Они дали ему Награду Даумарл. Он был польщен и ошеломлен, когда ему сообщили об этом решении.
— Я ведь ничего не сделал, — говорил он своим коллегам.
Был составлен целый список достойных кандидатов, но в конце остались лишь Хавсер и некий нейропластик, которому удалось искоренить три штамма наномнемонической чумы, опустошавшей иберо-латинскую Зюд Мерику.
— Он совершил нечто, нечто очень важное, в то время как я не сделал совершенно ничего, — сокрушался Хавсер, узнав об этом.
— Ты разве не хочешь Награду? — спросил Василий. — Слышал, медаль довольно красивая.
Она действительно была очень красивой. Золотая, размером с карманные часы, вмонтированная в витрианский корпус, медаль покоилась в элегантной шкатулке, футерованной переливчатым пурпурным шелком. На благодарственном тексте красовались гололитические гербы Атлантической легислатурыи Гегемона, а также стояли генетические печати трех членов Объединительного Совета. Он начинался словами: «Каспер Ансбах Хавсер, за значительный вклад в описание и завершение Терранского Объединения…»
Вскоре после вручения награды Хавсер понял, что все это сделали с политическими целями, и хотя к подобным вещам он питал стойкое отвращение, в этот раз решил смолчать, ибо сейчас политика служила целям Консерватории.
Награду ему вручили во время званого ужина в Каркоме, на Атлантических платформах, когда Хавсеру шел уже семьдесят пятый год. Ужин специально устроили так, чтобы он совпал с датой проведения Средилантического конклава и таким образом послужил возможностью заодно отметить и тридцатую годовщину Консерватории.
Хавсеру все это казалось ужасным. Он провел вечер, прижимая к груди элегантную крошечную пурпурную коробочку, со слабой улыбкой на лице ожидая завершения, казалось бы, нескончаемых речей. Из множества высокопоставленных чиновников и влиятельных лиц, которые присутствовали на этом ужине в середине лета, наибольшее почтение он испытывал к Гиро Эмантину. К этому времени Эмантин стал префектом-секретарем одного из старших членов Объединительного Совета, и все предрекали, что Гиро займет первое же освободившееся в нем место. Он был старым и, по слухам, прошел уже третье омоложение. Его везде сопровождала удивительно молодая, удивительно красивая и удивительно молчаливая женщина. Хавсер никак не мог взять в толк, была она дочерью Эмантина, вульгарной «статусной» женой или же его медсестрой.
Благодаря своему положению Эмантин сидел сразу по правую руку от Атлантического Канцлера (хотя номинально являясь почетным гостем, Хавсер сидел аж через три кресла слева, между промышленным кибернетиком и председателем одного из орбитальных банковских домов). Когда пришла очередь говорить Эмантину, ему оказалось довольно сложно вспомнить, кем же был Хавсер, так как он принялся с любовью в голосе повествовать об их «продолжительной дружбе» и «тесном сотрудничестве» на протяжении «многих лет после того, как Кас впервые заговорил со мной насчет основания Консервации».
— За все тридцать лет я видел его лишь трижды, — прошептал Хавсер Василию.
— Замолчи и продолжай улыбаться, — прошипел Василий.
— Всего этого сроду не было.
— Помолчи.
— Думаешь, он сейчас под действием каких-то сильных препаратов?
— Ох, Кас! Да замолчи ты! — зашептал Василий на ухо Хавсеру. — Это обычная ситуация. Кроме того, он выставляет Консерваторию в хорошем свете. Ах да, и его помощник сообщил мне, что Эмантин хочет встретиться с тобой чуть позже.
После ужина Василий провел Хавсера до резиденции канцлера на Марианской Вышке.
— Прекрасный город, — заметил Хавсер, пока они прогуливались по террасе. В конце ужина он выпил несколько рюмок амасека для того, чтобы подготовиться к благодарственной речи, после чего пошли тосты — одним словом, сейчас Хавсер был в задумчивом настроении.
Василий терпеливо ждал, пока он не налюбуется видом. С террасы перед ними открывался урбанизированный пейзаж Каркома и его окрестностей. Поверхность метрополии в девять квадратных километров, покрывшая давно мертвый океан, подобно паковому льду, блестела в лучах заходящего солнца. Над городом порхали и кружили стайки воздушных судов, которые походили на серебристых рифовых рыбешек.
— Удивительно, что человек сумел возвести нечто подобное, — сказал Хавсер, — не говоря уже о том, что построить трижды.
— А возможно человеку не стоило столько раз облучать его, не находишь? — произнес Василий.
Хавсер взглянул на своего агента. Василий был ужасно молод, не больше двадцати пяти лет.
— Василий, у тебя нет души, — заявил он.
— О, именно поэтому ты и нанял меня, — ответил Василий. — Я не позволяю сантиментам мешать работе.
— Именно.
— По-моему, сам факт того, что Атлантические платформы дважды уничтожали и отстраивали заново, символизирует всю работу Консерватории. Нет ничего, что нельзя было бы вновь найти и восстановить. Нет ничего невозможного.
Они направились к резиденции. Нелепо украшенные роботы-сервиторы, которых импортировали с самого Марса, обслуживали группку избранных гостей. Канцлер получил эти машины прямиком из Кузницы Мондус Гамма Луки Хрома — демонстративная похвальба своим высоким положением.
Окна резиденции потемнели, ограждая гостей от сияния заходящего солнца. Пара сервиторов в виде жужжащих птиц принесла Хавсеру стакан амасека.
— Пей медленно, — рассудительно посоветовал Василий. — Когда будешь говорить с Эмантином, речь твоя должна быть связной.
— Сомневаюсь, что осилю весь стакан, — сказал Хавсер. Он сделал глоток. Амасек, который подавали у Атлантического канцлера, был настолько хорош и столь экстравагантной выдержанности, что вкусом и запахом уже и не походил на амасек.
Эмантин со своей молчаливой дамой-компаньоном подошли через пару минут. Он оставил своих прежних собеседников, подобно змее, сбросившей кожу — они поняли, когда уделенное им краткое время для встречи с префектом-секретарем подошло к концу.
— Каспер, — поприветствовал его Эмантин.
— Сэр.
— Поздравляю с наградой. Бесценный приз.
— Спасибо. Я… спасибо, сэр. Это мой агент, Исак Василий.
Естественно, Эмантин не обращал ровным счетом никакого внимания на таких людей, как Василий. Хавсеру казалось, что префект-секретарь видел его самого лишь потому, что это было необходимо. Эмантин повел Хавсера в сторону окон.
— Тридцать лет, — сказал он. — Даже не верится, что с тех пор прошло целых тридцать лет.
Хавсер подумал, что префект-секретарь имеет в виду Консерваторию.
— На самом деле около пятидесяти.
— Правда?
— Мы считаем, что Консерватория была основана принятием ее первого устава на конклаве в Лютеции, которому этим летом исполняется тридцать лет, но у нас ушло еще около двадцати лет на то, чтобы все пришло в движение. Минуло более пятидесяти лет с тех пор, как я вышел на связь с вашим кабинетом, чтобы обсудить первые шаги. Это было в Карелии. Карельский улей. Вы тогда возглавляли миссию, и долгое время я сотрудничал с парой ваших помощников. На самом деле, я вел диалог с ними на протяжении нескольких лет, прежде чем встретил вас в первый раз и…
— Пятьдесят лет, да? Подумать только. Карелия, говоришь? Словно другая жизнь.
— Действительно, именно так и кажется, не правда ли? Значит, я работал с вашими помощниками, чтобы привлечь к себе внимание. Уверен, я тогда всем успел надоесть. Одного звали Долинг. Еще помню Баранца. Бакунина.
— Не помню их, — ответил префект-секретарь. Его улыбка стала словно неживой. Хавсер отхлебнул еще немного амасека. Тот был не очень крепким и теплым. Его взгляд упал на руку Эмантина, в которой тот держал хрустальный бокал с каким-то зеленым дижестивом. Рука была идеальной. Чистая, с ровными аккуратными ногтями, надушенная, грациозная. Она была белой и гладкой, пухлой и подвижной. На ней не было ни единого признака старения — ни морщин, ни печеночных пятен, ни выцветших участков кожи. Ногти были отполированными. Это были не корявые, ссохшиеся и испещренные венами когти почти двухсотлетнего старика, а префекту-секретарю Гиро Эмантину было, по меньшей мере, именно столько. Каспер видел руку молодого мужчины. Хавсеру вдруг стало интересно, а не скучал ли юноша за своей рукой? От этой мысли он тихо прыснул со смеху.
Само собой, у префекта-секретаря был доступ к лучшим омолаживающим процедурам терранской науки. Терапия была настолько эффективной, что уже и не походила на омоложение, в отличие от операций, через которые прошел Хавсер в шестьдесят лет. В ходе их ему закачали в плоть коллагены, заполнили морщины и складки дермальными веществами, придали коже «здоровый» оттенок с помощью нанотичных пигментов, прочистили глаза и внутренние органы, изменили форму подбородка и подтянули щеки, пока в конечном итоге он не стал походить на отретушированное гололитическое изображение себя в молодости. Эмантин, наверное, прошел генную терапию и получил скелето-мускулатурные трансплантаты, имплантаты, подкожные ткани, трансфекции, вживления…
А возможно, это была рука юноши. Возможно, лицо секретаря выглядело таким неподвижным потому, что это была не его кожа.
— Вы не помните Долинга и Бакунина? — спросил Хавсер.
— Говоришь, они были помощниками? Это было давным-давно, — ответил Эмантин. — Все они поднялись по карьерной лестнице, заняли высокие должности, пошли на повышение или были переведены. За всеми не уследишь. Это невозможно, когда управляешь восьмидесятитысячным персоналом. Не сомневаюсь, что все они сейчас руководят своими экуменополисами.
Наступила неловкая пауза.
— В любом случае, — нарушил тишину Хавсер, — должен поблагодарить вас за то, что вы одобрили идею Консерватории, будь то тридцать или пятьдесят лет назад.
— Ха, ха, — ответил Эмантин.
— Я ценю это. Все мы ценим.
— Я не могу приписывать себе все заслуги, — сказал Эмантин.
Чертовски верно, не можешь, подумал Хавсер.
— Но у идеи всегда были свои преимущества, — продолжил Эмантин, как будто он все же собирался, в конечном счете, приписать их себе. — Я всегда говорил, что она не лишена достоинств. Да, ее было легко утратить в безумном порыве построить лучший мир. Некоторые называли ее неприоритетной. Затраты — большая часть которых учитывалась бюджетом — на Объединение и консолидацию намного превышали те, в которых нуждалась консервация. И все же мы взялись за нее. И что мы имеем в итоге — тридцать тысяч сотрудников по всему миру?
— Несколько больше. Около четверти миллиона, учитывая внештатных рабочих и археологов, а также сотрудников за пределами планеты.
— Грандиозно, — произнес Эмантин. Хавсер безотрывно смотрел на его руку. — Теперь же, естественно, проводится обновление устава, чему, собственно, никто и не противится. Все понимают важность Консерватории.
— Не все, если честно, — признался Хавсер.
— Я имел в виду всех значительных людей, Каспер. Знаешь ли ты, что сам Сигиллайт очень интересуется деятельностью Консерватории?
— Я слышал об этом, — ответил Хавсер.
— Очень интересуется, — повторил Эмантин. — При каждой встрече он спрашивает меня насчет последних записей и докладов. Ты знаком с ним?
— С Сигиллайтом? Нет, никогда с ним лично не встречался.
— Необычайный человек, — сказал Эмантин. — Слышал, как-то он даже обсуждал работу Консерватории с самим Императором.
— Правда? — спросил Хавсер. — А вы знаете его лично?
— Императора?
— Да.
Лицо префекта-секретаря на мгновение онемело, словно он не мог понять, было ли это издевкой.
— Нет, я… я никогда с ним не говорил.
— Ах.
Эмантин кивнул на пурпурную коробочку, которую Хавсер все еще сжимал подмышкой.
— Ты заслужил ее, Каспер. Ты и вся Консерватория. Это часть всеобщего признания, о котором я говорил. Все это очень важно, ведь таким образом мы сможем переубедить сомневающихся.
— Переубедить в чем? — спросил Хавсер.
— Скажем так, в необходимости содействия Консерватории. Поддержка очень важна, особенно в нынешней ситуации.
— В какой еще нынешней ситуации?
— Ты должен ценить эту награду, Каспар. Для меня она символ того, что Консерватория стала глобальной силой в Объединении…
И ничего, что твое имя теперь будет навеки связано с Консерваторией лишь благодаря тому, что ты находился в конце бюрократической цепочки, когда я впервые задумался о ее создании, подумал Хавсер. Твоей карьере это нисколько не навредило, Гиро Эмантин. Увидеть важность проекта консервации, проявить поддержку и защиту, когда остальные этим пренебрегли. О, какой же ты гуманный и бескорыстный человек! Совершенно не такой, как остальные политики.
Префект-секретарь продолжал говорить.
— Поэтому мы должны быть готовы к изменениям в течение следующего десятилетия, — вещал он.
— Простите, каким изменениям?
— Консерватория стала жертвой своего успеха! — рассмеялся Эмантин.
— Правда?
— Нравится нам это или нет, но пришло ей время стать легитимной. Я не могу оберегать Консерваторию вечно. Мое будущее лежит несколько в иной плоскости. Возможно, меня назначат сенешалем на Луну или Марс.
— А мне говорили, вам дадут место в Совете.
Лицо Эмантина приняло скромное выражение.
— О, даже не знаю.
— Мне так говорили.
— Суть в том, что я не смогу опекать тебя вечно, — произнес Эмантин.
— Я понятия не имел, что Консерваторию кто-то опекает.
— Ресурсные затраты и персонал значительно возросли.
— И за всем этим тщательно следят.
— Естественно. Но меня тревожит ее сфера компетенции. Консерватория обладает всеми признаками важного правительственного органа, значительным и все время увеличивающимся людским ресурсом, но в то же время она действует отдельно от Администрации Гегемона.
— Так и должно быть, — ответил Хавсер. — Именно так она и развивается. В своей деятельности мы прозрачны и открыты для всех. Консерватория — публичное учреждение.
— Возможно, ей пришло время подчиниться Администрации? — сказал Эмантин. — Поверь, так будет лучше. Централизация пойдет на пользу не только бюрократическому менеджменту, но и архивации и доступу в различные зоны, не говоря уже о спонсировании.
— Мы станем частью Администратума?
— Просто для облегчения бухгалтерского учета, — ответил префект-секретарь.
— Что ж… я несколько сомневаюсь. На самом деле мне это не очень нравится. Думаю, остальные со мной согласятся.
Префект-секретарь отставил свой дижестив и сомкнул пальцы на руке Хавсера. Юношеская ладонь стиснула старческую руку Хавсера.
— Как говорит Сигиллайт, все мы должны в едином порыве и с максимальной гибкостью идти к Объединению, — произнес Эмантин.
— Объединение Терры и Империума, — парировал Хавсер. — Это ведь не объединение всех интеллектуальных отраслей человеческой деятельности…
— Доктор Хавсер, в случае сопротивления они могут отказаться обновлять устав. У вас ушло тридцать лет на то, чтобы доказать им важность консервации. Теперь многие в Совете понимают необходимость сохранения знания, поэтому они решили, что пришло время передать это дело в руки Администрации Гегемонии. Нужно, чтобы процесс стал официальным, санкционированным и централизованным.
— Понятно.
— В следующие пару месяцев я собираюсь передать многие обязанности своему заместителю, Хенрику Слюссену. Ты встречался с ним раньше?
— Нет.
— Я организую вам встречу завтра во время визита на фабрику. Там и познакомитесь. Хенрик необычайно способный, и возьмется за дело так, что у тебя не будет никаких нареканий.
— Понятно.
— Хорошо. И вновь, мои поздравления. Ты заслужил эту награду. Пятьдесят лет, да? Подумать только.
Хавсер понял, что аудиенция закончилась. Его стакан также опустел.
— Как могло пройти столько времени? — спросил он, когда астартес вывели его из зала с кострами в длинные продуваемые сквозняками коридоры Этта. Вокруг них свистел ветер. Без освещения его левый глаз вновь ослеп.
— Ты спал, — ответил рунический жрец.
— По твоим словам, девятнадцать лет, но ты ведь имел в виду фенрисские годы, да? Ты говорил о великих годах?
— Да.
— Но они же в три или даже четыре раза дольше терранских!
— Ты все это время спал, — повторил рунический жрец.
У вышнеземца закружилась голова. Дезориентация была сильной и тошнотворной. Он испугался, что ему может стать плохо или даже потерять сознание, но ему также было страшно выказать слабость перед астартес. Он боялся астартес. Страх усиливал дезориентацию, и от этого вышнеземец чувствовал себя еще хуже.
Вместе с ним шли рунический жрец, Варангр и еще один человек, чьего имени вышнеземец не знал. Скарси не выразил особого желания пойти с ними. Он вновь занялся своими игральным доскам, словно вышнеземец был не более чем помехой, покончив с которой, он вернулся к несомненно куда более важной возне с костяными фишками на инкрустированных досках.
Астартес указывали ему путь легкими хлопками по плечу. Они вели его через огромные скальные крипты и базальтовые чертоги, зияющие пустоты из гранита и высеченные в камне погребальные залы с костяными плитами. Все это он видел правым глазом в зеленом свете, тогда как для левого постоянно царила непроглядная мгла. Кругом не было ни души, за исключением заунывного стенания ветра. Высеченные в преддверии немыслимого числа покойников, в ожидании трупов миллионов воинов, которых принесут сюда на щитах и упокоят с миром, гигантские склепы походили на могилы, которые ждали своих павших. Миллионы. Миллионы миллионов. Легионы павших.
Ветер репетировал роль главного плакальщика.
— Куда мы идем? — спросил вышнеземец.
— Увидеться со жрецами, — ответил Варангр.
— Но ты ведь жрец, — полуобернувшись, вышнеземец взглянул на Охтхере. Варангр легко подтолкнул его вперед, чтоб он шел дальше.
— Других жрецов, — сказал Варангр. — Иного вида.
— Какого еще иного вида?
— Понимаешь, иного, — отозвался безымянный астартес.
— Не знаю. Не понимаю, — сказал вышнеземец. — Я ничего не понимаю, и к тому же мне холодно.
— Холодно? — переспросил Варангр. — После того, где он побывал, ему не следует чувствовать холод.
— Это хороший знак, — сказал другой астартес.
— Дай ему шкуру, — приказал рунический жрец.
— Что? — удивился Варангр.
— Дай ему шкуру, — повторил жрец.
— Дать ему свою шкуру? — спросил Варангр, бросив взгляд на красно-коричневый мех у себя на плечах. Когда он опустил подбородок, его лакированные волосы в форме буквы «S» взметнулись, подобно руке, готовой метнуть копье. — Но это ведь моя шкура.
Другой астартес фыркнул, сбросил с себя серую волчью шкуру и протянул ее вышнеземцу.
— Вот, — сказал он, — бери. Подарок от Битура Беркау Ахмаду ибн Русте.
— Это своего рода сделка? — подозрительно спросил вышнеземец. Ему не хотелось помимо всего прочего по неосторожности стать еще и должником Волка-астартес.
Беркау покачал головой.
— Нет, ничего общего со смешиванием крови. Возможно, когда будешь рассказывать о моих деяниях, ты вспомнишь о моей доброте и вплетешь ее в сказание.
— Когда я буду рассказывать о твоих деяниях?
Беркау кивнул.
— Да, ибо так и будет. Ты будешь его рассказывать, и я буду выглядеть в хорошем свете за то, что поделился с тобой шкурой. А Вар у тебя будет выглядеть, как злобная свинья.
Вышнеземец взглянул на Варангра. Его глаза светились, словно фонари в морозной мгле. Казалось, он был готов ударить Беркау. Затем Вар почувствовал на себе взгляд рунического жреца, и его плечи поникли.
— Я понял свое упущение и приложу все усилия, чтобы его исправить, — пробормотал он.
Вышнеземец набросил на плечи подарок Беркау и взглянул на Охтхере Творца Вюрда.
— Я все еще не понимаю.
— Знаю, — ответил жрец.
— Нет, нет, — огорченно заметил вышнеземец. — Успокой меня. Скажи, что там мне все объяснят.
— Но я не могу, — произнес жрец, — ибо это не так. Кое-что тебе объяснят. Возможно, многое. Но не все, потому что из объяснения всего и вся никогда не выходит ничего хорошего.
Они вышли к обрыву.
Длинный, продуваемый сквозняком коридор резко закончился, и они оказались на краю огромного утеса. Внизу расселина тонула в непроницаемом мраке. С противоположной стороны обрыва вышнеземец увидел призрачно-зеленоватую необработанную стену шахты. Погребальный коридор вывел их к гигантскому дымоходу, который был проведен через всю скалу в сердце горы. Шахта исчезала высоко во тьме у них над головами. Снизу дул порывчатый сильный ветер.
— Куда теперь? — спросил вышнеземец.
Варангр крепко схватил его за руку.
— Вниз, — сказал он и ступил с утеса, утягивая вышнеземца за собой.
Он был слишком шокирован, чтобы завопить от ужаса, который бился в груди и разрывал мозг. Они падали. Они падали. Они падали.
Но падали они не отвесно и не навстречу верной смерти. Они спускались плавно, подобно пойманному ветром пуху из разорванного спальника, словно частички пепла, будто пара жужжащих птиц-сервиторов, которые махали своими крылышками так быстро, что казалось, они даже не двигались.
Ветер Фенриса свистел по всему Этту, он завывал в коридорах, проносился по криптам, хранилищам и покоям, а в огромном вертикальном дымоходе он дул, улавливая восходящими потоками падающие тела и смягчая их спуск. Ветер медленно их опускал, развевая шкуры, бусы и ремешки астартес.
Варангр вытянул руку, которой не сжимал безвольное тело вышнеземца. Он выставил ее так, как орел расправляет крыло на ветру, и начал направлять полет. Астартес медленно их развернул под углом к яростным порывам. Сквозь слезы, выступившие от ветра и пронизывающего страха, вышнеземец увидел внизу еще один утес, участок земли, который заканчивался пропастью. Они летели к нему под идеальным углом. Варангр плавно приземлился и сделал несколько стремительных шагов, гася скорость. Ноги вышнеземца заплелись и оступились, и он рухнул лицом вниз. Шкура сбилась ему на голову, подобно капюшону.
— Ты научишься этой премудрости.
— Как? — спросил вышнеземец.
— Повторяя вновь и вновь, — ответил астартес.
Поднявшись на четвереньки, вышнеземец содрогнулся, и его стошнило. Из желудка не вышло ничего, кроме мокроты и желчи, так как он пустовал девятнадцать лет, но его тело все равно продолжало дергаться и извиваться в отчаянной попытке выдавить хоть что-то.
Позади них приземлились Беркау и рунический жрец.
— Подними его, — сказал жрец.
Они оттащили вышнеземца от края утеса. Его голова безвольно болталась, но левый глаз вновь начал видеть. Он заметил впереди комнату, освещенную яркими биолюминесцентными лампами и нитями накала в стеклянных трубках. Этот неожиданный свет больно резанул его по глазам. Картинка в левом глазу отображалась светлыми оранжевыми тонами, наполненными огненными тенями и теплым желтоватым ламповым светом, который отражался от пола из слоновой кости. Для другого же глаза сцена казалась раскалено-зеленой и невыносимо яркой. Его правый глаз почти ослеп от мощных ламп и других источников света, которые отображались для него ярко-белыми точками и расцветами остаточных изображений. Правым глазом он практически не различал тени, и ему никак не удавалось сфокусировать его. Астартес опустили его на землю.
Вышнеземец почувствовал запахи крови, подсоленной воды и антисептиков. Скорее всего, он оказался или в медицинской палате, или на бойне. А, возможно, она была одновременно и тем, и другим, или же поначалу одним, а потом уже и вторым. Кроме того, обстановка напоминала лабораторию, а издали пахло кухней. В комнате стояли металлические лавки и регулируемые койки. Под потолком были размещены фокусирующие лампы, и, подобно ивняку, вились автоматические ветви-руки сервиторов и манипуляторы. Также здесь находились каменные глыбы, походившие на разделочные столы или алтари. Умело скрытая техника гудела и жужжала, и электрические нотки непрерывным хором звучали на заднем фоне, словно некий цифровой ливень в экваториальных джунглях. Арочные переходы уводили к другим подобным кухням-моргам. Комплекс был по-настоящему огромен. Вышнеземец заметил заледеневшие шлюзы криогенных камер и застекленные резервуары органических восстановительных баков. Вдоль стен тянулись полки, на которых рядами стояли тяжелые стеклянные сосуды и колбы, которые походили на гигантские банки с консервированными фруктами и засолками в зимнем погребе. Но в темных сиропах емкостей хранились далеко не овощи или рад-яблоки, они крепились к полкам, из которых тянулись шнуры, соединяющие их с системами жизнеобеспечения палаты.
Откуда ни возьмись, появились увенчанные рогами черепа, люди со звериными головами, подобные тем, что окружали его во время пробуждения. Рунический жрец ощутил его тревогу.
— Они всего лишь трэллы. Слуги и челядь. Они не причинят тебе вреда.
Из невидимых уголков лаборатории возникли другие фигуры. Судя по телосложению, они были астартес. Их лица были скрыты за такими же, как и у трэллов, черепами, но куда большими и страшными. Их сшитые из лоскутов замшевой кожи робы ниспадали до самого пола. Они протянули руки, чтобы поприветствовать или схватить вышнеземца, и он заметил, что те были в перчатках, пришитых к кожаным одеяниям. Места сшива лоскутов, хоть и были очень аккуратными, напоминали вышнеземцу хирургические швы.
Фигуры излучали угрозу, и этому не мешало даже то, что сам Охтхере Творец Вюрда выказывал им уважение.
— Кто они? — спросил вышнеземец.
— Это — волчьи жрецы, — тихо сказал Охтехере у него над плечом, — геноткачи, творцы плоти. Они проверят тебя.
— Зачем?
— Чтобы убедиться, что ты здоров. Чтобы проверить свое творение.
Вышнеземец бросил быстрый взгляд на рунического жреца.
— Что проверить?
— Ты попал в Этт сломленным и старым, Ахмад ибн Русте, — произнес один из волчьих жрецов голосом, походившим на скрип тороса, — слишком сломленным для жизни и слишком старым для исцеления. Поэтому, чтобы спасти тебя, нам пришлось тебя пересоздать.
Один рогатый великан взял его правую руку, другой — за левую. Они отвели его в капеллу бойни, подобно тому, как родители ведут ребенка. Вышнеземец стянул шкуру и уселся в черную стеклянную койку-сканер. Вокруг него теперь столпилось множество волчьих жрецов, шаманские тени с первобытными рогами и гортанными голосами. Кто-то настраивал подсвечиваемые сзади настенные панели управления. Кто-то методично стучал и потрясал погремушками и костяными посохами. Казалось, оба задания были одинаково важны.
Койка-сканер поднялась, и ее спинка опустилась. Руки-манипуляторы, одни с сенсорами, другие с тонкими микрометрическими резцовыми головками, защелкали и окружили его, подобно лапам притаившегося на потолке паука. Они приступили к работе, дергая, соскабливая и ощупывая. Вышнеземец ощутил щекот сканеров, щипки игольных уколов, жжение диагностических лучей на зафиксированных открытыми глазах.
Он взглянул вверх, и там, между хирургических устройств, увидел себя во весь рост в отражении освещенного купола сканера.
У него было здоровое, атлетически сложенное тело тридцатилетнего мужчины. На самом деле, более здоровое и атлетическое, чем то, которое у него было в том же возрасте. Мышцы были удивительно крупными. В нем не осталось ни грамма жира. И ни единого признака старой аугментации. У него начали пробиваться усы и борода, небольшая щетина недельной давности. Волосы были несколько короче, чем он любил носить, казалось, будто после того, как его обрили, они начали лишь отрастать только сейчас. Они стали темнее тех, что были у него после пятидесятого дня рождения.
Лицо было его, моложе, но его. Это принесло ему большее облегчение и уверенность, чем все, что случилось с ним после пробуждения.
Это было лицо двадцатипятилетнего Каспера Ансбаха Хавсера, времен, когда он был своевольным, заносчивым и ничего не знал об окружающем его мире. Последняя деталь несколько смутила его.
В зеркале он увидел, что над ним работали десятки рук в перчатках из кожаных лоскутов.
— Вы пересоздали меня, — сказал он.
— Твои конечности и внутренние органы были сильно повреждены, — произнес скрипящий голос. — Ты бы не выжил. Мы девять месяцев с помощью неорганических соединений и костных трансплантатов воссоздавали твою скелетную массу, после чего пересадили на нее генетически скопированные мускулы, хотя мы укрепили их пластековыми тканями и полимерами. Твои органы — первичные, генетически скопированные трансплантаты. Кожа осталась твоей.
— Моей собственной?
— Мы ее сняли, очистили, омолодили и надели обратно.
— Вы меня освежевали.
Они не ответили.
— А еще вы поработали над моим разумом, — сказал он. — Я кое-что знаю. Я знаю язык, на котором раньше не говорил.
— Мы ничему тебя не учили. Мы не касались твоего разума.
— И все же мы разговариваем без помощи переводчика.
И вновь они решили промолчать.
— И что насчет глаза? Зачем вы вынули мне глаз? Почему я не вижу левым глазом?
— Ты не ослеп. Просто он человеческий. Твой настоящий глаз.
— Почему тот воин вынул мне правый глаз?
— Ты знаешь. Это был имплантат. Не твой настоящий глаз. Оптическое записывающее устройство. Это запрещено. Таким образом, мы его обнаружили и изъяли.
— Но я опять могу видеть, — сказал вышнеземец.
— Мы бы не ослепили тебя и не оставили в таком состоянии, — произнес скрипящий голос.
Он взглянул в свое отражение. Его левый глаз был таким же, каким он его помнил.
Правый же — золотой и с черной точечкой зрачка, был глазом взрослого волка.
Ректор Уве позвал их внутрь с восходом луны. На улице стояла хорошая погода, энергосети не сулили радиационных облаков или смога на пустынном нагорье, поэтому дети весь день провели снаружи.
Они были заняты работой, особенно те, что постарше. Как учил ректор, это было целью их общины. Их родители возводили город, великий Ур. Они проводили многие месяцы в рабочих лагерях, раскинувшихся вокруг огромной строительной площадки, которую Зодчий отметил на избранной земле. Ректор Уве показывал детям сценки из жизни Фаронского Эгиптав старых книжках с картинками. Толпы трудолюбивых рабочих с одинаковыми грубыми прическами с помощью канатов поднимали известняковые блоки, из которых были созданы памятники Эгипта. Он объяснял им, что это походило на то, чем занимались их родители — тащили разом, с единственной целью построить город. Но, добавлял он, разница состояла в том, что в Древнем Эгипте рабочие были рабами, а в Уре же трудились свободные люди, которые, как гласят катарские учения, по доброй воле взялись за эту работу.
И хотя дети не могли строить город вместе с ними, они все же трудились. Собирали фрукты и овощи на крытых куполами полях, мыли, упаковывали их, а затем отправляли в рабочие лагеря. Латали и штопали изношенную одежду, которую им присылали в желтых мешках со строительных площадок, и писали вдохновительные душещипательные письма на листочках бумаги, которые вкладывали в случайные карманы.
В послеобеденное время ректор преподавал. Он учил детей языку, истории и катарскому слову в длинной общинной комнате или под деревьями на крытых куполами полях, а при хорошей погоде даже в самих полях. Дети учились письму, счету и основам спасения души. Также их наставляли в естествознании: названия пустынных нагорий, длинной долины и места, избранного для строительства Ура. Они заучивали названия других, таких же, как их, общин, где другие ректоры присматривали за другими учениками — всего лишь части большей общины. У ректора Уве не было другого персонала, кроме няни-поварихи Ниины, поэтому старшим детям вменяли в обязанность присматривать за младшими. Самым одаренным ректор позволял пользоваться обучающими столами в пристройке рядом с общинной библиотекой.
Тогда Касу было всего четыре или пять лет, но он уже считался одним из самых одаренных. Как и многие находящиеся под опекой ректора дети, Кас, как полагал Уве, был сиротой. Одна из разведывательных групп Зодчего год назад нашла его в ящике внутри перевернутого вагона посреди зараженной радиацией равнины. Вагон лежал в соляной низине, откуда его было уже не поднять. Батареи давно разрядились, и кругом не было ни единого признака взрослых, не считая пары костей и обрывков одежды в километре от места крушения.
— Наверное, до них добрались хищники, — сказал командир разведгруппы, когда они принесли Каса. — Машина перевернулась, поэтому они ушли на поиски воды или помощи, но хищники нашли их первыми. Мальчику повезло.
Ректор Уве кивнул и прикоснулся к небольшому золотому крестику на шее. Командир выбрал не очень удачное слово.
— Повезло, что мы отыскали его, — объяснился командир. — Повезло, что не хищники.
— Вы видели хищников? — спросил ректор.
— Лишь обычных птиц-мясоедов, — ответил командир. — И к тому же собачьи следы. Много следов. Большие, возможно волчьи. Они смелеют. С каждым годом подходят все ближе и ближе.
— Они знают, что мы здесь, — ответил ректор, имея в виду то, что человечество постепенно возвращалось к старым привычкам и оставляло за собою все больше излишков и объедков.
Возведение города было тяжелой задачей, поэтому в общине обитало множество сирот, но у большинства из них были имена. У мальчика же его не было, поэтому ректор Уве придумал сам. Подходящее имя. В вагоне группа нашла также маленькую деревянную лошадку, похожую на Илиоского Коня, что сильно облегчило выбор. Он позвал их с восходом луны. После работы и уроков дети побежали в леса и на луг позади ручья, на котором стояла водяная мельница. Луговая трава представляла собою оставшуюся с лета последнюю неизмельченную солому, выжженную солнцем и радиацией. На темно-синем небе появились первые вечерние звезды. Дети носились среди рядов деревьев, под сводами из почерневших от радиации листьев. Они бегали туда-сюда, играя в подвижные игры. У мальчиков популярностью пользовалась игра в Громовых Воинов. Пальцами они изображали оружие, голосом подражая звукам выстрелов, к ужину часто возвращаясь с содранными в кровь коленками.
Они всегда неохотно возвращались на зов к ужину. Чтобы загнать их в дом, Ниине приходилось пугать их волками.
— Там волки! Они заберут вас с восходом луны! — звала она из заднего двора кухни.
Когда Кас вернулся этой ночью с раскрасневшимся от бега лицом, он подошел к ректору Уве.
— Здесь есть волки? — спросил он.
На лице мальчика блестел пот. Наверное, он носился со старшими детьми, играя в Громовых Воинов. Но еще Кас казался испуганным.
— Волки? Нет, это просто Ниина так говорит, — ответил ректор Уве. — Здесь водятся хищники, поэтому всем нам стоить быть осторожными. Собаки, скорее всего. Много диких собак, которые сбились в стаи. Они мусорщики. Иногда спускаются с высокогорных пустошей и роются среди куч наших отходов. И то, если наберутся достаточно смелости, или во время суровой зимы. Они боятся нас больше, чем мы их.
— Собаки? — спросил Кас.
— Обычные собаки. Они привыкли жить рядом с людьми. Некоторые общины все еще держат их, чтобы сторожить скот.
— Я не люблю собак, — сказал мальчик, — и боюсь волков.
С этими словами он побежал доигрывать. Мальчик бежал так, как мог бежать только ребенок, пулей сорвавшись с места. Ректор Уве улыбнулся, хотя на сердце у него было тяжело. Каково было малышу лежать в кабинке перевернувшегося вагона? Что видел тогда трехлетний малыш? Как близко подобрались хищники, как скоро они смогли бы проломить дверь в вагон, и с какой радостью набросились бы на жертву?
Теплая погода держалась вот уже несколько недель. На дворе стояла поздняя осень. По вечерам, когда заходящее солнце посылало последние золотые лучи, сучковатые деревья отбрасывали длинные тени. Небо походило на бутылочное стекло. Иногда на горизонте, как далекие дымовые сигналы, мелькали облачка, белые, словно хлопок. Дети играли допоздна. Куда лучше было проводить время на улице, а не в затхлом отфильтрованном воздухе помещений.
Вечерами после ужина ректор Уве любил сыграть партию-другую в регицид с самыми умными детьми. Ему нравилось обучать их (у него даже осталось несколько учебников по игре, которые можно было одолжить), но также он наслаждался игрой с живым соперником, каким бы неопытным тот ни был, потому что даже это было лучше состязания с запрограммированными обучающими столами.
Регицид ректора был очень старым и повидавшим виды. Футляр набора был из шагрении поблекшей слоновой кости, с подкладкой из синего бархата. Сама же игральная доска была инкрустирована растрескавшимся ореховым деревом, а фигуры вырезаны из кости и пятнистого черного дерева.
Кас быстро учился, быстрее даже некоторых старших детей. У него был талант. Уве учил его всему, что знал сам, хотя понимал, что уйдет много времени на то, чтобы обучить мальчика и показать ему все основные начальные схемы и эндшпили.
Когда этой ночью они разыгрывали партию, в которой ректор Уве с легкостью одержал победу, Кас упомянул, что днем один мальчик услышал собачий лай.
— Собаки? Где?
— На западных склонах, — ответил мальчик, который, положив подбородок на кулак, как это делал сам ректор, обдумывал следующий ход.
— Возможно, он спутал лай с карканьем ворон, — предположил ректор.
— Нет, это были собаки. А вы знали, что все собаки произошли от стаи волков, которую приручили на берегах реки Юнгси?
— Не знал.
— Это случилось пятьдесят пять тысяч лет назад.
— Откуда ты знаешь?
— Я спросил обучающий стол о собаках и волках.
— Ты и в самом деле боишься их, да?
Кас кивнул.
— Это разумно. Они — хищники, и могут пожрать тебя.
— Ты боишься птиц-мясоедов?
Кас покачал головой.
— Не очень, хотя они уродливые и могут поранить тебя.
— А свиней и диких вепрей?
— Они опасны, — кивнул мальчик.
— Но ты их не боишься?
— Я бы вел себя осторожно при встрече с ними.
— Ты боишься змей?
— Нет.
— Медведей?
— Что такое медведь?
Ректор Уве улыбнулся.
— Ходи.
— Кроме того, все они — звери, — сказал мальчик, передвинув фигуру.
— Кто?
— Существа, о которых вы только что говорили, змеи и свиньи. А медведи тоже звери? Думаю, все они просто животные, хотя некоторые из них опасны. Я не люблю пауков. И скорпионов. И больших скорпионов, таких красных, но я не боюсь их.
— Нет?
— У Йены в банке жил красный скорпион, и когда он показал его нам, я не испугался.
— Я поговорю об этом с Йеной.
— Но я не испугался его. Не то что Симиал и остальные. Но я боюсь волков, потому что они не звери.
— Да? И кто же они?
Мальчик почесал щеку, будто не в состоянии подобрать нужные слова.
— Они… они вроде призраков. Они дьяволы, как об этом говорится в писаниях.
— Ты хочешь сказать, что они сверхъестественные?
— Да. Они пришли уничтожать и пожирать, это их сущность, их единственная сущность. И даже в теле пса волки остаются волками, а еще они могут ходить в человеческом облике.
— Откуда ты знаешь это, Хавсер?
— Все знают. Это общеизвестно.
— Это может быть и неверно. Волки — всего лишь собаки. Они из собачьих.
Мальчик яростно замахал головой.
— Я видел их, — наклонившись к ректору Уве, прошептал он. — Видел, как они ходили на двух лапах.
Ему принесли питательный бульон и пару сухарей, после чего оставили наедине в продуваемой насквозь комнате рядом с кухней-моргом. В уложенной плитками из белой кости комнате стояли небольшая жаровня и кровать-раскладушка. Еще здесь была лампа, небольшое биолюминесцентное металлическое устройство, которое миллионами штамповалось для Имперской Армии. Благодаря свету он видел комнату обеими глазами. Он уже понемногу привыкал к новому глазу.
Пищу подали на отшлифованном металлическом подносе. Хотя из него было плохое зеркало, но различить что-то можно было. В исцарапанной поверхности он увидел отражение своего нового глаза.
Он отлично видел в темноте и при слабом освещении. Даже не осознавая того, после пробуждения он провел значительную часть времени в кромешной тьме. Вот почему он думал, что его настоящий глаз ослеп. И вот почему он видел мир в спектральных зеленых тонах, и почему источники света расцветали белыми пятнами болезненного сияния. Большую часть времени Волки Фенриса обитали во тьме. Они не очень нуждались в искусственном освещении.
Тем не менее, его новый глаз плохо видел на расстоянии. Все, что находилось более чем в тридцати метрах, казалось ему немного смазанным, словно он смотрел через широкоугольные оптические линзы, которые вышнеземец использовал в дорогих пиктерах для съемки архитектурных объектов. Но периферийное зрение и чувствительность к движению были просто поразительны.
Именно этого стоило ожидать от глаза хищника.
Держа перед лицом поднос, он закрыл один глаз, другой, потом вновь открыл и закрыл. Открыв волчий глаз в пятый раз, в дверях позади он заметил полутень.
— Лучше тебе зайти, — не оглядываясь, сказал он.
Астартес шагнул в комнату.
Вышнещемец отложил поднос и обернулся. Астартес был столь же крупным, как и все из его рода, и закутан в грифельно-серую шкуру. Меха и доспехи выглядели влажными, словно он только что побывал снаружи. Астартес стянул кожаную маску, под которой оказалось обветренное и покрытое татуировками лицо. Лицо, которое было знакомо вышнеземцу.
— Медведь, — сказал он.
Астартес крякнул.
— Ты — Медведь, — повторил вышнеземец.
— Нет.
— Да. Не скажу, что знаком со многими астартес, со многими Космическими Волками… — от него не укрылось, как скривился астартес, услышав название. — Но мне знакомо твое лицо. Я помню твое лицо. Ты — Медведь.
— Нет, — сказал воин. — Но ты можешь помнить меня. Сейчас я известен как Богобой, из Тра. Но девятнадцать зим назад меня звали Фитом.
Вышнеземец удивленно заморгал.
— Фит? Ты — Фит? Аскоманн?
Астартес кивнул.
— Да.
— Тебя звали Фитом?
— Меня до сих пор зовут Фит. В Стае я известен как Богобой или Божественный Удар, ибо у меня отличный замах, замах, словно у разгневанного бога, а однажды я погрузил секиру в лоб воеводе…
Его голос затих.
— Но это другая история. Почему ты на меня так смотришь?
— Они… они превратили тебя в Волка, — сказал вышнеземец.
— Я хотел этого. Я хотел, чтобы они забрали меня. Моего этта и народа более не существовало. Моя нить была почти свита. Я хотел, чтобы они забрали меня.
— Я говорил им. Я говорил Медведю, чтобы он забрал тебя. Тебя и еще одного.
— Брома.
— Точно, Брома. Я говорил Медведю забрать вас обоих. После того, что вы сделали ради меня, он был обязан забрать вас.
Фит кивнул.
— Они и тебя изменили. Они изменили нас обоих. Сделали нас Сынами Фенриса. Фенрис всегда так поступает. Он изменяет вещи.
Вышнеземец медленно и недоверчиво покачал головой.
— Не могу поверить, что это ты. Я рад этому. Я рад видеть тебя живым. И все же не могу поверить…посмотри на себя!
Он взглянул на стальной поднос.
— Если уж на то пошло, посмотри и на меня. Не могу поверить, что это я.
Он поднялся и протянул руку астартес.
— Я хочу тебя поблагодарить, — сказал вышнеземец.
Фит пожал ему руку.
— Не стоит меня благодарить.
— Нет, стоит. Ты спас мне жизнь, и пожертвовал всем ради этого.
— Я смотрю на это немного иначе.
Вышнеземец пожал плечами и опустил руку.
— А ты не выглядел особо счастливым оттого, что я спас тебе жизнь, — добавил астартес.
— Это было тогда, — ответил вышнеземец, — девятнадцать зим назад. Что ж, теперь все мне кажется несколько странным. Я приспосабливаюсь.
— Все мы приспосабливаемся, — сказал Фит. — Это — часть изменения.
— А Медведь еще жив? — спросил вышнеземец.
— Да. Нить Медведя еще вьется.
— Хорошо. А ему не хочется навестить меня теперь, когда я проснулся?
— Не думаю, что у него есть причины для этого, — ответил астартес. — В смысле, он давно закрыл свой долг перед тобой. Он совершил ошибку, но загладил ее.
— Кстати, насчет этого, — сказал вышнеземец, когда сел обратно и немного расслабился. — Какую ошибку он совершил? Упущение, которое он исправил?
— Ты оказался там по его вине. Из-за него ты стал дурной звездой.
— Правда?
Фит кивнул.
— Все действительно так и было?
Фит снова кивнул.
— Думаю, ты встретишься с Медведем, когда Огвай вызовет тебя к Тра. Возможно, тогда ты его и увидишь.
— А почему Огвай собирается вызвать меня к Тра?
— Он будет решать, как с тобой поступить.
— Ах, — только и сказал вышнеземец.
Фит полез рукой под шкуру и достал из под нее туго затянутый скомканный пластиковый мешок. Это была жалкого вида котомка, покрытая каплями ледяной кашицы и талой воды.
— Когда я услышал, что ты вернулся живым, то отыскал это. Здесь твои пожитки, которые ты привез с собою на Фенрис. Во всяком случае те из них, которые я смог найти. Подумал, ты захочешь получить их обратно.
Вышнеземец взял холодный влажный мешок и принялся развязывать его.
— А где Бром? — спросил он.
— Бром не выжил, — ответил Фит.
Бросив попытки развязать узел, вышнеземец взглянул на астартес.
— Ох. Мне жаль.
— Не стоит. Каждому человеку отведено свое место, и Бром сейчас в Вышнеземье.
— Это слово, — произнес вышнеземец. — Припоминаю его. Когда я оказался здесь, когда аскоманны вытащили меня из-под обломков, они меня так назвали. Вышнеземец.
— Да.
— Этим словом называются небеса, не так ли? Оно означает некое место в выси, над миром? — вышнеземец указал на потолок. — Вышнеземец — это тот, кто спускается на землю, в Земли Живых. Звезды, другие планеты, небо — все это одно и то же, верно? Вы подумали, что я некий бог, упавший с небес.
— Или демон, — добавил Фит.
— Или так. В любом случае, полагаю… ты же теперь знаешь о космосе и звездах. Знаешь о других планетах. Ты даже бывал на них. Ты стал астартес, узнал о вселенной и своем месте в ней.
— Да.
— Но ты до сих пор используешь слово «Вышнеземье». Ты сказал, что Бром сейчас в Вышнеземье. Небеса и ад — это ведь примитивные концепции, верно? Или ты просто находишь успокоение в старых словах?
Какое-то время Фит молчал.
— Насколько я знаю, Вышнеземье пока никуда не исчезло, — наконец сказал он. — Как Земли Мертвых и Живых. И я знаю, что существует Хель. Я видел его несколько раз.
Когда они пришли, дабы отвести к ярлу Тра, ему стало страшно за свою жизнь. Он понимал, что страх этот был беспочвенным, ибо Волки приложили значительные усилия, чтобы сохранить ему жизнь и поддерживать существование. Слабо верилось, что теперь они пустят все эти старания по ветру только для того, чтобы отделаться от него.
Но страх не отступал. Он окутывал его подобно шкуре. Волки, кем бы они ни были, не выказывали ни толики эмоций. Казалось, он принимали решения, какими бы они в итоге не оказались, по одной лишь прихоти, хотя, скорее всего, то были мгновенные инстинкты сверхускоренных воинов. Им он в лучшем случае казался диковинкой. Они вложили в спасение его жизни много усилий. Для них, наполовину бессмертных астартес, это мог быть просто способ избавиться от скуки долгой зимы.
За ним пришел Фит Богобой и несколько других Тра, имена которых вышнеземец узнает позже. Фит был самым молодым. Они были громадными чудищами с длинными зубами и глубоко посажеными глазами. Вышнеземец понял, что Фита включили в почетный эскорт в знак уважения, которое старшие выказывали новичку. Фит спас вышнеземца и привел в свой этт, поэтому он по праву мог занять место в эскорте, несмотря на то, что обычно эта обязанность возлагалась на ротных ветеранов.
В этом был логический смысл, который стал понятен, когда они вошли в его комнату из белой кости и жестом приказали следовать за ними. Когда они добрались до зала Тра, восхождение, на которое у них ушел час, и которое включало в себя огромные лестничные колодцы и естественные скаты, а раз выворачивающий наизнанку подъем на самом ветру, логику затмил страх. Тперь вышнеземец думал, что Фит Богобой должен был казнить его там.
В зале Тра было темно и холодно. Волчий глаз улавливал слабое мерцание едва дымящихся очагов. Судя по теплу и свету, Волки не придерживались общечеловеческих понятий удобства. Они дали ему шкуру и глаз, чтобы видеть в темноте. Чего еще он мог желать?
Вышнеземец понял, что он тут не один. Вокруг него собралась вся рота. Тепло их тел было едва уловимым, слабее даже света очагов. Зал представлял собою огромную пещеру естественного происхождения, и в ней повсюду сидели завернутые в шкуры Волки, неподвижные, словно улегшаяся спать единокровная стая хищников, которые прижались друг к другу поисках тепла. Глаза, скрытые капюшонами из звериной кожи, следили за его приближением. Тут и там доносились ворчание и бормотание, подобно зверям, которые рычат во время сна или дерутся за кость. Сумев лучше рассмотреть сцену, вышнеземец заметил движение. Он увидел, как астартес то и дело подносят ко ртам серебряные кубки и миски с черной жидкостью. Он заметил, как согбенные фигуры играют в хнефатафл, за которым ранее сидел Скарси.
На него едва ли обращали внимание. Рота Тра отдыхала. Они собрались не ради встречи с ним. Его привели сюда, просто чтобы решить проблему. Он был всего лишь небольшим неудобством.
В дальней части зала, в высшей точке пещеры, восседал Огвай Огвай Хельмшрот. Верховный Волк. Хозяин стаи. Ярл Тра. Одного взгляда на него хватало, чтобы понять всю неоспоримость его власти. Он был огромен, с длинными костями, воин, который с бесконечной выносливостью мог преследовать свою добычу по пустошам и тундре. Его длинные и прямые черные волосы были разделены ровно посередине. Гладко выбритый подбородок надменно приподнят, так что были видны обведенные черной краской глаза. Нижняя губа была украшена посередине толстым стальным кольцом, которое придавало его лицу выражение нетерпеливости, в равной степени детской и смертельно опасной.
Он соскользнул с груды старых потрепанных шкур и пристально взглянул на вышнеземца.
— Значит, вот как выглядит дурное знамение? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно. В стылом воздухе дыхание вышнеземца вырывалось густыми клубами пара, но изо рта Огвая вышел лишь едва заметный пар. Тело астартес было удивительным образом приспособлено к сохранению тепла.
Ярл носил кожаную безрукавку на шнуровке. Руки его были длинными, а кожа — бледной, словно ей не хватало солнечного света. На его белой, как у альбиноса, коже вились темные татуировки. Он протянул руку и взял серебряную чашу. В ней плескалась жидкость столь темная, что походила на чернила. На сомкнувшихся вокруг чаши пальцах ярла виднелись грязные кольца. Вероятнее всего, ярл носил их не для красоты, но ради урона, которые те могли нанести врагу в бою.
Огвай сделал глоток, а затем протянул чашу вышнеземцу, который принял ее.
— Он не сможет пить это, — сказал один из его эскорта. — Мёд прожжет его внутренности, словно кислота.
Огвай хмыкнул.
— Прости, — сказал он вышнеземцу. — Не хотел убить тебя здравицей за твое здоровье.
Напиток вонял нефтью. И кровью. Жидкая пища, ферментированная, химически очищенная, очень калорийная… жидкость скорее походила на авиатопливо, нежели на хмельной напиток.
— Он помогает сберечь тепло, — отметил Огвай, забрав у него чашу, и посмотрел на вышнеземца. — Скажи, почему ты здесь?
— Я здесь по мудрости Стаи, — ответил вышнеземец на ювике. Огвай скривился.
— Нет, из-за этого ты пока жив, — сказал он. — Я спрашиваю, почему ты здесь?
— Меня пригласили.
— Расскажи об этом приглашении.
— Я послал множество сообщений на фенрисский маяк, запрашивая разрешение войти в пространство Фенриса. Я хотел увидеть и изучить фенрисских астартес.
Один из стоявших за вышнеземцем воинов эскорта хмыкнул.
— На подобный запрос мы едва ли могли ответить согласием, — сказал Огвай. — Ты был настойчив?
— Думаю, я посылал запрос в различных вариациях около тысячи раз.
— Думаешь?
— Не уверен. У меня есть лог с точным числом и датами отправления. Мне вернули мои пожитки, но все инфопланшеты и блокноты исчезли.
— Записанные слова, — сказал Огвай. — Записанные слова и устройства для сохранения слов. У нас здесь запрещено ими пользоваться.
— Совсем?
— Да.
— Значит, вы уничтожили мои записи, черновики и вообще весь мой труд?
— Полагаю, что так. Ты глупец, если решил привезти все это с собой. Разве у тебя не осталось копий за пределами мира?
— Девятнадцать лет назад были. Как вы храните информацию на Фенрисе?
— Для этого существует память, — сказал Огвай. — Значит, ты отослал множество сообщений. А потом?
— Мне дали разрешение. Разрешение на посадку. Я получил координаты. Было подтверждено, что разрешение выдали астартес. Но во время приземления в транспортнике случилась поломка, и он потерпел крушение.
— Он не потерпел крушение, — сказал Огвай и отхлебнул чернильно-черный напиток. — Его сбили. Не так ли, Медведь?
Возле груды шкур ярла внезапно зашевелилась одна из темных меховых масс.
— Ты сбил его, не так ли, Медведь?
Груда что-то пророкотала в ответ.
Огвай осклабился.
— Вот почему он пошел спасать тебя. Потому что сбил твой корабль. Это была ошибка, не так ли, Медведь?
— Я понял свое упущение, ярл, и приложил все усилия, чтобы исправить его, — ответил Медведь.
— Но если ты знал все это, то почему спрашивал? — удивился вышнеземец.
— Просто хотел проверить, помнишь ли ты историю так же хорошо, как я, — Огвай нахмурился. — Хотя твой пересказ не очень хорош. Я спишу это на то, что ты слишком долго пробыл в морозильнике, и твой разум еще не оттаял. Но в качестве скальда представить тебя непросто.
— Скальда?
Огвай сгорбился и оперся локтями на колени. Его белая кожа светилась во мгле, подобно льду.
— Да, скальда. Тогда я скажу это сейчас. Поведаю сказание. Гедрата, который был до меня, зацепили твои послания. Он поговорил с нами в Тра, и со мною, его правой рукою, и с другими ярлами, и с Волчьим Королем также. Скальд, сказал он. Это было бы забавно. Интересно. Скальд мог принести с собою новые сказания из Вышнего и из еще более дальних краев и изучить наши. Выучить, и пересказывать их нам.
— Значит, по-твоему, я должен стать скальдом? — спросил вышнеземец.
— А кем, по-твоему, ты должен стать? — спросил в ответ ярл. — Ты хотел познать нас, не так ли? Что ж, свои истории мы никому не отдаем запросто так. Не рассказываем первому встречному. Ты кажешься многообещающим и целеустремленным к тому же.
— Было еще имя, — сказал один из воинов эскорта позади вышнеземца. Огвай кивнул, и ветеран Тра сделал шаг вперед. Он был долговяз и седовлас, вдоль краев его кожаной маски и на высоком лбу вились синие рисунки. Из-под нижнего края маски выбивалась заплетенная в косы седая борода.
— Что еще, Эска? — спросил Огвай.
— Имя, которое он дал нам, — сказал Эска. — Ахмад ибн Русте.
— Ах да, — согласился Огвай.
— У ярла Гедрата, да упокоится его нить, была романтическая натура, — произнес воин.
Огвай ухмыльнулся.
— Да, он всегда интересовался подобным. И я. Я был его правой рукой, и он полагался на меня. Ему не хотелось показаться капризным или слабым, но сердце человека можно затронуть старым воспоминанием или запахом истории. На этом ты и решил сыграть, не так ли?
Он глядел прямо на вышнеземца.
— Да, — сказал он. — Честно говоря, после тысячи или около того посланий я был готов попробовать все, что угодно. Но я не знал, поймете ли вы смысл имени.
— Потому что мы тупые варвары? — все еще улыбаясь, спросил Огвай.
Вышнеземцу хотелось ответить "да".
— Потому что эта информация по всем меркам древняя и таинственная, и сообщение я отослал еще до того, как узнал, что у вас нет письменных архивов, — вместо этого сказал он. — Давным-давно, еще до Древней Ночи, до Внешнего Рывка, исхода человечества с Терры и Золотой Эры Технологий, жил-был человек по имени Ахмад ибн Русте или ебн Росте Исфахани. То был ученый муж, консерватор, который путешествовал миром в поисках знаний, добывая их из первых рук, дабы знать, что оно точное и подлинное. Свой путь он начал из Исфахана, который, как мы знаем, находился в Персидском регионе, и дошел до самого Новгорода, где встретился с русами. То был народ каганата Киевской Руси, часть обширной и мобильной генетической группы, в которую входили славяне, шведы, норды и варангары. Он стал первым чужаком, который вступил с ними в контакт, познал их культуру и говорил, что они являются нечто большим, чем просто тупыми варварами, как считалось раньше.
— Ты видишь здесь параллель? — спросил Огвай.
— А ты нет?
Огвай фыркнул и большим пальцем почесал кончик носа. Ногти на его пальцах были толстыми и черными, словно кусочки эбенового дерева. На каждом из них были оттиснуты или высверлены глубокие сложные завитки.
— Гедрат видел. Ты использовал имя как шибболет.
— Верно.
Наступило молчание.
— Я понимаю, что ты сейчас будешь решать мою судьбу, — сказал вышнеземец.
— Да, именно так. Решать придется мне, ибо теперь я — ярл, а Гедрата более нет с нами.
— А почему не… твоему примарху? — спросил вышнеземец.
— Волчьему Королю? Это не то решение, которым он станет себя утруждать, — ответил Огвай. — В сезон, когда ты появился, в Этте хозяйничала Тра, поэтому Гедрат был командующим лордом. Он принял тебя по своей прихоти. Теперь же я узнаю, придется ли Тра пожалеть об этом. Ты действительно хочешь познать нас?
— Да.
— Это значит познать выживание. Познать убийство.
— Ты о войне? Большую часть жизни я прожил на Терре, мире, который даже во время восстановления продолжают разрывать конфликты. На своем веку я повидал достаточно войны.
— Я говорю не совсем о войне, — туманно заметил Огвай. — Война — лишь совершенствование и упорядочение куда более ясной деятельности — выживания. Иногда, на самом примитивном уровне, быть живым означает делать так, чтобы другие люди переставали таковыми быть. Вот чем мы занимаемся. И в этом мы чрезвычайно хороши.
— В этом я не сомневаюсь, сэр, — ответил вышнеземец.
Огвай взял обеими руками кубок и задумчиво поднес его к губам.
— Жизнь и смерть, — тихо произнес он. — Вот для чего мы предназначены, вышнеземец. Там-то и находится поле нашей деятельности. Ту нишу мы занимаем. В том месте вершится вюрд. Если хочешь пойти с нами, тебе придется познать их. Тебе придется приблизиться к ним. Скажи, был ли ты когда-нибудь рядом с ними? Был ли ты когда-то в месте, где они пересекаются?
Он слышал музыку. Кто-то играл на клавире.
— Почему я слышу музыку? — спросил он.
— Не знаю, — ответил Мурза. Его это явно не волновало. Он был целиком погружен в изучение разложенной на покореженном столе огромной кучи манускриптов и карт.
— Это клавир, — сказал Хавсер и поднял голову.
День был ясным и солнечным. Белая пыль, вздымавшаяся от артобстрела армии, казалось, высушила вчерашние хляби и подарила небу насыщенный темно-синий цвет, словно футерованной бархатом крышке коробочки. Сквозь выбитые окна и дверь лился солнечный свет, неся вместе с собою звуки далекой музыки.
В здании когда-то располагалась канцелярия, возможно, по патентным правам или юридической деятельности, но бронебойный снаряд прошил его верхние этажи подобно тому, как пуля пробивает насквозь череп. Пол главного офиса, в котором они сейчас и находились, был темно-синим от упавших с полок сотен банок с чернилами, которые впитались и засохли еще пару месяцев назад. Синий пол походил на небо снаружи. Хавсер стоял в пятне света и слушал музыку. Он не слышал игру на клавире уже много лет.
— Взгляни сюда, — сказал Мурза. Он передал пиктер Хавсеру, и тот посмотрел на картинку на экране в задней части аппарата.
— Только что поступило от нашего контакта, — сказал он. — По-твоему, это оно?
— Качество изображения никудышнее… — начал Хавсер.
— Но ты-то не дурак, — отрезал Мурза.
Хавсер улыбнулся.
— Навид, это была самая милая вещь, которую ты когда-либо говорил обо мне.
— Заканчивай, Кас. Взгляни на пикт. Это наша коробочка?
Хавсер вновь взглянул на картинку, сравнив ее с разнообразными древними пиктами из архива и справочными чертежами, которые Мурза разложил на столе.
— Кажется настоящей, — сказал он.
— Я б сказал даже, она прекрасна, — улыбнулся Мурза. — Но я не хочу такого же провала, как в Лангдоке. Мы должны быть уверены в ее подлинности. Взятки, которые мы дали, комиссионные посреднику. И это еще далеко не конец, можешь не сомневаться. Местное духовенство нужно постоянно подпитывать финансово, чтобы оно не вставляло нам палки в колеса.
— Действительно? Думал, они должны благодарить нас. Мы пытаемся вывезти их наследие, пока война не уничтожила его. Разве они не понимают, что мы пытаемся спасти то, чего они сами не могут?
— Ты же знаешь, что все обстоит несколько сложнее, — ответил Мурза. — Это вопрос веры. Ты, как прилежный катарский мальчик, должен как никто другой это понимать.
Хавсер не заглотнул наживку. Он никогда не пытался скрыть верования, которые ему привили в детстве. В общине, которая стала ему домом, исповедовали катарскую религию, как и во всех общинах и лагерях урского проекта. Город, построенный верующими и для верующих. Привлекательная идея, которую попытались воплотить в жизнь, но она, как и множество подобных ей, не сумела стать тем фундаментом, на котором бы смогло подняться человечество после Древней Ночи. Хавсер никогда не считал себя особо верующим человеком, но испытывал бесконечное терпение и уважение к мировоззрению людей вроде ректора Уве, который, в свою очередь, никогда не навязывал своей веры Хавсеру. Он полностью поддерживал его в его стремлении поступить в университариат. Много лет спустя, в разговоре с деканом факультета, Хавсер по чистой случайности узнал, что поступил в Сардис лишь из-за письма, которое Уве послал главе приемной комиссии.
Без помощи ректора Хавсер никогда бы не покинул общину и Ур, не поступил бы в академию. Вместо Сардиса Хавсер все еще торчал бы в общине, когда с западных склонов радиационных земель спустились хищники, человеческие хищники, и положили конец мечте об Уре.
То было избавление, из-за которого он даже спустя два десятилетия чувствовал себя неловко.
Хавсер всегда увлекался традициями, историей веры и религии, хотя в модерный век сложно было верить в бога, который никогда даже не пробовал как-нибудь заявить о своем существовании, но при этом был человек, который именно так и поступал. Говорят, Император пресекал любые попытки наречь Его богом или обожествить, но никуда не деться от факта того, что когда Он возвысился на Терре, все уцелевшие верования и религии мира испарились, подобно пересыхающему летом ручейку.
Но вот Мурза, тот скрывал свое вероисповедание. Хавсер знал, что Мурза также был катаром. Временами они говорили об этом. В катарстве существовало ответвление милленарианизма. В протоверованиях, из которых оно возникло, говорилось о Конце Времени, Апокалипсисе, во время которого придет Спаситель, дабы увести праведников на небеса. Что ж, Апокалипсис наступил. Он назывался Раздором и Древней Ночью. А вот Спасителя все не было. По мнению некоторых философов, преступления и грехи человечества были столь тяжкими, что с искуплением придется повременить. Избавление отложили до тех пор, пока люди вдоволь не настрадаются, и лишь после этого пророчество исполнится до конца.
Это больше всего раздражало Хавсера. Никто не знал или даже не помнил, что же такого ужасного совершила человеческая раса, чтобы так сильно прогневить бога. Сложно искупать вину, даже не зная, в чем она состоит.
Еще Хавсера волновало, что все больше людей считало возвышение Императора доказательством завершения их страданий.
— Прости. Легко насмехаться над религией, — сказал Мурза.
— Так и есть, — согласился Хавсер.
— Ее легко презирать за анахроничность и неадекватность. Куча суеверного мусора. У нас есть наука.
— Есть.
— Наука и технологии. Мы настолько развиты, что не нуждаемся в духовной вере.
— К чему ты ведешь? — спросил Хавсер.
— Мы забыли, что давала нам религия.
— И что же?
— Тайну.
Таков был его довод. Тайна. Во всех религиях люди должны были верить в нечто неописуемое. Ты должен смириться с тем, что существуют вещи, которые тебе никогда не понять и не познать, которые просто нужно принимать на веру. Тайна в сердце религии была той загадкой, которую следовало не понимать, но лелеять, ибо она должна была напоминать тебе о твоей ничтожности в масштабах космоса. Наука же отрицала подобный подход, так как все на свете можно объяснить, а то, что нельзя, недостойно даже презрения.
— Далеко не совпадение, что в столь многих древних религиях существовали мифы о запретной истине, об опасном знании. Вещи, о которых человеку не положено знать.
Мурза всегда умел подбирать верные слова. По мнению Хавсера, Мурза презирал религию, на которой вырос, куда больше, чем он, но дело в том, что Мурза верил, а Каспер — нет. По крайней мере, Хавсер уважал нравственные законы катаризма. Мурза же никогда не упускал случая обозвать того, кто верил открыто, безнадежным идиотом.
Но его это заботило. Хавсер знал, что Мурза верующий. Нательный крестик, который тот носил под рубашкой, молитвы на преклоненных коленях, когда он думал, будто его никто не видит. В глубине сардонического Мурзы мерцала искра духовности, и он не гасил ее из страха потерять собственное чувство тайны.
Именно тайна всегда заставляла Мурзу и Хавсера отправляться в экспедиции, дабы отыскать бесценные реликвии данных в изуродованных войной уголках мира. Спасенная информация помогала открывать тайны, которые Древняя Ночь, словно раны, выжгла на теле коллективного знания человечества.
Иногда тайна отправляла их также и за духовными реликвиями. К примеру, за молитвенными коробочками в Осетию. Они оба не верили в религию, сторонники которой создали те коробочки, или в сакральную силу предметов, которые должны были храниться в них. Но они верили в важность тайны, которую эти предметы несли для минувших поколений, и тем самым в их ценность для человеческой культуры.
Молитвенные коробочки поддерживали в людях веру на протяжении всей Эры Раздора в этой обращенной в золу части Терры. Едва ли к этому времени внутри них сохранилась какая-либо информация, которая принесла бы практическую пользу. Но изучение их природы, способа создания и хранения могло многое поведать об образе мышления людей, их моральных устоях, а также о том, где они видели свое место во вселенной, когда наука постепенно вытесняла религию.
С улицы донесся шум, и в комнату вошла Василий.
— А, капитан, — сказал Мурза. — Мы уже собирались послать за вами.
— Вы готовы идти? — спросила Василий.
— Да, пойдем к месту встречи через Старый город, — сказал Хавсер.
— Наш контакт придет с товаром, — добавил Мурза.
Судя по выражению лица капитана, ей не очень этого хотелось.
— Я забочусь о вашей безопасности. Час назад во всем районе резко повысилась активность. Я получаю доклады о действиях Бригады Н по всей долине до самого Улья Рожника. Дорога через Старый город будет не самой безопасной.
— Мой дорогой капитан Василий, мы с Касом целиком и полностью доверяем вам и вашим людям.
Василий ухмыльнулась и пожала плечами. Она была миловидной женщиной за тридцать, а пластины и баллистическая подкладка боевых доспехов Ломбардских Хортов не могли полностью скрыть женственные очертания ее форм. В правой руке она держала хромированный четтер, который на ремне висел у нее на плече. От бронированных звеньев патронной ленты, которая шла от ранца к оружию, отражалось солнце. На ее глаза, подобно очкам летчика, был опущен огромный визор из тонированного желтого пластека. Хавсер знал, что на его внутренней поверхности мелькают дисплеи и графики-мишени. Он знал это, так как однажды попросил у нее разрешения примерить шлем. Потуже затянув ремешок у него под подбородком, она ухмыльнулась и принялась объяснять, что означают все те курсоры и значки. По правде говоря, Хавсер сделал это лишь для того, чтобы увидеть ее лицо открытым. У нее были прекрасные глаза.
Хорты готовились к выходу. Вокс-офицеры носились, словно жуки, со своими тяжелыми установками-панцирями и раскачивающимися антеннами. Солдаты проверяли четтеры и мелтеры, разбивались по огневым группам. От их желтых визоров отражался солнечный свет. На холме возвышался изрешеченный пулями и разрушенный в боях невзрачный суб-улей. У подножия холма, подобно корням дерева, ветвились древние улочки и дома — Старый город. С юга до Хавсера доносились звуки канонады, а временами над ними с воем и грохотом проносились ракеты.
Хавсер и Мурза провели здесь три месяца, выискивая молитвенные коробочки с помощью длинной и запутанной цепочки контактов и посредников. По слухам, в тех коробочках покоились останки известных людей из Эры, предшествовавшей Раздору, — часть местных традиций протокрестового верования. В некоторых из них находились старые бумажные тексты или диски устаревшего формата. Мурзу, в частности, привлекало то, что для переводчика работы здесь было непочатый край.
К этому времени они нашли уже две коробочки. Консерваторы надеялись, что сегодня им удастся получить третью, ту, которая сохранилась лучше остальных, прежде чем жестокая война в улье не вынудит их, наконец, покинуть район. Коробочка хранилась у небольшой подпольной группы верующих на протяжении шести столетий, и пикт-снимки, сделанные антикваром девяносто лет назад, свидетельствовали об ее необычайной ценности. Кроме того, в записях антиквара говорилось также про значительный текстовый материал.
— Ни шагу в сторону без моего разрешения, — сказала им Василий, как делала это каждое утро, когда давала разрешение выйти на улицу.
По городу они передвигались только с сопровождением.
— Ты слышишь музыку? — спросил Хавсер.
— Нет, но слышала, что у тебя сегодня день рождения, — сказала в ответ Василий.
Хавсер покраснел.
— У меня нет дня рождения. В смысле, я могу лишь догадываться о том дне, когда родился.
— В твоем биофайле говорится, что твой день рождения — сегодня.
— Ты просматривала мое досье, — сказал Хавсер.
— Я командир, как-никак, — с притворным равнодушием ответила она. — Мне нужно знать подобные вещи.
— Что ж, капитан, дату рождения, указанную в биофайле, придумал человек, который воспитал меня. Я найденыш. Там могло стоять абсолютно любое число.
— Ясно.
— А с какой целью интересуешься? — спросил Хавсер.
— Просто подумала, что вечером, после того, как обтяпаем это дельце, мы могли бы пропустить по стаканчику.
— Какая чудная идея, — сказал Хавсер.
— Вот и я о том же, — согласилась она. — Сорок, да?
— Совсем уже старик.
— Ты не выглядишь на свои годы.
Хавсер рассмеялся.
— Так, хорош любезничать, — сказал Мурза. Ему только что поступило сообщение от контакта по пикт-каналу. Это было изображение молитвенной коробочки с поднятой крышкой. Картинка была гораздо лучшего качества, нежели предыдущая.
— Он словно дразнит нас, искушает, — заметил Хавсер.
— По его словам, коробочка находится в подвале общественного зала, в пятистах метрах отсюда. Все уже готово. Он согласовал условия и вознаграждение со старейшинами культа. Они просто рады тому, что коробочку перевезут в безопасное место, прежде чем война разорвет этот улей на куски.
— И, тем не менее, они хотят вознаграждение, — сказала Василий.
— Оно для связника, а не для старейшин, — ответил Хавсер. — Рука руку моет.
— Может, будем уже выдвигаться? — резко спросил Мурза. — Если нас не будет там через двадцать минут, все отменяется.
Василий подала сигнал бойцам.
— Он не отличается терпеливостью, не так ли? — спросила Василий, кивнув в сторону Мурзы.
— Да, он такой. Мурза больше всего боится упустить свой шанс.
— А ты разве нет?
— В этом-то и разница между нами, — ответил Хавсер. — Я хочу сохранить знание — любое знание — ведь это лучше, чем ничего. Насчет Навида, думаю, он жаждет найти важное знание. Знание, которое изменит мир.
— Изменит мир? Как?
— Даже не знаю… открыть некую давно забытую научную истину. Продемонстрировать утраченную технологию. Объявить нам имя бога.
— Я скажу, как ты можешь изменить мир, — произнесла она и достала из патронного подсумка сложенный пикт-снимок. Солнечный день, улыбающийся подросток.
— Сын моей сестры. Исак. Всех мужчин в моей семье называют Исаками. Такая традиция. Моя сестра вышла замуж и теперь растит детей. Мне же пришлось поступить на военную службу. Практически вся моя зарплата уходит ей, семье. Исаку.
Взглянув на снимок, Хавсер вернул ее капитану.
— Да, — сказал он. — Теперь ты мне нравишься еще больше.
Они вышли из-за угла и увидели клавир.
Он стоял прямо посреди улицы — вертикальная модель, у которой отсутствовала боковая панель. По пока невыясненной причине (если не учитывать того, что он вообще уцелел), его кто-то выкатил на улицу из разбомбленного здания. За клавишами стоял старик. Так как стула не было, ему пришлось немного согнуться, чтобы дотянуться до клавиш. Когда-то он был мастером в своем деле. Его пальцы до сих пор сохранили подвижность. Хавсер попытался вспомнить мелодию.
— Я же говорил, что слышу музыку, — сказал он.
— Очистить улицу, — приказала Василий своим бойцам по воксу.
— Это так необходимо? — спросил Хавсер. — Он же безобиден.
— Члены Бригады Н обвязывают детей токсичными бомбами, — отрезала она. — Я не собираюсь рисковать из-за старика с деревянным ящиком, в котором может уместиться небольшой ядерный заряд.
— И то верно.
Старик поднял голову и улыбнулся приближающимся солдатам. Он поздоровался с ними и, не прерываясь ни на миг, сменил мелодию. В ней безошибочно угадывался «Марш Объединения».
— Вот нахальный старикашка, — пробормотал Мурза. Бойцы обступили старика и принялись уговаривать его отойти от инструмента. Тот пропустил пару нот и еще несколько раз сфальшивил. Старик рассмеялся. «Марш Объединения» превратился в веселую мелодию для танцевального зала.
— День рождения, значит, — сказал Мурза, повернувшись к Хавсеру.
— Только сейчас вспомнил?
— Раньше ведь тебе не исполнялось сорок, — ответил Мурза и достал что-то из кармана пальто. — Держи. Такая вот безделушка.
Музыка оборвалась. Хорты, наконец, заставили старика отступить от клавира. Его нога отпустила правую педаль. Раздалось металлическое жужжание, похожее на ход противовеса в часах, и внутри клавира детонировала нано-мина.
Менее чем за один — последний — удар сердца клавир взорвался, старик исчез, окружавшие его солдаты испарились, словно семена хлопчатника, метель из гальки сорвала асфальт с улицы, дома по обе стороны дороги развалились, Мурзу унесло взрывной волной, его кровь попала в глаза Хавсеру, а сам Каспер полетел вслед за ним, и в краткий миг пересечения жизни и смерти ему открылись все тайны мироздания.
Обдумывая свое решение, Огвай отослал вышнеземца обратно. Когда по подсчетам вышнеземца минуло сорок или пятьдесят часов, за которые он видел лишь трэлла, приносившего ему чашу с едой, в дверях показался воин по имени Эска.
— Ог сказал, что ты можешь остаться, — будничным тоном произнес он.
— Я… а в чем состоит сущность этой работы? Есть какие-то рамки? Определенные принципы или стиль речи для сказаний, которые мне предстоит запоминать?
Эска пожал плечами.
— У тебя же есть глаза? Глаза, голос и память? Значит, у тебя есть все, что нужно.