Ужастегъ. Предыстория

Немного жесткого реализма

Имена некоторых персонажей изменены, но далеко не всех.

Это будет не совсем обычный ужастег, поскольку я сразу скажу, чем дело кончится: все люди останутся живы. Люди — да. Но животные… Они сполна заплатили за наши грехи, пережив вместе с нами все тяготы и беды и погибнув страшной смертью. Я до сих пор не могу без слез вспомнить шиншилового красавца Мурра — перса чистых кровей, по ошибке судьбы попавшего в нашу нищую семью, где не было ему никогда ни приличного корма, ни ласки, которую он вечно клянчил, а получал только «Ну, что лезешь, сукин Муррзавец, дай делами позаниматься, не видишь, что ль? — некогда!» Не меньше болит душа о Марсике — черном дворянчике, который всем сердцем привязался ко мне. Когда он был еще совсем малышом, то подцепил где-то чумку, лег в кресло, вытянул лапки и стал умирать. Я обзвонила знакомых, наодолжила всюду денег, рванула в ветеринарку, которая уже закрывалась: врачи, одетые, запирали последние двери. Мой отчаянный вопль: «Где тут у вас котов спасают?» — заставил их вернуться в кабинет. Марсика спасли. И с той поры, стоило мне появиться дома, он вскарабкивался на мое плечо и сидел там целыми вечерами, черный и преданный, как ученый ворон. Ни прежде, ни после не было у нас таких славных котов, ни один не сравнится с ними. И хоть темный это вопрос — что там, со зверями, после смерти происходит, но надеюсь, что эти двое живы и с ними все хорошо, поскольку где же тогда справедливость, коли не так?

Тяжелая эта история. За четыре месяца, пока она тянулась, мы потеряли почти всех друзей. Но не всех, нет: остались Надюшка Рязанцева, старый Рюм, Анна Львовна, Коля Забег, Андрюха. Еще несколько совсем тогда чужих человек, которые по всем статьям должны были рвануть от нас со всех ног — повели себя более, чем достойно. Остальные предали. Это был хороший жизненный урок. Нам пришлось учиться прощать тех, кто предавал нас. Вы думаете, мы плохо выбирали себе знакомства? Нет, просто в минуту опасности немногие ведут себя так, как в обычной своей жизни. Но поведение большинства абсолютно непредсказуемо: есть слабые хрупкие люди, которые проявляют немалое мужество, и есть те, на которых окружающие привыкли опираться как на что-то незыблемое и надежное — и они не выдерживают, ломаются. Ни на кого не храню зла, нет. Только на Виктора Павлова, известного живописца, старосту нашего храма — его простить не могу. Остальные, струсив, чувствовали стыд, но Виктор сбежал, едва коснувшись опасности, и нашел оправдание собственной трусости. Встретив его через несколько лет на улице, спросила: «Как вы могли?» — «Ну, как же, Оксана, — ответил он, — вы ведь понимаете, с какими силами мы столкнулись. Христианин должен их избегать». — «Вы же воин Христов, кто, как ни вы, должен был помочь вдове с сиротой?» Он начал разглагольствовать о том, что он должен был думать в тот момент о своей семье. Мне стало стыдно — стыдно, что я стою и разговариваю с этим человеком. Я повернулась и ушла.

Нас было двое: я и сын мой Лешка. Мы выдержали. Выдержали, потому что дрались спина к спине. И еще потому что где-то неподалеку были те, кто не предал нас, кто пытался помочь нам в условиях, когда помочь было невозможно. Нет ничего страшнее богооставленности, когда зло нападает на тебя. Ничего, кроме того, что к богооставленности может прибавиться оставленность людьми. Но выжить, теперь я это знаю, можно в любых условиях. Выжить или погибнуть — это неважно. Важно — не потерять направление, когда земля уходит из-под ног, когда исчезают все вехи, когда остаешься один на один со злом и начинаешь сомневаться во всем.

У каждой истории есть предыстория, в которую она уходит корнями и без которой невозможно толком описать происходящие события. Так и здесь — чтобы стало понятно, почему мы вели себя так или иначе в этой ситуации, начать придется издалека.

Семья наша состояла из трех человек: муж Иван, сын Лешка и я. Больше родных не было, кроме сестры мужа — Лешкиной тетки, все остальные умерли. Жили мы крайне бедно, настолько бедно, что ни перестройку, ни прокатившиеся по стране катком инфляции практически не заметили — когда всех вокруг сносило в дыру нищеты, мы из нее практически и не вылезали. Жить втроем ниже одного промежуточного минимума — это надо было уметь. Однако, мы умели. Полгода паслись на зелени — крапиве и сныти, выращивали кой-какие овощи на теткином огороде, получали в храме обеды, а в собесе — талоны на бесплатные продукты; деньги же тратили почти целиком на книги, которые только-только стали, наконец, издавать — и утолить этот голод казалось нам более насущным, чем физический, который периодами сильно поджимал. Тем не менее, мы держались — накопленное предками столовое серебро, золотой браслет, царская золотая пятерка и несколько серебряных рублей — все это добро миновала участь ломбарда. Хранили на самый черный день.

Однако, не думайте, что все было так уныло. У нас было много друзей. Каждый день кто-то гостил у нас. Зная нашу бедность, продукты народ притаскивал с собой, и, пожалуй, именно вокруг нас формировался круг общения самых разных интересных людей. Кроме того, сын радовал — на редкость был даровит и умен, а главное, характером пошел ни в мать, ни в отца — в бабушку, пожалуй: мягкий был, добрый, улыбчивый, щедрый и крайне уравновешенный — вывести его из себя не мог практически никто. К семи годам пора было задумываться о школе — но на тестировании нам посоветовали заниматься с сыном дома, периодически приходя и сдавая экзамены — поскольку уровень начальной школы он уже освоил. Так вот и получилось, что Лешка в школу не пошел. Но поскольку и дома заниматься ему было не слишком внапряг, а к коллективу пора было приучать, то мы определили его в несколько кружков, где к нему отнеслись очень хорошо, вникли в положение и денег за обучение брать нигде не стали. К 9 годам, без особого для себя и других напряга, Лешка дошел до 7 класса, начал писать иконы в студии изографии, пел в церковном хоре, занимался программированием в молодежном центре для одаренных подростков, строил модели кораблей в судовом моделировании и, очевидно, предполагал, что окружающие живут если не так же, то примерно так же. Бедность его не тяготила, разговоры о ней шли без него, на коммунальной кухне, когда дома не было соседей…

Все резко изменилось в один день. Старый Рюм, поговорив с профессором древне-русской иконописи и полиглотом Анной Львовной, попросил ее посмотреть Лешкины работы. Она согласилась, и в один прекрасный день, который оказался не очень-то прекрасным, Иван с Лешкой отправились к ней знакомиться. До Анны Львовны они не дошли. Пьяный мент сбил их на переходе, несясь, не разбирая пути, на красный свет. Все, казалось бы, обошлось — месяц они отлеживались, и когда переломы и ушибы зажили, встали на ноги. Только Иван стал много болеть, да у сына слезла с лица его вековечная улыбка и появилась недетская складка на переносице. Анна Львовна пришла к нам сама, подружилась с Лешкой и стала учить его латыни и другим языкам. Денег она, естественно, не брала. Случилось, однако, еще одно обстоятельство, которое усугубило нашу и без того нелегкую жизнь — Иван купил в кредит компьютер. В кредит — под весь наш годовой доход. Тогда они стоили еще шибко дорого. Мы больше не могли оплачивать квартиру, и через год жилконтора стала угрожать выселением. Тут-то и подвернулось одно агенство, которое быстро разменяло нашу коммуналку, разменяло очень лихо — нам оплатили жилищные долги, а за нашу огромную комнату в центре Питера нам досталась отдельная трехкомнатная квартира, на первом этаже, и тоже в центре, всего в 300 метрах от нашего старого дома. Радости мы особой испытать не успели — слишком тяжело дался переезд, Иван слег и через месяц умер. Но череда несчастий не собиралась на этом заканчиваться. Одна беда, как известно, притягивает другую. И тут-то и пошло, тут-то и поехало. Но это еще не начало истории.

Коты тяжело перенесли смерть Ивана. Мурр стал впадать в бесконечные истерики, проявлял чудеса хитрости, чтобы привлечь к себе внимание, аж мертвым прикидывался, и самые настоящие слезы постоянно стояли в его глазах, а белая пена лезла изо рта, пугая нас и заставляя задуматься о бешенстве… Марсик вел себя гораздо более достойно. Сполз наконец-таки с моего плеча, лег на пороге комнаты хозяина, где упорно ждал его возвращения. Но с Лешкой, которой мужественно перенес и похороны, и поминки — дело обстояло гораздо хуже. На следующий день после похорон он стал жаловаться на плохое самочувствие, головокружение, его начало рвать. Поставили градусник, температуру зашкалило за 40. Приехавшая скорая не сумела ее сбить. Врач долго мне что-то твердил, что никакой простуды нет, что это термоневроз. Через час я не выдержала и вызвала еще одну скорую. Врач сказал, что у ребенка состояние истерики, если ненадолго выйти, оставив его одного, температура пройдет. Полчаса мы разговаривали на кухне. Вернувшись в комнату, мы нашли Лешку в бреду, температура падать и не думала. Утром пришла наша участковая врач, доставшаяся нам еще с прежней квартиры — добрая старая толстуха Воробьева. Качала головой, причитала, долго нас обоих утешала и кончилось тем, что вызвала невропатолога. Невропатолог навыписывала лекарств, правда, сказала, что болезнь неизучена, даже как бы официально не существует такого диагноза, но все в порядке — обычно она проходит сама собой.

И вот мы остались вчетвером: я с Лешкой, коты и температура 40 градусов в довесок. К ней приходилось привыкать нам обоим: Лешкин организм перестраивался на новый уровень существования, а я училась жить со страхом, что в один прекрасный день и эта ниточка может оборваться. При этом надо было думать, как выживать дальше. Тетка с пониманием отнеслась к тому, что случилось, и, будучи человеком по нашим представлениям богатым, обещала помогать деньгами — лишь бы удалось выходить единственного продолжателя рода. Я бросила все свои многочисленные заработки, оставив только то, что могла делать дома — репетиторство. Учить чему только не приходилось: от русского языка до алгебры, от игры на флейте до написания рассказов, от программирования на бейсике до географии. Больше всего возни было с сыном Виктора Павлова — это был известный лоботряс, не умел ничего, хотя и схватывал быстро, и его можно было всему выучить, но отец резко ограничил меня выполнением с сыном домашних заданий. Стояла еще одна проблема — быт. Квартира была бывшей коммуналкой и находилась на первом этаже. Состояние ее было более, чем страшным: облезлые, грязные крашенные в неясный цвет хаки, стены, обваливающийся местами потолок, болотный запах, который периодами распространялся по всей квартире — очевидно, под полом где-то рванула труба, но вскрывать полы и делать ремонт было не на что, да и думать обо всем этом было страшно. Хуже всего было то, что съехавшие коммунальщики, оставили нас без электричества, сняв не только счетчик, но и выдернув со стен все провода. Однако, после похорон эта проблема разрешилась сама собой — пришел одноклассник мужа Коля Забег и провел электричество по всей квартире. Лешкин приятель, нахимовец Андрюха, поменял замки, закрепил на окнах решетки, я перекрасила стены, старый Рюм наладил вентилляцию — и дышать стало легче. К зиме еще, правда, забегали крысы, но ожившие коты прекрасно с ними справлялись.

Короче, потихоньку налаживалось всё, кроме Лешкиной температуры. Естественно, он перестал учиться, перестал ходить в кружки, а Анна Львовна, пробегая мимо нашего дома, заходила, но уже не занималась с ним языками, а подкидывала продукты, которые собирала у себя на работе. Через месяц, когда стало ясно, что температура спадать не собирается, зашел разговор о больнице. Воробьева с невропатологом постарались, и Лешку определили в лучшую городскую больницу. Тамошние невропатологи долго скрипели о том, что термоневроз — это выдумка педиатров и выписали его без диагноза. После этого пошла череда институтов и больниц, где повторялась одна и та же история: невропатологи гнали все на соматику, а педиатры — на нервы. Если вы думаете, что выражение «небо показалось с копеечку» — преувеличение, скажу вам: «Ничуть». Мир сузился до пространства квартиры, больниц, вопросов о здоровье сына, походов в магазин и репетиторства. Все остальное перестало существовать. Меня стала мучить чудовищная клаустрофобия — ощущение того, что вселенная сжалась до пределов комнаты, в ней тесно и невозможно дышать. Возвращаясь из больницы, я покупала банку пива, и на мой ослабевший организм она действовала омертвяюще — это единственное, что позволяло мне забыться хотя бы ненадолго сном без кошмаров. Так прошло полгода. Наступило лето. Лешку в очередной раз выпихнули без диагноза на домашнее лечение, Воробьева разводила руками и часами просиживала у нас, успокаивая меня и пытаясь внушить Лешке, что все будет хорошо. Мы в это давно уже не верили.

Однажды пришел старый Рюм и сказал, что так больше продолжаться не может — еще немного и Лешка сгорит. Он сказал, что ему надо жить, несмотря ни на что, и все равно терять уже нечего — надо рискнуть. Он взял отпуск на все лето и каждый день брал Лешку на природу — ходил с ним в походы, заставлял делать зарядку, учил плавать и нырять, они бегали. Сначала Лешка еле двигался, сердцебиение заставляло все время останавливаться и приходить в себя. Но он быстро привык к новому ритму жизни. К июлю температура спала до 38, но дальше опускаться не желала вопреки всем усилиям. Осенью она поднялась опять до сорока. И пошел наш второй круг мытарств — второй год. А за ним — третий. Вот на третьем году такой жизни и случилось с нами то, о чем хотелось мне нынче рассказать.

Однажды Надюшка Рязанцева не выдержала и поехала в Общество Православных врачей, рассказала о наших терзаниях, священник, возглавлявший общество, сам был доктором медицинских наук, он сказал, что такого рода болезни детей связаны с грехами предков, потому надо отслужить по предкам семь панихид, поставить в семи храмах свечи у креста. Все это попахивало языческой магией, однако, было дано благословение, а Православие само по себе еще как магично, и заглушила я свои сомнения, поднявшиеся в душе, что многого еще не знаю, да и что плохого в семи панихидах. Единственная сложность была в том, что православных предков у меня не было, но поставить семь свечей к кресту в разных храмах — проблем не вызывало: в центре церквей навалом — обойти можно за день. Что я и сделала. Знать бы, однако, о последствиях…

 

Собственно Ужастегъ

Немного жесткого мистицизма

В больницу не пустили — карантин, рванула по храмам. До вечера успела обежать все семь. Везде поставила по свече к кресту и успела кратко помолиться. Панихиды тоже заказала, но не по предкам, а по умершим друзьям — раз уж такое дело — всё одно. Домой приползла никакая. С порога ко мне рванул Марс, прыгнул со стола прямо на плечо. Мурр выл и требовал жрачку.

— Щас-щас, — раздеться дайте, — заскрипела я и стряхнула Марса с плеча. Сняла рюкзак, села на табурет и чуть не вырубилась от усталости — давно таких пробежек не делала. Однако, Мурр в жизни не даст о себе забыть — залез на стол, смотрит огромными зелеными гляделками, и столько в них упрека, что волей-неволей попрешь на кухню. Ну что ж, пошла на кухню. Не дошла. Лампочка в коридоре взорвалась, сверкнув молнией и прокатившись искрами по полу. Свет в квартире вырубился. Ругнулась. Наощупь вернулась в прихожую, нашла в темноте стол, открыла ящик, нащупала пробку. Проверила автоматы — вырубило. Вылезла на лестницу, открыла щит, обожгла руку о сгоревшую пробку. Мало того, ее заклинило. Выругалась еще раз. Полчаса мучилась — вывернула. Вставила новую пробку. Свет в квартире зажегся. Приволокла из кладовой лестницу в коридор, полезла с Марсом на плече и пассатижами в руках наверх. Вывернула цоколь из патрона. Вставила новую лампочку — врубила свет. Что за черт — взрыв, искры по полу. По второму кругу — в прихожую. Хорошо, привычка по бедности кучу всякого запасного дерьма дома иметь — пробки еще оставались. Ввернула новую, врубила автомат. Вытащила еще один цоколь. Вставила третью лампочку — взрыв, искры по полу. Придвинула лестницу к стене. Подмела, ни фига не видя, коридор от осколков. Позвонила Забегу.

— Коль, привет.

— Привет, Оксана. Как Лешка?

— Да все так же. Слушай, тут какая-то лажа в коридоре — три лампочки за сегодня взорвались. Зайдешь, может, глянешь. Боюсь, если там что-то с проводкой, как бы пожара не было.

— Ладно, завтра заскочу.

— Ну до встречи.

Не успела положить трубку — звонок. Позвонили из больницы. Сказали, что собираются делать Лешке бронхоскопию. Стала спрашивать, что это такое. Начали объяснять, что типа зонда в бронхи. Сказала, что с Лешкой номер не пройдет — он и горло-то показать никому не может — фигня у него какая-то, спазмы, объясняли как называется — но забыла. Да ничего, успокоили, мы все равно это делаем под общим наркозом. Нам нужно, чтобы вы заехали, письменное разрешение дали. Отбой.

За дверью истошно воет голодный Мурр. Мерзкое предчувствие, ощущение беды. Звоню Воробьевой, говорю, что предложили сделать бронхоскопию — это не опасно? Нет-нет, пускай делают. А наркоз? Такое может быть, что Лешка после него не проснется? Такое бывает, конечно. Так стоит делать? Стоит, да, стоит. Ничего не поняла насчет безопасности. Позвонила невропатологу. Разговор состоялся примерно такой же. Наощупь отправилась на кухню, сварила котам остатки рыбы. Завтра надо с утра, до больницы, в магазин. Выпила прихваченную по дороге банку пива и завалилась спать.

Утром чуть не свернула себе шею в коридоре, забыв, что оставила лестницу у стены. Позвонила в справочное больницы — Лешка жив, слава Богу. Наступила на лапу Мурру, ну все, вой и обида на полдня обеспечены. Пошла пересчитать полученные на днях деньги. В последнее время тетка стала давать запас на три месяца вперед. Разложила в бумажнике на три отделения, положила в кошелек недельный запас, поперла на почту. На почте сняла с банкомата пенсию по утере кормильца, положила в кошелек, пошла в сберкассу. Вся пенсия — коту под хвост, за квартплату, электричество и телефон. Положила кошелек в сумку, поперла в магазин, слава Богу, везде никого, никаких очередей. Взвесила котам рыбу, пошла в кассу, выбила чек, полезла за кошельком — кошелька нет. Сумка закрыта. Проверила все отделения — пусто. Чертыхнулась. Долго соображала, не могла ли положить кошелек мимо сумки. Решила, что настолько еще не рехнулась. Вспомнила, что в последний раз доставала в сберкассе — там никого, кроме кассиров не было. В магазине тоже. Извинилась перед продавцами, вернулась в сберкассу, спросила, не видел ли кто кошелек. Естественно, никто не видел. Хоть Питер и культурный центр, но идиотов, вроде меня, мало. Вернулась домой. Обругала мявкающего Мурра пушистой сволочью. Сварила котам кашу на воде. Марс стал вовсю уплетать, а Мурр даже к миске не подошел — этот аристократ кашу как еду вообще никогда не воспринимал.

— Ничего, зараза, — пообещала я, — к воскресенью будешь есть кашу, как миленький.

Поехала в больницу. К Лешке не пустили. Пошла в кабинет к лечащему врачу, отказалась ставить подпись, пока не позовут анестезиолога. Позвали. Стала допрашивать его на предмет того, насколько безопасен общий наркоз и всегда ли после него просыпаются. Есть ли стопроцентная гарантия. Ничего нового не услышала, гарантию не получила, подпись поставила. Еще раз сказала, что хочу увидеть Лешку — не пустили. Ощущение было, что отказали в последнем свидании с сыном. Поехала домой. У порога уже маячил Виталик Павлов. Отзанималась с ним три часа. Заработанные деньги положила отдельно — это на лекарства, энзэ, который стараюсь не тратить.

Опосля пришел Забег. Лазил с какими-то приборами, что-то мерял, я светила снизу фонариком. Ни фига не обнаружил. Провел второй провод в коридор — в другой его конец. Вставил в оба патрона лампочки — он притащил с работы свои, сказав, что это немецкие, не взорвутся. Зажгли свет. Обе лампы горели ровно. Поужинали принесенными Забегом бутербродами с колбасой. Рассказала, что вот такая вот фигня — невнимательной стала — потеряла недельный запас денег. Забег покраснел, полез за кошельком и стал уговаривать взять пятьсот рублей, дескать, давно собирался предложить — повода не было. Стыдно стало, но долго уговаривать не пришлось — жить на что-то надо. Еще килограмм колбасы он мне всунул, сказав, что домой все равно не потащит. Проводила Забега до двери. Вернулась в коридор. Как только вошла в него — обе лампочки взорвались. Рванула на улицу, успела поймать Забега. Вернулся, залез наверх, что-то опять мерял. Сказал, что надо на лестнице электрику проверять — это не в квартире, это напряжение по дому так прыгает. А почему лампочки именно в коридоре взрываются? Не знаю, сам в недоумении, я все правильно делал, там все в порядке. Еще раз проводила Забега. Вернулась в гостиную. Колбасы на столе не было. Нашла Мурра и полчаса тыкала мордой в стол:

— Куда пушистая муррзавина колбасу упер, сознавайся, — кот не раскололся.

Пятьсот рублей Забега положила в другой кошелек — как раз недельный запас. Но этому гаду придется посидеть неделю на каше. Рыбу буду покупать только Марсу.

Выпила пива и завалилась спать.

Лестницу на этот раз даже к стене не ставила, поэтому громыхнулась здорово, Марс успел спрыгнуть, а я повредила себе руку. Зафиксировала, как могла, бинтом. Поехала в больницу. Дождалась конца бронхоскопии, потом дождалась сообщения, что Лешка проснулся, зашла в храм, поставила свечу, поблагодарила, что мое предчувствие оказалось ложным. Мимо проходил Виктор — он у нас старостой — сказал, что с завтрашнего дня храм закрывается на ремонт. Поговорили об успеваемости Виталика. Заскочила в магазин. Вернулась домой. Отзанималась с учениками, которых пришлось в темноте за руку вести в гостиную по коридору. Покормила котов — обещание заморить Мурра голодом не выполнила — нажрался, гад, рыбы до отвала. Выпила пива, но спать не завалилась. Раздался телефонный звонок, сняла трубку. Короткие гудки. Положила — звонок. Сняла — гудки. Так было несколько раз, после чего просто нажала на рычаг и позвонила Надюшке — спросить, бывает ли такое, когда отключают телефон. У них все время отключают, должна знать. Сказала, что нет, не слышала. Поговорили об этих идиотских лампочках, о том, какая я стала ворона и потеряла деньги, и какой молодец все-таки Забег. Положила трубку — звонок. Отключила на ночь телефон. Завалилась спать.

Утром рука почти уже не болела. Включила телефон — тут же раздался звонок. Хотела отключить снова, но сняла трубку. Звонили из больницы. Лешка в реанимации. В животе сжался большой серый ком. Что случилось? После наркоза напился. Лешка? Напился? Да, вы плохо знаете своего сына. Он напоил полотделения портвейном, а сам надрался до реанимации. Вытаскивали полночи с того света. Еле вытащили. Да что вы несете, откуда у него деньги? Вы, вероятно, даете. Да нифига я ему не даю. Отнимают у него везде, лох он. Плохо вы своего сына знаете.

Рванула в больницу. Лешка сидел на кровати бледный. Потребовала выписки. Выписали. С радостью. Наговорили еще кучу всего. Домой ехали молча. Приехали. Все как положено: Марс — на плечо, Мурр воет, требует внимания.

— Осторожно, в коридоре лестница, не споткнись.

Прошли в гостиную.

— Ну, что скажешь…

— Да свалили все на меня…

— Я знаю, что не ты всех напоил. Но на кой ляд ты сам надрался?

— Да надоело все… Ненавижу больницы.

— Ладно, проехали. Температуру померяй.

Температура была 36,6.

— Возьми другой градусник. Да встряхни как следует.

— Да я как следует…

Температура упала. Слава Богу. Все остальное ерунда. Теперь можно жить.

— Слушай, тебе двенадцать лет. Тебе нельзя пить. У тебя организм еще растет. Обещай, что не будешь больше.

— Не буду-не буду. Устал я, — Лешка пошел спать.

Позвонила Надюшке. Рассказала о том, что случилось.

— Ну вот видишь, как хорошо всё Господь управил, — обрадовалась она, — Главное, что все живы и Лешка здоров. Но ты все же проверяй у него температуру. Хоть раз в день.

— Да буду, естественно, куда денусь.

Пошла к себе. Полезла в стол. Достала кошелек со сдачей от денег Забега. Странно — вчера было 400 с лишком, вроде. А сегодня 250. Что-то у меня с головой. Положила в кошелек бумажку, написав — 250 рублей. Позвонили в дверь. Подумала и закрыла комнату на ключ. Ключ положила в карман. Открыла входную — Виталик. Отзанималась с оболтусом, выгнала в шею, хотя он всеми правдами и неправдами собирался дождаться, когда проснется Лешка, чтобы с ним поиграть. Отнесла заработанные деньги к себе в комнату. Положила в кошелек бумажку с написанной суммой. В бумажнике, где лежали деньги на три месяца, тоже везде распихала бумажки. Почувствовала себя полным психом. Идя в гостиную, закрыла дверь на ключ. Ключ — в карман. Позвонила в жилконтору, вызвала электрика. Через час пришел электрик, проверял что-то на лестнице — сказал, все в порядке. Стала ругаться и говорить, что не может быть, потому что вот такая фигня в квартире. А что у вас в квартире — за это платить надо. Сколько? Ну, сотню. Ладно — пошел, проверил. Вставил лампочки. Все горело. Вернулась к себе в комнату. Достала сотню из кошелька с 250-ью рублями, положила бумажку с надписью «150». Закрыла дверь на ключ. Ключ в карман. Дала деньги электрику. Проводила электрика. С опаской вернулась в коридор. Лампочки горели. Обе. Подождала. Все было в порядке. Слава Богу. И здесь, кажется, наладилось. Вернулась в гостиную — там у нас красный угол. Помолилась. Проснулся Лешка, сварил кашу — больше нечего, поскольку впереди еще пять дней, а денег осталось только 150 рублей, по тридцатке в день. Объяснила ситуацию. Ладно, проехали. Котам еще оставалась рыба. Лешка готовить любит, так что каша получилась вполне ничего. Нормально поужинали. И отправились по комнатам спать. Предварительно выпила пива.

Запах стоял мерзкий — как никогда. Такой в аду, наверное, бывает — целый час проветривала и жгла благовония — Лешке на День Рождения тут Андрюха приволок. Вытащила помятого Лешку из кровати — все еще в себя не пришел. Пойдем, продышимся. — Пойдем. Мама, а что там в твоей комнате льется? — Ты о чем? — Ты что не слышишь? Зашла к себе, из крана батареи лилась вода. Черт, вовремя как прорвало! Завернула кран. Вода идти перестала. Наверное, от напора как-то кран открылся. Отправились в магазин. Купили на 150 рублей 10 лампочек и всяких круп. Пиво покупать не на что — придется не спать по ночам какое-то время. Вернулись домой. Разделись. Лешка включил свет в коридоре — раздался резкий щелчок. Менять лампочку не стали. Осталась только одна запасная пробка — автомат. Жалко ее на лестницу ввинчивать — сопрут ведь. Вызвала водопроводчика. Через два часа пришел. Ругался, что нет света в коридоре. Показала батарею. Сказал, все нормально. А почему вода лилась? — Вы, наверное, кран открыли. — А сама не могла? — Нет, не могла. Ушел. Лешка сел заниматься уроками. У меня весь вечер — ученики. Заснуть не удалось.

Утром досталось Мурру — весь рулон туалетной бумаги оказался размотан и на полу. Тыкали бедолагу по очереди мордой. Осмотрела бумагу — следов когтей нигде не было. Странно, как он так ухитрился размотать, нигде не зацепив. Вот ведь зараза мохнатая. Лешка пошел делать уроки. Я отправилась к себе. Задумалась. Достала бумажник с деньгами на три месяца. В двух отделениях денег не было. В третьем лежали мокрые слипшиеся между собой купюры. Деньги с репетиторства лежали на месте. Внутри все похолодело. Постучала Леше. Попросила зайти в гостиную. Зашел. Где деньги? — Какие деньги? — Не прикидывайся и не смотри наивными глазами. Нам не на что жить. Мне доставать и одалживать негде. — Я не понимаю… Смотреть руки у человека, вернувшегося из больницы, бессмысленно — вены исколоты. Слушай, я не буду ругаться. Объясни толком, что случилось? Ты познакомился с наркоманами? — Лешка стал смотреть на меня с опаской. — Мама, что с тобой? — Хорошо, дай слово, что ты денег не брал. — Не брал. — Честное слово? — Честное слово. — Поклянись памятью папы. — Ма, ты чего? Ну клянусь. — Тогда кто? — Не знаю. — Кто-нибудь вчера ко мне заходил? — Водопроводчик. — Он при мне был все время. А ребята? — Нет, никто, ты же дверь теперь запираешь… Позвонила Рюму, рассказала, что происходит. Это очень-очень интересно. Я думаю, у кого-то из вас лунатизм, а второй находится под сильным его влиянием. Странно, что все это так совпало. Ничего себе — совпаденьица!!! А у Леши ничего не пропало? — Сейчас пойду спрошу. Постучала в дверь, хотела открыть — заперто. Леша, зачем ты заперся? Я не закрывался. У меня и ключа нет, я еще летом потерял, ты забыла? Пошла к себе в комнату. Долго искала ключ — Лешину комнату никогда не запирали. Нашла, открыла, Лешка, испуганный, пошел за мной в гостиную. Перезвонила Рюму. Да, это очень-очень интересно. Вам надо посоветоваться с вашей Воробьевой — вероятно, это какая-то реакция на падение температуры. — Но ключ-то был у меня! — Леша ведь потерял свой? Возможно, ведь где-то в комнате. В состоянии лунатизма он мог вспомнить, куда его положил раньше. Мда, очень меня Рюм успокоил. Пообедали кашей. Котам — в миски ее же. Марс побежал жрать, Мурр обиженно разорался. Получил по морде брошенной тапкой и унесся под шкаф. Хоть немного помолчит, гад. Ну, что делать? Села думать, как можно выкрутиться, имея на три месяца денег, которых едва хватало на один. Так, есть еще небольшой энзэ. Придут две пенсии, можно за квартиру пока не платить. Два месяца протянем. Потом чего-нибудь придется наврать тетке. Ладно, выкрутимся. Полезла в шкаф, нашла летнюю поясную сумку. Сунула в нее бумажник, кошелек, паспорт, карточку банкомата, ключи. Подумала и положила Лешкино свидетельство о рождении. Сумку повесила на пояс. Так будет спокойней.

Шарахнулась в темноте о лестницу. Придется, похоже, рискнуть пробкой-автоматом. Хотя новые покупать уже не на что. Но не жить же без света в коридоре. Темень непроходимая. Сунулась в туалет — закрыто. Свет через щель не шел. Лешка? — молчание. Громче: Лешка? — молчание. Криком: Что ты там делаешь? Голос из-за спины: Мама, я здесь, что случилось? Иду по коридору к Лешкиной комнате, спотыкаюсь об лестницу — пристроить ее надо как-то, чтоб не падать вечно — Лешка на пороге своей комнаты. Ты здесь? — Да. А что случилось? — Кто в туалете? — Я не понял. — Там заперто. — Как заперто? — Изнутри.

И вот только тут я начинаю понимать, что что-то не так… Рассудок изо всех сил цепляется за самое невероятное — за подземный ход, за то, что кто-то пролез незаметно в квартиру и прятался до сих пор в шкафу или под кроватью. Но я уже понимаю, что это не так. Возвращаемся вдвоем к туалету. Заперто изнутри. Беру Лешку за руку и мы медленно отступаем в гостиную. Звоню Рюму. Объясняю ситуацию. Алик, сейчас Лешка будет ломать дверь, я буду следить и с вами на проводе, если что не так — вызывайте милицию. — Хорошо. — Лешка берет молоток и долото. Топора и лома высаживать дверь у нас нет. Я напряженно всматриваюсь в темноту коридора и держу трубку рядом с ухом. Грохот, Леха неумело взламывает дверь. Взломал. Включил свет. В туалете, разумеется, пусто. Рюм долго выясняет у меня как выглядел изнутри засов и нельзя ли было его снаружи как-то закрыть? — Да как??? — Ну, ниточкой там незаметно… — Да ни щели! Да еще в темноте. — Лунатики еще и не такое умеют…

Звоню Надюше. Все рассказываю. — Ребята, вам надо завтра же на причастие. Отец Игорь так и не освятил квартиру? — Да три года обещает, до нас не дойдет… — Хорошо, вам надо заняться сейчас целиком этой ситуацией и разрешить ее. Если будет совсем туго с деньгами, звоните, что-нибудь придумаем. Будем пока за вас молиться.

Позвонила родителям учеников, отменила все занятия, сказала, что болею и когда уроки возобновятся, неизвестно.

Дальше делать было нечего. Сидели в гостиной, у Лешки молоток в руках, с которым он теперь не скоро расстанется… Долго сидели. Долго и молча. — Ладно, давай на молитву. — 12 раз прочитали 90 Псалом — читаемый в опасности. Мысли были об одном — где-то здесь рядом — зло, невидимое и нечеловеческое, похожее на шкодливого ребенка, но очень недоброе. Мир перестал быть цельным. Мир перестал быть таким, каким был несколько часов назад — угрюмым, мрачным, тяжелым, но земным и вполне предсказуемым. До вечера слонялись по гостиной. Возвращаться по комнатам желания не было. К вечеру разорался, естественно, Мурр. Марс съел и его, и свою порцию.

Поменяла лампочки в коридоре. Загорелись нормально. Пока возилась с пассатижами и цоколями, Лешка стоял настороже с молотком в руках и держался за лестницу. Вместе отправились варить кашу. Поставили рис на огонь. Поставили кипятить кастрюлю воды для мытья посуды и чайник. Вместе вернулись в гостиную. В коридоре было светло. — Где будем ночевать? — Давай здесь. — Хорошо. Слушай, у тебя ведь была инэт карта, я хочу посмотреть, бывает ли такое у людей и как они с этим борются. — Пойдем вместе. — Пошли. Лешка обыскал у себя весь стол. Карты не нашел. Потерялась. — Ладно, все равно это не панацея, пойдем кашу сливать.

Совсем недавно я купила большую пьезозажигалку. В тот момент это казалось выгоднее — спички вечно прихватывали с собой заходящие в гости курильщики. Сейчас пьезозажигалка лежала в кастрюле с кипящей водой. Длина ее идеально соответствовала диаметру кастрюли. Глаза у Лешки расширились, он сжал молоток. — Положи молоток. Надо кашу слить. Держи крепче. — Начала сливать кашу, что-то вместе с крупой, явно инородное, шлепнулось в дуршлаг. Лешка полез разгребать ложкой. Извлек из каши будильник, пару дискет и какие-то бумажные лохмотья. При ближайшем рассмотрении часть из них оказалась упаковкой из-под лекарств, другая часть — расползшейся интернет-картой. Кашу пришлось выбросить в унитаз. Надо было думать о том, чтобы при готовке не уходить с кухни. Так и отравиться недолго. Ужина не было. Мурра заткнули тапкой, Марс терпеливо молчал. Лешка долго о чем-то думал. Ма, давай вытащим замок из двери гостиной. — Подумала и согласилась. Учитывая решетки на окнах и непредсказуемость ситуации, возникала вероятность оказаться запертыми без ключа в одной из комнат. Естественно, при необходимости можно было открывать окна и орать, сзывая соседей, но как-то не очень хотелось привлекать окружающих к происходящему у нас. Если что-то на огне, а мы запертые — так и до пожара недалеко. Вытащили замки из всех комнат, в туалете засов и так был выломан. Оставался замок только на входной двери. Перетащили Лешкин двуспальный диван в гостиную. Поставили под иконами. Спать легли, не раздеваясь, сумку с пояса снимать не стала. Лешка сжимал молоток в пальцах всю ночь. Я не спала, прислушиваясь к тому, что происходит в квартире. Страшно не было. Было отвратительно.

Через два часа мне в голову пришла абсолютно идиотская мысль: если такое с кем-то еще случается, то люди, вероятно, ищут помощи. Где они будут ее искать прежде всего? Я встала и пошла звонить. Набрала телефон доверия. Это не в моих правилах — звонить по таким адресам — мы привыкли справляться с трудностями своими силами. Однако, была надежда, что есть грамотные люди, которые подскажут, как поступить в данной ситуации. Трубку поднял молодой психолог. Мы поздоровались. Я стала объяснять, путаясь в словах и чувствуя, что он ничему не верит, что у нас, дескать, полтергейст, вот надо бы что-то придумать, как с ним быть. Психолог стал мне говорить, что я не о том думаю, что мне надо отвлечься и заняться чем-то более насущным. Все было ясно — он не понимал и был не способен понять. Разговор двух дебилов. Он считал меня психом, я его идиотом. Промучившись с полчаса, бросила трубку.

Встали рано. Проверила деньги в поясной сумке — все были на месте. Как и документы, ключи и карточка банкомата. Посовещалась с Лешкой — что делать? Храм закрыт на ремонт, а в общем-то самое время именно туда стопы направить. Решили идти в Оптино подворье — и двинули в монастырь. Люди на улице спешили по делам, озабоченные, хмурые, что бы ни заботило их сейчас — это была другая вселенная. Ощущение было, что попали в мир Алисы: пространство без правил. А рядом оставался наш старый мир — девственный в своей наивности и прагматичности. Нам было не привыкать к социальной изоляции — мы умели в ней жить и не замечать границ, стоящих между нами и другими людьми — кое-какие преимущества у нас все же имелись: например, мы были свободны. Но сейчас было нечто другое — мы остались одни — как изгои. Все вокруг шло своим чередом, но оно было не для нас. Как может все поменяться за несколько часов…

Мы вошли в монастырь. Оптина была пуста. Вышел иеромонах и спросил, чего мы хотим — мы сказали, что нуждаемся в причастии, хотя не готовились. Он ответил, что в монастыре такое не пройдет. У нас полтергейст. — Расскажите. Рассказали. Внимательно выслушал. Хорошо, приступайте к исповеди. Мы исповедались, служба уже шла. После причастия иеромонахи подошли к нам, дали просфоры, сказали, что им приходилось сталкиваться с подобными ситуациями: надо трижды освятить квартиру — попросите в своем приходе. Если не поможет, мы придем.

Это было уже что-то. Настроение резко поднялось. Мы получили ту самую зацепку, которой так не хватало. Нас поняли, нам даровали надежду. Окрыленные, шли домой. У порога затормозили — возвращаться в квартиру не хотелось. Однако, было надо. Квартира встретила нас вонью, фейерверком в коридоре, орущим Мурром и преданным Марсом. Долго проветривали, поменяли лампочку. Лешка с молотком маячил за мной хвостиком. Когда стало можно дышать, вспомнила о просфорах. В монастыре мы распихали их по карманам курток. Вернулись в прихожую. В карманах было пусто. Переглянулись. Настроение резко упало. Пошла в гостиную — звонить отцу Игорю. Достала записную книжку, открыла букву «И». Да нет, не открыла, хотела открыть. Страницы с буквой «И» в книжке больше не было. Вместе с ней исчезли не только телефон отца Игоря, но и всех многочисленных знакомых по фамилии Иванов.

Отправились наобум в закрытый на ремонт храм. Повезло. Отец Игорь как раз дежурил. Поговорили. Долго извинялся, что так затянул с освящением квартиры. Да, ну придется теперь трижды освятить. Хорошо, завтра, да, завтра приду. Не беспокойтесь, ребята, все будет хорошо. Виктор проводит вас, вот крещенская вода — вы бы сегодня уже стены окропили святой водой. Вместе с Виктором Павловым и канистрой святой воды отправились опять домой.

По дороге зашли в магазин, Виктор купил хлеб, масло, колбасу, печенье, рыбу котам. Дома он проявил себя по-мужски, сказал, чтоб мы сидели в гостиной и занимались своими делами: он сам все сделает — окропит стены, вскипятит чай, сварит рыбу. Мы сидели в гостиной и ждали Виктора, молча молились. Наконец, он пришел, окропил гостиную — сказал, что коты уже покормлены. Сейчас сходит за чайником и будем ужинать. Сидели, как обычно. При всей моей нелюбви к Виктору сейчас он казался самым надежным человеком на свете — все делал спокойно и уверенно. Начал нарезать колбасу, но что-то помешало — нож не проходил насквозь. Начал резать в другом месте — та же ерунда. В третьем — то же самое. Разрезал колбасу вдоль. Длинный ржавый гвоздь проходил через ее ось. Ну, колбасу отдадите котам, вот ведь какие гады, чего только не найдешь в продуктах. Обошлись бутербродами с маслом, печеньем и чаем. Ужин уже кончался, когда в гостиной запахло дымом… Вышли в коридор — он был весь задымлен. Быстро заскочила во все комнаты — везде было чисто. На кухне — тоже. Выглянула на лестницу — у порога стоял странный металлический предмет. Подняла. Это был клинок от ножа, которым Виктор резал колбасу. Мы не заметили, когда он исчез из гостиной. Рукоять была вся сгоревшей. Клинок был перпендикулярно воткнут в бамбуковую подставку для чайника. Выглянул Виктор. А ведь никто из нас не выходил? — неуверенно спросил он. — Сейчас посмотрю в гостиной. Вернулся. Там нет ни ножа, ни подставки! Как будто мы этого не знали. Виктор резко заторопился домой. Больше мы не видели ни его, ни Виталика, ни разу он не позвонил, чтобы узнать, как наши дела. Как не позвонил больше никто из друзей, кроме тех, о ком говорилось вначале.

Я позвонила Надюше. Она поохала, услышав о наших приключениях, но очень обрадовалась, что ситуация готова была разрешиться — завтра наконец придет отец Игорь и освятит квартиру. Позвонила и Рюму. Ну, в колбасу гвоздь, вероятно, попал из какой-нибудь разболтанной мешалки, — сказал он. — а то, что сгорели нож и подставка, то это кто-то опять из вас, ребята. Как? Мы все сидели и не выходили. Вы были, вероятно, не очень внимательны. Знал бы он, как бывает внимателен человек, у которого нервы на пределе: он обращает внимание на все — на малейший шорох, изменение света, запахи, тепло. Но как объяснишь? Приходилось удовольствоваться хотя бы тем, что он нам сочувствовал и пытался морально поддержать. Мы легли спать, почти ничего не съев за весь день. Да есть как-то и не хотелось. Свет в гостиной выключать не стали.

Ночью удалось заснуть — нервным, перемежающимся кошмарами, сном. Разбудил резкий звон. Подняла голову, осмотрелась. Откуда раздался источник звука — не поняла. Села на кровати. Проверила поясную сумку — все в порядке. Вновь раздался звон. На этот раз проснулся и Лешка. У гитары, висящей на стене, лопнула струна. Через час еще одна. Лешка снял гитару со стены, отвернул колки и снял оставшиеся струны. Гитару повесил на место. К утру раздался треск — разорвало деку. Мы опять начали читать 90 псалом. Утешало то, что днем обещал придти отец Игорь — освятить квартиру. И по идее, все должно было измениться к лучшему. По идее, да…

Ни свет, ни заря отправились в магазин — купили колбасу, хлеб, картошку, кетчуп, масло, сок, торт — шибко не разживешься на то, что осталось. Но священника все же полагается покормить, когда приходит освящать квартиру. Почему мне взбрело в голову, что он захочет у нас отобедать, в замороченном доме, с напряженными полубезумными хозяевами? Вероятно, сказалась репутация отца Игоря. Он пришел в наш храм несколько лет назад — с семинарской скамьи, куда сел уже будучи немолодым человеком, ученым, которого очень долго не хотели отпускать из мира, потом его долго не хотели выпускать из Лавры — столь мудрого, опытного и умного человека было грех не поставить одним из иерархов митрополии, но отец Игорь упорно просился простым священником в обычный приход, и в конце концов его просьбу удовлетворили, послав в наш храм. Он даже не был протоиереем. Народ съезжался к нему со всей области. Огромные очереди стояли к нему на исповедь. В храме служили еще два священника: строгий суровый протоиерей, курировавший казаков, и молодой батюшка, родом из нашего храма, которого я помнила еще мальчиком-служкой, а после пономарем и диаконом, называть его отцом даже как-то язык не поворачивался. Репутация отца Игоря Иванова была безупречна — мы ходили к нему постоянно. Молитва его была сильной, ничего не могу сказать, он не раз нам помог. И все последние годы он был нашим духовником.

Он пришел вовремя, освятил всю квартиру — мы с Лешкой были счастливы и вздохнули свободно. Спросили, останется ли он отобедать — он вежливо отказался, сославшись на крайнюю занятость, денег не взял, извинялся за свою вину — что столько времени к нам не мог дойти. Сказал, что со вторым вот только разом придется немного подождать — вторая половина поста забита под завязку, он сейчас помогает в другом храме, много ходит по больным, умирающим — потом Страстная, потом Светлая седмица, а вот после Светлой — тогда уже, да, надо будет освятить квартиру во второй раз. И ушел.

Мы остались. С мрачными перспективами на выживание и светом в душе, что избавились от всего этого кошмара. Сумку я сняла с пояса и оставила в гостиной — я твердо была уверена, что все кончилось.

Но на кухне нас ждал сюрприз — стены были измазаны кетчупом, торт в холодильнике был сплющен — ощущение прикосновения к нему нечистой силы было столь неприятным, что вынесли его на улицу для бездомных псов, пачка масла осталась целой, но само масло было какого-то такого грязного цвета, что мы его выбросили также, не задумываясь. Оставались картошка, хлеб и колбаса. Мы успокоили друг друга, что возможно, это все произошло во время освящения квартиры — бесился, гад, напоследок, когда его изживали. У меня даже мысли не возникло проверить — что творится в бумажнике…

Раздался звонок в дверь. Пришел Лешкин приятель — нахимовец Андрюха. Будучи человеком, своего угла не имеющим, оставлял он у нас зачастую на хранение личные вещи. Так и в этот раз — пришел занести кое-что из барахла да скинуть заработанных деньжат — уворуют, дескать, в нахимовке. Пришлось рассказать, что у нас происходит — дескать, денег не оставляй, если пропадут, нам для себя-то не восстановить. Андрюха разделил деньги пополам. Одну половину отдал мне, вторую решил заначить среди своих шмоток. Положи хоть на книжку — сопрет — восстановишь. Да неее, ну что будет, то будет, — не очень-то веря в наши заморочки ответствовал Андрюха. Надо сказать — удивительно, но его деньги остались сохранными все эти четыре месяца…

Мы сели за стол. С фантазией у полтергейста было не густо. Вся колбаса была нашпигована мелкими шурупами. Андрюха, не ожидавший таких фокусов, сломал зуб. Извлечь все шурупы из колбасы так и не удалось. Котам решили не рисковать и ее не давать. Выбросили. Ну, пообедали хлебом, проводили Андрюху. Я полезла в бумажник, чтоб положить в него подаренные деньги. В бумажнике было пусто. Вообще. Было пусто и в кошельке. Андрюхиных денег было немного — рублей триста. Однако, хранить их дома уже не представлялось возможным. Мы пошли в сберкассу и положили деньги на счет. После этого каждый день мы дважды ходили в сберкассу и снимали по десятке, с которой сразу, зажав ее в кулаке, шли в магазин покупать хлеб. Что о нас думали кассиры — не очень-то волновало.

В тот же день, как сейчас помню, заскочила к нам Юлька Фадья. Когда мы рассказали ей о случившемся, она стала говорить, что не понимает, почему мы такие унылые — ведь это же так все интересно. Подумай, Оксанка, лет пятнадцать назад ты была бы счастлива, если бы с тобой случилось что-то такое. Это же настоящее приключение. Покажите мне, покажите этот ваш бумажник. Я полезла в поясную сумку. Пустой бумажник исчез. Остался кошелек, документы, ключи, банковская карточка — все остальное было на месте. Кажется, до Юльки наконец дошло, что ее веселье не слишком уместно. Она ретировалась.

Позвонил Забег, спросил как лампочки в коридоре — оказывается, он еще не знал о том, что произошло. Рассказали. Блин, да что ж это… Ребята, давайте я одолжу видеокамеры и поставим их у вас по комнатам и в холодильнике. — Коль, а если оно сопрет камеры? Что тогда мы будем делать? — Да, блин, что-то я не подумал…

Зашла Анна Львовна — тоже еще была не в курсе. Веселенький у нас получался день освящения квартиры. Активный до невозможности. В который раз пришлось рассказывать то, что случилось. Анна Львовна сбегала к себе домой и принесла нам в котелке собственный обед. Мы наконец нормально поели… Коты хлебали тот же самый суп. Даже Мурр согласился признать его за еду… С той поры Анна Львовна набегами приносила нам собственные обеды.

Ночью не спалось. Я молилась. Я просила, чтобы Господь успокоил этот странный дух, который не имел ничего человеческого, но к которому я еще не испытывала ненависти. Было ощущение, что это нечто, которое прекрасно сознает, что делает, предчувствует наши поступки и наши реакции, но при этом оно нас не понимает. Нет в нем того самого — души — чтобы понять… Дух без души…

Когда я все же заснула, сон был нервный и неровный. Разбудил меня внутренний толчок. Вдруг нестерпимо захотелось узнать, на месте ли золотой браслет и серебряные монеты. Я тихо встала, вышла в коридор, включила свет — обе лампочки, как заведенные, взорвались. Вернулась в гостиную, вытащила из Лешкиных пальцев молоток и отправилась в свою комнату. Вряд ли вы поверите, но страшно не было. Чувство страха исчезло практически с самого начала всей этой истории. Диапазон ощущений и чувств был очень широк, но страх отсутствовал полностью. Оставался инстинкт самосохранения, да, но и только. Я зашла к себе, нашла в шкафу шкатулку с безделушками. Не было ни браслета, ни монет. Можно было возвращаться обратно. Мне даже не было жалко всех этих потерянных вещей — просто хотелось удостовериться, существуют ли они еще в природе. Нет — так нет. Что-то блестящее привлекло мое внимание на письменном столе. Подойдя ближе, я увидела лежащую посреди стола маленькую золотую монетку, а вокруг нее выложенные рамкой серебряные рубли. Я сгребла все в сумочку на пояс и решила, что с утра придется пойти все это продать. Если, конечно, оно у меня там в сумке останется. К утру монеты пропали. Больше так и не нашлись.

Три года назад мне казалось, что никогда нельзя будет привыкнуть к тому, что нет мужа, что у ребенка бесконечная температура. Теперь так же казалось, что нельзя будет привыкнуть к полтергейсту. Оказалось, можно. Можно стараться выжить даже тогда, когда все твои поступки и реакции уже предварительно просчитаны нечеловеческим разумом, когда тебя используют как игрушку для безумной бездушной силы, у которой и названия-то нет. Какой-там к черту — полтергейст — шумный дух, когда почти все, что он делал, делал у нас втихую за спиной… Шума от него, гада, было очень немного. Начались бесконечные хождения в храм — отца Игоря не удавалось поймать — мы оставляли записки, что у нас все очень фигово и нам срочно нужна помощь, а он оставлял — что как только, так сразу, еще немного и он освободится…

Лещка снова начал учиться. Однажды он сказал, что собирается начать работать, занявшись программным обеспечением компьютеров на дому. Распечатал объявления. Мы сходили — развесили их по трубам. Дома напряженно ждали звонка — никто не звонил. Что-то толкнуло меня проверить — а работает ли телефон. Телефон молчал. Проверили контакты на лестнице — все работало. Просмотрели провод — в нескольких местах он был обрезан. Починили провода и опять стали ждать. Через пару часов история повторилась. Так продолжалось много дней. Утром оказалось, что все объявления о работе с труб исчезли. Надежда, что их сняли дворники, была слабой — остальные рекламы оставались на месте. Каждый день мы упорно развешивали объявления. Каждый день они исчезали. Каждый день телефон переставал работать. Каждый день что-то в квартире пропадало. Мы кормились, чем ни попадя — продукты приносили Анна Львовна, Надюшка, Рюм, Андрюха, Забег и даже толстуха Воробьева. Коты отощали, да и на нас обоих лица не было. Прошел месяц — пора было получать пенсию по утере кормильца. Как ни странно, банкоматная карточка была цела. Карточка была цела, но денег банкомат мне не выдал. На счету денег не было. В сберкассе мне их, разумеется, не вернули. Счет перевела на книжку — оставалась надежда на следующую пенсию. Но, похоже, мало было возможности выжить до следующей пенсии. Пришлось звонить тетке и все рассказывать. Как ни странно, она поверила и дала деньги — их положили на счет и, снимая ежедневно, стали более-менее нормально жить, если можно назвать жизнью существование с постоянной оглядкой и ожиданием пакости, которая в любой момент может свалиться на голову.

Мы почти ежедневно ходили в разные храмы. К сожалению, все священники нам говорили одно и то же: что надо держаться, но раз благословение дано на то, чтоб квартиру освящал свой иерей, то, значит, и надо его поторопить… А как поторопишь? Если его и в храме-то нет. Но вот пришла Страстная Седмица — до Пасхи оставалась неделя и после — неделя Светлой седмицы. В понедельник страстной седмицы пропал пустой кошелек. Это был подарок Ивана на свадьбу. Вот тут я разозлилась. Я сказала, что он, сукин сын, мог, если Бог ему дал власть такую над людьми издеваться, отнимать жизненные блага и деньги, но старый, никому ненужный кошелек — память о муже — короче, именем Христа, отдай, сволочь! Ничего не произошло. Но в Пасху кошелек, мокрый насквозь оказался в почтовом ящике. В нем лежала вымокшая, но четкая квитанция на получение денег с банкомата — той самой пенсии, которую мы не получили…

Наконец, удалось договориться о втором приходе отца Игоря. Мы ждали его весь день, и весь следующий день — он не позвонил. Мы отправились в храм, застали его, он очень обрадовался, долго извинялся, сказал, что когда ехал к нам, с ним случилась нелепая авария — разбил вдребезги машину и свою, и чужую — как так вышло, он не знает, но он сам виноват. Хотел нам позвонить, но мой телефон исчез у него. В алтаре тоже хранилась запасная книжка, но и в ней моего телефона не оказалось. Как и дома. Листы оказались выдернуты — как когда-то у меня. Сволочь через нас стала добираться до других людей… Отец Игорь сказал, что придет на днях, но прошел еще месяц прежде чем мы поняли, что он к нам больше не придет…

Однажды я вспомнила, что в молодости была знакома с двумя психологами. Позвонила по очереди обоим. Первый сразу спросил, как ведут себя животные. Да как всегда. Тогда это вы сами. Что значит — мы сами? Кто-то из вас. У тебя ребенок гений — он все что угодно подстроить может. Он не может взрывать лампочки. С его-то способностями? Еще как может. Он не мог снять пенсию без карты. Мог. Он не мог запереть дверь в туалете. Мог. Надо быть внимательнее. Разговора не получилось. Второй психолог повел себя неожиданно — он испугался. Оказалось, что совсем недавно с ним произошло что-то подобное тому, что было у нас. Нам это было на руку — он мог нам дать совет. Но он очень не хотел вообще касаться этих тем. Наконец, выдавил, что ему помогли два человека — один маг и святой старец Иоанн Миронов. От мага я сразу отмахнулась. Психолог сказал, что значит у нас все не так плохо: когда терять нечего, идешь на все. Я ответила, что можно умереть, но на все идти нельзя. Тогда он сказал, что стоит пойти на Заставскую к отцу Иоанну — долго объяснял, как туда добираться, я все записала. Он предупредил, что у старца бывает очень много народу, а сам он очень немощен, служит редко, но завтра как раз будет, поэтому лучше передать ему записку с номером телефона и своей просьбой. Записку я написала, и на следующее утро мы собрались на Заставскую. Как только вывернули со двора, к нам подошла женщина и спросила, где здесь находится Заставская. Она не здесь, — сказала я, удивившись, поскольку только вчера впервые услышала об этой улице и первый же встречный спрашивал меня о ней. Нет, она здесь, ответила женщина, я уже два часа иду со стороны Московской — и мне все показывают направление сюда. — Но она и вправду находится у Московской, поезжайте с нами. Женщина отказалась. Меня удивило, сколько угрохал бес энергии, скольких смутил людей, только лишь для того, чтобы продемонстрировать свои возможности.

До старца мы не добрались, передали записку, как и десятки других людей. Набито было до отказу, не пошевелиться. Вдруг старец громко спросил: «Чья это записка?» Откуда мне было с другого конца храма видеть, о чьей записке он говорит. Не повернулся у меня язык на весь храм закричать, что моя, хотя и чувствовалось, что речь идет о ней… Старец и вправду был немощен — двое мужчин вели его под руки. Как привели, так и увели. Может, он и звонил по телефону — только провод все время оказывался обрезанным. Как уж теперь узнаешь…

Когда мы поняли, что отец Игорь боится к нам идти, мы пошли к протоиерею и сказали ему, что у нас в квартире хозяйничает бес. «А я тут при чем?» — спросил он. «А кто же еще здесь при чем?» — опешила я. Он недружелюбно посмотрел на нас с Лешкой и, не сказав ни слова, ушел. Оставался юный батюшка, отец Максим. Он сразу согласился придти и я тыщу раз себя обругала, что не подошла к нему сразу — что за спесь была считать его слишком молодым. Он ни во что не верил. Он сказал, что лампочки украинские — говно, и потому все время взрываются, что из банкомата деньги бес утащить не мог. Да, что-то у вас, конечно, есть. Но вы так напуганы, что сильно все преувеличиваете…

Он отслужил освящение квартиры. Денег опять же не взял. И стало жить несколько полегче. Нападения стали происходить намного реже, хотя теперь они стали более жестоки.

Однажды мне позвонили из Ленэнерго и попросили оплатить электричество. Что-то кольнуло внутри, что со счетчиком не в порядке. Проверила. Накрутило за пару месяцев на десять тысяч — счетчик крутился с бешеной скоростью. Бес, гад, жрал электричество. Пришел Забег и провел его прямо с лестницы. Показания счетчика мы прибавляли постепенно и оплачивали еще в течение года. Однажды, придя домой, мы нашли продрогшего Мурра в холодильнике. На следующий день с кухни раздался его истошный вопль. Прибежав, мы увидели Мурра, вся шерсть которого стояла дыбом. Сам он выгнулся дугой и трясся — похоже, его дернуло током — рядом горел электрический провод. Мурр заболел. Он умирал несколько дней, мучительно, мы решили, что лучше его усыпить. Позвонили в ветлечебницу, узнали, сколько стоит усыпление, я сняла деньги с книжки. Почему-то мне казалось, что эти деньги не должны пропасть. Дело даже не в совести. Не было ее у беса. Дело было в справедливости. Несчастный Мурр заслужил хотя бы достойную смерть Но деньги за ночь пропали. Больше на кота мы потратить не могли. Мурр умер у нас на руках, наконец, получив, заразо, ту любовь и ласку, о которой он просил всю свою кошачью жизнь Мы похоронили его… Марсик шибко загрустил. Через неделю он отказался от еды, лежал около миски, но ничего не ел. Когда мы взяли его на руки, стало видно, что из живота выпирает что-то твердое и острое — как будто гвоздь находился в желудке. Марсик тоже умер. Сказать по правде, я думала, что нас рано или поздно ждет та же самая участь. Но обошлось.

Последнее, что устроил бес перед третьим освящением квартиры — это издевательство над Лешкой. В школе пора было сдавать годовые экзамены. Лешка подготовил контрольную по алгебре — на четырех листах. Слушай, дай-ка мне черновик, — попросила я. Мы давно научились понимать друг друга без слов. Ясно было, что контрольная может исчезнуть. Черновик я положила в поясную сумку… Лешка — уже ученый еще экземпляр набил на компьютере. Утром контрольной ни у меня, ни у него не оказалось. Но на компе сохранилась. Лешка включил принтер и тут комп завис. Резет, перезагрузка. Файл исчез. Лешка сел и написал контрольную еще раз. Я положила все четыре листа в учебник, учебник — в рюкзак и мы отправились в школу. Однако, в школе оказалось, что контрольная вновь исчезла. В коридоре на окошке Лешка в третий раз переписывал и пересчитывал ее заново. Взяв в руки все четыре листа, я отнесла их к учительнице. Она начала проверять. Первый лист, второй, третий… Четвертый исчез. Предварительно она проглядела, все ли сделано, поэтому стала смотреть, куда делся листочек, залезла под стол, перетряхнула тетради. Лешка обреченно пошел писать упражнения по новой. Так вот, так вот мы и жили.

Кончилось всё, как и предсказывали монахи Оптиной, с третьим освящением квартиры отцом Максимом. Увы! Что стоило отцу Игорю провести эти три освящения в три дня. За что столько пришлось нам страдать — никто уже нам, увы! — не скажет…

Нельзя утверждать, что все кончилось благополучно. Не проходят такие вещи бесследно. Пошатнувшееся здоровье, сожженные нервы, недоверие к людям — через все это пришлось пройти. Снова приходилось учиться жить среди людей. Жить, имея за плечами опыт, которого почти ни у кого не было… Однако, мы выжили. И больше такое не повторилось…

© Оксана Аболина, 1–3 апреля 2007 г.