Семай оперся на подушку. Спина болела, в голове царила сумятица. Размягченный Камень сидел рядом, и его неподвижность не нарушалась даже дыханием. На возвышении, где ее могли видеть свидетели, сидела, опустив глаза, Идаан в розово-голубых одеждах невесты. Казалось, их разделяет большее расстояние, чем между стенами храма — словно в пустоте уместился годовой путь.

Зрителей было немного, одни женщины да младшие сыновья утхайема. Уже собрался Совет, и его участники не явились. И то верно: кому интересна свадьба осиротевшей девицы знатного происхождения и сына уважаемого семейства, когда можно посмотреть на споры и дебаты, интриги и притворство?

Семай пристально смотрел на Идаан, мечтая, чтобы насурьмленные глаза повернулись к нему, а карминные губы улыбнулись. Звякнули кимвалы, и жрецы в золотых и серебряных халатах с черными символами порядка и хаоса начали церемонию. Их голоса слились в песню, от которой зазвенели даже двери храма. Семай щипал подушку, не в силах ни смотреть, ни отвести взгляд. Один жрец — старик с тощей белой бороденкой и непокрытой головой — встал позади Идаан, там, где должны были стоять ее отец или брат. Верховный жрец вышел на возвышение, медленно воздел руки, развернув ладони ко всему храму и жестом заключая присутствующих в объятья. Заговорил он на языке Старой империи, который не понимал здесь никто, кроме Семая.

Eyan ta nyot baa, dan salaa khai dan umsalaa.

Воля богов такова: жена да будет служить мужу.

Старый язык для старых мыслей. Семай пропустил мимо себя слова древнего ритуала, давно утратившие значение, сосредоточился на дыхании и понемногу успокоился, хотя бы внешне. В душе по-прежнему извивались печаль, гнев и ревность, но Семай наблюдал за ними со стороны.

Открыв глаза, он увидел, что андат внимательно и бесстрастно смотрит на него. Мысленное давление уменьшилось, Размягченный Камень по обыкновению глупо улыбнулся и отвернул голову. Адра стоял с длинной веревочной петлей в руке. Жрец задал ему ритуальные вопросы, Адра ответил. Он осунулся, плечи были слишком прямыми, движения — нарочито осторожными. Семаю показалось, что Адра вот-вот упадет от утомления.

Жрец, который стоял за Идаан, выступил за ее родных, и конец веревки, обрезанный и завязанный узлом, перешел от Адры к жрецу, а оттуда — на руку Идаан. Церемония, знал Семай, еще не завершена, но едва веревка принята, союз заключен. Идаан Мати вошла в Дом Ваунёги, и лишь смерть Адры вернет ее в призрачные объятья первой семьи. Они поженились, и Семай не имеет права так страдать от этой мысли. Никакого права.

Он встал и медленно вышел через широкую каменную арку из храма. Если Идаан и проводила его взглядом, он этого не заметил.

Солнце не дошло и середины пути, свежий северный ветер сдувал дым от кузен. Быстро проплывали высокие редкие облака, и казалось, что огромные каменные башни медленно кренятся. Семай шел по храмовой земле, Размягченный Камень — на шаг позади. Посетителей было мало: женщина в богатых одеждах сидит у фонтана, и ее лицо похоже на маску горя; круглолицый мужчина с блестящими перстнями читает свиток; послушник ровняет дорожки длинными металлическими граблями. А на самом краю, где начиналась земля дворцов, Семай увидел знакомую фигуру в бурых одеждах поэта, заколебался, потом медленно подошел. Андат ступал по его следам, как тень.

— Не ожидал вас здесь встретить, Маати-кво.

— Ты — нет, а я тебя ждал, — ответил старший поэт. — Я все утро провел в Совете и решил отдохнуть. Можно с тобой прогуляться?

— Как хотите. У меня нет других дел.

— Не пойдешь со свадьбой? Я думал, все приглашенные должны показаться с парой в городе, чтобы все видели, кто их союзники. Цветы и украшения, как я понимаю, служат той же цели.

— У них хватит союзников без меня.

Семай повернул на север. Ветер ласково подул ему в лицо, расправил полы халата. У края дорожки стояла рабыня и пела старую песню о любви. Ее высокий и красивый голос разносился по улице, как звуки флейты. Семай чувствовал взгляд Маати-кво, но не знал, как его истолковать. Маати рассматривал его, как тот труп на столе у лекаря. Наконец Семай заговорил, чтобы прервать молчание:

— И как там?

— На Совете? Как на затянувшемся и неуютном званом обеде. Полагаю, дальше будет только хуже. Единственная стоящая новость: некоторые Дома призывают отдать трон Ваунёги.

— Любопытно, — ответил Семай. — Я знал, что Адра-тя метит в хаи, однако не думал, что у его отца найдутся деньги, чтобы многих склонить на свою сторону.

— Я тоже не думал. Но, помимо денег, есть другие рычаги воздействия.

Замечание Маати будто повисло в воздухе между ними.

— Маати-кво, я не совсем понимаю, о чем вы.

— Символы тоже важны. Свадьба в такое время может растрогать сентиментальных. Или у Ваунёги есть сторонники, о которых мы не знаем.

— Например?

Маати остановился. Они дошли до двора, наполненного запахом стриженой летней травы. Андат тоже встал, наклонив голову с выражением вежливого интереса. Семай почувствовал краткую вспышку ненависти к андату и увидел, как губы существа слегка дрогнули в улыбке.

— Если ты высказался в поддержку Ваунёги, мне нужно это знать, — сказал Маати.

— В таких случаях нам запрещено выказывать предпочтения. Если дай-кво не дал других указаний.

— Я знаю, и я не хочу тебя обвинять и совать нос не в свое дело. Но это должно быть мне известно. Тебя просили о поддержке?

— Возможно, — ответил Семай.

— И ты их поддержал?

— Нет. С какой стати?

— Потому что Идаан Мати — твоя любовница, — произнес Маати тихо и сочувственно.

Жар залил лицо и шею Семая. Злость за все, что он только что видел и слышал, захлестнула его, придала уверенности.

— Идаан Мати — жена Адры!.. Нет, я не говорил за Ваунёги. Не все влюбляются в мужчин своих любовниц.

Маати подался назад — слова попали в цель.

За одним ударом последовал другой.

— И вообще, Маати-тя, вы меня простите, но с вашей стороны странно упрекать меня в личных привязанностях. Вы ведь продолжаете действовать без ведома дая-кво?

— Я отправил ему несколько писем. Если они не дошли, то скоро дойдут.

— Вы считаете, что под вашей мантией человек, и нарушаете веление дая-кво. А я выполняю его приказы. Таскаю за собой этого громадного ублюдка. Держусь подальше от дворцовой политики. И не хочу, чтобы меня обвиняли в том, что я зажег свечу, когда ты готов спалить весь город!

— И зачем ты обзываешься ублюдком? — спросил Размягченный Камень. — Я же тебя не трогал.

— Помолчи!

— Как скажешь, — с усмешкой ответил андат.

Семай перевел ярость внутрь себя, туда, где они с андатом были одним целым, загнал бурю в крошечную, узкую щель. Поэт сжал кулаки, стиснул зубы до боли. Андат подчинился его гневному приказу, встал на колени и опустил глаза. Семай заставил его сложить руки в жест извинения.

— Семай-тя…

Он развернулся к Маати. Ветер усилился и раздувал одежды. Ткань хлопала, как парус.

— Прости, — сказал Маати. — Мне правда очень жаль. Я знаю, каково тебе слышать такие вопросы, но мне нужен ответ.

— Почему? С каких пор мои сердечные дела стали вашими?

— Давай я поставлю вопрос иначе. Если не ты поддерживаешь Ваунёги, то кто?

Семай моргнул. Его гнев закружился и исчез, оставив только слабость и растерянность. Размягченный Камень вздохнул и поднялся на ноги. Качая большой головой, он ткнул в зеленые пятна на халате.

— Прачки не обрадуются…

— Что ты имеешь в виду? — сказал Семай. Не андату, а Маати-кво. Тем не менее ему ответил низкий хриплый голос Размягченного Камня.

— Он спрашивает, насколько сильно желание Адры Ваунёги занять трон. И хочет сказать, что Идаан-тя могла только что, ничего не подозревая, выйти замуж за убийцу собственного отца. По-моему, вопрос очень простой. А тебя за эти пятна винить не будут. Вот так всегда.

Маати молча смотрел на него и ждал. Семай сжал ладони, чтобы руки не тряслись.

— Вы правда так думаете? Адра мог подстроить свадьбу, потому что знал, что будет? Вы думаете, их убил Адра?!

— Думаю, к нему стоит присмотреться.

Семай опустил глаза и крепко, до боли, сжал губы. Иначе он бы непременно улыбнулся. Он понимал, что это скажет о нем самом и о его мелкой душонке, поэтому сглотнул и долго стоял потупившись, пока не смог заговорить спокойно. Ему представилось, как он раскрывает преступления Адры, воссоединяет Идаан с единственным живым братом. Как она смотрит ему в глаза, слушая, что узнал Маати.

— Скажите, чем я могу вам помочь, — попросил Семай.

Маати сидел в первой галерее и смотрел вниз, на большой зал, где должен был снова начаться Совет. Дома утхайема редко встречались без хая и не знали, какие требуются ритуалы, но и ускорять церемонию не хотели. Чтобы осветить полутемное здание, на дюжине длинных столов внизу поставили свечи. Огоньки отражались в паркете и посеребренном стекле стен. Над головой Маати размещалась вторая галерея, где за происходящим наблюдали женщины и дети низших семей утхайема, а также представители торговых домов. Зодчий постарался на славу: говорящему почти не приходилось повышать голос или использовать шептальников. Несмотря на шушуканье зрителей, витиеватые и смертельно скучные речи достигали каждого уха. Утреннее совещание было Маати в новинку и потому показалось интереснее. Однако, если не считать беседы с Семаем, весь день Маати слушал голоса мужчин, привыкших говорить мало многими словами. Восхваление всего утхайема и собственных Домов в частности, осуждение страшных преступлений, из-за которых пришлось созвать Совет, наилучшие пожелания говорящего, а также его отца, сына или кузена всему городу, и так далее, и так далее, и так далее.

Раньше Маати думал, что борьба за власть состоит из крови, пожаров, предательства, интриг и угроз. Если прислушаться, в монотонных речах утхайемцев все это было, но в неожиданно скучном виде.

Разговор с Семаем прошел лучше, чем Маати рассчитывал. Старшему поэту было совестно, что пришлось привлечь имя Идаан Мати, но мальчик сам напросился. А главное, времени оставалось все меньше.

Теперь все зависело от сообразительности противника. Между днем, когда выяснится главный претендент, и провозглашением хая Мати останется лишь небольшой зазор. Маати узнает, кто все это подстроил, кто использовал Оту как прикрытие, кто пытался убить его самого. И если он окажется в нужное время в нужном месте, если поведет себя мудро, то, возможно, сумеет что-то предпринять. Заручиться поддержкой Семая — еще один задел на будущее.

— …Было бы мудро обратить внимание Совета на вопрос, поднятый нашим добрым собратом из Дома Сая, — сказал бледный наследник семейства Дайкани. — Дни становятся короче, настало время подготовки к зиме. Пора чинить крыши, наполнять амбары и загружать склады, собирать урожай, чтобы хватило и людям, и животным…

— Не знал, что хай и для этого нужен! — прошептал знакомый голос. — Вот занятой был человек… Кто ж его теперь заменит?

Рядом с Маати плюхнулся Баараф. От него несло вином, щеки порозовели, глаза блестели. С собой он принес сверток из промасленной ткани, полный жареной форели, который библиотекарь тут же протянул Маати. Почти радуясь, что можно отвлечься, Маати взял кусочек рыбы.

— Что я пропустил? — спросил Баараф.

— Ваунёги — наша темная лошадка, — сообщил Маати. — Их упомянули четыре семейства, а еще два настойчиво хвалили. Думаю, Ваунани и Камау расстроены, но слишком ненавидят друг друга, чтобы объединиться.

— Это верно, — сказал Баараф. — Идзян Ваунани сегодня подрался с внуком старого Камау в чайной в ювелирном квартале. Говорят, разбил ему нос.

— Правда?

Баараф кивнул. Бледнолицый вещал дальше, благополучно забытый. Баараф придвинулся к уху Маати.

— Родственники заговорили о мести, и тогда старый Камау пригрозил, что отошлет мстителя торговать дегтем в Западных землях. Якобы боится, чтобы о его Доме не пошла дурная слава. Скорее, не хочет жечь мосты, если вдруг придется заключать союз против Адры Ваунёги. Очевидно, кто-то купил малышу Адре куда больше авторитета, чем он заработал в постели дочери мертвого хая.

Баараф ухмыльнулся, потом закашлялся и обеспокоенно добавил:

— Только никому не пересказывай! Хотя бы имя мое не называй. Это все ужасно грубо, а я пьяный. Я пришел сюда, чтобы протрезветь.

— Знаешь, а я пришел, чтобы послушать, но тут раздают средство для сна, а не для прочистки головы.

Баараф хихикнул.

— Пришел послушать? Ну и дурак! Только в рыгальных — я имею в виду чайные — люди говорят спокойно. Не знал? Ну, Маати-кя, такие как ты идут в дом утех и любуются танцами, а сами думают: когда же будет постель?

Маати стиснул челюсти. Когда Баараф опять предложил ему рыбу, поэт отказался. Бледнолицый юнец закончил, поднялся толстомордый старик, представился Сиелой Падри и начал перечислять всевозможные достижения своего Дома, начиная с падения Империи. Маати слушал речь и шумное чавканье Баарафа с одинаковым неудовольствием.

Один раз он уже оказался прав, напомнил себе Маати. Баараф — осел из ослов, но говорит дело.

— Предполагаю, — вздохнул Маати, — что рыгальни — шуточное название.

— Как когда. Слушай: все самое интересное можно услышать в чайных к югу от дворцов. Там рядом ростовщики, а деньги всегда оживляют беседу. Ну что, попытаешь счастья?

— Почему бы и нет, — сказал Маати, поднимаясь.

— Ищи, где богатые сынки орут друг на друга. И обрящешь. — Баараф снова зачавкал форелью.

Переступая через ступеньки, Маати вышел из галереи в длинный узкий коридор. Поэт боролся с остатками раздражения, которое у него всегда вызывал библиотекарь, и не сразу заметил женщину в конце коридора. Худая, лицо по-лисьи узкое, простой зеленый халат. Поймав взгляд Маати, она улыбнулась и приняла позу приветствия.

— Маати-тя?

Маати заколебался, но на приветствие ответил.

— Простите, запамятовал ваше имя.

— Мы не знакомы. Меня зовут Киян. Итани мне все про вас рассказал.

Лишь через вздох Маати окончательно понял, что значат ее слова. Женщина кивнула. Маати подошел ближе, осмотрелся через плечо, потом заглянул ей за спину, чтобы убедиться, что они одни.

— Мы хотели послать охрану, — сказала она, — но не придумали, как подойти к вам с мечом, чтобы никто не заподозрил в нас убийц. Я решила, что невооруженной женщины будет достаточно.

— Правильно… Хотя вас не надо недооценивать, верно?

— В общем-то, да.

— Пожалуйста, отведите меня к нему.

Сумерки пропитали город краской индиго. На востоке из-за горных вершин выглядывали звезды; башни взмывали в самые облака. Маати и его спутница шли быстро. Она не говорила, он не принуждал ее к беседе. Ему и так было о чем поразмыслить. Они шагали бок о бок по темнеющим дорожкам, и Киян с улыбкой кивала встречным. Интересно, подумал Маати, сколько человек наутро будут рассказывать, что поэт ушел с Совета с женщиной.

Он часто оглядывался, проверяя, нет ли слежки. Вроде бы никто за ними не шел; впрочем, людей у дворцов гуляло так много, что уверенности не было.

Они дошли до чайной, где в окнах горели лимонные свечи, отгоняющие мошкару. Киян поднялась по широкой лестнице навстречу теплу и свету. Хозяин ее, похоже, ждал, потому что гостей молча отвели в заднюю комнату, где стояли красное вино, тарелка хорошего сыра, черный хлеб и блюдо раннего винограда. Киян села за стол и жестом указала на скамью напротив. Маати присел. Она сорвала с кисти две маленьких ярко-зеленых виноградины, прикусила их и скорчила гримаску.

— Кислые? — поинтересовался Маати.

— Еще неделя, и будут ничего. Передайте мне сыра с хлебом.

Пока Киян подкреплялась, Маати налил себе пиалу вина. Вино было хорошее — вкус насыщенный, чистый и богатый. Маати поднял бутылку, но Киян покачала головой.

— Ота придет к нам сюда?

— Нет. Мы пережидаем, чтобы не привести к нему никого лишнего.

— Мастерски, — заметил Маати.

— Вообще-то я в этих делах новичок, лишь прислушиваюсь к советам.

У нее была приятная улыбка. Маати не сомневался, что именно про эту женщину Ота говорил в саду в тот день, когда его увели в цепях. Женщина, которую он любил и хотел защитить. Маати поискал в ней черты Лиат — форма глаз, изгиб скул… Ничего общего. Если эти женщины и схожи, то чем — Маати не видел.

Почувствовав его задумчивый взгляд, Киян приняла позу вопроса. Маати покачал головой.

— Вспоминаю былые времена, вот и все.

Она уже хотела что-то спросить, как в дверь тихо постучали. Вошел хозяин с тюком ткани. Киян встала, взяла тюк в руки и изобразила жест благодарности, несмотря на помеху.

Хозяин молча ушел, и Киян развернула ткань. Там оказались две тонких серых накидки с капюшонами, чтобы прикрыть одежду и лица. Одну она передала Маати, другую надела сама.

Когда оба были готовы, Киян неловко покопалась в рукаве, достала четыре полоски серебра и положила на стол. Заметив удивление Маати, она улыбнулась.

— Мы не просили еды и вина. А недоплачивать грубо.

— Виноград был кислый, — возразил Маати.

Киян поразмыслила и вернула одну полоску в рукав. Они вышли не парадным ходом и не черным, а спустились по узкой лестнице под землю. Кто-то — хозяин или какой-нибудь сообщник Киян — оставил им зажженный фонарь. Киян взяла фонарь и нырнула в черный лаз так уверенно, будто ходила по подземельям всю жизнь. Маати держался близко, впервые почувствовав укол страха.

Спуск показался таким же глубоким, как в шахту. Лестницы были изношены сотнями ног, путь населяли воспоминания давно умерших. Наконец ступеньки закончились широким темным коридором. Маленький фонарь Киян высвечивал лишь кусочек сине-золотой черепицы стен, и темнота над головой была черней безлунного неба.

То и дело в стенах разевали рты боковые галереи и коридоры. Кое-где Маати замечал подпалины от факелов. Воздух дрожал и колебался, словно дышала сама земля.

Подземелье выглядело заброшенным: в дверях и проходах не мерцал свет, не слышались звуки, кроме шороха их собственной одежды. На крупной развилке Киян после некоторого колебания взяла влево. Огромные латунные ворота открылись в комнату, похожую на сад, только все растения там были шелковыми, а птицы на ветках — мертвыми пыльными чучелами.

— Жутко, правда? — сказала Киян, пробираясь по искусственному саду. — Наверное, зимой здесь можно сойти с ума. Столько месяцев не видеть солнца!

— Пожалуй, — ответил Маати.

После сада было несколько коридоров, таких узких, что Маати мог без усилий коснуться ладонями обеих стен. Наконец Киян дошла до высокой деревянной двери, запертой изнутри. Женщина передала Маати фонарь и простучала сложный ритм. Что-то заскрежетало, поднялся засов, и дверь распахнулась. Перед ними стояли трое мужчин с мечами. Тот, что был посредине, улыбнулся, отступил назад и молча пригласил их внутрь.

Каменный ход наполнился теплым, желтым, как сливочное масло, светом фонарей и запахом гари. В конце не было двери, только арка, которая выходила в просторный зал с высоким потолком. Оттуда пахло потом, сырой шерстью и факельным дымом.

Полдюжины человек прекратили разговоры и повернулись к вошедшим. Киян провела Маати к домику, который стоял прямо посреди склада и светился изнутри. В таких обычно сидели распорядители.

Киян открыла дверь и отошла в сторону, ободряюще улыбаясь Маати. Маати зашел и огляделся. Письменный стол. Четыре стула. Стойка для свитков. Прибитая к стене карта зимних городов. Три фонаря. И Ота-кво, который уже поднимался со стула.

Худой, но окрепший. Это было заметно по тому, как он держал плечи и руки, как двигался.

— Неплохо выглядишь для покойника, — заметил Маати.

— Да и самочувствие лучше, чем ожидалось. — По удлиненному лицу северянина расплылась улыбка. — Спасибо, что пришел.

— Как я мог не прийти? — Маати подвинул к себе стул и сел, сцепив пальцы на колене. — Так значит, ты все-таки решил забрать себе город?

Ота миг поколебался, потом сел. Потер стол сухой ладонью и нахмурил лоб.

— У меня нет выбора, — сказал он наконец. — Удобное оправдание, я понимаю. Но… ты уже говорил, что знаешь. Я никак не связан со смертью Биитры и нападением на тебя. Я не участвовал в убийстве Даната. И отца. И даже в собственном побеге из башни. Все происходило без моего ведома. Но я хотел спросить, считаешь ли ты меня невиновным по сей день.

Маати улыбнулся: в голосе Оты прозвучало что-то похожее на надежду. Маати сам не знал, что думает, — в нем смешались обида, гнев, любовь к Оте-кво, Лиат и ее ребенку. Он даже не мог сказать, как все это связано с человеком, который сейчас сидит напротив.

— Да, — наконец произнес Маати. — Я продолжал расследование. Ты, наверное, понял, если за мной следили.

— Про это я тоже хотел с тобой поговорить.

— А еще про что?

— Я должен тебе кое в чем признаться. Наверное, мудрее было бы пока помолчать, но… Я тебе солгал, Маати. Я сказал тебе, что жил с женщиной на Восточных островах и не смог подарить ей ребенка. Она… ее не было. Всего этого не было.

Маати прислушался к себе: он ожидал, что сердце наполнится гневом или съежится от печали, но оно билось в привычном ритме. Интересно, когда для него перестало иметь значение, кто отец мальчика, которого он потерял. Вероятно, после их последнего разговора с Отой в каменной тюрьме. Его это сын или Оты, упущенные годы не вернуть. Зато сейчас ему еще было кого терять — или спасать.

— Я думал, что умру, — продолжал Ота. — Думал, что мне будет все равно, а если тебя это утешит, то…

— Оставь, — сказал Маати. — Если что, обсудим потом. Есть более срочные дела.

— Ты что-то выяснил?

— Имя Дома. Во всяком случае, кто-то вкладывает деньги в Ваунёги.

— Скорее всего гальты. Они заключают такие невыгодные для себя сделки, что это похоже на взятки. Мы не знали, что они покупают.

— Возможно, поддержку Ваунёги. А ты знаешь, зачем?

— Нет. — ответил Ота. — Если у тебя есть доказательства, что за убийцами стоят Ваунёги…

— Есть подозрения, не более того. Пока что. Если мы за пару дней не найдем доказательств, Адру назовут хаем Мати и снабдят всеми средствами города, чтобы найти тебя и казнить.

Они сидели молча целых три вздоха.

— Что ж, — заключил Ота-кво, — тогда нам есть чем заняться. По крайней мере теперь мы знаем, где искать.

Идаан снился праздник. Вокруг беседки горел огонь, и по странной логике сна Идаан знала, что огненный круг сужается и скоро все сгорят. Она пыталась закричать, предупредить танцоров, но изо рта вырывался только хрип. Никто ее не слышал. Кто-то мог их спасти — мужчина, который был одновременно Семаем, Отой и ее отцом. Она пыталась найти его, но постоянно натыкалась на других людей и оказавшихся в толпе собак. Пламя подобралось совсем близко, и какие-то женщины бросали собак в огонь. Идаан проснулась от криков и воя, однако вокруг стояла тишина.

Ночная свеча потухла. В комнате было сумрачно, за темной паутиной полога серебрил стены лунный свет. Несмотря на распахнутые ставни, воздух застоялся. Идаан сглотнула и потрясла головой, отгоняя следы кошмара. Она долго вслушивалась в свое дыхание, пока не пришла в себя, затем повернулась к Адре и увидела, что его нет, кровать пуста.

— Адра?

Идаан закуталась в тонкое одеяло, отвела полог и вылезла из кровати — новой кровати жены. Гладкий каменный пол холодил голые подошвы. Она тихо пошла по комнатам, которые теперь принадлежали им обоим, ей и супругу.

Адра сидел на низкой скамье, рядом с ним стояла бутыль.

Из толстой глиняной миски на полу воняло спиртным. Или у Адры изо рта.

— Не спишь? — спросила она.

— Ты тоже, — сказал он, и невнятные слова прозвучали как обвинение.

— Мне приснился кошмар. И я встала.

Адра запрокинул бутыль и выпил из горла. Идаан посмотрела на подвижные части горла, тонкие скулы, прикрытые глаза с гладкими, как у спящего, веками. Ее пальцы дрогнули, устремились погладить знакомое лицо, не спрашивая разрешения. Адра поперхнулся и опустил бутыль. Его глаза открылись, и мимолетная красота пропала.

— Иди к нему, — сказал Адра почти трезвым голосом. Идаан приняла позу вопроса. Адра отмахнулся; в бутыли плеснула жидкость. — К своему юному поэту. Иди к нему и постарайся еще что-нибудь выведать.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Да, — сказал Адра, вложил бутыль ей в руку, встал и шатко прошел мимо. Идаан ощутила обиду, смешанную с облегчением: не пришлось искать повода, чтобы уйти.

Дворцы были пусты, дорожки как будто перенеслись из сна. Идаан представила, что проснулась в другом, новом мире. Или, пока она спала, все исчезли, и сейчас она идет по пустому городу. Или она умерла во сне, и боги отправили ее сюда, в мир, где нет никого и ничего, кроме нее самой и темноты. Если они хотели ее наказать, то просчитались.

Когда Идаан ступила под стриженые кроны дубов, в бутылке оставалось меньше четверти. Она ожидала, что в доме поэта будет темно, но еще издали увидела мерцание свечи. Идаан медленно, с надеждой двинулась дальше. Дверь и ставни были открыты, все фонари внутри горели. На пороге неподвижно стояла фигура — не он. Идаан заколебалась. Андат приветственно поднял руку и поманил девушку к себе.

— Я уж думал, ты не придешь, — пророкотал Размягченный Камень.

— Я и не собиралась. У тебя не было причин меня ждать.

— Может, и так, — дружелюбно согласился андат. — Проходи. Он ждет тебя уже несколько дней.

Подниматься по ступеням оказалось легче, чем бежать под откос. Тяга к Семаю преодолевала силу тяжести. Андат встал и пошел за Идаан, затворяя ставни и задувая свечи. Идаан огляделась. В комнате больше никого не было.

— Уже поздно. Он в задней комнате, — объяснил андат и щипком погасил еще одну свечу. — Иди к нему.

— Не хочу мешать.

— Он не будет против.

Идаан не двинулась. Дух наклонил массивную голову и улыбнулся.

— Он сказал, что любит меня, — проговорила Идаан. — В последний раз, когда мы виделись, он сказал, что любит меня.

— Знаю.

— Это правда?

Улыбка андата стала шире. Его зубы были белыми как мрамор и идеально ровными. Идаан впервые заметила, что у андата нет резцов: все зубы одинаково квадратные. На миг этот нечеловеческий рот ее встревожил.

— Почему ты меня спрашиваешь?

— Ты его знаешь, — ответила она. — Ты — это он.

— Верно и то, и другое, — сказал Размягченный Камень. — Но мне нельзя доверять. Я ведь его собственность. А все собаки ненавидят поводок, как бы ни притворялись.

— Ты никогда мне не лгал.

Андат как будто удивился, потом хмыкнул — словно валун покатился под откос.

— Верно! И сейчас не буду. Да, Семай-кя в тебя влюбился. Он молод. Сейчас он во многом состоит из страстей. Лет через сорок его огонь приугаснет. Я это видел не раз.

— Я не хочу причинять ему боль.

— Тогда оставайся.

— Это вряд ли спасет его от боли. Сейчас будет легче, зато потом — еще хуже.

Андат молча пожал плечами.

— Тогда уходи. Но когда он узнает, что ты ушла, он сжует собственные кишки. Он больше всего на свете хотел, чтобы ты к нему пришла. Ты была так близко, говорила со мной — и ушла? Вряд ли от этого ему станет легче.

Идаан посмотрела на свои ноги. Сандалии были плохо зашнурованы. Она завязывала их в темноте, да и спиртное пьянило… Она потрясла головой, как тогда, когда отгоняла кошмар.

— Не говори ему, что я приходила.

— Уже поздно, — сказал андат и потушил очередную свечу. — Он проснулся, как только мы начали разговаривать.

— Идаан-кя? — раздался голос сзади.

Семай стоял в коридоре, который вел в спальню. Его волосы были взъерошены со сна, ноги — босы. У Идаан перехватило дыхание. Как он красив в слабом свете свечей! Такой чистый и сильный, и она любит его больше всех на свете.

— Семай…

— Просто Семай? — Обида на его лице смешивалась с надеждой.

Нельзя быть такой молодой, сказала себе Идаан. Нельзя так бояться.

— Семай-кя, — прошептала она, — я должна была тебя увидеть.

— Я рад, что ты пришла. А ты? Ты ведь не рада.

— Все не так, как я мечтала! — сказала она, и печаль захлестнула ее весенним паводком. — Это моя первая брачная ночь, Семай-кя. Сегодня я вышла замуж и не смогла проспать в супружеской постели до утра.

Ее голос сорвался. Она закрыла глаза, чтобы сдержать слезы, но они потекли по щекам сами, закапали дождем. Семай двинулся к ней, и Идаан захотелось дать ему обнять себя — и убежать. Она стояла неподвижно и дрожала.

Семай ничего не сказал. Она стояла перед ним, одинокая, как щепка в штормовых волнах печали и раскаяния. Наконец он обнял ее и притянул к себе. Его кожа пахла чем-то темным, пряным, мужским. Он не поцеловал ее, не стал раздевать. Просто обнял, словно никогда не желал большего. Она обвила его руками так крепко, будто он дерево, нависшее над обрывом. Ее первый всхлип прозвучал как вопль.

— Я так виновата! Так виновата! Я хочу, чтобы все было как раньше! Пусть все будет как раньше! Я так виновата!

— В чем ты виновата, любимая? Что должно быть как раньше?

— Все!.. — провыла она. Черное отчаяние, гнев и печаль стиснули ее в челюстях и затрясли.

Семай прижал Идаан к себе, что-то тихо нашептывая, начал гладить ее по волосам и лицу. Когда она села на пол, поэт опустился вместе с ней.

Она не знала, сколько проплакала. Вокруг была ночь. Идаан свернулась в комочек, положив голову Семаю на колени. Ее тело устало до самых костей, будто она целый день плавала. Идаан нашла руку Семая, переплела пальцы. Когда же наступит рассвет? Казалось, ночь уже длится годы. Скоро должно рассвести.

— Тебе лучше? — спросил Семай.

Идаан кивнула, надеясь, что он ощутит движение.

— Ты хочешь рассказать мне, в чем дело?

У Идаан перехватило горло. Семай это почувствовал, потому что поднес ее руку к губам. Его губы были такими мягкими и теплыми…

— Да. Хочу. Но боюсь.

— Меня?

— Того, что я расскажу.

В Семае что-то изменилось. Он не напрягся, не отстранился, но стал другим. Будто услышал подтверждение своим мыслям.

— Твои слова не сделают мне больно. Все из-за Ваунёги, да? Адра…

— Я не могу, любимый. Прошу тебя, давай не будем об этом.

Он молча погладил ее свободной рукой по руке. Шорох кожи в ночной тишине показался громким.

Семай заговорил снова, нежно, но настойчиво:

— Это связано с твоим отцом и братьями, так?

Идаан сглотнула, пытаясь расслабить горло. Она даже не двинулась в ответ, однако тихий красивый голос Семая не замолкал.

— Их ведь убил не Ота Мати?

Воздух стал разреженным, как на вершине горы. Идаан задыхалась. Семай нежно сжал ее пальцы, наклонился и поцеловал ее в висок.

— Все хорошо. Расскажи мне.

— Не могу.

— Я люблю тебя, Идаан-кя. И буду защищать тебя, что бы ни случилось.

Идаан закрыла глаза, хоть и так ничего не видела в темноте. Ее сердце разрывалось от желания ему поверить. Больше всего на свете ей хотелось признаться Семаю во всех своих грехах и вымолить прощение. Он уже это понял. Он узнал правду или догадался — и не осудил ее.

— Я люблю тебя, — повторил он, и его голос прозвучал тише, чем шелест руки о кожу. — Как все началось?

— Не знаю, — сказала она и чуть погодя добавила: — Наверное, когда я была маленькой…

Она шепотом рассказала ему все, даже то, чего не знал Адра. Как ее братьев отсылали в школу, а ее нет, потому что она девочка. Как мать грустила и страдала, зная, что однажды ее отправят к старой семье или оставят умирать на женской половине, что ее запомнят лишь как сосуд для хайских детей.

Она рассказала ему, как слушала песни о хайских сыновьях, которые боролись за трон, как в детстве играла в претендентов на трон и заставляла играть подружек. Как ей было обидно, что старшие братья сами выберут себе жен и распорядятся своей судьбой, а ее выдадут замуж по расчету.

Вскоре Семай перестал гладить ее и только слушал, но этого открытого, внимательного молчания ей было достаточно Она излила ему все. Дикие, безумные планы, которые они строили с Адрой. Намек, что эти планы отнюдь не безумны, когда в Мати приехал сановник из Гальта. Сделка, которую они заключили — доступ к древним книгам и свиткам библиотеки в обмен на власть и свободу. А потом события понеслись неумолимо, как река к морю, и привели Адру к спальне отца, а Идаан — к тому мигу у озера, к ужасному хрусту попавшей в цель стрелы.

С каждым словом ужас Идаан ослабевал. Печаль и сожаление не уходили, но мрачное, пожирающее душу отчаяние становилось из черного серым. Когда рассказ иссяк, птицы за окнами начали выводить свои трели. Скоро рассветет. Рассвет все-таки наступит.

Идаан вздохнула:

— Я говорила дольше, чем ты думал.

— Ты многое сказала, — отозвался Семай.

Идаан села и отвела волосы с лица. Семай не шелохнулся.

— Хиами сказала мне перед отъездом: если хочешь стать хаем, надо разучиться любить. Теперь я понимаю, почему. Но со мной все вышло по-другому. Спасибо тебе, Семай-кя.

— За что?

— За то, что ты любишь меня. За то, что меня защищаешь. Я не знала, что должна была все тебе рассказать. Я просто… не выдерживала. Теперь ты понимаешь.

— Да.

— Ты злишься на меня?

— Конечно, нет.

— Ужасаешься?

Семай пошевелился. Молчание затянулось. Сердце Идаан болело сильнее с каждым ударом.

— Я люблю тебя, Идаан, — сказал Семай наконец, и Идаан снова расплакалась — не радостно, однако, быть может, с облегчением.

Она нашла Семая на ощупь, обняла, начала целовать.

От близости слов она повела его к близости тела. Семай отвечал ей почти неохотно, словно боялся, что телесная любовь разрушит более глубокое единение. Но Идаан увлекла его в постель, раскрыла свои и его одежды и ласкала его до тех пор, пока все сомнения Семая не растворились. Идаан была легкой, невесомой, почти как во сне.

Потом она уютно устроилась в его объятьях. Ей было так спокойно, как не было уже много лет. Солнечные лучи коснулись ставен, и Идаан постепенно заснула.