В самом дальнем углу скита стоял маленький приземистый, но аккуратный домик. Туда они и направились.

— Нам и так народу на ферме хватает, зачем нам ещё? Будь я Мастером, я бы такого старого в ученики ни за что не взял, — ворчал себе под нос Игорь. — Только хлеб будет даром есть. Жаль, Пафнутий добрый. Наверняка разрешит остаться. Для него и чечух — человек. И даже седьмевик, — мальчишка презрительно глянул на Ерёмина, но тот и ухом не повёл, делая вид, что ничего не слышит. — Пришли! — Игорь стукнул негромко в дверь, приоткрыл её и в образовавшуюся створку сунул голову. — Отец Пафнутий, к тебе тут типа одного прислали.

— Входите, милые люди, — послышался из домика голос, показавшийся Ерёмину поразительно знакомым. Просто удивительно, ведь он был уверен, что никогда прежде не слышал этот голос, уж он бы его точно ни с каким другим не спутал, было в нём что-то такое, чего Сергей никогда не знал, но узнав, почувствовал задушевную близость. Каждый в городе разговаривал с другим отстранённо, словно ставя стенку между собой и собеседником. Не то, чтобы совсем чужие, как Попов или Коновалов, но даже в паре люди никогда не открывались друг другу. Уж казалось бы, Женька Синицына — друг, и не такая, как все, а вот, поди ж ты, сегодня она такая, завтра другая — изменчивая, словно вода в реке, и никогда Ерёмин не понимает, что у неё на уме. Даже не знает, точно ли нравится он ей. А Мастер? У него голос добрый, но чужой. Есть Сергей, нет Сергея — ему безразлично, он сам по себе, на то он и Мастер. Подосинкина? Колючий, взъерошенный подросток, оттаивающий на несколько минут, но внутрь себя никого не пускающий. А голос Пафнутия был такой мягкий, такой ласковый, что Ерёмин вдруг почувствовал себя, словно был он всегда один-одинёшенек на всём белом свете, а теперь у него есть близкий, удивительно родной человек. Перед ним мелькнуло детство в воспитательном доме, тогда он тоже частенько ощущал себя неуютно в этом мире, будто он всем чужой. Однажды к ним прислали воспитательницу, уже не очень молодую и строгую, но Сергею до боли под ложечкой хотелось всегда быть рядом с ней, сидеть у нее в ногах и чувствовать себя в безопасности и любви. Ему казалось, что воспитательница всё понимает, оттого и смотрит на него внимательнее, чем на остальных детей, но ничем другим она его не выделяла. Через несколько месяцев её заменили, так было принято — чтобы дети выросли сильными личностями, они не должны ни к кому привязываться, это ослабляет их социальный иммунитет. И Сергей подавил появившуюся в нем горечь утраты, научился справляться со своими жизненными невзгодами самостоятельно — так, как и было утверждено в программе воспитания.

— Входите, милые люди, — позвал Пафнутий, и вслед за Игорем Ерёмин вошёл в маленькую, почти пустую комнатку. Обстановка её была столь аскетична, что казалась полной противоположностью жилищу Мастера. К стене у окна была пристроена лежанка, почти такая же узкая, как в квартире Сергея. Рядом с лежанкой стоял деревянный стол, у стола — табурет. В углу непонятного предназначения кирпичная укладка до самого потолка с двумя дверцами. Перед тем, как зайти в домик, Сергей заметил на его крыше трубу и понял, что кирпичная укладка связана с этой трубой. «Может быть, это приспособление для сбора воды во время дождя?» — подумал Сергей, но спрашивать не стал — успеется ещё. Помимо этого, в комнате было только странное изображение, висящее на стене — худой, почти обнаженный человек, прибитый к кресту. Перед изображением находилась подвешенная на цепочке прозрачная чашечка, в центре которой теплился живой огонёк.

Сергею почему-то казалось, что Пафнутий, о котором все, даже Мастер, отзывались с большим уважением, должен быть старым человеком, но он не был стар, хотя и молодым его вряд ли бы кто назвал. Длинная борода с пробивавшейся редкой проседью делала его возраст трудно различимым. Как и странное чёрное одеяние, опускавшееся с плеч до пят. Лицо Пафнутия было худым, даже острым, но глаза в обрамлении лукавых морщинок сияли добротой.

— Вот, прислали нам городского зачем-то, — пожаловался Пафнутию Игорь. — Ничего не умеет, даже не знает, что такое стихи. Зачем нам такая обуза, верно? Может, не стоит его брать? — вид у паренька был сконфуженный, и Сергей понял, что тот чувствует не только неприязнь к нему, к Ерёмину, но и вину за то, что так открыто выражает своё недовольство.

— Ты, поди, ещё одну ночь не спал, пока ждал Соню? — участливо спросил Пафнутий и, когда Маралин подтвердил, что жутко не выспался, выпроводил его «быстренько на боковую», пока с недосыпу на людей, как спиногрыз, кидаться не стал.

Когда Игорь ушёл, Пафнутий усадил Ерёмина на табурет и попросил рассказать, что привело его на ферму. Сергей замешкался, не зная, с чего начать, но Пафнутий не торопил и терпеливо ждал.

— Всё началось, когда я выиграл миллион в лотерею, — произнёс Ерёмин, но тут же сообразил, что это ничего не разъяснит Пафнутию. — Нет, всё началось раньше, в детстве…

И он рассказал про то, как ребенком в воспитательном доме полюбил работу руками, как он делал из подручных материалов необычные игрушки, среди которых одна стала известной всей Москве — крохотный гравицикл. Он зачем-то упомянул строгую воспитательницу и объяснил, какое неясное, но глубокое чувство испытывал к ней, а потом, потеряв ее, научился обходиться без любви и привязанностей. Он хотел поведать Пафнутию о своей работе, о соревнованиях на гравицикле, о меняющихся каждый год парах, ни одна из которых не вызвала желания остаться с ней надолго. Но вдруг вся его жизнь показалась ему мелкой и ничтожной, неинтересной самому себе. Зачем же говорить об этом Пафнутию? Он вспомнил Женьку Синицыну, но и тут он понял, что его отношения с ней строились неправильно. Всё, что было прежде, до встречи с Мастером — было искусственное, фальшивое, жизнь началась только два дня назад, когда он впервые подошел к городскому куполу в сопровождении девчонки-иззвенки Сони.

— Я плохо жил, — сказал Ерёмин. — И жизнь моя была…не знаю… никчемной, что ли. А теперь она заполняется, как пустой сосуд водой.

— Да, это так, — кивнул Пафнутий. — Бог выправил твой путь.

— Я не знаю Бога, никогда с ним не встречался и даже не слышал о нём, — возразил Ерёмин. — Я сам всё решил, и немного мне помогла Женька Синицына.

Пафнутий горько вздохнул.

— В начале сотворил Бог небо и землю, — начал рассказывать он. — Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.

Ерёмин забыл счёт времени, пока длился рассказ Пафнутия. Тот говорил о том, как Бог сотворил первых людей, и как они ослушались Его, и какое их ждало наказание — не только их самих, но и детей их, и внуков. До Божественного проклятия они не размножались страшным способом — в животе женщины, но как это происходило в те времена — осталось загадкой, слишком много утекло с той поры воды. Ерёмин узнал о двух братьях, один из которых убил другого, ведь он был обижен на Бога, что тот равнодушен к его жертвам. И о других братьях поведал Пафнутий, они тоже хотели убить своего брата, но продали его в рабство, а он прославился на чужой земле и спас потом их жизни. И о Великом Потопе узнал Сергей, когда вся земля наполнилась водою, а Бог велел праведному Ною построить Ковчег и собрать в него всех зверей, каждой твари по паре. Но больше всего его потряс рассказ об Иисусе Христе, Сыне Божием, спустившемся на землю, чтобы искупить человеческие грехи, а люди, вместо того, чтобы последовать за Ним, распяли Его на кресте.

— Не знаю, поверишь ли ты когда в Бога, — сказал Пафнутий, — но в скиту оставайся, сколько тебе угодно. Бог направил твой путь, и значит, место твоё здесь.