Через города Хайема проходили четыре Великих тракта, названные по сторонам света. Северный тракт, соединявший Сетани, Мати и Амнат-Тан, считался не самым худшим, потому что зимой им не пользовались — по снегу можно прокладывать путь как заблагорассудится. К тому же камни трескаются от быстрого чередования оттепелей и морозов. В зимних городах тепло и холод менялись постепенно, и дороги не страдали.

А вот Западный тракт постоянно нуждался в ремонте.

— Работают и кабальные, и мастера. — Старик в повозке рядом с Отой поднял палец с таким видом, словно он Император и только что произнес великую речь. — Начинают с одного конца и перекладывают все камни до другого. А потом идут обратно. Починка никогда не кончается.

Ота посмотрел на молодую женщину напротив, которая кормила грудью младенца, и закатил глаза. Та улыбнулась и едва заметно пожала плечами. Повозка нырнула в очередной ухаб.

— Я все эти дороги прошел своим ходом, — заявил старик. — Правда, они меня истоптали больше, чем я их. Эхе-хе, куда больше!

Он хихикнул — как всегда, когда повторял эту шутку. Маленькому каравану — четыре повозки, запряженные старыми лошадьми — до Сетани оставалось шесть дней пути. Ота прислушался к усталым ногам: не пойти ли снова пешком?

Он купил у старьевщика рабочие одежды из сине-серой шерсти, обрезал волосы и перестал брить свою негустую бороду. Когда-то у него были такие длинные усы, что можно было заплетать их в косички, но на Восточных островах, где он тогда жил, над ним посмеивались: мол, косы как у женщины.

Из Сетани еще дней двадцать до порта Амнат-тана. А потом, если его возьмет на борт рыбацкое судно, он снова окажется среди островитян и станет петь песни на языке, который не освежал в памяти много лет, рассказывать байки о том, почему его свадебная отметка сделана лишь наполовину… И там когда-нибудь встретит свою смерть — на островах или в море, под новым именем. Итани Нойгу больше нет, он умер в Мати. Одна мысль о том, что придется опять начинать жизнь сначала, в одиночестве, на чужой земле, утомляла Оту больше, чем ходьба за повозкой.

— …Южная древесина слишком мягкая, из нее ничего путного не построить. Зимы очень уж теплые. А здесь растут такие красавцы, что и дюжиной топоров не свалишь, — продолжал вещать старик.

— Ох, дед, все-то ты знаешь!

Если Ота и показал свое раздражение, старик не заметил и снова хихикнул.

— Просто я все в жизни успел и везде побывал! Я даже охотился на старшего брата хая Амнат-Тана, когда там в последний раз боролись за престол. Нас была всего дюжина, зима выдалась злющая-презлющая. Моча на лету замерзала. Ой! Э-э…

Старик принял позу извинения перед молодой женщиной с ребенком. Ота выпрыгнул из повозки: слушать эту историю ему хотелось меньше всего.

Дорога вилась по живописной долине, среди соснового бора. Смолистый воздух был пряным и ароматным. Ота представил, что кругом лежит толстый слой снега, и перед глазами возник настолько яркий образ, будто он видел эту долину раньше. С запада донесся стук копыт. Ота, стараясь не ежиться, изобразил такое же любопытство, как у остальных. Уже дважды караван обгоняли посыльные на скорых лошадях. Ота знал: вести связаны с его поисками.

Когда его ложное имя раскрылось, Ота с трудом заставил себя не бежать со всех ног. Искали посыльного, который либо планирует очередное убийство, либо удирает как заяц. Никто не обратит внимания на грузчика, бредущего с караваном в предместье Сетани, чтобы навестить сестру. И все же, чем ближе подъезжали всадники, тем труднее было Оте дышать. Он приготовился к худшему: что у одного из них окажется знакомое лицо.

Их было трое — судя по дорогой одежде и коням, из утхайема; все Оте незнакомы. Они поскакали мимо, но весь караван чуть ли не хором закричал им вдогонку: «Какие вести?» Один из всадников обернулся и что-то ответил. Ота не разобрал слов, а тот не повторил. Десять дней пути. До Сетани — еще шесть. Главное — не быть там, где его будут искать.

Они добрались до постоялого двора, когда солнце висело в трех с половиной ладонях над деревьями. Двор был выстроен по-северному: толстые каменные стены, конюшни и сарай для коз — на первом этаже, чтобы зимой тепло от животных поднималось в дом. Пока купцы и охранники спорили, вставать на ночлег сейчас или спать под открытым небом, Ота пробежался глазами по окнам и обошел здание. Киян рассказывала ему, по каким признакам определить, не в сговоре ли хозяин с бандитами и не готовит ли из плохих продуктов. Этот двор она бы оценила высоко, значит, можно было не слишком опасаться.

К тому времени, как Ота вернулся к повозкам, его попутчики решили заночевать. Лошадей отвели в конюшню, повозки перетащили за ограду. Главный караванщик поторговался с хозяином и, по мнению Оты, слегка переплатил. Ота поднялся по двум лестничным пролетам в комнату, где его разместили с пятью охранниками, двумя возницами и знакомым стариком, и свернулся калачиком в углу. Комната была маленькая, а один из возниц сильно храпел. Ота решил поспать заранее, пока тихо, чтобы лучше чувствовать себя наутро.

Он проснулся в темноте под звуки музыки: басил барабан, вздыхала флейта. В простой мелодии сплетались мужской и женский голоса. Ота протер глаза рукавом и спустился в гостиную. Все его попутчики уже сидели там, а с ними — еще полдюжины незнакомцев. В воздухе пахло горячим вином и пареной бараниной, сосновыми дровами и дымом. Ота присел на старый, грубо сколоченный стол рядом с возницей.

Пел сам хозяин — верзила с заметным животиком и носом, который сначала сломали, а потом плохо вправили. Он же бил в кожаный барабан, скрепленный глиной. Его уродливая жена фигурой напоминала картофелину; во рту у нее не хватало верхнего клыка. И все же их голоса красиво сочетались, да и теплота, с которой они смотрели друг на друга, многое искупала. Ота невольно застучал в такт пальцами по столу.

Ота вспомнил про Киян, про вечера музыки, рассказов и сплетен на ее постоялом дворе, оставшемся далеко на юге. Интересно, что она делает сегодня вечером, какая музыка звучит в теплом воздухе, заглушая журчание реки?

Когда последняя нота растворилась в тишине, толпа захлопала, подвывая в знак особого одобрения. Ота подошел к певцу — тот оказался ниже ростом, чем он думал, — взял за руку и похвалил и его, и хозяйку. Хозяин зарумянился.

— Мы уже несколько лет поем. Когда дни короткие, делать нечего. Эх, по сравнению с зимними хорами Мати мы как уличные побирушки!

Ота невольно улыбнулся — и вдруг уловил в разговоре собственное имя.

— Называл себя Итани Нойгу, — говорил один из купцов. — Притворялся посыльным Дома Сиянти.

— Я с ним знаком, — отвечал другой (Ота прежде его не видел). — Я всегда думал, что он какой-то не такой.

— А тот поэт — которому распороли живот, помните? Теперь он разбирает весь Дом Сиянти по косточкам, как печеную рыбу! Вот уж выскочка жалеет, что с первого раза не справился!

— Я, кажись, пропустил свежую сплетню. — Ота изобразил самую очаровательную из всех своих улыбок. — Что там с животом поэта?

Торговец, которого он прервал, нахмурился, но Ота подозвал жену хозяина и купил на весь стол горячего вина. После этого речь рассказчика потекла свободнее.

На Маати Ваупатая напали. По мнению большинства, это сделал выскочка. Скорее всего выдал себя за посыльного, хотя некоторые думали, что он пробрался во дворец в одежде слуги или мясника. Все сходились на том, что хай послал гонцов во все зимние города за посыльными и распорядителями Дома Сиянти, а особенно за Амиитом Фоссом, под началом которого Ота служил в Удуне. Если докажут, что Дом Сиянти сознательно поддерживал Оту Мати, больше их на север не пустят. А даже если нет, им не миновать убытков.

— И никто не сомневается, что именно он убил поэта? — спросил Ота, используя все свои навыки «благородного ремесла», чтобы скрыть растущие отчаяние и отвращение.

— Они вроде как водили дружбу в Сарайкете, тот поэт и выскочка. Как раз до падения города.

Все за столом задумались о том, что это могло означать. А если Ота Мати как-то связан со смертью Хешая, поэта Сарайкета? Кто знает, до какой мерзости может опуститься шестой сын хая Мати?.. Для них это была история-страшилка, какую рассказывают по вечерам в дороге. Развлечение.

Ота вспомнил старого поэта с лягушечьим ртом, вспомнил его доброту, слабость и силу. Вспомнил, какое уважение вперемешку с жалостью в нем вызывал Хешай и как жаль было становиться соучастником его убийства. Тогда все было так сложно! А теперь об этом говорят походя, будто все понимают.

— Тут не обошлось без женщины. Говорят, у него в Удуне была любовница.

— Если он посыльный, у него по любовнице в половине городов Хайема. Боги свидетели, я бы не терялся!

— Нет, — покачал головой заметно опьяневший торговец. — Нет, тут все ясно. Люди Сиянти утверждают, что у него была только любовь в Удуне. Мол, любил ее больше жизни. А она ушла от него к другому. Вот что его обозлило.

От любви человек портится, как… как молоко.

— Господа! — сказала хозяйка зычным голосом, который мог перекрыть любую беседу. — Уже поздно, а мне тут еще убираться. Идите-ка все спать. На рассвете я подам вам хлеба с медом.

Гости шумно допили вино, доели сушеные вишни с творогом и разошлись по своим кроватям. Ота спустился по лестнице в конюшню и вышел из боковой двери на темный двор. Тело ломило от страха и усталости.

Киян… Киян и постоялый двор, доставшийся ей от отца. Старый Мани… Ота сам натравил на них псов, и не имеет значения, что нечаянно. Что бы ни случилось, виноват будет он.

Ота сел под дерево и стал смотреть на звезды. В воздухе ощущалось дыхание холода: из этих краев зима никогда не уходила. Подвигалась, впускала лето, но не уходила. Может, написать Киян, предупредить? Письмо не успеет. До Мати десять дней хода, до Сетани — шесть, а братья уже отправили людей на юг. Можно обратиться к Амииту Фоссу, попросить старого распорядителя взять Киян к себе, защитить… Но и до него письмо дойдет слишком поздно.

Отчаяние камнем опустилось в живот, так глубоко, что не поплачешь. Погибнет женщина, которую он любил больше всех на свете, погибнет лишь потому, что он тот, кто он есть. Ота вспомнил о своем побеге из школы, о страхе и злости на поэтов, родителей и всех, кто позволял обижать детей. Глупец… Юный, самонадеянный, одинокий глупец. Надо было принять предложение дая-кво и стать поэтом. Пленить андата — а при неудаче заплатить жизнью. Тогда Киян никогда бы его не встретила. Тогда бы ей ничто не угрожало.

Впрочем, заплатить ты еще успеешь, сказал он себе.

До Мати десять дней пешком, а верхом — всего четыре с половиной. Если он сумеет привлечь все взгляды к Мати, быть может, Киян не пострадает из-за его глупости. Да и кому она понадобится, если Оту найдут? Можно взять из конюшни лошадь. В конце концов раз он выскочка, отравитель и обозленный любовник, почему бы не стать еще и конокрадом? Он прикрыл глаза. Из горла вырвался лающий смешок.

«Ты всего в жизни добился уходами», — прозвучали в его памяти слова женщины, которую он знал настолько близко, что хотел соединить с ней свою жизнь, хотя не любил ее, как и она его. На сей раз, Мадж, ухода может и не хватить…

Ночная свеча прогорела за середину. За окном стрекотали сверчки. Сетчатый полог был давно сорван с кровати, и без него комната казалась голой. Краем ума Семай ощущал андата, но осознавать его по-настоящему сил не было. Довольное тело отяжелело и разнежилось.

Идаан провела кончиками пальцев по его груди, и по коже Семая побежали мурашки. Он вздрогнул и взял Идаан за руку. Девушка, вздохнув, прижалась к нему. Ее волосы пахли розами.

— Почему вас называют поэтами?

— Так повелось еще в Старой Империи, — ответил Семай. — В этом сама суть пленения.

— Разве андаты — это стихи? — удивилась Идаан.

Глаза у нее были очень темными, почти звериными, а губы — слишком полными, чтобы быть идеальными. Теперь, когда краска стерлась, Семай видел, что Идаан их намеренно сужает. Он приподнял голову и нежно поцеловал девушку уставшими за ночь губами. Голова показалась Семаю слишком тяжелой, и он снова опустил ее на постель.

— Андаты… ну, почти. Пленение андата — это как идеальное объяснение. Когда ты что-то понимаешь, а потом добавляешь свое… Погоди, сейчас найду слова получше. Тебе доводилось переводить письма? Например, передавать написанное на хайятском языке уроженцу Западных земель или Восточных островов?

— Нет, — ответила она. — Правда, однажды мне задавали перевести текст с языка Империи.

Семай прикрыл глаза. Сон уже затягивал, но поэт не хотел упускать момент.

— Это чем-то похоже. Когда ты переводишь, то делать выбор. Например, слово tilfa может означать «брать», «давать» или «обмениваться». Что именно, выбираешь ты сама в зависимости от того, как это слово использовано в оригинале. Вот почему у письма или стихотворения бывают разные переводы: можно выразить одно и то же разными способами. Пленить андата значит его описать. Описать мысль о нем, причем настолько хорошо, чтобы воссоздать его в другой форме и наделить собственной волей. Все равно что перевести торговый договор с гальтского, идеально сохранив все тонкости.

— Но это можно сделать по-разному, — возразила Идаан.

— Идеальных способов очень мало. И если пленение проводится неправильно… Жизнь для андатов противоестественна. Через любую неточность они ускользают, а поэта ждет кара. Обычно неприглядная смерть. Дать андату определение непросто. Скажем, Размягченный Камень. Что имеется в виду под камнем? Железо делают из камня, значит, оно тоже камень? Песок состоит из крошечных камешков. Это камень? Кости тверды как камень, но достаточно ли этого сходства, чтобы так их называть? Все это нужно уравновесить, чтобы пленение удалось. К счастью, в Империи создали формальные грамматики. Они очень точные.

— Ты его описываешь…

— А потом держишь описание в уме до самой смерти. Правда, твоя мысль умеет думать в ответ, что иногда утомляет.

— Это неприятно? — спросила Идаан, и что-то в ее голосе дрогнуло. Семай открыл глаза: Идаан смотрела сквозь него со странным выражением лица.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ты должен таскать его на себе всю жизнь. Разве ты никогда не жалеешь, что был призван?

— Мне нравится моя работа. Да и с интересными женщинами легче познакомиться.

Идаан смерила его холодноватым взглядом и отвела глаза.

— Завидую. — Она вытащила свой халат из груды одежды на полу. Семай тоже сел. — Утром у меня встречи, надо привести себя в порядок. Лучше пойду сейчас.

— Если бы ты почаще со мной говорила, может, я бы реже тебя злил, — ласково упрекнул ее Семай.

Идаан развернулась к нему резко, как охотничья кошка, потом ее лицо смягчилось и погрустнело. Она приняла позу извинения.

— Я очень устала. У меня тоже есть груз, и я несу его не так смиренно, как ты. Я не хотела срывать на тебе злость.

— Зачем это все, Идаан-кя? Почему ты сюда приходишь? Вряд ли из любви ко мне.

— Ты хочешь, чтобы я перестала приходить?

— Нет. Не хочу. Но если таково будет твое решение, я не стану спорить.

— Я польщена, — ядовито процедила она.

— Тебе нужно, чтобы я тебе льстил?

Семаю уже не хотелось спать. В лице Идаан были боль, гнев и еще что-то неясное. Она молча встала на колени и засунула руку под кровать в поисках своих сапог. Семай взял ее за предплечье и вынудил встать. Казалось, что она вот-вот заговорит, что слова уже на полпути.

— Я готов просто делить с тобой постель. С самого начала я знал, что ты принадлежишь Адре, а я не смогу быть рядом с тобой, даже если бы ты этого хотела. Думаю, отчасти потому ты выбрала меня. Но я тепло к тебе отношусь и хочу быть твоим другом.

— Ты хочешь быть моим другом? — переспросила она. — Приятно слышать. Затащил меня в постель, а теперь снисходишь до дружбы?

— Точнее, это ты меня затащила, — поправил ее Семай. — Мне кажется, люди часто поступают так же, не заботясь о чувствах другого. Даже желая ему зла. Да, мы повели себя не совсем обычно: как я понимаю, сначала люди разговаривают и только потом прыгают в постель. В некотором смысле это значит, что к моим словам надо отнестись серьезно.

Она отстранилась и приняла позу вопроса.

— Ты знаешь, что я говорю это все не для того, чтобы залезть к тебе под подол, — сказал он. — Если я предлагаю тебя выслушать, я говорю правду. Ничего нового мне это не даст.

Идаан вздохнула и села на кровать. Свет единственной свечи отбрасывал на девушку оранжевые сполохи.

— Ты любишь меня, Семай-кя?

Семай глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Вот они, ворота в ее мысли и страхи. За ними ждет все, что привело ее к нему в постель. Остается сказать лишь одну немудреную ложь, которую тысячи мужчин произносили с куда меньшим основанием.

Семаю очень хотелось поступить так же.

— Идаан-кя, — вздохнул он. — Я тебя не знаю.

К его удивлению, она улыбнулась. Надела сапоги, не заботясь о завязках, наклонилась к нему и поцеловала. Потом погладила его по щекам и тихо сказала:

— Тебе же лучше, что не знаешь.

Оба прошли по коридору молча. Ставни на ночь закрыли, воздух был душным и спертым. Семай проводил ее до двери, потом вышел на улицу, сел на лестницу и долго смотрел, как Идаан исчезает среди деревьев. Пели сверчки; луна все так же заливала ночь голубым светом. Над прудами и бассейнами слышался писк летучих мышей. Хлопали крыльями совы.

— Тебе пора спать, — раздался голос сзади, точно гравий прошуршал.

— Пожалуй.

— На рассвете встреча с резчиками.

— Верно.

Размягченный Камень шагнул вперед и присел на ступеньку рядом. Массивное тело приподнялось и опустилось от выразительного вздоха.

— Она не говорит мне всей правды, — сказал Семай.

— Возможно, ей просто нравятся двое разных мужчин, — предположил андат. — Бывает… С тобой она не в состоянии связать судьбу. А с тем…

— Нет, — медленно, подбирая слова, произнес Семай. — Ей нравлюсь не я. Не совсем я.

— Быть может, ей льстит твое отношение. Я слышал, что это важно.

— Ее привлекаешь ты.

Андат повернул к нему улыбающееся лицо.

— Со мной такое в первый раз! Я не собирался заводить любовниц. Что теперь делать?

— Не в этом смысле, — отмахнулся Семай. — Я нужен ей из-за тебя. Потому что я поэт. Иначе бы ее здесь не было.

— Это обидно?

На руку Семаю села мошка. От крошечных крылышек стало щекотно. Поэт пристально вгляделся в насекомое: мелкая серая живность, которая даже не подозревает, что может погибнуть… Он сдул мошку в темноту. Андат молча ждал.

— Как ни странно, нет, — наконец произнес Семай.

— Так научись.

— Обижаться?

— Раз тебе странно.

Буря в глубине его ума — мысль, олицетворяющая андата — шевельнулась, как младенец в утробе, как узник, который ощупывает стены темницы. Семай хмыкнул:

— Легче мне от этого точно не станет.

— Пожалуй, — согласился андат.

— А другие понимали своих возлюбленных? Ну, поэты до меня?

— Откуда мне знать? Они любили женщин, женщины любили их. Они использовали женщин, те использовали их. Вы, может, и сумели посадить меня на цепь, но все равно остались обычными людьми.

Поскольку рана Маати еще не зажила, он проводил в библиотеке больше времени, чем в ту пору, когда притворялся исследователем. Прошло пятнадцать дней с тех пор, как Итани Нойгу вышел от Господина вестей и исчез. Четырнадцать дней — с тех пор, как убийца распорол живот Маати. Тринадцать — с пожара в тюрьме.

Маати узнал все, что мог, про Итани Нойгу, посыльного Дома Сиянти, и сущий мизер — про Оту-кво. Итани занимался «благородным ремеслом» почти восемь лет, а до того жил на Восточных островах. Он был приятным человеком и неплохо, если и не идеально, справлялся со своими обязанностями. С любовницами в Тан-Садаре и Утани порвал после знакомства с владелицей постоялого двора в Удуне. Его товарищи отказывались верить, что Итани — беглый Ота Мати, призрак из ночных кошмаров города. Маати упрашивал и настаивал, требовал и умолял, льстил и угрожал, но нигде не мог найти даже следов Оты-кво, а вместо тайн и заговора раскапывал пустоту.

Что подтверждало вывод, к которому Маати пришел, истекая кровью на каменных плитах. Ота не хотел садиться на трон отца, не убивал Биитру, не нанимал убийцу для Маати.

И все же в городе Ота побывал. Маати сообщил даю-кво, обрисовав свои догадки и предположения, но ответа не ждал еще несколько недель. К тому времени хай скорее всего умрет. От одной этой мысли на поэта наваливалась усталость, и он брел в библиотеку, чтобы хоть как-то отвлечься.

Он откинулся на спинку массивного кресла, медленно разворачивая свиток левой рукой и сворачивая правой. Перед ним двигались древние слова на имперском языке, написанные выцветшими чернилами. Свиток принадлежал авторству Дзяйета Хая — его называли Слугой Памяти в те давние времена, когда слово «хай» еще значило «слуга». Разобрать эту устаревшую традиционную грамматику было под силу только поэтам.

«В андате имеют место два вида невозможных качеств, — писал человек, который уже давно обратился в прах. — Первые суть мысли, не поддающиеся уразумению, как Время и Ум. Тайны сии столь велики, что лишь мудрым под силу прикоснуться к их истинной природе. С течением времени из полнейшего понимания мира и нашей роли в его пределах возникнут новые типы пленений. Посему займемся вторым видом невозможных качеств, как то: мыслей, по сути своей не подлежащих пленению, как бы ни были всеобъемлющи наши знания. Примеры тому — Неточность и Свобода от Рабства. Пленение Времени или Ума можно сравнить с удержанием горы в руке. Пленение Неточности есть попытка поймать тыл руки ее же ладонью. Первое вызывает в нас благоговение, второе пробуждает любопытство».

— Вам помочь, Маати-тя? — в который раз спросил библиотекарь.

— Спасибо, Баараф-тя, не надо. У меня все есть.

Библиотекарь, не слушая, шагнул вперед. Его руки будто сами дернулись к книгам и свиткам, отобранным Маати для чтения. Улыбка Баарафа застыла, глаза остекленели. Как-то в особенно дурном расположении духа Маати хотел притвориться, будто сжигает древний свиток, чтобы посмотреть, подогнутся ли у Баарафа колени.

— Если вам надо…

— Маати-тя? — Знакомый голос молодого поэта прозвучал у входа.

Семай небрежным жестом приветствовал Баарафа и плюхнулся в кресло напротив Маати. Библиотекарь растерялся: с Маати он соблюдал тщательную формальность, а с Семаем водил дружбу. Хмуро постояв над ними, он наконец ушел.

— Не обижайтесь на него, — сказал Семай. — Он бывает ослом, но вообще-то он добрый.

— Тебе виднее. А ты какими судьбами? Я думал, сегодня очередное гуляние в честь свадьбы хайской дочери.

— Приехал посыльный от дая-кво. — Семай понизил голос, не сомневаясь, что Баараф где-то подслушивает. — Говорит, весть важная.

Маати сел прямо. У него в животе что-то сжалось. Письма не могли так быстро дойти до дая-кво и обратно. Скорее всего, дай-кво написал еще до того, как узнал о его ранении, а значит, что-то выяснил, хотел дать новое задание или… Маати увидел лицо Семая и замер.

— Печать не в порядке?

— Печати нет, — ответил Семай. — И письма тоже. Гонец говорит, что ему приказано передать вам весть наедине. Слишком важную, как он сказал, чтобы записывать.

— Как-то это маловероятно… — проговорил Маати.

— Вы думаете?

— А где он сейчас?

— Я приказал отвести его во двор четвертого дворца. Там все огорожено, вокруг стражники. Если это опять убийца…

— То ему мы зададим больше вопросов, чем первому, — заключил Маати. — Веди.

Едва они вышли, Баараф накинулся на книги и свитки, как мать на потерянного младенца. Маати не сомневался, что к его возвращению одни окажутся в самых дальних ящиках, а другие сгинут безвозвратно.

Солнце близилось к западным горам, на долину опускался ранний вечер. Поэты молча шли по дорожке, усыпанной белым гравием, в Четвертый дворец. В одинаковых бурых мантиях они очень напоминали учителя и ученика, только Семай был хозяином андата, а Маати — всего лишь кабинетным ученым. Внутри Маати узлом переплелись волнение и страх.

В большом зале дворца их встретила почтительной позой служанка. Поэтов провели по широкому коридору и лестнице в галерею, выходившую окнами на двор. Маати заставил себя дышать глубже, приблизился к окну вместе с Семаем и посмотрел вниз.

Двор был небольшим, но очень зеленым. По стенам вились тонкие виноградные лозы. У торцов приземистой каменной скамьи стояли два маленьких клена; их ветви колыхались на ветру со звуком, похожим на журчание воды или перелистывание страниц. Горло Маати сжалось, но голова совершенно прояснилась. Так вот как все будет. Что ж, пусть…

Семай тревожно смотрел на Оту-кво и хмурился. Маати положил руку на плечо юноши.

— Я должен с ним поговорить. Наедине.

— А если он опасен?

— Не имеет значения. Все равно мне нужно с ним поговорить.

— Маати-кво, прошу вас, возьмите хоть одного стражника. Если он постоит на том конце двора, вы сможете…

Маати принял позу отказа, и в глазах молодого человека мелькнуло, как показалось старшему, уважение. «Он решил, что я храбрый, — подумал Маати. — Неужели и я был когда-то так молод!»

— Отведи меня к нему.

Ота сидел в саду, потирая утомленные страхом и долгой скачкой спину и шею, и вспоминал свою жизнь на юге. В одном из предместий Сарайкета край утеса так выдавался над водой, что во время прилива с него можно было смотреть на океан, как птица. Их там набралась целая компания — бездомных подростков, которые жили подачками и мелкой временной работой. Они вечно подбивали друг друга прыгать с утеса в воду. В первый раз, когда ноги Оты оторвались от твердого горячего камня, он был уверен, что погибнет. Тот миг между землей и небом, когда Ота хотел назад, мечтал взлететь и вернуть то, что вернуть невозможно, напоминал ему происходящее сейчас. Вокруг медленно танцевали деревья, подрагивали цветы, сиял под солнцем и тонул в серых тенях камень. Ота потер пальцами шершавую скамью, чтобы напомнить себе, где находится, и не поддаться панике.

Он услышал, как сдвинулась дверь, нарочито медленно встал, принял позу приветствия и лишь потом поднял глаза.

Маати Ваупатай. Время сказалось на его фигуре, а в лице затаилась печаль, которой не было даже в те тяжелые дни, когда Маати стоял между Хешаем-кво и смертью и не смог ее предотвратить. Уж не убийство ли Хешая тому виной? Догадался ли Маати, что его друг, а не кто-то иной, затянул шнурок на горле старого поэта?

Маати принял позу, которой ученик должен приветствовать учителя.

— Это не моих рук дело, — произнес Ота. — Брат, ты… Я тут не причем.

— Я понял, — сказал Маати, но ближе не подошел.

— Позовешь стражников? Их не меньше полудюжины. Твой ученик мог бы действовать и потише.

— Стражников больше, чем полдюжины, а он не мой ученик. У меня нет учеников. Никого у меня нет. — Маати дернул уголком рта в некоем подобии улыбки. — Можно сказать, я разочаровал дая-кво. Зачем ты здесь?

— Мне нужна помощь, — ответил Ота, — и я надеялся, что мы не враги.

Маати задумчиво подошел к скамье, сел и, сцепив руки, наклонился вперед. Ота сел рядом, и оба замолчали. Перед ними приземлился воробей, склонил голову набок и тут же упорхнул.

— Я вернулся, потому что он меня держит, — сказал Ота. — Этот город. Его жители. Я всю жизнь пытаюсь от них избавиться, а они снова приходят и все рушат. Я хотел посмотреть на Мати. На братьев, на отца…

Он опустил взгляд на руки.

— Сам не знаю, чего хотел.

— Да уж… Зря ты приехал. Без последствий не обойдется.

— Уже не обошлось.

— Это только начало.

Они снова замолчали. С чего начинать, когда так много недосказанного? Ота нахмурился, открыл было рот, снова закрыл.

— У меня есть сын, — произнес Маати. — У нас с Лиат. Его зовут Найит. Наверное, он как раз начал замечать, что девочки не всегда бывают противные. Я много лет их с матерью не видел.

— Я не знал…

— Откуда тебе было знать? Дай-кво считает, что я глупо поступил, когда завел семью. Я, мол, поэт, мой долг перед всем миром. Я от них не отказался и впал в немилость. Мне начали давать задания, с которыми мог бы справиться обученный раб. И знаешь, какое-то время я этим даже гордился. Мне давали одежду, кров, еду — на меня одного. Я хотел уйти. Сложить одежду на кровати и убежать, как ты. Я вспоминал о тебе. Ты выбрал собственную жизнь и отказался от того, что тебе навязывали. Я думал, что беру с тебя пример. Боги, Ота-кво, почему тебя там не было! Все эти годы я так хотел поговорить с тобой. Хоть с кем-нибудь…

— Мне очень жаль…

Маати поднял руку, останавливая его.

— Мой сын… — Маати внезапно охрип, откашлялся и начал снова. — Мы с Лиат расстались. Она не видела в моем униженном положении романтики. И… дело не только в этом. Чтобы воспитывать сына, нужны деньги и время, а у меня не хватало ни того, ни другого. Моему сыну тринадцать зим. Тринадцать. Она понесла до того, как мы покинули Сарайкет.

Оту словно ударило — непонятно чем, неясно откуда. Нахлынули воспоминания. Маати покосился на него и кивнул.

— Я знаю. Она призналась мне, что один раз спала с тобой, когда ты вернулся и еще не уехал снова. До того, как умер Хешай-кво и исчез Бессемянный. Думаю, она боялась, что, если я это узнаю от других, будет хуже. Она рассказала мне правду. И поклялась, что мой сын — действительно мой. Я ей поверил.

— Да?

— Конечно, нет. Я хочу сказать, иногда верил. Когда он был совсем крохой и я мог удержать его одной рукой, я даже не сомневался. А иногда не верил. Однако любил его и тогда, когда был уверен, что он твой. И это самое ужасное. Я мучился бессонницей в селении, куда не пускают женщин и детей, лежал в клетушке, утратив расположение самых близких, и все время думал о том, что люблю его, хотя он не мой сын!.. Нет, погоди, дай закончу. Я не мог быть ему отцом. А если даже не я дал ему жизнь, что мне оставалось? Лишь смотреть, как эта кроха растет и от меня отдаляется. Не подозревая, что мое сердце отдано ему.

Маати вытер глаза тыльной стороной ладони.

— Лиат заявила, что устала от моих вечных стенаний. Что мальчик заслуживает счастья и она сама тоже. Так я их лишился — как и уважения людей, которых видел каждый день на работе. Меня снедало чувство вины: я забрал ее у тебя, а сам не сберег. Ты мог сделать ее счастливой. И сам был бы с ней счастлив. Если бы я только не предал тебя, в мире все стало бы правильно. И тебе не пришлось бы бросать Сарайкет. Вот с какими мыслями я и жил до того дня, когда меня отправили на охоту за тобой.

— Понятно…

— Я страшно по тебе скучал, Ота-кя. И страшно тебя ненавидел. Я много лет хотел это сказать. Ну, вот. Теперь… чего ты хочешь?

Ота перевел дух.

— Помощи. Есть одна женщина, моя бывшая возлюбленная. Когда я рассказал ей про… про свою семью и прошлое, она выставила меня за дверь. Испугалась, что знакомство со мной подвергнет опасности ее и тех, за кого она в ответе.

— Мудро с ее стороны, — заметил Маати.

— Я надеялся, что ты поможешь мне ее защитить, — сказал Ота. Его сердце превратилось в кусок холодного свинца. — Наверное, я хотел слишком многого.

Маати глухо рассмеялся.

— Каким, интересно, образом? Убить твоих братьев? Сказать хаю, что дай-кво не велит ее трогать? У меня нет такой власти. У меня вообще нет власти. Мне позволили искупить вину — послали за тобой, потому что я знаю тебя в лицо. А я ничего не добился, пока ты сам не пришел во дворцы.

— Сходи со мной к хаю. Я отказался от клейма, но теперь его приму. Я откажусь от престола перед всеми, кого хай пригласит.

Опять прилетел воробей и мгновение сидел между ними.

— Не выйдет, — наконец сказал Маати. — Отречься от престола непросто. Ты уже раз отступил от правил, и если вернешься…

— Но…

— Тебе не поверят. Даже если поверят, ты уже нагнал на них страху. Тебя захотят казнить.

Ота сделал глубокий вдох, медленно выдохнул и опустил голову на руки. Сам воздух словно отяжелел, сгустился. Безумием было на что-то надеяться; и все равно он по крайней мере защитит Киян. Хватит людям расплачиваться за близость с ним.

Ота с трудом унял дрожь. Когда он выпрямился, его руки были абсолютно неподвижны.

— Что ты теперь будешь делать?

— Позову стражников, которые ждут за дверью, — ответил Маати деланно спокойным голосом. — Приведу тебя к хаю. Тот рано или поздно постановит одно из двух: или ты убийца его сына Биитры и тебе надо отрубить голову, или ты законный сын Мати и тебя надо отпустить, чтобы тебя убил кто-нибудь из братьев. Я вступлюсь за тебя и представлю все доказательства, какие смогу найти, что не ты убил Биитру.

— Что ж, спасибо и на этом.

— Не благодари. Я поступаю так, потому что это правда. Если бы я думал, что ты виновен…

— Верность правде — тоже немало.

Маати изобразил жест принятия благодарности и уронил руки.

— Я еще кое-что тебе не сказал! — выпалил Ота. — Возможно… Возможно, это касается и тебя. Когда я жил на островах, после Сарайкета, у меня была женщина. Не Мадж. Другая. Я делил с ней постель два, почти три года.

— Ота-кво, я восхищаюсь твоими победами, но…

— Она хотела ребенка. От меня. Так и не вышло. Прошло три года, и она каждый раз кровоточила вместе с луной. Я слышал, что после моего отъезда она стала жить с рыбаком из северного племени и родила девочку.

— Понятно. — Голос Маати изменился, будто просиял. — Спасибо, Ота-кво.

— Я тоже по тебе скучал. Жаль, что у нас так мало времени. И такие обстоятельства.

— Мне тоже. Но выбираем не мы. Ты готов?

— Мне ведь не дадут сначала побриться? — Ота провел рукой по подбородку.

— Сомневаюсь, — Маати встал. — А вот одежду поприличнее можем устроить.

Ота не хотел смеяться, хохот вырвался помимо воли. Маати подхватил. Птицы вокруг всполошились и взлетели в небо. Ота поднялся и принял позу уважения, соответствующую концу встречи. Маати ответил в том же роде. Они вместе пошли к выходу. Маати сдвинул дверь в сторону, и Ота с надеждой глянул, нет ли в толпе стражников просвета, нельзя ли увернуться от них и выбежать на улицу. С таким же успехом можно было искать облако среди камней: стражников стало в два раза больше, двое уже обнажили мечи. Молодой поэт — не ученик Маати — стоял там же, с серьезным озабоченным лицом. Маати обратился к нему так, словно вокруг не было воинов с мечами.

— Семай-тя, как славно, что ты не ушел! Позволь познакомить тебя с моим старым другом Отой, шестым сыном хая Мати. Ота-кво, это Семай Тян, а вон та небольшая гора — его андат по имени Размягченный Камень. Семай думал, что ты пришел меня прикончить.

— Ну что вы! — отозвался Ота с легкомыслием, которое не вязалось с его теперешним положением. — Впрочем, мне понятно, почему возникло это заблуждение: все дело в бороде. Обычно я бреюсь.

Семай открыл рот, закрыл, принял формальную позу приветствия.

Маати повернулся к стражникам.

— Закуйте его в кандалы.

Даже утром в покоях хайских жен бурлила жизнь, как на уличном рынке перед закрытием. За все время хай Мати взял в жены одиннадцать женщин. Некоторые стали подругами, возлюбленными, спутницами, остальные были всего лишь постоянными гостьями, которых прислали, чтобы заручиться благоволением хая — как присылают в подарок породистую собаку или талантливого раба. Идаан слышала, что с некоторыми из них он ни разу не лег. Ей рассказала об этом жена Биитры, Хиами, когда объясняла юной Идаан, что среди хаев другое отношение к женщинам, более традиционное. Идаан тогда ей не поверила. Даже слова, которые та использовала — «твой отец предпочитает…» — доказывали, что это всего лишь дом утех с высокими потолками, роскошными залами и одним-единственным клиентом.

Теперь все менялось — не по сути, но в частностях. Наследование повлияет на восемь оставшихся жен, кто бы ни занял трон. Им придется уехать в город, откуда они родом. Самая старшая, острая на язык Карай, вернется в знатную семью Ялакета, на попечение мужчины, которого она помнит веселым малышом, какающим в подгузники. Другая — одна из самых юных, немногим старше самой Идаан — нашла при дворе любовника; тем не менее ее отсылали в Чабури-Тан, а оттуда скорее всего подарят другому хаю или станут передавать из одного знатного дома в другой из политических соображений. Многие жены дружили десятилетия, а теперь разъедутся и потеряют лучших подруг и наперсниц. Все их жизни скованы традицией и зависят от воли мужчин.

Идаан ходила по широким светлым коридорам и слушала женщин, которые уже готовились к неизбежной вести и отъезду. Предчувствие горя было ничуть не легче самого горя, а то и тяжелее. Идаан принимала их поздравления по поводу брака и думала, что хотя бы сможет остаться в городе, а если случится, что муж умрет раньше, ей не придется никуда уезжать, ее не вырвут из этой земли с корнем. Хиами никогда не понимала, почему Идаан против такой жизни. А Идаан не могла понять, почему эти женщины еще не подожгли дворцы.

Покои хайской дочери находились в задней части дворца — небольшие комнаты с богатыми бело-золотыми гобеленами на стенах. Такие же могли быть у какой-нибудь распорядительницы большого торгового дома или Мастера ремесел, который выступает за всех ремесленников города. Почему она не родилась в семье ремесленника или купца!.. Служанка встретила Идаан позой, говорившей, что для госпожи есть новости. Идаан изобразила жест вопроса.

— Вас ждет Адра Ваунёги, Идаан-тя, — сказала служанка. — Было около полудня, и я привела его в обеденный зал. Там накрыто на стол. Надеюсь, я не…

— Нет, — успокоила ее Идаан, — ты правильно поступила. Пусть нас оставят одних.

Адра сидел за длинным деревянным столом и не поднял глаз, когда она вошла. Идаан решила тоже не обращать на него внимания и собрала с блюд немного еды — ранний виноград с юга, липкий от собственной крови; рассыпчатый выдержанный сыр, аромат которого и отвращал, и возбуждал аппетит; дважды печеные лепешки, которые ломались с громким треском, — и отошла к дивану. Идаан заставила себя забыть про Адру и устремила взгляд прямо в пустой камин. Злость придавала ей сил.

Наконец он встал, послышался звук шагов. Мелкая, но победа. Когда Адра сел перед Идаан на пол, скрестив ноги, она подняла бровь и небрежно изобразила позу приветствия, а потом взяла еще одну виноградину.

— Я приходил прошлой ночью, — сказал он. — Искал тебя.

— Меня не было.

Он замолчал, думая, что ей будет неприятно. «Ах, смотри, как ты меня опечалила!» Детский прием. Особенно разозлило Идаан то, что он отчасти сработал.

— У меня в последнее время бессонница, — заявила она. — Я гуляю. Это лучше, чем всю ночь пялиться на свечу.

Адра со вздохом кивнул.

— И мне тревожно. Отец не может связаться с гальтами. Теперь, когда Ошай… когда это случилось, он боится, что они не захотят иметь с нами дела.

— Твой отец — старуха, которая боится, что в ночном горшке змея, — сказала Идаан, отламывая край лепешки. — Пусть сейчас они и затаились, но когда станет ясно, что ты можешь стать хаем, они выполнят обещанное. Если не выполнят, ничего не получат.

— Когда я стану хаем, я все равно буду у них в руках, — возразил Адра. — Они смогут меня шантажировать. Ведь если они все расскажут, одним богам известно, что случится!

Идаан положила в рот сразу и виноградину, и кусочек сыра. Сладкое и соленое приятно смешались.

— Не расскажут. Не осмелятся. Давай вообразим худшее: гальты нас разоблачают. Утхайем отлучает нас от престола и убивает прямо на улице. Прекрасно. Теперь на миг оторви взгляд от собственного трупа и скажи: что дальше?

— Борьба за престол. Побеждает другое семейство.

— Так. И что делает новый хай?

— Убивает всех моих родных, — тускло заключил Адра.

Идаан наклонилась к нему и шлепнула по руке.

— Он приказывает Размягченному Камню сравнять с землей несколько гальтских гор и потопить пару островов. Думаешь, хоть один хай будет сидеть спокойно, если узнает, что смерть предшественника подстроил Верховный Совет Гальта? Гальты не посмеют тебя шантажировать, потому что твое разоблачение означает их гибель. Так что перестань волноваться. Лучше радуйся, что мы скоро поженимся.

— А ты почему не радуешься?

— Скорблю по отцу, — сухо ответила она. — У нас вино есть?

— Как он? Твой отец.

— Не знаю. В последнее время я его избегаю. Он… меня ослабляет. Сейчас я не могу этого себе позволить.

— Говорят, он теряет силы.

— Иногда мужчины теряют силы годами, — сказала Идаан, встала и пошла в свою спальню, держа перед собой липкие от виноградного сока руки. Адра пошел следом и лег на ее кровать. Идаан налила воды в каменный умывальник и, ополаскивая руки, посмотрела на жениха. Мальчик, растерянный мальчик. Можно сказать ему и сейчас… Она набрала в грудь воздуха.

— Я тут думала, Адра-кя… О том, когда ты станешь хаем.

Он повернул к ней голову, но не приподнялся и не заговорил.

— Очень важно, особенно первое время, заручаться поддержкой союзников. Основать свою династию непросто. Я знаю, мы договорились, что нас всегда будет только двое, но, возможно, это ошибка. Если ты возьмешь и других жен, ты внешне соблюдешь традиции и приобретешь союзников среди их семей.

— Мой отец говорил то же самое.

«Вот как?» — подумала Идаан, однако ее лицо осталось неподвижным и спокойным. Она вытерла руки и села на кровать рядом с Адрой. К ее удивлению, он плакал: из внешних уголков глаз сочились мелкие слезы, на лице блестели тонкие дорожки. Ее рука почти против воли приблизилась к его щеке, погладила.

Адра повернулся к Идаан.

— Я люблю тебя, Идаан. Я люблю тебя больше всего на свете. Больше всех.

Его губы задрожали, и она прижала к ним палец, чтобы он замолчал. Она не хотела этого слушать. Но он не собирался замолкать.

— Давай остановимся! Давай просто будем вместе. Я найду другой способ стать важным человеком, а твой брат… все равно ты хайской крови, и у нас будет хорошее содержание. Можно… можно мы остановимся?

— И все потому, что ты не хочешь взять другую жену? — тихо поддразнила его Идаан. — Не могу поверить!

Адра взял ее за руку. Какие у него мягкие руки! Идаан заметила это еще тогда, когда они в первый раз оказались в постели. Сильные, мягкие, большие… На ее глаза тоже навернулись слезы.

— Отец говорил, что я должен буду взять других жен. А мать сказала, что ты пойдешь на это, только если я позволю тебе иметь любовников. А теперь… прошлой ночью тебя не было, я ждал почти до рассвета. И ты… ты хочешь…

— Ты думаешь, я нашла другого?

Адра поджал губы — они стали совсем тонкими и бескровными — и кивнул. Его пальцы стиснули ее руку, как последнюю надежду на спасение. На ум Идаан пришла сотня ответов: «Да, конечно». «Как ты смеешь меня обвинять?» «Семай — единственное чистое пятнышко в моем мире, и я не позволю его запачкать».

Она улыбнулась Адре, как мальчишке, который сморозил глупость.

— Сейчас такой поступок был бы безумством, — ответила она, не солгав и не открыв правды.

Идаан подалась к жениху, чтобы поцеловать его, но не успели их губы соприкоснуться, как раздался взволнованный крик.

— Идаан-тя! Идаан-тя! Скорее!

Идаан вскочила, словно ее застали за недостойным занятием, потом овладела собой и одернула одежду. Зеркало подсказало, что краска на губах и глазах размазалась, однако времени освежать ее не было. Идаан поправила выбившуюся прядь волос и выбежала из спальни.

Служанка приняла позу извинения. Она была одета в цвета личной свиты ее отца, и сердце Идаан упало. Он умер. Умер!.. Но даже в поклоне было заметно, что девушка улыбается, ее глаза сияют.

— Что случилось?

— Всё сразу! — сказала девушка. — Вас зовут ко двору. Хай всех зовет.

— Почему? Что стряслось?

— Мне запретили говорить, Идаан-тя.

От гнева Идаан стало жарко, словно она повернула лицо к огню. Она не думала, не рассуждала. Тело двигалось будто по собственной воле. Хайская дочь скользнула вперед, схватила служанку за горло и прижала к стене. Увидев испуг в глазах девушки, Идаан злобно оскалилась. Краем глаза она видела беспомощного, как птенца, Адру.

— Говори! — процедила Идаан. — Второй раз спрашиваю, что случилось. Отвечай сейчас же.

— Выскочка… — ответила девушка. — Его поймали…

Идаан отступила, опустила руку. Глаза служанки широко распахнулись и уже не сияли. Адра положил руку на плечо Идаан, та ее сбросила.

— Он пришел во дворцы, — продолжала служанка. — Его поймал поэт, тот, который приехал, и повел к хаю.

Идаан облизнула губы. Ота Мати здесь. И сколько он уже в городе, одним богам известно. Она посмотрела на Адру, но на его лице было написано такое же удивление. А еще она увидела страх. Страх не только по поводу их заговора.

— Как тебя зовут? — спросила Идаан.

— Чойя, — ответила девушка.

Идаан приняла позу смиренного извинения. Обычно знать не изображала ее перед слугами, но в сердце Идаан, как кровь из пореза, хлынуло раскаяние.

— Чойя-тя, прости меня, пожалуйста! Я неправильно поступила…

— Это еще не все, — прервала ее та. — Сегодня утром прибыл посыльный из Тан-Садара. Он скакал три недели. Кайин Мати мертв. Ваш брат Данат его убил и едет домой. Гонец сказал, что ему еще неделя пути. Данат Мати будет новым хаем Мати. Идаан-тя, он успеет в город к вашей свадьбе!