Смерть окружила их со всех сторон.

Она обрубала все нити, и сегодня у нее было четыре лика.

Пламенная смерть для тех, кто был тяжело ранен или слишком напуган, чтобы сбежать из деревни, когда ее омыло огненной бурей. Хладная смерть для тех, кто бросился вверх по откосу в попытке избежать резни: даже весной ветры с заледеневших равнин были настолько свирепыми, что отнимали тепло у плохо одетого человека, конечности в мгновение ока становились похожи на черные сгнившие ветви, сам он превращался в покрытую изморозью окаменевшую статую.

Для других — смерть в воде, если они пытались убежать по синему льду на отмели. Касание весны уже ослабило морской лед у берегов. Он стал ненадежен, как расшатанный зуб, и не мог выдержать человеческий вес. Если лед проломится под тобой, ты уйдешь под воду: быстро и резко, если погрузишься сразу, медленно и мучительно, если льдина вздыбится, и ты заскользишь по ней. В любом случае, вода была маслянисто-черной и такой холодной, что твой мозг замерзнет еще до того, как опустеют легкие.

Для остальных, тех, кто остался сражаться, была уготована кровавая смерть, смерть в резне. То была смерть, которая повергала тебя на землю топором либо булавой, и ты уже не чувствовал ничего кроме обжигающего холода льда, обжигающего тепла собственной крови и боли от страшной раны. То была смерть, которая стояла над тобою и била тебя раз, затем еще раз, и так далее до тех пор, пока ты уже не сможешь подняться или не будешь так изуродован, что станешь более не интересен смерти, и она в недовольстве пойдет искать следующую жертву.

Всякий из этих четырех ликов не даст тебе уйти. И все эти лики носили балты.

Балты. Балты учинили резню в эттеаскоманнов. Двадцать челнов. Для сезона это был ранний набег. Человек должен быть действительно в отчаянии, чтобы обагрять снег сейчас, когда он мог подождать первых трав и более теплой погоды.

Двадцать челнов, и все они оснащены морскими парусами для хождения по льду. Будь у них время, аскоманны наверняка бы подивились, почему их рок пришел так рано.

Железоземье, где поселились балты, стояло двадцать великих лет, но многие ныне говорили, что корни его размякли. Многие говорили, что ему осталось всего одно лето, самое большее два, прежде чем океан поглотит его обратно в Мировую кузню.

Земля аскоманнов тянулась от окончания отмели до шельфового ледника, почва здесь была скудна, и отсутствовали естественные преграды, но ей был всего один великий год, и шаманы огласили эту землю крепкой. По их словам впереди ее ждало еще много лет.

Значит, жажда новых земель. Возможно, все дело в этом.

Фит разбирался в подобном. Ничто лучше страха не могло вызвать желание убивать, а страх ничто не могло вызвать лучше дурного предзнаменования. Хвостатая звезда. Утренняя заря. Цвет во льду. Отблеск в море. Дым на леднике, где не было деревень. На берег вынесло мертвеца. У скота или женщины родилось что-то дивное. Что-то с врожденными уродствами.

Иногда могло хватить даже плохого сна, плохого сна, в котором говорилось, что племя ниже по берегу или у мыса несло печать погибели. Ты прикрывался жаждой новых земель, когда тянулся за рубахой и клинком, но прежде чем поднять паруса, всегда убеждался, что годинарисовали на твоем лице липкой сажей надежные знаки от сглаза, такие как солнечный диск или хранящее око.

А здесь было дурное предзнаменование, нечего правды таить. Фит видел его.

Фит видел, как что-то шло к ним. Он заметил приближающиеся к побережью паруса достаточно рано, чтобы затрубить в сигнальный рог, но слишком поздно, чтобы это принесло сколь-либо ощутимую пользу. Он просто дал своей родне шанс умереть не во время сна.

В тусклом предрассветном сумраке основное воинство балтов обогнуло отмель на драккарах, с попутным ветром выведя свои чернопарусные корабли из воды прямо на ледяной берег. С едва ощутимой встряской их челны выползли из пучин на сушу. Застрельщики высадились на берег у дальней стороны мыса и легко вышли по снежным наносам к краю деревни аскоманнов.

После этого был лишь огонь и удары. Балты были огромными полукровками, людьми с длинными лицами и бородами, которые выбивались из-под шлемов с личинамии казались навощенными из-за солнечных лучей. Они ужасающе ловко управлялись с топорами и булавами, а кто-то даже с мечами, символом высокого положения.

Но ни у одного из балтов не было той клокочущей энергии, которой отличались их обычные набеги или резня. Они были молчаливы, до дрожи испуганы тем, из-за чего они пришли сюда убивать, до дрожи испуганы его небесной магией. Балты были молчаливы, мрачны и настроены убивать всех на своем пути, лишь бы избавиться от этого колдовства. Мужчины, женщины, младенцы, скот — ничто не могло избежать рокового удара. Никто не проявлял ни грамма милосердия. Никто ни на мгновение не задумывался взять пленных или рабов. Аскоманнские девушки повсеместно славились своей красотой, и здесь также было много здоровых девочек, которые со временем могли бы стать ценными рабынями-матерями, но балтов вело лишь яростное желание очиститься от страха.

Секира опускается с влажным звуком разрубаемого мяса и дробимой кости, похожим на тот, с которым пилят заболонь. Булавы издают глухой, вминающий звук, подобно мотыге, которой забивают колышки в болотный суглинок или топленый лед. Но хуже этого звуки, которые следуют позже. Крики страдающих, покалеченных и умирающих. Умоляющие вопли раненных и изувеченных. За ними следуют методичные рубящие удары, пока лежащие перестают быть живыми или прекращают пытаться встать, или перестают кричать, или перестают быть одним целым.

У Фита было достаточно времени, чтобы натянуть рубаху и достать секиру. Еще пара хэрсироввзялись за оружие и встали рядом с ним, чтобы встретить первых застрельщиков, которые уже ломились через стены и окна домов. Началась паника. Они слепо сшибались лбами в темноте, в нос лез дым и вонь мочи.

СекираФита была одноручной. Ее изготовили хорошие мастера, у нее было высокоуглеродистое навершие, которое весило как приличных размеров новорожденный. Дуга от основания лезвия до боковых щекавиц была шире человеческой кисти, и само оружие прикасалась к оселку лишь прошлой ночью.

Секира — простое оружие, рычаг, который превращает силу замаха в мощный удар. Без разницы, рубишь ты дерево или людей. Секира Фита ломала кости, раскалывала щиты, пробивала шлемы, она была смертоносной кромкой, которая обрывала чужие жизни. Он был хэрсиром этта аскоманнов и знал, как нужно сражаться.

В самой деревне шла жаркая сеча. Фит сбил двух балтов с шатра, но теснота не позволила ему хорошо замахнуться. Он знал, что нужно отсюда выбираться. Фит прокричал это остальным хэрсирам, и воины поспешно отступили.

Они выбрались из шатров на площадь деревни, окутанную клубящимся черным дымом, и столкнулись лицом к лицу с балтами в шлемах с личинами. То было безумие. Всеобщая свалка. Клинки вращались подобно крыльям ветряной мельницы в буре.

Фэнк упал — топор балта рассек ему голень по всей длине. Он заорал от гнева, когда его нога перестала повиноваться. Мгновением позже его огрели булавой по голове, сломав шею. Он рухнул на землю, из расколотой черепной коробки потекла кровь.

Фит отогнал балта с киркой, испугав его вращающейся со свистом секирой.

Гхэйи пытался прикрыть Фита сбоку, используя базовые принципы стены щитов. Но у него не было времени взять хороший щит, у него в руках была лишь обшарпанная доска с тренировочной площадки. Копье балта пробило ее насквозь и пронзило человека с такой силой, что его кишки посыпались на снег подобно связке сосисок. Гхэйи попытался ухватить их, будто мог запихнуть обратно. Они источали пар на весеннем воздухе. Он пронзительно закричал из-за боли разочарования. Он не мог помочь себе. Он знал, что рана была смертельной.

Гхэйи взглянул на Фита и вновь заорал. Это была не боль. Это была злость на то, что ему пришел конец.

Фит нанес удар милосердия.

Он отвернулся от тела и увидел, что на снегу кругом валялись пальцы, на снегу площади, взрыхленном топчущимися и скользящими ногами и лужами крови. То были пальцы женщин и детей, поднятые в попытке защититься. Раны, полученные в попытке защититься.

Здесь на снегу лежала рука, крошечная детская ручонка, прекрасная и целая. Фит узнал символ на кольце. Он знал, какому ребенку некогда принадлежала эта рука. Он знал, кому некогда принадлежал отец этот ребенка. Фит почувствовал, как его голову заволакивает красный туман.

На него двинулся балт, молчаливый и полный решимости. Фит ударил секирой по лицу балта и оставил на нем глубокую рубленную рану.

Осталось четыре хэрсира. Фит, Гутокс, Лёрн и Бром. Ни одного признака вождя этта. Вероятно, он уже лежал на красном снегу вместе со своими хускарлами.

Фит чуял кровь. Это была всепоглощающе сильная, теплая вонь с медным привкусом, которая витала в холодном рассветном воздухе. Он чуял дерьмо. Он чуял кишки Гхэйи. Он чуял внутренности, развороченный живот, желтоватый жир брюшного мяса Гхэйи, тепло его жизни.

Фит знал, что пришло время уходить отсюда.

Вышнеземец находился в самом дальнем шатре. Даже аскоманны знали, что его следовало держать подальше от остальных.

Вышнеземец сидел, опершись на подушки.

— Слушай сюда, — прошипел Фит. — Ты понимаешь меня?

— Понимаю. Мой переводчик работает, — ответил побледневший вышнеземец.

— Балты здесь. Двадцать челнов. Они убьют тебя. Скажи мне, желаешь ли ты, чтобы моя секира оборвала твою жизнь прямо сейчас?

— Нет, я хочу жить.

— Ты можешь идти?

— Возможно, — ответил вышнеземец. — Только не оставляй меня здесь. Я боюсь волков.

На Фенрисе нет волков.

Когда вышнеземцу рассказали об этом, он рассмеялся.

Слова слетели с уст почтенного ученого и хранителя, а в последствии и знаменитого итератора по имени Кирил Зиндерман. Вышнеземец, который еще совсем недавно с отличием окончил Сардисский университет, получил вожделенное место в восьмимесячной экспедиции по исследованию и консервации загадочных инфоядер Новой Александрии. Работу предстояло сделать как можно быстрее, пока песчаные бури и горячие радиационные ветра не стерли навеки драгоценные руины с пустынного пейзажа Нордафриканского региона. Это случилось за многие десятилетия до того, как вышнеземец решил посетить Фенрис или начал именовать себя Ахмадом ибн Русте. Тогда ему было всего двадцать пять лет, и друзья звали его Каспером.

Зиндерман довольно быстро запомнил его имя. Он не руководил проектом. Его отправили сюда на три недели консультировать ученых, но Зиндерман не чурался работы или дружбы с младшими сотрудниками. Он легко сходился с людьми. Имена здесь играли важную роль.

Как-то вечером на базе экспедиции, модульной станции, из которой открывался вид на руины библиотеки, ученые начали спор.

Все они дико устали. Каждому из них так хотелось поскорее завершить задание, что они беспрерывно проработали по нескольку смен. Никому не хотелось, чтобы драгоценная цифровая память, хранившаяся в руинах, оказалась утерянной навеки-вечные.

На всех багровели ожоги от раскаленного песка, они иссохли от нехватки воды, и никто уже даже не мог вспомнить, когда спал в последний раз. Ночь испокон веков была временем сна и отдыха, но здесь в грезы живых постоянно врывались инфо-призраки Новой Александрии, болтливые фантомы, не дававшие им утонуть в сладком забытье. Поэтому, чтобы не подпускать к себе фантомов, ученые бодрствовали, и так ночи стали временем для вялых разговоров и раздумий, пока абляционные ветра выли на радиоактивном кладбище Новой Александрии и бились о запертые ставни станции.

Они говорили о чем угодно, лишь бы не дать друг другу уснуть. Зиндерман, наверное, самый образованный человек из всех, кого имел честь знать вышнеземец за свою долгую жизнь, мог говорить часами без устали.

Старшие члены группы рассказывали о местах, которые они посетили в течение своей карьеры, тогда как младшие сотрудники болтали о мирах, которые они надеялись увидеть. В конце концов, это неизбежно привело в составлению списка с вымышленным маршрутом по местам, за право хоть одним глазком взглянуть на которые любой ученый, историк или летописец без колебаний отдал бы все свое состояние или даже часть тела. То был список тайных мест вселенной, ее далеких чудес, неизведанных уголков и мифических земель. Нашлось в нем место и Фенрису. Иронично, как понял вышнеземец под конец одной из своих жизней, была там и Тизка.

Зиндреману, уже тогда довольно пожилому и опытному, не удалось лично побывать на Фенрисе. Чужеземцев, которые посетили планету, было довольно мало. По словам Зиндермана, Фенрис не жаловал гостей, он был далеко не радушным хозяином. Из-за тяжелейших погодных условий даже хорошо подготовленный человек мог считаться счастливчиком, если ему удалось протянуть на открытой местности хотя бы пару часов.

— Да уж, — сказал он, — только подумайте о тех льдах.

По ночам температура на станции могла подниматься к сорока градусам, особенно когда устройство климат-контроля выходило из строя. От слов Зиндермана ученые тяжело застонали.

А затем Зиндерман вдруг обмолвился о волках. Эту фразу, чье происхождение было покрыто мраком, передавали из уст в уста разные путешественники и историки, пока она, наконец, не дошла до великого ученого.

— На Фенрисе нет волков, — произнес он.

Вышнеземец улыбнулся, ожидая, что сейчас последует смешная шутка. За улыбкой он попытался скрыть пробравшую его дрожь.

— Естественно за исключением… самих волков, сэр? — ответил он.

— Точно, Каспер, — сказал старик.

Вскоре они сменили тему разговора, и о словах забыли.

Фиту не хотелось прикасаться к вышнеземцу, но без посторонней помощи ему далеко не уйти. Он поднял мужчину, и вышнеземец застонал от встряски.

— Что ты делаешь? — заорал Бром. — Брось его!

Фит нахмурился. В словах Брома скрывалась правда. Фиту не хотелось тащить на себе вышнеземца всю дорогу, но тот был частью предзнаменования. Ты не приглашаешь знамение в свой этт, но когда оно уже там, ты не можешь не обращать на него внимание.

Фит не мог оставить вышнеземца здесь так же, как балты не могли прекратить резню этой ночью.

К ним подошел Лёрн и взял вышнеземца за плечо. Шатры этта пылали, в бледное рассветное небо текли густые клубы черного дыма. Балты еще не закончили обрезать нити. Резкие крики боли и мучений разрывали воздух подобно стрелам.

Они бежали по краю откоса, то и дело спотыкаясь под тяжестью раненного человека. Позади них следовали Гутокс и Бром, несясь по снегу широкими размашистыми шагами. Бром где-то раздобыл копье. За ними погналось несколько балтов, преследуя их подобно охотничьим псам, которые учуяли добычу.

Гутокс и Бром обернулись. Первого из них Гутокс сбил секирой, и струя крови пятиметровой дугой брызнула на снег. Еще одному балту Бром попал копьем в щеку, разорвав ее словно ткань и выбив попутно несколько зубов. Бром добил свою жертву толстым концом древка, когда воин упал на землю, держась за лицо.

Балт кружил и уклонялся от выпадов Брома. Фит оставил Лёрна с вышнеземцем и бросился к товарищам. Он с криком пронесся мимо Брома и одним взмахом секиры снес балту верхушку черепа. Казалось, за секунду все пришло в движение. Невзирая на копье, балты перешли в атаку. Они использовали щиты, чтобы не дать копью попасть им в лица. Один из них тут же получил удар в грудь. Железный наконечник вошел с сухим треском, и человека вырвало кровью. Но копье застряло, и под весом мертвого балта оно выскользнуло из рук Брома. Хэрсир отошел назад, выхватив длинный нож.

Мощным взмахом секиры Гутокс разбил щит и сломал державшую его руку, а затем ударом по шее повалил балта на снег. Обернувшись, он парировал секиру бородатого воина щекавицей собственного оружия, но тот оказался крупным и сильным, вынудив Гутокса отступить под градом безжалостных ударов.

Фит в ярости поверг еще двух балтов: один из них истекал кровью, другой был оглушен. Хэрсир развернулся как раз вовремя, чтобы спасти Гутокса, погрузив секиру в спину огромного балта.

Фит с рыком выдернул оружие, и тот рухнул лицом в снег. Бром добивал врага непрерывными сильными ударами. В какой-то момент балту удалось ранить Брома, но затем он совершил ошибку, подойдя слишком близко к длинному ножу хэрсира.

Они побежали обратно, туда, где Лёрн плелся с вышнеземцем. Бром вытащил копье, но за воином на снегу оставался красный след.

Вышнеземец тяжело дышал. Он быстро терял тепло, которое выходило через открытый рот. Под теплым плащом человек носил одеяния из тканей, неизвестных ни Фиту, ни его кровным родственникам. Падение с небес не лучшим образом сказалось на нем — скорее всего, он сломал себе пару костей, подумалось Фиту. Конечно, он никогда не видел разделанных вышнеземцев, и потому не мог сказать, были ли их внутренности такими же, как у аскоманнов, балтов или других людей эттов.

Прежде Фиту не встречались вышнеземцы. Он никогда не сталкивался со столь дурным предзнаменованием. Ему стало интересно, какая участь постигла годи этта. Всякий годи должен быть мудрым и использовать свою мудрость, дабы вести и оберегать вюрд этта.

Он сделал все, от него зависящее. Годи не знал, что делать с вышнеземцем, которого притащили хэрсиры с места падения, как и не знал, что делать ему после, поэтому он лишь махал костетрясом и погремушкой с рыбьими зубами и вызывал духов одними и теми же старыми напевами, умоляя их спуститься из Вышнеземья и забрать своего сородича.

Фит верил в духов. Он твердо верил в их существование. Он верил в Вышнеземье вверху, где обитают духи, и в Земли Мертвых внизу, где скитаются рэйфы. Лишь на этих существ стоило обращать внимание человеку, если тот хотел изменить окружающие его вещи из мира смертных. Но, кроме того, он был прагматиком. Фит знал, что иногда бывают времена, особенно если твоя нить была готова вот-вот оборваться, когда приходилось творить собственный вюрд.

На расстоянии в три полета стрелы от этта у аскоманнов была бухта для челнов. То был небольшой ледяной кратер, чья северная сторона выходила в открытое море, и там они держали около десяти лодок. Большинство из них вытянули на сушу и укрыли ото льда так, чтобы днем люди могли ставить на них оснастку в преддверии весенних вод. Но один из челнов принадлежал вождю этта, и он был готов к отплытию в любой момент. Мореходы называли это «держать челн на зарубке». Ты кладешь стрелу зарубкой на дрожащую тетиву, готовую натянуться, готовую к спуску. Драккар вождя стоял на полозьях с убранными парусами, удерживаемый на насте лишь якорными канатами.

— Все в челн! — приказал Фит, когда они покатились по склону к краю бухты.

— В какой? — спросил Лёрн.

— Вождя! — отрезал Фит.

— Но это ведь челн вождя… — недоверчиво промолвил Гутокс.

— Ему он больше не пригодится, — ответил Фит. — По крайней мере, не так сильно, как нам.

Гутокс бросил на него беспомощный взгляд.

— Вождь уже спит на красном снегу, идиот, — разозлился Фит. — А теперь быстро в челн.

Воины залезли в лодку и уложили вышнеземца возле носа. На гребне откоса появились балты, и хэрсиры услышали свист первых стрел.

Фит поднял морской парус, который тут же раздулся. Ткань захлопала подобно грому, уловив дыхание мира. Этим утром дул сильный ветер со снегом, но Фит едва обратил на это внимание. Якорные канаты натянулись и затрещали, когда драккар вышел на лед, готовый к спуску.

— Руби канаты! — проорал Фит.

Гутокс взглянул на него с кормы, где сильный ветер трепал туго натянутые шкоты.

— Он точно не идет? — переспросил он.

— Кто?

— Вождь. Ты видел, как оборвалась его нить?

— Если бы он шел, то был бы сейчас здесь, — сказал Фит.

Они услышали треск, походивший на звук, с которым горит свежесрубленная древесина. В лед вокруг них вонзились стрелы с железными наконечниками, вздымая облачка ледяной крошки или делая неглубокие трещинки в иссиня-черном стекле наста. Одна из них вошла в грот-мачту на длину человеческого предплечья.

— Руби канаты! — еще раз крикнул Фит.

Гутокс и Лёрн разрубили канаты. Драккар помчался подобно убегающему зверю, его парус раздулся еще шире, став твердым будто железо. Челн встряхнуло, едва не сбив хэрсиров с ног. Острые полозья для езды по льду завизжали, прикоснувшись к мраморному льду бухты.

Лёрн схватился за руль. Он был лучшим рулевым среди них. Хэрсир перебросил руку через румпель, упершись в него всем весом так, чтобы ахтерштевневый киль вгрызся в лед, и выровнял натяжение канатов, которые выходили из бокового руля. Управление снастями требовало значительной силы и сноровки. Одно неверное решение, один слишком слабый поворот кормы, один чрезмерно сильный толчок рулевой лопасти, и гладкий лед вкупе со сдвигом ветра могли повалить даже самый большой драккар.

Они вышли из бухты через расселину в гранитном выступе, которая вела в открытое море. Но там была не вода. Хотя ледниковый пик великого года давно минул, да и сам сезоны поменялись, этот участок моря вдоль скрытого в тенях залива оставался стеклянно-гладким, словно небеса. В некоторых местах он был серовато-зеленым, будто древнее зеркало, в других — синим, как не ограненный сапфир, еще где-то — светлым и чистым, словно кристалл. Объединяло их одно — толщина льда везде была в два, а то и в три человеческих роста.

Лишь только они вышли из бухты, и полозья челна заскрежетали по зеркальной глади моря подобно зловещим голосам рэйфов из Земель Мертвых, на них набросился холод. Это был настоящий холод, холод пасмурного необратимого конца зимы, тупой холод открытых ледяных просторов. Они выдохнули от шока, мгновенно подняли воротники и прикрыли шарфами рты и носы.

Фит взглянул на распластавшегося у носа вышнеземца. Тот тяжело дышал от боли и напряжения, и тепло его дыхания выходило облачками пара, уносимыми вдаль ветром.

Фит прошел к нему по дрожащей палубе драккара опытной скользящей поступью настоящего моряка-ледохода.

— Прикрой рот! — крикнул он.

Вышнеземец бросил на него безучастный взгляд.

— Прикрой рот! Дыши носом!

— Что?

Фит упал на колени рядом с ним.

— Через рот из тебя выходит тепло. Не открывай его. Дыши носом.

Он открыл один из плетеных коробов у борта челна и достал оттуда меховые одеяла. Они затвердели от холода, но Фит встряхнул их и закутал вышнеземца.

— Носом, — напомнил он. — Разве ты не знал? Ты не знал о холоде?

— Нет.

— Тогда какого черта ты пришел в эту землю, если даже не знал, какими способами она попытается сгубить тебя?

Вышнеземец ничего не мог ответить. Он не мог собраться с мыслями. Его вновь охватила необычайно сильная боль. Она путала мысли, не позволяя думать ни о чем другом. До этого вышнеземец лишь раз в жизни ощущал подобную муку.

До него доносились звуки клавира. Ноты сливались в веселую мелодию для танцевального зала, которая слышалась сквозь визг полозьев и рев команды варваров.

До него доносились звуки клавира, и он понял, что ему следовало любой ценой узнать, почему.

Балты продолжили погоню. Лёрн заметил их и махнул рукой назад. Из-за скалы один за другим выходили драккары — лодки с черными парусами, которые ночью принесли убийц. Они намеревались довести резню до кровавого конца. Фит надеялся, что балты уйдут, убив тех, кто находился в этте.

Но нет. Балты должны были быть в настоящем ужасе, чтобы продолжать преследование. Они не собирались останавливаться до тех пор, пока все не умрут.

Что же поведал им годи, задался вопросом Фит? Как он истолковал знамение той ночи, когда небо прочертила яркая звезда, полоска света, оставившая пылающий шрам прямо над землями аскоманнов? Как он объяснил падение и ужасный грохот звезды, рухнувшей на лед?

Что он сказал озадаченным хэрсирам, вождю, женщинам и детям балтов, которые проснулись и плакали от страха?

Фиту однажды довелось встретиться с годи балтов, три великих года назад, когда балты и аскоманны еще торговали между собою, когда они могли путешествовать из этта в этт для обмена шкур, плетеных корзин и копченого мяса на лекарственные травы, ламповое масло, свечи из тюленьего жира и чугунные бруски.

То была официальная встреча двух вождей, во время которой они обменивались подарками, поклонами, скальдыдолго пересказывали их родословные, а балты гудели в бронзовые рога, звук которых напоминал одновременно эхо в гроте и приглушенное пуканье.

Годи балтов был тощим человеком, выше боевого лука и вдвое тоньше, чем о нем ходили слухи, и с квадратной челюстью, как у мула-лошади или блаженного. В его губах, носу и ушах торчало столько железных колец, что он казался зараженным фурункулами или герпесом.

В руках он держал посох из лопатки медведя, а на шее у него висела серебряная гривна. В его длинные прямые волосы были вплетены перья морской птицы, которые создавали белую накидку вокруг костистых плеч. Голос годи был тонким и пронзительным.

Его звали Хунур.

Слова его были исполнены мудрости. Во время обмена Фит вошел в шатер годи, присоединившись к людям у костра, и послушал его разговоры. Годи балтов знал, как устроен мир. Он говорил о Землях Живых и Мертвых так, будто сами рэйфы поведали ему об их секретах.

Годи же аскоманнов был безумным идиотом. Он страдал приступами, и от него несло, как от дюгоня — возможно, именно из-за этого его и избрали в годи. Но он хорошо разбирался в звездах, вынужден был признать Фит. Иногда казалось, он слышал, как их полозья скользят по стеклу неба. Все остальное же время он был злобным и буйным.

Его звали Иоло.

Пока вожди вели обмен, Иоло и Хунур кружили друг вокруг друга, принюхиваясь и рыча подобно морским котикам во время течки, а потом провели оставшееся время за попытками выведать секреты врага.

Но все равно, казалось, они боялись друг друга. Даже пытаясь украсть секреты, они боялись подцепить у врага заразу.

По-другому с магией и не могло быть. Она, как монета, имела две стороны. Она могла изменить жизнь человека, но могла также и разрушить ее, особенно если ты небрежно относился к колдовству и не задабривал его. Магия — опасная вещь, которая могла заразить человека, если тот не уделял ей должного внимания.

Магия могла быть тошнотворной. Она могла обратиться против тебя, даже если ты был самым аккуратным и усердным адептом или годи.

Но наихудшей была небесная магия, и именно небесная магия сейчас несла по льду их драккар.

Фит задался вопросом, что такого сказал годи балтам, чтобы так их испугать.

Лёрн повернул на запад по зеркально-гладкой горловине залива в тени холмов, а после вышел на ледяное поле, где брал начало великий ледник.

Идти по льду куда лучше, чем по воде: парус тех же размеров мог дать скорость вдесятеро выше. Но это стоило огромных усилий. Фит понимал, что через час им придется сменить рулевого или остановиться, чтобы дать Лёрну передохнуть. Приглядевшись, хэрсир увидел, что Лёрн уже немного пошатывался, а в его глазах, видневшихся над краем воротника, читалась усталость.

Они промчались ледяным полем цвета рыбьей чешуи и прошли через кольцевую гряду, где из стеклянного льда подобно осколкам кости торчали ледниковые морёны.

Лодки балтов неустанно следовали за ними. Хороший челн балтов из морского дерева и китовой кости — это одно, но драккар аскоманнов — совсем другое, особенно если он принадлежал вождю этта.

Возможно, им удастся выжить.

Надежда была хрупкой, и Фит выругал себя даже за одну мысль о ней из-за боязни сглазить. Но все не так уж и плохо. Они могли избежать резни балтов и найти убежище.

Их единственная надежда лежала в градканцах. Градканцы были основной силой на западе, живя в нескольких эттах вдоль изломанного хребта ледникового поля менее чем в дне пути. Что более важно, на протяжении жизней шести последних вождей между градканцами и аскоманнами царил мир. И что еще важнее, градканцы и балты ссорились и обагряли снег на протяжении десяти поколений.

Фит обрадовался, когда Гутокс увидел впереди первые градканские паруса. Наверное, на одном из дозорных постов заметили, как они мчались по ледяному полю, и передали по цепи аванпостов сигнал, пока вождь градканцев не приказал своим воинам встретить и помочь аскоманнским гостям.

А затем он обреченно понял, что это было не так.

— Мы слишком далеко, — пробормотал он.

— Что? — спросил Бром. Он как раз пытался зашить порез костяной иглой с продетой через нее проволокой. В рукавицах подобная задача была не самой легкой, но на холодном фенрисском ветру их лучше было не снимать. Работа Брома продвигалась довольно медленно.

— Мы еще слишком далеко, чтобы нас могли заметить дозорные, — сказал Фит. — Они идут сюда, потому что знали о нашем приходе.

— Черт! — крякнул Бром.

Фит взглянул на паруса градканских челнов. Они были самой видимой на расстоянии частью корабля, поэтому их часто использовали для оглашения намерений. Соломенно-желтый парус приглашал к торговле и обмену. Фиолетовый символизировал скорбь всего этта, оборванную нить вождя или королевы. Белый парус, как тот, что был сейчас на драккаре Фита, означал дружеские намерения и посольство. Черные паруса, как те, под которыми пришли балты, были парусами опасности, ибо скрывались в ночи, отвергая тем самым обычаи.

Красный же парус означал желание в открытую нести смерть.

Паруса градканцев были красными.

Фит уселся возле вышнеземца на дрожащем носу драккара.

— Что ты такое? — спросил он.

— Что?

— Что ты наделал? Почему ты втянул нас в это?

— Я ничего не делал.

Фит покачал головой.

— Красные паруса. Красные паруса. Годи говорили между собой через Земли Мертвых. Сначала на нас напали балты, а теперь и градканцы. Кто еще? Теперь все Земли Живых ополчились против нас. Или только против тебя?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал вышнеземец.

— Ты хочешь здесь погибнуть? — спросил Фит.

— Нет!

— Что ж, — ответил хэрсир, — ты определенно приложил усилия к тому, чтобы именно так все и случилось.

Место сияло величественностью.

Даже в столь отвратительный день, с приближающимся концом шестинедельной кампании по захвату Беотийской крепости, из которой доносились скрежет и грохот, в святыне царило странное безмолвие.

Касперу Хавсеру доводилось чувствовать подобное и раньше, в местах, где на протяжении бессчетных поколений человечество поклонялось своим богам. Хрупкий остов силезийского собора, который возвышался над дымящимися побелевшими руинами и шлаком ядерного пылевого котла. Покрытые рисунками глубокие пещеры в Белуджистане, где монахи спрятали драгоценные свитки со священными таинствами, и тем самым пронесли основы своей веры через Эру Раздора. Монашеские пристанища на Кавказе, где скрывались в изгнании сбежавшие от погромов Нартана Дума ученые. То были заброшенные аскетичные кельи, находившиеся на такой высоте, что оттуда можно было увидеть расширяющиеся зоны ульев Каспийского Блокана востоке и нано-токсичные воды Понта Эвксинскогона западе, и где в ветре, разреженном воздухе и ярком небе слышался глас некоего позабытого бога.

Ученые сбежали из королевства Панпасифик Дума с бесценным грузом знаний, которые они вынесли из библиотеки тирана перед одной из его информационных чисток. По слухам, некоторые из этих материалов относились к временам, предшествовавшим Золотой Эре Технологий.

Когда Хавсер и группа консерваторов, наконец, отыскали беженцев, те уже давным-давно сгинули. Данные, книги, цифровые записи — все превратилось в прах.

Чем больше человек собирает, тем больше он находит, что еще следует собрать; чем больше человек изучает, тем отчетливее он понимает, сколько забыл.

Эти слова принадлежали Навиду Мурзе. Хавсер никогда с ним доселе не встречался, но различные представления, которые сложились у них друг о друге за долгие годы, вызывали между ними мрачное отвращение, которое, казалось, ничто не в силах было изменить. Но Мурзу нельзя было винить за его страстное желание, ибо призвание влекло его столь же сильно, как и самого Хавсера.

— Мы потеряли больше, чем знаем сейчас, — говорил он, — и постоянно продолжаем терять. Как мы можем гордиться своим развитием, если обожаем уничтожать и не можем поддерживать даже базовой общности знаний с нашими предками?

В тот день Мурза оказался вместе с ним в Беотии. Они оба получили от Объединительного Совета места в группе консерваторов. Каждому из них не исполнилось еще и тридцати. Тогда они были юными идеалистами в самом плохом смысле. Им претило работать вместе для достижения общей цели, скорее каждому из них хотелось одержать верх над другим.

Тем не менее, они были профессионалами.

Отступающие войска Йеселти подорвали огромный перерабатывающий завод в восьми километрах от них, и небеса Терры потемнели от смертоносного черного дыма из карцерогенной смеси плотной, как туман над океаном, и пагубной, как чумная яма, петрокарбонной сажи. Чтобы зайти туда, консерваторам пришлось надеть защитные костюмы и маски, они брели во мгле, держа в руках тяжелые коробки с хрипящими аугметическими легкими, которые походили на чемоданчики. Эти коробки соединялись с респираторами плотными складчатыми шлангами.

Сквозь дым они увидели очертания богов гробницы. Они также носили маски.

Какое-то время они просто стояли и смотрели на них, столь же неподвижно, как сами древние статуи. Изумительные нефритовые и золотые маски со сверкающими глазами из лунного камня взирали на защитные маски из пластека и керамита с фотомеханическими немигающими линзами.

Мурза что-то сказал, но из-за визора они услышали лишь бессвязное бормотание.

Хавсер никогда прежде не видел в беотийских святынях ничего похожего на богов. Никто из них не видел. Он услышал, как загудели и защелкали визоры нескольких членов группы, когда те принялись искать в инфо-памяти сравнительные изображения.

Вы ничего не найдете, подумал Хавсер. Он едва мог вздохнуть, но не из-за маски или запаха слюны, которым пах воздух из аугметического легкого. Он присмотрелся к графемным надписямна стене святыни, но даже мимолетного взгляда хватило бы, чтобы понять, что здесь они не найдут искомого. В них не было ни тюркских, ни тунгусо-маньчжурских, ни монгольских корневых форм.

Пиктеры, которые они принесли с собою, начали ломаться из-за загрязненного воздуха, их батареи разряжались почти мгновенно. Хавсер приказал двум младшим сотрудникам срисовать надписи. В ответ они лишь недоуменно на него уставились. Вздохнув, Каспер показал им, как это делается: он разорвал листы обмоточного пластека на небольшие кусочки, наложил один из них на настенные надписи и протер чернильным маркером, в результате чего на бумажке появился слабый отпечаток.

— Прямо как в школе, — сказал один из младших сотрудников.

— За работу, — отрезал Хавсер.

Он решил сам проверить комнату, настроив макулярную интенсивность линз. Без лабораторного анализа Хавсер едва ли смог бы сказать сколько лет святилищу. Тысяча? Десять тысяч? Из-за вездесущего нефтехимического смога постройка быстро разрушалась, элементы интерьера исчезали прямо у него на глазах.

На какое-то время ему захотелось побыть одному.

Он вышел наружу, остановившись у входа. Они открыли это сокровище благодаря Беотийскому конфликту. Вернее, оно появилось благодаря случайному разрыву снаряда, а не опытной руке археолога. Без войны эту драгоценность никогда бы не открыли, но из-за все той же войны оно исчезало.

Хавсер поставил на землю аугметическое легкое, отглотнул нутриентной воды из раздатчика в маске и прочистил разбрызгивателем запотевшие линзы.

К северу отсюда штурм Беотийской крепости подсвечивал бездонный черный небосвод, сверкая подобно огням города. Куда ни кинь взгляд, повсюду стелилась туманная дымка, плотная, как сама Древняя Ночь. Вдали вздымались и опадали столбы яркого пламени.

Именно так и выглядела вся Эра Объединения, подумалось ему с мрачной иронией.

Согласно опубликованным историческим трактатам, которые повсеместно изучали в схолах, грозные Объединительные Войны более полутора столетия назад положили конец Эре Раздора. С тех пор на Терре царили мир и процветание, а сам Император начал Великий крестовый поход, отважно воссоединяя утерянные и разбросанные диаспоры человечества.

Так говорилось в исторических трактатах. Но на самом деле все было куда менее благополучно. История хранила лишь краткие описания, основные события эпохи и приписывала людским свершениям ничего не говорящие даты, которые, возможно, были сделаны совсем не с благородными целями. Планета до сих пор ощущала на себе последствия Объединительной Войны. Объединение триумфально объявили завершенным, когда ни одна сила или монарх больше не могли надеяться на то, чтобы уничтожить мощную имперскую машину, но, тем не менее, различные феодальные страны, религиозные последователи, далекие нации и упрямые автократы не только продолжали существовать, но и всеми силами пытались оградить и сохранить свои небольшие очаги независимости. Многие, подобно беотийскому роду Йеселти, держались десятилетиями, отвергая любые попытки сближения и дипломатических переговоров, целью которых было их подчинение молодому Империуму.

Их история показала, что Император или, по крайней мере, его советники, обладали необычайным терпением. После Объединительной Войны имперские власти неоднократно предпринимали попытки решить конфликты невоенными способами, ведь Йеселти, по сути, не были тиранами. Они всего-навсего принадлежали к древнему королевскому роду, который желал сохранить свою независимость. Император великодушно позволил им жить по своему усмотрению полтора столетия, прежде чем они не придут к Согласию — признайтесь, многие терранские империи и то просуществовали намного меньше.

Но история показала и то, что терпение Императора могло истощиться, и когда это случалось, вместе с ним исчезали всякая жалость и выдержка.

Имперская Армия вошла в Беотию, чтобы арестовать Йеселти и аннексировать их земли. Акредитированная консервационная группа Хавсера была одной из сотен, следовавшей за войсками вместе с потоками медиков, рабочих технической поддержки, реноваторов, инженеров и итераторов.

Им предстояло склеить разбитые осколки.

Вокс в маске Хавсера тихо щелкнул.

— Да?

Это был один из младших сотрудников.

— Хавсер, зайдите внутрь. У Мурзы появилась теория.

В святилище Мурза освещал фонарем угловатые вытяжные трубы в каменных стенах. Там, где шли потоки воздуха, в луче света кружились пылинки.

— Вентиляция. Еще рабочая, — сказал он.

— Что?

— Святилище не древнее. Да, оно старое, но еще недавно здесь бывали люди.

Хавсер смотрел, как Мурза обходит помещение.

— Доказательства?

Мурза указал на разнообразные фарфоровые чаши вдоль края нижней ступени алтаря.

— Здесь есть подношения рыбы и зерна, а еще копаловая смола — видимо, мирра. Сканеры указывают наличие углерода — им не больше недели.

— Любое количество углерода в подобных условиях еще ни о чем не говорит, — ответил Хавсер. — Машина ошибается. Кроме того, взгляни на их состояние. Они уже затвердели.

— Образцы стали такими под влиянием здешнего воздуха, — настаивал на своем Мурза.

— Да ну, правда, что ли? — заметил Хавсер.

— Ты только взгляни на это место! — ответил Мурза, раздраженно взмахнув рукой, обтянутой перчаткой.

— И что же ты хочешь сказать? — спросил Хавсер. — Это некий оккультный религиозный ритуал беотийского общества или дань традиции, разрешенная Йеселти?

— Не знаю, — произнес Мурза, — но, по-видимому, это место что-то охраняет, не так ли? Нужно подогнать сюда экскаватор. За статуями должен находиться тайник.

— Нам придется исследовать, описывать и изымать статуи постепенно, — сказал Хавсер. — Нам потребуются недели лишь на то, чтобы начать консервацию, и только потом мы сможем поднять их, одну за…

— Я не могу так долго ждать.

— Ты уж прости, Навид, но по-другому нельзя, — ответил Хавсер. — Эти статуи бесценны. Сначала нужно позаботиться о них.

— Да, они бесценны, — сказал Мурза. Он приблизился к торжественным безмолвствующим богам гробницы. Младшие сотрудники неотрывно следили за его движениями. Кто-то судорожно вздохнул, когда он ступил на основание алтаря, осторожно поставив ногу так, чтобы не задеть ни одну из чаш с подношениями.

— Слезь оттуда, Мурза, — сказал один из старших сотрудников.

Мурза стал на следующую ступень, теперь он стоял почти вровень с некоторыми из взирающих на них богов.

— Они бесценны, — повторил он. Навид поднял руку и бережно указал на пылающие глаза из лунного камня ближайшей статуи. — Только взгляните на них. Глаза очень важны, не правда ли? Они так много могут сказать.

Он бросил взгляд через плечо на взволнованных слушателей. Даже невзирая на маску, закрывавшую лицо Мурзы, Хавсер понял, что тот улыбается.

— Спускайся, Навид, — сказал он.

— Посмотрите на глаза, — продолжил Мурза, не обращая внимания на просьбу. — Они до сих пор символизируют то же, что и многие тысячелетия назад. Ну же, это ведь азы!

— Защита, — неловко пробормотал один из младших сотрудников.

— Я тебя не слышу, Йена. Говори громче!

— Глаз — это старейший и в культурном отношении наиболее разноплановый апотропический символ, — ответил Хавсер, надеясь тем самым перейти к сути и угомонить Мурзу.

— Да, это так, — сказал Мурза. — Кас знает. Спасибо, Кас. Глаз должен что-тооберегать. Вы ставите его ради защиты. Вы ставите его, дабы отгонять зло, и чтобы он хранил вещи, которые вы считаете ценными.

Его палец вновь заскользил по очертаниям немигающего глаза.

— Мы видели их уже множество раз, и все они были вариациями одного и того же дизайна. Взгляните на его пропорции! Форма глаза, линия брови — возможно, это стилизация назар бонджукилиуаджета, а еще он походит на Всевидящее Око, которое можно увидеть, к примеру, на большой печати Объединительного Совета. Без сомнения, перед нами — боги-обереги.

Он соскочил со ступеней. Пару сотрудников тревожно выдохнули, но Мурза не перевернул и не разбил ни одну из стоявших на самом краю чаш.

— Боги-обереги, — произнес он. — Не подходите. Держитесь подальше.

— Ты закончил? — спросил Хавсер.

— Кас, там зрачки из кусочков обсидиана, — нетерпеливо сказал Мурза, приблизившись к Хавсеру. — Подойди поближе, увеличь разрешение фотоаппаратуры, и ты увидишь, что они резные. Круг с точкой посередине. Ничего не напоминает?

— Циркумпункт, — тихо ответил Хавсер.

— И что он олицетворяет? — подтолкнул его Мурза.

— Да все, что угодно, — сказал Хавсер. — Солнечный диск. Золото. Окружность. Монаду. Диакритический знак. Атом водорода.

— Ох, Йена, пожалуйста, помоги ему, — воскликнул Мурза, — он не видит очевидного!

— Око бога, — нервно ответила женщина. — Всевидящий круг.

— Спасибо, — сказал Мурза и взглянул на Хавсера. Его глаза за тонированными линзами пугали. — Оно говорит — не подходи. Держись подальше. Я вижу тебя. Я прозреваю твою душу. Я могу отразить твой удар, и узнать все, что тебе ведомо. Я вижу, что ты затаил на сердце. Я могу удержать тебя, ибо я сила, я знание, я защита. Статуи бесценны, Хавсер, но перед нами боги-обереги. Они что-то стерегут. Как думаешь, насколько ценно то, для охраны чего поставили бесценные статуи?

Какое-то время в святыне царила тишина. Ученые смущенно переступали с ноги на ногу.

— Перед нами одна семья, — едва слышимо произнес Хавсер. — Одна династическая линия. Семейный портрет в виде статуй. В них видны половой диморфизм, разница в росте и позе, а это означает родственные узы, иерархию и взаимные связи. Самые высокие фигуры на верхней ступени — мужчина и женщина, они самые величественные. Ниже — потомки, наверное, два поколения, у них уже есть свои семьи и слуги. Первый сын и первая дочь располагаются на видном месте. Это своеобразная запись о родословной и наследовании. Это — одна семья.

— Но глаза, Кас! Что насчет них?

— Согласен, они апотропические, — ответил Хавсер. — Но что они могут охранять? Что может быть бесценнее, чем золотые и нефритовые изображения бога-короля, его королевы и божественных детей?

Хавсер обошел Мурзу и встал перед алтарем.

— Я отвечу тебе. Останки бога-короля, его королевы и божественных детей. Склеп. Вот, что в тайнике. Склеп.

Мурза устало вздохнул.

— Ох, Кас, — сказал он. — Ты мыслишь слишком узко.

Хавсер вздохнул, понимая, что спор еще далеко не окончен, но резко обернулся, когда со стороны входа донеслись шаги.

Пятеро солдат с лязгом ввалились в святилище, освещая мглу фонарями, закрепленными под стволами. Они были имперскими солдатами, гусарами из Тупеловских Улан, одного из старейших полков. Они вошли спешенными, оставив своих кибернетических лошадей снаружи.

— Очистить помещение, — рявкнул один из них. Солдаты были облачены в полные боевые доспехи с опущенными визорами, вдоль зрительных щелей которых мелькали зеленоватые фотомеханические курсоры.

— У нас есть разрешение здесь находиться, — сказал один из старших сотрудников.

— Ничего у вас уже нет, — ответил гусар. — Собирайте вещи и проваливайте отсюда.

— Ты хоть знаешь, с кем говоришь? — зло сказал Мурза, протолкнувшись вперед. — Кто твой командир?

— Император Человечества, — сказал гусар. — А твой, кретин?

— Здесь, должно быть, какая-то ошибка, — произнес Хавсер и потянулся к подсумкам на поясе. Пятеро солдат тут же прицелились в него из седельных карабинов, осветив его подобно некоему лабораторному образцу.

— Стоп! Стоп! — воскликнул Хавсер. — Я лишь хочу достать аккредитацию!

Он вынул пропуск-планшет и активировал его. В задымленном воздухе возникли размытые и немного подрагивающие голографические документы, выданные Министерством консервации Объединительного Совета. В этот раз Хавсер обратил особое внимание на Всевидящее Око на печати Совета, сверкнувшее прежде, чем развернулись необходимые данные.

— Это, конечно, очень хорошо, — сказал один из гусар.

— Они все действительны, — заверил их Хавсер.

— Все меняется, — ответил гусар.

— Командующий Селуд лично заверил эти документы, — сказал один их старших сотрудников. — Он главнокомандующий и…

— Сегодня в шесть часов тридцать пять минут командующий Селуд имперским указом был отстранен от командования. Все выданные им разрешения и полномочия уже недействительны. Проваливайте отсюда и избавьте меня от своих жалоб.

— Почему Селуда отстранили? — спросил Мурза.

— Вы что, Верховное командование? Вас это разве касается? — насмешливо бросил один из гусар.

— А если неофициально? — попросил Мурза.

— Если неофициально, то Селуд превратил все это в сплошной цирк, — сказал гусар. — Уже шесть недель прошло, а он дал Йеселти шанс подорвать очистительный завод! Поэтому Император прислал сюда кое-кого, кто сможет быстро со всем закончить.

— Кого? — удивился Хавсер.

— Почему эти гражданские до сих пор здесь? — спросил кто-то. Голос незнакомца был глубоким и вкрадчивым, он звучал немного резко из-за вокс-усиления. В зале позади Тупеловских Улан неожиданно возник человек, хотя Хавсер ума не мог приложить, как он сумел зайти в святилище настолько бесшумно.

Перед ним стоял воин астартес.

Во имя Столпов Земли, астартес! Император прислал сюда астартес!

Все внутри Хавсера напряглось, его пульс ускорился. Раньше ему никогда не приходилось сталкиваться с настоящими астартес. Он даже представить не мог, что они настолько огромны. Изгибы его доспехов казались гигантскими, едва не равняясь размерами с самими богами гробницы. Из-за сумрака, да еще и в маске, Хавсер не мог различить цвет его брони. Похоже, красный: светлый, почти бледно-красный, цвета разбавленного вина или насыщенной кислородом крови. Левый наплечник и торс воина укрывала мантия из металлической кольчуги, а визор его шлема походил на клюв ворона.

Хавсеру вдруг стало интересно, к какому легиону принадлежит воин. Он не мог четко рассмотреть символ на его плече. Как их теперь называли на Терре, когда они направились в Великий крестовый поход?

Космические десантники. Точно. Космические десантники. Прямо как смазливые герои из женских журналов.

Но перед ним стоял не смазливый герой. Он не был даже человеком. Это было гигантское существо, вдвое выше любого, кто находился сейчас в зале. Хавсер должен был бы почуять его запах: гарь на пластинах, машинная смазка на сложных сочленениях, текущий по телу пот.

Но он ничего не чувствовал. Ни следа, ни даже намека на тепло тела. Он походил на холодное и необъятное пятно в пустоте.

Хавсер не представлял, что могло бы остановить его, не говоря уже о том, чтобы убить.

— Я задал вопрос, — сказал астартес.

— Мы сейчас их выведем, сэр, — запинаясь, произнес один из гусар.

— Поторопитесь, — ответил астартес.

Гусары принялись подгонять группу по направлению к выходу. Кое-кто протестующее забормотал, но никто не пытался сопротивляться. Всех слишком ошеломило присутствие астартес. Аугметические легкие гудели и бились сильнее прежнего.

— Пожалуйста, — сказал Хавсер. Он подступил к астартес и протянул пропуск-планшет. — Пожалуйста, мы лицензированные консерваторы. Видите?

Голограмма вновь загорелась, но астартес не шевельнулся.

— Сэр, это очень важное открытие. Его невозможно переоценить. Нам стоит сохранить это святилище ради будущих поколений. Моя группа имеет необходимый опыт. У нас есть нужное оборудование. Пожалуйста, сэр.

— Эта территория небезопасна, — сказал астартес. — Вам нужно уйти.

— Но, сэр…

— Я отдал приказ, гражданский.

— Сэр, какой именно легион меня защищает?

— Пятнадцатый.

Пятнадцатый. Значит, Тысяча Сынов.

— Как тебя зовут?

Хавсер обернулся. Тупеловские Уланы вывели из святилища всю группу, так что внутри остался лишь он. Позади первого астартес появились еще двое, столь же необъятных размеров. Как могло нечто настолько огромное передвигаться так тихо?

— Как тебя зовут? — спросил один из новоприбывших.

— Хавсер, сэр. Каспер Хавсер, консерватор, приписанный к…

— Это шутка?

— Что? — переспросил Хавсер. Заговорил другой астартес.

— Это должно быть шутка?

— Я не понимаю, сэр.

— Ты назвал нам свое имя. Это должно была быть шутка? Это некое прозвище?

— Не понимаю. Меня так зовут. Почему вы подумали, что это шутка?

— Каспер Хавсер? Ты не видишь отсылки?

Хавсер покачал головой.

— Никто и никогда…

Астартес с клювоподобным визором взглянул на своих товарищей, а затем вновь обратил взгляд на Каспера.

— Уходи отсюда.

Хавер кивнул.

— Когда здесь станет безопасно, — сказал астартес, — твоей группе будет позволено продолжить работу. Вас эвакуируют в безопасную зону до последующего уведомления.

Уведомление так и не пришло. Беотия пала, а вместе с ней и род Йеселти. Шестнадцатью месяцами позже, работая уже над другим проектом в Транссибири, Хавсер услышал, что группам консерваторов, наконец, разрешили войти в беотийские низины.

К тому времени от святыни не осталось и следа.

Фиту стало интересно, каким рэйфом он вернется в Земли Живых. Тем, что мелькает под настом? Тем, кого иногда можно увидеть с челна, плывущим в тени борта? Тем, который по ночам в одиночестве бродит и бормочет за стенами этта? Тем, который поздней зимой поет песнь ветра меж высокими ледяными пиками?

Фит надеялся, что это будет самый темный и зловещий из видов. Он станет призраком с масляно-черными глазами и отвисшей челюстью, призраком в рубахе, покрытой ржавчиной и плесенью. Призраком, который руками и зубами вырыл себе путь из Земель Мертвых сквозь камень и вечную мерзлоту, а после убрел в ночь.

Да.

Он будет идти до тех пор, пока не достигнет Железоземья и главных эттов треклятых балтов. Он будет идти с секирой в руке, секирой, созданной в Землях Мертвых из горького гнева неприкаянных и невинно убиенных, выкованной на наковальне самого бога, закаленной в желчи и крови оскорбленных и неотомщенных. Она будет заточена на оселке вюрда до такой остроты, что сможет отделить душу человека от его бренного тела.

А затем он отсечет нити. Нити балтов.

Фиту хотелось верить, что так все и случится. Он не собирался покидать Земли Живых, не надеясь вернуться обратно. Рэйфы наверняка отпустят его. Они могут утянуть его в Хельхейм, погибшего от булавы или стрелы балтов, но обязательно позволят вернуться. Когда Фит доберется до незнакомого берега, рэйфы излечат его от ран, и он вновь будет походить на человека, хотя на самом деле станет не более чем орудием, подобно секире или доброму клинку, выкованным ради одной-единственной цели.

Скоро он все узнает.

Гутокс сменил Лёрна у руля, и тот принялся растирать замерзшие пальцы. Красные паруса приближались куда быстрее черных.

Похоже, у них остался лишь один шанс, подумал Фит. Даже половина шанса. Последняя стрела в колчане вюрда. Если они немного заберут на север и пройдут у границы земель градканцев, то смогут попасть в ледяную пустыню, которая раскинулась дальше. Пустыня также была верной смертью, ибо выжить там не мог ни человек, ни зверь, но заботиться об этом следовало позже. Они собирались сотворить свой вюрд.

Если они доберутся до пустыни, то ни балты, ни градканцы не посмеют сунуться туда за ними. Если у них получится прорваться через расселину в скальном валу градканцев, известном как Хвост Дьявола, воины вырвутся на волю и попадут в Хельхейм по своей воле, а не от рук проклятых резников.

Но до Хвоста Дьявола путь неблизкий. Из-за раны Бром не мог стоять у руля, и, даже сменяясь, остальным придется очень несладко. Весь путь они пройдут за четыре или пять коротких переходов, возможно, им придется заночевать на льду и приготовить кое-какую еду. Если же идти без перерыва, то дорога превратится для них в настоящее испытание на выносливость, деяние столь тяжкое, что могло бы стать достойным отдельной саги.

Если хотя бы один скальд аскоманнов остался бы в живых.

Держась за поручень, Фит обговорил это с Лёрном и Бромом. Все трое были охрипшими после боя и криков ненависти в лица балтам.

Брому было совсем плохо. От его лица отхлынула кровь, а глаза стали тусклыми, как грязный лед, казалось, его нить вот-вот оборвется.

— Сделай это, — сказал он. — Хвост Дьявола. Сделай. Не дай тем ублюдкам повода для радости.

Фит прошел к носу и склонился возле закутанного вышнеземца.

Вышнеземец что-то бормотал.

— Что? — спросил Фит, наклонившись ближе. — Что ты говоришь?

— Затем он сказал, — прошипел вышнеземец. — затем он сказал, что я тебя вижу. Я прозреваю твою душу. Я могу отразить твой удар, и узнать все, что тебе ведомо. О боже, как он был самоуверен. Типичный Мурза. Типичный. Статуи бесценны, Хавсер, сказал он мне, но, как думаешь, насколько ценно то, что охраняют бесценные статуи?

— Не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Фит. — Это история? Что-то, что произошло в прошлом?

Фиту стало страшно. Он испугался того, что, возможно, слышал небесную магию, а ему не хотелось принимать в ней ни малейшего участия.

Внезапно вышнеземец вздрогнул и открыл глаза. Какое-то мгновение он глядел на Фита с нескрываемым ужасом.

— Я спал! — воскликнул он. — Я спал, а они стояли и смотрели на меня.

Он моргнул, реальность происходящего хлынула в его разум и смыла остатки горяченного сна. Вышнеземец откинул голову и застонал.

— Все было так реально, — прошептал он про себя. — Прошло пятьдесят фуговых лет, а кажется, что все случилось лишь вчера. Я будто действительно там был. Ты когда-нибудь видел такие сны? Сны о том, что считал давным-давно позабытым? Я действительно был там…

Фит что-то пробормотал.

— … А не здесь, — угрюмо добавил вышнеземец.

— Спрашиваю последний раз — ты желаешь милости моей секиры? — спросил Фит.

— Что? Нет! Я не хочу умирать.

— Что ж, во-первых, мы в любом случае умрем. Во-вторых, тебе ничего с этим не поделать.

— Помоги мне встать, — попросил вышнеземец. Фит поднял его на ноги и прислонил к поручню на носу. Навстречу им полетели колкие хлопья снега. Небеса затягивали темные тучи, цветом походившие на лицо человека, умирающего от удушья, и они шли к ледяному полю.

К ним приближался сильный шторм, вздымая в воздух осколки льда. На дворе стояла слишком поздняя зима для подобных штормов. Дела обстояли из рук вон плохо, с какой стороны на них не взгляни. С той скоростью, с какой он приближался, им не удастся от него уйти.

— Где мы? — спросил вышнеземец, покосившись на проносящееся мимо ослепительно яркое ледяное поле.

— Там, где наша удача покатилась ко всем чертям, — ответил Фит.

Вышнеземец уцепился за поручень, когда драккар тряхнуло на камне.

— Что это? — сказал он, указывая вдаль.

Они быстро приближались к одному из отдаленных северных эттов градканцев. То был всего лишь аванпост из пары шатров, поставленных на вздымающихся над ледяной равниной утесах. Здесь градканцы пополняли припасы и держали рыболовные суда, когда море оттаивало. Сейчас лагерь должен был пустовать вот уже несколько месяцев.

Перед эттом поднимался ряд из шести или семи копий, будто заборные столбы. И на древко каждого копья была насажена человеческая голова.

Головы повернули так, чтобы они смотрели на ледяное поле перед собою. Их глаза были широко открыты.

Скорее всего, они принадлежали разбойникам или ритуально обезглавленным вражеским пленным, но, возможно, они были самих градканцев, принесенных в жертву из-за страха перед малефиком. Их глаза были открыты так, чтобы они могли видеть близящееся зло и оберегать от него этт.

Фит сплюнул и выругался. Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Иоло нарисовал им на лицах хранящие знаки, дабы отпугнуть оберегающую магию. Конечно, на носу драккара были глаза: нарисованные яркой краской и украшенные драгоценными камнями всевидящие очи небесного бога в форме солнечных дисков. Их рисовали на всех драккарах, чтобы они находили верный путь, предсказывали опасность и отвращали злое колдовство.

Фит надеялся, что этого окажется достаточно. Челн вождя этта был прочным, но он прошел долгий путь и очень устал, поэтому хэрсир волновался, что его глаза уже не смогут защитить их от магии.

— Боги-обереги, — пробормотал вышнеземец, глядя на головы. — Не подходи. Держись подальше. Я вижу тебя.

Фит не слушал его. Он закричал Гутоксу, чтобы тот сворачивал. В этте жили люди. Мгновение спустя они промчались мимо насаженных на копья голов и вылетели на прибрежный лед в тени утеса.

Гутокс заорал. Они все еще находились в добрых двух-трех полетах стрелы от этта, но кто-то там был либо очень метким, либо ему благоволили сами Земли Мертвых. В Гутокса попала стрела.

В них полетели стрелы, вонзаясьв борта и лед вокруг челна. Фит заметил лучников на краю утеса и еще одних на берегу.

Он бросился к Гутоксу, Лёрн и Бром — следом.

Выстрел оказался поразительно удачным, но только не для Гутокса. Стрела пробила руку хэрсира и приколола ее к телу, вонзившись между ребер. Шкоты бокового руля выскользнули из рук Гутокса. Боль была настолько невыносимой, что он прокусил язык, только бы не закричать.

Рядом с ними в палубу попало еще две стрелы. Фит увидел, что их наконечники были сделаны из рыбьих чешуек: каждое острие представляло собою одну, прочную как железо, чешуйку глубоководного чудища. Их специально зазубрили так, чтобы они походили на гребень с косыми зубцами.

Именно такая стрела и попала в бок Гутоксу. Теперь ее никак оттуда не вытащить.

Гутокс сплюнул кровь и попытался повернуть руль. Бром и Лёрн кричали на него, пытаясь утянуть оттуда и сломать древко стрелы, чтобы освободить руку Гутокса. Хэрсир едва не терял сознание.

В них полетела еще одна туча стрел. Одну из них, вероятно, выпустил тот же везунчик. Стрела пробила голову Гутокса, разом прервав его мучения и обрезав нить.

На их лица брызнули капли крови. Гутокс сполз с руля, и Бром с Лёрном мигом подхватили его, но на долю секунды челн оказался во власти ветра.

Ветер в большем и не нуждался, и он не собирался щадить их.

 

Ветер вынес их на граничащие с пляжем скалы, и драккар разбился о них, словно глиняной кувшин. Встряска напоминала безостановочную серию ударов молотом. Мир содрогался и вращался, в холодный воздух полетела скальная крошка и камни, снежная крупа, кусочки льда и расколовшиеся обломки палубы, острые, словно иглы для штопанья. Дикий ветер сорвал паруса, как злой ребенок отрывает крылышки стрекозе. Полотнище, едва не разорвавшись под крепким ветром, с треском оторвалось, а фалыс визгом пронеслись по блокам и вгрызлись в кофель-нагели. В воздухе на краткий миг резко завоняло дымом от влажного дерева, когда канаты, загоревшись от силы трения, унеслись вдаль. Из-за сильного натяжения они жужжали и гудели подобно жукам.

В последнее мгновение жизни драккара Фит учуял запах горящей древесины. Палуба под ним треснула, и он полетел в дождливые небеса. Выпав из лодки и задыхаясь от забившихся в горло снега и крови, Фит покатился по стеклянной морской глади. Еще несколько раз перевернувшись, он, наконец, остановился.

Фит поднял голову. Лед под ним был тусклым и холодным, словно поверхность меча. Его грудь и лицо ощущались сплошным ноющим синяком, и он чувствовал себя так, будто только что получил секирой по ребрам и щеке.

Он попытался встать. Фиту было настолько плохо, что ему даже было тяжело дышать. Каждый вдох походил на глотание битого стекла. Вдоль линии берега, словно радостный фантом или беснующийся рэйф, пролетел наполненный ветром обрывок паруса, волоча за собою куски канатов.

Фит заковылял к обломкам челна. Над головой просвистело пару стрел. Градканские лучники полезли вниз по скалам к разбитому драккару. По льду к ним приближались красные паруса. Фит уже даже слышал визг полозьев.

Лед был усыпан обломками: тут лежал срезанный кусок мачты; там валялся сорванный такелаж с правого борта, кованные железные салазки торчали изо льда, подобно стрелам великана; чуть дальше виднелась часть рангоута. Подойдя к нему, Фит взял его в руки.

Он увидел труп Гутокса. Его выбросило из драккара во время крушения, а один из канатов такелажа рассек тело у пояса.

Мимо лица Фита просвистела стрела. Хэрсир и глазом не моргнул. Возле Гутокса он заметил свою секиру и, недолго думая, выкинул рангоут.

Недалеко от искореженных обломков драккара Лёрн тащил тело вышнеземца на прибрежные скалы. Половина его лица была в крови, пропитав собою волосы воина. Фит заковылял быстрее, чтобы добраться до них.

Когда хэрсир вышел на покрытую снегом гальку пляжа, градканцы уже приблизились настолько, что он смог рассмотреть их дикие глаза и покрытые белым липким пеплом лица. Они были так близко, что он чуял их ритуальные притирания. Вонючие мази, которые изготовил их годи, были оберегами, которым предстояло хранить воинов от малефика. Они отбросили луки и взялись за секиры и мечи. Дурное предзнаменование следовало не просто убить. Его нужно было порезать на куски, изрубить, расчленить и забыть. Только так магия могла оставить тебя в покое.

Навстречу им с секирой в руке вышел Бром. Фит удивился, как он вообще еще стоял на ногах. Прихрамывая, он пошел за Бромом.

Один из градканцев принялся что-то кричать. То был не вызов или угроза, но ритуал оглашения того, что они собирались сделать и почему. Фит догадался об этом скорее по напевному мотиву слов, чем по смыслу. Воин говорил на тайном градканском племенном языке, особой разновидности вюрда, которого Фит не понимал.

— Сие по вас да по главы ваши, в день да по ночи, в час моря движущегося да моря стылого, — вдруг громко произнес вышнеземец, когда Фит проковылял мимо него. Похоже, он все же не умер, хотя обе его ноги определенно были сломаны во время кораблекрушения. Лёрн, у которого до сих пор кровоточила голова, пытался уложить его поудобнее, но тот упорно карабкался вверх, пытаясь забраться на утес.

— Сей вюрд вы сами себе написали, в этт свой бедствие впустив да охранить решив, — продолжил вышнеземец. Он взглянул на Фита. — Это то, что они говорят. Мой переводчик еще работает. Ты понимаешь их?

Фит покачал головой.

— Почему они зовут меня бедствием? Что я такого натворил?

Фит пожал плечами.

Внезапно осунувшееся лицо вышнеземца озарилось пониманием.

— А, вся проблема в переводчике! Это ведь буквально, всего лишь буквально… «бедствие»…дурная звезда. Они зовут меня Дурной Звездой.

Фит поравнялся с Бромом и повернулся лицом к градканцам. Их воин как раз заканчивал объяснение. Фит услышал, как позади него вышнеземец переводит последние слова.

Градканцы бросились на них.

Без щитов, двое аскоманнов приняли на себя первый удар. По высокой дуге они разом ударили по первому ряду лиц, а затем по низкой — по второму. Отхлынув, словно морская волна, градканцы вновь ринулись к ним по заснеженной гальке. Бром раздробил кому-то плечо. Другому воину Фит сломал челюсть и вырвал из рук щит. Железным умбономон ударил по лицу следующего градканца, который пытался найти брешь в их защите, и вбил ему переносицу в череп. На Брома едва не опустилась огромная двуручная секира, но Фит парировал ее отнятым щитом, а Бром, не мешкая, вспорол живот ее владельцу.

На их щит обрушилась следующая волна. Каждый раз они отступали на пару шагов назад. Драккары с красными парусами взошли на пляж, и из них принялись выгружаться новые воины.

— Думаешь, они подвезли достаточно тел? — спросил Бром. Он тяжело дышал, его лицо побелело от боли и напряжения, но в его голосе до сих пор ощущалось веселье.

— Мало, — сказал Фит. — Их нитей слишком мало.

Лёрн оставил вышнеземца на скалах и встал рядом с ними. Он забрал меч из рук мертвеца, поблагодарил его за оружие и встал в боевую стойку перед началом следующей атаки.

Сзади на них шел шторм. Он с диким воем мчался по ледяному полю замерзшего моря, вопя словно хор из Земель Мертвых. Все, что могло в этом мире дрожать, дрожало. Трое аскоманнов почувствовали, как им в шеи и затылки забила ледяная крупа, а иглы льда впиваются в короткие кольчуги.

Перед ними же бушевал шторм человеческих тел. Большинство из них были градканцами, три или четыре десятка ритуально разрисованных для убийства людей, но были среди них балты, которые только что прибыли на своих медленных лодках и теперь в рвении топтали под собою снег.

Но их рвение было странным. Его породило отчаяние, безумное желание освободиться от бремени или проклятья, сбросить с плеч тягостный долг и покончить с ним раз и навсегда. Они не вопили, не издавали боевые кличи, не подбадривали и не подзадоривали друг друга. Им не хотелось кричать, либо же страх заставлял слова застревать у них в глотках.

Вместо этого они бормотали, медленно и безостановочно. Они напевали стихи изгнания и оберегания, которые еще детьми выучили у родных очагов, острые слова, сильные слова, могущественные слова, слова, которые могли сдержать дурную звезду.

Но дурная звезда также влияла на них.

Их была целая толпа: в большинстве своем хэрсиры, ветераны, такелажники — крепкие люди с мышцами, затвердевшими от постоянной работы с топорами, и спинами, раздавшимися вширь от гребли на драккарах. Они заполонили весь пляж: Фиту раньше никогда не приходилось видеть в одном месте столь большой рати. С таким количеством людей можно было завоевать целое королевство. Захватить все земли вождя.

И все, что требовалось от этих людей — убить трех хэрсиров и калеку. Трех воинов и калеку, которые прикрывались одним щитом, вонзив его острым краем в береговую отмель посреди хладной пустоты, им было уже некуда бежать, ибо за спинами у них не оставалось ничего, кроме неуклонно приближающегося последнего зимнего психопатического шторма.

И все же они колебались. Они опасались. В выпадах не чувствовалось уверенности. Когда они ринулись вперед, в глазах стоял страх, и было видно, что руки, сжимавшие клинки, дрожали. С каждым их ударом аскоманны все ближе отступали ко льду, на котором они бы не смогли парировать удар и устоять при этом на ногах. Но после нескольких обменов ударами Фиту, Брому и Лёрну удалось свалить десяток человек и обагрить под ними снег.

Фит заметил Хунура, годи балтов. Его драккар только что вышел на берег, и теперь хэрсиры выносили шамана на пляж. Тощий ублюдок поднялся во весь свой огромный рост прямо на их скрещенных ладонях и указал медвежьей лопаткой на Вышнеземье. Сквозь смыкающиеся облака на кольца и серебряную гривну годи упал желтый морозный отблеск солнца. Позади него раздулась белая, словно ранний снег, накидка из перьев морской птицы.

Он кричал. Он бросал наполненные ядом проклятья на ревущий ветер, взывая к духам воздуха, рэйфам Земель Мертвых и всем демонам Хеля, дабы они явились и испепелили дурную звезду. У Фита пошли мурашки по коже, но не из-за крупинок снега.

Вид годи и его крики заставили градканцев вновь хлынуть вперед. Фит понял, что эта атака станет самой опасной. Сила столкновения заставила аскоманнов отступить еще на шаг. В щит вонзились две секиры и потянули его вниз. Третья расколола обод. Фит забил секиру в череп градканцу, затем выдернул ее из падающего тела и отвел руку для следующего удара. Обухом он разбил науш и расколол глазницу еще одному воину. Теперь Фит не мог прикрыть Брома.

Бром совсем ошалел от усталости и боли. Он размахивал секирой направо и налево, но в его руке уже не чувствовалось ни силы, ни мастерства.

Фит услышал, как Лёрн прокричал Брому быть внимательнее. Лёрн дрался одолженным у рэйфов мечом. Он прекрасно знал, что в свалке следовало пользоваться острием, а не кромкой, и колоть на высоте пояса, ломая ребра, калеча поясницы и пронзая животы. Клинок был хорош, он с легкостью пробивал кольчуги и доставал до самой плоти.

Затем один из градканцев закрылся щитом, и меч Лёрна пробил его насквозь на длину руки. Лезвие застряло в крепко сбитом дереве. Хэрсир попытался вытащить его, но владелец щита потянул его на себя и вырвал Лёрна из линии. Градканцы обрезали ему нить: в него один за другим вонзились пять или шесть мечей. Хозяева оружия явно выучили урок владения мечом, который преподал им Лёрн.

Он исчез у них под ногами, и его накрыла людская волна. Бром упал на колени. Он уже даже не понимал, где находится. Фит до боли стиснул рукоять секиры.

Волна отхлынула, разошлась в стороны, и к ним приблизился годи балтов. Хэрсиры все еще несли его на руках. Он указал медвежьей лопаткой на Фита, и на мгновение воину показалось, будто на усеянном галькой пляже кроме них больше никого не осталось.

Годи заговорил. Его уста произносили колдовские слова, выковывая заклинание, которое прогонит Фита с берега. Люди вокруг него зажимали глаза и уши. Хэрсиры, которые держали Хунура, зарыдали, ибо их руки были заняты, и они не могли укрыться от ужасных слов.

Фит не понимал их значения, да ему и не особо хотелось. Он лишь крепче сжал секиру. Хэрсир задумался, успеет ли он добраться до годи и погрузить оружие в его увешанное кольцами лицо прежде, чем градканцы и балты сразят его, либо магия годи обратит его кости в талую воду.

— Довольно.

Фит оглянулся через плечо. Слова принадлежали вышнеземцу, который сейчас скрутился возле почерневшего от влаги валуна и подогнул под себя искалеченные ноги. Он смотрел прямо на него.

Фит заметил, что тот весь дрожит. Из его рта вырывались небольшие облачка пара. На них падал снег, он лежал небольшими белыми островками на спутанных волосах вышнеземца.

— Что? — переспросил Фит.

— Я услышал достаточно, — произнес вышнеземец.

Фит вздохнул.

— Правда? В самом деле? Теперь, когда мы дошли до этого момента, ты желаешь милости моей секиры? Ты не мог попросить об этом раньше, прежде…

— Нет, нет! — отрезал вышнеземец. Он с трудом выдавливал из себя слова, и ему явно не хотелось говорить больше, чем это было нужно.

— Я сказал, — повторил он, — что услышал достаточно. Я услышал достаточно бреда от этого шамана. Мой переводчик собрал достаточно информации, и он выстроил приемлемый грамматический базис.

Фит непонимающе покачала головой.

— Помоги мне встать, — приказал вышнеземец.

Фит приподнял вышнеземца. Легчайшее движение заставило вышнеземца скривиться от боли. Сломанные кости его ног терлись друг о друга. Из его глаз брызнули слезы, тут же замерзая на щеках.

— Ладно, ладно, — сказал он. Вышнеземец нажал небольшое устройство-переводчик, вшитое в стеганый воротник.

Он начал говорить. Из устройства в воротнике вырвался громкий, резкий и металлический голос. Фит отпрянул. Голос говорил на том же языке, что и годи.

Хунур прекратил кричать и слез с рук хэрсиров. Он уставился на Фита и вышнеземца. На его дергающемся лице читался ужас. Градканцы и балты неуверенно отступили назад.

— Что ты сказал? — спросил Фит в оглушительной тишине, которую нарушало лишь завывание зимнего ветра.

— Я использовал их же слова, — ответил вышнеземец. — Я сказал им, что если они не отступят, я вызову из шторма демона. Если они считают меня дурной звездой, то я могу и поступить соответствующе.

Годи что-то бормотал своим воинам, пытаясь их вновь погнать в атаку, но они более не желали делать и шагу. Годи начал терять самообладание. Он смотрел на Фита и вышнеземца пораженным взглядом. Как и большинство воинов.

И тут Фит понял, что на самом деле никто из них не смотрит на него или вышнеземца.

Они смотрели мимо него. Они смотрели на ледяное поле, на замерзшее море, они всматривались в шторм из самих глубин Хеля, который ревел и закрывал собою лик неба. Мрак опускался все ниже, словно кровью заливая воду. Кружащаяся впереди шторма ледяная крошка затемняла воздух. С поверхности заледеневшего моря вздымались льдинки, и уносились ветром подобно сорванным лепесткам. То и дело из шторма вырывались молнии, и подобно острым ослепительным копьям света, бились о морскую твердь.

В шторме что-то было. Впереди него что-то шло, вздымая перед собою ледяную пыль.

Человек. Гигантский человек, тень на льду, которая, обгоняя шторм, неслась прямо на них.

Магия дурной звезды вышнеземца привела к ним демона, который покарает всех.

Хунур закричал. На какое-то время хэрсиры ошеломленно замерли, но от его визга быстро опомнились и подняли луки. Фит бросился на землю, когда в приближающегося демона полетел первый залп стрел. Воины стреляли раз за разом, выпуская в воздух стрелы с железными наконечниками, как будто надеялись пригвоздить шторм к небесам.

На них упал демон. Он вырвался из шторма размашистым скачущим шагом. Фит слышал, как трещал лед под его громогласной поступью. За ним вились меха и изорванная мантия. Он выскочил на прибрежные скалы, оттолкнулся от них и с вытянутыми в стороны руками взмыл в воздух. Демон перелетел через Фита и вышнеземца. Хэрсир опять упал на снег. Краем глаза он заметил в воздетой руке демона секиру. Воздух вновь почернел от стрел.

На мгновение демон завис среди кружащихся осколков льда, широко раскинув руки, походившие на крылья на черном тле, его одеяния развевались подобно порванным парусам. Толпа градканцев и балтов в ужасе отшатнулась, словно пшеница, которую гнет к земле ветер.

А затем он обрушился на них. От удара люди разлетелись во все стороны. Щиты, спешно поднятые в последний момент, развалились на части. Клинки раскололись. Луки треснули. Руки сломались.

Демон заревел. Он приземлился на корточки, и под его ногами остались лежать, по крайней мере, два человека. Демон поднялся, встав в боевую стойку. Он резко развернул свое огромное тело, вложив всю силу широких плеч в удар секирой. Ее смертоносное лезвие разом рассекло трех человек. В воздух брызнула черная в тусклом свете артериальная кровь, и ее капли оросили снег. Воины заорали. Градканцы, балты — все вопили.

Демон вклинился в толпу врагов, с одинаковой легкостью круша дерево и кость. Клинки, казалось, не брали его, словно демона отковали из железа. Острия мечей ломались, отскакивая от него, рукояти секир трескались. В демона вонзилась пара чернооперенных стрел, но он будто и не заметил их, и уж тем более они не смогли его замедлить.

Демон вновь взревел. То был звериный рев, глубокое и раскатистое утробное рычание леопарда. Этот звук пробирал до самого нутра. Он затмил громогласный вой шторма, заглушил ярый звон стали, крики и шелест снегопада. Он пронзал словно смертоносный клинок. Фит ощущал его всем своим телом. Рев, что был холоднее льда и хуже страха, заставил трепетать его сердце.

Он смотрел, как перед ним разворачивается настоящая бойня.

Огромный демон набросился на толпу убийц. Он разбрасывал их в стороны и опрокидывал на заснеженную гальку. Они кинулись на него гурьбой, словно псы на медведя, пытаясь задавить количеством, не дать ему еще раз замахнуться секирой, окружить и повалить наземь. Они боялись его, но еще больше они боялись оставлять его живым.

Но все их усилия пропали втуне. Казалось, градканцы и балты были всего лишь набитыми сушеной травой тряпичными куклами, пустыми сосудами. Демон крушил и сбивал их с ног. От каждого его взмаха разлетались люди. Воины падали под каждым его новым ударом. Они поскальзывались, летели на землю со сломанными конечностями; вот в сторону полетел ботинок, а вслед за ним — обломки щита. Люди разлетались в стороны, катились по укрытому снегом пляжу и замертво останавливались чуть поодаль. Под взмахами секиры демона они падали словно подкошенные или, того хуже, рассеченные напополам, из их тел фонтанами хлестала кровь, орошая багрянцем кольчужные кольца, которые со звяканьем, словно монеты, катились по всему берегу. Иногда куски их тел перелетали через демона.

Их тела усеивали берег. В большинстве случаев они были рассечены на куски. Некоторые лежали, свернувшись калачиком, как будто просто спали. Иные валялись в безвольных, обмякших позах, которые живым вовек не повторить. От рассеченных тел валил пар. Части тел некоторых людей разлетелись во все стороны от безостановочных взмахов секиры. Маслянисто-красная кровь, насыщенного блестящего оттенка, цвета мяса, текла и просачивалась между покрытыми снегом черными камнями, или же остывала среди гальки, становясь ржаво-коричневой или тускло-пурпурной.

Огромная секира демона была двуручной с отлично сбалансированным топорищем. Рукоять и лезвие покрывали запутанные извивающиеся узоры и выгравированные символы. Казалось, она пела. Фит слышал ее. Секира гудела и урчала, словно ее смертоносная кромка радовалась растущему количеству оборванных нитей. С нее слетали алые брызги, как будто оружие смахивало со своих губ кровь.

Ее ничто не могло остановить. Она пробивала любой щит, не важно, был ли он из дубленой кожи, дерева либо кованой меди. Она проходила сквозь броню, толстые пластины, железные чешуйки и кольчуги. Она с одинаковой легкостью рассекала древки копий, топорища добрых секир и лезвия мечей, которые передавались из поколения в поколение. Она пробивала мясо, мышцы и кости.

Люди не были для нее препоной. Фит видел, как несколько человек продолжали стоять на ногах после того, как секира снесла им головы с плеч. Их изувеченные тела продолжали стоять еще какое-то время, слегка покачиваясь от хлещущей из шей крови. А затем они падали, обмякшие и безвольные, подобно сорванным покровам.

Резники были готовы сломаться. Демон обрубил столько нитей и оставил столько бездыханных тел воинов на окропленном кровью пляже, что их решимость стала таять, подобно льду по весне. Шторм уже ярился над островком, заключив берег и утес в свои вопящие объятия. Казалось, будто ветер заострили на точильном камне. Воздух потемнел от непрекращающегося снегопада. Там, где сводящий с ума снег ложился на камни пляжа, он смывал кровь и превращал мертвецов в распухшие побелевшие создания, выглядевших так, будто они пробыли под водой не меньше месяца.

Годи Хунура направляло пламя. В его крови полыхал огонь. Он увидел, что будущему грозила опасность от дурной звезды, и поэтому начал резню, дабы погубить ее. И теперь, когда зло явилось, он был полон решимость изгнать его.

Он забрался на возвышающиеся над пляжем скалы и завопил в сторону последних драккаров балтов, из которых еще не выгрузились воины. Те в свою очередь достали луки, и в штормовом сумраке Фит заметил отблеск горящего жира.

Лучники готовились использовать зажигательные стрелы — они были длиннее обычных, с простыми железными наконечниками и обвязанными позади них мотками промасленной ткани. Тряпки занялись сразу, как только их поднесли к огню. В раздираемое молниями небо вырвались горящие стрелы.

Другие воины раскручивали на кожаных веревках бутыли, которые затем по инерции уносились вдаль. Они были наполнены воспламеняющейся жидкостью. Как только бутыли разбивались на пляже, их содержимое разлеталось во все стороны. Горящие стрелы быстро подожгли все увеличивающиеся лужи.

Яркое пламя вырвалось с мощным звуком, напомнившим тот, с которым ветер бьет в паруса. По пляжу начала шириться стена огня, которую к тому же подпитывали пылающие стрелы. Огонь был до боли ярким, горяче-зеленого цвета. Всего за пару секунд демон и окружившая его толпа резников исчезли в пламени.

Крики горящих людей не похожи на вопли раненых или сбитых с ног. Они пронзительны и наполнены безумием. Охваченные пламенем, от которого невозможно было скрыться или стряхнуть с себя, воины отхлынули с поля боя, полной грудью вдыхая огонь. На шквальном ветру от них поднималось пламя и черный дым от плавящегося жира, делая их похожими на горящие хвосты падающих звезд.

Пылающие руки бессильно колотили по воздуху. Волосы и бороды полыхали. Огонь поджег рубахи, а те, в свою очередь, приварили кольца кольчуг к плоти. Люди ринулись к морю, но оно было покрыто толстой коркой льда, который не мог унять их мучений, и воины в отчаянии просто падали на него, сгорая с шипением тающего под ними снега. От них оставались тонкие черные фигурки в догорающей одежде, походившие на чучела, которые сжигали на зиму Хель. Они были словно трут, который потрескивал, шипел и искрился под падающим снегом, и сильный ветер раздувал их, словно домашний очаг, пока они не загорелись белым ярким светом.

Демон шел сквозь пламя. Его укрывал налет гари, походившей на угольную пыль. Его меха и грубо сотканная мантия, казалось, обрели собственную жизнь благодаря небольшим синеватым огонькам. Глаза на покрытом копотью лице походили на полированные лунные камни. Он вновь взревел, и в этот раз звук походил на громогласный рев вышедшего на охоту кота. Но не только глаза сверкали диким белым цветом на почерневшем лице. Его зубы также блестели: длинные клыки костяного цвета, которые не уместились бы во рту ни у одного человека.

Демон погрузил секиру в лед на пляже так, что ее рукоять, словно перст, указывала в небеса. В него попало еще две горящие стрелы. Одну он вырвал из мантии, и пламя принялось лизать его пальцы.

Он взял нечто у себя на боку, нечто металлическое и тяжелое, закрепленное на поясе. Коробка с ручкой. Фит понятия не имел, для чего она была нужна. Он знал лишь то, что это демоническое устройство. Демон указал им на драккары балтов.

Коробка издала такой рев, будто разом ударила сотня раскатов грома. Звук был настолько громким, таким резким и чуждым, что Фит подскочил от удивления. Из передней части загадочной коробки демона вырвались небольшие сполохи, мерцая и вспыхивая так же быстро, как гремели удары грома.

Ближайший драккар балтов содрогнулся, а затем исчез. Его корпус разлетелся на куски опилками, пульпой и кружащимися обломками. Мачта и кормовой такелаж взорвались. Носовое украшение раскололось. Люди на борту испарились в клубах алых брызг.

Драккар позади него также задрожал, а затем и лодка, которая находилась за ним. Демон продолжал целиться в челны коробкой-с-молниями, и невидимые руки один за другим уничтожали стоявшие на берегу корабли. Ветер нес с места бойни густую дымку опилок и крови. А затем взорвались оставшиеся бутыли с зажигательной смесью.

Ад был невообразимым. Несмотря на шторм, Фит почувствовал, как тепло коснулось его лица. Ряд челнов озарился, словно они были погребальными кострами великих героев. Пепел и искры носились туда-сюда будто светлячки. Ветер разнес поднимающийся от пожарища черный дым по всему морю, и он казался стелящимся густым туманом.

Коробка-с-молниями демона перестала реветь. Он опустил ее и взглянул на годи, который стоял на кряже. Хунур казался побежденным, его плечи поникли, руки безвольно висели вдоль тела. Несколько градканцев и балтов промчались мимо него по скалистому склону, пытаясь добраться до дальней стороны островка.

Демон поднял коробку-с-молниями и направил ее на годи. Он заставил ее вспыхнуть и рявкнуть всего лишь раз, но голова и плечи годи разом испарились в розоватом облачке. То, что осталось от Хунура, рухнуло со скалы, как будто его кто-то подтолкнул сзади.

Демон пошел по льду. Сильный жар от горящих челнов растопил лед у берега, создав растопленный бассейн сгустившейся воды, которая под завесой пара жадно утягивала остатки лодок во тьму. Впервые за этот год воздух наполнился океаническим привкусом железа. Демон встал на колено, набрал в чашу, которую держал в огромной руке, немного воды и выплеснул ее себе на лицо. Сажа потекла по его щекам и бровям. Потом он поднялся и зашагал к Фиту.

Гроссглвалур вылез внезапно: его появлению предшествовали лишь вонючие пузыри в крутящейся талой воде и пенка из красных водорослей. Как и все огромные морские существа, из-за сплошного льда он практически не питался зимой и к этому времени успел изрядно проголодаться. Горящие лодки растопили море, а вместе с дымящимися обломками под воду ушло много мяса и крови, которые не могли не привлечь к себе различных хищников. Гроссгвалур, наверное, был во многих лигах отсюда, когда почуял вкус — мизерную долю человеческой крови в триллионах кубических литров соленой воды. За пару взмахов массивными хвостовыми плавниками он покрыл отделяющее его от берега расстояние.

Демон услышал тревожный всплеск воды и обернулся. Морское существо едва умещалось в озере талой воды. Своим чешуйчатым телом и заканчивающимися когтями плавниками оно расколол лед и вылез на пляж с широко разверзнутой пастью. Плоть у него во рту мерцала белым цветом, словно перламутр, и оттуда сильно разило нашатырем. Его зубы походили на зазубренные копья желтоватых кораллов. Чудище вытянуло свое студенистое тело на берег и издало резкий басовитый крик — звук, который иногда по ночам можно услышать на драккаре в открытом море. Более мелкиемушвели43, которые подпрыгивали и извивались подобно червям, проследовали за ним сквозь дыру, также привлеченные обещанием поживы. Гроссгвалур растолкал их в стороны и даже сломал шею тому, который осмелился подобраться слишком близко, после чего проглотил его целиком за два или три судорожных глотка. Чудище потащило свое тело по берегу на массивных складчатых плавниках.

Демон встал лицом к лицу с огромным убийцей. Он знал, что аппетит чудища, особенно с приходом весны, был столь же бездонным, как Северный океан. Оно не остановится до тех пор, пока не очистит островок этта от всего, что хотя б даже отдаленно напоминает еду.

Демон выдернул секиру из ледяной хватки. Он воздел ее вверх, держа у самого конца рукояти, а затем немного ослабил хватку, и топорище под тяжестью навершия скользнуло на оптимальный уровень, между горлом и животом. Демон ринулся на океаническое чудище.

Оно распахнуло свои челюсти, и в воздухе разнеслась прогорклая вонь. Они раскрылись так широко, что будто сформировали опоясанный зубами проход в церковные подземелья. Пасть была настолько огромной, что вся команда могла бы на плечах занести туда драккар. Затем, ведомые пульсирующими эластичными мышцами горла, вытянулись вторые челюсти, которые ощетинились хребтовыми зубами из полупрозрачных хрящей. Хребтовые зубы, некоторые из которых были длиннее ноги взрослого человека, выскользнули из полостей в деснах, подобно ножам, которые вынимают из ножен. Они были прозрачными, словно лед, и истекали каплями слизи. Гроссгвалур бросился на атакующего демона, и его гигантское тело захрустело и заскрежетало по камням пляжа.

Демон взмахнул секирой и рассек нижнюю первичную челюсть между передними резцами, раскроив челюсть подобно тому, как корпус корабля раскалывается вдоль киля. Из раны пошла отвратительного вида пена, словно гроссгвалур совсем обезумел от жажды крови. Он с воплем попытался отвернуть раненную голову. Демон вонзил секиру ему в череп, лезвие пробило толстую чешуйчатую пластину и проникло внутрь. Затем он нанес еще один удар прямо под стеклянный глаз, размером со щит вождя.

Океанический монстр взревел и изрыгнул поток прогорклых миазмов. Демон продолжал рубить до тех пор, пока место, где голова гроссгвалура соединялась с шеей, не превратилось в пузырящуюся розовую дыру. Щель собиралась складками и сочилась жидкостью, когда из нее с хрипом вырывался воздух. Хотя зверь еще не умер, но он был смертельно ранен. Извивающиеся мушвели начали пожирать его заживо. Демон бросил чудище подыхать и вновь двинулся к Фиту.

Вышнеземец все время оставался в сознании, поэтому стал свидетелем представления. Он следил за приближающимся демоном. Уже вблизи они заметили, что под обгоревшими одеяниями и мехами демона скрывались изукрашенные серые доспехи. Они заметили, что на его лице вдоль линии носа, на щеках и вокруг глаз были наколоты коричневые линии. Они ощущали, как от него несет звериным духом, но то был незапятнанный, мускусный аромат феромонов вожака стаи.

Они узрели его клыки.

— Ты Ахмад ибн Русте? — сказал демон.

Вышнеземец молчал, пока его переводчик обрабатывал слова.

— Да, — наконец ответил он. Вышнеземец вздрогнул от холода и боли. Было чудом, что он до сих пор оставался в сознании.

— А ты? — спросил вышнеземец.

Демон произнес свое имя, и переводчик быстро заработал.

— Медведь? — спросил вышнеземец. — Тебя зовут Медведь?

Демон лишь пожал плечами.

— Зачем ты здесь? — вновь задал вопрос вышнеземец.

— Случилась ошибка, — ответил демон. В его голосе постоянно слышался горловой рык. — Оплошность. Я совершил ошибку и сейчас исправляю ее. Я заберу тебя отсюда.

— Этих людей тоже, — произнес вышнеземец.

Демон взглянул на Фита и Брома. Опираясь о скалу, Бром лежал без сознания, и его уже начало заметать снегом. Кровь, которая текла из его ран, замерзла. Фит просто смотрел на демона. На рукояти его секиры все еще алела кровь.

— Он мертв? — спросил демон, кивнув в сторону Брома.

— Мы оба мертвы, — ответил Фит. Все, что ему теперь оставалось — уйти в Земли Мертвых, где его выкуют наново.

— У меня нет времени, — сказал демон вышнеземцу. — Только ты.

— Ты возьмешь их. После всего, чем они пожертвовали ради меня, ты возьмешь их.

Демон издал тихий гортанный рык. Он отступил назад и снял с пояса какое-то устройство в виде жезла. Когда демон настроил его, оно начало издавать слабые музыкальные звуки.

Демон взглянул на море, туда, откуда пришел шторм. Фит проследил за его взглядом. Он начал моргать и щуриться от летящего прямо в лицо снега. Хэрсир услышал звук, походивший на шторм внутри шторма.

К ним приблизилась лодка демона. Фиту раньше не доводилось видеть ничего подобного, но он узнал обтекающие очертания корпуса и плавники, похожие на рулевые лопасти. Это не был буерили водный челн: это была воздушная лодка, которая могла оседлать ветер и шторм. Она медленно летела в воздухе надо льдом на уровне высоты мачты. С нее срывался ревущий ветер, который и поддерживал ее в небе. Струи воздуха поднимали с морской глади вихри снега. На краях ее рулей-крыльев то зажигались, то гасли небольшие зеленые свечи.

Лодка приближалась, и вот Фиту уже пришлось закрыть лицо рукой от секущего ветра и ледяной крошки. Затем она с треском приземлилась на ледяном покрове моря и распахнула свои большие, как у гроссгвалура, челюсти.

Демон взял вышнеземца на руки. Вышнеземец заорал, когда кости в его сломанных ногах потерлись друг о друга. Но демона, казалось, это ничуть не беспокоило. Он взглянул на Фита.

— Бери его, — сказал он, вновь кивнув на Брома. — Иди за мной. Ни к чему там не прикасайся.

Хавсер работал на верхнем ярусе Карельского Улья уже больше восьми месяцев, когда с ним, наконец, согласился поговорить человек из миссии Совета.

— Вы работаете в библиотеке, не так ли? — спросил он. Его звали Бакунин, и он был помощником Эмантина, чей секретарь уже не раз отказывал в письменных просьбах Хавсера о встрече или экспертизе. Косвенно это означало, что Бакунин отвечал за связь с муниципальными властями и канцелярией и, таким образом, был частью намного более важного административного механизма. В конечном итоге это привлекло внимание Яффеда Келпантона из Министерства Сигиллайта.

— Да, в библиотеке Университариата. Но я за ним не закреплен. Я здесь временно.

— Ах, — отозвался Бакунин так, словно Хавсер сказал что-то жутко интересное. Краем глаза он просматривал распределительный планшет и, судя по выражению лица, ему сейчас отчаянно хотелось находиться в любом другом месте, но только не здесь.

Они встретились в кулинахалле на Алексантеринкату66106. Это было чрезвычайно респектабельное и дорогое заведение с отличным видом на самый высокий ярус коммерческого района. Акробаты и канатоходцы давали представление под лучами послеобеденного солнца, лучи которого пробивались сквозь каркасные солнечные батареи.

— Что ж, какова ваша должность? — осведомился Бакунин. Элегантные трансчеловеческиеофицианты с разнообразными аугметическими модификациями принесли им чайник с листьями вурпуи серебряный поднос со снежными пирожными.

— Мне поручено следить за процессом реновации. Я инфоархеолог.

— Ах да. Припоминаю. Библиотеку разбомбили, не так ли?

— Сторонники панпацификцев во время мятежа взорвали два стирающих устройства.

Бакунин кивнул.

— Что-то могло и уцелеть.

— Совет улья определенно придерживался иного мнения. Он собирался сровнять участок с землей.

— Но вы им этого не позволили?

Хавсер улыбнулся.

— Я уговорил ректорат Университариата нанять меня на временной основе. В архиве, которые все считали не представляющим ценности, мне к этому времени удалось найти семь тысяч текстов.

— Отлично, — сказал Бакунин. — Для вас это очень даже хорошо.

— Это хорошо для всех нас, — ответил Хавсер. — Что подводит меня к цели нашей встречи. Вы прочли мое прошение?

Бакунин натянуто улыбнулся.

— Признаюсь, нет. Не полностью. Я сейчас ужасно занят. И, тем не менее, я перелистывал его. Пока вы работаете в этом ключе, я буду всегда на вашей стороне. Всегда. Но не понимаю, почему ваши изыскания до сих пор не попали в сферу компетенции «Положения о Летописи» и…

Хавсер успокаивающе поднял руку.

— Пожалуйста, не направляйте меня к ведомствам летописцев. Уверяю вас, мои запросы и в дальнейшем будут оставаться неизменными.

— Но вы ведь явно говорите о запоминании и систематическом накоплении информации об освобождении и объединении человеческой цивилизации. Нам посчастливилось жить в величайший момент истории нашего вида, и наше естественное право — увековечить его. Эту идею поддерживает и всячески продвигает сам Сигиллайт. Вы знаете, что он лично подписал «Положение»?

— Знаю. И насчет его поддержки мне также известно. Я несказанно рад. Но в великие моменты истории люди очень часто забывают об историках.

— Прочитав ваши тезисы и биографию, — сказал Бакунин, — я не сомневаюсь, что смогу обеспечить вас высокой должностью в ордене Летописи. Я могу порекомендовать вас и, уверен, еще несколько лиц из поданного вами списка.

— Благодарю вас, — ответил Хавсер, — правда, спасибо. Но я хотел поговорить несколько о другом. Важность работы летописцев нельзя переоценить. Конечно же, мы должны во всех подробностях описывать происходящие вокруг нас события. Конечно, мы должны поступать так ради общего блага, великой славы, потомства, но я выступаю за несколько более тонкий подход, который, боюсь, мы совершенно упустили из виду. Я говорю не о записывании того, что мы делаем. Я говорю о записывании того, что мы знаем. Я говорю о сохранении человеческого знания, его систематизации, разделения на то, что мы знаем, и то, что забыли.

Помощник моргнул, и его улыбка вмиг стала какой-то пустой.

— Это определенно… простите меня, сэр… но это ведь определенно естественный процесс в Империуме. Мы делаем это постоянно, не так ли? Я имею в виду, мы ведь должны. Мы накапливаем знания.

— Да, но не тщательно и непоследовательно. А когда мы теряем источник, вот как библиотеку в Карелии, то просто пожимаем плечами и говорим: «вот ведь незадача». Но эта информация не была потеряна, вовсе нет. Я хочу спросить — мы вообще знаем, что потеряли, когда детонировали стирающие устройства? Мы хоть отдаем себе отчет, какие прорехи они оставили в коллективном знании нашего вида?

Бакунин чувствовал себя явно не в своей тарелке.

— Мне нужен кто-то, кто контролировал бы это, сэр, — сказал Хавсер. Он знал, что у него сейчас блестят глаза, и к тому же он становится чрезвычайно назойливым; для него не было секретом также и то, что люди очень часто находили такой энтузиазм раздражительным. Бакунину явно было неловко, но Хавсер уже ничего не мог с собой поделать. — Мы… и под «мы» я имею в виду всех ученых, которые подписались под моим прошением,… мы нуждаемся в ком-то, кто смог бы донести эту проблему до Администратума. Сделать так, чтобы на нее обратили внимание. Заинтересовать в ней кого-то, кто занимает достаточно высокое положение и пользуется большим влиянием, чтобы он смог принять меры.

— Со всем уважением…

— Со всем уважением, сэр, я не хочу прожить жизнь, следуя за войсками Крестового похода, подобно верному псу, старательно записывая каждую мелочь их бесспорно великих свершений. Я хочу стать свидетелем куда более важных процессов учета человеческого знания. Мы должны отыскать границы известного. Мы должны обнаружить пробелы и либо заполнить их самостоятельно, либо отыскать пропавшую информацию.

Бакунин нервно хихикнул.

— Ни для кого не секрет, что некогда мы знали, как изготовить вещи, которые сегодня не можем воспроизвести, — продолжил Хавсер. — Великие достижения технологии, здания, чудеса физики. Мы забыли, как творить вещи, которые наши предки пять тысячелетий назад считали элементарными. Пять тысяч лет — и все забыто. То был золотой век, а теперь взгляните на нас сейчас, как мы копошимся в пепле, пытаясь собрать все обратно. Всем известно, что Эра Раздора была темным временем, за которое человечество утратило бессчетные сокровища. Но давайте подумаем — вот вы, сэр, вы знаете, что именно мы потеряли?

— Нет, — ответил Бакунин.

— Вот и я не знаю, — сказал Хавсер. — Я даже приблизительно не могу сказать, что мы потеряли. Я даже не знал бы, с чего начать.

— Но послушайте, — отозвался Бакунин. Он дрожал так, будто сидел на сквозняке. — Мы все время находим новую информацию. К примеру, недавно я услышал, что у нас теперь есть полные тексты всех трех пьес Шекспира!

Хавсер посмотрел в глаза помощнику.

— Тогда ответьте мне, — сказал он. — Кому-нибудь известно, почему началась Эра Раздора? Для начала, как могло случиться так, что мы оказались в непроглядном мраке Древней Ночи?

Хавсер проснулся. Он до сих пор чувствовал запах листьев вурпу и слышал разговоры в кулинахалле.

Если не считать того, что его там и близко не было.

Все это случилось много лет назад и в другом месте. Он просто на мгновение лишился сознания и видел сон. Он чувствовал запах крови и смазочного масла. Он ощущал вонь тел, ароматы грязи и боли.

Раны уже так не болели. Он задался вопросом, мог ли астартес — Медведь — вколоть ему какое-то лекарство. Это казалось маловероятным. По-видимому, к боли Медведь относился несколько иначе. Более вероятным казалось, что на каком-то этапе мозг вышнеземца просто перестал обращать внимание на боль в отчаянной попытке защитить себя.

В отсеке вокруг полки, на которой он лежал, царил мрак. Его конечности были привязаны. Они все еще летели. Все дрожало. Двигатели боевого корабля беспрестанно выли. То и дело их встряхивало от турбулентности.

Откуда-то вышел Медведь и встал у его носилок. Он срезал опаленные края своей гривы, а оставшиеся волосы стянул кожаной лентой. Его лицо было вытянутым и благородным, с высокими скулами, длинным носом и несколько выступающим ртом, похожим на рыло. Нет, не на рыло, на морду. Замысловатые изгибы коричневых татуировок повторяли очертания лица Медведя, подчеркивая его скулы, нос, а также края щек и бровей. Кожа его была обветренной и выдубленной. Казалось, лицо было вырезано из дерева, словно фигурка на носу драккара.

Он взглянул на вышнеземца, и тот понял, что астартес сканирует его при помощи некоего устройства.

Затем он щелчком выключил его и убрал.

— Мы почти на месте, — сказал он. Переводчик вышнеземца тут же заработал, пытаясь поспеть за речью воина. — Там тебя будет ждать хирург, но то место — особенное. Ты знаешь это. Поэтому, если хочешь продолжить, мы начнем.

Он потянулся и пальцами вынул вышнеземцу правый глаз.

 

Демон, Медведь, принес не только избавление, но также и окончательное смирение. Вышнеземцу уже не нужно было сражаться с холодом, чтобы оставаться в сознании, или с болью, чтобы продолжать жить. Он расслабился, и его, словно камень, утянуло в прозрачную тишину замерзающего моря. Его поглотила боль. Она окружила его, подобно метели, столь яростной и неистовой, что он видел ее даже ослепленным глазом.

Метель бушевала еще долгое время после того, как он лишился сознания.

Они приближались к особому месту, куда пообещал привести его Медведь. Они летели на крыльях снежного шторма. То был ужасный снежный буран.

Или белый шум? Статические шумы вместо крупинок снега? Неисправный пикт-канал? Помехи сигнала в поврежденной аугметической оптике? Лишь фузз, лишь жужжащие белые спеклына фоне…

На фоне черноты. Чернота, вот она-то и была настоящей. Она была такой кромешной. Кромешной чернотой.

А может все дело в слепоте? Глаз болел. Его отсутствие болело. Сама глазница, в которой он некогда находился, болела.

Снег и статика, чернота и слепота — все значения смешались. Он уже едва мог их различать. Температура тела резко упала. Боль разбавляла оцепенение. Вышнеземец понимал, что уже давным-давно утратил нить событий. Он не мог собраться с мыслями. Он оказался в беспросветной пропасти полуяви, в жалкой норе с подветренной стороны заснеженного берега бессознательности. Для него казалось невероятно сложным отличить воспоминания от порожденных болью грез. Видел ли он белый шум на неисправном экране или секущий снег на фоне кромешно-черной скалы? Он уже не мог сказать.

Он представил себе, что чернота была горой за стеной снега, горой, которая была слишком большой для горы, черным скальным зубом, вырисовывавшимся посреди метели, шире и выше всего, что можно оценить одним взглядом. Она казалась настолько огромной, что вышнеземец и глазом не успел моргнуть, как та уже полностью заполонила его поле зрения — сверху, снизу, слева и справа. Поначалу ему показалось, что это была чернота полярного неба, но нет, прямо на него неслась сплошная скальная стена.

Вышнеземец с облегчением вздохнул, сразу стало легче от мысли, что ему, наконец, удалось отделить настоящие воспоминания от надуманных грез. Гора — вот она определенно ему грезилась.

Ни одна гора не может быть настолько большой.

Его перенесли из шторма в тепло и сумрак глубокой пещеры. Он лежал там и продолжал видеть сны.

Вышнеземец смотрел сны долгое время.

Они пришли как порожденные болью грезы, заостренные от муки и искаженные от опиатов, которые ему вводили в кровь. Они походили на фрагменты, яркие и неполные, словно кусочки головоломки или осколки разбитого стекла, рассеянные между периодами полной бессознательности. Они напоминали ему ходы в регициде, поединок между двумя опытными игроками. Медленные, взвешенные и стратегически глубокие ходы, которые разделяли длительные промежутки созерцательного бездействия. Регицидная доска была старой и инкрустрированой слоновой костью. Он чувствовал запах волокна, собравшегося по углам коробки-футляра. Рядом лежала деревянная лошадка. Вышнеземец пил яблочный сок. Кто-то играл на клавире.

Острые края ментальных обрывков притупились, и сны стали длиннее и сложнее. Он начал видеть грезы, которые длились эпичными циклами сновидений. Они тянулись годами, они исчислялись поколениями, в них он видел видел, как появлялся и исчезал лед, как твердел и вновь приходил в движение океан, как по облачному небу, подобно диску из откованной меди, проносилось солнце, которое мерцало, сверкало и становилось ярким, словно сверхновая, чтобы затем потускнеть, будто мертвый звездный уголек. День, ночь, день, ночь…

В грезах к нему приходили люди и сидели рядом с ним в таинственном сумраке пещеры. Они разговаривали. Горел костер. Он чуял дым копаловой смолы. Самих людей он не видел, но зато различал их тени, которые на стены пещеры отбрасывал плюющийся огонь. Они были нечеловеческими. У теней были головы зверей, а иногда даже оленьи или козьи рога. Человеческие очертания с псиными мордами садились и сопели. Ветвистые рога кивали, пока другие говорили. Некоторые тени были согбенны тяжелыми горбами из запасенного на зиму жира. Спустя некоторое время вышнеземец уже не мог сказать, видит ли он тени на стене пещеры или просто древние наскальные рисунки, жирные линии охрой и углем, которым капризный огонь придавал иллюзию движения.

Он пытался прислушиваться к бормотанию людей, но ему никак не удавалось сконцентрироваться. Казалось, стоит вслушаться, и река слов откроет секреты мироздания, и он узнает все истории, от первой до последней.

Иногда грезы уносили вышнеземца за пределы пещеры. Они приводили его на какую-то высокую точку, где на бархатном своде у него над головой виднелись лишь звезды, а внизу были залитые солнцем земли, гобелен из сшитых вместе мирков, которые постоянно перекраивались, подобно мозаике великой игры. И на этой мозаике для него разыгрывалась грандиозная история. Нации и империи, убеждения и расы, взлеты и падения, объединения и сражения, заключение альянсов, объявление войн. Он был свидетелем единений, истреблений, реформаций, аннексий, вторжений, экспансий и просвещений. Он видел все это со своего шаткого трона на такой высоте, что иногда ему приходилось что есть мочи держаться за его золотые подлокотники из-за боязни упасть.

Временами грезы уносили его вглубь себя, в его же плоть и кровь. Там, на микроскопическом уровне, он наблюдал за вселенной своего тела, пока оно разбиралось на атомы, и покуда вышнеземец не увидел свою сущность до мельчайшей генетической спирали, подобно солнечному свету, который сквозь тонкие линзы рассеяли и расщепили на составные цвета. Он чувствовал себя разобранным, как старые часы: ходовые части отделили друг от друга, а каждую его деталь отремонтировали. Он чувствовал себя подопытным зверем, у которого из распоротого живота один за другим вынимают органы, подобно деталям карманных часов; он казался насаженным на булавку насекомым, которое расчленяют на предметном стекле, дабы узнать, что заставляет его двигаться.

Когда же грезы возвращали его обратно в пещеру, где у костра сидели и бормотали териантропныетени, он часто чувствовал себя так, словно его собрали воедино уже в совершенно ином порядке. Если представить вышнеземца старыми часами, то тогда его открытые ходовые части перенастроили, некоторые детали почистили, модифицировали или заменили, ходовую пружину, спуск, часовой механизм, баланс, и все эти крошечные рычаги и оси собрали в новой затейливой последовательности, а после завинтили крышку, чтобы никто не узнал, что именно в нем изменили.

И когда вышнеземец вновь оказывался в пещере, то думал лишь о ней. Теплая, безопасная, скрытая глубоко в черной скале, вдали от шторма. Но забрали ли его сюда, чтобы защитить? Или его будут держать здесь лишь до тех пор, пока люди-звери у костра не проголодаются?

В наиболее странных и редких грезах он оказывался в самой глубокой и холодной части пещеры, где к нему обращался голос.

В том месте мрак освещался морозным синим сиянием. Воздух был стерильным, словно скала в сухих полярных горах, где не хватало воды, которая могла стать льдом. Он был очень далеко от ласкового тепла костра в пещере, вдали от бормочущих голосов и аромата дымящихся смол. Тут вышнеземец чувствовал, как конечности наливаются свинцом, как будто он проглотил лед, словно по венам бежит холодный жидкий металл, тянущий его вниз. Даже его мысли становятся медленными и вязкими.

Он боролся с холодной медлительностью, опасаясь, что та утянет его сначала в сон без сновидений, а после и в смерть. Но все, что у него получалось в конечном итоге — слабая дрожь отяжелевших конечностей.

— Лежи смирно!

Это было первое, что произнес голос. Он был настолько внезапным и резким, что вышнеземец замер.

— Лежи смирно! — повторил голос. Он был глубоким и пустым, шепотом, в котором, однако, чувствовалась мощь грома. Голос едва ли принадлежал человеку. Он звучал блеющими и жужжащими нотами старого сигнального рога. Каждая гласная и согласная произносились с одинаковым низким, раскатистым звуком, очищенным и интонационно приведенным в порядок.

— Лежи смирно. Прекрати дергаться и вертеться.

— Где я? — спросил вышнеземец.

— Во тьме, — ответил голос. Он затих вдали, словно рев бараньего рога с одинокого утеса.

— Не понимаю, — произнес вышнеземец.

Ответом ему стала тишина. Затем голос возник прямо за правым ухом вышнеземца, словно говоривший обошел его.

— Ты не должен понимать тьму. Вся суть тьмы как раз в том, что ее не нужно понимать. Это просто тьма. Вот и все.

— Но что я здесь делаю? — спросил он.

Когда голос ответил, он, казалось, находился уже дальше. Голос пришел рокотом откуда-то спереди от него, подобно стенающему среди пустых пещер ветру.

— Ты просто здесь находишься. Ты здесь для того, чтобы смотреть сны. Поэтому спи. Сны помогут скоротать время. Спи. Прекрати дергаться и вертеться. Ты мне мешаешь.

Вышнеземец заколебался. Ему не понравился намек на угрозу в голосе.

— Мне здесь не нравится, — наконец отважился сказать он.

— Никому из нас здесь не нравится, — взорвался голос в левом ухе вышнеземца. Он непроизвольно взвизгнул от ужаса. Голос был не только громким, близким и озлобленным, в его раскатах слышался еще и рык леопарда.

— Никому из нас здесь не нравится, — уже спокойнее повторил голос, кружа вокруг него во тьме. — Никто из нас не выбирал остаться здесь. Мы скучаем по свету. Мы пересмотрели все сны, которые они нам давали, уже сотню, даже тысячу раз. Мы знаем их наизусть. Мы не выбирали тьму.

Долгая пауза.

— Тьма выбрала нас.

— Кто ты? — спросил вышнеземец.

— Меня звали Кормеком, — ответил голос. — Кормеком Додом.

— Сколько ты уже здесь, Кормек Дод?

Пауза, затем урчание.

— Я не помню.

— А сколько здесь уже я?

— Я даже не знаю, кто ты такой, — произнес голос. — Просто лежи смирно, закрой пасть и не тревожь меня.

Когда вышнеземец проснулся, он все еще лежал на металлических носилках, к которым его привязал Медведь.

Сами носилки висели в воздухе и слегка раскачивались. Вышнеземец сфокусировал зрение и посмотрел вверх, вдоль цепей, которые крепились к четырем концам его носилок. Все они сходились в центральном кольце, где после превращались в одну толстую цепь. Главная цепь, темная и покрытая жиром, терялась в гнетущих сумерках огромного свода. Само место походило на огромную пещеру, но не на ту пещеру из грез, где у костра бормотали люди-звери, и не на глубокую холодную пещеру с синим сиянием.

Все скрывалось в тенях, сумраке с зеленоватым отливом. Судя по тому, что ему удалось различить в полумраке, пещера была обширной, словно неф собора или ангар бороздящего космос корабля. Да и на самом деле это была вовсе не пещера, так как углы и скосы здесь были слишком ровными и на равных промежутках.

Вышнеземец не мог повернуть голову или пошевелить конечностями, но с облегчением отметил, что боль исчезла. Не осталось даже притупленной боли от дискомфорта в теле или раздробленных костях ног.

Но облегчение едва ли не сразу переросло в тревогу — ведь он сейчас был в заключении, связан и даже не мог повернуть голову, чтобы оглянуться. Он не видел ничего, кроме черного свода вверху. Тупая сонная тяжесть на сердце заставляла вышнеземца чувствовать себя вялым и медлительным, словно он принял транквилизатор или таблетки от бессонницы. Он моргнул, чтобы унять жжение в глазах, и больше всего ему сейчас хотелось, чтобы носилки прекратили раскачиваться.

Под углом к поддерживающей его центральной цепи из мрака бежал еще один подрагивающий кусок толстой цепи, и, судя по ритмичной встряске, его вытягивали к своду собора. На некоем невидимом блоке у него над головой мерно звякали звенья цепи.

Подъем прекратился. Носилки качнулись, а затем с такой силой ушли влево, что начали вращаться. Затем цепь вновь неравномерно задергалась, и носилки начали опускаться. Натянутые с четырех концов носилок цепи дрожали при каждой встряске. Вышнеземец запаниковал. Он натянул связывающие его ремни. Те не поддавались, а ему не хотелось, чтобы раны растянулись, или того хуже, открылись.

За несколько рывков он опустился ниже, на некоего рода посадочное место или платформу. По обе стороны носилок засуетились люди и взялись за их края.

Вышнеземец взглянул в их лица, и тревога переросла в страх.

Они были одеты в робы из обычной отвратительной материи поверх плотно прилегающих к телу одеяний из вычурно отделанной коричневой кожи. Каждый такой наряд был сшит из отдельных лоскутов, некоторые из которых имели определенную форму, а другие украшены кольцами, вышивкой узлами или полосками меха так, что в совокупности они напоминали анатомическую диаграмму человеческой мускулатуры: стенки мышц вокруг ребер, сухожилия на руках и у горла.

Лица их представляли собою человеческие черепа, маски из кости. От обесцвеченных бровей поднимались затупленные рожки. У кого-то посреди лба красовались ветвистые оленьи рога. Сквозь прорези в масках на вышнеземца смотрели нечеловеческие глаза. То были золотые глаза с черными точечками зрачков, как у волков. Они будто лучились внутренним светом.

Уйдите от меня! Закричал вышнеземец, но слова застряли в горле, словно он молчал столетиями. Он закашлялся, и начал паниковать. Столпившиеся вокруг него костяные лица закривлялись в ответ. Они смеялись с глупыми ухмылками черепов, идиотскими ухмылками мертвых лиц, но глаза сквозь глазницы и щели масок выдавали лживость этих ужимок. Желтые глаза светились хищническим, устрашающим разумом, в них читалось желание причинить боль.

— Уйдите от меня! — закричал он, собравшись, наконец, с силами, сумев вытянуть из своего иссушенного горла дряхлый проржавевший голос. — Отойдите!

Черепа подступили ближе. К его рту потянулись руки, обтянутые в перчатки из коричневой кожи. На некоторых из них было лишь по два или три пальца. На иных красовались лишь прибылые пальцы.

Вышнеземец начал ворочаться и извиваться в порожденной паникой безумной попытке высвободиться из пут. Его больше не заботило, рвал ли он при этом швы или не открылись ли недавно зажившие раны, или же вновь ломал сросшиеся кости.

Что-то сломалось. Он услышал треск, и ему почудилось, что это было его ребро или сухожилие. Вышнеземец приготовился к вспышке ослепительной боли.

Это оказался матерчатый наручник на его правой руке. Он начисто оторвал его от металлической уключины, которая крепилась к носилкам.

Вышнеземец замахнулся освободившейся рукой и почувствовал, как костяшки пальцев врезались в острые углы черепа-маски. Существо издало гортанный лай боли. Вышнеземец с воплем ударил еще раз, затем вцепился в затянутую вокруг шеи пряжку и рывком расстегнул ее. Освободив горло, он поднял тело с твердого ложа носилок и сорвал с головы фиксирующий ремень. Приподнялся и принялся отвязывать ремень, который удерживал его левую кисть. На его правой руке все еще болтался ремень, от которого к стальной уключине все еще тянулись растянутые нити.

Черепа бросились к нему, пытаясь схватить и уложить обратно. Носилки, которые теперь никто не держал, бешено завращались. Вышнеземец оттолкнул существ. Его ноги все еще были связаны. Он бился и извивался, бранясь на низком готике, турецком, хорватском и сиблемическом. Они нечленораздельно что-то кричали ему в ответ, стараясь прижать к носилкам и привязать обратно.

Вышнеземцу удалось высвободить правую ногу. Вышнеземец согнул ее в колене, а затем ударил изо всех сил. Он попал одному из черепов прямо в грудь, и довольно отметил, что тот упал на двух других своих облаченных в робы сообщников.

Затем он освободил и левую ногу. Из-за резко сместившегося веса носилки покачнулись, и вышнеземец свалился на десяток черепов, которые пытались удержать его на месте. Он принялся дико размахивать кулаками. Вышнеземца никогда не учили драться, да ему никогда и не приходилось, но когда власть над телом взяли ужас и первобытный инстинкт выживания, оказалось, что в этом нет никакой большой тайны. Ты наносишь удары кулаками. Если они с чем-то соприкоснулись, ты наносишь чему-то вред. Оно отлетает назад, рычит от боли и злобно лает. Если тебе повезет, оно падает. Вышнеземец колотил кулаками как сумасшедший. Он лягался. Ему удалось заставить их отступить. Одного он пнул так сильно, что тот рухнул на землю и разбил маску-череп о гладкий гранит платформы.

Вышнеземец поднялся во весь рост. Черепа окружали его, но стали действовать осторожней. На некоторых даже красовались синяки от его тяжелых ударов. Он принялся рычать, топать ногами и размахивать кулаками, словно пытаясь вспугнуть стаю птиц. Черепа еще немного отступили.

Вышнеземец оглянулся по сторонам.

Он стоял на квадратной платформе с заостренными углами из темного гранита, площадке, которая была вырезана прямо в скале. Позади него раскачивались на цепях носилки. Слева располагался ряд продолговатых блоков, вековечных саркофагов, в которые можно было бы опустить носилки. У него над головой висело еще четыре или пять цепных блоков самых разнообразных форм и размеров.

С правой стороны платформа выступала над обрывом, который уходил во тьму, откуда несло минералами из самого центра мира. Ущелье было прямоугольной в поперечном сечении шахтой, которая, как и платформа, была высечена в скале. Шахта вела во мглу продолговатыми клиновыми врубами, подобно слоям пирога или кубическим уровням монолитного карьера. Она выглядела так, словно ее высекли ударами гигантской стамески.

Зал сверкал величием, его циклопические стены были вырезаны в самой скале, слишком аккуратные и гладкие, чтобы принадлежать естественной пещере, но в то же время слишком шероховатые и несовершенные, чтобы можно было предположить, что их создали в один и тот же период. Каменщики и горные инженеры, должно быть, разрабатывали эту пещеру на протяжении десятилетий или даже веков, каждый раз изымая по одному или два яруса продолговатых блоков, постепенно увеличивая свободное пространство в вертикальной плоскости и оставляя в гигантских стенах на местах уровней искусственные линии разделения и расслоения. Каждый этап, наверное, представлял собою монструозную задачу хотя бы из-за одного веса скалы. Угловатые срезы свидетельствовали о том, какими тяжелыми и громоздкими должны были быть вынутые каменные блоки. В сердце горы выдолбили кубическую массу целой скалы.

Платформу и вершину шахты освещал морозный зеленый сумрак. Горизонтально располосованные и расслоенные стены пересекали водяные потеки, оставляя за собою следы из изумрудных минералов и пятен водорослей. Вышнеземец даже не видел свода, который терялся высоко во мраке пещеры.

Окруженный черепами, он сделал шаг назад. Каждый звук, который они издавали, огромный зал превращал в глубокий колокольный звон. Вышнеземец старался двигаться так, чтобы между ним и черепами всегда находились саркофаги. Существа же кружили среди могил, пытаясь окружить его. Вышнеземец заметил, что хотя саркофаги и выглядели цельными, в их боках были вмонтированы металлические панели. На панелях виднелись выпускные клапаны, индикаторные огоньки и выглядевшие терранскими кнопки управления. Из панелей, подобно желобам, вились металлические кабели, которые исчезали в прорезях в платформе. В этом первобытно обустроенном зале была техника, много техники, но в большинстве своем она была скрыта от посторонних глаз.

Черепа попытались взять его с наскока. Вышнеземец бросился назад к раскачивающимся носилкам. Он ухватился за металлический корпус и толкнул их в сторону черепов. Они отскочили в стороны, и вышнеземец толкнули ложе вновь, чтобы черепа не вздумали подойти ближе. Он заметил на носилках разорванные ремни. Вышнеземец думал, что просто вырвал их из креплений, как тот ремень, который до сих пор болтался у него на запястье. Но оба ремня для ног и левой руки были разорваны. Вощеное полотно и кожаные стяжки были порваны вдоль линии сшива. Вышнеземец в буквальном смысле вырвался из оков.

Мысль встревожила его. Он ведь был болен и ранен, не так ли? Но вышнеземец не чувствовал себя больным и раненым. Он оглядел себя. Он был здоров. Бос. Ноги розовые и чистые. С правого запястья свисает ремень. На нем был надет темно-синий нательник с армированными вставками на коленях и локтях, как у поддоспешника некой пустотной брони. Он плотно облегал тело и был как раз впору. Под ним красовалась примечательно худощавая и крепкая фигура с выступающими рельефными мышцами. Она не походила на потрепанное и повидавшее виды восьмидесятитрехлетнее тело, которое он видел, когда последний раз смотрелся в зеркало. Ни боли в бедрах, ни зарождающегося брюшка от выпитого за многие годы амасека.

И нет аугметического имплантата, который он получил в Осетии.

— Какого черта? — выдохнул вышнеземец.

Почувствовав его внезапное замешательство, черепа вновь бросились на него.

Он изо всех сил метнул в них носилки. Одному металлическая кромка угодила прямо в грудь, и череп едва не рухнул на пол. Вышнеземец лишь заметил, как по платформе покатилась треснувшая маска в форме собачьего черепа с разорванной лямкой. Другой череп ухватился за противоположный конец носилок и попытался выхватить их у него из рук. С отчаянным криком, который разнесся по огромному залу, вышнеземец вырвал носилки. Череп попытался удержать их, и на мгновение его ноги даже оторвались от земли.

Вышнеземец опять запустил носилки. Они завращались подобно брошенному мячу. По пути они сбили одного черепа и врезались во второго с такой силой, что тот полетел с платформы в пропасть.

Ему удалось ухватиться за край. Пальцы черепа дико скребли гранитную поверхность, но под весом своего тела он неуклонно соскальзывал. Остальные черепа бросились ему на помощь и успели ухватить его за руки и рукава.

Пока они вытягивали товарища, вышнеземец бросился наутек.

Он пулей вылетел из зала, и его босые ноги зашлепали по холодному каменному полу. Вышнеземец пронесся под широким косяком и оказался в коридоре, достаточно большом, чтобы по нему смог пролететь грузоперевозчик. Вездесущий зеленый сумрак освещало лишь смутное сияние. От вышнеземца во все стороны бежали тени.

Огромный выход и лежавший за ним вырезанный в скальной толще туннель имели несколько более завершенный вид, нежели гигантский зал, который остался позади. Скальные стены были выровнены и отполированы до матового блеска, словно лед из темной воды посреди суровой зимы. Каменный пол. Свод, а также края пола в местах, где они сходились со стенами вдоль пересекающихся арок, ребер и стенных панелей, были крыты балками и арматурой пергаментного цвета, которые походили на лакированное белое дерево. Большинство украшений были массивными, толстыми, как ствол дерева, и с острыми краями, хотя некоторые из них зодчие искусно выгнули в форме арок или закруглили, как ребра.

Мрачное место вызвало в голове вышнеземца внезапные и резкие воспоминания. Коридоры напомнили ему о ларцах с иконами, которые он однажды обнаружил в бункерах под нанотичным эпицентром ядерного взрыва за Зинцирли, в Федеративном Ислахие. Они напомнили ему гадуаренские ракис гравировками молниевого камняи коробку драгоценного набора для игры в регицид ректора Уве. Они напомнили ему прекрасные медали Даумарл на шелковой подкладке. Они напомнили ему осетинские молитвенные коробочки из серого сланца в изысканных футлярах из слоновой кости. Да, именно так. Золотые листы в деревянных рамах, закрепленные костяными винтами, такие древние, такие бесценные. Белые столбы и колонны, довершавшие интерьер, выглядели так, словно их выточили из кости. В них безошибочно угадывался золотистый отблеск, некое тепло. Вышнеземцу казалось, будто он находился внутри инкустрированой слоновой костью коробочки из осетинского сланца, словно он был древним сокровищем, куском сгнившего ногтя или прядью волос святого, расслаивающимся пергаментом или драгоценностью.

Он продолжал бежать, прислушиваясь, не гонится ли за ним кто-либо. Единственными звуками были шлепки его ступней и далекие стоны ветра в пустых коридорах. Из-за сквозняка он чувствовал себя словно в каком-то высоком замке, где забыли закрыть ставни, позволив ветру бродить по необжитым палатам.

Вышнеземец замер. Повернувшись влево, он ощутил на лице слабое дыхание сквозняка.

А затем он услышал тикающий звук. Клацанье. Вышнеземец не мог понять, откуда он доносился. Он тикал как часы, но быстрее, словно учащенное сердцебиение.

Чуть погодя он понял, что это был за звук.

Неподалеку по каменному полу туннеля мягкой поступью кралось что-то четвероногое, оно двигалось с определенной целью, но не бежало. У него были когти, но не вытяжные кошачьи коготки, а выступающие острые когти пса, и их обладатель цокал ими с каждым шагом по полу.

За ним шли. На него охотились.

Он вновь перешел на бег. Под красивой, с пазухами сводов, аркой из белого дерева туннель расширился, и впереди показался огромный лестничный пролет. Квадратные и ровные ступени были высечены во все той же скале. После первых десяти, когда пролет повернул в сторону, ступени превратились в винтовую лестницу. Высота ступеней была в два или три раза больше обычных пропорций. То была гигантская лестница.

Он услышал цокот приближающихся шагов и начал взбираться по ступеням. Глянцевитый зеленый сумрак отбрасывал странные тени. Тень вышнеземца боязливо мелькала сбоку, пятная стену, подобно териантропным теням в пещере из грез. Форма его головы на изгибающейся стене напомнила ему собачью, поэтому вышнеземцу даже пришлось на мгновение остановиться и потрогать лицо, чтобы убедиться, что он не проснулся с рылом или мордой.

Его пальцы нашли лишь гладкую человеческую плоть со следами усов и бороды.

А затем он понял, что видит лишь одним глазом.

Последним его воспоминанием было то, как Медведь вынул ему правый глаз. Хотя боль и была тупой, но ее оказалось достаточно, чтобы вышнеземец лишился сознания.

Но сейчас он видел именно правым глазом. Правым глазом он видел морозные зеленые сумерки. Левый же регистрировал только тьму.

Цоканье приближалось, оно стало громче, уже где-то у начала пролета. Вышнеземец побежал. Бросив взгляд вниз, он увидел, как двигались и вырастали тени позади него. Тени, отбрасываемые краями ступеней, походили на лучистую векторную диаграмму, равные секции огромной морской ракушки, части сложной медной астролябииили часы.

Цок, цок, цок — каждая секунда, шаг, ступень, поворот, деление.

Внизу возникла новая тень. Она выросла на внешней стене гигантской лестницы — ее отбрасывало что-то, что пока оставалось за поворотом и вне поля зрения вышнеземца.

Это был пес. Его голова была опущена, а уши — приподняты и настороже. Спина, покрытая густой черной шерстью, выгнулась дугой. Лапы ступали с гипнотической точностью и грацией. Цоканье замедлилось.

— Я тебя не боюсь! — закричал вышнеземец. — На Фенрисе нет волков!

Ответом ему послужило глубокое утробное рычание, которое на некоем инфразвуковом уровне вызывало страх. Вышнеземец обернулся и бросился наутек, но оступился и тяжело повалился на пол. Его схватили крепкие лапы. Он заорал, представив себе, как на спине сейчас сомкнутся мощные челюсти.

Его перевернули на спину. Над ним стоял великан, но то был человек, а не волк.

Он не видел ничего, кроме лица. Его закрывала плотная маска из лакированной кожи, частично человеческая, частично — демона-волка, созданная с той же искусностью, что и нательники черепов. Связанные или сшитые вместе кожаные лоскуты окружали глазницы и формировали тяжелые веки. Они покрывали щеки и подбородок, подобно сухожилиям. Они скрывали горло, и переплетались в форме длинных усов и торчащей бороды. Видневшиеся сквозь прорези маски глаза имели цвет канители59с черными зрачками-бусинками.

Во рту сверкали клыки.

— Что ты здесь делаешь? — пророкотал великан. Он согнулся над вышнеземцем и принюхался. — Тебе не положено здесь находиться. Почему ты здесь?

— Я не понимаю! — испуганно пролепетал вышнеземец.

— Как тебя зовут? — спросил великан.

К счастью, у вышнеземца еще осталась крупица разума.

— Ахмад ибн Русте, — ответил он.

Великан схватил его за плечо и протащил оставшиеся ступени. Вышнеземец волочился сзади, то и дело поскальзываясь и молотя ногами, словно ребенок, которого тащит взрослый. На плечо великана была наброшена шкура с густым черным мехом, а огромное мускулистое тело облачено в кожаный нательник. В телосложении и размерах тела великана безошибочно угадывалась его природа.

— Ты астартес… — осмелился сказать вышнеземец, волочась и подскакивая из-за крепкой хватки.

— Что?

— Астартес. Я сказал, что ты…

— Конечно, я — астартес! — пророкотал великан.

— У тебя есть имя?

— Конечно, у меня есть имя!

— К-какое?

— «Заткнись или я перережу твою чертову глотку!» Сойдет? Так нормально?

Они добрались до лестничной клетки, а затем вошли в массивный зал с низким сводом. Вышнеземец ощутил тепло огня. Необъяснимым образом его доселе мертвый левый глаз вновь начал видеть. Впереди вышнеземец заметил тусклый огненный отсвет. Его было достаточно, чтобы различить во мраке очертания вещей, которые правый глаз видел в резком, зеленом и холодном контрасте.

Великан протащил его через каменную арку.

Палата была округлой, около тридцати метров в диаметре. Пол представлял собою огромный диск, выложенный практически бесшовными участками отполированной кости и мореного дерева. В зале располагалось три плинта, каждый являл собой широкий округлый пьедестал из серого камня около пяти метров в диаметре и в метр высотой. Плинты были просто вырезаны из скалы и бережно отполированы. В центре каждого из них находилась чаша для костра, в которой потрескивало яркое пламя, заливая багрянцем сам воздух. Над кострами с низкой куполообразного потолка свисали конические железные колпаки для отвода дыма.

Правым глазом он видел палату как освещенное спектральным зеленым светом место. Огонь от яркости пылал белым. Для левого же это была темно-красная пещера, залитая колеблющимся золотистым свечением от костров. Костяной пол и отшлифованный белый камень отражали свет костров. Напротив входа в зал, там, где низкая стена встречалась со скошенным краем куполообразного свода, находились неглубокие горизонтальные оконные прорези, более походившие на бойницы огневой позиции. Глубина угловых ниш вокруг прорезей свидетельствовала о необычайной толщине стен.

На гладкой верхушке самого дальнего плинта сидело четыре человека. Они были такими же великанами в мехах и кожаных одеяниях, как тот, который сейчас сжимал его руку.

Люди расслаблено пили из серебряных чаш и играли костяными фишками на деревянных досках, которые лежали на плинте между ними. Выглядело так, словно один из них, тот, который, скрестив ноги, сидел ближе всего к чаше для костра, играл против остальных на трех досках сразу.

Они оторвались от своего занятия, и оказалось, что лица четырех демонов также были скрыты за плотными кожаными масками, сквозь прорези которых на него взглянуло четыре пары желтых глаз, отражавших свет подобно зеркалам. Эта вспышка ярко полыхнула в правом глазу вышнеземца.

— Что ты нашел в этот раз, Трунк? — спросил один из них.

— Я нашел Ахмада ибн Русте на ступенях ордена — вот так-то, — ответил державший его великан.

Два человека у костра фыркнули, а один постучал пальцем по виску.

— А кто такой этот Ахмад ибн Русте? — опять спросил первый. Шкура, которую он носил, была красновато-коричневого цвета, а из задней части маски ниспадали длинные заплетенные волосы, жесткие от воска и лака, завитые буквой «S», подобно атакующей змее.

— Ты разве не помнишь? — сказал великан. — Разве не помнишь, Вар?

Великан отпустил руку вышнеземца и пригнул того к костяному полу, пока он не упал на колени. Пол оказался теплым на ощупь, словно хорошо отполированная слоновая кость.

— Я помню, как ты вчера нес какой-то бред, Трунк, — ответил Вар со змеиной гривой. — И позавчера, и за день до этого. Для меня это все уже слилось в один нескончаемый поток глупостей.

— Да? Тогда укуси мою волосатую задницу.

Люди на плинте расхохотались, кроме того, который сидел, скрестив ноги.

— Я помню, — произнес он. Его голос походил на скрежет, с которым добрую сталь проводят по смазанному точильному камню. Остальные мигом умолкли.

— Правда? — спросил Трунк.

Тот, который сидел, скрестив ноги, кивнул. Его маска была самой вычурной. На ее щеках и лбу красовались переплетающиеся фигурки и спиральные тесемки. Широкие плечи человека покрывали две шкуры, одна угольно-черная, другая белая.

— Да. И ты тоже вспомнил бы, Варангр, задумайся об этом хотя бы на одну чертову минуту.

— Действительно? — неуверенно спросил Вар со змеиной гривой.

— Да, действительно. Это был Гедрат. Старый ярл Тра. Теперь вспомнил?

Вар кивнул. Грива сплетенных волос метнулась вверх-вниз, подобно ручке помпы.

— О да, Скарси, вспомнил. Вспомнил!

— Хорошо, — сказал человек с черной и белой шкурами и шутливо влепил Вару оплеуху с такой силой, с которой молотком забивают заборный столб.

— Я понял свое упущение, и приложу все усилия, чтобы исправить его, — пробормотал Вар.

Человек в черной и белой шкурах встал во весь рост и скользнул к краю плинта.

— Что будем с ним делать, Скарси? — спросил Трунк.

— Что ж, — сказал человек, — думаю, мы можем его съесть.

Он взглянул на вышнеземца, который все еще стоял на коленях.

— Это была шутка, — добавил он.

— Не думаю, что ему смешно, Скарси, — сказал один из людей.

Человек в черной и белой шкурах указал пальцем на Трунка.

— Спустишься вниз и узнаешь, почему он проснулся.

— Да, Скарси, — кивнул Трунк.

Скарси перевел палец на Варангра.

— Вар? Отыщи годи. Приведи его сюда. Он должен знать, что делать.

Вар вновь кивнул змеиной гривой.

Скарси указал на остальных двух.

— Вы двое, идите и… просто идите. Закончим круг-игру позже.

Оба воина сошли с плинта и последовали за Варом и Трунком к выходу.

— Только потому, что ты проигрывал, Скарси, — рассмеялся один из них, проходя около него.

— Ты выглядел бы очень забавно с доской для хнефатафлав заднице, — ответил Скарси.

Мужчины вновь расхохотались.

Как только все четверо прошли под арочным выходом и скрылись из виду, Скарси уселся лицом к вышнеземцу и поставил локти на колени. Он наклонил огромную, скрытую маской голову, разглядывая стоявшего на коленях человека.

— Значит, ты ибн Русте, да?

Вышнеземец не ответил.

— Ты можешь говорить? — спросил Скарси, — или все дело в моих словах?

Он постучал по губам облегающей кожаной маски.

— Слова? Да? Тебе нужен переводчик? Переводчик?

Вышнеземец потянулся к груди и лишь потом вспомнил, что его старая одежда куда-то исчезла.

— Я потерял устройство-переводчик, — ответил он. — Не знаю, куда он подевался. Но я понимаю тебя. Не уверен, как именно. На каком ты говоришь?

Скарси пожал плечами.

— Слова?

— Какой язык?

— Ем, мы зовем его ювик. Жаргон для очага. Если я буду говорить на низком готике, так будет лучше?

— Ты только что перешел с одного языка на другой? — спросил вышнеземец.

— С ювика на низкий? Да.

Немного заинтригованный вышнеземец покачал головой.

— Я услышал своего рода изменение акцента, — сказал он, — но слова остались теми же. Они все время одинаково понятны.

— А ты знаешь, что сейчас говоришь со мной на ювике? — сказал Скарси.

Вышнеземец заколебался. Он тяжело сглотнул.

— Еще вчера я не говорил на ювике, — признался он.

— Вот что может сделать хороший сон, — ответил Скарси. Он поднялся.

— Садись рядом, — он указал на плинт, где до того играли четверо астартес. Вышнеземец встал и последовал на указанное место.

— Вы — Космические Волки, не так ли?

Скарси очень удивился.

— О, а это уже не ювик. Космические Волки? Ха, ха. Мы не пользуемся этим термином.

— А что вы используете?

— Влка Фенрика, если официально. В ином случае, просто Стая.

Он указал вышнеземцу сесть на плинт, отодвинув с его пути деревянную игральную доску. В чаше для огня трещал и плевался костер, и вышнеземец почувствовал на левой части лица сильный жар.

— Ты Скарси? — спросил он. — Тебя так зовут?

Скарси кивнул, отхлебнув темной жидкости из серебряной чаши.

— Это так. Амлоди Скарссен Скарссенссон, ярл Фиф.

— Ты нечто вроде лорда?

— Да. Нечто вроде, — казалось, Скарси улыбнулся под маской.

— А что тогда означает ярл Фиф? На каком это языке?

Скарси взял с игровой доски одну из фишек и принялся безучастно вертеть ее в руках.

— Это вурген.

— Вурген?

— Ты очень много спрашиваешь.

— Да, — сказал вышнеземец. — Так и есть. Именно поэтому я здесь.

Скарси кивнул и положил фишку обратно на доску.

— Именно поэтому ты здесь, да? Задавать вопросы? Я могу придумать тебе множество других занятий.

Он бросил взгляд на вышнеземца.

— А «здесь», это где, Ахмад ибн Русте?

— Фенрис, крепость шестого легиона астартес — прости — Космических Волков. Крепость известна как «Клык». Все верно?

— Да. За исключением того, что только идиот будет называть ее Клыком.

— А как ее будет называть не идиот? — спросил вышнеземец.

— Этт, — ответил Скарси.

— Этт? Просто Этт?

— Да.

— Буквально «дом клана» или «очаг»? Или… «логово»?

— Да, да, да.

— Я раздражаю тебя своими расспросами, Амлоди Скарссен Скарссенссон?

— Так и есть, — буркнул Скарси.

Вышнеземец кивнул.

— Полезно знать.

— Почему? — спросил Скарси.

— Потому что, если я собираюсь здесь остаться, мне придется задавать вопросы. И мне будет лучше знать, сколько я смогу их задать за один раз. Я не хочу выводить из себя Влка Фенрика до такой степени, что они решат съесть меня.

Скарси пожал плечами и вновь скрестил ноги.

— Никто не съест тебя за это, — сказал он.

— Знаю. Я пошутил, — произнес вышнеземец.

— А я — нет, — ответил Скарси. — Ты под защитой Огвая, поэтому лишь он вправе решать, кому тебя съесть.

Вышнеземец замер. Жар огня на лице и шее разом стал до неприятности интенсивным. Он сглотнул.

— Влка Фенрика… значит, они способны на каннибализм?

— Мы способны на все, — ответил Скарси. — В этом вся наша суть.

Вышнеземец соскользнул с плинта и поднялся. Он не был уверен, хотелось ли ему оказаться подальше от лорда астартес или же от неприятного тепла. Ему просто захотелось отойти и немного походить.

— Значит, кто… кто такой этот Огвай, который обладает властью над моей жизнью?

Скарси сделал еще глоток из чаши.

— Огвай Огвай Хельмшрот, ярл Тра.

— А раньше ты говорил, что ярла Тра зовут Гедрат.

— Был такой, — поправил его Скарси. — Гедрат сейчас спит на красном снегу, поэтому Ог теперь ярл. Но Ог должен чтить любое решение Гедрата. Вроде того, чтобы привести тебя сюда под свою защиту.

Вышнеземец двинулся вокруг зала, скрестив руки на груди.

— Ярл, значит. Мы установили, что это лорд. А «Тра» и «Фиф»? Это числа?

— Угу, — кивнул Скарси. — Три и пять. Онн, тва, тра, фор, фиф, секс, сепп, фор-тва, тра-тра, декк.

— Значит, ты — лорд пятой, а Огвай этот — лорд третьей? Пять и три… чего? Банды? Подразделения? Полка?

— Роты. Мы зовем их ротами.

— А это на… вургене?

— Да, на вургене. Ювик это жаргон для очага, вурген — боевой язык.

— Специализированная речь для сражений? Боевой язык?

Скарси просто махнул рукой.

— Зови, как хочешь.

— У вас есть отдельный язык для боя и отдельный — не для боя?

— Фенрис хьолда! Эти вопросы никогда не прекратятся!

— Всегда можно что-то узнать, — ответил вышнеземец. — Всегда можно узнать что-то новое.

— Не верно. Есть такая вещь, как «слишком много».

Последние слова произнес уже другой голос. В палату вошел новый астартес, тихо, словно первый снег. В проходе позади него возник Варангр.

Новоприбывший был таким же, как и все из его рода, одет в сшитый из лоскутов кожаный костюм, как все, кого вышнеземец встречал до этого времени. Но на нем не было маски.

Его голова была обритой, если не считать навощенной и заплетенной бороды, которая торчала, подобно рогу. На голове красовалась шапка из мягкой кожи, а по его обветренному лицу вился след вытатуированных линий и точек. Как и у всех Влка Фенрика, которых довелось увидеть вышнеземцу, глаза новоприбывшего были золотыми с черными зрачками, а худощавое грубоватое лицо несколько удлиненным вокруг носа и рта, словно намекая на морду. Когда он открыл рот, вышнеземец понял, что именно скрывали удлиненные челюсти. Зубы новоприбывшего напоминали пасть взрослого лесного волка. В особенности клыки, которые были самыми длинными из всех, которые видел вышнеземец.

— Есть такая вещь, как «слишком много», — повторил новоприбывший.

— Именно! — согласился Скарси, поднимаясь. — Слишком много! Именно об этом я и говорил! Объясни ему, годи! А еще лучше, попытайся ответить на его бесконечные вопросы!

— Если смогу, — ответил новоприбывший и взглянул на вышнеземца. — Какой следующий вопрос?

Вышнеземец взглянул в ответ, стараясь не моргать.

— Что означает «слишком много»? — спросил он.

— Даже у знания есть свои пределы. Есть точка, в которой оно становится небезопасным.

— То есть, можно знать слишком много? — опять задал вопрос вышнеземец.

— Я это и сказал.

— Я не согласен.

Новоприбывший слабо улыбнулся.

— Конечно, нет. Я нисколько не удивлен.

— У тебя есть имя? — спросил вышнеземец.

— У всех есть имена. У некоторых даже больше одного. Мое — Охтхере Творец Вюрда. Я — рунический жрец Амлоди Скарссена Скарссенссона. Какой следующий вопрос?

— Кто такой рунический жрец?

— А ты как думаешь?

— Шаман. Тот, кто проводит ритуал.

— Тот, кто потрясает костями. Языческий колдун. Ты едва можешь скрыть нотку превосходства в голосе.

— Нет, я не хотел никого оскорбить, — быстро сказал вышнеземец. Губы жреца изогнулись в неприятной ухмылке.

— Какой следующий вопрос?

Вышнеземец вновь заколебался.

— Как умер Гедрат, ярл Тра?

— Он умер так же, как все, — произнес Скарси, — обагрив под собою снег.

— Наверное, все случилось внезапно. В последнюю пару дней.

Скарси бросил взгляд на рунического жреца.

— Это случилось давно, — сказал жрец.

— Но Гедрат дал мне защиту, а она перешла к Огваю. Огвай, наверное, встал на его место в последнюю неделю. Что? Почему вы на меня так смотрите?

— Ты строишь свои предположения на ложных предпосылках, — произнес Охтхере Творец Вюрда.

— Правда? — спросил вышнеземец.

— Да, — сказал рунический жрец. — Ты здесь уже девятнадцать лет.

 

Они дали ему Награду Даумарл. Он был польщен и ошеломлен, когда ему сообщили об этом решении.

— Я ведь ничего не сделал, — говорил он своим коллегам.

Был составлен целый список достойных кандидатов, но в конце остались лишь Хавсер и некий нейропластик, которому удалось искоренить три штамма наномнемонической чумы, опустошавшей иберо-латинскую Зюд Мерику.

— Он совершил нечто, нечто очень важное, в то время как я не сделал совершенно ничего, — сокрушался Хавсер, узнав об этом.

— Ты разве не хочешь Награду? — спросил Василий. — Слышал, медаль довольно красивая.

Она действительно была очень красивой. Золотая, размером с карманные часы, вмонтированная в витрианский корпус, медаль покоилась в элегантной шкатулке, футерованной переливчатым пурпурным шелком. На благодарственном тексте красовались гололитические гербы Атлантической легислатурыи Гегемона, а также стояли генетические печати трех членов Объединительного Совета. Он начинался словами: «Каспер Ансбах Хавсер, за значительный вклад в описание и завершение Терранского Объединения…»

Вскоре после вручения награды Хавсер понял, что все это сделали с политическими целями, и хотя к подобным вещам он питал стойкое отвращение, в этот раз решил смолчать, ибо сейчас политика служила целям Консерватории.

Награду ему вручили во время званого ужина в Каркоме, на Атлантических платформах, когда Хавсеру шел уже семьдесят пятый год. Ужин специально устроили так, чтобы он совпал с датой проведения Средилантического конклава и таким образом послужил возможностью заодно отметить и тридцатую годовщину Консерватории.

Хавсеру все это казалось ужасным. Он провел вечер, прижимая к груди элегантную крошечную пурпурную коробочку, со слабой улыбкой на лице ожидая завершения, казалось бы, нескончаемых речей. Из множества высокопоставленных чиновников и влиятельных лиц, которые присутствовали на этом ужине в середине лета, наибольшее почтение он испытывал к Гиро Эмантину. К этому времени Эмантин стал префектом-секретарем одного из старших членов Объединительного Совета, и все предрекали, что Гиро займет первое же освободившееся в нем место. Он был старым и, по слухам, прошел уже третье омоложение. Его везде сопровождала удивительно молодая, удивительно красивая и удивительно молчаливая женщина. Хавсер никак не мог взять в толк, была она дочерью Эмантина, вульгарной «статусной» женой или же его медсестрой.

Благодаря своему положению Эмантин сидел сразу по правую руку от Атлантического Канцлера (хотя номинально являясь почетным гостем, Хавсер сидел аж через три кресла слева, между промышленным кибернетиком и председателем одного из орбитальных банковских домов). Когда пришла очередь говорить Эмантину, ему оказалось довольно сложно вспомнить, кем же был Хавсер, так как он принялся с любовью в голосе повествовать об их «продолжительной дружбе» и «тесном сотрудничестве» на протяжении «многих лет после того, как Кас впервые заговорил со мной насчет основания Консервации».

— За все тридцать лет я видел его лишь трижды, — прошептал Хавсер Василию.

— Замолчи и продолжай улыбаться, — прошипел Василий.

— Всего этого сроду не было.

— Помолчи.

— Думаешь, он сейчас под действием каких-то сильных препаратов?

— Ох, Кас! Да замолчи ты! — зашептал Василий на ухо Хавсеру. — Это обычная ситуация. Кроме того, он выставляет Консерваторию в хорошем свете. Ах да, и его помощник сообщил мне, что Эмантин хочет встретиться с тобой чуть позже.

После ужина Василий провел Хавсера до резиденции канцлера на Марианской Вышке.

— Прекрасный город, — заметил Хавсер, пока они прогуливались по террасе. В конце ужина он выпил несколько рюмок амасека для того, чтобы подготовиться к благодарственной речи, после чего пошли тосты — одним словом, сейчас Хавсер был в задумчивом настроении.

Василий терпеливо ждал, пока он не налюбуется видом. С террасы перед ними открывался урбанизированный пейзаж Каркома и его окрестностей. Поверхность метрополии в девять квадратных километров, покрывшая давно мертвый океан, подобно паковому льду, блестела в лучах заходящего солнца. Над городом порхали и кружили стайки воздушных судов, которые походили на серебристых рифовых рыбешек.

— Удивительно, что человек сумел возвести нечто подобное, — сказал Хавсер, — не говоря уже о том, что построить трижды.

— А возможно человеку не стоило столько раз облучать его, не находишь? — произнес Василий.

Хавсер взглянул на своего агента. Василий был ужасно молод, не больше двадцати пяти лет.

— Василий, у тебя нет души, — заявил он.

— О, именно поэтому ты и нанял меня, — ответил Василий. — Я не позволяю сантиментам мешать работе.

— Именно.

— По-моему, сам факт того, что Атлантические платформы дважды уничтожали и отстраивали заново, символизирует всю работу Консерватории. Нет ничего, что нельзя было бы вновь найти и восстановить. Нет ничего невозможного.

Они направились к резиденции. Нелепо украшенные роботы-сервиторы, которых импортировали с самого Марса, обслуживали группку избранных гостей. Канцлер получил эти машины прямиком из Кузницы Мондус Гамма Луки Хрома — демонстративная похвальба своим высоким положением.

Окна резиденции потемнели, ограждая гостей от сияния заходящего солнца. Пара сервиторов в виде жужжащих птиц принесла Хавсеру стакан амасека.

— Пей медленно, — рассудительно посоветовал Василий. — Когда будешь говорить с Эмантином, речь твоя должна быть связной.

— Сомневаюсь, что осилю весь стакан, — сказал Хавсер. Он сделал глоток. Амасек, который подавали у Атлантического канцлера, был настолько хорош и столь экстравагантной выдержанности, что вкусом и запахом уже и не походил на амасек.

Эмантин со своей молчаливой дамой-компаньоном подошли через пару минут. Он оставил своих прежних собеседников, подобно змее, сбросившей кожу — они поняли, когда уделенное им краткое время для встречи с префектом-секретарем подошло к концу.

— Каспер, — поприветствовал его Эмантин.

— Сэр.

— Поздравляю с наградой. Бесценный приз.

— Спасибо. Я… спасибо, сэр. Это мой агент, Исак Василий.

Естественно, Эмантин не обращал ровным счетом никакого внимания на таких людей, как Василий. Хавсеру казалось, что префект-секретарь видел его самого лишь потому, что это было необходимо. Эмантин повел Хавсера в сторону окон.

— Тридцать лет, — сказал он. — Даже не верится, что с тех пор прошло целых тридцать лет.

Хавсер подумал, что префект-секретарь имеет в виду Консерваторию.

— На самом деле около пятидесяти.

— Правда?

— Мы считаем, что Консерватория была основана принятием ее первого устава на конклаве в Лютеции, которому этим летом исполняется тридцать лет, но у нас ушло еще около двадцати лет на то, чтобы все пришло в движение. Минуло более пятидесяти лет с тех пор, как я вышел на связь с вашим кабинетом, чтобы обсудить первые шаги. Это было в Карелии. Карельский улей. Вы тогда возглавляли миссию, и долгое время я сотрудничал с парой ваших помощников. На самом деле, я вел диалог с ними на протяжении нескольких лет, прежде чем встретил вас в первый раз и…

— Пятьдесят лет, да? Подумать только. Карелия, говоришь? Словно другая жизнь.

— Действительно, именно так и кажется, не правда ли? Значит, я работал с вашими помощниками, чтобы привлечь к себе внимание. Уверен, я тогда всем успел надоесть. Одного звали Долинг. Еще помню Баранца. Бакунина.

— Не помню их, — ответил префект-секретарь. Его улыбка стала словно неживой. Хавсер отхлебнул еще немного амасека. Тот был не очень крепким и теплым. Его взгляд упал на руку Эмантина, в которой тот держал хрустальный бокал с каким-то зеленым дижестивом. Рука была идеальной. Чистая, с ровными аккуратными ногтями, надушенная, грациозная. Она была белой и гладкой, пухлой и подвижной. На ней не было ни единого признака старения — ни морщин, ни печеночных пятен, ни выцветших участков кожи. Ногти были отполированными. Это были не корявые, ссохшиеся и испещренные венами когти почти двухсотлетнего старика, а префекту-секретарю Гиро Эмантину было, по меньшей мере, именно столько. Каспер видел руку молодого мужчины. Хавсеру вдруг стало интересно, а не скучал ли юноша за своей рукой? От этой мысли он тихо прыснул со смеху.

Само собой, у префекта-секретаря был доступ к лучшим омолаживающим процедурам терранской науки. Терапия была настолько эффективной, что уже и не походила на омоложение, в отличие от операций, через которые прошел Хавсер в шестьдесят лет. В ходе их ему закачали в плоть коллагены, заполнили морщины и складки дермальными веществами, придали коже «здоровый» оттенок с помощью нанотичных пигментов, прочистили глаза и внутренние органы, изменили форму подбородка и подтянули щеки, пока в конечном итоге он не стал походить на отретушированное гололитическое изображение себя в молодости. Эмантин, наверное, прошел генную терапию и получил скелето-мускулатурные трансплантаты, имплантаты, подкожные ткани, трансфекции, вживления…

А возможно, это была рука юноши. Возможно, лицо секретаря выглядело таким неподвижным потому, что это была не его кожа.

— Вы не помните Долинга и Бакунина? — спросил Хавсер.

— Говоришь, они были помощниками? Это было давным-давно, — ответил Эмантин. — Все они поднялись по карьерной лестнице, заняли высокие должности, пошли на повышение или были переведены. За всеми не уследишь. Это невозможно, когда управляешь восьмидесятитысячным персоналом. Не сомневаюсь, что все они сейчас руководят своими экуменополисами.

Наступила неловкая пауза.

— В любом случае, — нарушил тишину Хавсер, — должен поблагодарить вас за то, что вы одобрили идею Консерватории, будь то тридцать или пятьдесят лет назад.

— Ха, ха, — ответил Эмантин.

— Я ценю это. Все мы ценим.

— Я не могу приписывать себе все заслуги, — сказал Эмантин.

Чертовски верно, не можешь, подумал Хавсер.

— Но у идеи всегда были свои преимущества, — продолжил Эмантин, как будто он все же собирался, в конечном счете, приписать их себе. — Я всегда говорил, что она не лишена достоинств. Да, ее было легко утратить в безумном порыве построить лучший мир. Некоторые называли ее неприоритетной. Затраты — большая часть которых учитывалась бюджетом — на Объединение и консолидацию намного превышали те, в которых нуждалась консервация. И все же мы взялись за нее. И что мы имеем в итоге — тридцать тысяч сотрудников по всему миру?

— Несколько больше. Около четверти миллиона, учитывая внештатных рабочих и археологов, а также сотрудников за пределами планеты.

— Грандиозно, — произнес Эмантин. Хавсер безотрывно смотрел на его руку. — Теперь же, естественно, проводится обновление устава, чему, собственно, никто и не противится. Все понимают важность Консерватории.

— Не все, если честно, — признался Хавсер.

— Я имел в виду всех значительных людей, Каспер. Знаешь ли ты, что сам Сигиллайт очень интересуется деятельностью Консерватории?

— Я слышал об этом, — ответил Хавсер.

— Очень интересуется, — повторил Эмантин. — При каждой встрече он спрашивает меня насчет последних записей и докладов. Ты знаком с ним?

— С Сигиллайтом? Нет, никогда с ним лично не встречался.

— Необычайный человек, — сказал Эмантин. — Слышал, как-то он даже обсуждал работу Консерватории с самим Императором.

— Правда? — спросил Хавсер. — А вы знаете его лично?

— Императора?

— Да.

Лицо префекта-секретаря на мгновение онемело, словно он не мог понять, было ли это издевкой.

— Нет, я… я никогда с ним не говорил.

— Ах.

Эмантин кивнул на пурпурную коробочку, которую Хавсер все еще сжимал подмышкой.

— Ты заслужил ее, Каспер. Ты и вся Консерватория. Это часть всеобщего признания, о котором я говорил. Все это очень важно, ведь таким образом мы сможем переубедить сомневающихся.

— Переубедить в чем? — спросил Хавсер.

— Скажем так, в необходимости содействия Консерватории. Поддержка очень важна, особенно в нынешней ситуации.

— В какой еще нынешней ситуации?

— Ты должен ценить эту награду, Каспар. Для меня она символ того, что Консерватория стала глобальной силой в Объединении…

И ничего, что твое имя теперь будет навеки связано с Консерваторией лишь благодаря тому, что ты находился в конце бюрократической цепочки, когда я впервые задумался о ее создании, подумал Хавсер. Твоей карьере это нисколько не навредило, Гиро Эмантин. Увидеть важность проекта консервации, проявить поддержку и защиту, когда остальные этим пренебрегли. О, какой же ты гуманный и бескорыстный человек! Совершенно не такой, как остальные политики.

Префект-секретарь продолжал говорить.

— Поэтому мы должны быть готовы к изменениям в течение следующего десятилетия, — вещал он.

— Простите, каким изменениям?

— Консерватория стала жертвой своего успеха! — рассмеялся Эмантин.

— Правда?

— Нравится нам это или нет, но пришло ей время стать легитимной. Я не могу оберегать Консерваторию вечно. Мое будущее лежит несколько в иной плоскости. Возможно, меня назначат сенешалем на Луну или Марс.

— А мне говорили, вам дадут место в Совете.

Лицо Эмантина приняло скромное выражение.

— О, даже не знаю.

— Мне так говорили.

— Суть в том, что я не смогу опекать тебя вечно, — произнес Эмантин.

— Я понятия не имел, что Консерваторию кто-то опекает.

— Ресурсные затраты и персонал значительно возросли.

— И за всем этим тщательно следят.

— Естественно. Но меня тревожит ее сфера компетенции. Консерватория обладает всеми признаками важного правительственного органа, значительным и все время увеличивающимся людским ресурсом, но в то же время она действует отдельно от Администрации Гегемона.

— Так и должно быть, — ответил Хавсер. — Именно так она и развивается. В своей деятельности мы прозрачны и открыты для всех. Консерватория — публичное учреждение.

— Возможно, ей пришло время подчиниться Администрации? — сказал Эмантин. — Поверь, так будет лучше. Централизация пойдет на пользу не только бюрократическому менеджменту, но и архивации и доступу в различные зоны, не говоря уже о спонсировании.

— Мы станем частью Администратума?

— Просто для облегчения бухгалтерского учета, — ответил префект-секретарь.

— Что ж… я несколько сомневаюсь. На самом деле мне это не очень нравится. Думаю, остальные со мной согласятся.

Префект-секретарь отставил свой дижестив и сомкнул пальцы на руке Хавсера. Юношеская ладонь стиснула старческую руку Хавсера.

— Как говорит Сигиллайт, все мы должны в едином порыве и с максимальной гибкостью идти к Объединению, — произнес Эмантин.

— Объединение Терры и Империума, — парировал Хавсер. — Это ведь не объединение всех интеллектуальных отраслей человеческой деятельности…

— Доктор Хавсер, в случае сопротивления они могут отказаться обновлять устав. У вас ушло тридцать лет на то, чтобы доказать им важность консервации. Теперь многие в Совете понимают необходимость сохранения знания, поэтому они решили, что пришло время передать это дело в руки Администрации Гегемонии. Нужно, чтобы процесс стал официальным, санкционированным и централизованным.

— Понятно.

— В следующие пару месяцев я собираюсь передать многие обязанности своему заместителю, Хенрику Слюссену. Ты встречался с ним раньше?

— Нет.

— Я организую вам встречу завтра во время визита на фабрику. Там и познакомитесь. Хенрик необычайно способный, и возьмется за дело так, что у тебя не будет никаких нареканий.

— Понятно.

— Хорошо. И вновь, мои поздравления. Ты заслужил эту награду. Пятьдесят лет, да? Подумать только.

Хавсер понял, что аудиенция закончилась. Его стакан также опустел.

— Как могло пройти столько времени? — спросил он, когда астартес вывели его из зала с кострами в длинные продуваемые сквозняками коридоры Этта. Вокруг них свистел ветер. Без освещения его левый глаз вновь ослеп.

— Ты спал, — ответил рунический жрец.

— По твоим словам, девятнадцать лет, но ты ведь имел в виду фенрисские годы, да? Ты говорил о великих годах?

— Да.

— Но они же в три или даже четыре раза дольше терранских!

— Ты все это время спал, — повторил рунический жрец.

У вышнеземца закружилась голова. Дезориентация была сильной и тошнотворной. Он испугался, что ему может стать плохо или даже потерять сознание, но ему также было страшно выказать слабость перед астартес. Он боялся астартес. Страх усиливал дезориентацию, и от этого вышнеземец чувствовал себя еще хуже.

Вместе с ним шли рунический жрец, Варангр и еще один человек, чьего имени вышнеземец не знал. Скарси не выразил особого желания пойти с ними. Он вновь занялся своими игральным доскам, словно вышнеземец был не более чем помехой, покончив с которой, он вернулся к несомненно куда более важной возне с костяными фишками на инкрустированных досках.

Астартес указывали ему путь легкими хлопками по плечу. Они вели его через огромные скальные крипты и базальтовые чертоги, зияющие пустоты из гранита и высеченные в камне погребальные залы с костяными плитами. Все это он видел правым глазом в зеленом свете, тогда как для левого постоянно царила непроглядная мгла. Кругом не было ни души, за исключением заунывного стенания ветра. Высеченные в преддверии немыслимого числа покойников, в ожидании трупов миллионов воинов, которых принесут сюда на щитах и упокоят с миром, гигантские склепы походили на могилы, которые ждали своих павших. Миллионы. Миллионы миллионов. Легионы павших.

Ветер репетировал роль главного плакальщика.

— Куда мы идем? — спросил вышнеземец.

— Увидеться со жрецами, — ответил Варангр.

— Но ты ведь жрец, — полуобернувшись, вышнеземец взглянул на Охтхере. Варангр легко подтолкнул его вперед, чтоб он шел дальше.

— Других жрецов, — сказал Варангр. — Иного вида.

— Какого еще иного вида?

— Понимаешь, иного, — отозвался безымянный астартес.

— Не знаю. Не понимаю, — сказал вышнеземец. — Я ничего не понимаю, и к тому же мне холодно.

— Холодно? — переспросил Варангр. — После того, где он побывал, ему не следует чувствовать холод.

— Это хороший знак, — сказал другой астартес.

— Дай ему шкуру, — приказал рунический жрец.

— Что? — удивился Варангр.

— Дай ему шкуру, — повторил жрец.

— Дать ему свою шкуру? — спросил Варангр, бросив взгляд на красно-коричневый мех у себя на плечах. Когда он опустил подбородок, его лакированные волосы в форме буквы «S» взметнулись, подобно руке, готовой метнуть копье. — Но это ведь моя шкура.

Другой астартес фыркнул, сбросил с себя серую волчью шкуру и протянул ее вышнеземцу.

— Вот, — сказал он, — бери. Подарок от Битура Беркау Ахмаду ибн Русте.

— Это своего рода сделка? — подозрительно спросил вышнеземец. Ему не хотелось помимо всего прочего по неосторожности стать еще и должником Волка-астартес.

Беркау покачал головой.

— Нет, ничего общего со смешиванием крови. Возможно, когда будешь рассказывать о моих деяниях, ты вспомнишь о моей доброте и вплетешь ее в сказание.

— Когда я буду рассказывать о твоих деяниях?

Беркау кивнул.

— Да, ибо так и будет. Ты будешь его рассказывать, и я буду выглядеть в хорошем свете за то, что поделился с тобой шкурой. А Вар у тебя будет выглядеть, как злобная свинья.

Вышнеземец взглянул на Варангра. Его глаза светились, словно фонари в морозной мгле. Казалось, он был готов ударить Беркау. Затем Вар почувствовал на себе взгляд рунического жреца, и его плечи поникли.

— Я понял свое упущение и приложу все усилия, чтобы его исправить, — пробормотал он.

Вышнеземец набросил на плечи подарок Беркау и взглянул на Охтхере Творца Вюрда.

— Я все еще не понимаю.

— Знаю, — ответил жрец.

— Нет, нет, — огорченно заметил вышнеземец. — Успокой меня. Скажи, что там мне все объяснят.

— Но я не могу, — произнес жрец, — ибо это не так. Кое-что тебе объяснят. Возможно, многое. Но не все, потому что из объяснения всего и вся никогда не выходит ничего хорошего.

Они вышли к обрыву.

Длинный, продуваемый сквозняком коридор резко закончился, и они оказались на краю огромного утеса. Внизу расселина тонула в непроницаемом мраке. С противоположной стороны обрыва вышнеземец увидел призрачно-зеленоватую необработанную стену шахты. Погребальный коридор вывел их к гигантскому дымоходу, который был проведен через всю скалу в сердце горы. Шахта исчезала высоко во тьме у них над головами. Снизу дул порывчатый сильный ветер.

— Куда теперь? — спросил вышнеземец.

Варангр крепко схватил его за руку.

— Вниз, — сказал он и ступил с утеса, утягивая вышнеземца за собой.

Он был слишком шокирован, чтобы завопить от ужаса, который бился в груди и разрывал мозг. Они падали. Они падали. Они падали.

Но падали они не отвесно и не навстречу верной смерти. Они спускались плавно, подобно пойманному ветром пуху из разорванного спальника, словно частички пепла, будто пара жужжащих птиц-сервиторов, которые махали своими крылышками так быстро, что казалось, они даже не двигались.

Ветер Фенриса свистел по всему Этту, он завывал в коридорах, проносился по криптам, хранилищам и покоям, а в огромном вертикальном дымоходе он дул, улавливая восходящими потоками падающие тела и смягчая их спуск. Ветер медленно их опускал, развевая шкуры, бусы и ремешки астартес.

Варангр вытянул руку, которой не сжимал безвольное тело вышнеземца. Он выставил ее так, как орел расправляет крыло на ветру, и начал направлять полет. Астартес медленно их развернул под углом к яростным порывам. Сквозь слезы, выступившие от ветра и пронизывающего страха, вышнеземец увидел внизу еще один утес, участок земли, который заканчивался пропастью. Они летели к нему под идеальным углом. Варангр плавно приземлился и сделал несколько стремительных шагов, гася скорость. Ноги вышнеземца заплелись и оступились, и он рухнул лицом вниз. Шкура сбилась ему на голову, подобно капюшону.

— Ты научишься этой премудрости.

— Как? — спросил вышнеземец.

— Повторяя вновь и вновь, — ответил астартес.

Поднявшись на четвереньки, вышнеземец содрогнулся, и его стошнило. Из желудка не вышло ничего, кроме мокроты и желчи, так как он пустовал девятнадцать лет, но его тело все равно продолжало дергаться и извиваться в отчаянной попытке выдавить хоть что-то.

Позади них приземлились Беркау и рунический жрец.

— Подними его, — сказал жрец.

Они оттащили вышнеземца от края утеса. Его голова безвольно болталась, но левый глаз вновь начал видеть. Он заметил впереди комнату, освещенную яркими биолюминесцентными лампами и нитями накала в стеклянных трубках. Этот неожиданный свет больно резанул его по глазам. Картинка в левом глазу отображалась светлыми оранжевыми тонами, наполненными огненными тенями и теплым желтоватым ламповым светом, который отражался от пола из слоновой кости. Для другого же глаза сцена казалась раскалено-зеленой и невыносимо яркой. Его правый глаз почти ослеп от мощных ламп и других источников света, которые отображались для него ярко-белыми точками и расцветами остаточных изображений. Правым глазом он практически не различал тени, и ему никак не удавалось сфокусировать его. Астартес опустили его на землю.

Вышнеземец почувствовал запахи крови, подсоленной воды и антисептиков. Скорее всего, он оказался или в медицинской палате, или на бойне. А, возможно, она была одновременно и тем, и другим, или же поначалу одним, а потом уже и вторым. Кроме того, обстановка напоминала лабораторию, а издали пахло кухней. В комнате стояли металлические лавки и регулируемые койки. Под потолком были размещены фокусирующие лампы, и, подобно ивняку, вились автоматические ветви-руки сервиторов и манипуляторы. Также здесь находились каменные глыбы, походившие на разделочные столы или алтари. Умело скрытая техника гудела и жужжала, и электрические нотки непрерывным хором звучали на заднем фоне, словно некий цифровой ливень в экваториальных джунглях. Арочные переходы уводили к другим подобным кухням-моргам. Комплекс был по-настоящему огромен. Вышнеземец заметил заледеневшие шлюзы криогенных камер и застекленные резервуары органических восстановительных баков. Вдоль стен тянулись полки, на которых рядами стояли тяжелые стеклянные сосуды и колбы, которые походили на гигантские банки с консервированными фруктами и засолками в зимнем погребе. Но в темных сиропах емкостей хранились далеко не овощи или рад-яблоки, они крепились к полкам, из которых тянулись шнуры, соединяющие их с системами жизнеобеспечения палаты.

Откуда ни возьмись, появились увенчанные рогами черепа, люди со звериными головами, подобные тем, что окружали его во время пробуждения. Рунический жрец ощутил его тревогу.

— Они всего лишь трэллы. Слуги и челядь. Они не причинят тебе вреда.

Из невидимых уголков лаборатории возникли другие фигуры. Судя по телосложению, они были астартес. Их лица были скрыты за такими же, как и у трэллов, черепами, но куда большими и страшными. Их сшитые из лоскутов замшевой кожи робы ниспадали до самого пола. Они протянули руки, чтобы поприветствовать или схватить вышнеземца, и он заметил, что те были в перчатках, пришитых к кожаным одеяниям. Места сшива лоскутов, хоть и были очень аккуратными, напоминали вышнеземцу хирургические швы.

Фигуры излучали угрозу, и этому не мешало даже то, что сам Охтхере Творец Вюрда выказывал им уважение.

— Кто они? — спросил вышнеземец.

— Это — волчьи жрецы, — тихо сказал Охтехере у него над плечом, — геноткачи, творцы плоти. Они проверят тебя.

— Зачем?

— Чтобы убедиться, что ты здоров. Чтобы проверить свое творение.

Вышнеземец бросил быстрый взгляд на рунического жреца.

— Что проверить?

— Ты попал в Этт сломленным и старым, Ахмад ибн Русте, — произнес один из волчьих жрецов голосом, походившим на скрип тороса, — слишком сломленным для жизни и слишком старым для исцеления. Поэтому, чтобы спасти тебя, нам пришлось тебя пересоздать.

Один рогатый великан взял его правую руку, другой — за левую. Они отвели его в капеллу бойни, подобно тому, как родители ведут ребенка. Вышнеземец стянул шкуру и уселся в черную стеклянную койку-сканер. Вокруг него теперь столпилось множество волчьих жрецов, шаманские тени с первобытными рогами и гортанными голосами. Кто-то настраивал подсвечиваемые сзади настенные панели управления. Кто-то методично стучал и потрясал погремушками и костяными посохами. Казалось, оба задания были одинаково важны.

Койка-сканер поднялась, и ее спинка опустилась. Руки-манипуляторы, одни с сенсорами, другие с тонкими микрометрическими резцовыми головками, защелкали и окружили его, подобно лапам притаившегося на потолке паука. Они приступили к работе, дергая, соскабливая и ощупывая. Вышнеземец ощутил щекот сканеров, щипки игольных уколов, жжение диагностических лучей на зафиксированных открытыми глазах.

Он взглянул вверх, и там, между хирургических устройств, увидел себя во весь рост в отражении освещенного купола сканера.

У него было здоровое, атлетически сложенное тело тридцатилетнего мужчины. На самом деле, более здоровое и атлетическое, чем то, которое у него было в том же возрасте. Мышцы были удивительно крупными. В нем не осталось ни грамма жира. И ни единого признака старой аугментации. У него начали пробиваться усы и борода, небольшая щетина недельной давности. Волосы были несколько короче, чем он любил носить, казалось, будто после того, как его обрили, они начали лишь отрастать только сейчас. Они стали темнее тех, что были у него после пятидесятого дня рождения.

Лицо было его, моложе, но его. Это принесло ему большее облегчение и уверенность, чем все, что случилось с ним после пробуждения.

Это было лицо двадцатипятилетнего Каспера Ансбаха Хавсера, времен, когда он был своевольным, заносчивым и ничего не знал об окружающем его мире. Последняя деталь несколько смутила его.

В зеркале он увидел, что над ним работали десятки рук в перчатках из кожаных лоскутов.

— Вы пересоздали меня, — сказал он.

— Твои конечности и внутренние органы были сильно повреждены, — произнес скрипящий голос. — Ты бы не выжил. Мы девять месяцев с помощью неорганических соединений и костных трансплантатов воссоздавали твою скелетную массу, после чего пересадили на нее генетически скопированные мускулы, хотя мы укрепили их пластековыми тканями и полимерами. Твои органы — первичные, генетически скопированные трансплантаты. Кожа осталась твоей.

— Моей собственной?

— Мы ее сняли, очистили, омолодили и надели обратно.

— Вы меня освежевали.

Они не ответили.

— А еще вы поработали над моим разумом, — сказал он. — Я кое-что знаю. Я знаю язык, на котором раньше не говорил.

— Мы ничему тебя не учили. Мы не касались твоего разума.

— И все же мы разговариваем без помощи переводчика.

И вновь они решили промолчать.

— И что насчет глаза? Зачем вы вынули мне глаз? Почему я не вижу левым глазом?

— Ты не ослеп. Просто он человеческий. Твой настоящий глаз.

— Почему тот воин вынул мне правый глаз?

— Ты знаешь. Это был имплантат. Не твой настоящий глаз. Оптическое записывающее устройство. Это запрещено. Таким образом, мы его обнаружили и изъяли.

— Но я опять могу видеть, — сказал вышнеземец.

— Мы бы не ослепили тебя и не оставили в таком состоянии, — произнес скрипящий голос.

Он взглянул в свое отражение. Его левый глаз был таким же, каким он его помнил.

Правый же — золотой и с черной точечкой зрачка, был глазом взрослого волка.

Ректор Уве позвал их внутрь с восходом луны. На улице стояла хорошая погода, энергосети не сулили радиационных облаков или смога на пустынном нагорье, поэтому дети весь день провели снаружи.

Они были заняты работой, особенно те, что постарше. Как учил ректор, это было целью их общины. Их родители возводили город, великий Ур. Они проводили многие месяцы в рабочих лагерях, раскинувшихся вокруг огромной строительной площадки, которую Зодчий отметил на избранной земле. Ректор Уве показывал детям сценки из жизни Фаронского Эгиптав старых книжках с картинками. Толпы трудолюбивых рабочих с одинаковыми грубыми прическами с помощью канатов поднимали известняковые блоки, из которых были созданы памятники Эгипта. Он объяснял им, что это походило на то, чем занимались их родители — тащили разом, с единственной целью построить город. Но, добавлял он, разница состояла в том, что в Древнем Эгипте рабочие были рабами, а в Уре же трудились свободные люди, которые, как гласят катарские учения, по доброй воле взялись за эту работу.

И хотя дети не могли строить город вместе с ними, они все же трудились. Собирали фрукты и овощи на крытых куполами полях, мыли, упаковывали их, а затем отправляли в рабочие лагеря. Латали и штопали изношенную одежду, которую им присылали в желтых мешках со строительных площадок, и писали вдохновительные душещипательные письма на листочках бумаги, которые вкладывали в случайные карманы.

В послеобеденное время ректор преподавал. Он учил детей языку, истории и катарскому слову в длинной общинной комнате или под деревьями на крытых куполами полях, а при хорошей погоде даже в самих полях. Дети учились письму, счету и основам спасения души. Также их наставляли в естествознании: названия пустынных нагорий, длинной долины и места, избранного для строительства Ура. Они заучивали названия других, таких же, как их, общин, где другие ректоры присматривали за другими учениками — всего лишь части большей общины. У ректора Уве не было другого персонала, кроме няни-поварихи Ниины, поэтому старшим детям вменяли в обязанность присматривать за младшими. Самым одаренным ректор позволял пользоваться обучающими столами в пристройке рядом с общинной библиотекой.

Тогда Касу было всего четыре или пять лет, но он уже считался одним из самых одаренных. Как и многие находящиеся под опекой ректора дети, Кас, как полагал Уве, был сиротой. Одна из разведывательных групп Зодчего год назад нашла его в ящике внутри перевернутого вагона посреди зараженной радиацией равнины. Вагон лежал в соляной низине, откуда его было уже не поднять. Батареи давно разрядились, и кругом не было ни единого признака взрослых, не считая пары костей и обрывков одежды в километре от места крушения.

— Наверное, до них добрались хищники, — сказал командир разведгруппы, когда они принесли Каса. — Машина перевернулась, поэтому они ушли на поиски воды или помощи, но хищники нашли их первыми. Мальчику повезло.

Ректор Уве кивнул и прикоснулся к небольшому золотому крестику на шее. Командир выбрал не очень удачное слово.

— Повезло, что мы отыскали его, — объяснился командир. — Повезло, что не хищники.

— Вы видели хищников? — спросил ректор.

— Лишь обычных птиц-мясоедов, — ответил командир. — И к тому же собачьи следы. Много следов. Большие, возможно волчьи. Они смелеют. С каждым годом подходят все ближе и ближе.

— Они знают, что мы здесь, — ответил ректор, имея в виду то, что человечество постепенно возвращалось к старым привычкам и оставляло за собою все больше излишков и объедков.

Возведение города было тяжелой задачей, поэтому в общине обитало множество сирот, но у большинства из них были имена. У мальчика же его не было, поэтому ректор Уве придумал сам. Подходящее имя. В вагоне группа нашла также маленькую деревянную лошадку, похожую на Илиоского Коня, что сильно облегчило выбор. Он позвал их с восходом луны. После работы и уроков дети побежали в леса и на луг позади ручья, на котором стояла водяная мельница. Луговая трава представляла собою оставшуюся с лета последнюю неизмельченную солому, выжженную солнцем и радиацией. На темно-синем небе появились первые вечерние звезды. Дети носились среди рядов деревьев, под сводами из почерневших от радиации листьев. Они бегали туда-сюда, играя в подвижные игры. У мальчиков популярностью пользовалась игра в Громовых Воинов. Пальцами они изображали оружие, голосом подражая звукам выстрелов, к ужину часто возвращаясь с содранными в кровь коленками.

Они всегда неохотно возвращались на зов к ужину. Чтобы загнать их в дом, Ниине приходилось пугать их волками.

— Там волки! Они заберут вас с восходом луны! — звала она из заднего двора кухни.

Когда Кас вернулся этой ночью с раскрасневшимся от бега лицом, он подошел к ректору Уве.

— Здесь есть волки? — спросил он.

На лице мальчика блестел пот. Наверное, он носился со старшими детьми, играя в Громовых Воинов. Но еще Кас казался испуганным.

— Волки? Нет, это просто Ниина так говорит, — ответил ректор Уве. — Здесь водятся хищники, поэтому всем нам стоить быть осторожными. Собаки, скорее всего. Много диких собак, которые сбились в стаи. Они мусорщики. Иногда спускаются с высокогорных пустошей и роются среди куч наших отходов. И то, если наберутся достаточно смелости, или во время суровой зимы. Они боятся нас больше, чем мы их.

— Собаки? — спросил Кас.

— Обычные собаки. Они привыкли жить рядом с людьми. Некоторые общины все еще держат их, чтобы сторожить скот.

— Я не люблю собак, — сказал мальчик, — и боюсь волков.

С этими словами он побежал доигрывать. Мальчик бежал так, как мог бежать только ребенок, пулей сорвавшись с места. Ректор Уве улыбнулся, хотя на сердце у него было тяжело. Каково было малышу лежать в кабинке перевернувшегося вагона? Что видел тогда трехлетний малыш? Как близко подобрались хищники, как скоро они смогли бы проломить дверь в вагон, и с какой радостью набросились бы на жертву?

Теплая погода держалась вот уже несколько недель. На дворе стояла поздняя осень. По вечерам, когда заходящее солнце посылало последние золотые лучи, сучковатые деревья отбрасывали длинные тени. Небо походило на бутылочное стекло. Иногда на горизонте, как далекие дымовые сигналы, мелькали облачка, белые, словно хлопок. Дети играли допоздна. Куда лучше было проводить время на улице, а не в затхлом отфильтрованном воздухе помещений.

Вечерами после ужина ректор Уве любил сыграть партию-другую в регицид с самыми умными детьми. Ему нравилось обучать их (у него даже осталось несколько учебников по игре, которые можно было одолжить), но также он наслаждался игрой с живым соперником, каким бы неопытным тот ни был, потому что даже это было лучше состязания с запрограммированными обучающими столами.

Регицид ректора был очень старым и повидавшим виды. Футляр набора был из шагрении поблекшей слоновой кости, с подкладкой из синего бархата. Сама же игральная доска была инкрустирована растрескавшимся ореховым деревом, а фигуры вырезаны из кости и пятнистого черного дерева.

Кас быстро учился, быстрее даже некоторых старших детей. У него был талант. Уве учил его всему, что знал сам, хотя понимал, что уйдет много времени на то, чтобы обучить мальчика и показать ему все основные начальные схемы и эндшпили.

Когда этой ночью они разыгрывали партию, в которой ректор Уве с легкостью одержал победу, Кас упомянул, что днем один мальчик услышал собачий лай.

— Собаки? Где?

— На западных склонах, — ответил мальчик, который, положив подбородок на кулак, как это делал сам ректор, обдумывал следующий ход.

— Возможно, он спутал лай с карканьем ворон, — предположил ректор.

— Нет, это были собаки. А вы знали, что все собаки произошли от стаи волков, которую приручили на берегах реки Юнгси?

— Не знал.

— Это случилось пятьдесят пять тысяч лет назад.

— Откуда ты знаешь?

— Я спросил обучающий стол о собаках и волках.

— Ты и в самом деле боишься их, да?

Кас кивнул.

— Это разумно. Они — хищники, и могут пожрать тебя.

— Ты боишься птиц-мясоедов?

Кас покачал головой.

— Не очень, хотя они уродливые и могут поранить тебя.

— А свиней и диких вепрей?

— Они опасны, — кивнул мальчик.

— Но ты их не боишься?

— Я бы вел себя осторожно при встрече с ними.

— Ты боишься змей?

— Нет.

— Медведей?

— Что такое медведь?

Ректор Уве улыбнулся.

— Ходи.

— Кроме того, все они — звери, — сказал мальчик, передвинув фигуру.

— Кто?

— Существа, о которых вы только что говорили, змеи и свиньи. А медведи тоже звери? Думаю, все они просто животные, хотя некоторые из них опасны. Я не люблю пауков. И скорпионов. И больших скорпионов, таких красных, но я не боюсь их.

— Нет?

— У Йены в банке жил красный скорпион, и когда он показал его нам, я не испугался.

— Я поговорю об этом с Йеной.

— Но я не испугался его. Не то что Симиал и остальные. Но я боюсь волков, потому что они не звери.

— Да? И кто же они?

Мальчик почесал щеку, будто не в состоянии подобрать нужные слова.

— Они… они вроде призраков. Они дьяволы, как об этом говорится в писаниях.

— Ты хочешь сказать, что они сверхъестественные?

— Да. Они пришли уничтожать и пожирать, это их сущность, их единственная сущность. И даже в теле пса волки остаются волками, а еще они могут ходить в человеческом облике.

— Откуда ты знаешь это, Хавсер?

— Все знают. Это общеизвестно.

— Это может быть и неверно. Волки — всего лишь собаки. Они из собачьих.

Мальчик яростно замахал головой.

— Я видел их, — наклонившись к ректору Уве, прошептал он. — Видел, как они ходили на двух лапах.

Ему принесли питательный бульон и пару сухарей, после чего оставили наедине в продуваемой насквозь комнате рядом с кухней-моргом. В уложенной плитками из белой кости комнате стояли небольшая жаровня и кровать-раскладушка. Еще здесь была лампа, небольшое биолюминесцентное металлическое устройство, которое миллионами штамповалось для Имперской Армии. Благодаря свету он видел комнату обеими глазами. Он уже понемногу привыкал к новому глазу.

Пищу подали на отшлифованном металлическом подносе. Хотя из него было плохое зеркало, но различить что-то можно было. В исцарапанной поверхности он увидел отражение своего нового глаза.

Он отлично видел в темноте и при слабом освещении. Даже не осознавая того, после пробуждения он провел значительную часть времени в кромешной тьме. Вот почему он думал, что его настоящий глаз ослеп. И вот почему он видел мир в спектральных зеленых тонах, и почему источники света расцветали белыми пятнами болезненного сияния. Большую часть времени Волки Фенриса обитали во тьме. Они не очень нуждались в искусственном освещении.

Тем не менее, его новый глаз плохо видел на расстоянии. Все, что находилось более чем в тридцати метрах, казалось ему немного смазанным, словно он смотрел через широкоугольные оптические линзы, которые вышнеземец использовал в дорогих пиктерах для съемки архитектурных объектов. Но периферийное зрение и чувствительность к движению были просто поразительны.

Именно этого стоило ожидать от глаза хищника.

Держа перед лицом поднос, он закрыл один глаз, другой, потом вновь открыл и закрыл. Открыв волчий глаз в пятый раз, в дверях позади он заметил полутень.

— Лучше тебе зайти, — не оглядываясь, сказал он.

Астартес шагнул в комнату.

Вышнещемец отложил поднос и обернулся. Астартес был столь же крупным, как и все из его рода, и закутан в грифельно-серую шкуру. Меха и доспехи выглядели влажными, словно он только что побывал снаружи. Астартес стянул кожаную маску, под которой оказалось обветренное и покрытое татуировками лицо. Лицо, которое было знакомо вышнеземцу.

— Медведь, — сказал он.

Астартес крякнул.

— Ты — Медведь, — повторил вышнеземец.

— Нет.

— Да. Не скажу, что знаком со многими астартес, со многими Космическими Волками… — от него не укрылось, как скривился астартес, услышав название. — Но мне знакомо твое лицо. Я помню твое лицо. Ты — Медведь.

— Нет, — сказал воин. — Но ты можешь помнить меня. Сейчас я известен как Богобой, из Тра. Но девятнадцать зим назад меня звали Фитом.

Вышнеземец удивленно заморгал.

— Фит? Ты — Фит? Аскоманн?

Астартес кивнул.

— Да.

— Тебя звали Фитом?

— Меня до сих пор зовут Фит. В Стае я известен как Богобой или Божественный Удар, ибо у меня отличный замах, замах, словно у разгневанного бога, а однажды я погрузил секиру в лоб воеводе…

Его голос затих.

— Но это другая история. Почему ты на меня так смотришь?

— Они… они превратили тебя в Волка, — сказал вышнеземец.

— Я хотел этого. Я хотел, чтобы они забрали меня. Моего этта и народа более не существовало. Моя нить была почти свита. Я хотел, чтобы они забрали меня.

— Я говорил им. Я говорил Медведю, чтобы он забрал тебя. Тебя и еще одного.

— Брома.

— Точно, Брома. Я говорил Медведю забрать вас обоих. После того, что вы сделали ради меня, он был обязан забрать вас.

Фит кивнул.

— Они и тебя изменили. Они изменили нас обоих. Сделали нас Сынами Фенриса. Фенрис всегда так поступает. Он изменяет вещи.

Вышнеземец медленно и недоверчиво покачал головой.

— Не могу поверить, что это ты. Я рад этому. Я рад видеть тебя живым. И все же не могу поверить…посмотри на себя!

Он взглянул на стальной поднос.

— Если уж на то пошло, посмотри и на меня. Не могу поверить, что это я.

Он поднялся и протянул руку астартес.

— Я хочу тебя поблагодарить, — сказал вышнеземец.

Фит пожал ему руку.

— Не стоит меня благодарить.

— Нет, стоит. Ты спас мне жизнь, и пожертвовал всем ради этого.

— Я смотрю на это немного иначе.

Вышнеземец пожал плечами и опустил руку.

— А ты не выглядел особо счастливым оттого, что я спас тебе жизнь, — добавил астартес.

— Это было тогда, — ответил вышнеземец, — девятнадцать зим назад. Что ж, теперь все мне кажется несколько странным. Я приспосабливаюсь.

— Все мы приспосабливаемся, — сказал Фит. — Это — часть изменения.

— А Медведь еще жив? — спросил вышнеземец.

— Да. Нить Медведя еще вьется.

— Хорошо. А ему не хочется навестить меня теперь, когда я проснулся?

— Не думаю, что у него есть причины для этого, — ответил астартес. — В смысле, он давно закрыл свой долг перед тобой. Он совершил ошибку, но загладил ее.

— Кстати, насчет этого, — сказал вышнеземец, когда сел обратно и немного расслабился. — Какую ошибку он совершил? Упущение, которое он исправил?

— Ты оказался там по его вине. Из-за него ты стал дурной звездой.

— Правда?

Фит кивнул.

— Все действительно так и было?

Фит снова кивнул.

— Думаю, ты встретишься с Медведем, когда Огвай вызовет тебя к Тра. Возможно, тогда ты его и увидишь.

— А почему Огвай собирается вызвать меня к Тра?

— Он будет решать, как с тобой поступить.

— Ах, — только и сказал вышнеземец.

Фит полез рукой под шкуру и достал из под нее туго затянутый скомканный пластиковый мешок. Это была жалкого вида котомка, покрытая каплями ледяной кашицы и талой воды.

— Когда я услышал, что ты вернулся живым, то отыскал это. Здесь твои пожитки, которые ты привез с собою на Фенрис. Во всяком случае те из них, которые я смог найти. Подумал, ты захочешь получить их обратно.

Вышнеземец взял холодный влажный мешок и принялся развязывать его.

— А где Бром? — спросил он.

— Бром не выжил, — ответил Фит.

Бросив попытки развязать узел, вышнеземец взглянул на астартес.

— Ох. Мне жаль.

— Не стоит. Каждому человеку отведено свое место, и Бром сейчас в Вышнеземье.

— Это слово, — произнес вышнеземец. — Припоминаю его. Когда я оказался здесь, когда аскоманны вытащили меня из-под обломков, они меня так назвали. Вышнеземец.

— Да.

— Этим словом называются небеса, не так ли? Оно означает некое место в выси, над миром? — вышнеземец указал на потолок. — Вышнеземец — это тот, кто спускается на землю, в Земли Живых. Звезды, другие планеты, небо — все это одно и то же, верно? Вы подумали, что я некий бог, упавший с небес.

— Или демон, — добавил Фит.

— Или так. В любом случае, полагаю… ты же теперь знаешь о космосе и звездах. Знаешь о других планетах. Ты даже бывал на них. Ты стал астартес, узнал о вселенной и своем месте в ней.

— Да.

— Но ты до сих пор используешь слово «Вышнеземье». Ты сказал, что Бром сейчас в Вышнеземье. Небеса и ад — это ведь примитивные концепции, верно? Или ты просто находишь успокоение в старых словах?

Какое-то время Фит молчал.

— Насколько я знаю, Вышнеземье пока никуда не исчезло, — наконец сказал он. — Как Земли Мертвых и Живых. И я знаю, что существует Хель. Я видел его несколько раз.

Когда они пришли, дабы отвести к ярлу Тра, ему стало страшно за свою жизнь. Он понимал, что страх этот был беспочвенным, ибо Волки приложили значительные усилия, чтобы сохранить ему жизнь и поддерживать существование. Слабо верилось, что теперь они пустят все эти старания по ветру только для того, чтобы отделаться от него.

Но страх не отступал. Он окутывал его подобно шкуре. Волки, кем бы они ни были, не выказывали ни толики эмоций. Казалось, он принимали решения, какими бы они в итоге не оказались, по одной лишь прихоти, хотя, скорее всего, то были мгновенные инстинкты сверхускоренных воинов. Им он в лучшем случае казался диковинкой. Они вложили в спасение его жизни много усилий. Для них, наполовину бессмертных астартес, это мог быть просто способ избавиться от скуки долгой зимы.

За ним пришел Фит Богобой и несколько других Тра, имена которых вышнеземец узнает позже. Фит был самым молодым. Они были громадными чудищами с длинными зубами и глубоко посажеными глазами. Вышнеземец понял, что Фита включили в почетный эскорт в знак уважения, которое старшие выказывали новичку. Фит спас вышнеземца и привел в свой этт, поэтому он по праву мог занять место в эскорте, несмотря на то, что обычно эта обязанность возлагалась на ротных ветеранов.

В этом был логический смысл, который стал понятен, когда они вошли в его комнату из белой кости и жестом приказали следовать за ними. Когда они добрались до зала Тра, восхождение, на которое у них ушел час, и которое включало в себя огромные лестничные колодцы и естественные скаты, а раз выворачивающий наизнанку подъем на самом ветру, логику затмил страх. Тперь вышнеземец думал, что Фит Богобой должен был казнить его там.

В зале Тра было темно и холодно. Волчий глаз улавливал слабое мерцание едва дымящихся очагов. Судя по теплу и свету, Волки не придерживались общечеловеческих понятий удобства. Они дали ему шкуру и глаз, чтобы видеть в темноте. Чего еще он мог желать?

Вышнеземец понял, что он тут не один. Вокруг него собралась вся рота. Тепло их тел было едва уловимым, слабее даже света очагов. Зал представлял собою огромную пещеру естественного происхождения, и в ней повсюду сидели завернутые в шкуры Волки, неподвижные, словно улегшаяся спать единокровная стая хищников, которые прижались друг к другу поисках тепла. Глаза, скрытые капюшонами из звериной кожи, следили за его приближением. Тут и там доносились ворчание и бормотание, подобно зверям, которые рычат во время сна или дерутся за кость. Сумев лучше рассмотреть сцену, вышнеземец заметил движение. Он увидел, как астартес то и дело подносят ко ртам серебряные кубки и миски с черной жидкостью. Он заметил, как согбенные фигуры играют в хнефатафл, за которым ранее сидел Скарси.

На него едва ли обращали внимание. Рота Тра отдыхала. Они собрались не ради встречи с ним. Его привели сюда, просто чтобы решить проблему. Он был всего лишь небольшим неудобством.

В дальней части зала, в высшей точке пещеры, восседал Огвай Огвай Хельмшрот. Верховный Волк. Хозяин стаи. Ярл Тра. Одного взгляда на него хватало, чтобы понять всю неоспоримость его власти. Он был огромен, с длинными костями, воин, который с бесконечной выносливостью мог преследовать свою добычу по пустошам и тундре. Его длинные и прямые черные волосы были разделены ровно посередине. Гладко выбритый подбородок надменно приподнят, так что были видны обведенные черной краской глаза. Нижняя губа была украшена посередине толстым стальным кольцом, которое придавало его лицу выражение нетерпеливости, в равной степени детской и смертельно опасной.

Он соскользнул с груды старых потрепанных шкур и пристально взглянул на вышнеземца.

— Значит, вот как выглядит дурное знамение? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно. В стылом воздухе дыхание вышнеземца вырывалось густыми клубами пара, но изо рта Огвая вышел лишь едва заметный пар. Тело астартес было удивительным образом приспособлено к сохранению тепла.

Ярл носил кожаную безрукавку на шнуровке. Руки его были длинными, а кожа — бледной, словно ей не хватало солнечного света. На его белой, как у альбиноса, коже вились темные татуировки. Он протянул руку и взял серебряную чашу. В ней плескалась жидкость столь темная, что походила на чернила. На сомкнувшихся вокруг чаши пальцах ярла виднелись грязные кольца. Вероятнее всего, ярл носил их не для красоты, но ради урона, которые те могли нанести врагу в бою.

Огвай сделал глоток, а затем протянул чашу вышнеземцу, который принял ее.

— Он не сможет пить это, — сказал один из его эскорта. — Мёд прожжет его внутренности, словно кислота.

Огвай хмыкнул.

— Прости, — сказал он вышнеземцу. — Не хотел убить тебя здравицей за твое здоровье.

Напиток вонял нефтью. И кровью. Жидкая пища, ферментированная, химически очищенная, очень калорийная… жидкость скорее походила на авиатопливо, нежели на хмельной напиток.

— Он помогает сберечь тепло, — отметил Огвай, забрав у него чашу, и посмотрел на вышнеземца. — Скажи, почему ты здесь?

— Я здесь по мудрости Стаи, — ответил вышнеземец на ювике. Огвай скривился.

— Нет, из-за этого ты пока жив, — сказал он. — Я спрашиваю, почему ты здесь?

— Меня пригласили.

— Расскажи об этом приглашении.

— Я послал множество сообщений на фенрисский маяк, запрашивая разрешение войти в пространство Фенриса. Я хотел увидеть и изучить фенрисских астартес.

Один из стоявших за вышнеземцем воинов эскорта хмыкнул.

— На подобный запрос мы едва ли могли ответить согласием, — сказал Огвай. — Ты был настойчив?

— Думаю, я посылал запрос в различных вариациях около тысячи раз.

— Думаешь?

— Не уверен. У меня есть лог с точным числом и датами отправления. Мне вернули мои пожитки, но все инфопланшеты и блокноты исчезли.

— Записанные слова, — сказал Огвай. — Записанные слова и устройства для сохранения слов. У нас здесь запрещено ими пользоваться.

— Совсем?

— Да.

— Значит, вы уничтожили мои записи, черновики и вообще весь мой труд?

— Полагаю, что так. Ты глупец, если решил привезти все это с собой. Разве у тебя не осталось копий за пределами мира?

— Девятнадцать лет назад были. Как вы храните информацию на Фенрисе?

— Для этого существует память, — сказал Огвай. — Значит, ты отослал множество сообщений. А потом?

— Мне дали разрешение. Разрешение на посадку. Я получил координаты. Было подтверждено, что разрешение выдали астартес. Но во время приземления в транспортнике случилась поломка, и он потерпел крушение.

— Он не потерпел крушение, — сказал Огвай и отхлебнул чернильно-черный напиток. — Его сбили. Не так ли, Медведь?

Возле груды шкур ярла внезапно зашевелилась одна из темных меховых масс.

— Ты сбил его, не так ли, Медведь?

Груда что-то пророкотала в ответ.

Огвай осклабился.

— Вот почему он пошел спасать тебя. Потому что сбил твой корабль. Это была ошибка, не так ли, Медведь?

— Я понял свое упущение, ярл, и приложил все усилия, чтобы исправить его, — ответил Медведь.

— Но если ты знал все это, то почему спрашивал? — удивился вышнеземец.

— Просто хотел проверить, помнишь ли ты историю так же хорошо, как я, — Огвай нахмурился. — Хотя твой пересказ не очень хорош. Я спишу это на то, что ты слишком долго пробыл в морозильнике, и твой разум еще не оттаял. Но в качестве скальда представить тебя непросто.

— Скальда?

Огвай сгорбился и оперся локтями на колени. Его белая кожа светилась во мгле, подобно льду.

— Да, скальда. Тогда я скажу это сейчас. Поведаю сказание. Гедрата, который был до меня, зацепили твои послания. Он поговорил с нами в Тра, и со мною, его правой рукою, и с другими ярлами, и с Волчьим Королем также. Скальд, сказал он. Это было бы забавно. Интересно. Скальд мог принести с собою новые сказания из Вышнего и из еще более дальних краев и изучить наши. Выучить, и пересказывать их нам.

— Значит, по-твоему, я должен стать скальдом? — спросил вышнеземец.

— А кем, по-твоему, ты должен стать? — спросил в ответ ярл. — Ты хотел познать нас, не так ли? Что ж, свои истории мы никому не отдаем запросто так. Не рассказываем первому встречному. Ты кажешься многообещающим и целеустремленным к тому же.

— Было еще имя, — сказал один из воинов эскорта позади вышнеземца. Огвай кивнул, и ветеран Тра сделал шаг вперед. Он был долговяз и седовлас, вдоль краев его кожаной маски и на высоком лбу вились синие рисунки. Из-под нижнего края маски выбивалась заплетенная в косы седая борода.

— Что еще, Эска? — спросил Огвай.

— Имя, которое он дал нам, — сказал Эска. — Ахмад ибн Русте.

— Ах да, — согласился Огвай.

— У ярла Гедрата, да упокоится его нить, была романтическая натура, — произнес воин.

Огвай ухмыльнулся.

— Да, он всегда интересовался подобным. И я. Я был его правой рукой, и он полагался на меня. Ему не хотелось показаться капризным или слабым, но сердце человека можно затронуть старым воспоминанием или запахом истории. На этом ты и решил сыграть, не так ли?

Он глядел прямо на вышнеземца.

— Да, — сказал он. — Честно говоря, после тысячи или около того посланий я был готов попробовать все, что угодно. Но я не знал, поймете ли вы смысл имени.

— Потому что мы тупые варвары? — все еще улыбаясь, спросил Огвай.

Вышнеземцу хотелось ответить "да".

— Потому что эта информация по всем меркам древняя и таинственная, и сообщение я отослал еще до того, как узнал, что у вас нет письменных архивов, — вместо этого сказал он. — Давным-давно, еще до Древней Ночи, до Внешнего Рывка, исхода человечества с Терры и Золотой Эры Технологий, жил-был человек по имени Ахмад ибн Русте или ебн Росте Исфахани. То был ученый муж, консерватор, который путешествовал миром в поисках знаний, добывая их из первых рук, дабы знать, что оно точное и подлинное. Свой путь он начал из Исфахана, который, как мы знаем, находился в Персидском регионе, и дошел до самого Новгорода, где встретился с русами. То был народ каганата Киевской Руси, часть обширной и мобильной генетической группы, в которую входили славяне, шведы, норды и варангары. Он стал первым чужаком, который вступил с ними в контакт, познал их культуру и говорил, что они являются нечто большим, чем просто тупыми варварами, как считалось раньше.

— Ты видишь здесь параллель? — спросил Огвай.

— А ты нет?

Огвай фыркнул и большим пальцем почесал кончик носа. Ногти на его пальцах были толстыми и черными, словно кусочки эбенового дерева. На каждом из них были оттиснуты или высверлены глубокие сложные завитки.

— Гедрат видел. Ты использовал имя как шибболет.

— Верно.

Наступило молчание.

— Я понимаю, что ты сейчас будешь решать мою судьбу, — сказал вышнеземец.

— Да, именно так. Решать придется мне, ибо теперь я — ярл, а Гедрата более нет с нами.

— А почему не… твоему примарху? — спросил вышнеземец.

— Волчьему Королю? Это не то решение, которым он станет себя утруждать, — ответил Огвай. — В сезон, когда ты появился, в Этте хозяйничала Тра, поэтому Гедрат был командующим лордом. Он принял тебя по своей прихоти. Теперь же я узнаю, придется ли Тра пожалеть об этом. Ты действительно хочешь познать нас?

— Да.

— Это значит познать выживание. Познать убийство.

— Ты о войне? Большую часть жизни я прожил на Терре, мире, который даже во время восстановления продолжают разрывать конфликты. На своем веку я повидал достаточно войны.

— Я говорю не совсем о войне, — туманно заметил Огвай. — Война — лишь совершенствование и упорядочение куда более ясной деятельности — выживания. Иногда, на самом примитивном уровне, быть живым означает делать так, чтобы другие люди переставали таковыми быть. Вот чем мы занимаемся. И в этом мы чрезвычайно хороши.

— В этом я не сомневаюсь, сэр, — ответил вышнеземец.

Огвай взял обеими руками кубок и задумчиво поднес его к губам.

— Жизнь и смерть, — тихо произнес он. — Вот для чего мы предназначены, вышнеземец. Там-то и находится поле нашей деятельности. Ту нишу мы занимаем. В том месте вершится вюрд. Если хочешь пойти с нами, тебе придется познать их. Тебе придется приблизиться к ним. Скажи, был ли ты когда-нибудь рядом с ними? Был ли ты когда-то в месте, где они пересекаются?

Он слышал музыку. Кто-то играл на клавире.

— Почему я слышу музыку? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Мурза. Его это явно не волновало. Он был целиком погружен в изучение разложенной на покореженном столе огромной кучи манускриптов и карт.

— Это клавир, — сказал Хавсер и поднял голову.

День был ясным и солнечным. Белая пыль, вздымавшаяся от артобстрела армии, казалось, высушила вчерашние хляби и подарила небу насыщенный темно-синий цвет, словно футерованной бархатом крышке коробочки. Сквозь выбитые окна и дверь лился солнечный свет, неся вместе с собою звуки далекой музыки.

В здании когда-то располагалась канцелярия, возможно, по патентным правам или юридической деятельности, но бронебойный снаряд прошил его верхние этажи подобно тому, как пуля пробивает насквозь череп. Пол главного офиса, в котором они сейчас и находились, был темно-синим от упавших с полок сотен банок с чернилами, которые впитались и засохли еще пару месяцев назад. Синий пол походил на небо снаружи. Хавсер стоял в пятне света и слушал музыку. Он не слышал игру на клавире уже много лет.

— Взгляни сюда, — сказал Мурза. Он передал пиктер Хавсеру, и тот посмотрел на картинку на экране в задней части аппарата.

— Только что поступило от нашего контакта, — сказал он. — По-твоему, это оно?

— Качество изображения никудышнее… — начал Хавсер.

— Но ты-то не дурак, — отрезал Мурза.

Хавсер улыбнулся.

— Навид, это была самая милая вещь, которую ты когда-либо говорил обо мне.

— Заканчивай, Кас. Взгляни на пикт. Это наша коробочка?

Хавсер вновь взглянул на картинку, сравнив ее с разнообразными древними пиктами из архива и справочными чертежами, которые Мурза разложил на столе.

— Кажется настоящей, — сказал он.

— Я б сказал даже, она прекрасна, — улыбнулся Мурза. — Но я не хочу такого же провала, как в Лангдоке. Мы должны быть уверены в ее подлинности. Взятки, которые мы дали, комиссионные посреднику. И это еще далеко не конец, можешь не сомневаться. Местное духовенство нужно постоянно подпитывать финансово, чтобы оно не вставляло нам палки в колеса.

— Действительно? Думал, они должны благодарить нас. Мы пытаемся вывезти их наследие, пока война не уничтожила его. Разве они не понимают, что мы пытаемся спасти то, чего они сами не могут?

— Ты же знаешь, что все обстоит несколько сложнее, — ответил Мурза. — Это вопрос веры. Ты, как прилежный катарский мальчик, должен как никто другой это понимать.

Хавсер не заглотнул наживку. Он никогда не пытался скрыть верования, которые ему привили в детстве. В общине, которая стала ему домом, исповедовали катарскую религию, как и во всех общинах и лагерях урского проекта. Город, построенный верующими и для верующих. Привлекательная идея, которую попытались воплотить в жизнь, но она, как и множество подобных ей, не сумела стать тем фундаментом, на котором бы смогло подняться человечество после Древней Ночи. Хавсер никогда не считал себя особо верующим человеком, но испытывал бесконечное терпение и уважение к мировоззрению людей вроде ректора Уве, который, в свою очередь, никогда не навязывал своей веры Хавсеру. Он полностью поддерживал его в его стремлении поступить в университариат. Много лет спустя, в разговоре с деканом факультета, Хавсер по чистой случайности узнал, что поступил в Сардис лишь из-за письма, которое Уве послал главе приемной комиссии.

Без помощи ректора Хавсер никогда бы не покинул общину и Ур, не поступил бы в академию. Вместо Сардиса Хавсер все еще торчал бы в общине, когда с западных склонов радиационных земель спустились хищники, человеческие хищники, и положили конец мечте об Уре.

То было избавление, из-за которого он даже спустя два десятилетия чувствовал себя неловко.

Хавсер всегда увлекался традициями, историей веры и религии, хотя в модерный век сложно было верить в бога, который никогда даже не пробовал как-нибудь заявить о своем существовании, но при этом был человек, который именно так и поступал. Говорят, Император пресекал любые попытки наречь Его богом или обожествить, но никуда не деться от факта того, что когда Он возвысился на Терре, все уцелевшие верования и религии мира испарились, подобно пересыхающему летом ручейку.

Но вот Мурза, тот скрывал свое вероисповедание. Хавсер знал, что Мурза также был катаром. Временами они говорили об этом. В катарстве существовало ответвление милленарианизма. В протоверованиях, из которых оно возникло, говорилось о Конце Времени, Апокалипсисе, во время которого придет Спаситель, дабы увести праведников на небеса. Что ж, Апокалипсис наступил. Он назывался Раздором и Древней Ночью. А вот Спасителя все не было. По мнению некоторых философов, преступления и грехи человечества были столь тяжкими, что с искуплением придется повременить. Избавление отложили до тех пор, пока люди вдоволь не настрадаются, и лишь после этого пророчество исполнится до конца.

Это больше всего раздражало Хавсера. Никто не знал или даже не помнил, что же такого ужасного совершила человеческая раса, чтобы так сильно прогневить бога. Сложно искупать вину, даже не зная, в чем она состоит.

Еще Хавсера волновало, что все больше людей считало возвышение Императора доказательством завершения их страданий.

— Прости. Легко насмехаться над религией, — сказал Мурза.

— Так и есть, — согласился Хавсер.

— Ее легко презирать за анахроничность и неадекватность. Куча суеверного мусора. У нас есть наука.

— Есть.

— Наука и технологии. Мы настолько развиты, что не нуждаемся в духовной вере.

— К чему ты ведешь? — спросил Хавсер.

— Мы забыли, что давала нам религия.

— И что же?

— Тайну.

Таков был его довод. Тайна. Во всех религиях люди должны были верить в нечто неописуемое. Ты должен смириться с тем, что существуют вещи, которые тебе никогда не понять и не познать, которые просто нужно принимать на веру. Тайна в сердце религии была той загадкой, которую следовало не понимать, но лелеять, ибо она должна была напоминать тебе о твоей ничтожности в масштабах космоса. Наука же отрицала подобный подход, так как все на свете можно объяснить, а то, что нельзя, недостойно даже презрения.

— Далеко не совпадение, что в столь многих древних религиях существовали мифы о запретной истине, об опасном знании. Вещи, о которых человеку не положено знать.

Мурза всегда умел подбирать верные слова. По мнению Хавсера, Мурза презирал религию, на которой вырос, куда больше, чем он, но дело в том, что Мурза верил, а Каспер — нет. По крайней мере, Хавсер уважал нравственные законы катаризма. Мурза же никогда не упускал случая обозвать того, кто верил открыто, безнадежным идиотом.

Но его это заботило. Хавсер знал, что Мурза верующий. Нательный крестик, который тот носил под рубашкой, молитвы на преклоненных коленях, когда он думал, будто его никто не видит. В глубине сардонического Мурзы мерцала искра духовности, и он не гасил ее из страха потерять собственное чувство тайны.

Именно тайна всегда заставляла Мурзу и Хавсера отправляться в экспедиции, дабы отыскать бесценные реликвии данных в изуродованных войной уголках мира. Спасенная информация помогала открывать тайны, которые Древняя Ночь, словно раны, выжгла на теле коллективного знания человечества.

Иногда тайна отправляла их также и за духовными реликвиями. К примеру, за молитвенными коробочками в Осетию. Они оба не верили в религию, сторонники которой создали те коробочки, или в сакральную силу предметов, которые должны были храниться в них. Но они верили в важность тайны, которую эти предметы несли для минувших поколений, и тем самым в их ценность для человеческой культуры.

Молитвенные коробочки поддерживали в людях веру на протяжении всей Эры Раздора в этой обращенной в золу части Терры. Едва ли к этому времени внутри них сохранилась какая-либо информация, которая принесла бы практическую пользу. Но изучение их природы, способа создания и хранения могло многое поведать об образе мышления людей, их моральных устоях, а также о том, где они видели свое место во вселенной, когда наука постепенно вытесняла религию.

С улицы донесся шум, и в комнату вошла Василий.

— А, капитан, — сказал Мурза. — Мы уже собирались послать за вами.

— Вы готовы идти? — спросила Василий.

— Да, пойдем к месту встречи через Старый город, — сказал Хавсер.

— Наш контакт придет с товаром, — добавил Мурза.

Судя по выражению лица капитана, ей не очень этого хотелось.

— Я забочусь о вашей безопасности. Час назад во всем районе резко повысилась активность. Я получаю доклады о действиях Бригады Н по всей долине до самого Улья Рожника. Дорога через Старый город будет не самой безопасной.

— Мой дорогой капитан Василий, мы с Касом целиком и полностью доверяем вам и вашим людям.

Василий ухмыльнулась и пожала плечами. Она была миловидной женщиной за тридцать, а пластины и баллистическая подкладка боевых доспехов Ломбардских Хортов не могли полностью скрыть женственные очертания ее форм. В правой руке она держала хромированный четтер, который на ремне висел у нее на плече. От бронированных звеньев патронной ленты, которая шла от ранца к оружию, отражалось солнце. На ее глаза, подобно очкам летчика, был опущен огромный визор из тонированного желтого пластека. Хавсер знал, что на его внутренней поверхности мелькают дисплеи и графики-мишени. Он знал это, так как однажды попросил у нее разрешения примерить шлем. Потуже затянув ремешок у него под подбородком, она ухмыльнулась и принялась объяснять, что означают все те курсоры и значки. По правде говоря, Хавсер сделал это лишь для того, чтобы увидеть ее лицо открытым. У нее были прекрасные глаза.

Хорты готовились к выходу. Вокс-офицеры носились, словно жуки, со своими тяжелыми установками-панцирями и раскачивающимися антеннами. Солдаты проверяли четтеры и мелтеры, разбивались по огневым группам. От их желтых визоров отражался солнечный свет. На холме возвышался изрешеченный пулями и разрушенный в боях невзрачный суб-улей. У подножия холма, подобно корням дерева, ветвились древние улочки и дома — Старый город. С юга до Хавсера доносились звуки канонады, а временами над ними с воем и грохотом проносились ракеты.

Хавсер и Мурза провели здесь три месяца, выискивая молитвенные коробочки с помощью длинной и запутанной цепочки контактов и посредников. По слухам, в тех коробочках покоились останки известных людей из Эры, предшествовавшей Раздору, — часть местных традиций протокрестового верования. В некоторых из них находились старые бумажные тексты или диски устаревшего формата. Мурзу, в частности, привлекало то, что для переводчика работы здесь было непочатый край.

К этому времени они нашли уже две коробочки. Консерваторы надеялись, что сегодня им удастся получить третью, ту, которая сохранилась лучше остальных, прежде чем жестокая война в улье не вынудит их, наконец, покинуть район. Коробочка хранилась у небольшой подпольной группы верующих на протяжении шести столетий, и пикт-снимки, сделанные антикваром девяносто лет назад, свидетельствовали об ее необычайной ценности. Кроме того, в записях антиквара говорилось также про значительный текстовый материал.

— Ни шагу в сторону без моего разрешения, — сказала им Василий, как делала это каждое утро, когда давала разрешение выйти на улицу.

По городу они передвигались только с сопровождением.

— Ты слышишь музыку? — спросил Хавсер.

— Нет, но слышала, что у тебя сегодня день рождения, — сказала в ответ Василий.

Хавсер покраснел.

— У меня нет дня рождения. В смысле, я могу лишь догадываться о том дне, когда родился.

— В твоем биофайле говорится, что твой день рождения — сегодня.

— Ты просматривала мое досье, — сказал Хавсер.

— Я командир, как-никак, — с притворным равнодушием ответила она. — Мне нужно знать подобные вещи.

— Что ж, капитан, дату рождения, указанную в биофайле, придумал человек, который воспитал меня. Я найденыш. Там могло стоять абсолютно любое число.

— Ясно.

— А с какой целью интересуешься? — спросил Хавсер.

— Просто подумала, что вечером, после того, как обтяпаем это дельце, мы могли бы пропустить по стаканчику.

— Какая чудная идея, — сказал Хавсер.

— Вот и я о том же, — согласилась она. — Сорок, да?

— Совсем уже старик.

— Ты не выглядишь на свои годы.

Хавсер рассмеялся.

— Так, хорош любезничать, — сказал Мурза. Ему только что поступило сообщение от контакта по пикт-каналу. Это было изображение молитвенной коробочки с поднятой крышкой. Картинка была гораздо лучшего качества, нежели предыдущая.

— Он словно дразнит нас, искушает, — заметил Хавсер.

— По его словам, коробочка находится в подвале общественного зала, в пятистах метрах отсюда. Все уже готово. Он согласовал условия и вознаграждение со старейшинами культа. Они просто рады тому, что коробочку перевезут в безопасное место, прежде чем война разорвет этот улей на куски.

— И, тем не менее, они хотят вознаграждение, — сказала Василий.

— Оно для связника, а не для старейшин, — ответил Хавсер. — Рука руку моет.

— Может, будем уже выдвигаться? — резко спросил Мурза. — Если нас не будет там через двадцать минут, все отменяется.

Василий подала сигнал бойцам.

— Он не отличается терпеливостью, не так ли? — спросила Василий, кивнув в сторону Мурзы.

— Да, он такой. Мурза больше всего боится упустить свой шанс.

— А ты разве нет?

— В этом-то и разница между нами, — ответил Хавсер. — Я хочу сохранить знание — любое знание — ведь это лучше, чем ничего. Насчет Навида, думаю, он жаждет найти важное знание. Знание, которое изменит мир.

— Изменит мир? Как?

— Даже не знаю… открыть некую давно забытую научную истину. Продемонстрировать утраченную технологию. Объявить нам имя бога.

— Я скажу, как ты можешь изменить мир, — произнесла она и достала из патронного подсумка сложенный пикт-снимок. Солнечный день, улыбающийся подросток.

— Сын моей сестры. Исак. Всех мужчин в моей семье называют Исаками. Такая традиция. Моя сестра вышла замуж и теперь растит детей. Мне же пришлось поступить на военную службу. Практически вся моя зарплата уходит ей, семье. Исаку.

Взглянув на снимок, Хавсер вернул ее капитану.

— Да, — сказал он. — Теперь ты мне нравишься еще больше.

Они вышли из-за угла и увидели клавир.

Он стоял прямо посреди улицы — вертикальная модель, у которой отсутствовала боковая панель. По пока невыясненной причине (если не учитывать того, что он вообще уцелел), его кто-то выкатил на улицу из разбомбленного здания. За клавишами стоял старик. Так как стула не было, ему пришлось немного согнуться, чтобы дотянуться до клавиш. Когда-то он был мастером в своем деле. Его пальцы до сих пор сохранили подвижность. Хавсер попытался вспомнить мелодию.

— Я же говорил, что слышу музыку, — сказал он.

— Очистить улицу, — приказала Василий своим бойцам по воксу.

— Это так необходимо? — спросил Хавсер. — Он же безобиден.

— Члены Бригады Н обвязывают детей токсичными бомбами, — отрезала она. — Я не собираюсь рисковать из-за старика с деревянным ящиком, в котором может уместиться небольшой ядерный заряд.

— И то верно.

Старик поднял голову и улыбнулся приближающимся солдатам. Он поздоровался с ними и, не прерываясь ни на миг, сменил мелодию. В ней безошибочно угадывался «Марш Объединения».

— Вот нахальный старикашка, — пробормотал Мурза. Бойцы обступили старика и принялись уговаривать его отойти от инструмента. Тот пропустил пару нот и еще несколько раз сфальшивил. Старик рассмеялся. «Марш Объединения» превратился в веселую мелодию для танцевального зала.

— День рождения, значит, — сказал Мурза, повернувшись к Хавсеру.

— Только сейчас вспомнил?

— Раньше ведь тебе не исполнялось сорок, — ответил Мурза и достал что-то из кармана пальто. — Держи. Такая вот безделушка.

Музыка оборвалась. Хорты, наконец, заставили старика отступить от клавира. Его нога отпустила правую педаль. Раздалось металлическое жужжание, похожее на ход противовеса в часах, и внутри клавира детонировала нано-мина.

Менее чем за один — последний — удар сердца клавир взорвался, старик исчез, окружавшие его солдаты испарились, словно семена хлопчатника, метель из гальки сорвала асфальт с улицы, дома по обе стороны дороги развалились, Мурзу унесло взрывной волной, его кровь попала в глаза Хавсеру, а сам Каспер полетел вслед за ним, и в краткий миг пересечения жизни и смерти ему открылись все тайны мироздания.

Обдумывая свое решение, Огвай отослал вышнеземца обратно. Когда по подсчетам вышнеземца минуло сорок или пятьдесят часов, за которые он видел лишь трэлла, приносившего ему чашу с едой, в дверях показался воин по имени Эска.

— Ог сказал, что ты можешь остаться, — будничным тоном произнес он.

— Я… а в чем состоит сущность этой работы? Есть какие-то рамки? Определенные принципы или стиль речи для сказаний, которые мне предстоит запоминать?

Эска пожал плечами.

— У тебя же есть глаза? Глаза, голос и память? Значит, у тебя есть все, что нужно.