Ни веселый хоровод снежинок, кружившихся за окном, ни фантастические узоры, нарисованные морозом на окне, не могли отвлечь Павла Фитина от мрачных мыслей. Печальными глазами он смотрел перед собой, и пальцы его невольно сжимались в кулаки. Огромные окна соседних зданий зияли мрачной пустотой. За ними, в глубине, угадывались пулеметные гнезда. Напротив, в сквере у Политехнического музея, притаилась зенитная батарея. Над Кремлем гигантскими серыми тушами висели аэростаты. Москва ощетинилась стволами зенитных орудий, выставила противотанковые «ежи» из железнодорожных рельсов, опутанных колючей проволокой. Одно обнадеживало – по стылым пустынным улицам медленно двигалась длинная серо-белая вереница грузовиков, в кузовах которых сидели одетые в тулупы бойцы-сибиряки. Прямо с колес – с Казанского вокзала свежее пополнение направлялось на фронт, чтобы поддержать сильно поредевшие, измотанные в боях части. Описав петлю по площади Дзержинского, колонна скрылась из виду, держа путь на запад. Там, всего в двух десятках километров от центра Москвы, гитлеровские войска предпринимали недюжинные усилия, чтобы прорваться к столице.

Но не об это сейчас думал Фитин. Мысленно он находился в Америке. И в Вашингтоне, и в Нью-Йорке советские разведчики делали все возможное и невозможное, выполняя поставленную Вождем задачу – сковать действия японцев, не допустить их нападения на восточные границы Родины. От результата этой работы зависело многое, в том числе и жизнь самого Фитина.

Начатая меньше месяца назад одна из самых секретных операций управления разведки находилась на грани провала. Группа Дервиша совершила, казалось, невозможное: добыла важнейшие сведения о планах японского командования, а дальше дело катастрофически застопорилось. Ведущий нелегал НКВД в США Грин – Ицхак Ахмеров дважды безуспешно пытался подвести к обсуждению этой информации Гарри Гопкинса, советника президента США, но тот каждый раз уходил в сторону от разговора. Заверения Ахмерова о том, что его личные отношения с Гопкинсом дают надежду на положительный результат, служили слабым утешением. Нужен был конкретный и, самое главное, только положительный результат.

Время катастрофически убывало, и операция балансировала на грани фатального провала. Все возможные варианты ее активизации были уже проанализированы, но не один из них ни на шаг не приблизил к цели.

Фитин возвратился к столу и принялся заново перечитывать разведывательные донесения, надеясь, что за пропущенной ранее деталью, мелочью может всплыть неожиданное решение, способное радикально изменить ситуацию. Первой на глаза попалась та самая злополучная радиограмма Грина, в которую его ткнул носом нарком.

«Грин – Центру

№ 4217

17. 11. 1941 г.

По сведениям хорошо информированных источников, близких к госсекретарю Корделлу Хэллу и советнику президента Гарри Гопкинсу, империалистические круги США и Японии в обстановке строжайшей секретности продолжают вести тайные переговоры с целью заключения сепаратной сделки.

Так, в середине августа 1941 года послу Японии в США Китисабуро Номуре был передан меморандум президента Рузвельта. По нашим данным, в нем содержится предупреждение японскому правительству о том, что США оставляют за собой право применить все меры, которые будут сочтены необходимыми, если японская сторона предпримет шаги в проведении политики военного господства при помощи силы или угрозы ее применения.

Меморандум вынудил японскую военщину продолжить переговоры, прерванные Хэллом в июле из-за вторжения Японии в Индокитай. Целью переговоров является организация личной встречи главы японского правительства с президентом Рузвельтом в интересах урегулирования спорных вопросов.

В ноябре, ориентировочно пятнадцатого числа, более точными данными мы не располагаем, в Вашингтон прибыл бывший посол Японии в Германии Курусу, который неоднократно встречался с Хэллом. Точное содержание встреч пока установить не удалось. Вместе с тем по некоторым признакам можно судить о том, что эти переговоры направлены против СССР.

Источник Гордон докладывает, что Гарри Гопкинс однажды упомянул о своей частной беседе с Рузвельтом, которая касалась положения на Тихом океане. Президент провел аналогии с футбольной игрой. По его словам, „здесь в данный момент основными игроками являются русские, японцы, китайцы и, в меньшей степени, англичане; мы же вступим в игру, когда форварды выдохнутся, чтобы забить решающий гол“…».

В этом месте шифровки стояли два жирных знака – вопросительный и восклицательный, а ниже шла короткая и выразительная резолюция. Обычно аккуратный почерк Берии на этот раз напоминал каракули пьяного. Буквы наползали друг на друга, знаки препинания жирными кляксами расплывались по листу. В нескольких местах перо прорвало бумагу. Нарком явно был в бешенстве.

«Т. Фитин!

Вы проявляете преступную медлительность! Операция находится на грани срыва! До настоящего времени не найдено надежных подходов ни к Хэллу, ни к Гопкинсу. Прошу принять энергичные меры, но задачу выполнить в срок! Пора дать этим футболистам по ногам, а лучше по яйцам. СССР – не футбольный мяч, который могут себе позволить пинать инвалиды!»

В оставшейся части шифровки содержались сухие цифры. Резидент сообщал, что экспорт из США в Японию по годному для переработки металлическому лому, несмотря на эмбарго, вырос к концу октября почти в четыре с половиной раза, а по чугуну и листовой стали – втрое. Американцы спешили оснастить военную машину Японии, видимо, в тайной надежде направить ее на Россию.

«Все норовят поживиться за наш счет, а свою прибыль, как и в империалистическую, оплатить русской кровью. Мало того что Гитлер из кожи вон лезет, чтобы натравить на нас Японию, а тут еще эти хреновые союзнички норовят ее в спину подтолкнуть», – с ожесточением подумал Фитин.

Подтверждение своим невеселым мыслям он находил в разведдонесениях швейцарской и голландской резидентур, с ними перекликались и сообщения из Берлина, отправленные агентами Корсиканцем и Старшиной. Министр иностранных дел Германии Иоахим Риббентроп и посол в Токио Отт требовали от нового министра иностранных дел Японии Сигенори Того, в октябре 1941 года вошедшего в кабинет генерала Тодзио, немедленного начала военных действий на Дальнем Востоке, и тот обещал не затягивать.

В этой схватке не на жизнь, а на смерть ни усилия дипломатов Молотова, ни усилия советских разведчиков пока не приносили успеха. Времени, чтобы выполнить задачу Сталина, почти не оставалось, счет шел уже на недели, даже на дни. Япония, подталкиваемая с разных сторон Германией и США, балансировала на грани войны. Казалось, еще одно небольшое усилие, и она, потеряв равновесие, обрушится мощью отмобилизованных дивизий на Дальний Восток и Сибирь.

«А если это произойдет завтра? – Фитина бросило в жар. – Кто будет противостоять Квантунской армии? Пограничники? Наспех обученные части резервистов?»

Чуть меньше трех недель назад Верховный главнокомандующий решился вывести из региона и перебросить под Москву шестнадцать самых боеспособных дивизий. Операция проводилась в глубочайшей тайне, и пока, по данным харбинской резидентуры, японцы о ней не знают.

В том-то и дело, что пока… – но об этом даже не хотелось думать.

Фитин в сердцах отбросил радиограмму. Надо смотреть правде в глаза, возлагаемые на резидентуру надежды не оправдались. Разведчикам удавалось добывать данные, которые проливали свет на американо-японские отношения лишь частично. Агенты пользовалась второстепенными источниками, а значит, о каком-либо влиянии на ход переговоров между американцами и японцами не могло быть и речи.

В чем крылись причины неудачи? Кадры, вздохнул Фитин. Кровавый тридцать седьмой год косой прошелся по закордонным резидентурам Разведывательного управления Генштаба Красной Армии и НКВД, уцелело лишь шесть резидентов. Мощнейшая агентурная сеть, созданная еще при Дзержинском и усиленная стараниями начальника Иностранного отдела НКВД Артузова и руководителя Разведывательного управления Красной армии Берзина, рассыпалась, исчезла вместе со смертью наставников.

Артузов (Фраучи) Артур Христианович

Из личного дела А. Артузова

Артузов (Фраучи), Артур Христианович (02.1891, д. Устиново Кашинского уезда Тверской губернии – 21.08.1937). Родился в семье кустаря-сыровара, швейцарского эмигранта. В анкетах национальность указывал по-разному: итальянец, швейцарец. В 1909 г. окончил с отличием новгородскую классическую гимназию. С мая 1909 г. по февраль 1917 г. учился в Петроградском политехническом институте. С февраля по июль 1917 г. инженер-проектировщик Металлического бюро В. Е. Грум-Гржимайло, г. Нижний Тагил; с августа по декабрь 1917 г. инженер-проектировщик Металлического бюро В. Е. Грум-Гржимайло, г. Петроград. С декабря 1917 г. по март 1918 г. секретарь отдела материально-технического снабжения Управления по демобилизации армии и флота. В декабре 1917 г. вступил в РСДРП (б). Революционные взгляды формировались под влиянием большевиков М. С. Кедрова и Н. И. Подвойского (оба женаты на сестрах его матери).

Служба в РККА: с марта по август 1918 г. секретарь ревизионной комиссии Наркомата по военным делам РСФСР (гг. Вологда, Архангельск); с августа по сентябрь 1918 г. начальник партизанского отряда подрывников Северного фронта, инспектор снабжения северо-восточного участка Восточного фронта; с сентября по ноябрь 1918 г. начальник военно-осведомительного бюро Московского военного округа; с ноября 1918 г. по январь 1919 г. начальник активной части отдела военного контроля РВСР.

Работа в органах ВЧК – ОГПУ – НКВД: сотрудник органов с января 1919 г.; с мая 1919 г. особый уполномоченный Особого отдела (ОО) ВЧК; 1919–1920 гг. заведующий оперативным отделом ОО ВЧК; с 1 января по 1 июля 1921 г. помощник начальника ОО ВЧК; с 1 февраля по 15 октября 1921 г. начальник 12-го спецотделения ОО ВЧК; с 1 июля 1921 г. по 13 июля 1922 г. заместитель начальника ОО ВЧК – ГПУ РСФСР; с 13 июля 1922 г. по 22 ноября 1927 г. начальник контрразведывательного отдела (КРО) ОГПУ СССР; с 30 июля 1927 г. по 1 января 1930 г. 2-й помощник начальника СОУ ОГПУ СССР; с 1 января 1930 г. по 1 августа 1931 г. заместитель начальника ИНО ОГПУ СССР; с 31 июля 1931 г. по 10 июля 1934 г. член коллегии ОГПУ СССР; с 1 августа 1931 г. по 10 июля 1934 г. начальник ИНО ОГПУ СССР; с 10 июля 1934 г. по 21 мая 1935 г. начальник ИНО ГУГБ НКВД СССР; с 26 мая 1934 г. по 11 января 1937 г. 1-й заместитель начальника IV Управления Генерального штаба РККА; 13 мая 1937 г. переведен на должность научного сотрудника 8-го отдела ГУГБ НКВД СССР (на правах помощника начальника отдела).

Присвоение воинских званий: 21 ноября 1935 г. – корпусной комиссар.

Награды: орден Красного Знамени (18 июля 1921 г.); знак «Почетный работник ВЧК – ГПУ (5)» № 33 (1923 г.); знак «Почетный работник ВЧК – ГПУ (15)» (20 декабря 1932 г.)

Арестован 13 мая 1937 г.; 21 августа 1937 г. приговорен к высшей мере наказания Военной коллегией Верховного суда СССР. Расстрелян (позже жене было объявлено, что смерть наступила 12 июля 1943 г. в местах лишения свободы). 7 марта1956 г. приговор отменен за недоказанностью. Реабилитирован.

Фитин невольно поежился. Несколько лет назад здесь, на Лубянке, руководители Иностранного отдела, один за другим, бесследно исчезали в подвалах внутренней тюрьмы. Дело дошло до того, что докладные записки в Политбюро подписывали простые опера. В тридцать восьмом, когда фашисты захватили Чехословакию, а японцы проверяли крепость советских границ на Дальнем Востоке, из обескровленных резидентур не поступало вообще ничего. Руководство советской разведки в течение ста двадцати семи дней – почти полгода! – не представило ни одного внятного доклада наверх. Ему, зеленому оперу, тогда казалось, что в НКВД разведки больше нет. Но это только казалось. Фашизму готовы были противостоять миллионы патриотов в Европе и Азии, в Советском Союзе они видели свою единственную надежду на свержение чудовищного режима. Свежая кровь влилась и в глубоко засекреченные структуры. Разведка снова ожила, но, к сожалению, те потери, что она понесла во время репрессий, когда в месяц расстреливали по двести – триста сотрудников в месяц, полностью восстановить не удалось. Почти безвозвратно были утрачены ценнейшие источники информации, и теперь Фитину приходилось по крохам собирать то, что осталось. Он часами копался в делах «врагов народа», «проникших в святая святых – в органы НКВД, разведуправление РККА, в разведку Коминтерна и даже в саму ВКП (б)».

Одно из дел – на бывшего начальника 4-го Разведывательного управления Генштаба Красной армии Яна Берзина – и сейчас лежало у него на столе. Накануне, просматривая архивные материалы, он наткнулся на его докладную записку в Политбюро. Записка относилась к концу 1935 года, в ней лаконично излагалась военно-политическая обстановка в США, Японии и Китае. Фитин не мог не отметить: Берзин сумел дать удивительно аргументированный прогноз на ближайшие годы. Дальнейшие события в Китае и Монголии подтвердили его с поразительной точностью. Особое место в записке отводилось перспективам развития американо-японских отношений. Ссылаясь на мнение неведомого источника, Берзин делал смелый вывод о неизбежности столкновения интересов Японии и США в Юго-Восточной Азии и Китае.

Вне всякого сомнения, этот источник пользовался информацией самого высокого политического уровня, заключил Фитин. Но кто он? Жив ли?

В надежде отыскать следы разведчика Фитин уже сутки не покидал кабинета. По его запросу архивисты приносили все новые и новые материалы на бывших и нынешних сотрудников разведуправления. Он перечитал сотни страниц, проанализировал десятки спецсообщений. От напряжения слезились глаза, тупая боль беспрестанно сверлила затылок, и наконец удача улыбнулась ему.

В деле капитана Израиля Лазаревича Плакса – Фитин сразу не понял, в каких структурах он состоял: военной разведки, Коминтерна или ЧК, – обнаружилась подборка донесений некоего агента Сана. Изучив их, Фитин пришел к выводу, что они во многом перекликались с выводами, содержавшимися в докладной Берзина. Дело оставалось за малым – разыскать этого самого Плакса и через него выйти на Сана.

О судьбе капитана удалось узнать довольно быстро. В час ночи перед Фитиным лежала справка, из которой следовало, что Плакс Израиль Лазаревич в 1939 году был разоблачен как германский, японский и американский шпион. В том же году за предательскую деятельность он был приговорен к высшей мере наказания. Читая это, Фитин похолодел. Мгновенно вспотевшие пальцы быстро зашелестели страницами, но, когда была перевернута последняя, он с облегчением вздохнул: капитан странным образом остался жив. Не известно чьим решением приговор оказался отсроченным, по-видимому, кому-то на самом верху Плакс был еще нужен. Подпись председателя трибунала еще не успела высохнуть, а капитана уже перевели из печально известной Сухановской тюрьмы обратно на Лубянку. Но… это был уже не смертник Плакс, а, как следовало из сопроводительных документов, обычный «тяжеловозник»-растратчик Иван Ларионович Плаксин, приговоренный к двадцати пяти годам лишения свободы. На Лубянке Плакс тоже не задержался, неведомый спаситель торопился поскорее убрать его с глаз долой из Москвы. Первым же этапом зэк Плаксин был отправлен на север доблестно валить лес, искупая свою вину.

Израиль Плакс в составе германской делегации на II конгрессе Коминтерна. Петроград, июль 1920 г. (РГАСПИ. Ф. 596. Оп. 1. Д. 1805. Л. 13. Фото 57)

Если он еще жив, то… Фитин поднялся из кресла и возбужденно заходил по кабинету. Выбор ему предстояло сделать нешуточный. Выходить на наркома с предложением о подключении к операции врага народа, шпиона трех разведок – это же безумие! Но выхода не было. Найти Сана, а следовательно выйти на источники информации в США, можно было только через Плакса.

«Собственно, чем я рискую? – убеждал он себя. – С Лубянки не сбежит… Враг народа? Яше Серебрянскому тоже впаяли „вышку “, Рокоссовский с Бирюзовым по „червонцу“ получили, а сегодня ими дыры затыкают, что в разведке, что на фронте… Времени осталось в обрез, и тут, как говорится, не до жиру. Лаврентий Павлович должен подержать. Наверняка поддержит!» – отбросил Фитин последние сомнения.

Возвратившись к столу, он принялся за составление докладной.

С каждой новой строчкой в нем росла убежденность в собственной правоте. Мысли легко ложились на бумагу. Доводы выстраивались в убедительную цепочку, и, поставив последнюю точку, он незамедлительно связался с Берией. Тот, даже не дослушав доклада, потребовал его к себе.

Нарком сразу принялся за чтение. Уже по первой его реакции Фитин понял, что попал в точку. Пенсне на хищном носу Берии сползло на самый кончик, глаза азартно заблестели.

– Молодец, правильно! Другого выхода нет. Да, надо рисковать! – звучали энергичные реплики. – Вовремя ты его откопал, Павел Михайлович. Это то, что надо! Немедленно подключай к операции. Похоже, работающим в Америке резидентам не удастся подобраться к Гопкинсу так быстро, как нам сейчас надо!

– Да, товарищ нарком! – подтвердил Фитин.

– Слушай, а ты проверял, этот твой Плаксин, Плакс или как его там, он хоть живой? – вдруг усомнился Берия.

– Должен, по крайней мере, по последнему докладу в покойниках не числится.

– Знаю я эти их доклады, – стекляшки пенсне грозно сверкнули, – сколько уже Чичиковых под трибунал отправили, а им все неймется. Ворье проклятое, лишь бы брюхо да карманы себе набить! А, сейчас не о том! Ты, Павел Михайлович, мне этого Плакса хоть из-под земли достань! Но только живым и по возможности здоровым. Он нам нужен для работы.

– Есть, товарищ нарком! Я уже подготовил проекты необходимых распоряжений на это счет.

Фитин достал из папки бумаги. Берия быстро пробежал глазами текст, одобрительно кивнул и поставил внизу короткую подпись.

– Действуй, смело и энергично, – предупредил он, – но не забывай, товарищ Сталин нам доверяет, но и спросит строго.

– Не подведем, Лаврентий Павлович! – прозвучало в ответ.

У себя в кабинете Фитин приказал срочно вызвать майора Крылова и капитана Шевцова. Он не сомневался, эти ребята сделают все, чтобы выполнить поставленную задачу, и при этом не сболтнут лишнего.

Несмотря на то что было далеко за полночь, Шевцов оказался в управлении, а Крылова перехватили у подъезда дома. После короткого инструктажа Фитин вручил им опечатанный сургучом пакет, который предстояло вскрыть на месте, выдал предписание, проездные документы и распорядился вылететь в Архангельск немедленно. Внизу их уже поджидала пофыркивающая прогретым мотором машина.

Крылов приказал водителю:

– Гена, жми на аэродром на всю железку. Времени в обрез!

Прошуршав шинами по выскобленному асфальту внутреннего двора, «эмка» выскользнула из темного зева ворот и, набирая скорость, устремилась за город. В эту ночь фашистская авиация, видимо, взяла тайм-аут, до места они добрались меньше чем за сорок минут. Справа промелькнула сторожевая вышка с часовым, слева – обнесенная земляным валом зенитная батарея, а сразу за ней – заваленное снегом караульное помещение. У полосатого шлагбаума машина остановилась, и водитель нетерпеливо надавил на клаксон. Из сторожевой будки высунулся закутанный по самые глаза часовой.

– Чего пялишься? Запускай! – приоткрыв дверцу «эмки», гаркнул на него капитан.

Часовой взглянул на номера, проверил, как положено, документы, и перекладина шлагбаума быстро поползла вверх. Поднимая облака снежной пыли, машина вынеслась на взлетную полосу. В конце ее гудел, разогревая двигатели, самолет из Особой эскадрильи наркома внутренних дел СССР. У трапа, зябко поеживаясь, топтался начальник аэродрома. Крылов бросил взгляд на часы. Стрелки показывали без десяти пять, пока они не потеряли ни минуты. На ходу выслушав доклад коменданта, офицер по трапу поднялся на борт.

Экипаж в полном составе находился на местах, приборная доска бодро помигивала разноцветными огоньками. Крылов прошел в кабину, поздоровался и спросил у командира:

– Вы готовы?

– Ждем только команды на взлет, – ответил тот.

– Считай, что получил! Но запомни, лейтенант, в случае непредвиденных обстоятельств пакет, что у капитана Шевцова, не вскрывать, а сразу уничтожить!

– Есть! – ответил летчик и уже по-свойски сказал: – Да все будет нормально, товарищ майор! Вот только померзнуть у нас придется…

Последние слова потонули в грохоте двигателя. Рев винтов перешел в визг, от бешеной тряски корпус, казалось, вот-вот рассыплется. Подгоняемый встречным ветром, транспортник быстро набрал скорость и легко оторвался от земли. Тряска скоро перешла в болтанку, машину подбрасывало на воздушных ямах, как щепку в морской волне, и энкавэдэшникам пришлось крепче вцепиться в подлокотники кресел, чтобы ненароком не протаранить лбом стенку. После набора высоты болтанка прекратилась, но здесь их подстерегала другая напасть. Летчик был прав, в салоне было холодно. В спешке они не успели переодеться и теперь страдали от этого. Тонкие шинели совершенно не спасали, а щегольские хромовые сапоги превратились в настоящие пыточные колодки. Пальцы рук и ног немели, слезы, наворачивающиеся на глаза, застывали на щеках ледяными горошинами.

До Архангельска было не менее трех часов лету, и офицеры с ужасом представляли, что их поджидало в конце. В лучшем случае – койка в госпитале, в худшем… Об этом не хотелось даже и думать.

Крылов с трудом разогнул окоченевшие ноги и добрался до кабины. Летчики поняли все без слов. К счастью, у штурмана оказались запасные унты, в загашнике нашлись и две меховые куртки, кроме них – спасительная фляжка спирта. Спирт требовалось употребить не по назначению. Ломая ногти, Крылов свинтил крышку, стащил с товарища сапоги и принялся растирать ему ступни. Потом – себе. В кончиках пальцев появилось слабое тепло. Боясь потерять его, они торопливо натянули унты, затем сменили шинели на куртки и только после этого, не задумываясь, выпили остатки. Когда холод наконец отступил, офицеры не заметили, как задремали.

Ночь подходила к концу, восток окрасила нежная предрассветная полоска. Но внизу еще было темно.

– Тайга… – сказал штурман, – скоро долетим.

Еще через час полета под крылом возник не нанесенный ни на одну географическую карту зловещий архипелаг ГУЛАГ – как его назовут гораздо позже, совсем в другую историческую эпоху. Архипелаг, в котором бесследно сгинули миллионы людей – и виновных, и невиновных. Последних было неизмеримо больше, и даже начавшаяся война не уменьшила потока тех, попал сюда по роковому, трагическому стечению обстоятельств, а еще чаще – по банальному доносу близких людей.

Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу стали видны ровные квадратики строений. Радист вышел из кабины и разбудил пассажиров. Протерев глаза, они с любопытством прильнули к иллюминаторам. И Крылов, и Шевцов были в этих краях впервые. Из-за пологих холмов выросла радиомачта аэродрома, она быстро приближалась. Через мгновение мачта пропали из вида, самолет сделал разворот и пошел на посадку.

По взлетной полосе стелилась поземка, от крепкого мороза перехватило дыхание – температура в Архангельске была не меньше тридцати пяти градусов ниже нуля. Спасаясь от пронизывающего ветра, энкавэдэшники поспешили к машинам. Путь до лагеря был неблизким, но они решительно отказались от обеда – хотелось добраться в первой половине дня.

Дорога оказалась укатанной, навстречу, по левой стороне, почти непрерывным потоком шли полуторки, груженные лесом. Было видно – бригады заключенных гнали и гнали план. Многие работали с отдачей. «Все для фронта! Все для победы!» – эти слова были далеко не пустыми и для них, «врагов народа», зэков, у которых Родина отняла жизнь, но они, тем не менее, продолжали ее любить и пытались внести свою, пусть такую, лепту в разгром фашистов.

…Худой как жердь Иван Плаксин, он же Израиль Плакс, за выдуманное в чьем-то кабине преступление получивший четвертак с внушительным довеском (пять лет на спецпоселении), второй месяц загибался в Медвежьем на рубке леса. Их бригаде катастрофически не повезло: делянка досталась на болоте. Лес здесь был не густой, и поэтому, какое там трактор, даже лошадей начальство не выделило – все приходилось таскать на себе. Как назло, попалась лиственница – дерево злое и вредное, людей оно не любит и жизнь свою отдает неохотно. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и чтобы освободить ее, каждый раз под железное полотнище приходилось забивать клинья. Молот был настолько тяжел, что отнимались руки, но остановить работу им бы не позволили. По вечерам, когда заключенные приходили в себя в промерзших бараках на нарах из той же лиственницы, мучительно начинали болеть кости. А еще цинга, другие неизбежные в таких условиях немочи… Из тех, кто пришел на участок вместе с Плаксом, за год в живых осталась едва ли половина.

Каждое утро Плакс просыпался с одной и той же мыслью: вдруг случится чудо, и старший нарядчик переведет его в столярку. Там, под крышей, да еще столовая рядом, можно наконец отогреться и подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, и нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакс понимал, что при таком режиме он вряд ли протянет больше двух-трех недель. Сил после завтрака хватало, самое большее, на пару часов, а потом свинцовым грузом наваливались усталость. Плечо уже не ощущало веса бревен, под выношенный ватник проникал холод, дыры в бахилах нечем было заткнуть… К концу дня вымерзало все, мозг разрывался от стука топора, но надо было брести обратно в зону. Ужин состоял из чуть теплой миски баланды (чтоэто – каша? суп?) и кружки едва подслащенной бурды. Черный хлеб казался лакомством. Места потеплее, наверху и у печки, занимали блатные, а «врагам народа» приходилось довольствоваться нижними нарами по углам и у параши. Плакс (растратчик Иван Плаксин) мог бы примазаться к блатным, но ему не позволяла сделать это врожденная интеллигентность. Он заставлял себя думать на разных языках (английском, немецком, французском и фарси), которыми прекрасно владел до заключения. Он прокручивал в памяти детали прошлой работы, вспоминал фамилии и имена людей, с которыми приходилось сталкиваться, вспоминал адреса и номера телефонов. Все это отвлекало его от тупой безысходности реального мира.

Несмотря ни на что, Плакс продолжал бороться за жизнь. «Надо выстоять, что-то делать, чтобы не остаться на лесоповале, чтобы не умереть в сугробе, как умирают другие», – часто говорил себе он. Самой смерти он давно уже перестал бояться, она кружила рядом, напоминала о себе черным штабелем мертвецов, сложенным за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась их принимать. Чтобы долбить вечную мерзлоту, нужны рабочие руки, а где их взять? Это было бы непозволительной роскошью – тратить силы на покойников-зэков, когда враг стоит у ворот столицы. Все лагерное начальство лезло из кожи вон, чтобы любой ценой выгнать план, невыполнение грозило военным трибуналом, в том числе и тем, кто пока оставался на свободе.

Смерть стала так же привычна, как миска с баландой и холод, пробирающий до костей. Плакс свыкся с ней, теперь жил только одним: как бы так исхитриться, чтобы умереть, по крайней мере, в тепле, на больничной койке, – неужели он и на это не мог рассчитывать?

Нет, не мог… Когда умирали его товарищи… хотя какие в лагере товарищи… все происходило по одному и тому же сценарию. Человек падал и уже не мог подняться. Кто-то из охраны лениво отрывался от костра, зло окрикивал, иногда даже палил в мертвое тело, а потом натравлял огромную псину, Троцкого – такая была у нее кличка. Троцкий, недолго потаскав тело по вырубке, бросал его где-нибудь под кустом, а потом возвращался к хозяевам, поближе к теплу. А что же товарищи? Продолжат работу, будто бы ничего не произошло. Правда, есть среди них «шакалы». Вон Коромысло давно зарится на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки. Свитер можно нацепить на себя, а можно обменять в лагере на пачку махры или чая, чтобы заварить чифирь. И никто, ни один человек, даже добряк Сергеич, получивший пятьдесят восьмую статью по доносу жены, ни слова не скажет в осуждение. Куда уж там роптать? Потом, в конце дня, умершего взвалят на себя другие доходяги и, как бревно, потащат в лагерь. По дороге они будут проклинать его – за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает у них последние силы… Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать свою вечернюю баланду, им придется долго стоять на плацу, пока врач с комендантом не проведут смерть по акту – таковы порядки. Соответствующую бумажку, проштампованную лиловой печатью, подошьют в дело, а штабель мертвецов у «временного склада» пополнится на еще одну единицу.

Плакс закрыл глаза и на короткое время провалился в другой мир. Море… Упругая волна выносит его на самый гребень, а потом, сердито шипя, увлекает вниз. Соленая вода забивает рот и нос, но он не сдается. Откашлявшись, он продолжает плыть. Новая волна несет его прямо на камни, что опасно торчат из воды в десяти метрах от берега. Когда море спокойное, на них так приятно лежать, наблюдая за мерным колыханием водорослей. Но сейчас… Это грозные исполины, стражи, не пускающие к земле. Один удар – и все, уже не выберешься. Плакс яростно замолотил руками и ногами и в последнюю минуту сумел-таки проскользнуть между двумя из них, самыми коварными и большими. Ух… кажется, повезло. А по берегу уже бегает не на шутку встревоженная жена, Мария. Свежий ветер раздувает белое платье. Под мышкой книга, тогда они вместе читали Зощенко. Ну вот, осталось сделать пару гребков. За камнями море спокойнее, но все равно прибой ощутимый. Плакс попытался нащупать дно и с головой ушел

под воду. Еще гребок, еще… Грудь сдавило, чувствовалась усталость, но море не хотело отпускать, оно любит таких – упрямых, словно предлагает: «Давай померяемся силами!» Наконец по лодыжкам стеганула галька, пальцы ног царапнули дно, но в последний момент дно куда-то ушло, и торжествующий прибой потащил его обратно в море. Так повторялось несколько раз, пока он исхитрился выползти на берег. Напоследок море ощутимо толкнуло его в спину и откатилось, подыскивая другую жертву.

Плакс в изнеможении растянулся на горячей гальке, подставив дочерна загорелую спину солнцу. Прибой убаюкивал, море уже не казалось таким грозным. Рядом села Мария. За пятнадцать лет службы в секретных структурах можно было по пальцам посчитать те дни, когда ему удавалось отдохнуть, и не просто отдохнуть, а хоть ненадолго побыть самим собой.

Израиль Плакс с женой Марией. 1930-е гг.

Пошли четвертые сутки, как он с женой выбрался из слякотной Москвы в этот райский уголок. Начальник 4-го Разведывательного управления Рабоче-крестьянской Красной армии Ян Берзин, одновременно руководитель военно-секретного отдела Коминтерна, выбил им с Машей путевки в Абхазию. До этого были два года нелегальной работы в Австрии и Германии, которые дались ему, Плаксу, очень и очень нелегко.

Абхазия встретила их теплом. Несмотря на середину октября, щедрое южное лето явно не хотело покидать этот гостеприимный уголок. Даже по ночам температура не опускалась ниже двадцати градусов, а днем солнце палило так, что уже в первый день Маша успела обгореть. О приближающейся зиме напоминали только белые шапки снега, осевшие на вершинах Бзыбского хребта. И еще – удивительная прозрачность воздуха, какая бывает в Абхазии только осенью. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, заиграло новыми красками после изнурительной августовской жары. Приморский парк украсился нежным цветом олеандра, в воздухе витала золотистая пыльца буйно цветущего осман-дерева.

Крохотный поселок Новый Афон, прилепившийся, подобно ласточкину гнезду, у подножия высокой Анакопийской горы, на вершине которой находилась древняя цитадель, предмет особой гордости местных жителей – как же, символ воинской славы Абхазии: в далекие времена защитники цитадели бились до последнего, чтобы не пропустить врага! – в это время года был немноголюден. Дети учились в школе, отпускников заметно поубавилось. Устав валяться на пляже Плакс с Марией с удовольствием бродили по окрестностям. Маша с первого взгляда влюбилась в это место. Она где-то прочла, что в новоафонской бухте нашли укрытие отважные аргонавты, спасавшиеся от погони грозного царя Колхиды Ээта, потерявшего золотое руно. Судьба Ээта была незавидной. Его предала родная дочь Медея, безоглядно влюбившаяся в предводителя аргонавтов Ясона. Изрубила на куски родного братца и бросила в море, зная, что Ээт прервет погоню… Суровые были нравы, почти как сейчас, иногда думал Плакс, не смея самому себе признаться в крамольных мыслях.

В 1874 году в Новый Афон, который тогда назывался Псырцха, как речка, бегущая со склонов горы, прибыли монахи из греческого Пантелеймоновского монастыря, что в Старом Афоне. Начались переговоры о возведении Божьей обители. Император Александр II пошел навстречу, выделил землю, дал деньги на строительство – видимо, надеялся прервать череду покушений, которые следовали в его царствование одно за другим. Но – не помогло. В 1879 году народники организовали взрыв царского поезда, потом Семен Халтурин взорвал бомбу в Зимнем дворце, а 1 марта 1881 года студент Игнатий Гриневицкий все-таки довершил то, к чему так стремились члены «Народной воли»: Александр II был убит. Между тем Симоно-Канонитский монастырь, такое он получил название, потихонечку разрастался. В русско-турецкую войну 1877–1878 годов строительство пришлось прекратить, но потом оно возобновилось. И все же монастырю катастрофически не везло. Пришел семнадцатый год, а с ним новые порядки. Молодые нахрапистые революционеры в Боге не нуждались. Куда делись монахи, никому не известно. Уехали, наверное, в свою Грецию, а может, что и похуже. Хорошо хоть, здания сохранились…

Плакс с Марией любили бродить по развалинам. В главном храме можно было разглядеть фрески, воссоздающие эпизоды библейской истории. Плакс неплохо разбирался в сюжетах. Мать рассказывала ему о Боге, о земном пути Иисуса Христа, и теперь он, как мог, разъяснял жене то, что знал сам. Он понимал, что в стране атеистов такие разговоры опасны, но они были одни, а Марии он доверял безоглядно. Маша… Где она сейчас? Сердце у Плакса защемило, но он взял себя в руки и снова окунулся в воспоминания.

Особенно хорошо было в Новом Афоне, когда наступали вечера. Солнце заходило за гору, и сразу, как это бывает только на юге, наступала темнота. Не просто темнота, а темнота бархатистая, вкрадчивая. Они с Машей ложились на теплую еще гальку и искали Большую Медведицу – единственное созвездие, которое знали. Потом долго гуляли, взявшись за руки. Над бухтой весело перемигивались огоньки абхазских пацхи – летних кухонь. С хозяйкой одной из них, вблизи водопада, они подружились. Тетушка Нино всегда была им рада. В пузатом закопченном котле она готовила удивительно вкусную рассыпчатую мамалыгу. К мамалыге подавалось домашнее красное вино, а иногда и чача. Плакс всегда думал, что чача – это грузинская водка, но абхазы утверждали, что это их изобретение. Чачи можно было выпить много – голова оставалась ясной, только ноги почему-то переставали слушаться. Впрочем, нет, чачу они пили на другой пацхе, у широкой души Батала Джонуа. Каждый раз он устраивал им настоящий гастрономический парад. А начинался он с того, что в центре стола появлялось большущее медное блюдо, на котором горкой – нет, не горкой – горой! – лежала сочная зелень: петрушка, кинза, базилик, молодой лук, чеснок, и здесь же – кроваво-красные помидоры, разноцветные стручки жгучего перца, перец другой, сладкий… Вслед за этим выставлялись неизменные стеклянные бутылочки с приправами из алычи, сдобренной грецким орехом. Потом появлялось «абхазское масло» – жгучая аджика. Маша первый раз попробовала – долго вытирала слезы с глаз. Но и это еще не все. Пышали жаром только что вынутые из печи румяные лепешки. Над глиняными горшочками вился ароматный парок лобио – отварной фасоли, приправленной пряным соусом, рецепт которого Маша старательно записала в первый же вечер, обещая сделать такой же в Москве. Завершала это гастрономическое безумие все та же чача. Или – глиняный кувшин с холодным ачандарским вином из изабеллы…

По ссохшемуся желудку Плакса пробежали спазмы. Он жалобно застонал и очнулся. Оказывается, прошла ночь, еще одна ночь в лагере.

– Подъем! – вернул его… к смерти истошный вопль.

Перед глазами, как сквозь туман, проступила заиндевелая крыша барака. Надо подниматься… С улицы зэков подстегивал низкий звон рельса.

– Становись! – рявкнул дежурный.

В проходе выстроилась неровная шеренга. И тут и там в ней зияли провалы. До утра сумели дожить не все… «Шестерки», не дожидаясь команды, подхватили носилки, прописавшиеся у выхода, и рысцой протрусили к покойникам. Оставшиеся в живых равнодушными взглядами провожали эту печальную процессию. Некоторые и не смотрели вовсе. Затем в бараке прошелестела вялая перекличка, и поругивающаяся очередь выстроилась к «очку». Многие нужду справляли на ходу, прямо у барака, даже за угол не заходили. Потом завтрак – и снова эта вонючая баланда.

По утрам лагерь напоминал растревоженный муравейник. У бараков выстраивались колонны заключенных. Еще и еще раз проводилась перекличка. Отборный мат сопровождался лаем собак. Начальник лагеря страдал краснобайством. Одетый в теплый тулуп, он клеймил с дощатой трибуны «врагов народа» и «предателей», грозил «стенкой» за невыполнение норм, а потом возвращался в административный барак к теплу и свету. Вслед за ним на трибуну залезал его заместитель – зачитывать список работ. Список был неизменным – лесоповал. Были и блатные места – мастерские, кухня, больничка, но они доставались уркам. Те знали свое дело и на зоне по сравнению с политическими жили в общем-то неплохо. Когда кутерьма заканчивалась, черная колонна, подгоняемая собаками, выползла за ворота. Через час, а то и больше заключенные, едва волоча ноги от усталости, добирались до вырубки. И начиналась работа. Караульные в это время отогревали свои зады у костра.

В этот день Плаксу повезло: он и еще трое политических были назначены костровыми. Костровым полагалось собирать сушняк, разжигать костры и следить за тем, чтобы они не погасли. Почти как в пионерском лагере, но если не справишься – отметелят так, что мало не покажется, а могут и расстрелять, это как будет настроение у охраны. Но у охраны, по крайней мере сегодня, настроение было благодушным.

Спичка в руках Плакса сухо треснула, и подложенный мох нехотя начал разгораться. Можно было ненадолго расслабиться. Сучья в огне уютно потрескивали. Плакс грел над огнем замерзшие руки. Скоро идиллия закончится, и придется снова идти в лес за сушняком.

Время тянулось медленно, хотелось одного – спать. Пусть в бараке, пусть недолго, но спать, спать, спать…

Внезапно сторожевые псы угрожающе зарычали. Плакс присмотрелся и увидел, что по просеке торопливым шагом, почти бегом, к делянке приближаются двое. Начальник лагеря? – удивился он. Вскоре уже и сомнений не осталось – начальник собственной персоной, а за ним его услужливый зам. Такое случалось нечасто, охрана вскочила и схватилась за автоматы, заключенные прервали работу – неожиданное появление начальства ничего хорошего не сулило. Примета верная – жди беды.

Энергично размахивая руками, начальник лагеря что-то прокричал караульным. Один из них резво помчался к костровым.

– Задницу ему, что ли, подпалили? – философски изрек Сергеич.

– Подпалили-то ему, а достанется нам, – мрачно заключил Плакс.

– Похоже, по нашу душу.

Ошибки не было – охранник, бежавший прямо на них, еще издалека закричал:

– Плаксин, ко мне!

– Ну вот, накаркал, прощайте, – с ожесточением произнес Плакс и, утопая в снегу, побрел от костра.

– Ты можешь быстрее, скотина! – взвился охранник.

– Молчать! – вдруг рявкнул на него подоспевший начальник лагеря и неожиданно миролюбиво поторопил: – Давай, Плаксин, поживее. У нас мало времени.

Плакс терялся в догадках. За поворотом их ждали сани. Когда они добрались до них, начальник распорядился:

– Садись! – И даже едва ли не по-дружески хлопнул зэка по плечу.

Но и на этом чудеса не кончались. Когда обескураженный Плакс с трудом уселся, заместитель начальника собственноручно накинул на него тулуп и погнал лошадь. Тщедушное животное поскакало бодренькой рысью, и спустя пятнадцать минут они уже были у ворот лагеря. Часовые проворно распахнули ворота, и сани подкатили к крыльцу административного барака. Плакса заботливо подхватили под руки и провели вовнутрь.

В бараке было шумно. Оглушительно трещал телефон, дежурный испуганно отвечал на звонки, двери кабинетов были открыты. Все говорило о том, что в лагерь неожиданно нагрянула высокая комиссия.

Плакса провели в кабинет начальника лагеря. Там на диване сидели два офицера – симпатичный высокий майор и коренастый капитан, отдаленно напоминающий медведя.

Они с откровенным любопытством разглядывали зэка, за которым пришлось лететь из самой Москвы. Майор невольно поморщился, помещение заполнил кислый запах давно не мытого человеческого тела. По Плаксу прошелся цепкий взгляд. Запавшие щеки, неправдоподобно большие глаза, обведенные темными кругами, клочковатая седая щетина на посиневшем от холода лице… Ничто не напоминало того красавца в модном заграничном костюме с фотографии двухлетней давности.

– Это точно он? – усомнился Крылов.

– Он, он! – засуетился начальник лагеря и прикрикнул: – Плаксин, ты что, язык проглотил!

– Заключенный номер И-2617, статья 58 пункт 1, – начал бубнить Плакс.

Крылов снова взглянул на фотографии и все еще с сомнением сказал:

– Вроде как он…

– Других у нас нет! – высунулся вперед зам.

– А ты что, ему отец родной? – хмыкнул Шевцов.

– Я…

– Заткнулся бы. Не тебя спрашивают!

– Сережа, кончай, время идет. Доставай бумаги! – распорядился Крылов.

Шевцов полез в портфель, вытащил запечатанный пакет и протянул старшему по званию. Под крепкими пальцами Крылова сургучная печать треснула и рассыпалась. Вытащив предписание, он бросил взгляд в нижний угол. Брови его поползли вверх: под текстом стояла подпись самого Берии. Обомлел и начальник лагеря, заглянувший Крылову через плечо: такого за его долгую службу еще не случалось. Крылов внимательно вчитывался в каждое слово. Озабоченность на его лице сменилась тревогой. В наступившей тишине слышалось лишь шуршание бумаги.

Плакс во время этой немой сцены стоял опустив голову. Он хотел есть. В кабинете мучительно пахло настоящим ржаным хлебом. Последний раз он ел его в конце сентября, когда ему удалось сменять шерстяной шарф на жалкую краюху из офицерской столовой.

Крылов дочитал до конца и сунул предписание под нос начальника лагеря:

– Ты понял, майор, мы забираем Плаксина!

– Сережа, да мы его не довезем, – вздохнул Шевцов.

– Действительно, доходяга. Такого и мать родная не узнает, – кивнул Крылов и зло бросил начальнику: – Вы тут совсем, суки, оборзели! Себе-то вон какие морды нажрали!

Начальник принялся бормотать что-то про нехватку продуктов. Но Крылов, не слушая его, приказал:

– Майор, даю час, чтобы привести Плаксина в порядок. Отмыть, постричь, одеть и накормить!

– Забираете? А как же сопроводительные документы к приказу? – Никто и не ожидал от начальника таких слов.

– Что? Документы? Какие еще тебе, гнида, документы? Приказ наркома – это тебе не документ? Под расстрел хочешь? Я же сказал – час на сборы! Не управишься, пеняй на себя. Исполнять!!! – закричал Крылов.

– Все сделаем! Есть! – засуетился начальник и метнул красноречивый взгляд на зама.

Тот понял все без слов. Не прошло и получаса, как Плакса отмыли душистым довоенным мылом, затем его передали в руки парикмахера Сашки. Раньше он работал в салоне на Крещатике, а теперь стриг исключительно лагерное начальство. Его тонкие, как у пианиста, пальцы мгновенно уложили волосы зэка Плаксина в модную прическу.

Плакс находился в прострации, он не понимал, что происходит. Он не хотел гадать, чем это закончится, и решил положиться на судьбу.

– Ну что, готов? – В дверь просунулась озабоченная физиономия зама. – Пошли, Плаксин, пошли, самое время перекусить! – поторопил он.

В соседней комнате был уже накрыт стол. Плакс обомлел. В тарелке дымился наваристый борщ, в миске лежали покрытые жирком куски отварного мяса, картошечка была присыпана невесть откуда взявшимся укропом, соленые огурцы маняще поблескивали, квашеную капусту, как и положено, украшала клюква… И хлеб, пахучий свежий хлеб, нарезанный крупными ломтями. Запотевшую бутылку водки он заметил в последний момент.

– Иван, ты садись, поешь по-человечески. Дорога длинная, надо набраться сил, – сказал Крылов.

Плакс неуверенно присел на краешек табурета. Начальник лагеря подрагивающей рукой разлил водку по стаканам. Крылов первым поднял стакан и молча выпил, к нему присоединились остальные – все, кроме Плакса.

– Да ты пей, пей, Иван! Чего на нее смотреть? – подтолкнул под локоть Шевцов.

На втором глотке у Плакса перехватило дыхание.

– Закуси, закуси! – Крылов заботливо пододвинул миску с мясом.

Плакс уже не мог сдерживаться. Шатающиеся от цинги зубы вонзились в сочную мякоть. Какая там, к черту, вилка – он ел руками, не думая о том, что за столом сидит не один. Да плевать ему было на окружающих! Два года унижений, два года непосильной, изматывающей работы, два года вонючей баланды вместо нормальной человеческой еды! Он жадно хватал все подряд – хлеб, огурцы, капусту, пока не почувствовал, что его желудок уже не в состоянии переварить съеденное. После второго стакана водки его повело, а дальше все происходило как в тумане. Овчинный полушубок, теплая машина, обледенелые ступеньки трапа и, наконец, убаюкивающий шум мотора. Под этот шум особо опасный преступник Иван Плаксин заснул безмятежным сном.