал ничего.

Вернувшись домой, он застал детей Олимпии перед телевизором. Он сел рядом с ними на диван и, не обращая ни малейшего внимания на тени, которые плясали на экране, отдался ненависти, заполнившей его душу и отравившей его кровь. На следующий день Паниагуа поздоровался с ним в «Долгом прощании». На него, словно из зеркала, смотрело лицо обманутого мужчины, которого предали. Он понял, что с Паниагуа случилась точно такая же история. Они наполнили стаканы вином и чокнулись. Со звоном стекла был заключен союз, подтвержден секретный договор, который обязывал стороны терпеливо ждать и готовиться к моменту расплаты.

 

3

Тано страдал потому, что его предала женщина, которую он любил; Паниагуа же потому, что подозревал свою жену, которую он не любил, в том, что она его обманывает.

Их альянсу с Тано предшествовала череда событий, начало которым было положено в тот вечер, когда Беатрис исчезла под черным бархатным покрывалом. Паниагуа попросил Беато это сделать, чтобы на несколько секунд оказаться в мире без нее, то есть в мире без Иеронима — призрака, сломавшего ему жизнь. Он думал, что вместе с женой испарятся и все помехи для счастья. Но когда он увидел, что она исчезла, ему явилась горькая правда. Он осознал, что несчастье превратилось в смысл его жизни. Постоянная неудовлетворенность, тягостность брака без любви, растущие сомнения в отношении большого голубоглазого ребенка, пьянки в «Долгом прощании» — вот те необходимые компоненты, которые составляли и оправдывали его существование. Вне этого было пугающее ничто, пустота, головокружительное падение в пропасть. Несчастье — это единственное, на что он мог рассчитывать, и чтобы все оставалось по-прежнему, было необходимо присутствие жены. Словно ребенок, потерявшийся на ярмарке, он закричал, он требовал вернуть ему жену. Беато потянул за покрывало, и на сцене снова появилась Беатрис. Паниагуа схватил ее за руку и силком вытащил из зала. Уже в дверях он спросил, куда, черт возьми, она подевалась. Она ответила, что не знает. Он не поверил.

В тот вечер Паниагуа снова с головой ушел в свое несчастье. Он напился и потом продолжал пить, доходя почти до бесчувственного состояния, пока Беато не уехал с улицы Луны. От тех дней, когда он почти не осознавал действительности, у него осталось только туманное воспоминание о ярком сиянии солнца и отсутствии жены на супружеском ложе. А через девять месяцев родился их второй ребенок.

— Абсолютно непохож на меня, как и первый, — прорычал он, зайдя в больничную палату.

— С возрастом станет похожим, — ответила Беатрис, качая на руках сына.

Паниагуа промолчал. Внутри него сомнения разрастались как раковая опухоль, постепенно захватывая каждую клеточку его тела и разрушая все его существо.

 

4

Он еще раз зашел в мастерскую вечером, за час до начала представления. Дверь была приоткрыта. Он на ощупь прошел вдоль узкого коридора, хватаясь руками за остовы стиральных машин и на каждом шагу наталкиваясь на хлам, собранный со всей округи. Тано ждал его в потаенной комнатке, и на столе перед ним лежали массивные наручники.

— Эти никто не откроет, — заявил сборщик металлолома с ноткой гордости в голосе. — И уж тем более в бидоне, наполненном водой.

Паниагуа нагнулся над столом и поднял наручники. Они были черные, матовые, шершавые на ощупь, тяжелые как свинец. Он подержал их в руках и вернул на стол.

— Ладно, тогда скоро увидимся. Я займу тебе место, — сказал он и вышел из темной мастерской на улицу, освещенную фонарями.

Он миновал очередь, образовавшуюся перед «Авеню», перешел дорогу, обогнул повозку и попал в свой подъезд. Дома он застал Беатрис, непричесанную и в халате.

— Ты не хочешь посмотреть на Беато?

— Нет, — ответила она, наморщив нос и покачав головой.

— Что так?

— Я лучше останусь дома с детьми. И потом я устала.

— Что с тобой? Ты заболела?

— Нет, просто устала.

— Ну как хочешь, — сказал Паниагуа, пожимая плечами. — Ты пропустишь незабываемое зрелище.

Когда он шагал к «Авеню», он знал, что готовится осуществить второй в своей жизни бунт. Но это не прибавляло ему смелости. Как он ни старался себя обмануть, он прекрасно понимал, что восставать надо открыто и биться с поднятым забралом и лицом к лицу, безо всяких уловок, а также заинтересованного посредничества обманутого сборщика металлолома. Тем не менее он продолжил свой путь, терпеливо выстоял очередь у кинотеатра и выбрал место, с которого будет удобнее наблюдать за приведением приговора в исполнение.

 

1

Ей снилось, что они с Беато занимаются любовью на пустынном пляже, залитом солнцем и морской пеной. Она проснулась с легким привкусом морской соли во рту, когда за окном брезжил рассвет. Она очень медленно поднялась с кровати, чтобы не разбудить Паниагуа, и выглянула в окно. Улица была безлюдна, как и пляж во сне, а золотое солнце дарило ей первые ласки. Вдалеке послышался шум двигателя, отдаленный рев с улицы Бутрон, в конце которой текла река, наполняя своим журчанием утреннюю тишину. Звук нарастал, и через несколько секунд из-за поворота возник белый грузовик, буксирующий старую повозку с надписью PRICE. Машина заехала на тротуар и остановилась у подъезда Беатрис, прямо под ее окном. Дверь со стороны пассажира открылась, и на тротуар спрыгнул Беато, который тут же отправился отсоединять сцепку. Грузовик съехал на дорогу и покатился по направлению к мосту в поисках свободного места для парковки.

«Возможно, в следующем году», «возможно, в следующем году», «возможно, в следующем году».

Эти слова эхом отдавались в голове у Беатрис, пока она смотрела на то, как Беато загонял деревянные клинья под колеса фургона, клеил на двери объявление, а потом исчез внутри повозки. Грузовик остановился в нескольких метрах, между «Авеню» и «второй Элеей» Тано. Дверь со стороны водителя открылась, но Беатрис не успела увидеть, кто из нее вышел. Ее сыновья одновременно проснулись и заплакали. Она оторвалась от окна и поспешила к детям. Когда она вернулась, улица снова была погружена в тишину и покой.

Пока она кормила детей завтраком, в дверях кухни показался голый Паниагуа. Спустя некоторое время он снова промелькнул мимо двери, на этот раз одетый, и ушел из дома не попрощавшись. Беатрис торопливо докормила детей кашей. Она одела обоих, оставила старшего у соседки Исабель, молодой женщины, которая жила одна и в выходные всегда была дома, и спустилась на улицу с малышом на руках. Она хотела как можно скорее увидеться с Беато. Ей не терпелось показать ему сына и сказать, что она решилась и теперь согласна ехать с ним. Она уже собиралась оповестить соседей, что ребенок болен, чтобы попасть в фургон без очереди, но в этот момент увидела Голиафа, огромного и уродливого, торгующего мешочками с лекарственными растениями и флакончиками духов. Она опустила глаза, пошла в другую сторону и завернула в булочную фрау Беккер.

 

2

Она ушла от повозки не потому, что ее смущала мысль о встрече сразу с обоими отцами ее детей у дверей своего дома. И не потому, что внезапное появление Голиафа всколыхнуло пламя былой любви и зародило в ее душе сомнения. И даже не из страха, что Беато не возьмет ее с собой, если узнает о ее отношениях с Голиафом. Ее первая реакция — бегство — была вызвана просто-напросто ленью. Она уже не любила Голиафа. Как можно любить это слоноподобное человеческое недоразумение? Время прошло, и от четырех дней любви остались только обрывки смутных воспоминаний. Она знала, что он искал ее. И если они увидятся, ей придется объяснить, что она уже не желает быть найденной. Эта ситуация не вызывала в ней ни стыда, ни страха, а только лень.

Если встреча с Голиафом была нужна, то лишь для того, чтобы лишний раз убедиться: она любит только Беато. И любит его, совсем ничего о нем не зная. Ей было невдомек, что на протяжении своей жизни странствующего лицедея он соблазнил сотни женщин. Что каждую из них он искренне желал. Что каждая из них влекла его подобно новому таинственному аромату. Что их всех к тому же он обманывал. Он старательно пытался угадать, что скрывалось под маской каждой женщины. Он заглядывал в темный колодец ее сокровенных желаний и там обнаруживал, чего ей не хватает в жизни. Затем ради нее он входил в нужный образ. Он мог исполнять роль сладострастного исповедника. Для кого-то он был приходящим любовником, исчезающим по первой просьбе. Для других он был духовным наставником и медленно занимался с ними любовью под аккомпанемент своих нравоучений. Беатрис не могла себе представить, что он играл и для нее, что он угадал по ее глазам, чего не давал ей муж, и предоставил ей это. Он овладел ею неистово и поспешно. Он рассказывал ей об экзотических местах, где побывал, и предлагал сопровождать его в странствиях. Он недаром посвятил свою жизнь исследованию темных сторон жизни и теперь понимал многое из того, чего не понимали другие. И если он попросил Беатрис поехать с ним, то лишь потому, что знал — ей на это не хватит смелости.

«Возможно, в следующем году».

Беатрис ни на секунду не сомневалась, что предложение было искренним, и все же его отвергла. Она оставила своего любовника в кровати и, под покровом последних ночных теней, вернулась домой к бесчувственному пьяному мужу.

«Возможно, в следующем году».

Она осталась на улице Луны, потому что смирилась со своим несчастьем. В первые недели после отъезда Беато ей даже удалось убедить себя, что она по-настоящему счастлива. Но очень скоро, когда ее беременность стала очевидной, мираж счастья развеялся. Паниагуа пил все больше, а с нею был все более холоден. Она начала задыхаться в своей привычной среде и поняла, что должна бежать с Беато.

«Возможно, в следующем году».

Ребенок родился, и враждебность Паниагуа сделалась невыносимой. Пришел ноябрь, но не Беато. Декабрь и январь тянулись медленно, тоскливо. Когда в конце февраля она увидела въезжающую на улицу повозку, то ее захлестнула такая радость, что ноги подкосились. Ей пришлось ухватиться за подоконник, чтобы не вывалиться из окна. Она вся трепетала, потому что видела в этой ветхой повозке метафору своего прекрасного будущего, символ счастливого, вольного существования, корабль, на котором она будет бесстрашно плыть рядом с Беато по волнам своей судьбы.

«Следующий год» настал.

 

3

Она ненадолго задержалась в булочной фрау Беккер, где все соседки в один голос обсуждали приезд Беато. Беатрис молча ждала своей очереди. Она глядела на этих уродливых сплетниц, и прежняя ревность превращалась в упоительное чувство превосходства. Беато принадлежит ей, и скоро все об этом узнают. Она покинула булочную с ребенком на руках, нагруженная покупками. Когда Беатрис проходила мимо повозки, она спрятала лицо за сына, хотя от Голиафа ее отделяли плотная людская стена и приличное расстояние. В дверях магазина Мартина она столкнулась с Паниагуа.

— Ты домой? — спросил он.

Беатрис показалось, что она незнакома с этим человеком, что их объединяет только съемная квартира, в которой они совместно проживают. Вне квартиры они были чужими. Ей вдруг почудилось, что она зажата меж трех неприступных стен, и каждая из них соответствовала одному из трех мужчин в ее жизни. На вершинах двух стен, подобно часовым, стояли Паниагуа и Голиаф, с руками, скрещенными на груди, и смотрели на нее с осуждением. С третьей стены на нее взирал Беато, который улыбаясь протягивал ей большой железный ключ и звал ее к себе. В его жесте, плавном и ласковом, в его улыбке было обещание счастья.

— Нет. Мне надо еще кое-что купить.

— Ну ладно. Тогда увидимся позже.

Незнакомец перешел дорогу и потерялся в толпе. Беатрис он показался призраком, который смешался с людским потоком, почти прозрачной и неосязаемой сущностью, пытающейся слиться со средой, к которой не имеет никакого отношения.

 

4

В час сиесты Паниагуа отправился в спальню, а Беатрис прилегла на диване в гостиной. Она закрыла глаза, и перед ней снова возник треугольник из стен. Жест Беато повторялся снова и снова, беспрестанно. Время от времени он вставлял большой железный ключ в ржавый замок, и тогда над стеной появлялась щель, и в ней сквозила голубая даль. Потом этот образ потускнел, и Беатрис погрузилась в черноту сна без сновидений. Когда ее разбудил плач одного из сыновей, Паниагуа уже не было дома. Он вернулся вечером, чтобы спросить, не хочет ли она пойти на представление Беато. Беатрис пришло в голову, что в «Авеню» она могла случайно натолкнуться на Голиафа, и ее вновь парализовала лень.

— Нет, — ответила она.

— Что так?

Она объяснила, что хочет остаться дома с детьми, потому что утомлена.

— Что с тобой? Ты заболела?

— Нет просто устала.

— Ну как хочешь, — сказал Паниагуа уже в дверях. — Но ты пропустишь незабываемое зрелище.

Беатрис увела сыновей в детскую, положила спать и баюкала их до тех пор, пока они не уснули. Вернувшись в гостиную, она выключила свет, села на диван, взяла пульт и стала переключать телевизионные каналы. На экране возникали отрывки рекламных роликов, фильмов, репортажей о войне, о которой она слышала, но которая ее не интересовала. Она остановилась на программе, показавшейся ей знакомой. Ведущий, мужчина с бархатным голосом и театральными жестами, принимал от телезрителей заявки с просьбой найти пропавших людей. Месяцами неутомимая команда телепрограммы трудилась, отыскивая людям, подавшим заявки, родственников, друзей и любимых по всей планете. Их находили, где бы те ни обитали, привозили домой и устраивали им перед камерой встречу с близкими, неизменно состоявшую из поцелуев и слез. Сейчас ведущий находился в Сан-Хавьере, крохотном селении посреди боливийской сельвы. На нем был белый льняной костюм, и одним локтем он опирался на барную стойку в какой-то забегаловке. Он рассказывал о мужчине, поиски которого начались очень давно.

— Нам впервые стоило такого труда найти человека, — произнес он с пафосом.

Мужчина, о котором шла речь, бесследно пропал более десяти лет тому назад. После долгих и бесплодных поисков его родственники связались с редакцией программы, на которую они возлагали последнюю надежду.

— Но мы все-таки его нашли, — объявил ведущий.

Тут камера сместилась в сторону. Телевизионный экран Беатрис, а также несколько миллионов экранов по всей стране заполнила собой большая, круглая и недовольная физиономия, с огромной сигарой в зубах.

— И вот перед нами Мигель Ансурес, пропавший муж и глава семейства. Ну что же, Мигель, вы готовы вернуться домой? — спросил ведущий, белозубо улыбаясь.

Мигель Ансурес напряженно смотрел в камеру и совсем не улыбался. Казалось, он пытался разглядеть, что происходит по ту сторону экрана. Затем он вынул изо рта сигару, повернулся к ведущему и сказал:

— Идите вы все к черту!

Внезапно Беатрис прониклась глубокой симпатией к этому человеку. Она прекрасно понимала, как он убежал от угнетавшей его жизни в неприютный и душный уголок сельвы, и уважала его борьбу за право начать все сначала. И когда наконец счастье так близко и он устроился с сигарой в зубах за стойкой своего собственного бара, приходит пугало, разряженное в белый лен, и спрашивает перед камерой, собирается ли он возвращаться домой. Фраза «идите вы все к черту!» была единственно возможным ответом на такой дурацкий вопрос. Тем не менее ведущий, а также остальные члены съемочной группы да и наверняка все телезрители думали, что поведение мужчины неуместно. Только камера смогла запечатлеть комическое замешательство, вызванное словами Мигеля Ансуреса. На переднем плане возникло покрытое испариной лицо ведущего и его бегающие глаза. Это рассмешило Беатрис, она засмеялась. Сначала робко, удивляясь звуку своего смеха, затем беззастенчиво заливаясь хохотом, который эхом отозвался в стенах квартиры, никогда не знавшей веселья.

 

5

Устав смеяться, она отключила звук, закрыла глаза, и свет экрана еще долго вспыхивал в ее зрачках разноцветными пятнами. Перед тем как уснуть, она увидела искру голубого цвета, которая, как молния, прорезала черный фон. Беатрис разбудил звук ключа, проворачиваемого в замке. Она приоткрыла глаза и заметила тень Паниагуа, пересекавшую гостиную. Потом она услышала, как его тело рухнуло на постель. В воздухе сильно запахло спиртным перегаром. Она медленно поднялась с кровати и выглянула в окно. В потемках повозка Беато излучала теплый, апельсиновый свет. Она отошла от окна и на цыпочках проскользнула в ванную. В зеркале она увидела свое усталое лицо.

— Несчастье утомляет, — заключила она.

Умывшись холодной водой, она расправила платье, причесала волосы, спутанные ото сна, надушила шею и запястья. Потом, словно секретничая с подругой, приблизилась к своему отражению в зеркале и прошептала:

— Идите вы все к черту!

 

1

Паниагуа и Тано удалялись, постепенно теряясь из вида. Леандро решил вернуться в зал, и его чуть было не снесла лавина людей, спешащих к выходу. Он прижался к стене и ждал, пока людской поток поредеет, чтобы можно было попасть в проход между рядами. Когда он поравнялся с креслом вдовы Гуарас, оно уже было пустым. На сиденье лежала записка со словами: «Не волнуйся. Позвони мне». Он свернул листок вдвое, убрал его в карман брюк и поднялся на сцену, где дон Браулио укутывал Беато полотенцем. Голиаф пытался собрать разлитую воду шваброй, которая в его руках казалась до смешного миниатюрной.

— Оставь, я сам, — попросил Леандро.

— Мне пора, — объявил Беато, растирая покрасневшие запястья.

— Даже слышать не хочу! — возмутился дон Браулио. — Сейчас мы пойдем ко мне, этим вечером ты хорошо поужинаешь и будешь спать на кровати, по-человечески. И заодно с утра посмотришь мою жену. Она меня здорово беспокоит.

Леандро оперся на ручку швабры и положил на руки подбородок. Он проводил взглядом троих мужчин, которые спустились со сцены и теперь по центральному проходу направлялись к вестибюлю. Посередине торжественно шагал, слегка наклонив голову, Беато, завернутый в полотенце. Рядом торопливо семенил дон Браулио. На выходе из зала он пригласил поужинать с ними и Голиафа.

— Нет, спасибо, — ответил Голиаф, — я останусь в повозке — вдруг кому-то что-то понадобится.

Леандро взял в руки швабру и стал собирать воду. Закончив, он погасил огни, запер все двери, опустил решетки и пошел домой, воодушевленный запиской вдовы Гуарас. Ему захотелось тут же ей и позвонить, но он передумал, вспомнив, что уже половина одиннадцатого. Ему только этого и не хватало: после стольких лет молчания и неудачного свидания позвонить не вовремя. Он легко поужинал и рано лег спать, но сон не шел. Незаметно вдова Гуарас покинула его мысли. Ее образ вытеснила мысль о том, что Беато пытались убить. Эта мысль не давала ему покоя, и Леандро не переставая ворочался с боку на бок в поисках объяснения. У него в голове не укладывалось — как можно хотеть смерти Беато, человека, который каждый год возвращается на улицу Луны, чтобы вдохнуть новую жизнь в ее обитателей. Мысленно он видел то мокрого Беато, скользящего по полу с наручниками на запястьях, с лицом, перекошенным от титанического усилия остаться живым, то Паниагуа и Тано, уносящих из «Авеню» железные браслеты. Долго он тасовал эти картины, меняя их местами, накладывая одну на другую, будто они были несовместимыми фрагментами абсурдного паззла. По мере того как шло время, возникали и новые детали. Лицо Беато странным образом было связано с белыми ногами Олимпии; его покрасневшие запястья — с Беатрис, исчезающей под покрывалом из черного бархата; лицо Тано, грязное от пота и машинного масла, с криком ужаса, который вырвался у зрителей, когда бидон на сцене задвигался. Не в силах больше разгадывать эту головоломку, Леандро поднялся с кровати и открыл окно. Он глубоко вдохнул. В воздухе пахло водорослями, как будто благодаря хорошей погоде вода в реке ожила.

— Завтра схожу посмотрю на реку, — пообещал он себе.

Он вернулся в кровать и, сложив руки на животе, погрузился в сон.

 

2

Жители улицы Луны уважали Леандро за то, что он всегда отстаивал их интересы. Именно он спас «Авеню», когда городское правление постановило снести кинотеатр и на его месте построить гипермаркет. Поначалу он встретил новость смиренно, как и все остальные. Он покорно выслушал официальную версию о том, что старый кинотеатр уже отслужил свое и должен уступить место последнему слову городской архитектуры. Удрученный разрушительным действием всего нового, Леандро подумывал даже нанять фотографа, чтобы увековечить образ кинотеатра и таким образом облегчить свои мучения во время приступов ностальгии. Потом он трезво взглянул на вещи и пришел к выводу, что никто не посмеет ничего снести, а снимки «Авеню» сделает он сам. Он попросил у дона Браулио лейку и подготовил подробный, необычайно эмоциональный фоторепортаж. Он написал гневное письмо, в котором заявил, что кинотеатр следует оставить на месте, так как это часть культурного наследия улицы и города. Он ходил по квартирам, собирая подписи. В конце концов он принес все в кабинет мэра, и через неделю правление во всеуслышание объявило, что кинотеатр не будет снесен и, более того, оно готово выделить средства на реставрацию здания. Именно Леандро в начале семидесятых убедил первых лиц города в необходимости асфальтировать улицу Луны; это он помог фрау Беккер открыть немецкую булочную; это он внушил всем соседям, что, несмотря на свой странный образ жизни, Беато — человек, заслуживающий доверия.

Помимо того, что Леандро заботился об интересах соседей, он бережно хранил их воспоминания. В старом сундуке лежали десятки тетрадей, в которых велась хроника улицы Луны. Первую из них он завел тридцать лет назад в тот день, когда понял, что влюбился в незнакомку. Ведение дневника было для него необходимостью: он нуждался в порядке, который создавали слова, чтобы компенсировать беспорядок в своем сердце. Он писал каждый вечер перед сном, это было железным правилом, которое отнимало у него много телесных и душевных сил. На страницах дневника он рассказывал о себе, о той буре, которая бушевала у него в груди, о женщине, которая приводила в смятение его чувства. Но по прошествии лет его любовь стала немой. Она была жива как никогда, сопровождала его на каждом шагу, присутствовала в каждом его жесте, но уже не требовала словесного выражения. В ней появилась умиротворенность, сопутствующая проверенному раз и навсегда чувству. С тех пор страницы наводняли происшествия, имевшие место на улице Луны. Леандро делал записи уже не только дома и вечером, но в любом месте и в любой час. Нередко он выходил на прогулку с тетрадью в руках и открывал ее, как только что-нибудь происходило. Однажды вечером, когда он пил кофе в «Долгом прощании», Галиано рассказал ему о событиях, предшествовавших открытию бара. Когда-то Галиано вел жизнь незадачливого авантюриста, полную скитаний без определенной цели, изнурительных путешествий, которые швыряли его, как тряпичную куклу, с одного края планеты на другой, пока он наконец не решил вернуться домой умирать. «Долгое прощание» было его последним делом в этом мире, его способом проститься с жизнью. Леандро открыл свою тетрадь и записал его слова. За Галиано последовали другие. Тано поведал о своем существовании в ту пору, когда в его жизни отсутствовало движение. Одна старушка рассказала, как в конце прошлого века ее дедушка написал картину маслом, изображающую улицу и всех соседей, высунувшихся из окон. Кто-то обмолвился о Густаво Сандонисе, республиканце, который еще в начале гражданской войны спрятался в своем доме, а когда по прошествии двадцати лет наконец вышел, его сбил первый же «шестисотый», летящий по улице.

Постепенно из лоскутков прошлого, которыми делились с ним соседи, он создавал цельное полотно общих воспоминаний, чернилами закрепляя след коллективной памяти. Благодаря Леандро и его постоянной заботе об интересах соседей на улице утвердилась непоколебимая идея общности, самоценного микрокосма, затерянного в сложном лабиринте города. Сам того не замечая, Леандро превратился в покровителя улицы Луны, который был в ответе за все, имевшее хоть какое-то к ней отношение.

 

3

Он открыл дверь, а эхо звонка еще звенело у него в голове. Перед ним стояли Тано и Паниагуа, преследовавшие его на протяжении всей ночи. Он успел заметить, что часы в гостиной показывают почти два часа дня — слишком поздно, чтобы выговаривать гостям, что они вытащили его из кровати. Несколько секунд все трое молчали, Леандро понемногу отходил ото сна, а гости изумленно рассматривали хозяина, одетого в такой час в пижаму.

— Мы хотим показать тебе одну вещь, — наконец промолвил Тано.

Он был в своем обычном комбинезоне, усеянном масляными пятнами, но вымыл руки и пригладил волосы.

— Какую вещь?

— Тебе нужно пойти с нами, — нетерпеливо пояснил Паниагуа.

Леандро пригласил их войти и присесть на диван в гостиной, пока он оденется. Они тотчас повиновались словно дети. Они сели рядышком, положив руки на колени, не касаясь спинки дивана. Они сделали это одновременно и совершенно синхронно, но даже не посмотрели друг на друга, глаза их казались устремленными куда-то очень далеко, за туманный горизонт. Леандро оделся, вернулся к гостям и вышел с ними на улицу.

Погода по-прежнему была замечательная. Жители улицы болтали на тротуарах, заходили в магазины и выходили из них, терпеливо ждали, пока их обслужит Голиаф. Повсюду, на фонарных столбах и стенах домов, были наклеены объявления с анонсом кукольного представления, который Беато приготовил для детей. Мужчины зашли в «Авеню». Зал был заполнен наполовину. Они несколько метров прошли по боковому проходу и остановились. На сцене стояла ширма кукольного театра, над которой происходило представление. Кукла с толстыми красными щеками, вооруженная дубиной, просила детей, чтобы они предупредили, когда появится злая ведьма. В этот момент на сцене появилась злая ведьма, она вырастала из-за спины героя, с руками, раскинутыми в стороны, и угрожающим выражением лица. Дети громко кричали, но герой их не слышал.

— А? Вы что-то сказали?

Ведьма приближалась, крики детей нарастали и переходили в визг. Когда она была уже в нескольких сантиметрах от героя, тот наконец внял предупреждениям детей, внезапно повернулся и ударил ее дубиной.

— Получи, получи, получи еще! — кричал он.

Лицо Леандро, вымотанного беспокойным сном, озарила улыбка. Он был очарован увлеченностью и самоотдачей юных зрителей. И лишний раз восхитился Беато. Он представил, как тот, согнувшись за ширмой, руководит куклами и говорит разными голосами, мастерски управляя ниточками детского внимания. На несколько мгновений он выбросил из головы все дурные мысли и просто наслаждался спектаклем. Он кричал вместе с детьми и радовался каждому удару, который обрушивался на старую ведьму. Паниагуа схватил его за руку и что-то сказал ему на ухо. Из-за детского визга Леандро ничего не услышал, Паниагуа пришлось повторить свои слова три раза. На третий раз он почти прокричал:

— Посмотри на детей и скажи, на кого они похожи!

Леандро оторвал взгляд от сцены и посмотрел на галдящих детей и их родителей, которые не переставали улыбаться. Но не заметил ничего особенного и не понял, что имел в виду Паниагуа. Он обернулся к нему в замешательстве.

— На Беато! — прокричал Паниагуа прямо ему в ухо. — Они похожи на Беато, потому что это его дети!

В голове Леандро пронеслись картины: Олимпия, сидящая на кушетке, смущенная, словно девушка-подросток, Беато, обнимающий ее за талию, приглашающий заходить еще; Беатрис, только что возвратившаяся из-под таинственного черного покрывала; Тано и Паниагуа на диване в его гостиной. Он вгляделся в лица детей. Ему показалось, что у всех была одинаковая кожа оливкового оттенка, одинаковые кудрявые волосы, одинаково ровные белые зубы, одинаковые большие карие глаза. В остановившемся взгляде Паниагуа он прочитал позор и жажду мести. Он вдруг понял, что перед ним было потомство Беато. Получается, что Беато не только развлекал и избавлял от недугов местных жителей, но и без устали брюхатил всех женщин улицы Луны.

Представление близилось к концу. Герой с красными щеками затянул песню и попросил детей, чтобы они ему подпевали. Их голоса звучали весело и слегка фальшиво. Леандро повернулся к Паниагуа и Тано.

— Сколько еще людей об этом знают? — спросил он.

Оба поморщились и сделали знак, что из-за шума не расслышали вопроса.

— Сколько еще людей знают о том, что это не их дети?

— Никто, — хором ответили мужчины.

Леандро снова посмотрел в направлении партера и сжался от предчувствия беды.

 

1

Он выглянул в окно повозки в тот миг, когда Беато приветствовал жителей улицы и объявлял, что в этом году собирается удивить их духами и богатым выбором новых целебных средств.

— Это Голиаф, мой помощник, — представил он исполина. — Те, кому нужна консультация, вставайте в очередь у дверей. Я буду вас вызывать. Если вы хотите что-то купить, вас обслужит Голиаф.

Толпа вплотную придвинулась к прилавку. Голиаф торговал в бешеном темпе, извлекая из ящиков и снимая с полок мешочки с лекарственными растениями, мази и флакончики с духами. Он только урывками видел, что творилось внутри повозки: тучная женщина лежала на матрасе, как выброшенный на берег кит, мужчина дремал с горчичником на руке, ребенок плакал, а старик выставлял напоказ впалую, морщинистую грудь. Он уже больше часа без отдыха обслуживал покупателей, когда его настиг аромат Беатрис. Он залетел в окно, подгоняемый легчайшим ветерком, и ворвался в его сознание вместе с волшебными воспоминаниями. И вдруг пропал. Голиаф вдохнул снова, гораздо глубже, но ничего не почувствовал. Благоухание испарилось. Это было неожиданно и неуловимо, и поначалу он решил, что тоска по Беатрис сыграла с ним злую шутку. Он попытался снова с головой уйти в работу, но не мог совладать с собой. Хотя сам аромат исчез, одно воспоминание о нем вызывало в Голиафе мелкую дрожь. Он не мог сосредоточиться. Забывал, о чем его просили. Дважды он перепутал флакончики с одеколоном. Он продал одной женщине чабрец от импотенции, когда она просила липовый цвет от бессонницы. Несколько раз он ошибся со сдачей. Голиаф уже был готов закрыть окно под любым предлогом, когда знакомый запах снова встревожил его обоняние. На этот раз он шел издалека и был более слабым, но столь же опьяняющим. Голиаф тщетно искал его источник в толпе. Теперь он был убежден, что это не проделки ностальгии. Запах был настоящим, он проложил себе путь среди других запахов улицы Луны, чтобы влететь в его окно.

Наконец-то Беатрис была рядом.

 

2

Больше двух лет он искал ее и теперь, когда понял, что нашел, не знал, как поступить. Его первым порывом было бросить все и устремиться на поиски Беатрис, расспрашивая о ней прохожих на улице. Он только что почуял ее запах, это означало, что она где-нибудь неподалеку. Но какая-то женщина стучала по прилавку и требовала сто граммов мяты и большой флакон духов из лаванды. Голиаф преодолел свой порыв и, выполняя заказ, попытался проанализировать ситуацию. Ему пришло в голову, что два человека, которые постоянно ищут друг друга, могут так никогда и не встретиться. Непрерывное движение обоих приведет к тому, что один попадет в пункт, который только что покинул другой, или что их пути пересекутся, но они не заметят друг друга, или даже что они, сами того не подозревая, будут двигаться в одном и том же направлении. Но если один из них остается в одном и том же месте и никуда не двигается, шансы на встречу растут. Если Беатрис рядом, а это не подлежит сомнению, она рано или поздно узнает, что он прибыл на улицу Луны, и сама к нему придет.

Это было решение, подсказанное логикой. Тем не менее оставался другой вариант развития событий, с которым Голиаф не желал считаться. Возможно, Беатрис не хотела быть найденной. Своими словами («Меня отрывают от тебя. Найди меня») она переложила на него всю ответственность за поиск. Теперь же, если Голиаф оставался в повозке, прийти к нему должна была она. До обеда он неустанно обслуживал покупателей. Потом люди разбрелись по домам. Беато попрощался с последним пациентом — стариком, который несколько месяцев подряд не спал, — и сменил белую тунику на другую, разноцветную, в вертикальную полоску.

— Сирсе и Мартин, хозяева местного магазинчика, приглашают меня на обед. С тобой мы увидимся в семь и начнем готовиться к представлению, — сказал он и простился с Голиафом, похлопав того по плечу.

Голиаф пообедал один в повозке, через окно наблюдая за улицей. Глядя на пустые тротуары, он представлял себе семьи, собравшиеся за воскресным столом, и сонное оцепенение людей после обильной трапезы. Покончив с обедом, он закинул ноги на прилавок, закрыл глаза и уснул прямо на стуле. Ему снился один единственный затянутый сон, в котором они с Беатрис шли по длинной тропинке. Вокруг них постоянно менялся пейзаж: величественные горы, поросшие лесами, пшеничные поля, теряющиеся за горизонтом, пляжи с кокосовыми пальмами. Его разбудил Леандро легким стуком по подошве ботинок.

— Добрый день, — произнес он.

Голиафу потребовалось некоторое время, чтобы проснуться и узнать мужчину, который с утра приходил к Беато от дона Браулио. Он убрал ноги с прилавка и выпрямился на стуле.

— Что вы хотели? — спросил он.

— Духи. Мне нужны духи.

— Какие?

— Не знаю. Какие-нибудь, чтобы нравились женщинам.

Леандро сразу произвел на него приятное впечатление. В своем почтенном возрасте он пытался покорить женское сердце с помощью изысканных ароматов, и это показалось Голиафу достойным уважения. Он протянул руку и взял с этажерки флакончик.

— Сандал. Безошибочный выбор, — пояснил он.

Леандро поспешно расплатился и ушел. Голиаф снова задрал ноги на прилавок, сцепил руки на затылке и уснул. Ему ничего не снилось, и он проснулся, весь потный от жары, с затекшей шеей. Он поднял глаза: на другой стороне улице были открыты несколько окон. Внутри можно было разглядеть мужчин и женщин, обмахивающихся свернутыми газетами. Другие окна были закрыты и шторы на них опущены. Он представил, как парочки спят после обеда или в полумраке занимаются любовью. Внезапно Голиафу пришла в голову идея. Он поднялся со стула, вышел из повозки и, пользуясь отсутствием машин на дороге, зашагал по ней уверенным шагом, по пути здороваясь с людьми, выглядывающими из окон. Дойдя до конца улицы, откуда можно было разглядеть железный мост, он резко повернул на каблуках и пошел в обратном направлении, туда, где улица Луны переходила в бульвар Пуэрто-Лаписе. Он прошел улицу несколько раз, от моста к бульвару, от бульвара к мосту, истекая потом, надеясь, что Беатрис появится в одном из окон и увидит его. В пять часов дня он наконец устал маршировать и здороваться с соседями, которые высовывались из окон, чтобы посмотреть, как помощник Беато жарится на солнце. Тогда он вернулся в повозку и стал ждать первых клиентов. Он начал торговать, думая о Беатрис, про себя повторяя ее имя. В семь часов вечера, одержимый ускользающим ароматом, он закрыл окно и отправился в «Авеню», чтобы помогать Беато в подготовке представления.

 

3

Нет худшего помощника для мага, чем влюбленный человек, витающий в облаках. На протяжении всего представления Голиаф глазами искал Беатрис среди зрителей. Он забывал очередность трюков, вяло реагировал на указания Беато, которому пришлось в конце концов смириться с таким положением. Он начал подыгрывать промахам своего ассистента и продемонстрировал столь мастерское владение искусством импровизации, что зрители не заметили неувязок. Они были очарованы неиссякаемым потоком трюков и в конце подарили Беато нескончаемые бурные овации. Именно тогда Паниагуа и Тано предложили ему повторить заключительный номер с другими наручниками. И именно тогда замешательство Голиафа чуть не стоило Беато жизни.

Как только Беато погрузился в бидон, Голиаф, с топором в руках, полностью забыл о его существовании. Он начал пристально рассматривать ряд за рядом, кресло за креслом, силясь уловить в воздухе мимолетный запах Беатрис. Пока Беато извивался и ранил свои запястья, борясь за жизнь, пока зрители кричали, а бидон плясал по доскам пола, Голиаф в напряжении всех своих чувств грезил о встрече с ней. Наконец, будто очнувшись ото сна, он повернулся, повалил ширму, разрубил металлическую крышку топором и пинком опрокинул бидон. Беато вылетел пулей, трепеща как рыба в потоке воды, с жадностью хватая ртом воздух. Еще никто не успел прибежать к нему на помощь, а он уже стоял на ногах и задыхающимся голосом объявлял, что с ним все в порядке.

Когда все закончилось, Голиаф, стыдясь своего позора, отказался от приглашения дона Браулио и отправился в повозку. Беато должен был вернуться только утром, так что Голиаф решил переночевать там, а не в грузовике, как обычно. Водоворот чувств поглотил его, он был так возбужден мыслью, что Беатрис где-то рядом, что не замечал, как тень великого Гудини нависала над Беато, тая в себе угрозу.

 

4

В течение долгого времени воспоминание об одном-единственном аромате управляло его жизнью. Этим утром он наконец-то его уловил. Близость запаха превратила ностальгическое чувство в лихорадочное желание прикоснуться к коже, которая его источала. Раскинувшись на кушетке, покрытой индейскими циновками, прикрыв глаза, он попытался воссоздать в памяти тело Беатрис. Когда желание стало причинять боль, он сжал веки и вслух повторил ее последние слова: «Меня отрывают от тебя. Найди меня». Он произнес их как молитву, как заклинание, которое вновь и вновь давало ему веру в то, что она не переставала его ждать, что она желала быть найденной. Вместе с этой уверенностью пришел сон. Прежде чем уснуть, он твердо решил, что с утра пойдет ее искать.

Его разбудил осторожный стук в дверь и отчетливый запах Беатрис. Он вскочил с кровати с проворностью, неожиданной для его могучего телосложения. Пригладил волосы руками. Откашлялся. Глубоко вздохнул. На улице стояла она.

— Беато? — спросила она едва различимым шепотом.

— Сегодня он здесь не ночует, — успокоил ее Голиаф и протянул руку, чтобы помочь ей забраться в повозку.

Несколько секунд она стояла неподвижно. Затем подала свою руку Голиафу и поднялась по ступеням. Оказавшись с ним рядом, она прикрыла дверь, и оба несколько секунд стояли молча, она, склонив голову, а он, разглядывая ее и наслаждаясь ее ароматом.

— Голиаф…

Голиаф приложил указательный палец к ее губам и слегка нажал на розовую, теплую плоть. Потом он погладил пальцем ее губы, двигаясь с одного конца на другой, от середины рта к его уголкам. Беатрис закрыла глаза. Голиаф раскрыл ее губы и ввел палец в глубь рта. Он провел им по твердому контуру зубов, поиграл с ее языком. Затем он встал сзади нее и начал ее раздевать, обнюхивая каждую вещь, прежде чем бросить на пол. Когда она была уже голая, он подвел ее к прилавку и знаком предложил на него опереться. Он вошел в нее с жадностью и любил с исступленностью мужчины, который слишком долго ждал. В момент экстаза их тела изогнулись дугой, а затем, все еще сплетенные, повалились на постель.

Они занимались любовью всю оставшуюся ночь. Утром Беатрис подобрала с пола разбросанные вещи и оделась.

— Когда мы уезжаем? — спросил Голиаф.

— Во вторник вечером, — ответила Беатрис.

— Приходи к грузовику, он стоит на другой стороне улицы.

Беатрис кивнула, погладила его безволосую щеку и покинула повозку. Только теперь, вновь опьяненный ею, Голиаф сравнил судьбу с огромным цирковым львом. Кнут удерживает зверя у черты. Без кнута лев разорвет укротителя на куски. Благодаря упорству и решительности человек способен подчинить зверя своей судьбы. Когда человек не вооружен этими качествами, рок вносит смуту в его жизнь и губит ее. Он почувствовал себя безмерно счастливым. В своих глазах он стал самым великим укротителем судеб.

 

1

Найдя в повозке Голиафа вместо Беато, она поначалу хотела развернуться и уйти домой. Но внезапно ее осенила мысль, что это только все усложнит и расстроит планы побега. Ведь ей казалось, что она разгадала свою судьбу и ничто на свете не могло заставить ее свернуть с пути, ведущего к любимому.

Большинство женщин не способны отделять любовный акт от своего чувства; им нужно чувствовать привязанность к мужчине, которому они отдаются. Беатрис не была исключением. Чтобы слиться с Голиафом, ей пришлось закрыть глаза и представить, что палец, ласкающий ее губы, принадлежит не ему, а Беато. Ей нужно было убедить себя в том, что это Беато ее раздевает и проникает в глубь ее тела на прилавке повозки, что это он любит ее снова и снова на расшатанной кушетке. Когда наконец объятия ослабли, она открыла глаза, уверенная, что лежащий рядом безбородый великан к ней не притрагивался.

— Когда мы уезжаем? — спросил он.

Она судорожно думала, что ответить. Ей нужно было время, чтобы поговорить с Беато, и она не хотела, чтобы Голиаф стал помехой для их побега. Она пообещала Голиафу встретиться с ним в грузовике во вторник ночью.

Выйдя из повозки, она вздохнула с облегчением. Она только что справилась с препятствием, которое вначале казалось ей непреодолимым. Войдя в дом на цыпочках, она прокралась в детскую. Сыновья спали спокойно, не подозревая, какие волны житейского моря бушевали вокруг них. Беатрис разделась и прошлась по дому, касаясь стен подушечками пальцев, прижимаясь к мебели своим обнаженным телом. Она ощущала приятное головокружение, и по ее спине пробегал холодок удовольствия.

— Такой должна быть свобода!

Она вошла в спальню и легла рядом с Паниагуа. Закрыв глаза, она почувствовала на коже нежное прикосновение судьбы.

 

2

Она проснулась поздно, и тело ее ныло после долгой ночи любви. Паниагуа ушел на работу. Простыня на его половине кровати была скомкана. Мятое постельное белье и грязная одежда — единственные признаки его жизнедеятельности, подумала Беатрис. Факт же существования Беато не подлежал сомнению. В недалеком прошлом он помог ей справиться с постылостью ее брака. Теперь, после проверки ее чувств к Голиафу, он стал полновластным хозяином ее души. Беато был для нее всем. Это была разгаданная судьба, обещание настоящей любви, мост, уводящий за горизонт от Паниагуа, Голиафа и властолюбивого призрака Иеронима.

Она поднялась с кровати, надела халат, тапочки и пошла к детям. Они уже пробудились и вели между собой разговор, состоящий из невнятных бормотаний. Беатрис энергичным жестом отдернула занавеску, и в комнате стало светло. Как и вчера утром, это был ровный, согревающий свет, располагающий к хорошему настроению. Беатрис стала напевать карибскую песенку, услышанную по радио. Она подняла детей с постели, умыла, одела и накормила завтраком. После еды отвела их в гостиную. Старшего она оставила играть на ковре. Младшего взяла на руки и включила радио. Затем она поставила стул у раскрытого окна и принялась наблюдать за жизнью улицы Луны.

Перед повозкой, как всегда, стояла очередь. У магазинов, сверкая на солнце яркими бликами, останавливались грузовики, развозившие продукты. Беатрис вдохнула полной грудью. Она узнала запах лекарственных трав, исходящий от повозки, аромат свежего хлеба из булочной фрау Беккер. По радио двое мужчин оживленно обсуждали хорошую погоду.

— Похоже, мы попали в тропики.

Не отрывая взгляда от улицы, Беатрис подумала, что никогда не была в тропиках. Ее воображение рисовало бесконечные пляжи с белым песком, пальмовые рощи и солнце, которое никогда не заходит.

— Попрошу Беато, чтобы свозил меня туда, — произнесла она мечтательно.

Беатрис вспомнила, что в прошлом году в это время город был парализован холодом, который не отступал до середины марта.

— Погода сошла с ума, — заключил один из мужчин, и в голосе его прозвучала обреченность.

— И мир вместе с ней, — добавил другой. — Как еще объяснить войну в заливе?

В памяти Беатрис возникли образы, навеянные телевизионными новостями. Солдаты и танки, пересекающие пустыню. Самолеты, эскадрами рассекающие воздух. Столбы черного дыма, поднимающиеся от земли до небес. Она замерла, ожидая ответной реплики ведущего, но, к своему разочарованию, услышала только рекламу клиники пластической хирургии.

 

3

Без пятнадцати час Беато пришел к повозке со стороны бульвара и скрылся внутри нее. Оттуда он появился с ящиком, полным кукол. За ним следовал Голиаф с деревянной ширмой. Пока они шествовали в «Авеню», за ними увязалась орава детей и их родителей. Вскоре Голиаф снова показался в поле зрения, перешел дорогу и занял свое место у прилавка. Беатрис встала со стула, подняла малыша с ковра и с обоими детьми вышла из дома. Был понедельник, и соседка Исабель была на работе, так что старшего ребенка пришлось оставить у вдовы с первого этажа, приветливой женщины, которая делила кров со своим рахитичным пуделем. Оказавшись на улице, Беатрис обогнула повозку и отправилась в «Авеню». Она заняла место в первом ряду, у лестницы, ведущей на сцену. Прижав ребенка к груди, она повернула его лицо к сцене кукольного театра, где вскоре появилась ярко раскрашенная кукла.

Маленькие зрители от души смеялись и вместе с героями исполняли известные песенки. По мере того как приближался финал, а вместе с ним заветная встреча с Беато, нарастало волнение Беатрис. Она постоянно меняла позу, поправляла прическу, приглаживала юбку, озиралась по сторонам, как школьница, которая боится попасться на глаза родителям. По сцене скакала кукла, державшая наготове дубину и криками вызывавшая злую ведьму. Беатрис посмотрела назад и увидела, как в зал входит Паниагуа в сопровождении Тано и Леандро. Все трое остановились в середине прохода и прислонились к стене. Беатрис не успела спрятаться за спинкой кресла, и ее настиг ледяной взгляд мужа. Тогда она отвернулась, села прямо и на протяжении всего представления больше не пошевелилась. Был час обеда, когда стихли последние аплодисменты и основная часть зрителей, в том числе трое мужчин, отправились по домам. Несколько человек, однако, задержались, чтобы поблагодарить Беато, который вышел из-за ширмы, вытирая с лица пот. Сейчас Беатрис хотела его больше чем когда бы то ни было. Когда зал наконец опустел, она подошла к нему:

— Это твой сын, — сказала она, указывая на ребенка.

— Похож на меня.

— Я хочу уехать с тобой, — умоляюще прошептала она.

Беато поднял руку. Он почти коснулся ее щеки, когда двери в зал распахнулись и на пороге возник Голиаф. Он прошел несколько метров по центральному проходу и остановился как вкопанный. Сначала он улыбнулся. Затем он огляделся по сторонам и нахмурился.

— Извини, Голиаф, — сказал Беато, — я собирался тебя позвать, но что-то совсем заболтался.

— Ну мне пора… До свидания и еще раз спасибо за представление, — вспыхнув, промолвила Беатрис.

Она направилась к двери по боковому проходу, чтобы не столкнуться с Голиафом и не пересечься с ним взглядом. Она покинула кинотеатр и, не оглядываясь, перешла на другую сторону улицы. Она поднялась по лестнице на свой этаж с горящими щеками. Это было обжигающее пламя желания. Жар ласки, которую так и не подарил ей Беато.

 

4

Она готовила еду, мурлыча ту самую песенку, которая привязалась к ней с утра. Покормила детей на кухне и после обеда уложила их спать. Потом она накрыла стол в гостиной и позвала Паниагуа. Они обедали молча, но про себя Беатрис продолжала напевать. Она рассеянно смотрела по сторонам, на мужа, в окно на залитую солнцем улицу Луны и думала, что очень скоро все это перестанет быть частью ее жизни. После еды Паниагуа заперся в маленькой комнатке, которая служила ему кабинетом, и, сняв телефонную трубку, принялся набирать один номер за другим. Он что-то говорил в трубку, но так тихо, что Беатрис ничего не могла расслышать. Потом, уже в спальне, он поменял рубашку и ушел. Беатрис снова стала напевать вслух. Она подняла с кровати несвежую рубашку мужа и бросила ее в корзину с грязным бельем.

— А может, уже не придется ее стирать, — пропела она, перекладывая слова на мелодию песенки.

Она убрала со стола, вымыла посуду и прилегла отдохнуть на диван. Перед ее глазами вновь и вновь повторялась одна картина: Беато протягивает к ней руку, чтобы дотронуться до ее щеки. Эта рука не оставляла ее и во сне. Она была соломинкой, за которую цеплялась ее самоотверженная и безнадежная любовь.

 

5

Рука Беато в очередной раз вот-вот должна была коснуться лица Беатрис, но ее остановил отчаянный женский крик. Беатрис открыла глаза, встала и подошла к окну. До нее донесся другой голос, на этот раз мужской: «Я его убью!» На тротуаре появился дон Браулио в халате и тапочках, который припустил бегом в сторону бульвара Пуэрто-Лаписе. Из подъезда Леандро высыпала толпа соседей, среди которых был и Паниагуа, все они последовали за ним. Последним из подъезда выскочил Леандро, он пытался их догнать. Перед «Авеню» он натолкнулся на Голиафа. Он зашатался и чуть было не упал навзничь. Восстановив нарушенное равновесие, он снова побежал по направлению к бульвару, а Голиаф невозмутимо пересек улицу и направился к повозке. Остальные прохожие, сбитые с толку, слонялись по тротуару из стороны в сторону, выспрашивая, обсуждая, выдвигая гипотезы по поводу только что увиденного. Тут из подъезда Леандро выбежала еще группа людей. Они в тот же миг были окружены и подвергнуты допросу. Сирсе воспользовалась суматохой, чтобы проникнуть в глубь повозки. Выйдя оттуда с женой дона Браулио и Голиафом, она чуть было не попала под колеса полицейской машины, которая воем сирены разогнала толпу.

Беатрис встала на колени и положила локти на подоконник. Она сложила ладони и некоторое время пыталась молиться. Ничего не выходило. Бог был для нее чужим, и потом она не знала, какая молитва сейчас была бы уместна. Расстроенная, она пододвинула к окну стул и поудобнее на нем устроилась. Полицейская машина уехала. Последние зеваки разошлись, и безлюдная улица настороженно примолкла. Внезапно она почувствовала себя опустошенной. Ей показалось, что она всю жизнь только тем и занималась, что смотрела в окно и ждала. Тем не менее она подождала еще немного, маленькую вечность, до тех пор пока тишину не прорезал звонок в дверь. Со вторым звонком, длинным и настойчивым, к ней вернулась надежда. Она откинула волосы с лица, подправила макияж и пошла открывать.

 

1

В понедельник вечером гостиная квартиры Леандро заполнилась людьми. Несколько счастливчиков устроились на диване, двух креслах и стульях. Остальным же пришлось стоять у окон или жаться к стенам, а некоторые даже умудрялись принимать участие в собрании из коридора. Причина встречи оставалась для всех тайной. Паниагуа обзвонил соседей после обеда и пригласил собраться и обсудить срочный вопрос, касающийся всех без исключения жителей улицы. Гости чувствовали себя неловко. Они пытались скрыть свое смущение за разговорами о футболе и хорошей погоде. Когда стало ясно, что больше никто не придет, Леандро попросил тишины.

— Полагаю, что Паниагуа желает нам что-то сообщить, — объявил он.

Взгляды всех присутствующих устремились на Паниагуа, стоявшего за креслом между Тано и Мартином.

— Я хотел, чтобы пришли все мужчины, — начал он, — но это оказалось невозможным. Некоторые не смогли отпроситься с работы, а некоторые отнеслись к моим словам с недостаточной серьезностью. Но ничего, скоро новость узнают все. Она имеет отношение к Беато. Он всех нас обманул. Дети, которых мы считаем своими, на самом деле его.

В ответ воцарилось гробовое молчание, так что стали слышны разговоры людей на улице и пение птиц у реки.

— Если я непонятно выразился, скажу по-другому. Беато уже много лет ублажает наших жен.

— Это смешно, — послышался голос из коридора, — моя жена никогда бы со мной так не поступила.

— Вот как? — воскликнул щуплый человек вполне безобидного вида. — А откуда ты знаешь? Я, например, давно подозреваю что-то такое.

— Я знал! Я знал! — зарыдал кто-то, пряча лицо в ладонях.

Теперь после первоначального шока в комнате поднялся гомон. Каждый кричал что-то свое, не желая слушать остальных. Тучный мужчина с мокрыми кругами под мышками призывал остальных поджечь повозку. Работник муниципальной скотобойни вскочил на журнальный столик и предложил изуродовать лицо Беато разделочным ножом.

— На память о нас! — пояснил он.

Мужчина, который рыдал, уткнувшись лицом в ладони, заорал, что надо избить Беато палками, а повозку сровнять с землей.

— Вперед, за ним! — бросил клич тучный мужчина.

— Это же абсурд! — попытался перекричать его Мартин. — Вы что, все сдурели?

Леандро встал со своего места, чтобы навести порядок, когда с улицы послышался душераздирающий вопль. Все прильнули к окнам. Над силуэтами зданий повисла круглая и равнодушная луна, дул свежий ветерок, в котором Леандро сразу угадал надвигавшуюся беду. Посередине мостовой шагал дон Браулио, преграждая путь трем машинам, которые еле тащились за ним, беспрерывно гудя. Он был в домашних тапочках и черном кимоно, в котором обычно разгуливал по своему дворцу. Полуразвязанный золотой пояс болтался под животом и позволял разглядеть пижаму, тоже черного цвета. В одной руке он нес лейку с золотым корпусом, а другой за волосы тащил жену. Она спотыкалась, на ходу кутаясь в пеньюар бледно-розового цвета, и в полный голос орала, чтобы он ее отпустил.

В эти часы улица Луны была многолюдной. Оставалось менее пятнадцати минут до нового представления Беато, в котором его песни под гитару должны были перемежаться с анекдотами и увлекательными историями из жизни. У «Авеню» уже собиралась публика. Завидев дона Браулио в кимоно и его полуголую жену, все остолбенели. Поравнявшись с повозкой, дон Браулио наконец свернул на тротуар. Машины, которые он не пускал вперед, шурша колесами, стали разгоняться, пока наконец не скрылись из виду. Не отпуская жены, он засунул лейку в карман и распахнул облупленную дверь. Он потянул женщину за собой по ступеням, и оба исчезли внутри. Через несколько секунд он вышел из повозки один и остановился на лестнице. Его лицо было искажено яростью, и он вызывающе озирался по сторонам. Он поднял голову к мужчинам, выглядывающим из окон Леандро, и прокричал:

— Я его убью!

Он произнес это один раз, со злобой и болью в голосе. Все застыли в изумлении, и по улице пробежал испуганный шепот. Дон Браулио спустился по ступеням и удалился в том же направлении, откуда пришел.

— Я с ним! — произнес щуплый человек вполне безобидного вида.

— И я!

— Да! Нужно его убить! — закричал работник скотобойни, и на его виске вздулась пульсирующая вена.

Самые возбужденные высыпали на улицу и отправились на охоту за Беато. Леандро побежал за ними, стремясь их успокоить и объяснить, что они совершают ошибку.

— Пусть кто-нибудь позвонит в полицию, — бросил он от дверей тем, кто еще оставался у него дома.

Леандро выскочил на улицу, запыхавшись от стремительного спуска по лестнице. Он положил руку на грудь и, пытаясь восстановить дыхание, снова подумал, что легкий ветерок всегда предвещает трагедию.

 

2

Он бежал по улице Луны, рукой держась за грудь. Вдалеке он пытался разглядеть группу мстителей и поэтому не заметил Голиафа, выходящего из «Авеню». Он наскочил на него и отлетел с такой силой, что еле устоял на ногах. Он продолжил бег с колющей болью в боку.

— Что происходит? — крикнул великан вдогонку.

— Ничего. На нашу улицу пришла беда.

На бульваре в церкви францисканцев колокола пробили восемь раз. По тротуарам, пользуясь хорошей погодой, прогуливались обнимающиеся парочки, семьи и компании. Леандро разглядел в толпе голубой комбинезон Тано. Он устремился к нему, стараясь не задевать детей и на каждом шагу извиняясь. Прежде чем поравняться с Тано, он настиг нескольких мужчин, отделившихся от группы.

— Мы направляемся в «Долгое прощание», на случай если Беато вздумает вернуться на улицу, — пояснили они.

— А остальные? — спросил Леандро.

— Домой, к дону Браулио, чтобы решить, что делать дальше.

Он снова бросился бежать. Его сердце вырывалось из груди, а во рту стоял привкус крови. Достигнув особняка, он прижался к стене и несколько секунд пытался отдышаться. В это время соседи уже находились в садике с лекарственными травами. Дон Браулио раздал им мотыги и приказал сровнять его с землей. Когда от сада оставались лишь рыхлая земля и обрубки растений, хозяин «Авеню» достал из кармана лейку и сфотографировал мужчин, с бессильной злобой довершающих расправу над садом. Потом он пригласил их следовать за собой по тропинке, ведущей в особняк.

— Я открыл перед ним двери своего дома. Я предоставил ему свой сад. Я позволил ему выступать в «Авеню», чтобы он мог заработать свои гроши. Я обращался с ним как с братом. И чем он мне платит? Он залезает в постель к моей жене, пока я отдыхаю после обеда.

Они вошли в застекленную дверь и прошли по бесконечному коридору, по обе стороны которого стояли мраморные статуи. Соседи разглядывали все с открытым ртом, восхищенные роскошью, которая напоминала кинофильмы и обложки глянцевых журналов. Затем они поднялись по лестнице и попали в спальню — просторный зал квадратной формы, с лепниной на потолке и кроватью с балдахином в центре. Дон Браулио сорвал простыни с кровати и скомкал их. На выходе из спальни он заметил маленький разноцветный рюкзак, лежащий на комоде.

— Возьмите это, — приказал он и повел мужчин на террасу гостиной.

Он швырнул простыни на плиточный пол, попросил зажигалку и поджег их. Все в оцепенении наблюдали за дикой пляской языков пламени, в то время как дон Браулио раздавал бутылки с джином.

— Это для того, чтобы в последний момент нас не покинуло мужество, — пояснил он.

Мужчины начали пить жадными глотками. Дон Браулио фотографировал лица людей, искаженные спиртным. Кто-то передал бутылку Леандро. Тот отказался. Он пробился вперед и, пытаясь держаться в стороне от огня, призвал всех к спокойствию.

— Мне кажется, что мы можем зайти слишком далеко.

— Разумеется, очень легко так говорить, когда твоя жена не спит с другим, — ответил один из мужчин, не выпуская из рук бутылку.

— Пусть так, — настаивал Леандро, — но это не решение вопроса. Нам нужно всем разойтись по домам, успокоиться и собраться завтра, чтобы решить, что делать.

— Беато развлекался с моей женой на моей собственной кровати. И после этого ты хочешь, чтобы я остался дома и успокоился? — воскликнул дон Браулио. — Для чего? Чтобы он смылся и больше не появлялся в нашем городе? Извини, но я не согласен. Нужно разобраться с ним сейчас же.

— Я тоже застал свою жену с Беато как-то вечером в повозке. Ты не знаешь, каково это, Леандро, — вмешался Тано. — Я очень давно ждал этого дня и не успокоюсь, пока мы не покончим с ним.

В этот момент дон Браулио вспомнил о рюкзаке, найденном на комоде, и попросил его принести.

— Рюкзак принадлежит Беато, — пояснил он, открывая его.

Внутри были мешочки с лекарственными травами, флакончики с духами и бумажник с небольшой суммой денег и несколькими визитными карточками. На одной из них значился адрес пансиона «Небо» в старом квартале.

Действие алкоголя начинало сказываться. Мужчины осмелели, и им не терпелось выпустить на волю свою ненависть к Беато. Они толпой вывалили на улицу. В дверях дома дон Браулио их снова сфотографировал. Затем он повел их по темным улочкам к старому кварталу. Леандро следовал за ними в нескольких метрах, выбиваясь из сил. Его легкие жег огонь, а все его существо терзали подозрения. К путанице видений прошлой ночи добавилось новое, самое жестокое из всех, ранящее сердце: вдова Гуарас и Беато, обнаженные, сплетенные в объятиях любви.

 

3

Пансион «Небо» располагался на углу Пласа-дель-Тристе, и о его существовании напоминала только грубая деревянная вывеска, висевшая на балконе. Дон Браулио постучал в дверь. Открыла зрелая женщина развратного вида, одетая в передник и белую мужскую рубашку с закатанными рукавами, низко расстегнутую на груди.

— Вы случайно не знаете некоего Беато? — спросил дон Браулио.

— Нет, — сухо ответила женщина и при виде толпы людей попыталась закрыть дверь.

Дон Браулио просунул ногу в дверной проем и схватился за ручку двери.

— Точно?

— Точно, — ответила женщина спокойно.

— Беато? — послышался голос из глубины пансиона.

Дон Браулио, не переставая придерживать дверь, посмотрел поверх головы женщины и увидел старика в берете, сидящего в пустой столовой. На столе стоял глиняный кувшин и наполовину выпитый стакан вина. Старик поднял стакан и опустошил его залпом.

— Да, Беато, — повторил дон Браулио, — вы с ним знакомы?

— Еще бы я не был с ним знаком! — воскликнул старик, снова наполняя стакан. — Тот еще мерзавец!

Соседи плотнее придвинулись к дону Браулио, чтобы разглядеть старика.

— Он часто здесь бывает?

— Я уже сказала вам, что мы не знаем никакого Беато. Вы что, не видите, что старик пьян и несет всякий вздор? — вмешалась женщина и снова попыталась закрыть дверь. Но дон Браулио опять помешал ей это сделать.

Женщина метнула яростный взгляд на старика, который продолжал разговор, не обращая на нее никакого внимания.

— Каждый год. Обычно он приезжает в ноябре, во время бабьего лета. Но в этот раз он нас подвел.

— Он останавливается здесь?

Старик сделал глоток вина, встал из-за стола и подошел к двери.

— Нет, он здесь не останавливается. Сюда он только водит женщин. В любой час. Иногда нескольких за день. Какой безбожник! — заключил он не без восхищения в голосе. — Но я же сказал, в этом году он нас подвел.

Дон Браулио толкнул дверь и ворвался в тесную прихожую. Женщина и старик попятились и остановились возле входа в столовую.

— Мы хотим посмотреть комнаты.

— Вы уйдете, или я позову полицию, — предупредила женщина.

— Вы никого не позовете, — ответил дон Браулио, хватая женщину за руку. — Послушайте, мы просто хотим убедиться, что здесь нет Беато. Потом мы уйдем, я вам обещаю.

Женщина несколько мгновений раздумывала, упершись руками в бока и нервно постукивая по полу ногой. Потом из кармана передника она достала связку ключей и промолвила:

— Ладно. Вы можете пойти со мной. Остальные — на улицу.

— Вы слышали? — обернулся дон Браулио к мужчинам.

— Я тоже хочу присутствовать, — вмешался Леандро.

Дон Браулио покосился на женщину, которая нехотя согласилась. Соседи из прихожей потихоньку потянулись на улицу, а старик поспешил в столовую и прильнул к стакану.

— Ну и бабник этот Беато! — воскликнул он. — Ну и бабник!

Дон Браулио, Леандро и женщина остались одни в прихожей. Перед ними висело зеркало в человеческий рост в резной деревянной раме ручной работы. В его глади отражались порочного вида женщина и двое мужчин: один старый и изможденный, а другой пьяный, в халате и домашних тапочках.

— Вы всегда так ходите по улице? — полюбопытствовала женщина.

— Я застал Беато в постели с моей женой. Я не успел переодеться, — пояснил дон Браулио. — Она очень красивая… моя жена. Все здесь, — и он достал из кармана маленькую лейку с золотым корпусом.

— Верю. Давайте наконец поднимемся наверх и поскорее покончим со всем этим, — сказала женщина и начала подниматься по узкой лестнице.

— Некоторые посетители еще не пришли, — добавила она. — Сначала я покажу вам их комнаты, а затем те, которые заняты. Я буду рывком открывать дверь и делать вид, что ошиблась дверью. Понятно?

Они побывали во всех комнатах пансиона. В одной, принадлежавшей старику, выпивающему в столовой, стены были обклеены фотографиями голых женщин. Кровать была не убрана, а на столике располагалась богатая коллекция пузырьков с лекарствами вперемешку с эротическими журналами. В другой комнате они обнаружили мужчину в трусах, который ползал по полу на четвереньках. Его носки были натянуты до голеней, а на глазах была черная повязка. Женщина в подвязках и туфлях на каблуках ходила вокруг него с кнутом в руках. В комнате номер пять они застали молодого человека, склоненного над тетрадью. Он был так поглощен своим трудом, что даже не заметил вторжения. В комнате номер три их взглядам предстала женщина в мини-юбке и кружевных чулках. Ее лицо сновало между ног старика, который при этом безутешно плакал. В нескольких комнатах они обнаружили парочки, занимающиеся любовью. Но нигде ни следа Беато.

— Ну что, вы довольны? — спросила женщина, когда они вернулись в прихожую.

Старик продолжал одиноко выпивать в столовой. Теперь он снял берет. У него были водянистые глаза, а лицо и череп одного цвета с вином.

— Еще один вопрос, — сказал Леандро. — Когда Беато появлялся здесь, он никогда не приводил женщину с каштановыми волосами, грустным лицом и…

— Мне очень жаль. Обычно я не обращаю внимания на женщин, — грубо прервала его хозяйка пансиона.

— Да… разумеется, спасибо.

— Одну секунду, — сказала женщина и извлекла из передника две визитные карточки, такие же, как та, что лежала в рюкзаке Беато. — Возьмите, может быть, когда-нибудь вам захочется нас навестить.

Леандро категорически отказался, мотая головой. Дон Браулио сослался на то, что у него уже есть одна. Из гостиной снова донесся пьяный голос старика:

— Чертов Беато! Ну и бабник!

 

4

Пласа-дель-Тристе, несмотря на теплую погоду, вымерла. Вечером в понедельник здесь воцарилось затишье. Последние прохожие разбредались по домам. Решетки баров лязгали, ударяясь о мостовую. Вдалеке слышалось урчание мусорного грузовика. На углу, прислонившись к колоннам крытой галереи, ждали мужчины, передавая друг другу бутылки с джином.

— Его здесь нет! — издалека объявил дон Браулио, предваряя вопросы.

Кто-то протянул ему бутылку. Он сделал долгий глоток. Когда его организм уже не мог принимать спиртное, он отнял бутылку от губ и широко открытым ртом выпустил воздух. Он передал бутылку Леандро.

— Пей, — приказал он ему, — пей, а не то свихнешься.

Леандро покорно принял бутылку и сделал глоток. Огненная жидкость обожгла ему горло и пищевод. Тем не менее он снова поднес ее к губам и пил, пока на дне еще оставался джин. Мысль о том, что Беато мог соблазнить вдову Гуарас, отравляла ему душу. Он вообразил, как они ласкают друг друга в постели, и едва не сошел с ума от бешеной ревности. Он вспомнил мужчину, который ползал на четвереньках с завязанными глазами, мятые фотографии голых женщин в комнате старика, сумрачные лестницы пансиона. Перед ним возник образ Олимпии, улыбающейся, с юбкой, задранной до бедер, и Паниагуа, умоляющего, чтобы на сцену «Авеню» вернулась его жена. Что-то внутри него сломалось. Он снова прильнул к бутылке и перестал быть самим собой. Он превратился, подобно всем остальным, в марионетку, управляемую жаждой мести.

— Беато сейчас на улице Луны, — произнес он заплетающимся языком. — Скорее всего, его уже поймали.

— Рано или поздно он вернется в повозку. Там все его вещи, — рассудил мужчина безобидного вида.

— Он у меня дома, — вдруг изрек Паниагуа, который не раскрывал рта с начала преследования.

Они молча отправились в путь, толкая друг друга. С балкона «Неба» женщина наблюдала, как они прошли мимо галереи и покинули площадь.

— Жалкие рогоносцы! — процедила она сквозь зубы с выражением брезгливости на лице.

Потом она повернулась и вошла в пансион. Пустой балкон заливал свет белой и совершенно круглой луны. Деревянная вывеска, подвешенная на двух цепях, раскачивалась от порывистого ветра.

 

1

Всю ночь Голиаф утолял свой голод по Беатрис, но так с ней и не поговорил. Он не узнал, почему ее оторвали от него, где она живет, как проходят ее дни. Все это его не волновало. По-настоящему важным было то, что она сама его нашла и после ночи любви согласилась бежать с ним. Когда Голиаф шагал в «Авеню», он просто светился от счастья. Он горел нетерпением увидеть Беато и рассказать, что он нашел Беатрис. Он перешел дорогу, щуря глаза от полуденного солнца. Заходя в кинотеатр, он весело подпрыгнул, так что вздрогнул каждый сантиметр его огромного тела. В первый момент он просто увидел перед собой женщину, которая придавала смысл его жизни, рядом с мужчиной, который открыл ему волшебную сторону вещей. Поэтому он остановился в середине прохода и улыбнулся. Но когда он оглянулся по сторонам и понял, что зал пуст, все представилось ему в ином свете: Беатрис, с ребенком на руках, флиртовала с соблазнителем, который развенчал Голиафа в глазах женщин цирка.

— Извини, Голиаф. Я собирался тебя позвать, но что-то совсем заболтался, — произнес Беато, поднимаясь с корточек.

— Ну мне пора. До свидания и еще раз спасибо за представление, — сказала Беатрис и повернулась, чтобы уйти.

Заметив, что Беатрис отходит от Беато, Голиаф обрадовался. Но его радость была недолгой и сменилась глубоким разочарованием. Вместо того чтобы направиться к центральному проходу, где стоял он, Беатрис прижала ребенка к груди и поспешно удалилась по одному из боковых проходов. Голиаф пытался поймать ее взгляд, ждал знака в подтверждение их близости, но она ушла, пряча глаза.

— Давай отнесем все в фургон, а потом я пойду обедать к дону Браулио. Он снова хочет поделиться со мной травами и просит еще раз взглянуть на его жену, — сказал Беато со сцены, опираясь на ширму.

Сердце Голиафа сжалось. Он двинулся к сцене с безотчетным чувством, что приближается не к своему другу, а к самому заклятому из врагов. Он молча помог Беато собрать вещи, вернулся в повозку и там окончательно пал духом. Он сел за прилавок и погрузился в свои мысли. Перед его глазами мелькали картины предательства. Из оцепенения он вышел только ближе к вечеру. Лишь тогда он нашел в себе силы, чтобы взглянуть на вещи с другой стороны, и убедил себя, что у него нет причин для беспокойства. Было очевидным, что ребенок Беатрис предполагал наличие у нее мужа или любовника. Но не подлежало сомнению и то, что для союза с этим мужем или любовником ее оторвали от него. Ее вынудили связать свою жизнь с этим мужчиной, и она сделала это не по любви. Неоспоримым доказательством ее чувств к Голиафу было то, что она сама пришла в повозку, любила его до рассвета и согласилась уехать с ним, поставив крест на своем безрадостном существовании. Таким образом, ребенок ничего не менял. Просто одним участником побега становилось больше. Что касается Беато, в его встрече с Беатрис на самом деле не было ничего подозрительного. После представления зрители разошлись, а она задержалась в зале, чтобы поздороваться с Беато и выразить свою благодарность. И только пустота и полумрак зала превратили безобидный разговор в многозначительную сцену. Он был так воодушевлен этим новым взглядом на события, что искренне захотел над собой посмеяться. Он достал из коробки куклу, просунул в нее руку и спросил басовитым и в то же время смешным голосом:

— Кто я?

— Ты самый ревнивый влюбленный на свете, — ответил он себе дурацким кукольным голосом.

— А еще кто я?

— Ах да! Еще ты самый великий укротитель судеб!

На улице несколько детей раскрыли рот, наблюдая, как необъятный помощник Беато разговаривает с куклой. Они дружно залились смехом, и как далек был этот звонкий невинный детский смех от неумолимо приближавшихся трагических событий.

 

2

Он проверял микрофон на сцене «Авеню», постукивая по нему пальцем, когда его настиг женский крик. Несмотря на расстояние, которое отделяло его от улицы, и две двери, он отчетливо его расслышал. Крик прорезал густой вечерний воздух, пронесся над рядами кресел и влетел в его уши. Голиаф еще раз проверил микрофон и поставил за ним деревянный стул. Крики не прекращались, поэтому он вышел на улицу, чтобы посмотреть, в чем дело. На тротуаре толпились люди, и их взгляды были обращены в сторону повозки. На ступеньках гордо возвышался дон Браулио в домашней одежде.

— Я его убью! — взревел он.

С лицом, побуревшим от гнева, он спустился по лестнице и решительно двинулся по направлению к бульвару. Около булочной фрау Беккер к нему присоединилась группа людей. Голиаф побежал к повозке и на полпути столкнулся с Леандро. Он не понял, откуда тот взялся. Леандро внезапно вырос слева от него и воткнулся ему в бок. Прежде чем Голиаф успел извиниться и спросить, все ли с ним в порядке, Леандро уже снова припустил вслед за доном Браулио.

— Что происходит? — крикнул Голиаф вдогонку.

— Ничего. На нашу улицу пришла беда.

В повозке Голиаф обнаружил женщину, лежащую на полу лицом вниз посреди разбитых флакончиков с духами. Она уткнулась лицом в руки и судорожно всхлипывала. У нее было красивое упругое тело и золотистая кожа. Голиаф наклонился, чтобы помочь ей встать, но его внезапно охватил стыд. На ней был лишь прозрачный пеньюар, почти не скрывавший ее наготы. Если бы он поднял ее, то легко мог бы разглядеть все ее прелести. Он замер, созерцая ее и ничего не делая, пока в повозку не ворвалась Сирсе и не взяла инициативу в свои руки.

— Эй, что ты там разглядываешь? — крикнула она. — Давай-ка помоги мне!

Трепетная и неприкосновенная красота женщины, которая поначалу его заворожила, отступила на второй план: перед ним было грустное зрелище обесчещенной женщины. Горячее тело с шелковистой кожей, при виде которого он несколько секунд назад потерял дар речи, вдруг лишилось всей сексуальной притягательности. Он поднял женщину с пола и помог укрыться халатом, который Сирсе принесла из магазина. Она вытерла лицо, мокрое от слез и духов, и зачесала назад волосы.

— Держись за мое плечо и поосторожнее со стекляшками, — предупредила ее Сирсе, крепко держа за талию, и, обращаясь к Голиафу, добавила: — Она будет у меня дома, пока все не закончится.

— Так что происходит? — спросил Голиаф.

— Ничего хорошего. Спроси у Беато, если когда-нибудь его увидишь.

Голиаф вслед за женщинами покинул повозку. Рядом с тротуаром их поджидала полицейская машина, окруженная изумленными жителями улицы Луны. За рулем был тот же усатый полицейский, которого Беато вылечил от зубной боли пятнадцать лет тому назад. Не выходя из машины, он знаками подозвал Сирсе.

— Что произошло?

— Ничего, Августин. Ничего по сравнению с тем, что может произойти.

— Прекрати говорить загадками, Сирсе, и объясни, в чем дело.

— Они охотятся за Беато.

— С какой стати?

— Мужчины говорят, что он годами спит с их женами и что все дети на улице Луны от него.

— Это бред.

— Возможно. Но дону Браулио так не кажется. Он притащил ее за волосы из дома, — добавила Сирсе, кивая головой в сторону жены дона Браулио, которая прятала лицо в отворотах халата.

— Куда они отправились?

— Понятия не имею.

Полицейский высунул локоть из окна машины и, приглаживая рукой усы, напряженно думал.

— Ладно, — сказал он, заводя машину, — посмотрим, что можно сделать.

— Как дела дома? — спросила Сирсе, не отходя от машины.

— Хорошо, все хорошо.

— Как Эстела?

— Хорошо, спасибо.

Машина медленно тронулась. Сирсе не отставала от нее на протяжении нескольких метров, увлекая за собой жену дона Браулио. Потом она остановилась и крикнула:

— А дети? Как дети?

Ее вопрос остался без ответа. Машина рванула вперед. Достигнув конца улицы, она повернула налево и исчезла в облаке плохих предзнаменований.

 

3

Перед глазами Голиафа сгустился зловещий туман, который мешал ему различать что-либо вокруг. Люди, машины, здания — все было как на нечеткой фотографии. Звуки едва просачивались в мозг, приглушаемые тем бесконечным расстоянием, которое отделяло его от мира. Словно в затмении, он пересек улицу и зашел в «Долгое прощание». Он был встречен доносящимся как будто издалека звоном колокольчика и внезапным молчанием всех присутствующих. Он нашел свободную табуретку в конце барной стойки.

— Бутылку рома и стакан, — попросил он, и его голос показался ему таким слабым и чужим, что он повторил просьбу, чтобы убедиться, что вообще что-то сказал.

— Жажда, да? — поинтересовался Галиано, выполняя заказ.

— Тени — вот что это такое. Над нами сгущаются тени, — ответил Голиаф, наполняя стакан и опустошая его залпом.

Он снова себе налил и оглянулся по сторонам. Сквозь дымку он увидел длинную деревянную стойку, ряды пыльных бутылок с пожелтевшими от времени этикетками, огромную картину, на которой была изображена нахальная красная мельница над толпой безликих мужчин и женщин с зонтиками. Он услышал стук костяшек домино по мраморной поверхности стола, звон стаканов, легкое жужжание телевизора. Он почувствовал запах пролитого вина, сигаретного дыма, застоявшейся мочи в туалете. Он коснулся пальцами холодного стекла бутылки и плотного воздуха, в котором сквозили подозрительные взгляды. Он поднял стакан и произнес:

— За любовь!

Когда пришли люди, искавшие Беато, Голиаф был уже пьян. Ему хватило ясности ума только для того, чтобы осознать, что он никогда не пополнит ряды этих мужчин. Он не разделит их ненависть и не будет охотиться на Беато.

— Где он? — спросили его.

Голиаф посмотрел поверх их голов и в грязном зеркале бара увидел, как Беато прокрался по тротуару и исчез за повозкой. Голиаф подумал, что кто-то сейчас поднимет тревогу и все кинутся за ним, но никто даже не пошевелился. Голиаф понял, что Беато видел только он.

— Я не знаю, но это точно волшебство, — сказал он и разразился громким хохотом пьяного здоровяка.

Он поднялся с табуретки и заплатил за ром. Подойдя к двери, он помахал всем рукой на прощание. Когда он оказался на улице, все его чувства были притуплены. Возле грузовика его вырвало. Ненадолго стало легче. Из кармана брюк он достал ключи и долго пытался выбрать нужный. Когда ключ в конце концов был найден, его снова разобрал смех. Он открыл заднюю дверь и повалился на матрас.

— Волшебство! — прокричал он и, даже засыпая, не переставал смеяться.

 

1

Долгие месяцы его кровь была заражена ненавистью и жаждой мести. В его венах бежал мутный бурлящий ручеек, который отравлял все на своем пути и искал возможности вырваться наружу. Теперь, когда он пьяный шагал в компании обманутых мужей, этот поток вышел из берегов и сочился из каждой поры его кожи.

Мужчины двигались все быстрее, а за ними следил бесстрастный глаз луны, застывший посреди черного неба. Их тела обдувал освежающий ветер, который постепенно усиливался, предвещая бурю. Они передавали друг другу бутылки и пили на ходу, не обращая внимания на то, что спиртное текло по лицу и по одежде. Дон Браулио уже давно не заботился о том, чтобы затягивать пояс кимоно. Пояс болтался, выпущенный из петель, и халат волнообразно колыхался на ветру. Из-под расстегнутой пижамы торчал круглый и безволосый живот. Дон Браулио постоянно обгонял процессию и делал снимки. Вспышка ослепляла людей, на секунду выхватывая из ночной тьмы очертания домов и деревьев.

Они миновали старый ангар и булочную фрау Беккер. Когда они достигли повозки Беато, к ним присоединились те, кто ждал в баре. Паниагуа осмотрел дом на колесах и, удостоверившись, что он был пуст, повел мужчин в свой подъезд и затем по лестнице на свой этаж. Он остановился у дверей квартиры и знаком попросил всех замолчать. Изнутри не доносилось ни звука. Было слышно только учащенное дыхание пьяных мужчин. Очень осторожно он вставил ключ в замочную скважину, повернул его и толкнул дверь. Беато сидел на диване в гостиной рядом с детьми; Беатрис выходила из спальни с дорожной сумкой в одной руке и ключами от машины в другой. Завидев на пороге мужчин, она выронила из рук сумку и подбежала к детям. Мужчины накинулись на Беато и все вместе начали его бить. Они пинали его, молотили кулаками, рвали на нем одежду, царапали ему лицо. Они изливали свое бешенство, в то время как Беатрис кричала, удерживаемая Леандро, а дон Браулио кружил по комнате, делая снимки, как репортер во время вооруженного конфликта. Когда наконец мужчины устали наносить удары, узнать Беато было невозможно. Ничего не осталось от того красивого лица, которое привлекало женщин. Ему выбили зубы. Из уголков губ стекала кровь, смешавшаяся со слюной. Глаза заплыли. Скулы с лопнувшими сосудами превратились в два фиолетовых пятна, покрытых каплями пота.

— Нужно отнести его на улицу! — произнес Паниагуа.

В этот момент Беатрис вырвалась из рук Леандро и устремилась к Беато, чтобы прильнуть к изуродованному телу. Паниагуа преградил ей путь и вне себя от ярости ударил ее кулаком по лицу. Она отлетела назад, натолкнулась на стул и без чувств повалилась на пол.

— В ангар его! — прокричал дон Браулио, заряжая фотоаппарат новой пленкой.

Паниагуа схватил Беато за волосы и поволок на лестничную площадку, а затем по ступеням на улицу. Из последних сил Беато попытался защититься. Он постарался ударить Паниагуа, но лишь слегка задел его щеку. На него снова навалились и избивали ногами до тех пор, пока он не перестал двигаться. Затем его взяли за руки и за ноги и понесли, как мешок, сквозь зловещую тьму. Шум драки заставил соседей прильнуть к окнам. Большинство молча наблюдало за тем, как убивали Беато. Лишь изредка доносились голоса с просьбой оставить его в покое или, наоборот, не жалеть и покончить с ним поскорее. Это были приглушенные голоса пассивных участников мести, трусливый шепот. Некоторые, самые безрассудные, выскочили на улицу и последовали за Паниагуа и остальными к ангару.

 

2

Ангар находился в самом начале улицы, рядом с двухэтажным домом, уже полвека назад брошенным на произвол судьбы. Он занимал угол сада, такого же запущенного, как и дом. От тротуара его отделяла каменная стена и железная дверь без замка. Беато оставили лежать в саду посреди сорняков. Леандро указал на него пальцем и, обращаясь к только что прибывшим, провозгласил:

— Этот человек обманул нас всех. Он заслуживает того, что с ним происходит.

У Леандро был голос выпившего человека, но он не потерял своего авторитета покровителя улицы Луны. Шепот прекратился. Какая-то женщина подошла к Беато и плюнула ему в лицо. Плевок попал ему в переносицу, и по обе стороны от носа потекла мутная жидкость, в которой, казалось, скопилась вся желчь обманутых женщин. Паниагуа поднял Беато с земли и швырнул вглубь ангара. Его обезображенное тело ударилось о дверной косяк, развернулось, глухо стукнулось о дальнюю стену и сползло на пыльный пол.

— Пусть кто-нибудь принесет цемент и кирпичи! — приказал дон Браулио.

Беатрис вышла из подъезда как раз в тот момент, когда дверной проем ангара начали закладывать кирпичами. Ее левая щека вспухла, а между верхней губой и носом застыла кровь. На ее лице были явные следы побоев, но оно не выражало боли. Напротив, оно излучало глубокое и отстраненное спокойствие человека, разгадавшего свое будущее. С прямой спиной и высоко поднятой головой она прошла мимо Паниагуа и остановилась рядом с мужчинами, которые клали кирпичи. С каждым новым рядом кирпичей ветер усиливался и ощутимо холодало. Черное небо заполнилось тучами, которые проносились перед луной, время от времени ее заслоняя и создавая странный эффект молний без дождя. Когда кладка кирпичей была на уровне пояса, холод начал проникать людям под одежду, а из глубины ангара послышался жалобный стон Беато. В сад неслышно проник Голиаф и остановился за спиной Беатрис, которая, не обращая внимания на его присутствие, взглянула на Паниагуа и крикнула:

— Я останусь с ним!

Она переступила через невысокую пока кирпичную стену сперва одной ногой, затем другой и осталась неподвижно стоять по ту сторону стены, устремив взгляд в сад. Паниагуа скомандовал мужчинам продолжать работу. Постепенно, кирпич за кирпичом, Беатрис исчезала из виду. Сначала скрылась ее талия, затем грудь и наконец плечи. Видно было только ее лицо, когда к ней медленно приблизился Голиаф. Несколько человек бросились к нему, чтобы его остановить. Но Леандро, уверенный, что Голиаф не помешает их мести, сделал им знак не двигаться. Беатрис что-то сказала ему на ухо. Голиаф отошел от стены и покинул сад, горько плача.

Они продолжали класть кирпичи, и в конце концов осталось место лишь для последнего. Дон Браулио кинул в отверстие свою лейку с золотым корпусом и проявленную пленку, которую он достал из кармана кимоно. Затем был положен последний кирпич, и Беатрис пропала. Луна окончательно спряталась за тучами. Ветер усилился, и из туч на улицу посыпались стрелы дождя. В темноте раздался тревожный вой полицейской сирены. Люди второпях покинули сад и разбежались по домам. Повозки уже не было на тротуаре, но из-за поспешного бегства, никто этого не заметил.

 

3

Стул, о который споткнулась Беатрис, валялся вверх ногами в углу гостиной. Журнальный столик был опрокинут. Пол и кресла были усеяны осколками фарфора и стекла. Торшер лежал на диване, а его плафон был разбит вдребезги. Возле него, в самом эпицентре бедствия, младший ребенок играл с горлышком разбитой бутылки. Паниагуа отнял опасную игрушку и оставил ее на телевизоре. Он осмотрел все комнаты в поисках старшего, но не нашел его. Встревоженный, он поднялся к Исабель и позвонил в дверь. Исабель вышла в ночной рубашке.

— Ребенок у тебя?

— Нет. Что там за суматоха? Что происходит?

Паниагуа извинился и, не обращая внимания на вопрос, спустился на первый этаж к вдове. Ее не было дома. Пока он поднимался по лестнице, он вспомнил о дорожной сумке, которую Беатрис уронила на пол гостиной. Он тщетно искал ее по всем углам квартиры. Угнетенный, неспособный разобраться в происходящем, он выглянул в окно и увидел, как по пустынной улице проехала полицейская машина. Она ехала без сирены, но с зажженной мигалкой на крыше, которая беспрестанно вращалась и бросала отсветы лучезарно-голубого света, разрезающие завесу дождя и озаряющие мокрую мостовую, лица людей в окнах, безлюдный тротуар. Паниагуа снова вышел из дома и бросился бежать к ангару. Кирпичную стену снесли и внутри никого не было. Оставался только темный след от тела Беато на пыльном полу. Он зашагал домой неспешно, неожиданно протрезвев, чувствуя на спине холодные плети дождя и взгляды соседей.

Некоторое время он с рвением наводил порядок в гостиной. Он предался этому занятию с одержимостью. Под внимательным взглядом ребенка он вернул мебель на свои места, собрал осколки фарфора и стекла, вытер пятна крови, вытряхнул ковер, подмел пол. Закончив уборку, он снял влажную рубашку и швырнул ее в корзину с грязным бельем. Ребенок заплакал. Паниагуа отвел его на кухню и накормил остатками каши из бутылочки, которую обнаружил в холодильнике. Потом он взял его на руки и расположился на диване. Он включил телевизор и убрал звук. Всю ночь он не смыкал глаз, сидя с ребенком на коленях, поглощенный созерцанием безмолвных образов. Первые лучи рассвета подтвердили ему, что Беатрис уже не вернется, что на этот раз не было покрывала из черного бархата, способного заставить ее появиться перед его глазами. Он посмотрел на ребенка. Как никогда раньше, он показался ему живой копией своего отца. Он выключил телевизор и разразился рыданиями. Он плакал от неопределенности. Лишившись того, что делало его несчастным, он лишился всего. Он плакал, видя, что его жизнь рушится, что она разлетается на тысячу пылеобразных частиц и оседает по всем углам дома.

 

1

— Цемент и кирпичи!

Голос управляющего нарушил тишину идиллической долины. На лазурном небе не было ни облачка. Свежий ветерок гнал волны по зеленым лугам, на которых паслись черные и белые коровы. На косогоре возвышался недостроенный дом, посреди ковра из травы и маргариток. Возле двери, укрывшись от солнца под портиком из ароматной древесины, Голиаф обедал в окружении своих родных. Возле него сидела Беатрис, на другом конце стола — его родители, а сбоку — Мария, хозяйка парфюмерной лавки. Все улыбались и глядели на океан зеленых дюн, раскинувшийся перед их глазами. На тропинке, ведущей к дому, показался мужчина, который толкал впереди себя тачку с кирпичами. На полпути он остановился, отпустил тачку и помахал им рукой.

— Давай-ка сюда кирпичи! — крикнул управляющий с крыши дома.

Мужчина охотно кивнул головой, улыбнулся и продолжил свой путь, пропадая из вида и снова появляясь на вершинах холмов, насвистывая веселую песенку. Неожиданно небо заполнилось черными тучами. Коровы в панике бросились бежать и покинули пейзаж. Человек с тачкой больше не появился между холмов. Полуденный зной сменился пронизывающим холодом и ураганным ветром. Голиаф прижал к себе Беатрис, чтобы защитить ее и согреть.

Он проснулся на матрасе в грузовике, объятый безотчетным страхом. Его голова кружилась, а к горлу подкатывал новый приступ тошноты. Он не без труда поднялся и вышел на улицу. Борясь с тошнотой, он попытался разгадать причину внезапно наступившего холода. С другого конца улицы он услышал крики и зашагал в их сторону, по пути опираясь на стоящие у тротуара машины, превозмогая головную боль, которая сдавливала ему виски. С каждым шагом запах Беатрис перебивал в его голове все звуки. Дойдя до заброшенного дома, Голиаф толкнул железную дверь и вошел в сад. Несколько соседей закладывали кирпичами дверной проем ангара, изнутри которого послышался предсмертный стон. Беатрис была среди тех, кто наблюдал за происходящим. Голиаф подошел к ней со спины и вдохнул ее запах. Он поднял руку и потянулся к ее плечу. Он был уже готов к ней прикоснуться, когда она сделала шаг вперед и крикнула:

— Я останусь с ним!

Рука Голиафа застыла в воздухе. Он с ужасом понял, что Беатрис имеет в виду совсем не его, а стон, донесшийся из ангара, принадлежит Беато. Правда обрушилась на него, словно чудовищный горный обвал. Он вдруг понял, что многолетний поиск был бессмысленным, что Беатрис предпочитала смерть с Беато жизни с ним, с Голиафом. Полностью уничтоженный, он безмолвно взирал на то, как ее тело постепенно скрывалось за кирпичами, пока на виду не осталось только ее лицо. Тогда он медленно подошел к Беатрис, думая, что кто-нибудь попытается его остановить. Но он беспрепятственно достиг стены и заглянул ей в глаза.

— Твой сын у меня дома, в подъезде напротив повозки. Забери его.

Голиаф отошел от стены, в последний раз взглянул на Беатрис и ушел, рыдая как дитя.

 

2

Его дальнейшие действия имели мало общего со здравым смыслом и объяснялись скорее инстинктом. Он повиновался порыву, более могущественному, чем голос рассудка, и более поспешному, чем любое умозаключение. Подъезд был открыт. Он поднялся по ступеням, следуя за пятнами крови Беато. Дверь в квартиру тоже была открыта. На полу гостиной, посреди полного беспорядка, сидели двое детей. Он узнал своего сына по светлым волосам и большим голубым глазам. Рядом валялась дорожная сумка. Он рывком открыл молнию: сумка была набита детской одеждой. Он взял ребенка и сумку и отнес их в повозку. Ногой выбил клинья из-под колес. Взялся руками за крюк и перетянул повозку на другую сторону дороги, где прицепил ее к грузовику. Затем он посадил ребенка, завернутого в одеяло, на переднее сиденье, сел за руль, завел мотор и сорвался с места.

За каменным мостом по лобовому стеклу застучали первые капли дождя, и ребенок уснул. Голиаф, не оглядываясь, гнал машину сквозь темноту. Вокруг шуршали белые струи воды. Утром, после бесконечных изгибов дороги, они приехали в порт. Это был причудливый мир подъемных кранов, судов и контейнеров, который источал сильный запах моря. Голиаф нашел корабль, готовившийся отправиться в трансатлантический рейс. Капитан, сухощавый мужчина с лицом, загрубевшим от ветра и морской соли, согласился помочь им с документами и взять их на борт, включая грузовик и повозку, если Голиаф будет мыть полы на судне и развлекать экипаж во время плавания. Голиаф улыбнулся и показал ему пустую ладонь. Затем он сжал руку в кулак, а когда разжал, из нее вылетели два воробья, которые на глазах изумленного морского волка, чирикая, растворились в голубом небе.

 

1

Был положен последний кирпич, и ангар погрузился во тьму. Шагнув в сторону Беато, Беатрис словно занесла ногу над пропастью. Она протянула руку в темноте, чтобы прикоснуться к его истерзанному телу, но обнаружила только пустоту. Она несколько раз произнесла его имя. Ее голос дерзким эхом отдавался в пространстве, лишенном системы координат. Она сделала еще несколько шагов, остановилась и подождала, надеясь, что Беато придет сам и будет любить ее во мраке. Но Беато не пришел. Пришел только дождь, который начал барабанить по оцинкованной крыше ангара. Вскоре послышался приближающийся вой полицейской сирены. Затем звук сирены внезапно смолк, и из дверного проема на голый пол обрушились кирпичи. Они упали отвесно, поверх лейки с золотым корпусом и пленок и подняли густое облако пыли. В образовавшийся пролом проник свет фонаря, который ослепил Беатрис больше, чем сама темнота.

— Ты подожди здесь. Я добью этого подонка, — произнес мужской голос.

Пучок света скользнул по полу, стенам, потолку и, не найдя того, что искал, сосредоточился на Беатрис.

— Где он?

— Не знаю, — ответила Беатрис едва слышно.

С улицы проникал запах мокрого асфальта. Яростный ливень теперь сопровождался порывистым ветром, который пригоршнями рассыпал капли по крыше. Беатрис направилась к дверному проему, когда человек с фонарем зашел в ангар. Поравнявшись с ним, Беатрис узнала Августина, полицейского, обычно патрулировавшего район. В руке он держал резиновую дубинку, а фонарем освещал угол, где до этого лежал Беато.

— Куда, черт возьми, подевался этот тип! — воскликнул он с досадой.

Его напарник, подросток в полицейской форме, ждал на улице рядом с машиной. Завидев Беатрис, он потянулся рукой к виску, чтобы отдать честь, но женщина даже на него не взглянула. Она бросилась бежать под дождем. Она пересекала сверкающие от дождя улицы и примолкшие площади. Оставила позади парк, в котором царило буйство пробужденных дождем запахов. Она неслась сквозь незнакомый город, где не было ни дорожного движения, ни тротуаров, ни светофоров. Она прибежала на станцию, выбившись из сил. Какой-то поезд нетерпеливо гудел у дальней платформы.

Она пересекла пути по подземному переходу и заскочила в вагон за несколько секунд до того, как двери закрылись. Она зашла в какое-то купе и села у окна. По мере того как поезд набирал скорость, силуэты зданий размывались и на их месте возникал водоворот огней. Когда город остался позади и огни исчезли, поезд двинулся навстречу ночи.

— Куда идет этот поезд? — спросила она женщину, дремавшую напротив.

— В Лиссабон.

Она никогда не была в Лиссабоне и попыталась нарисовать его в своем воображении. Она закрыла глаза и представила прекрасный теплый город, купающийся в солнце и море. Там ей будет хорошо, подумала она, а потом за ней придет Беато.

 

1

Он добрел до дома и там уснул мертвым сном. Его подкосили выпитое спиртное и потрясение от случившегося. Он проснулся только к полудню, и вчерашняя расправа представилась ему просто пьяной выходкой. Отупляющая дымка перед глазами растаяла, и на смену ей пришло похмелье вместе с болезненной ясностью ума. Он сел на край кровати, опершись руками на колени, и уставился взглядом в пол. Перед его глазами одна за другой возникали картины вчерашнего позора, которые заставили его содрогнуться. Он был сам себе противен. Леандро встал с кровати с твердым намерением вызволить Беато и Беатрис из их бессмысленного заточения. На лестничной клетке он столкнулся с Августином. Тот шел к нему рассказать о том, чем закончились события в ангаре. Беато исчез как по волшебству. Жена Паниагуа пустилась в бега, и ни ее муж, ни родители не знают, где она.

— Сегодня улица кишит журналистами. Я не удивлюсь, если они будут тебе надоедать.

— А что с Голиафом?

— Несколько человек видели, как он скрылся с повозкой и старшим сыном Паниагуа. Не знаю, куда катится мир. Ах да! — он протянул Леандро полиэтиленовый пакет, в котором лежали фотоаппарат с разбитым объективом и пленки. — Я нашел это среди кирпичей. Делай с ними что хочешь.

Леандро поблагодарил его и вернулся в квартиру. Несколько секунд он стоял в прихожей, привалившись спиной к двери, обдумывая свои дальнейшие действия. Затем он бросил пакет в мусорное ведро, отключил телефон и снова залез в кровать. Не обращая внимания на звонки в дверь, то бодрствуя, то проваливаясь в сон, не замечая смены дня и ночи, он провел там трое суток. Анализируя свою жизнь, он перебирал неоднородный материал, из которого были слеплены его дни, и отбрасывал в сторону то, что было лишним, что не имело никакого отношения к глубинным порывам его души. По мере того как росла гора отходов, все явственнее проглядывала правда. Когда наконец через три дня Леандро поднялся с постели, он уже знал, чем будет руководствоваться до конца своих дней. Он зашел в ванную и попытался придать себе хоть сколько-то благообразный вид. После душа он встал перед зеркалом и намазал лицо кремом для бритья. Почти инстинктивно он протянул руку и включил маленькое радио на стеклянной полке. Специальный корреспондент объявлял о конце войны. Прежде чем он закончил свой рассказ, Леандро выключил радио и принялся за бритье.

— История подошла к концу, — сказал он сам себе.

Приведя себя в порядок, он выглянул в окно и убедился, что на улицу Луны вернулась зима. Он оделся и поудобнее устроился в кресле. Открыв свой дневник, он сделал последнюю запись: «28 февраля. Беато ушел навсегда. Непонятно, как улица будет обходиться без него». Следующий чистый лист он вырвал и начеркал записку вдове Гуарас, в которой назначал ей свидание субботним вечером в одном из кафе в центре города. На бумагу он пролил несколько капель сандаловых духов, вложил ее в конверт, накинул пальто и вышел из дома. Спускаясь по лестнице, он почувствовал, что очень слаб. Он решил перекусить в «Долгом прощании». Как только его силы будут восстановлены, он сможет полностью посвятить себя увлекательной науке любви. Как он выяснил за последние три дня, только она придавала хоть какой-то смысл его пресному существованию театрального капельдинера.