Часть первая. Мечта
1
Если бы не его глаза, Лоис никогда не обратила бы на него внимания. Ей ни на кого не хотелось обращать внимания. Потому-то она и зашла в этот бар. Ей хотелось выпить виски и побыть наедине со своими мыслями, со своим одиночеством, которое она стала последнее время ощущать все чаще.
Одинокая старость ждет тебя, Лоис. Она не ужаснулась этой мысли, не стала отгонять ее. Встретила ее спокойно и трезво. Да, впереди одинокая старость. Нужно к ней подготовиться. Уже теперь подумать, чем заполнить одиночество, когда оно подступит вплотную. Придется, пожалуй, привести в порядок свою лачугу в горах и забить ее книгами, которые всю жизнь собиралась, да так и не собралась прочесть. Времени потом будет достаточно. Более чем достаточно. Об этом позаботилась война. Если бы не проклятая война, Джон по-прежнему был бы с ней… Фу, какие сантименты! Кого ты обманываешь, Лоис… Поймав себя на этом, она усмехнулась. И тут же подумала — «те» глаза видели ее усмешку и, возможно, истолковали ее превратно. Черт бы побрал эти хмурые, настороженные глаза!
Она взяла стакан, поднесла к губам, затем бросила взгляд на дальний конец стойки. Опять эти настороженные глаза! Она в упор посмотрела на него. Наглые взгляды ей случалось встречать и раньше — она умела гасить их. Но в устремленных на нее глазах не было наглости. Мужчина, который хочет пристать к женщине, смотрит не так. В его взгляде были настороженность и тоска, ничего больше.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем он повернулся к своему спутнику — невысокому, упитанному англичанину, смутно напоминавшему Лоис кого-то. Толстяк горячо рассуждал о чем-то. Человек с настороженными глазами слушал его рассеянно, хотя часто кивал в ответ. Время от времени он посматривал в ее сторону, словно хотел убедиться, что она еще здесь.
«Подождем, — сказала себе Лоис. — Подождем и увидим». Она заказала еще виски и, отбросив на время мысли об одиночестве и о Джоне, стала ждать. Изредка она поглядывала на человека, чьи глаза назвала «настороженными», хотя чувствовала, что это слово не совсем точно передает сдержанную, затаенную тревогу, которую она угадывала в нем.
Наконец толстяк перестал говорить и собрался уходить. Тот, второй, покачал головою и что-то сказал, — судя по движению губ, это могло быть: «Я немного задержусь». Затем толстяк ушел.
Человек взглянул на Лоис и тут же отвел глаза. Он будто весь съежился, стал похож на мальчишку, затерянного в огромном недружелюбном мире. Лоис вздохнула, выпрямилась и спустилась с высокого табурета. Наверно, первый раз один в баре, не хватает духу самому подойти к ней. Она обошла толпившихся у стойки людей и встала рядом с ним, чувствуя на себе взгляды — особенно пристально смотрели те, что сидели за столиком у камина. У этих идиотов вечно на уме одна грязь! Она быстро повернулась и в упор посмотрела на них. Конечно, они сделали вид, будто все это их не интересует. Она злорадно усмехнулась. Идиоты! И снова повернулась к нему.
— Добрый вечер!
— Добрый вечер, — сказал он.
У него был низкий глуховатый голос. С бархатистыми нотками, как у всех у них. И по-своему он был красив — угрюм, неулыбчив, но красив. «Рост — пять футов семь дюймов, может, чуть больше, — решила она, — и великолепно сложен». В национальной одежде, наверно, выглядел бы как бог. Сейчас на нем был тесноватый костюм, подчеркивавший его могучее сложение. Уголки рта, который, казалось, не знал улыбки, были опущены книзу.
— Меня зовут Лоис Барлоу, — сказала она и, поняв по его глазам, что он подумал, прибавила: — Вы ошибаетесь. Я не ищу мужчин в барах.
Сконфуженная, чуть растерянная улыбка скользнула по его лицу.
— Я этого не думал.
«Что же дальше?» — спросила себя Лоис и повторила:
— Так вот, меня зовут Лоис Барлоу.
— Извините… Я — Майкл Удомо.
— Вы здесь впервые. — Она не спрашивала, а утверждала.
— Откуда вы знаете?
— Я не имею в виду этот бар, хотя, по всей вероятности, здесь вы тоже первый раз. Я говорю о Хэмпстеде… Почти со всеми африканцами, живущими здесь, я знакома, а вас не видала ни разу.
— Я только что приехал.
— Из Африки?
— Нет, из Франции. До этого жил в Канаде.
— А откуда вы родом?
— Из Панафрики. Вас интересует Африка?
— Главным образом люди и солнце. Один ваш соотечественник — мой большой друг. Знаете Тома Лэнвуда?
— Лэнвуда? Мистера Томаса Лэнвуда?
Вот теперь он стал самим собой. Она почувствовала, как он взволнован. Он схватил ее за руки.
— Вы сказали Томас Лэнвуд? — снова спросил он.
— Да, именно Томас Лэнвуд, — спокойно ответила она.
Он поспешно отдернул руку.
— Извините… Пожалуйста, скажите, когда я могу увидеть его. Мне необходимо познакомиться с ним.
Лоис рассмеялась. Наконец-то он вылез из своей скорлупы. Выражение тоскливой настороженности в глазах исчезло. Но тут же под ее взглядом возникло вновь.
— Когда хотите, — сказала она.
— Сегодня! Сейчас!
— Неужели так срочно?
— Вы не понимаете…
— Ладно! Давайте выпьем, а потом пойдем искать Тома.
— Я, собственно, не пью. Я только потому зашел сюда, что…
— Но вы не станете возражать, если я выпью перед уходом?
— Нет… — Мальчишеская, сконфуженная улыбка снова осветила его лицо. — Только заплатить я, к сожалению, не смогу. Совсем нет денег…
— Зато я при деньгах. Выпейте со мной — или вы не любите, когда за вас платят женщины?
— Да нет. Дело в том, что я правда не пью.
— Совсем?
— Да, почти совсем. Только в крайних случаях.
— Как, например, сегодня с вашим толстым приятелем?
— Да. Только он мне не приятель. Он читает лекции в университете. Мой профессор во Франции сказал, что этот человек может быть полезен, и дал к нему рекомендательное письмо.
Лоис поймала взгляд буфетчицы и заказала себе виски.
— Ну и как?
— Простите. — Его не интересовал этот разговор. Мысли его были заняты Лэнвудом.
— Он помог вам?
— Да. Он помог мне снять комнату.
Потягивая виски, и потом, расплачиваясь с буфетчицей, Лоис ощущала сжигавшее его нетерпение. Какой он странный, этот Майкл Удомо, — странный и замкнутый. А как он загорелся, услышав о Лэнвуде! Что-то в нем есть необычное.
Майкл Удомо смотрел, как она пьет виски. Он обратил на нее внимание, потому что она была одна и потому что ему надоел спутник. Не первой молодости, но недурна собой. Ей, наверное, далеко за тридцать. Возможно, за сорок. Никогда не разберешь этих англичанок. Может быть, ей показалось, что он хочет навязаться? Ну и черт с ней! В чужой стране чувствуешь себя иногда таким одиноким. Но он и не думал навязываться. Прежде чем решиться на такое, нужно хоть что-то знать о человеке. Никогда не известно, на кого нарвешься. Господи, Лэнвуд! Он увидит его сегодня! Лэнвуд а! Величайшего политического деятеля, борца, равного которому не знала Панафрика! Почти десять лет прошло с тех пор, как он получил от Лэнвуда то письмо. «Чтобы завоевать свободу, нужно напрячь все силы, использовать все возможности. Наша молодежь должна неустанно готовиться к предстоящей борьбе. Все свои способности, всю свою энергию должна она отдать этой борьбе, которая принесет свободу их стране, свободу всему Африканскому континенту. Нет на свете цели, более благородной!» Вот что писал ему Лэнвуд почти десять лет назад.
И вот теперь Лоис Барлоу сведет их. Это судьба. Да, это судьба.
— Все еще думаете о Томе? — спросила Лоис.
— О Лэнвуде?.. Да. Вы давно с ним знакомы?
— Пятнадцать лет. Когда я познакомилась с ним, мне только что исполнился двадцать один год. Ну вот, теперь вы можете высчитать, сколько мне лет.
— Да… давно. И вы с ним…
— Друзья, Майкл Удомо.
— Лэнвуд — замечательный человек. Он очень стар?
— Ну что вы… Хотя, возможно, лет ему и немало. Сколько времени я его знаю, а он ничуть не меняется. Но все-таки лет пятьдесят пять ему, наверное, есть… Ну что, пошли?
— Как хорошо, что я вас встретил, — сказал Удомо.
— Из-за Лэнвуда?
— Да.
— Я вижу, вы его боготворите?
— Он настоящий патриот.
Внезапно Лоис почувствовала раздражение.
— Вечно вы, мужчины, со своим патриотизмом…
Он улыбнулся чуть снисходительно.
— Вы не понимаете… — тихо проговорил он.
— Ну конечно нет. Откуда мне — глупой, отсталой женщине?.. Пошли!
Она повернулась к нему спиной и стала пробираться к выходу, всем своим существом ощущая, что он идет сзади. Глупо сердиться на него. Годы сказываются. Ой, смотри, Лоис! Она подождала его у дверей и улыбнулась, чтобы загладить свою резкость.
Они вышли — ледяной ветер ударил им в лицо. В чистом небе стоял молодой месяц. Холодно сверкали звезды. Ветер пронизывал насквозь. Они подняли воротники и нагнули головы, спасаясь от его колючего дыхания. Казалось, все вокруг гудит от ветра.
— Сюда, — сказала Лоис.
Они пересекли широкую улицу, прошли немного и свернули в узенький, круто взбегающий вверх проулок. Ветер с новой силой ринулся им навстречу.
— Ну и холодище! — с трудом выговорил Удомо.
— Скоро придем, — сказала Лоис ласково, тронутая отчаянием, звучавшим в его голосе. — Теперь уже скоро.
Больше они не разговаривали: шагали в гору, пригнув головы и напружинившись, чтобы устоять против яростных порывов ветра. Наконец одолели подъем и свернули налево, в широкую аллею, которая привела их к большому дому. Лоис отперла дверь. Удомо вздохнул с облегчением, очутившись в тепле.
Лоис зажгла свет в передней. Только теперь она увидела, какое тонкое на нем пальто. Глаза у него слезились. Губы стали лиловыми, а темное лицо пепельно-серым. Он искал в кармане платок. Она поспешно прошла в гостиную.
— Здесь тепло, — позвала она оттуда.
Он пошел прямо к газовому камину. Стоя к нему спиной, она наливала коньяк в две крошечные рюмки.
— Как у вас хорошо, — произнес он наконец своим обычным голосом.
Он потер ладони, и они сухо зашуршали, словно два высохших кукурузных початка. «Теперь уже на него можно смотреть», — подумала она и повернулась. Черты его лица смягчились, пепельный налет исчез, глаза он вытер, но губы оставались лиловыми. Он чуть ли не влез в камин. Лоис старалась не замечать, как шуршат его ладони. Она подошла и протянула ему рюмку с коньяком.
— Нет, спасибо.
— Вы должны выпить, — твердо сказала она.
Он посмотрел на нее и улыбнулся. На этот раз от улыбки потеплели и глаза. Лицо словно озарилось солнцем. Он взял рюмку, проглотил коньяк, сморщился и передернул плечами.
Интересно, можно проследить, как исчезает с губ лиловый цвет, или он исчезнет мгновенно?
— Вы должны чаще улыбаться, — сказала она. — Я хочу сказать, улыбаться по-настоящему — не только губами.
Да, она увидела, как его губы теряют лиловый цвет: сначала они побледнели, потом лиловый тон стал почти прозрачным и наконец растаял, будто дымок от сигареты.
— Правда? — Ему становилось интересно.
— Правда.
Она достала сигареты и предложила ему.
— Спасибо, не курю.
— Не пьете, не курите. Что же тогда?.. — Не успев договорить, она поняла, что совершила оплошность. Глаза у него вдруг стали дерзкими, мысленно он уже раздевал ее.
— У меня есть свои развлечения, — пробормотал он.
— Например, патриотизм и Том Лэнвуд?
— Вы могли бы позвонить ему сейчас же?
— Конечно. А вы ужинали?
— Нет, но это не имеет значения.
Лоис оставила его у камина и вышла. Сначала она пошла в кухню, поставила на огонь рагу, потом к себе в спальню, где был телефон.
Согревшись, Удомо стал рассматривать комнату. Комната была большая, со стеклянными дверьми, ведущими в сад. Вдоль одной стены на высоту человеческого роста тянулись книжные полки. Он доставал книгу за книгой и, полистав, ставил на место. Куда делась эта женщина? Он прислушался, но ничего не услышал.
«Наверно, очень большой дом… Скорей бы Лэнвуд приехал». Он направился к письменному столу, стоявшему в углу, возле дверей в сад. На столе лежали вскрытые письма. Он начал было читать верхнее, но тут же поспешно отошел от стола. Очень уютная комната. Чтобы жить в таком доме, нужны деньги. Глубокие кресла, занавеси, падающие тяжелыми мягкими складками, резные красного дерева лампы на низеньких столиках по углам — все это требует денег. Она, видно, богатая. Ее слова об ужине пробудили у него голод. Такая досада. Пока он не начинал думать о еде, ему никогда не хотелось есть. Куда же все-таки запропастилась эта женщина!
В комнате стало жарко. Он снял пальто и бросил его на стул. Освободил пояс брюк. Становятся тесноваты в шагу. Пиджак тоже никуда не годится: узок в плечах и жмет под мышками. Придется, кажется, что-то предпринимать. А ведь это его лучший костюм!
Он услышал, как отворилась дверь, и обернулся. Лоис Барлоу катила перед собой столик на колесиках. Он заметил, что она хорошо сложена, у нее красивая грудь. Без пальто она выглядела моложе.
— Придет?
— Сегодня вечером он не сможет, — сказала она.
И тотчас заметила, как его глаза потухли, лицо превратилось в темную маску.
— Понятно, — проговорил он и потянулся за пальто.
— Я его застала в последний момент, — поспешно заговорила Лоис, — он уходил на собрание. По его словам — важное. Отменять его было поздно. Он же — главный оратор. — А сама думала: «Ну чего я вру? Почему не сказать прямо, что Том не захотел выходить в такой холод?» — Он просил меня передать вам, что очень хотел бы встретиться с вами завтра у меня, во второй половине дня. Если это вас устроит. Если нет, скажите, когда вам удобно, я ему передам. Он бы сам поговорил с вами, если бы не спешил на собрание.
Майкл немного успокоился.
— Да, я понимаю… Ну, что ж, завтра так завтра… Надеюсь, собрание пройдет хорошо. Жаль, что я не могу присутствовать на нем. А в котором часу завтра?
— Обычно возвращаюсь из школы около четырех. Он приедет в четыре… Садитесь, я подогрела ужин.
Он опустился в кресло. Она села напротив, и они стали есть. Поев, он сказал:
— А я, оказывается, был очень голоден.
— Я догадалась, — сказала она.
Некоторое время они сидели молча, глядя на тянувшиеся кверху языки пламени в камине.
Внезапно Лоис Барлоу почувствовала усталость. Слишком большого напряжения душевных сил потребовал от нее этот Майкл Удомо.
— Простите меня, но я очень устала. А завтра у меня трудный день.
— Да, мне пора. — Он встал и надел пальто. — Завтра в четыре я буду здесь. Спасибо за ужин.
Она проводила его в переднюю и отворила дверь. Затем, словно вспомнив что-то, захлопнула дверь и побежала в спальню. Вернулась с теплым, ворсистым пальто в руках.
— Наденьте. От вашего толку мало.
— А как же вы? — сказал он.
— Это мужское, — резко ответила она.
Она помогла ему надеть пальто. Он натянул его прямо поверх своего.
— Большое вам спасибо, — сказал он.
Она открыла дверь:
— Спокойной ночи!
Он посмотрел ей в глаза и вышел. Теперь ему было не так холодно.
2
Лоис Барлоу заваривала чай, когда пришел Удомо.
— Том скоро будет, — сказала она. — Он звонил и сказал, что вместе с ним придут Дэвид Мхенди и Ричард Эдибхой.
Она провела его в гостиную. Перед камином, подложив под колени подушку, молодая женщина сушила у огня золотистые волосы, падавшие почти до пояса.
— Это Джо Фэрз, — сказала Лоис. — Мы вместе снимаем эту квартиру.
Женщина откинула назад волну густых волос и вскочила. На ней был ярко-голубой свитер и брюки из темно-красного вельвета. Зеленоватые, чуть раскосые глаза уходили к самым вискам. Уголки рта были приподняты.
«Хороша!» — подумал Удомо, пожимая тонкую руку. Масса золотистых волос не оставила его равнодушным.
— Волосы — ее гордость, — улыбнулась Лоис.
Прозвенел звонок.
— Я открою, — сказала Джо Фэрз и, двигаясь с кошачьей грацией, пошла к двери.
— Джо, как я вижу, произвела на вас впечатление, — сказала Лоис.
Удомо не ответил. Он ждал Лэнвуда. От волнения он чувствовал непривычную слабость, какую-то скованность. Он помнил по фотографиям лицо Лэнвуда, красивое, суровое лицо вождя.
Лэнвуд вошел и заполнил собой всю комнату. Удомо видел только его. Те, кто пришел с ним, казались безликими тенями. Лэнвуд был большой и грузный, хотя высокий рост несколько скрадывал полноту. У него было тонкое, продолговатое, гладкое лицо, почти черное, с едва заметным бронзовым оттенком, резко очерченные благородного рисунка нос и рот. Очки в массивной оправе придавали ему глубокомысленный вид. Одет он был безупречно и очень по-английски: манжеты выглядывали из рукавов отлично сшитого костюма ровно настолько, насколько надо, галстук гармонировал с рубашкой. У него были непринужденные изящные манеры завсегдатая фешенебельных лондонских клубов.
В памяти Удомо запечатлелся образ человека более молодого и стройного, без очков, хуже одетого и менее вылощенного. Но все же это, без сомнения, был Лэнвуд.
Лицо Лэнвуда расплылось в широкой улыбке. Он крепко сжал руку Удомо.
— Очень рад. Прошу прощенья, что не мог встретиться с вами вчера.
— Я сказала ему, что у вас собрание, — поспешно вставила Лоис.
— Да, — пробормотал Лэнвуд. — Да, собрание…
— Я мечтал о встрече с вами с тех самых пор, как получил ваше письмо, — сказал Удомо.
— Письмо?
— Да. Вы писали мне лет десять назад. Помните?
— Да, да, конечно… — Лэнвуд быстро повернулся к своим спутникам. — Я хотел бы познакомить вас с моими товарищами.
Лоис подавила улыбку и направилась к двери. Джо пошла за ней.
— Мы приготовим чай, — сказала Лоис.
— Дэвид Мхенди из Плюралии, — представил Лэнвуд.
— Здравствуй, друг, — сказал Мхенди.
Имя Мхенди показалось Удомо знакомым. Несомненное, он встречал его в газетах или слышал где-то. Они обменялись рукопожатием. Удомо пытался вспомнить, откуда он знает это имя, но Лэнвуд отвлек его:
— А это Эдибхой — наш соотечественник.
Толстенький и очень черный человек схватил Удомо за руку:
— Привет отчизне! — Радостная улыбка, казалось, не покидала его лица. Говорил он короткими, отрывистыми фразами. — Слышал о вас от одного парня. Из тех, что называют себя французами. Рассказывал, как вы подбивали студентов бастовать. — Веселые морщинки у глаз обозначились резче. — Говорил, вы не поняли, что они вовсе не угнетенные африканцы из колоний, а полноправные французы! — Эдибхой расхохотался.
Удомо слабо улыбнулся в ответ.
— Они тогда здорово меня подвели.
— Империализм французского образца куда коварнее английского, — сказал Лэнвуд. — Они подкупают верхушку, предоставляя этим людям места в Ассамблее и выдавая за них своих дочерей… Что это мы стоим — сядем!
Лэнвуд пошел к дивану. Он подтянул складки на брюках, сел, достал трубку и стал набивать ее. Удомо сел по одну сторону от него, Эдибхой — по другую. Мхенди секунду помедлил, затем вышел из комнаты и отправился в кухню к дамам.
Легкая улыбка играла на губах Лэнвуда. Он чувствовал, с каким восхищением смотрит на него этот молодой человек. Ему было приятно. Своего рода награда. Борьбе за свободу он отдал всю свою жизнь и знал, что имя его известно в самых отдаленных уголках Африки. Но все равно знакомство с этим юношей доставило ему большое удовольствие. Так сказать, живое свидетельство! Человек подчас устает, поддается мимолетным сомнениям, теряет в себе уверенность. Да, для поддержания духа такие встречи очень полезны.
— Расскажите мне о себе, — сказал он.
Удомо подвинулся к Лэнвуд у и стал негромко рассказывать. Ничего нового Лэнвуд не услышал. Обычная история африканца студента. В маленькой деревушке миссионеры выбрали самого смышленого мальчишку и стали его учить. Знания пробудили в нем мысль. Мальчик начал задумываться над окружающим миром и скоро понял, что мир этот далеко не совершенен, даже если подходить к нему с меркой, установленной самими миссионерами. Тогда он порвал с ними и пошел своей дорогой. Ему повезло. Он попал в Европу, потом в Канаду, получил высшее образование. Конечно, он много работал, жил впроголодь, ходил бог знает в чем. Но ведь образование легко дается лишь немногим счастливчикам — сынкам богатых отцов, да еще тем, к кому благоволят колониальные власти… Большинство идет той же дорогой, что и Удомо: работают, учатся и голодают. Интересно, что он написал в письме, ставшем для этого юноши путеводной звездой?
Лэнвуд чувствовал, как в нем растет гордость. Приятно все-таки видеть плоды своих трудов. И еще хорошо, что он никогда не выбрасывает копии писем. Десять лет назад! Сегодня же вечером он заглянет в старые папки.
Удомо замолчал.
— И каковы ваши дальнейшие планы? — спросил Лэнвуд.
— Хочу получить докторскую степень и вернуться домой. Знаете, какое почтение питают у нас к званию «доктор».
— Сколько времени это у вас займет?
— Почти все уже сделано. Диссертация готова. Осталось выполнить кое-какие формальности.
— Прекрасно. А пока вы здесь, вступайте в нашу группу. Мы, так сказать, «мозговой трест», вокруг нас группируются различные организации африканцев в Англии.
— Потому-то мне так и хотелось увидеть вас, — сказал Удомо.
— Мы соберемся у меня и все обсудим.
Пока Лоис и Джо мазали хлеб маслом и делали сандвичи, Мхенди беспокойно ходил из угла в угол. Мегер крепчал. Он выл и свистел за окном, сотрясая рамы. Мхенди взял нож, попробовал пальцем его острие, затем швырнул обратно на стол и подошел к окну. Он глубоко засунул руки в карманы и стал смотреть на видневшийся кусочек неба. Небо было темное и низкое, казалось, нависшие тучи изнемогают под тяжестью готового просыпаться снега.
Лоис не сводила с него глаз. Он уже минут двадцать как пришел сюда и до сих пор не произнес ни слова. Джо подняла голову, собираясь что-то сказать, но Лоис отрицательно покачала головой.
— Отнеси это в гостиную, Джо.
Она подождала, пока Джо скроется за дверью, затем встала и подошла к Мхенди.
— Что случилось, Дэвид? — Она хотела коснуться его плеча и уже протянула было руку, но тотчас отдернула ее. — Может, я могу помочь?
— Разве что напоить меня до бесчувствия, — с горечью ответил он.
Лоис ждала, что он повернется к ней, но он не отрываясь смотрел в окно. Она подождала еще немного, потом сказала:
— Чай готов. Пошли в комнату.
Лоис вышла, катя перед собой столик на колесиках. Мхенди остался в кухне один. Он так и не повернулся. Глаза его вдруг наполнились слезами. Плечи поникли. Он зажмурился, но слезы все текли и текли из-под сомкнутых век. Потом рывком — даже с яростью — он выпрямился. Достал из кармана носовой платок, но платок был очень грязный, и Мхенди вытер лицо рукавом.
Он повернулся и торопливо прошел в ванную. Открыл холодный кран и ополоснул лицо ледяной водой. Вытерся, взглянул на себя в зеркало. Не мешало бы постричься. Дотронулся до седых висков. «Через год я окончательно побелею, если, конечно, буду жив», — подумал он. С отвращением посмотрел на грязный, весь в пятнах пиджак. А, сойдет — прорех на рубашке не видно, и то ладно. Потянул сморщенный, перекрученный галстук, попробовал разгладить его, но галстук опять свернулся в трубочку.
Рассматривая себя в зеркало, Мхенди попытался вспомнить, каким он был пять лет назад. Потом быстро закрыл глаза и отвернулся. Расправил плечи и не спеша пошел в гостиную.
— Дэвид, — окликнула его Лоис.
И Удомо сразу вспомнил. Ну конечно же! Дэвид Мхенди! Это он возглавил пять лет назад восстание в Плюралии. Удомо тогда был в Канаде. Он взглянул на Мхенди. Ничего особенного — никогда не скажешь, что это революционный вождь. Внешность самая заурядная. Небольшого роста, одет плохо. «Пожалуй, даже хуже, чем я», — решил Удомо. В общем, печальная фигура.
— Я налила вам, — сказала Лоис.
Мхенди подошел к стеклянной двери, Лоис протянула ему стакан, наполовину наполненный виски, Мхенди сделал большой глоток и сел.
— У Мхенди одна беда, — резко сказал Лэнвуд, — слишком много пьет.
— Так это он стоял во главе восстания в Плюралии! Я только сейчас вспомнил. Читал об этом в Канаде. Черт возьми! Еще немного — и удалось бы!
— И удалось бы, если бы меня слушался, — сказал Лэнвуд.
— Кому еще виски? — спросила Лоис.
— Мне, — ответил Эдибхой и подошел к Джо.
— Как же он оказался здесь? — спросил Удомо.
— В ту ночь, когда была разгромлена освободительная армия, он сумел ускользнуть от врагов, и его переправили сюда морем.
Удомо вспомнил сенсационные заголовки, которыми пестрели газеты того времени. Повстанцы держались почти год. Погибло несколько тысяч. Он повернулся к Лэнвуду.
— Почему же его не высылают на родину?
— Чтобы отдать под суд? Это может послужить сигналом к новому восстанию. Кроме того, найдется немало желающих выступить в Совете наций с неуместными вопросами. Нет! Их гораздо больше устраивает, чтобы он сидел здесь, в эмиграции и спивался у них на глазах.
— Мы должны помочь ему! — воскликнул Удомо.
— И поможем! Время работает на нас. Мир меняется. Крепнут силы наших друзей и союзников… А теперь расскажите мне, как вы устроились. Нашли себе квартиру? Есть ли у вас деньги?
Не сводя глаз с Лоис, разговаривавшей с Мхенди, Удомо ответил:
— Комнату я снял, но она мне не по карману.
Лоис сидела на низеньком табурете рядом с Мхенди в противоположном конце комнаты. Они почти касались друг друга. Он видел, как Лоис взяла руку Мхенди.
«Может быть, они любят друг друга», — подумал Удомо.
— Рассказывайте, Дэвид. Вам станет легче, — сказала Лоис.
Джо и Эдибхой, лежа на ковре, слушали приглушенную музыку. Лэнвуд продолжал говорить. Удомо слушал, не переставая наблюдать за Лоис и Мхенди.
Лэнвуд рассуждал о том, как бесчеловечно относятся империалисты к колониальным народам.
Мхенди осушил третий стакан.
— Я только что получил вести с родины, — сказал он. — Мою жену расстреляли.
— Боже мой! — прошептала Лоис.
— Первые жертвы плана «Поселение А». Власти решили переселить мой народ в пустыню с земель, принадлежавших нам c незапамятных времен. Колонизаторам не нравилось, что мы владеем плодородной землей. Мой дом стоял у подножия горы. Земля там хорошая, краснозем. Слишком хорошая для существ низшей расы…
— О, Дэвид!
— Что, Лоис, я, по-вашему, слишком резок? Словом, они объявили, что эти земли принадлежат европейцам, и приказали всем перебираться в «Поселение А». Не сомневаюсь, что со временем они всю пустыню разделят на участки, так что букв в алфавите не хватит. Ну так вот — наши отказались. Женщины не захотели расстаться со своими домами и своей землей. И когда белые пришли проверить, как исполняется приказ, женщины встретили их камнями. Впереди была моя жена. Комиссар-африканец и его помощник были убиты…
— Боже мой! — Лоис дотронулась до руки Мхенди.
— Налейте мне еще, — сказал он.
Она наполнила стакан. Он осушил его залпом. «Мхенди настоящий пьяница, а она помогает ему спиваться», — подумал Удомо. С трудом верилось, что перед ним тот самый Мхенди — вождь восстания в Плюралии.
— Сколько? — прошептала она.
— Сколько было расстреляно?
— Да.
— Одиннадцать.
Лоис налила себе виски и выпила.
«И она туда же», — подумал Удомо.
— Могло быть больше, — сказал Мхенди, — могло быть двадцать, тридцать… даже сто…
Лоис опять налила ему виски. Глаза у него покраснели. Но она чувствовала, что нервное напряжение его начинает спадать.
«Еще немного, и они опьянеют», — решил Удомо и стал с удвоенным вниманием слушать Лэнвуда.
Мхенди провел рукой по щеке.
— Надо бы побриться, — рассеянно обронил он.
— Расскажите мне о ней, — попросила Лоис.
Мхенди вздохнул:
— Она была неграмотна. Не садилась со мной за стол. Никогда не садилась. Место женщины на кухне или в поле — она должна служить своему господину. Здесь считают, что это мы, мужчины, завели такой порядок. Не знаю. Я, во всяком случае, не заводил. Мне ведь бывало там очень тоскливо и часто хотелось поговорить с ней. Я пытался учить ее… Верно, плохо пытался…
— А какая она была, Дэвид? У вас есть ее фотография?
— Нет. Часто рядом с ней я чувствовал себя стариком, будто она доводилась мне дочкой. У нее было круглое личико и большие глаза. Вечерами, уложив детей, она иногда приходила ко мне в комнату, если я был один. Садилась на пол возле меня и сидела тихо-тихо. От нее веяло таким покоем. Сначала, когда она приходила, я пробовал читать ей. Но она начинала беспокойно поглядывать на меня, вставала и уходила. Я пробовал ставить пластинки. Однако и музыка гнала ее прочь. В конце концов я понял, что в ее присутствии надо просто сидеть спокойно. И это, по-видимому, доставляло ей радость. Как странно, она была моей женой, а я так и не понял ее, не узнал, о чем она думала…
— Но вы любили ее?
— До сегодняшнего дня я даже в этом не был уверен. Видите ли, ее выбрали для меня родные. Когда я вернулся из Европы, оказалось, что отец обо всем уже договорился. Не забывайте, что существуют две Плюралии — Плюралия городов и белых людей и сельская Плюралия, где все еще сохраняется племенной уклад. И хотя я учился в городе и даже побывал в Европе, я оставался сыном своего племени. В глазах родных я прежде всего был сыном племени. Как же я мог не исполнить желание отца?
— А теперь?..
— Теперь я понял, что любил ее. Но понял слишком поздно.
— И вы собираетесь продолжать начатое дело?
— Да. На мне лежит ответственность за погибших. Их было много. Они вверили мне свои жизни. Значит, я должен продолжать борьбу.
— А вы хотите продолжать?
Мхенди улыбнулся:
— Налейте мне еще, Лоис… Если вы хотите сказать, что у меня для этого не подходящее настроение, я с вами спорить не стану. Когда-то и я был настроен не менее воинственно, чем наш новый знакомый. В его глазах прямо-таки реют знамена. Вот Том из нас самый счастливый. Для него все это не более чем партия в шахматы. О людях он в общем-то думает мало. Ненавидит империализм отвлеченно и отвлеченно мечтает о сильной, независимой Африке. Когда я вернулся на родину, я тоже размахивал флагом. Кровь должна пролиться, думал я тогда… И она пролилась…
Лоис вздрогнула, затем вдруг сказала:
— Давайте веселиться сегодня… Я позову гостей.
— Чтобы утешить меня? — В глазах его мелькнула усмешка.
— Потому что я так хочу, черт бы вас побрал!
На другом конце комнаты Эдибхой сказал:
— Значит, решено. Ты будешь жить со мной. Переселяйся в любое время.
Удомо стал благодарить, но Эдибхой остановил его.
— Этот вопрос решен, — сказал Лэнвуд и встал.
— Том, — окликнула его Лоис. — Сегодня я собираю гостей, будем пить и веселиться. Останетесь?
— Не могу. Дела.
— Дэвид останется. А как остальные?
— Мне еще нужно заглянуть в больницу, — сказал Эдибхой. — Но я вернусь. В котором часу?
— В семь. Привезите вина. А вы, Майкл Удомо?
Удомо бросил быстрый взгляд на Лэнвуда.
— Немного встряхнуться вам не мешает, — сказал Лэнвуд.
У дверей Лэнвуд повернулся к Лоис:
— Вы позволяете Дэвиду слишком много пить.
— Не разыгрывайте передо мной вершителя судеб, Том. Мы для этого слишком давно знакомы.
— Вы становитесь сентиментальной, Лоис, — сказал Лэнвуд и вышел.
Она вернулась в гостиную. Джо танцевала с Эдибхоем. Удомо сидел рядом с Мхенди. Скованность его прошла. Он что-то говорил, энергично жестикулируя. Когда Мхенди начал ему возражать и тоже замахал руками, у нее отлегло от сердца, и она улыбнулась. А в этом Майкле Удомо определенно что-то есть. Черт бы побрал Тома с его самодовольной ограниченностью. Хотя никуда не денешься, объединяет всех их именно он. Надо откупорить еще бутылку виски. Но она передумала, неслышно покинула гостиную и пошла в спальню. Села на постель и взяла телефонную трубку. Набрала номер. Зачем я это делаю? Для Дэвида? Для себя? А может, для Майкла Удомо? Боже, до чего трудно порой разобраться в собственных побуждениях. Ясно одно, потребность видеть вокруг себя людей становится у нее все настойчивее. Она пригласила первого гостя, положила трубку, набрала новый номер. Из соседней комнаты слабо доносилась музыка.
Зажегся зеленый свет, и машина рванулась вперед. Удомо усмехнулся при виде отскочившего в сторону белого. Нервы его успокоились, уже давно он не чувствовал себя так легко. Вокруг были люди, смотревшие на вещи так же, как он. Он не ошибся в Лэнвуде. Том Лэнвуд — замечательный человек. Теперь можно немного отдохнуть и развлечься. Что он сегодня и сделает. Рядом с ним за рулем сидел Эдибхой. Мхенди сзади. Все было прекрасно. Они уже заезжали к Эдибхою, и он видел свою комнату. Пока Эдибхой находился в больнице, они с Мхенди о многом поговорили. Ключ от квартиры лежал у него в кармане. Кроме того, на нем были брюки Эдибхоя и просторный, удобный спортивный пиджак. Надо будет выяснить, нужно ли Лоис Барлоу пальто. Хорошо, если бы не нужно.
Эдибхой свернул направо от Хейверсток-хилл. Они миновали одну узкую улочку, другую, третью и остановились у дома, где жил Мэби. У самого крыльца один на другом лежали два огромных чурбана.
— Бог ты мой! — воскликнул Эдибхой и покатился со смеху.
— Давай скорее, мы и так опаздываем, — быстро сказал Мхенди.
— Опаздываем! Опаздываем! А ну вылезайте!
— В чем дело? — спросил Удомо.
— Ты только взгляни на эти бревна, — ответил Эдибхой и снова захохотал.
Мхенди первым поднялся на крыльцо и подергал дверь.
— Заперта.
— Постучи.
— Сам стучи. В прошлый раз на меня обрушился какой-то лохматый композитор и обещал свернуть шею.
Эдибхой изо всех сил стукнул дверным молотком. Мхенди отступил на нижнюю ступеньку. Худенькая женщина в брюках открыла дверь.
— А, это вы, доктор. Пол дома, только сегодня после обеда к нему приходили какие-то двое, и он потом на чем свет стоит ругался, что их впустили.
— Вы знаете бородача, который грозился сломать мне шею? — спросил Мхенди.
Женщина улыбнулась.
— Это мой муж. Вообще-то он человек мирный.
— Не бойтесь, — сказал Эдибхой. — Нас Пол ждет.
— Ну, раз так, идите. — Женщина ушла.
— Затащим-ка в дом один из чурбанов, — сказал Эдибхой.
Они с Мхенди подняли чурбан и с трудом потащили его вверх по ступенькам. У невысокой двери с правой стороны площадки остановились.
— Отвори, Майк, — задыхаясь проговорил Эдибхой.
Удомо осторожно постучал.
— Проклятие! — охнул Эдибхой.
Чурбан вырвался у него из рук и грохнулся на пол, ударив его по большому пальцу ноги. Мхенди успел отскочить. Эдибхой взвыл и сел на чурбан, схватившись за ногу.
— Вдребезги! — Лицо его исказилось от боли.
Дверь, возле которой стоял Удомо, неслышно отворилась. В проеме показался темнокожий человечек, ростом футов в пять, не больше. У него было продолговатое худое лицо, обрамленное жесткими курчавыми волосами, острый подбородок. Длинные и тонкие черные пальцы, казалось, не знали покоя. Большие глаза навыкате с полуопущенными, как у совы, веками, придавали ему сонный вид. Эдибхой и Мхенди не сразу заметили его.
Он окинул их взглядом и улыбнулся. Потом упер руки в бока, закинул назад голову и разразился громким смехом. У него оказался неожиданно густой бас. Тут только Эдибхой и Мхенди увидели его.
Сверху кто-то заорал:
— Эй вы там, прекратите галдеж! Я работаю. — Голос дрожал от ярости.
— Кто бы говорил… — крикнул в ответ Мэби. — Заходите, — сказал он, обращаясь к приятелям, и, повернувшись, первым вошел в комнату.
— Это Пол Мэби, скульптор, — сказал Мхенди Удомо. — Теперь ты знаешь всю нашу группу. Пошли! — И он последовал за Мэби.
— А как же я? — завопил Эдибхой.
— Вставай и иди, — сказал Мэби.
— Вот благодарность за то, что мы хотели занести наверх его чурбан.
Но все-таки встал и заковылял вслед за всеми.
— Чтобы я еще когда-нибудь… — с горечью сказал Мхенди, но глаза его весело искрились. — Дик чуть не лишился жизни, а ему хоть бы что. Пусть теперь все крыльцо будет завалено бревнами, я и пальцем не шевельну, чтобы тебе помочь.
— Эх вы, безрукие! — сказал Мэби. — Ладно, входите!
— Я размозжил себе ступню — и вот как меня встречают, — стонал Эдибхой.
— Иди, иди, посмотрим, что там у тебя.
Большая, как концертный зал, комната занимала весь нижний этаж. Посредине стоял огромный стол, заваленный газетами и книгами, на нем белье из прачечной, надкушенная булка, грязная посуда, початая бутылка вина и множество статуэток. Скульптуры побольше стояли прямо на полу. Стена, противоположная двери, была почти целиком из стекла, и свет заливал всю комнату. В углу Удомо заметил мольберт с незаконченным эскизом. В нише, наименее освещенном месте студии, приютился узкий диванчик. Стены были сплошь завешаны рисунками.
— Сядь, — сказал Мэби.
Он опустился на колени, расшнуровал Эдибхою ботинок и снял с ноги. Затем стянул носок. Осмотр был внимательный и быстрый.
— Раздробленная ступня оказывается на поверку синяком на большом пальце.
— А я уверен, что сломана кость.
— Несчастный ипохондрик!
— Познакомься — это Майкл Удомо, — сказал Мхенди. — Мы приехали за тобой. Едем на вечеринку к Лоис. Чтоб тебя вместе с твоими корягами!..
Мэби пристально посмотрел на Удомо — посмотрел холодным, испытующим взглядом, от которого Удомо стало не по себе: он почувствовал какую-то неловкость и насторожился. В следующее мгновение Мэби вскочил и протянул ему руку. Рукопожатие было крепким. Удомо отвернулся, уходя от его внимательных глаз. Он увидел на полу бюст Лэнвуда и подошел к нему, радуясь возможности быть подальше от Мэби: его немного пугала сдержанная сила, исходившая от этого человечка.
— Если едешь с нами, скорее переодевайся, — сказал Мхенди.
— Том будет?
— Нет.
— Никому нет дела до моей ноги, — стонал Эдибхой.
— Надень ботинок, — оборвал его Мэби, — и можешь ходить спокойно.
Он быстро переоделся, умылся и пригладил щеткой густые волосы.
— Этот черномазый не заставит себя долго ждать, — сказал он.
Удомо весь напрягся и быстро повернулся к Мэби. Мэби смотрел на него в упор, глаза его смеялись. Мхенди перевел взгляд с одного на другого и ухмыльнулся.
— Поехали, — сказал Эдибхой и первым заковылял к двери.
Когда они приехали к Лоис, веселье было в разгаре.
Какой-то молодой лорд радостно окликнул Мхенди. Они сразу же отошли в угол и заспорили о чем-то. Джо Фэрз, уже немного навеселе, с сияющими глазами, оставила своего партнера и кинулась к Эдибхою, который сразу же забыл про ушиб на ноге. Удомо повернулся к Мэби: он должен был с ним поговорить.
— Я… — начал он.
Но тут их заметила Лоис.
— Пол, милый! Вот уж кого целую вечность не видела.
— Все работаю, радость моя, — ответил Мэби.
— Над чем сейчас?
В это время в дверях появились еще две женщины. Одна из них, миниатюрная, очень хорошенькая брюнетка, увидев Мэби, взвизгнула:
— Пол!
Мэби тяжело вздохнул. Женщина подбежала к нему, обняла и потащила к столу, заставленному бутылками. Лоис засмеялась не без ехидства.
«Других женщин ты, кажется, не очень-то любишь», — подумал Удомо.
— Выходите из клетки, Майкл Удомо, — твердо сказала Лоис. — Сейчас надо веселиться. Не думайте ни о чем!
— А я и так не в клетке, — ответил он.
— Нет?
«Она немного пьяна», — подумал он.
— Нет!
— Итак, значит, хоть вы и в клетке, но не в клетке… Понимаете меня?
— Нет.
— Я так и думала… Пойдемте выпьем.
— Я не пью. Принести вам?
— Пойдемте выпьем, — повторила она.
В ее глазах был вызов. Он улыбнулся, как улыбаются, исполняя детский каприз.
— Хорошо.
— Я сама принесу, — сказала она.
— Только ничего крепкого, пожалуйста…
Взгляд Майкла упал на ее обнаженные плечи — полные, покатые, с легким налетом загара. Он оглядел всю ее фигуру. Как это он до сих пор не заметил, что она так хороша собой. Не красавица, не молода, но очень хороша. Великолепная осанка и эта манера держать голову, чуть набок.
Танцующая пара заслонила ее от него. Он переступил с ноги на ногу, прислонился к стене. Надо бы найти свободное место. Мимо него, прильнув щекой к щеке, плыли в танце Джо Фэрз и Эдибхой. Глаза девушки были закрыты. На лице Эдибхоя сияла улыбка. Он подмигнул Удомо. И тут же они затерялись среди танцующих.
Вернулась Лоис и протянула Майклу рюмку. Он пригубил и сморщился: вкусно, но крепковато.
— Что это?
— Ключ от клетки, — ответила она.
Он быстро окинул ее взглядом с головы до ног.
— О, начинаем интересоваться женскими фигурами… — усмехнулась она.
— Я только сейчас увидел, какая вы красивая.
— Майкл Удомо, вы делаете успехи.
— Вы ведь открываетесь людям не сразу.
— Это потому, что я подкрадываюсь к ним незаметно. Подбираюсь сзади. Они ничего не подозревают. А потом глядь — я совсем рядом. Тогда они начинают хотеть того, что рядом. Только это не про них… — Она допила рюмку и насмешливо взглянула на него.
Он проглотил содержимое своей рюмки одним глотком и передернулся.
— Пошли танцевать, — сказала она.
— Не умею.
— Сейчас самое время учиться.
Она взяла у него рюмку, поставила ее и остановилась в выжидательной позе. Он неумело обнял ее за талию, сделал несколько неуверенных шагов и вдруг поймал ритм. Все сразу стало легко, просто, привычно, как будто он вспомнил что-то давно знакомое.
— Я думала, вы совсем не умеете танцевать.
— Первый раз в жизни занимаюсь этим делом.
Он обхватил ее поудобнее, крепче прижал к себе и почувствовал округлую мягкость ее тела. Да, она действительно подкрадывается незаметно. Что правда, то правда.
— Вы сказали правду, — проговорил он. — Вы подкрадываетесь к людям незаметно.
— И еще я сказала, что это не про них.
Они замолчали и танцевали молча, пока не кончилась пластинка.
Потом Лоис оставила Удомо и пошла к Джо выбрать новую пластинку.
Удомо отправился туда, где стояли, ожесточенно споря, Мхенди и молодой лорд. У каждого в руке была бутылка, и они то и дело наполняли рюмки. У Мхенди глаза налились кровью, у лорда они стали стеклянными. Слева от них на полу между двумя молоденькими женщинами сидел Пол Мэби. На коленях у него лежал открытый блокнот, и он делал торопливые наброски. Наблюдая за тем, что появляется из-под его карандаша, женщины заливались смехом.
Лорд тыкал пальцем в грудь Мхенди.
— Согласен. И все равно, ведете вы себя непоследовательно. Вечно нападаете на тех, кто стоит на вашей стороне.
— Да нам вовсе не нужно, чтобы кто-то стоял на нашей стороне, — прервал его Мхенди. — Нам нужны справедливость и свобода!
— Именно потому мы и стоим на вашей стороне…
Мхенди взглянул на Удомо и покачал головой:
— Ну как вы не понимаете, друг мой. Ведь все это очень просто. Я — черный. И мой друг Майк — вот он — тоже черный. Нам вовсе не нужно вставать на нашу сторону. Мы сами — наша сторона. Нам не приходится вникать в проблему. Мы сами — эта проблема. Когда вы говорите «расовый барьер», для вас это пустой звук; для нас же это горький опыт, печальная действительность, с которой вы никогда не сталкивались и никогда не столкнетесь. Вам легко говорить «будьте благоразумны!». Для вас это нечто отвлечение, вы можете позволить себе роскошь быть благоразумными.
— Все это я прекрасно понимаю, — терпеливо говорил лорд. — Будь я в вашем положении, я, конечно, испытывал бы те же чувства. И все же я настаиваю: чтобы заставить других смотреть на вещи вашими глазами, заставить их почувствовать ваше положение, нужна дипломатия, а не злобные выпады. Только так вы сможете завоевать участие и поддержку. Понимаете?
Бешенство охватило Удомо.
— Что вы подразумеваете под дипломатией?
— Выдвигайте умеренные деловые предложения в своих статьях и речах. Откажитесь от неразумных лозунгов Тома Лэнвуда. Бы можете помочь нам выработать основу для дальнейшего сотрудничества…
Больше Удомо не мог терпеть.
— Сотрудничество! — сверкнул он глазами. — О каком сотрудничестве может идти речь между хозяином и рабом?..
— Ну зачем эти громкие, затасканные фразы?..
— Благоразумие не для нас. Раб стремится сбросить цепи, а не проявлять благоразумие. Только свободные люди могут позволить себе роскошь быть дипломатами.
Молодой лорд сокрушенно вздохнул.
— Слишком уж вы горячитесь, мой милый. А напрасно.
— Зато его чувства неподдельны, — спокойно возразил Мхенди.
— Этим вы ничего не добьетесь.
«Бесполезно с ними спорить», — подумал Удомо. Усилием воли он подавил гнев. Этот человек глуп и пьян. Он чувствовал, что его трясет. Глуп и пьян! С ними можно разговаривать только на одном языке. Ну что ж, поговорим! Поговорим, будьте уверены!
— Время покажет, добьемся мы или нет.
Он повернулся спиной к Мхенди и лорду. На него налетела танцующая пара. Он грубо — со злостью даже — отпихнул их. Мужчина начал что-то возмущенно говорить, но Удомо, не слушая, вышел из комнаты. До него донеслись голоса из кухни, и он направился туда. Там Лоис с Эдибхоем уговаривали Джо, которая успела уже допиться до слез, съесть что-нибудь. Увидев Удомо, Джо встала, покачнулась и повалилась ему на грудь.
— Никто меня не любит, — плакала она. — Никто не любит. А вы любите? Сильный, большой Майкл Удомо, вы будете меня любить? Будете? Вы любите меня?
Колени ее подгибались, она почти висела на нем.
— Совсем пьяная, — сказала Лоис. — Ешь, когда тебе говорят!
— Не буду, — сказала Джо.
— Ну ради меня и ради Майкла, — уговаривал Эдибхой.
— Не буду. Никто меня не любит.
— Любим, любим, — сказала Лоис.
— Неправда! Я молодая, я красивая, а любят они вас… Все любят вас. Меня никто не любит…
Она начала рыдать.
Вошел Пол Мэби.
— Что тут происходит?.. А-а…
— Может быть, вы, Пол, ее уговорите?
Он обнял девушку за плечи.
— Пошли, Джо. Выйдем на минутку в сад. Я очень хочу есть, только сначала надо подышать свежим воздухом. Пошли!
Пол повел ее к двери. Она послушно вышла с ним.
— Слава тебе господи! — сказала Лоис.
— Он заставит ее поесть, — сказал Эдибхой и пошел в гостиную. Лоис посмотрела на Удомо.
— Что с вами?
Он улыбнулся. Хмурое выражение сошло с лица.
— Так, немного поспорил…
Она искоса взглянула на него. Вот теперь он, кажется, совсем освоился, почти совсем.
— Сейчас я сварю кофе, — сказала она. — Садитесь!
Он следил за ее движениями. Через закрытые двери долетали приглушенные звуки музыки.
— Я хотел спросить вас про пальто, — сказал он.
— Оставьте его себе.
— Но…
— Вас беспокоит, что скажет мой муж?
— Да. Оно может понадобиться ему.
— Не понадобится. Он не вернется.
Она понимала, что он хочет спросить ее о муже. И знала, что не спросит.
— Значит, я могу носить его?
— Вели оно вам нравится.
— Очень нравится. У меня сейчас туго с деньгами.
— В таком случае оно ваше.
— Благодарю вас.
Она стала разливать кофе.
«А с ней хорошо, спокойно», — думал Удомо.
Вернулись Мэби и Джо. Холодный ночной воздух немного протрезвил ее. Она ступала тверже. И лицо стало осмысленнее.
— Теперь надо что-нибудь съесть, — сказал Мэби.
Лоис налила им по чашке кофе. Вошел Эдибхой.
— Выпьем кофе — и домой.
Лоис ощутила на себе взгляд Удомо. Она быстро посмотрела на него. Их глаза встретились. И оба почувствовали, что Мэби наблюдает за ними. Внезапно Мэби усмехнулся едва заметной, растерянной усмешкой, таившей в себе беспредельную грусть. Он быстро выпил кофе и встал.
— Пора по домам, друзья.
— Я хочу спать, — хрипло сказала Джо Фэрз.
Она встала, пошатываясь, сделала шаг и плюхнулась на колени Удомо. На его лице появилось отвращение. Он чуть не столкнул Джо с колен, но ее подхватил Эдибхой и вывел из кухни.
Мэби и Лоис наблюдали за Удомо. Но он сразу же овладел собой. Лицо стало непроницаемым.
— Беспомощность бывает неприятна… — мягко сказала Лоис.
— Дело вовсе не в этом, — быстро ответил Удомо.
— Да, — кивнул Мэби, не сводя глаз с Лоис. — Дело не в этом.
Лоис вдруг почувствовала, что ее припирают к стене. И решила не сдаваться.
— А в чем же?
Удомо встал, собираясь уходить.
— Просто я не привык к женскому обществу…
В кухню заглянул Эдибхой.
— Все в порядке, Лоис. Немного погодя укройте ее потеплее. Поехали. До свидания, Лоис, и большое спасибо.
— Спокойной ночи, — сказал Удомо. Он вышел, так и не взглянув на нее.
— Я сейчас догоню вас, — крикнул Мэби. — Лоис…
— Да? — Надо бы пойти посмотреть, как там остальные. Внезапно она почувствовала смертельную усталость.
— Вы уже давно знаете нас — всех вместе и каждого в отдельности… — Он пожевал нижнюю губу.
— И что из этого?
— Не торопите меня.
— Меня ждут гости.
— Как-нибудь обойдутся без вас еще минутку.
— Я устала.
— Да, конечно… Вы уже давно знаете нас и знаете, что нас связывает. По доброй воле — если, конечно, таковая существует — мы решили посвятить свою жизнь высокой цели. Мы хотим завоевать свободу целому континенту. Во имя этого мы живем. Как-то мне сказали, что выражение «потерянное поколение» относится именно к нам: мы оторвались от своего народа и не нашли места в вашем мире…
— Зачем сейчас об этом?
— Затем, что вы — чудесный человек, Лоис. Вы были нам добрым другом. Я знаю вас, Лоис, милая вы моя. И я не хочу, чтобы за добро мы отплатили вам злом.
— Понимаю…
— Понимаете ли? Возьмите хотя бы этот случай с Джо… Мы живем, собрав всю свою волю в комок.
Струны натянуты туго. Слабости не должно быть места. По-моему, мы в значительной степени восприняли идею коммунистов относительно целей и средств. Чтобы освободить Африку, мы должны подчинить чувства воле.
— Вы говорите как-то очень уж горько для претендента на роль освободителя.
Мэби невесело рассмеялся.
— Не забывайте, что я вам сказал, Лоис. Я и сам его немного боюсь. Но я мужчина, а вы женщина, познавшая муки одиночества…
— Что вы, Пол!..
— В нем чувствуется неистовая сила, это должно импонировать вашему трезвому, спокойному уму. Я постараюсь узнать его поближе. Он может стать искрой, которая зажжет нас всех.
— Вам пора домой, Пол!
— Всего хорошего, дорогая.
Мэби ушел. Лоис сидела, облокотившись о стол. Все это, конечно, вздор. Но Пол — человек проницательный. Он все понимает. Освободители континента! Мужчины так глупы. По-настоящему важно только одно — освободить сердце и ум от страха. А этого, самого главного, никто из них не понимает. Даже Пол, при всей своей проницательности. Вопреки своей проницательности. А тот, второй, этот Майкл Удомо… Лоис собралась с духом и пошла в гостиную. Там все еще веселились гости. Мхенди танцевал. Он танцевал только, когда бывал совсем пьян. Еще один освободитель! Нет, Пол не прав относительно целеустремленной воли и связанной с ней холодной расчетливости. Вот он, освободитель, танцует пьяный, как все смертные, — самый обыкновенный человек, придавленный своим горем. Ну а тот, другой, мог бы он?..
Кто-то обнял ее за талию. Она пошла танцевать.
3
Лэнвуд занимал трехкомнатную квартирку на территории бывших королевских конюшен, по соседству с парком Хэмпстед. Его квартира — как и все прочие в этом дворе — была расположена над гаражом. В полузабытые теперь времена британской славы, когда королева Виктория владела самой могущественной державой на земле, гаражи эти были конюшнями, а в комнатах над ними жили конюхи, каретники— словом, все, кто обслуживал выезды придворной знати.
Во дворе, вымощенном булыжником, до сих пор сохранились водопойные желоба. В теплые дни короткого лондонского лета мальчишки пускали там кораблики.
Колючий северный ветер, дувший много дней, наконец стих. Потеплело. Апрель наконец вел себя, как подобает апрелю, — давал понять, что лето не за горами.
Удомо остановился у ворот и посмотрел на клочок бумаги. Должно быть, здесь. У противоположного тротуара он увидел машину Эдибхоя. Все правильно — здесь! Он вошел в ворота. Каблуки зацокали по булыжникам. А ходить по ним довольно-таки неудобно. Эдибхой говорил, что квартира находится в самом конце двора, слева. Он нажал кнопку звонка, под которой было написано «нажмите», и услышал слабое дребезжание, донесшееся откуда-то издалека. Повернулся спиной к двери и стал ждать, наблюдая, как у гаража напротив какой-то англичанин трет свой блестящий черный автомобиль. Этим людям, по-видимому, доставляет удовольствие самый процесс работы. Автомобиль и без того сверкает. Интересно, что вы думаете обо мне, а, мистер? Еще одна черная образина, проклятый черномазый? Напрасно Мэби даже в шутку употребляет это слово. Оно звучит оскорбительно. Надо будет сказать ему. Внезапно он почувствовал, что за спиной у него кто-то есть. Он быстро повернулся.
В дверном проеме стояла женщина. Высокая — одного роста с ним — и невероятно худая. Но она отнюдь не производила впечатления слабенькой. Большой нос, выдающийся вперед подбородок, тяжелые веки. Увядшее лицо и изящная, по-девичьи, точнее по-мальчишески, тонкая фигура. Женщина холодно смотрела на него.
— Мне нужен мистер Лэнвуд, — сказал он.
— Как ваша фамилия?
Неприязненный тон слегка обескуражил его.
— Я Майкл Удомо.
Она улыбнулась, протянула ему руку и в одно мгновение стала другим человеком — приветливым, излучающим тепло.
— Бывает, что люди приходят не вовремя, когда их не ждут. Входите!
Он пошел следом за ней по узкой лестнице.
— Это Майкл Удомо, — крикнула она.
Лэнвуд открыл дверь, выходившую на площадку.
— Здравствуйте, Майкл. Мы вас ждем.
Удомо очутился в узкой длинной комнате, забитой книгами, — только небольшое пространство над кушеткой было свободно от них.
«Неужели Лэнвуд все их прочел?» — подумал Удомо.
— Кофе, пожалуйста, Мери, — попросил Лэнвуд и притворил двери.
Удомо пересек длинную комнату и сел на кушетку между Мхенди и Эдибхоем. Выглядел Мхенди неважно. Мэби, что-то читавший за заваленным бумагами письменным столом, поднял голову.
— Привет, Майк!
— Привет!
— Я слышал, вы неплохо повеселились, — сказал Лэнвуд.
— Да, — ответил Удомо.
— Только смотрите не увлекайтесь. — Лэнвуд говорил отеческим тоном. — Нам надо делать дело. Для того мы и сидим здесь. А не для вечеринок. Мхенди иногда забывает об этом.
Удомо бросил быстрый взгляд на Мхенди, затем на Лэнвуда.
Мхенди выпрямился, расправил плечи.
— Может быть, начнем? — спросил Мэби.
Мхенди откинулся назад. Посмотрел на великолепно вычищенные ботинки Лэнвуда, сперва рассеянно, потом пристально. Ботинки были новые. Он взглянул на свои, старые, нечищеные, со сбитыми каблуками и обшарпанными носками. Скользнул взглядом по одежде Лэнвуда. Все новое, с иголочки. Внезапно он обозлился. Вскинул голову.
— Мне не нравится ваш тон, Том!
— В таком случае, подтянитесь — мой тон сразу изменится.
— Конечно, вам легко сидеть в Лондоне и изображать эдакого верховного судью.
— Полегче, Дэвид, — сказал Эдибхой.
Женщина внесла в комнату поднос с дымящимся кофе.
— Он первый начал, — огрызнулся Мхенди. — Издеваться над людьми — это он мастер. А вот попробовал бы он когда-нибудь руководить восстанием. И не из Лондона, где ему ничто не угрожает, а в самой Африке. Чтобы руководить восстанием, мало одних понтификалов да речей, произносимых с Олимпа. В Лондоне вам ничто не грозит. А вы поезжайте-ка в Африку! Да боритесь там! А потом возвращайтесь и тогда уж поучайте меня, толкуйте о дисциплине.
— Ах ты, господи! — язвительно воскликнула женщина. — Опять вы за свое, Дэвид! Вы бы лучше поменьше себя жалели, а то, пожалуй, плохо кончите, вы и пьете. Не вы первый, кому не удалось устроить переворот. Только вы бы его устроили, если бы нас слушали.
— Не вмешивайтесь не в свое дело, Мери, — оборвал ее Мэби.
Женщина с грохотом поставила поднос на стул и резко повернулась к Мэби.
— А почему, собственно? Или борьба за свободу — привилегия мужчин? Женщины тоже гибли за свободу — и, между прочим, не хныча и себя не жалея. — Она обозлилась не на шутку, лицо ее покраснело.
— Насколько я понимаю, вы и себя причисляете к этим героическим женщинам? — Мэби встал. Не обращая больше на нее внимания, он обратился к Лэнвуду — Я думал, мы собрались, чтобы обсудить важные дела. Если нет, я ухожу.
Женщина хотела что-то ответить, но сдержалась. Она повернулась к Лэнвуду. Все смотрели на него, ожидая, что он скажет. Лэнвуд узким длинным ножичком ковырял в трубке. Наконец он поднял глаза.
— Если выяснение отношений закончено, можно приступать к делу.
— Ты мне противен, Том, — крикнула Мери и выскочила из комнаты.
Удомо посмотрел на дверь.
— Не принимайте ее всерьез. — Лэнвуд сделал попытку улыбнуться. — Все женщины от природы чересчур эмоциональны.
Эдибхой вскочил, взял поднос и стал обносить собравшихся кофе.
Лэнвуд вышел из комнаты. Удомо нагнулся к Мхенди.
— Кто она?
Мхенди невесело рассмеялся.
— Читал его последнюю книгу?
— Нет.
— Дай-ка ее сюда, Пол.
Мэби взял со стола книгу и протянул Удомо. «Конец империи», Томас Лэнвуд. Удомо открыл книгу и прочел посвящение: «Дорогому другу и товарищу Мери Фельд, без чьей верной и вселяющей веру поддержки никогда не был бы завершен этот труд, как и все остальные мои труды». «Но ведь она его просто не уважает», — подумал Удомо.
Вернулся Лэнвуд.
— С ней вы сочли нужным наладить отношения, а со мной нет, — сказал Мхенди.
— Мы и так потеряли достаточно времени, — возразил Лэнвуд.
— Более чем достаточно, — с горечью сказал Мхенди.
— Так какого черта мы не начинаем? — раздраженно спросил Мэби.
— Да, там, где дело касается дисциплины и руководства, нам есть чему поучиться у коммунистов, — неожиданно вспылил Лэнвуд.
И Мхенди сразу смягчился. Он вдруг увидел настоящего Лэнвуд а, без привычной маски. На какое-то мгновение глаза выдали его: перед Мхенди был стареющий человек, неудачник, почти утративший веру в себя. Мхенди быстро взглянул на Мэби. Тот тоже видел. Зря все-таки он набросился на него. Том, как никто другой, нуждается в защите.
— Вчера вечером я разговаривал с Росли, — сказал Мхенди миролюбиво. — Он просил меня передать всем членам нашей группы приглашения на конференцию по вопросам колониальной политики. Сказал, что это даст нам возможность принять участие в определении политики. Конференция продлится два дня: субботу и воскресенье. Я за то, чтобы поехать, только надо заранее все обговорить и твердо держаться своей линии.
— Ага! — Довольная улыбка озарила лицо Лэнвуда. — Значит, не очень-то они в себе уверены. В противном случае не стали бы нас приглашать. Их империя рушится, вот они и ищут союзников среди лидеров своих подданных. Империалисты снисходят до приглашения нас только потому, что чувствуют — силой больше управлять нельзя. Ну так как, товарищи? Участвуем в конференции или нет?
— Я «за», — сказал Мэби, — и будем гнуть свою линию, как советует Мхенди. Что мы теряем?
— Согласен, — сказал Эдибхой.
— А вы, Майк?
Удомо неуверенно улыбнулся:
— Интересно, какую позицию займут англичане.
Совещание продолжалось. Они мечтали, строили планы час, другой, третий…
Но вот наконец все обсудили.
— Как будто все, — сказал Лэнвуд.
Они поговорили еще немного и распрощались с хозяином.
Уходя, они слышали, как в кухне гремит посудой Мери Фельд. Эдибхой крикнул ей «до свиданья». Она ответила, но не вышла проводить их. На нижней ступеньке лестницы Лэнвуд задержал Мхенди.
— Простите, что все так получилось. — Он сказал это вскользь, не глядя на Мхенди, словно речь шла о пустяке. — Она ведь не со зла.
— Ничего, ничего, — пробормотал Мхенди.
— Борьба должна быть выше личных отношений.
— Все в порядке, Том.
— Очень рад, что вы понимаете. Главное — борьба, все остальное — мелочи. Жаль, что никто из вас не может остаться… Знаете, я не принимаю женщин всерьез. Но без них ведь не обойтись. Надо только, чтобы они не мешали работе. — И он посмотрел Мхенди в глаза, чуть улыбаясь, держась очень прямо.
— Не будем больше об этом, Том, до свиданья!
Лэнвуд смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Потом медленно поднялся по лестнице и пошел назад в свой кабинет.
— Ушли? — крикнула Мери Фельд из кухни.
— Да, — отозвался он.
— Договорились до чего-нибудь путного?
— Да.
Он сел за стол и стал разбирать бумаги.
— Ну? Ты мне так ничего и не расскажешь? Или ты теперь думаешь, как Мэби: «Баба должна знать свое место»?
— Мне надо работать, Мери. Ты же знаешь, я должен писать статью. Завтра у нас обедает Удомо.
— Меня завтра не будет.
— Ничего. Я сам все приготовлю.
— Мхенди становится невыносимым.
Он невольно прислушивался к ее шагам в соседней комнате. Нужно встать и закрыть двери, тогда не будет слышно. Он отгородится от нее. Но он не сделал этого. Он думал о ней спокойно, как о ком-то чужом. Они уже очень давно вместе. Еще с тех пор, как оба состояли в коммунистической партии. Она была тогда молода и хороша собой, были у нее и другие достоинства. Она вышла из партии вместе с ним. Только потому, что вышел он.
— Ты слышал, что я сказала?
— Да.
— Что же ты, не можешь ответить?
— Я пытаюсь работать.
— Если он еще будет распускать язык, я его в дом не пущу. Ты слишком с ними церемонишься. Без этой группы ты куда лучше работал. Только зря время тратишь. Тоже мне, вожди!
Скоро двадцать лет, как они живут вместе. Двадцать лет, как порвали с партией.
— А этого самовлюбленного карлика Мэби я просто терпеть не могу…
Была у него до Мери одна женщина… Кроткая, нежная и добрая. Как ее звали?.. Очень хорошая. Как же все-таки ее звали?.. Воспоминания нахлынули на него, но он решительно преградил им путь. Ему не до сентиментальностей. Мужчина должен работать. А потому жизнь его должна быть устроена. Он должен есть, иметь крышу над головой, отдыхать. Вот что важно. И все это дает ему Мери. Один раз он попытался вырваться, уйти. Попытка не удалась. И хорошо, что не удалась… Дора Смит! Вот как ее звали. Милое простое имя, оно так подходит милой простой женщине. Хватит, Том, возьми себя в руки!
Он заставил себя заняться бумагами, лежащими у него на столе: стал читать их, пытаясь вникнуть в смысл. Снова и снова читал одну и ту же фразу, с трудом сдерживая желание перескочить глазами на следующую.
Он не слышал, как она вошла, но вдруг почувствовал, что она стоит на пороге и наблюдает за ним. Он повернулся и встал. Она стояла, уперев руки в бока. Стояла твердо, уверенно, чуть расставив ноги. И смотрела на него, не отрываясь, с едва уловимым оттенком презрения в глазах.
По горькому многолетнему опыту он знал, что надвигается сцена, что сейчас пойдут в ход слова, острые и неумолимые, как кинжалы.
— Молчишь? Значит, ты согласен с Мэби?.. — сказала она.
«Выход только один, — устало думал он, — только один».
Он подошел к ней.
— Мери…
— Что «Мери»! Эх ты, трус! Что подъезжаешь? Я тебя презираю.
— Я не согласен с ним.
Он обнял ее и притянул к себе.
— Почему же тогда ты не сказал ему этого?
Мери сопротивлялась, отталкивала его. Но он не отпускал ее, и скоро насмешка и презрение исчезли из ее глаз. В них появилось издавна знакомое выражение, всколыхнув в нем желание не менее сильное, чем в те далекие дни. Что-то похожее на прежнее чувство захватило обоих.
«Наступит день, когда не поможет и это, — подумал Лэнвуд, — тогда у нас не останется ничего». Эта мысль испугала его. Он крепче сжал ее в объятиях.
— Мери… Мери, я так одинок… прошу тебя…
Потом они лежали на узкой кушетке, утомленные и успокоенные, — буря была отвращена. Лэнвуд переплел свои пальцы с ее пальцами. Мери, теперь сама женственность, вздохнула:
— Надо было мне родить ребенка, Том. Как жаль, что я тогда не настояла. Все, наверное, повернулось бы иначе.
— Мы ведь решили тогда, что не надо. Мы должны были бороться…
— Но твой народ так и не призвал тебя в вожди. А ты ведь ждал, что тебя позовут. И я поверила в это. Я всем пожертвовала ради того, что так и не сбылось.
Лэнвуд чувствовал, что скоро от ее нежности не останется и следа. Что делать? Как вернуть ее?
— Мы можем пожениться. — Еще не договорив, он понял, что совершил ошибку.
— Поздно, Том. Теперь-то ради чего?
«Она права», — подумал он. Минута близости миновала. Никогда еще она не была так коротка. Мери высвободила свою руку, встала и вышла из комнаты. Лэнвуд закрыл глаза. А статья так и не написана!.. Да, ради чего? Любви и той нет. Он вздохнул и встал. Писать статью.
4
Удомо сошел с автобуса в Кемдентауне. Он проехал остановку, до которой купил билет. Кондуктор бросился к нему, потрясая билетами. Удомо зашагал прочь.
— А, катись к черту, — пробормотал он.
Он подождал, чтобы зажегся зеленый свет, и перешел улицу. У входа в метро стояли два африканца. Они поздоровались с ним. Он ответил. Затем вошел в вестибюль и купил билет до Хэмпстеда.
А вдруг Мэби нет дома? Тогда придется возвращаться домой. Беда в том, что есть одному в конце концов надоедает. Не очень-то весело самому готовить, а потом садиться в одиночестве за стол. Было бы хорошо остаться со студентами, продолжить дискуссию! Но нельзя же докладчику сказать своим слушателям, что у него ни пенса в кармане и он не может заплатить за ужин в их кафе. Возможно, кто-нибудь и заплатил бы за него. А если нет, тогда что? Студенты относились к нему с почтением, ловили каждое его слово. Он не должен ронять себя в их глазах. Вниманием их он завладел — это точно. Такие вещи сразу чувствуются. И это вселяет уверенность. Главное — начать с того, что не вызывает разногласий. Распри, разделяющие племена и кланы, — ничто перед стремлением освободиться от поработителей. Значит, надо отвлечься от всего, что связано с племенной враждой, и говорить только о главном — о борьбе за свободу. Что ж, прием, как всегда, удался.
Вдали показались два светящихся глаза, и поезд, извиваясь гигантской змеей, вынырнул из темного тоннеля. Двери отворились. Удомо протиснулся сквозь толпу, вошел в вагон для некурящих и отыскал место. Двери с грохотом захлопнулись, поезд тронулся и сразу же набрал скорость. Ритмичное постукивание колес убаюкивало. Он уставился невидящими глазами на хорошенькую девушку, сидевшую напротив. Она вздернула носик и ответила ему возмущенным взглядом. Потом смутилась, отвела глаза и стала натягивать на колени короткую юбку. Но Удомо даже не заметил ее сложных переживаний.
Жаль, что у Эдибхоя ночное дежурство. А насчет жены Лэнвуда они все заблуждаются. Когда в воскресенье он обедал у них, какая она была милая. И умница. Очень здесь уютно и тепло. Пора, пожалуй, подумать о том, куда перебраться после отъезда Эдибхоя. Этот господин в управлении по делам колоний начал было валять дурака. Чтобы платить стипендию, ему, видите ли, понадобилось согласие панафриканских властей. А сам он кто в таком случае, черт бы его побрал? Но стоило на него прикрикнуть, как он тут же сбавил тон. Стипендию ему все-таки дали. Не очень большую, но, по крайней мере, получать ее он будет регулярно. Можно будет жить. Он купил себе новые ботинки, рубашки, носки. Первая стипендия целиком ушла на это. Согласие панафриканских властей!.. Прекрасная мысль: печатать журнал на ротаторе. Лэнвуд написал отличную статью, и Мхенди тоже. Какая жалость, что он пьет. Да, в общем, все написали прекрасные статьи. Здорово, что придумали эту рубрику — «Факты без комментариев». Молодец Эдибхой! Пусть империалисты сами выносят себе приговор. Хорошо, если Мэби окажется дома.
Поезд остановился — уже Хэмпстед! Ветер был свежий, но не холодный. Ничего похожего на ту ужасную ночь, когда он познакомился с Лоис. Прошел почти месяц с тех пор, как он видел ее последний раз.
Он натянул на голову капюшон, засунул поглубже руки в карманы и быстро зашагал по крутому склону холма.
На этот раз на крыльце не валялись деревянные чурбаны. Входная дверь распахнута настежь. На лестничной площадке было темно, и Удомо ощупью добрался до квартиры Мэби. Постучал.
— Войдите.
Он вошел. На мгновение его ослепили яркие электрические лампы. На улице, освещенной скудным светом английского солнца, было куда темнее. Он словно очутился на родине в безоблачный день, когда беспощадно палит солнце.
Мэби был не один. В нише на диванчике сидела Лоис. На полу перед ней горел керогаз, и она все время помешивала что-то в стоявшей на нем кастрюле.
Возле огромного окна было расчищено небольшое пространство. Там перед мольбертом стоял Мэби. Справа от него на чурбане сидела девушка-метиска в халатике.
— А, это ты, Майк? Заходи, — рассеянно сказал Мэби. — Что, разве входная дверь открыта?
— Да.
— Вот сволочи! — вспылил он. — Ведь знают, что я работаю с натурщицей. Хотят, чтобы я нарвался на неприятность! Мерзавцы! — Он вышел на лестницу, и оттуда донесся его крик — Какого черта, в самом деле! Вы понимаете, что вы делаете? Оставить дверь открытой! Вы что, не знаете, что по этим дням ко мне приходит натурщица? Черт бы вас всех побрал! Черти безмозглые! Чтоб вам пусто было!
Слышно было, как с грохотом захлопнулась входная дверь. Затем Мэби вернулся, яростно хлопнув дверью, и снова подошел к мольберту.
— Извините, Кэйт. Все в порядке.
Девушка поднялась, расстегнула халатик и сбросила его. Затем встала на чурбан и приняла позу человека, поникшего в тоске. Мэби оглядел ее критическим взглядом.
— Чуть-чуть правее, Кэйт.
Девушка повиновалась.
— Прекрасно. Так и оставим.
Удомо чувствовал себя неловко. Это был мир, в котором он не знал, как держать себя, куда сесть, говорить или молчать. Вид женской наготы здесь, в Англии, поразил его. В Африке, в родной деревне, это было бы вполне естественно. Он старался не смотреть на обнаженную девушку.
— Идите лучше сюда, — сказала Лоис.
Он повесил пальто за дверью и, осторожно ступая, добрался до дивана.
— Ну как? — спросил, не поворачиваясь, Мэби.
— Ты о митинге? Все в порядке.
— Вот и прекрасно. Поговори пока с Лоис. — Он закончил набросок, обрызгал его каким-то раствором, кинул на пол и взялся за новый. — Мне нужна ваша спина, Кэйт. — Девушка повернулась. — Теперь уже недолго.
— Вам это, наверно, кажется довольно диким? — спросила Лоис.
— Да, — ответил Удомо.
— Вы не исключение. Но когда живешь среди художников, в конце концов привыкаешь. Я никогда не могла позировать, даже мужу. Пробовала как-то, но из этого ничего не вышло. Слишком отвлеченно они на тебя смотрят, будто ты не человек, а одни линии и поверхности.
— Что он делает? — шепотом спросил Удомо.
Он кинул быстрый взгляд на Лоис. При ярком свете у глаз ее и в уголках рта проступила тонкая сеть морщинок. Сидя так, склонившись над кастрюлей, она мало чем отличалась от африканских женщин. Она повернула к нему голову и улыбнулась.
— Можете не шептать. Он так ушел в работу, что ничего не слышит.
— Слышу, — отозвался Мэби.
На листе картона, стоявшем перед ним, уже наметились прямая спина и круглый зад Кэйт.
— А что сказал Майкл? — спросила Лоис.
Мэби не ответил.
— Видите, — улыбнулась Лоис.
— Да, — сказал Удомо.
— Я слышала, что с вашим появлением группа ожила. На днях мне звонил Том и сказал, что вы прямо находка. В его устах это высокая похвала. Чем вы занимались все это время? Ричард как-то заходил к нам и говорил, что вы не могли прийти, потому что очень заняты.
— Я печатал восковки, — ответил он.
«У него усталый вид, — подумала она. — Зато теперь он не так скован, не прячется в свою скорлупу».
Майкл посмотрел на свои руки, потом на нее.
— Том был прав, — сказал он, — это тяжелая работа.
— А как ваши занятия?
— Подвигаются. Только они на втором плане.
— Остальные помогают вам?
— Помогают, когда есть время. У них свои дела. — Сколько восковок вам нужно напечатать?
— Пятьдесят шесть. Одиннадцать я уже сделал.
— Господи! Как можно так нагружать одного человека!
Он улыбнулся застенчивой мальчишеской улыбкой.
— Так ведь это же была моя идея.
«О господи», — подумала Лоис. Она чувствовала свою беспомощность и старалась отогнать это чувство, победить его. В конце концов их дело! Пусть будут освободителями, если им так хочется.
— Ну зачем вам это?
Он уловил бессильный протест в ее голосе и пристально посмотрел на нее. И снова, как в тот вечер, она всем своим существом ощутила, какая могучая сила таится в нем.
— Я должен, — спокойно ответил он.
Она наклонила голову и стала помешивать рагу.
— Вот что, — сказала она, — принесите-ка мне часть этих восковок. Мы с Джо вам поможем. Одна машинка у нас есть. Может, вы достанете еще одну?
— Вы поможете мне?
Она побоялась взглянуть на него. Сейчас он, конечно, весь раскрылся, глаза сияют, сейчас он прекрасен! Это можно сказать и не глядя.
— Я же сказала, что помогу, — ответила она сдержанно.
— А когда можно принести?
— Завтра, после уроков.
— Ты слышишь, Мэби! — Он был вне себя от восторга. — Она нам поможет! Я прямо расцеловал бы вас, Лоис. — До него вдруг дошло значение сказанного, и он осекся.
Он медленно повернул голову и пристально посмотрел на нее. Она встретила его взгляд спокойно, не дрогнув. В конце концов ему первому пришлось отвести глаза, и он уставился мимо нее в пространство. Но и она не чувствовала себя победительницей. «Ты дура, Лоис, — сказала она себе с горечью, — безмозглая дура!»
— Что такое? — рассеянно спросил Мэби.
— Ничего, потом, — сказала Лоис. — Кончайте скорее, пока рагу не превратилось в кашу.
В большой, ярко освещенной комнате воцарилась тишина. Скрип угля по картону, негромкое бульканье рагу на огне лишь делали ее ощутимей.
Удомо думал: я назвал ее по имени и я правда хочу поцеловать ее! Я заставлю ее посмотреть на меня. Вкушу ей это. Смотри на меня, женщина! Я хочу поцеловать тебя! Смотри на меня! Смотри! Я хочу поцеловать тебя. Лоис, Лоис, Лоис…
Лоис думала: это форменное идиотство, форменное идиотство! Я слишком стара для таких историй; он не умеет поддерживать разговор, он неловок. Не способен быть нежным. Просто меня тянет к нему.
Посмотри на меня, женщина! Я приказываю тебе.
Совершенно не способен быть нежным.
Лоис! Я хочу! Смотри на меня, Лоис!
Она бросила на него взгляд, мгновенный, мимолетный, и снова отвела глаза. Волнение его сразу улеглось. Едва заметная улыбка заиграла на губах.
Наконец Мэби кончил.
— Хватит, Кэйт. — Он швырнул уголь на стол, потянулся и зевнул.
Девушка слезла с чурбана и ушла за импровизированную ширму.
— О господи. — Мэби глубоко, протяжно вздохнул. — Который час?
— Скоро десять, — отозвалась Лоис.
Мэби плюхнулся на диван между ней и Удомо.
— Давайте-ка лучше есть, — сказала Лоис и прибавила громче: — Кэйт, поужинайте с нами.
— Нет, спасибо. — Голос у девушки был певучий, музыкальный. — Мне пора домой.
Лоис достала из шкафчика тарелки и вилки и стала накладывать рагу. Девушка вышла из-за ширмы. Голая она казалась толстой и приземистой, одетая выглядела подтянуто и изящно. Мэби вскочил, взял со стола конверт и вышел вместе с ней. Когда он вернулся, еда уже лежала на тарелках. Он потушил несколько ламп, и в комнате сразу стало уютнее.
Они сидели рядом на диване, держа тарелки на коленях.
— Хорошо поработали? — спросила Лоис.
— Недурно, — ответил Мэби. — Теперь осталось только вдохнуть жизнь в окаянное дерево. Ну ладно, а как твои дела, Майк?
— Лоис предложила помочь печатать восковки, — сказал Удомо. Оказалось, что произносить ее имя совсем нетрудно.
Мэби взглянул на нее.
— Лоис — ангел, Майк. Другую такую днем с огнем не сыщешь.
— У Лоис крылышки начинают расти, — сказала Лоис.
— Мы все очень любим ее, — продолжал Мэби серьезно.
— Можно, мы возьмем на время твою машинку? — спросил Удомо. — Тогда Джо тоже сможет печатать.
— Конечно.
— Вот спасибо!
— Смотри только, не слишком обременяй Лоис, — сказал Мэби. — Мы очень ее любим. И хотим, чтобы и другие обращались с ней бережно.
— Замолчите, Пол, — перебила его Лоис. — Можно подумать, что я сама не могу о себе позаботиться.
— А разве вы можете, дорогая моя?
Сегодня Мэби, как никогда, был склонен к нравоучениям.
— Не вижу в этом никакой необходимости.
Удомо молчал. Слова Мэби явно предназначались ему.
— А ты как думаешь, Майк, может она о себе позаботиться?
— Не желаю я тут сидеть и слушать, как вы меня обсуждаете, будто я какая-то подневольная африканка… — Рассердиться на Мэби всерьез Лоис просто не могла. Слишком хорошо его знала, слишком была к нему привязана. — Вы устали, Пол, и мы с Майклом тоже. Кончайте и пойдем.
— А я хочу рассказать вам о своем племени.
— Вы мне уже рассказывали.
— Этого ни разу не рассказывал. Вот Майк подтвердит, что я говорю правду. Знаете ли вы, что племя, к которому я принадлежу, считается самым диким, самым отсталым во всей Африке. Даже наши соотечественники-панафриканцы смотрят на нас сверху вниз. Когда жители равнин хотят отозваться о ком-то с пренебрежением, они говорят: «Он хуже всякого горца». Правда, Майк?
— Вы устали, — мягко сказала Лоис.
— Да. — Мэби вздохнул. — Веди ее домой, Майк. И не обращай на меня внимания. Я сам не знаю, что со мной происходит.
Они свернули на Хэйверсток-хилл и пошли вверх по пологому откосу, который постепенно становился все круче. Ночь была ясная и очень тихая. Звезды колко мерцали в черном небе. Месяц из узкого серпа превратился в апельсиновую дольку. Изредка мимо проносились машины, изредка попадались прохожие. Но чаще улицы были пустынны. Они подошли к станции метро «Белсайз парк».
— Здесь вы можете сесть на автобус, — сказала Лоис.
— Я провожу вас до дому, — ответил Удомо.
Они перешли улицу, миновали кошерные лавки. Кафе напротив метро оказалось открытым.
— Давайте выпьем чаю, — сказал Удомо.
Она подумала: «Какой он сегодня тихий. Кажется, он из тех, кто умеет молчать».
Они вошли в кафе. Зная, что он будет рад теплу, она направилась к угловому столику возле электрического камина. Усталая официантка приняла заказ.
Лоис откинулась на стуле и ждала, чтобы он заговорил. Конечно, это глаза делают его лицо хмурым и печальным. Как странно, у всех у них в минуты покоя лица становятся печальными. Может быть, печаль присуща самой Африке и их удел носить в себе частицу этой печали? Может быть, Африка— печальный континент? И не потому, что так сложилась ее судьба, а по своей природе? Она замечала эту грусть у всех африканцев, с которыми ей приходилось встречаться. Но зато уж если они смеются, то, как солнце, озаряют своей радостью все вокруг.
— О чем вы думаете? — спросил он.
Теперь он мог смотреть ей прямо в глаза и оставаться при этом спокойным.
— О вас, — ответила она. — Я хочу сказать — о вас пятерых и об Африке.
— Вы обязательно должны поехать туда когда-нибудь, — сказал он.
— А какая она, Африка?
Лоис знала, сейчас он обязательно улыбнется.
— Такая же, как всякая другая земля, — ответил он. — Только для нас, тех, кто там родился, лучше ее нет на свете.
Официантка принесла чай.
— Вы так и не ответили мне.
Ей казалось, она видит, как воспоминания проходят перед ним. Может, теперь он разговорится.
Он начал говорить медленно, тщательно подыскивая слова, глядя ей прямо в лицо невидящим взглядом.
— Африка? Она немного похожа на сердце. Представьте себе ее очертания. Она похожа на сердце. Африка — это мое сердце, это сердце всех нас — людей с черной кожей. Без нее мы ничто. Пока она несвободна, мы не люди. Вот почему мы должны освободить ее. Или умереть. Вот так!
Теперь взгляд его уже не был невидящим, в нем читались вызов и робость. Она подавила в себе желание спорить, убеждать. Разве можно оспаривать то, что недоступно твоему пониманию? А если и можно, она все равно не будет.
— Я понимаю, — спокойно сказала она и стала разливать чай.
— Этого не понять ни одному белому, — сказал он.
Скованность его исчезла. Он весь раскрылся. И вдруг оказалось, что в нем нет той неистовой, неукротимой силы, которая страшила ее. Перед ней был милый, обаятельный человек, каких она давно не встречала. Она подвинула к нему чашку. Он взял ее руку и сжал осторожно и нежно.
— Я рад, что вы спросили меня о моей стране, — сказал он. — Вы заставили меня подумать. И теперь я знаю. На свете нет ничего более важного.
Она внутренне съежилась и отвела глаза в сторону. Может быть, на родном языке он красноречивей. Ведь он образованный человек, имеет ученую степень. Почему же ему так трудно находить слова, когда речь заходит о том, что его глубоко волнует? Может быть, раньше он ни с кем не делился своими сокровенными мыслями?
Он перевернул ее руку ладонью кверху.
— Какая маленькая, — сказал он.
— У всех женщин маленькие руки, — возразила она.
— Никогда раньше не замечал, — сказал он.
— Значит, вы никогда не влюблялись.
— Никогда, — подтвердил он. — Лоис, вы любите Мэби?
— Увы, нет. А было бы хорошо, если бы мы с ним любили друг друга.
— Он вам очень нравится?
— Да, мне нравятся такие люди.
— Художники? Как ваш муж?
«Вот оно. Начинается», — подумала Лоис.
— Дело не в этом. Просто я люблю таких людей.
— Вы мне нравитесь, Лоис, — сказал он.
— Очень рада. — Она налила ему еще чаю.
— Я хочу сказать, вы мне нравитесь… в определенном смысле. — Он с трудом выговорил эти слова.
Она быстро взглянула на него.
— Это от одиночества, Майкл.
— Я одинок. Это правда.
— Тогда найдите себе какую-нибудь славную девушку. Пол может вас познакомить, у него много приятельниц.
Он подождал, чтобы она взглянула на него, затем сказал:
— Я хочу вас, Лоис.
В ней поднялось возмущение.
— При чем тут я? Вы что, влюблены в меня? Или думаете, со мной легко завести интрижку?
— Вы мне нравитесь, — тихо, но твердо произнес он.
— Вы что же, спите с каждой женщиной, которая вам нравится?
— Нет.
— Тогда при чем тут я?
— Вы сердитесь. — Он улыбнулся широкой настоящей улыбкой, осветившей и его глаза. — Мне нравится, когда вы сердитесь.
Она попыталась подавить смущение.
— Прекратим этот разговор, Майкл. Мне скоро сорок. С меня достаточно романов, которые были у меня в молодости. Я не люблю романов: в них есть что-то нечистоплотное, неопрятное… Мне не нужен мужчина…
— Каждой женщине нужен мужчина, — сказал он.
Она замолчала и холодно посмотрела на него.
— Вы же сами знаете, что это так, — спокойно сказал он.
— Прошу вас, прекратите это. — Она вдруг почувствовала себя невероятно усталой, ее утомила спокойная самоуверенность этого человека. — Пойдемте-ка лучше домой.
Он расплатился, взял машинку и вышел следом за ней.
От кинематографа растекалась толпа. Они выбрались из людского потока и стали подниматься к дому Лоис.
— Вы еще сердитесь? — спросил он.
— Нет, — устало сказала она.
Прощаясь у дверей, он поцеловал ей руку.
— Я читал, что женщинам это нравится, — сказал он.
Лоис понимала, что это смешно. Но не смогла рассмеяться.
— Спокойной ночи, — торопливо сказала она.
— Спокойной ночи, Лоис. Завтра увидимся.
«Завтра, — думала она. — О господи! Завтра». Закрыла дверь и стала искать в сумке сигареты. Потом прислонилась к косяку и закурила. Джо Фэрз еще не спала. В кухне горел свет, оттуда доносился мужской голос. У Джо кто-то был.
— Это вы, Лоис? — окликнула Джо.
— Да.
— Идите пить с нами какао. Генри сейчас уходит. Мы были в театре.
— Спасибо, не хочу. Только что пила чай. И потом я устала, как собака. Спокойной ночи!
Она прошла в свою спальню. Зажгла огонь в камине и села на постель. Немного погодя встала, подошла к зеркалу и стала смотреть на себя.
Ну чего ты боишься, Лоис? Ты же всегда считала, что у тебя ясный ум. И ты умеешь трезво смотреть на вещи. Если ты не захочешь, ничего не случится. Ведь ты не хочешь, чтобы это случилось. Ну и не случится. Случится! Только если ты захочешь. Не захочу. Тогда не случится. Все равно случится. Только потому, что ты этого хочешь. Но я не хочу. Хочешь! Нет, не хочу. Ты мне надоела. Если ты хочешь, это случится, если нет — не случится. «Загляни ко мне в гости, — сказал мухе паучок…» Не обманывай себя — ты не наивная девочка. Ты — женщина, и вдобавок опытная. А он— простодушный, неискушенный человек. Если ты прямо скажешь ему «нет», он уйдет. Ты его не знаешь! Ах, скажите пожалуйста… «Загляни ко мне в гости, — сказал мухе паучок…» Себе можешь морочить голову, сколько угодно, но меня ты не проведешь. Конечно, это все подлое англосаксонское пуританство, иначе ты не можешь: пусть будет виноват кто-то другой, и предпочтительно человек низшей расы, бесправный. Главное, придерживайся старой испытанной линии: «Я этого не хотела, не знаю, как это вышло». Но почему все-таки я так боюсь? Ты знаешь почему. Кажется, ты окончательно разучилась думать. Потому что меня когда-то очень обидели. Ага, условный рефлекс. Значит, дело вовсе не в нем? Ну-ка, ответь сама себе.
Она сжала виски ладонями. Отвернулась от зеркала. Села на постель и взяла телефонную трубку. Набрала номер Мэби. Послышались гудки. Внезапно Лоис положила трубку на место.
— Никто не решит это за тебя, — громко сказала она.
Затушила окурок и начала раздеваться.
Звонок прозвенел на всю квартиру. Лоис быстрыми шагами пошла к двери. Это был Удомо. Она широко распахнула дверь и улыбнулась.
— Добрый день, — весело проговорила она. «Загляни ко мне в гости, — сказал мухе паучок…»
— Я принес восковки, — сказал он.
— Джо вернется только вечером, — сказала она.
Он прошел вслед за ней в гостиную.
Теплое полуденное солнце, проникавшее сквозь стеклянные двери, наполняло комнату радостью и светом, и такое же светлое и радостное настроение было у Лоис. За окном молодая весенняя травка ярким зеленым ковром застилала землю. На деревьях набухли почки, готовые вот-вот лопнуть. Приближалась пора цветения, земля и воздух были напоены негой.
Удомо скинул на пол свою ношу.
— Первый теплый день! — воскликнула Лоис.
— И от этого вы счастливы?
Он опустился на одно колено и принялся развязывать пакет. Она подошла и встала рядом, сверху вниз глядя на него.
— Да, счастлива.
Что-то в ее голосе заставило его поднять глаза.
— Вчера вечером вы хотели поцеловать меня, — тихо сказала она. Он медленно поднялся.
— Да, — сказал он.
Ее глаза говорили «можно». Он взял ее руки в свои. Как они дрожали! Перед ним была женщина — нежная, страстная, доверчивая, как и подобает истинной женщине. Он притянул ее к себе. Лоис чуть отстранилась.
— Я не хочу банальной связи, — прошептала она.
В следующее мгновение она была в его объятиях.
Потом они лежали рядом в ее спальне. Солнечный зайчик, прокравшийся сквозь узенькую щелку наверху в задернутых шторах, весело танцевал на спинке кровати. А за окном в счастливом самозабвении распевала какая-то птица.
Лоис слушала птичье пение и пыталась определить, чем пахнут волосы Удомо. Чем-то горелым. Осенним палом, — решила она. Конечно же! Осенним палом. Чудесный запах. Она никогда не ожидала от него такой огромной нежности, упоительной, как поэзия. Нежный Майкл! Чего же она боялась — и она и Мэби? Уж во всяком случае, не этого безмятежного покоя. Ей, наверное, просто почудились в нем неистовость, жестокость. Ничего жестокого, ничего неистового в нем не было. А теперь эта умиротворенность! Что дает больше наслаждения — сама близость или ощущение совершенного покоя потом? Она порадовалась, что так и не собралась постричься. Ему нравятся ее волосы. Пусть уж теперь отрастают. Как он спокоен сейчас. Спокойствие чувствуется даже в его руке, лежащей у нее под головой. Удивительно красивой, сильной руке.
Он шевельнулся и чуть повернул голову. Она пробежала пальцами по его широкой груди. У некоторых мужчин потом наступает реакция. Может, так будет и с ним?
— Майкл…
— Да?
Она хотела спросить, дала ли она ему то, чего он ждал, но передумала. Она видела, что он счастлив.
— Ничего, так просто, Майкл, — сказала она.
Голос у него был сонный. Конечно, ему надо поспать.
— Лоис, — прошептал он. — Спасибо…
— Милый. — Она теснее прижалась к нему.
Проснулась она вдруг ни с того ни с сего. Он еще спал. Восковки! — вспомнила она. Осторожно сняла с себя его руку и взглянула на часы на ночном столике. Они проспали почти два часа. Солнце передвинулось. Луч его больше не играл на спинке кровати. Ока встала, прошла в ванную и открыла кран. Пока ванна наполнялась, приготовила чай. Потом быстро выкупалась, оделась и понесла чай в спальню. Отдернула шторы, и свет хлынул в комнату.
Впервые за десять лет в ее постели мужчина. Во сне у него такой безмятежный вид, что-то такое детское. «Больше ты не должна с ним встречаться — ни в коем случае», — шептал ей внутренний голос. Но вряд ли она слышала этот голос, а если и слышала, оставила его без внимания. Она присела на край кровати и положила руку на его голое плечо.
— Майкл! Проснись, Майкл!
Он пошевелился. Затем разом стряхнул сон и сел, дико озираясь по сторонам.
Она сжала его плечо:
— Я с тобой, Майкл.
— А, Лоис! — Он вздохнул с облегчением, и ока почувствовала к нему нежность. С трудом удержалась, чтобы не обнять его.
Он улыбнулся, и Лоис сказала себе: реакции нет.
— Я долго спал?
— Два часа. Тебе надо было поспать. Пей чай. Я приготовлю тебе ванну, а сама пойду печатать.
Она пошла к двери.
— Лоис!
Она обернулась и посмотрела на него. Желание снова овладело им.
— Нам надо печатать восковки, — мягко сказала она и вышла из комнаты.
Когда после ванны он вошел в гостиную, она усердно работала. Он остановился у нее за спиной и положил руки ей на плечи. Она быстро взглянула на него, но печатать не перестала. Он провел рукой по ее волосам, коснулся щекой ее щеки, затем обошел стол и сел напротив нее за другую машинку. Вставил восковку, нашел нужную строку в рукописи Мхенди и стал медленно печатать.
Два часа в комнате был слышен только стук машинок. Затем Лоис глубоко вздохнула и разогнула спину.
— Я за то, чтобы отдохнуть. Ну какого черта Пол так расписался. Хочешь чаю?
— Да, пожалуйста.
Пока она готовила чай, он продолжал печатать. Солнце село, и поздние весенние сумерки опустились на землю. Оказалось, что в комнате уже горит свет. Удомо и не заметил, когда Лоис успела зажечь его. Он перестал печатать, только когда она принесла чай. Они сели рядом.
— Устал? — спросила она.
— Нет, сегодня не устал, — ответил он.
Она смотрела в свою чашку и чуть улыбалась.
— Я боялась тебя, — призналась она.
— А Мэби постарался напугать тебя еще больше, — сказал он.
— По-моему, он и сам побаивается тебя.
— А я его. Только не говори ему этого. И ты все еще боишься?
— Боюсь, только по-другому.
— Но почему ты боишься? Почему?
Она положила свою руку на его. Попыталась улыбнуться. Уголки ее губ вздрагивали. Она прерывисто вздохнула.
— Мне кажется, я полюбила тебя, Майкл, вот почему.
— И ты этого боишься?
— Я из тех женщин (только без надрыва, Лоис!), которые отдают все или ничего.
— Так и должно быть, — сказал он.
Ей хотелось рассказать ему о Джоне, о том мучительном унижении, которое ей пришлось испытать, когда он ушел к другой. Вместо этого она спросила:
— Еще чаю?
Затем они снова сели работать. В десять вернулась Джо Фэрз и приготовила ужин. Ей нездоровилось, и после ужина она сразу легла. Лоис и Удомо вернулись к машинкам. Около полуночи Лоис сказала:
— Ты опоздаешь на последний автобус, если не пойдешь сейчас же.
— Я хочу опоздать.
— Тогда опаздывай.
— А Джо?
— Вряд ли ты ее шокируешь.
Он рассмеялся радостным рокочущим смехом, который возникал где-то глубоко в груди. Она улыбнулась. Он встал и притянул ее к себе.
— Я люблю тебя, Лоис.
— Я все ждала, когда ты мне скажешь это.
5
— Ваше имя?
— Пол Мэби.
— Организация?
— Группа «Свободу Африке».
— Какой у вас вопрос?
— Господин председатель, я с большим вниманием прослушал выступление предыдущего оратора, особенно заинтересовали меня его слова…
Председатель стукнул молотком.
— Прошу предлагать вопросы прямо, без вступительных речей.
Встал Лэнвуд:
— Прошу слова по процедурному вопросу, господин председатель.
— Слово предоставлено мистеру Мэби. Соблюдайте очередь.
— У меня процедурный вопрос, господин председатель. Мое имя — Лэнвуд, я возглавляю группу «Свободу Африке»…
— А я председатель собрания. Прошу вас сесть, мистер Лэнвуд.
Удомо вскочил, размахивая руками.
— Это оскорбление! Я протестую.
Поднялся невообразимый шум. В разных местах переполненного зала вскакивали африканцы. Они кричали на председателя. Министр по делам колоний в правительстве прогрессивной партии поспешно зашептал что-то на ухо председателю.
— Идемте отсюда, ребята! Мы не потерпим, чтобы нас оскорбляли, — кричал Мхенди.
Многие африканцы двинулись к выходу. Председатель стукнул молотком.
— Дамы и господа, будьте добры, соблюдайте порядок.
— Чтобы снова выслушивать оскорбления? — крикнул Эдибхой.
— Я приношу извинения, — сказал председатель.
Начавшийся было исход африканцев приостановился.
— Если я оскорбил мистера Лэнвуда, прошу меня извинить! Это произошло ненамеренно. Знаете, как бывает…
— Знаем… — насмешливо ответил чей-то голос.
Мхенди жестом вернул всех назад. После того как африканцы заняли свои места, председатель стукнул молотком.
— Мистер Лэнвуд имеет слово по процедурному вопросу.
Лэнвуд был сама учтивость.
— В интересах конструктивного сотрудничества я принимаю ваше извинение, господин председатель. Отрадно видеть, как вы начинаете усваивать правила хорошего тона, которым так старательно учите своих колониальных подданных…
Председатель побагровел. Министр предостерегающе дотронулся до его локтя.
— …Я хотел сказать лишь, что, на мой взгляд, председатель проявил излишнюю суровость, остановив мистера Мэби. Он даже не дал себе труда убедиться — действительно ли мистер Мэби собирается произнести речь. Это называется вынести приговор, не предоставив слова обвиняемому. Я достаточно повидал всякого рода конференций и знаю, что это нарушение процедуры.
Лэнвуд сел под бурные аплодисменты присутствующих африканцев.
— Прошу мистера Мэби задать свой вопрос.
— Итак, сэр, как я уже сказал, я с большим вниманием выслушал выступление предыдущего оратора, в особенности ту часть, где говорится о необходимости определения сроков, когда колониальные народы созреют для самоуправления. А теперь вопрос: по какому богом данному праву вы, англичане, уполномочены решать, созрел или нет для самоуправления тот или иной народ?
Раздались одобрительные выкрики африканцев. Оратор встал.
— Господин председатель, коротко ответить на вопрос мистера Мэби я могу так: лично я, во всяком случае, не считаю, что у нас есть, как он выразился, богом данное право…
— А как бы выразились вы? — крикнул кто-то.
— Я, сэр, вообще не вижу необходимости подыскивать выражения. Но мы должны смотреть фактам в лицо. А факты таковы, что, независимо ни от каких богом данных прав, колониями управляем мы. У нас есть обязанности по отношению к колониальным народам, и эти обязанности мы должны выполнять. Кому же, как не нам, решать, что полезно этим народам и что нет. Именно потому, что мы искренне считаем, что никакого богом данного права у нас нет, мы и пригласили вас, африканцев, сюда, чтобы вы помогли нам найти лучшее решение…
— А обязанности у вас откуда взялись? — донеслось из зала.
Председатель стукнул молотком.
— Я охотно отвечу на этот вопрос, господин председатель, — сказал оратор. — Да, мы создавали нашу империю так, как создаются все империи, — путем завоеваний. Но мне кажется — и я говорю это вовсе не с целью оскорбить кого-то, — что наши африканские друзья имеют очень слабое представление об истории. Они, по-видимому, уверены, что, кроме их стран, никого никогда не покоряли и не захватывали. Захват и покорение чужих земель стары как мир. И Британские острова пережили в свое время вражеские нашествия. Когда-то Британия была Римской колонией; потом сюда вторглись германские племена, наконец, Британию завоевали норманны. Но мы только выиграли от этого. Завоеватели помогли нам стать тем, что мы есть. Если бы наши африканские друзья помнили об этом, помнили бы, что их случай далеко не единичный в истории, они могли бы многому научиться и обратить себе во благо колониальную зависимость, которая доживает свой век и покончить с которой нам хочется ничуть не меньше, чем им.
Английская часть аудитории аплодировала; африканцы слушали молча.
Следующим выступил министр по делам колоний.
— Господин председатель, мне кажется, что первым долгом мы, собравшиеся здесь, должны задать себе такой вопрос: какова связь между политическим и социальным развитием колоний. Мне кажется, что, не ответив на этот вопрос, мы рискуем просмотреть самую сущность проблемы. В нашем понимании, настоящий политический прогресс неразрывно связан с развитием как экономическим, так и социальным. Без этого политический прогресс невозможен. Профсоюзы, кооперативы и местные выборные власти важны не только потому, что они непосредственно влияют на жизненный уровень населения, но еще и потому, что являются выразителями общественного мнения и заинтересованы в поддержании демократических порядков. Твердо веря в это, мы, как партия, стоящая у власти, кое-что сделали в этом направлении. Что же мы сделали?
Мы внесли на рассмотрение законопроект, по которому ассигнования, предоставляемые по закону об улучшении социального обеспечения в колониальных странах, должны предусматривать известные льготы для создания профсоюзов. Кроме того, мы назначили специальных советников в профсоюзы. Немедленным результатом явилось резкое увеличение числа организованных рабочих в колониях. И число это продолжает расти. Выросло также количество кооперативов и их значение. Для блага колониальных народов нами израсходованы огромные суммы. Миллионы фунтов стерлингов — все эти цифры у меня есть, и желающие могут с ними ознакомиться — истрачены на медицинское обслуживание и образование, на постройку жилых домов, на приведение в порядок шоссейных и железных дорог, на развитие сельского хозяйства, на постройку портов, на борьбу с эрозией почвы. За последние десять лет на эти работы потрачено свыше ста пятидесяти миллионов фунтов.
Откуда же поступили эти деньги? Они поступили от рядового английского налогоплательщика. Мы уже не богатая страна, мы больше не первая держава в мире. Эта сумма легла тяжелым бременем на английского налогоплательщика. Однако деньги были выделены, притом охотно. Почему?
Теперь мы подходим к самой сути дела. Толкает нас на эти расходы мысль простая, но верная. Мы считаем, что управлять государством, тем более демократически, чрезвычайно трудно. И учиться этому нужно очень серьезно. Недостаточно передать власть в руки нескольких специально для этой цели избранных или особенно горластых политиков из числа местных жителей. Если бы мы поступили так, что смогли бы спросить с этих людей неорганизованные, не имеющие за спиной демократических традиций массы? Поэтому мы решили выработать у колониальных народов навыки участия в местном управлении через профсоюзы, самоуправление и кооперативы. Конечная же наша цель — передача суверенной власти. Но это последний шаг, а отнюдь не первый. Такая постановка вопроса вызовет, естественно, разочарование и недовольство тех, кто по образованию и политическому развитию значительно опередил своих соотечественников. Сегодня мы были свидетелями этого недовольства. Присутствующие здесь обвиняют нас в недемократичности, тогда как на деле мы стремимся как раз к тому, чтобы создать демократический образ правления в их странах. Мы понимаем разочарование этих лиц и сочувствуем им, но в первую очередь мы должны думать о народных массах, а не о горстке стремящихся к власти людей. Если мы передадим управление массами в руки подобных деятелей, прежде чем эти самые массы осознают свои права и научатся умело пользоваться ими для контролирования и обуздания своих правителей, это, будет означать, что мы не оправдали доверия и не исполнили своих обязательств перед народами колоний. Ни в том, что мы сделали, ни в том, что собираемся сделать, я не вижу ничего позорного. Наши побуждения благородны, наши действия известны всем, нашу цель мы провозглашаем открыто. Дело не за нами, а за этими лицами. Пусть они вместе с нами трудятся во имя великой цели — сделать свой народ достойным будущей независимости. Так и только так они смогут победить свое разочарование, в этом их истинное служение Африке и народам, населяющим ее.
Министр не успел сесть, а десятки рук уже взметнулись вверх. Лэнвуд, Удомо и Мхенди вскочили со своих мест и, стоя, громко щелкали пальцами. Но их опередила какая-то женщина. Это была решительная дама, член прогрессивной партии, депутат палаты общин, считавшаяся крупным специалистом по колониальным вопросам. Она повторила мысль министра, несколько развив ее, а затем продолжала:
— Дело в том — и вы все это знаете, — что причиной наших трудностей в колониях является вовсе не недовольство народных масс, а недовольство кучки людей, ничего общего с народом не имеющих. Эти люди эксплуатируют в своих недостойных целях невежество и запуганность соотечественников. Вместе с тем они отлично сознают, что между ними и их беззастенчивой эксплуатацией народа стоим мы. Сегодня здесь находится один из них — человек, на чьей совести страшная кровавая бойня, которая произошла в Плюралии пять лет назад. Не пора ли нам, господин председатель, одуматься и самим предъявить обвинения этим людям, вместо того чтобы защищаться от их нападок? Не пора ли нам перестать пугаться горстки безответственных краснобаев, которые отнюдь не выражают мнения своего народа? Мне страшно представить, что было бы с несчастными, отсталыми народами, если бы они вдруг оказались во власти этих людей. Я твердо убеждена, что, завладей они властью, они угнетали бы и эксплуатировали своих соотечественников с беспощадностью, перед которой померк бы наш так называемый гнет…
Прошлой зимой я была в Панафрике, господин председатель, там я своими глазами увидела, как относятся образованные панафриканцы к своим необразованным собратьям. Они называют их дикарями и обращаются с ними с высокомерием, совершенно для нас немыслимым. Позвольте мне привести небольшой пример. Я провела день — как сейчас помню, это было воскресенье — в гостях у одной супружеской пары. Хозяин дома — преуспевающий адвокат, получивший образование в нашей стране. Жена его работала здесь медицинской сестрой. У них трое слуг. Так вот, за весь день ни муж, ни жена ни разу не обратились к кому-то из них по-человечески, ни разу не посчитались с их чувствами. В присутствии слуг они непрестанно жаловались мне на их леность. За завтраком слуга подавал нам в белых перчатках. Очаровательная хозяйка объявила мне при нем, что у этих дикарей отвратительные, нечистоплотные привычки и что допускать их прислуживать за столом можно не иначе как в стерилизованных белых перчатках. Я взглянула на юношу — у него были глаза побитой собаки. А немного погодя утонченный адвокат в моем присутствии набросился на другого «боя» со словами, с которыми у нас в стране никогда не обращаются к прислуге. И это далеко не единичный случай… Нет, господин председатель! Мы должны смотреть фактам в лицо — положение народных масс в Африке несравненно ухудшится, если они окажутся во власти тех господ, которые сейчас так ратуют за свободу своих народов. Лично я не сомневаюсь, что, если бы африканцы действительно были свободны в своем выборе, подавляющее большинство высказалось бы за то, чтобы мы оставались в Африке, пока они не окрепнут настолько, чтобы самим справиться со своей «черной элитой».
Прошло несколько минут, прежде чем председатель смог восстановить порядок. Мхенди упорно не садился. Когда председатель назвал следующего оратора, африканца, Мхенди сказал:
— Выступление этой дамы адресовано непосредственно мне. Я требую, чтобы мне дали ответить ей.
— Слово уже предоставлено другому участнику конференции, — твердо заявил председатель.
— Я отказываюсь от своего слова, — сказал африканец.
— Мне так это надоело, господа, — устало начал Мхенди. — Мне надоели разговоры о свободе, о содружестве людей всех рас, о защите от нас наших так называемых отсталых собратьев. Мне все это надоело, потому что я уже много раз слышал об этом. Мне давно знакомо и высокомерие, прозвучавшее в речи последнего оратора, так что я даже не рассердился. Эта дама заявила, что кровь людей, погибших в Плюралии, на моей совести. Да, на моей. Это бремя несу я один. Никакими красивыми словами тут не поможешь. Я не возражаю против самого обвинения. Возмущает меня то, что бросили его мне вы. И я не стану вступать с этой дамой в ненужные пререкания по политическим вопросам, а попытаюсь объяснить, почему именно это меня возмущает. Обещаю, что буду краток.
Если бы кто-нибудь из зачинателей вашего движения— те, кто сидел в тюрьмах, объявлял голодовки, отбывал каторгу, — присутствовал сегодня в этом зале, ему было бы стыдно за вас. Пионеры вашего движения понимали, что такое свобода. Возможно, потому, что у них ее не было. Возможно, только тот, кто лишен свободы, знает ей цену. А ведь что такое свобода, казалось бы, должны знать и вы — вы, недавно защищавшие свою страну от врага. Тогда вы считали справедливым проливать кровь — свою и чужую. Должен отдать вам должное, вы куда более тонкие политики, чем те, кто создал ваше движение. Они бы никогда не дошли до такого бесстыдства: послать армию, чтобы задушить стремление народа к национальной независимости, а затем обрушиться с обвинениями на лидера разгромленного восстания: будто пролитая кровь — на его совести. Я не сомневаюсь, они никогда не позволили бы себе рассуждать о содружестве свободных и равноправных народов, зная все, что творится сегодня в Плюралии. Если бы против меня выступил с обвинениями кто-нибудь из них, я бы с ним поспорил. Но спорить с этой дамой я не собираюсь. Я уверен, ее ждет блестящая карьера. На мой взгляд, из нее получится прекрасный министр или заместитель министра по делам колоний. Еще когда она говорила, я подумал: а ведь она безусловно знает о том, что несколько недель назад были расстреляны моя жена и еще несколько женщин за отказ уйти с племенных земель. И еще я подумал: если бы сегодня в этом зале был кто-нибудь из той старой гвардии, он — или, может быть, она — непременно подошел бы ко мне и сказал: «Мхенди, до меня дошло печальное известие о гибели вашей жены и других африканских женщин. И хочу выразить вам свое искреннее сочувствие, невзирая на все наши разногласия». Сначала меня задело, что никто из вас — членов прогрессивной партии — не подошел ко мне и не сказал ни слова участия. Но потом я подумал: нет, я не огорчен, я скорее рад. Разве можно считать этих людей преемниками старых бойцов? Ну, а раз нет, значит, они не способны на теплоту и сердечность — качества, которые были свойственны их славным предшественникам. Вот и все, что я хотел сказать, господин председатель. Понимаю, что мое выступление не представляет большой ценности для экспертов, занятых разработкой новых методов! Но я ведь теперь безработный, так что методы работы меня заботят мало. Я до сих пор почитываю книги, написанные пионерами вашего движения. А вы?
Мхенди сел и сразу же поднялся снова.
— Господин председатель, я забыл сказать самое главное. Если случится, что мое выступление попадет, хотя бы частично, в газеты, я бы очень хотел, чтобы поместили и мою благодарность простым, честным, далеким от политики людям вашей страны, чьи протесты помешали правительству Великобритании выдать меня моим врагам, когда правительство Плюралии потребовало моего возвращения. Я глубоко благодарен им.
Мхенди сел. В зале воцарилось долгое неловкое молчание.
Английская часть аудитории была растеряна. Многие африканцы не поняли выступления. В большинстве своем это были панафриканцы, почти ничего не знавшие о Плюралии. Они ждали от легендарного Мхенди бурной, зажигательной речи, а не этих грустных, спокойных, неторопливых слов. Они поворачивались и удивленно смотрели на Мхенди. Мэби, сидевший рядом, взял его за локоть.
Смущен был даже председатель. Он неуверенно откашлялся.
— Надеюсь, что в дальнейшем ораторы будут говорить по существу. И еще, я могу заверить мистера Мхенди, не такие уж черствые у нас сердца…
Он сел в замешательстве, очевидно не зная, что еще сказать.
Мхенди закурил трубку и откинулся назад. Встал Лэнвуд.
— Господин председатель…
— Прошу вас, — сказал председатель.
— Для протокола, я — Томас Лэнвуд, лидер группы «Свободу Африке». Мистер Мхенди своим выступлением внес личную нотку в обсуждение политической обстановки в колониях. Вы понимаете, конечно, что наш коллега, который понес недавно такую утрату, переживает сейчас тяжелую душевную драму. Поэтому я хотел бы с объективных позиций повторить то, что сказал он, и несколько развить его мысль.
Прежде всего, с вашего позволения, я хочу ответить даме, которая с таким презрением говорила о «черной элите». Между прочим, хотел бы заметить, что я уже много лет бываю на всякого рода конференциях, но мне еще ни разу не приходилось слышать столь грубых шовинистических выпадов, какие позволила себе она в той части речи, которая касалась Мхенди…
Дама так и взвилась:
— Я протестую, господин председатель. Это оскорбление…
К ее протесту присоединились другие белые. Африканцы аплодировали.
— Мы молча выслушивали ваши оскорбления, — загремел Лэнвуд, покрывая шум. — Теперь послушайте нас.
— Не надо личных счетов, — крикнул председатель, ударив молотком по столу.
Эти слова вызвали новый взрыв негодования. Министр совещался с председателем и другими членами президиума. Лорд Росли — тот самый, что был на вечеринке у Лоис, взял в свои руки бразды правления.
— Дамы и господа! — закричал он. — Товарищи! Прошу вас!
Он поднял кверху руки и, стоя так, ждал. Понемногу зал стих.
— Когда в зал конференции врываются страсти, разум отступает. Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь сказал, что на нашей конференции разуму пришлось отступить. Я уверен, наша уважаемая гостья— член парламента — не обидится, если я скажу, что большинство членов президиума находят ее слова о «черной элите» чересчур резкими. Но она — так же как и мистер Лэнвуд — имеет право на собственное мнение, и мы выслушали ее, не перебивая. Так выслушаем же, не перебивая, и мистера Лэнвуда. Продолжайте, мистер Лэнвуд.
— Благодарю вас, господин председатель, — сказал Лэнвуд. — Я счел бы свой долг невыполненным, если бы не упомянул, хотя бы между прочим, о подобном проявлении шовинизма со стороны члена партии, стоящей на стороне прогресса. А теперь перехожу непосредственно к вопросу, поднятому этой дамой. Вы должны, как она сказала, занять непримиримую позицию по отношению к «черной элите» — этому честолюбивому беспринципному меньшинству. Иными словами, вы должны занять непримиримую позицию по отношению к нам, поскольку мы и есть те люди, о которых она говорила. Превосходно! Теперь все ясно. Мы находимся в стане откровенного империализма, где торжествует принцип «разделяй и властвуй». Оторвите руководство от народных масс! Сейте вражду в сердцах простых людей к их руководителям — вот что проповедует эта дама. В одном отказать ей нельзя — она говорит то, что думает. По крайней мере, мы теперь знаем, с кем имеем дело!
Мы не можем сказать того же о вашем министре, господин председатель. Он постарался пустить пыль в глаза внушительными суммами, якобы истраченными на постройку дорог, школ и больниц. На бумаге все это выглядит прекрасно. Но нас интересует не бумага. Мы-то знаем, как живут люди в действительности. И эта действительность отнюдь не соответствует нарисованной им чудесной картине прогресса. Но даже если бы это было так, какое отношение имеет все это к свободе?
Вы, господа, как видно, органически не способны понять, что такое свобода. Свободу ничем нельзя подменить! Народы колоний проснулись, господин председатель, и не думайте, что их цель — экономический и культурный прогресс. Их цель — свобода, возможность самим, по своему усмотрению, решать собственную судьбу, собственное будущее. Нас обвиняют в несговорчивости и смутьянстве. Что ж, так оно и есть, и я нисколько не стыжусь признать это. Я усомнился бы в себе, в своих побуждениях, в своей честности, если бы вы перестали обвинять меня в несговорчивости и смутьянстве. Так уж повелось, что самые благородные, самые мужественные сыновья и дочери порабощенного народа восстают против своего врага, взрывают его мосты, пускают под откос поезда, выводят из строя машины. Только предатели и люди с психологией рабов ведут себя иначе. Мы должны быть несговорчивыми и смутьянами до тех пор, пока не станем свободны. Вы просите нашего сотрудничества. Очень хорошо. Вот вам одно-единственное условие: заявите о своей готовности обсудить с нами дату вашего ухода из колонии. Тогда, и только тогда, мы станем сотрудничать с вами! Сегодня мы отвергаем ваше приглашение. Мы не можем ответить вам ничем иным. Раб не сотрудничает с рабовладельцем! Предупреждаем вас, предупреждаем открыто и честно, что мы готовы разорвать свои цепи! Война объявлена!
Черные, как один, поднялись на ноги, бурно аплодируя Лэнвуду. Белые во всех концах зала вскакивали и поднимали кверху руки, требуя слова. Министр потянул за рукав Росли:
— Позвольте мне ответить ему.
— Дайте им сначала выговориться, — ответил Росли. — Тогда будет легче столковаться. Я их знаю.
— Они сорвут конференцию, — сказал министр.
— Не сорвут, — успокоил Росли. — Уж я-то их знаю. Пусть поговорят. Вон тот сзади, он, кажется, член той же группы? Я как будто встречался с ним в одном доме.
— Это кто-то новый, — заметил министр. — Кажется, его фамилия Удомо.
— Да, верно, Удомо, — подтвердил Росли. — Сейчас я его вызову.
Он встал.
— Слово предоставляется вон тому джентльмену в углу, сзади… Нет, не вам — африканскому джентльмену. Нет, не вам — справа от вас… Да, да, вам, сэр! Ваше имя, пожалуйста?
— Удомо. Группа «Свободу Африке»… Господин председатель!
Удомо чувствовал, что все глаза обращены к нему, что люди смотрят на него и ждут. Дрожь охватила его. Он сжал кулаки и поднял их до уровня плеч. Задержал дыхание. Слова складывались тяжело и стучали в мозгу.
— Господин председатель! Одна из присутствующих…
Он с трудом подбирал слова. Он напряг сейчас всю свою могучую силу, чтобы подчинить слова воле. И люди ощутили эту силу. Они напряженно следили за его искаженным гневом лицом.
— …Одна из присутствующих издевалась сейчас над Мхенди за то, что поднятое им восстание потерпело неудачу и народ его не сумел сбросить ярмо рабства. — Он поднял кулаки выше и стал отбивать такт словам. — Ее не волнуют убитые! Ваши руки, господа, слишком замараны кровью, так стоит ли расстраиваться из-за каких-то убитых черных! — Он замолчал и прислушался к тишине, воцарившейся в зале. Голос его окреп. — Она захлебывалась от злорадства. Захлебывалась потому, что раздавлена еще одна попытка туземцев завоевать свободу. Она предупредила нас — чего ждать в будущем. Что же! Мы не забудем! Только в следующий раз… в следующий раз… — повторил он голосом, осевшим от ярости, — только в следующий раз… — он поднял правый кулак высоко над головой, вскинул голову, глаза у него горели, — в следующий раз неудачи не будет. Даже если прольется море крови. Неудачи не будет! Да! Теперь и вы предупреждены! Неудачи не будет! — Он долго стоял так, с высоко поднятым кулаком, ощущая под устремленными на него взглядами звенящую тишину в зале; все его тело охватила неодолимая дрожь. Потом внезапно сел, обессиленный, изнемогший.
Еще секунду в зале стояла тишина, затем раздался восторженный рев африканцев. Даже Лэнвуд, Мхенди и Мэби кричали вместе со всеми. Заговорили между собой и англичане, словно вырвавшись из-под власти Удомо.
Министр в президиуме воскликнул:
— Боже мой!
— Да! Случай тяжелый, — сказал Росли.
— Он опасен — это сумасшедший какой-то.
Озорной огонек сверкнул в глазах долговязого лорда.
— Возможно, и вы вели бы себя не лучше, если бы нашу страну захватили немцы?
Не успел министр ответить, как Росли уже вскочил и начал стучать молотком.
Удомо посмотрел на трибуну. Туман в глазах рассеялся. Он снова различал людей. Отчаянная дрожь унялась. Тело наливалось силой. Председатель, кажется, улыбается. Удомо повернул голову. Лэнвуд смотрел в его сторону, стараясь поймать его взгляд. Вот лицо Лэнвуда засияло одобрительной улыбкой. Удомо улыбнулся в ответ и кивнул. Председатель начал говорить…
Мхенди окликнул:
— Майк…
— Уже поздно, — сказал Лэнвуд. — Спите. Нужно выспаться перед заключительной сессией.
— В чем дело? — спросил Удомо.
— Неужели нельзя подождать до завтра? — возмутился Эдибхой.
— Поди сюда на минутку, — попросил Мхенди.
— О боже! — простонал Лэнвуд.
Удомо встал с кровати и вышел в открытую дверь, соединявшую две спальни. Он, Лэнвуд и Эдибхой легли в большой спальне. Мхенди и Мэби — в маленькой. Лунный свет, проникавший через распахнутые окна, освещал ему путь.
Он присел на край постели Мхенди.
— Ты не спишь, Пол? — спросил Мхенди.
— Не сплю.
— Расскажи Майку, что ты рассказывал мне про дорогу через джунгли.
Мэби сказал:
— Я говорил Мхенди, что старики из горных селений уверяют, будто через джунгли есть дорога. Они убеждены в этом.
— Ну и что? — спросил Удомо.
— Неужели ты не понимаешь… — Мхенди старался побороть волнение.
— Не понимаю, — сказал Удомо.
— По ту сторону джунглей находится Плюралия, — сказал Мхенди.
Наступило долгое молчание. Потом Удомо кивнул в темноте.
— Да, — тихо проговорил он. — Да. Понимаю. Но ты уверен, что это так?
— Старики не станут болтать зря, — сказал Мэби.
— Сначала надо, чтобы ты завоевал свободу, — сказал Мхенди. — Тогда я смогу вернуться. Ты понимаешь, Майк?
— Да, — кивнул Удомо. — Да, понимаю…
— Это моя единственная надежда, — сказал Мхенди.
Удомо нашел в темноте плечо Мхенди и сжал его.
— Мы будем бороться за то, чтобы это сбылось, брат.
— Моя единственная надежда… — повторил Мхенди.
Удомо крепче сжал его плечо. Они долго молчали.
Наконец Удомо встал.
— Обещаю тебе, брат, — прошептал он.
Потом повернулся и пошел назад в большую спальню.
Часть вторая. Действительность
Лоис
1
Парижский экспресс подошел к перрону. Лоис заслонила глаза от ослепительного средиземноморского солнца. Из вагонов повалил народ. Надо сохранять спокойствие. Нечего метаться среди пассажиров. Он выйдет и сразу увидит ее. К чему метаться? Она отошла в сторону, обвела пассажиров взглядом, не задерживаясь на незнакомых лицах. Он выйдет и сразу увидит ее. На шее начала биться жилка. Как сильно привязалась она к нему за эти пять месяцев!
Мысль была какой-то отвлеченной — словно думала она не о себе, а о другом человеке. Он выйдет. Конечно же, он выйдет и сразу увидит ее. Ока прижала ладонью бьющуюся на шее жилку. Он… Вот он!
— Майкл! — И она сломя голову кинулась к нему. Опомнившись, заставила себя пойти шагом. Так закричать! Точно пустоголовая влюбленная девчонка!
— Лоис!
Он подошел. Лоис, будто сквозь туман, видела его огромную фигуру, блестящие глаза, широченную улыбку, ослепительно белые зубы. Она бросилась ему на шею и уткнулась лицом в плечо.
— Ах, Майкл… Дорогой… дорогой мой!
— Здравствуй, Лоис!
Они вышли из здания вокзала и пошли в город, приютившийся между горами и морем. Удомо взглянул вверх на горы, потом снова на гладкое, как зеркало, море. Безжалостное тропическое солнце жгло землю. Он снял пиджак, кинул его поверх чемодана и ослабил галстук.
— Замечательно! — сказал он.
— Я знала, что тебе здесь понравится… Ты завтракал?
— Где я мог позавтракать? В ресторане первого класса? Ты не должна была этого делать, Лоис.
— А как еще я могла вытащить тебя? Пришлось купить билет и послать.
— Но ведь это стоит бешеных денег.
— Зачем нужны деньги, если их не тратить? С собой в могилу все равно не заберешь. А мне таю хотелось, чтобы ты приехал. Так что не ворчи, пожалуйста.
— Ты невозможный человек, Лоис.
— Ну и пусть! Пошли, вон там есть кафе. Осторожно — машина! Здесь они ездят не по той стороне.
Они перешли улицу и сели за маленький столик под огромным пестрым зонтом, прямо на тротуаре. Лоис заказала фрукты и кофе.
Солнце и морской воздух позолотили кожу Лоис, сделали ее упругой и свежей. На ней было яркое ситцевое платье с плотно облегающим лифом и широкой пышной юбкой, — здесь, слава богу, можно было не кутаться.
— Ты прелесть, — сказал он.
— Очень рада… Только не смотри на меня так, Майкл. Под твоим взглядом я становлюсь глупой девчонкой. Могу разреветься или поцеловать тебя при всех.
— Я не возражаю.
— А я возражаю… Не забывай, что я чопорная англичанка.
— Ты прелестная англичанка.
— Перестань, Майкл!
Она потянулась через стол и сжала ему руку. Старенький почтенный официант, говоривший по-французски с сильным итальянским акцентом, ласково улыбнулся, глядя на них.
После завтрака они пошли через город, по отлого поднимавшимся улицам. Скоро виллы и приморские гостиницы остались позади. Самый город оказался всего-навсего разросшейся деревней. Нарочитая роскошь курортной части уступала здесь место обычной деревенской нужде. Встречавшиеся люди были сухощавы и смуглы. В их непринужденных движениях и речи Удомо почудилось что-то родное.
— Совсем как у нас, — сказал он, — и солнце такое же, только наше жарче, и люди такие же, только наши потемнее да покрикливей.
— Когда-нибудь я у вас побываю, — сказала Лоис.
— Они тебе понравятся.
Лоис перестала сдерживать себя — взяла его за руку. Они пошли вверх по пологому склону и скоро выбрались из города, оказались над ним. Капли пота блестели на лбу Удомо. Рубашка прилипла к телу. Сойдя с дороги, по которой они шли от самого городка и которая убегала, извиваясь, наверх в горы, Лоис опустилась на траву.
— Привал на полпути, — сказала она.
Удомо сел рядом и вытер лоб.
— Ух! Ну и жара! Я весь мокрый. А ты почему нет?
— Привычка. Я же здесь выросла.
— Но я-то вырос в Африке.
— У вас не такое солнце. У нас жара сухая, а у вас влажная, липкая. Ты к своей привык, а я к своей.
Он потянулся к Лоис. Но его остановил звук голосов. По дороге шли двое крестьян, ведя за собой вереницу нагруженных осликов. Проходя мимо, они поздоровались с Удомо и Лоис.
Далеко в море виднелся пароход, он казался неподвижным, пока не нырнул вдруг за линию горизонта. Необъятная, одушевленная масса воды мирно дремала под утренним солнцем. Не видно было даже белых брызг от разбивающихся о берег волн.
— Пора идти. — Лоис вскочила на ноги.
Земля здесь поднималась террасами, покрытыми простиравшимися на много миль виноградниками.
Они дошли до места, где начинался крутой подъем. Здесь проселочную дорогу, идущую дальше в горы, пересекала узенькая тропинка. Они свернули по ней вправо.
— Вот мы и дома, — сказала Лоис.
Коттедж стоял на большом ровном участке, обнесенном изгородью. Вокруг дома росли чахлые фруктовые деревья, сбоку расстилался давно не стриженный газон, тут же валялись обломки детских качелей; альпийский садик, разбитый когда-то перед верандой, зарос сорняками.
Лоис быстро прошла вперед и открыла дверь. На пороге она повернулась к Удомо. Лицо у нее вдруг стало совсем детским.
— Добро пожаловать в мое родовое поместье, Майкл.
Он поставил чемодан, и, переступив порог, привлек Лоис к себе. Когда она подняла наконец на него глаза, они были мокры.
— Ты всегда делаешь то, что надо, Майкл.
— Тебе очень дорого — все это?
— Дороже нет ничего на свете.
Он пропустил сквозь пальцы пряди ее сильно отросших волос.
— Скажи, что ты меня любишь, — попросила она.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Милый…
Они лежали рядом на траве перед домом. Солнце уже утратило свой беспощадный металлический блеск и мирно покоилось на западе, по ту сторону огромного водного пространства. Теперь оно освещало только самые высокие вершины. В медленно надвигающихся сумерках это были единственные островки света.
Лоис отыскала старый заржавленный серп, и Удомо, выспавшись, принялся ловко орудовать им. Теперь лужайка, на которой они лежали, могла сойти за настоящий — хоть и пожелтевший — газон.
Юркие короткохвостые ящерицы шныряли по стенам дома, они двигались взад и вперед, по кругу и по диагонали. Взрослые — длиннохвостые и важные, держались с достоинством. Они оживали только, когда нужно было выбросить язык и схватить глупую зазевавшуюся букашку.
— Прислушайся, — прошептала Лоис.
В наступающих сумерках набирал силу хор цикад.
— Совсем как дома, — сонно пробормотал он.
Лоис перевернулась на живот, приподнялась, опираясь на локти, и заглянула в его обращенное к небу лицо.
— Это и есть твой дом, Майкл. Если бы мы могли прожить здесь всю жизнь!
Он открыл глаза. Лоис прочла в них предостережение.
— Не прячься в свою скорлупку, Майкл.
— Ты же знаешь, что я должен вернуться.
— Ничего ты не должен.
— Должен. Ты сама знаешь.
— Знаю. Но дай мне помечтать, не прячься сразу же. Ведь правда, было бы чудесно прожить здесь всю жизнь. Я хочу помечтать. Я знаю, что твоя мечта о свободе уведет тебя, но можно и я помечтаю, что это наш дом на всю жизнь?
Тень подбиралась уже к самым высоким вершинам. Только над горизонтом еще виднелась золотая полоска солнца. Синие краски неба быстро сгущались. Все громче звенели цикады.
— Теперь ты рассуждаешь по-женски.
— Но, милый, я ведь женщина. Женщина в полном смысле слова. Даже больше, чем мне бы того хотелось. Ну и пусть, и не мешай мне мечтать. Я же знаю, что это не пустая мечта, что мы и правда могли бы быть счастливы. — Горечь закралась в ее голос. — Но знаю я и то, что очень скоро твоя мечта лишила бы тебя покоя. И тогда я не стала бы держать тебя, Майкл. Потому что это не было бы настоящее счастье.
Он посмотрел в темнеющее небо.
— Лоис…
Она чувствовала, что сейчас мысли его далеко. Такое лицо у него бывало всякий раз, когда он думал об Африке. Даже голос становился другим — отчужденным.
— Что?
— Я думал… Может быть… Если все пойдет, как мы наметили… Когда мы завоюем свободу… Я думал, может быть, ты согласишься приехать ко мне. — Он снова посмотрел на нее.
«Как мы близки сейчас, — думала она. — Никогда физическая близость не дает столь сильного ощущения родства. Его дает только близость духовная, и то в редкие минуты…» Она не знала, какими словами ответить ему.
— Что я должна сказать, Майкл?
— Скажи просто «да».
— Да, Майкл, да!
— Хочешь, я расскажу тебе, как прошел конгресс? Мы не надеялись на такой успех…
— Нет, — твердо сказала она. — Эти дни принадлежат мне, только мне, и я не хочу ни слова слышать о политике. Мы будем купаться, бродить по городу, ходить в горы; мы приведем в порядок этот домик… Но о политике говорить не будем. Твой секретарь в отставке — до тех пор, пока мы не вернемся домой. Решено?
— Ладно.
— Обещай.
— Обещаю… Вот только Мэби просил передать, что он приедет к нам дня на два перед нашим отъездом.
— Отлично… Ну, а что мы будем делать сегодня вечером? Можно спуститься в город и поужинать в какой-нибудь гостинице, можно пойти в гости к кому-нибудь из моих знакомых или нанять моторную лодку и объехать самые роскошные курортные места вдоль побережья, где есть и миллионеры, и кинозвезды, и злачные места. Что ты предпочитаешь?
Он захватил в кулак прядь ее волос и притянул ее к себе, так что она уткнулась ему лицом в грудь.
— По-моему, нам и здесь хорошо.
— Ты прав, Майкл! Беда только — послушай, как звенят комары. Они съедят нас живьем.
— Тогда пойдем в дом… О, черт! — Он шлепнул себя по лбу.
Смех ее оборвался. Она звонко хлопнула себя по шее. Оба побежали в дом. Миром завладели мрак и обитатели ночи.
— Рад, что приехал?
Он поставил лампу, которую собрался было зажечь, и повернулся к ней.
— Очень рад. Поди сюда.
Глаза его загорелись желанием. Она шагнула к нему.
— И я тоже, — тихо сказала она.
Мягкий лунный свет проникал сквозь окно в комнату.
— Спишь, Майкл?
— Нет.
— Мы, наверное, переели за ужином.
— Он был очень вкусный.
Комары сердито пищали по ту сторону окутывавшей кровать москитной сетки.
— Расскажи мне о своей семье. Твоя мать жива?
— Да.
— А отец?
— Он умер уже после моего отъезда. Не так давно.
— Значит, твоя мать теперь одна? Или у нее есть еще дети?
— У нас в доме есть еще женщины. Мать была третьей женой отца. И я у нее единственный ребенок. У отца была небольшая ферма, ее получил сын первой жены. Так у нас заведено.
— Мать пишет тебе?
— Она неграмотная. У нас в деревне до меня только один мальчишка ходил в миссионерскую школу. Деревня маленькая, и все жители неграмотны…
Голос у него был совсем сонный, и она оставила его в покое. Лунный свет упал ему на лицо. Она приподнялась на локте и долго смотрела на него, не отрывая глаз. Затем положила ладонь ему на щеку и уснула.
2
Мэби сложил ладони рупором и крикнул:
— Лоис, Майк!
Они заплыли далеко, в волнах мелькали только их головы. Он снова крикнул, на этот раз громче. Лоис подняла руку. Затем они поплыли назад.
Мэби пошел обратно к огромному валуну, в тени которого была разостлана простыня, — там они оставили одежду и корзинку с едой. Он стащил рубашку и растянулся на простыне. Утреннее солнце не было жарким. Дул легкий ветерок. Мэби закрыл глаза и стал изучать кровавую мглу, просвечивавшую сквозь опущенные веки. Малюсенькие подвижные крапинки были настроены очень бодро. Интересно, какие это шарики— белые или красные? И нет ли среди них Пола Мэби? Или Лоис Барлоу? Или Майка Удомо? А может быть, его тело всего-навсего вместилище какой-то неизвестной формы жизни? А собственно, что такое кровь? Господи, до чего он устал! Ехать от самого Парижа в сидячем вагоне — это вам не шутка. Под конец даже подушки стали казаться кирпичами. До него донеслись их голоса, Мэби нехотя открыл глаза и сел. Оглядел пляж из конца в конец. Только несколько ребятишек в отдалении. И тут он увидел их.
Они шли к нему, взявшись за руки, мокрые и сверкающие на солнце. Темно-коричневый Удомо стал совсем черным, а Лоис так и светилась, отливая золотом и бронзой.
«Любовники», — подумал он. Запечатлеть бы в памяти этот миг, воплотить его в дереве, которое проживет сотни лет, и назвать скульптуру «Любовники». Хорошо бы взять черное дерево и какое-нибудь светлое, золотисто-коричневого тона. Вот только как соединить руки? С этим пришлось бы помучиться.
— Здравствуйте, Пол, — крикнула Лоис.
— Мы ходили на вокзал в пятницу и в субботу, — сказал Удомо.
— Но вы не приехали, — прибавила Лоис, — и мы уже потеряли всякую надежду увидеть вас.
— Итак, по прошествии десяти дней вы все еще влюблены друг в друга?
— Бросьте, Пол! Не надо! День такой чудесный, мы так рады вам… — Ее глаза сияли счастьем.
Удомо энергично растирался полотенцем.
— Ночь в сидячем вагоне хоть кого приведет в уныние. А потом я долго лез на гору только затем, чтобы убедиться, что вас нет дома. Когда вы встаете?
— Вы завтракали? — спросила Лоис и начала распаковывать корзинку.
— Мы, правда, тебя сегодня не ждали, — сказал Удомо. — Ведь мы вечером уезжаем.
— Ни один из вас так и не ответил на мой вопрос.
— На какой вопрос? — спросила Лоис.
— Я спросил: правда ли, что, пробыв вдвоем десять дней, вы все еще влюблены друг в друга?
— Мне показалось, что это был не вопрос, а утверждение.
— Пусть так. Ну и что вы на это скажете?
— Пол, вы не в духе. Съешьте лучше что-нибудь.
Мэби вдруг рассмеялся, но невесело.
— Да, я не в духе. Когда вы выходили из воды, у вас обоих был такой счастливый вид. И я вдруг понял, как я одинок. Извините меня.
— Ах, Пол, — Лоис коснулась щекой его щеки, — не вам это говорить, имея столько приятельниц, да еще таких милых.
— Оставим это. Но серьезно, до чего приятно видеть вас обоих. А теперь я скажу вам, зачем, собственно, я приехал. Я собираюсь подняться вон на ту гору. Возможно, мне больше не представится такой случай. А я очень хочу еще раз взглянуть на деревню.
— На какую деревню? — спросил Удомо.
— Вы ему не рассказывали?
— По-моему, рассказывала, — ответила Лоис. — Разве нет?
— Нет.
Мэби видел нежность, засветившуюся в ее глазах, когда она посмотрела на Удомо, видел и его ответный взгляд. Мэби показал на вершину, торчавшую в самом центре горной цепи.
— Там развалины сарацинской деревни. Она была построена еще до крестовых походов, когда магометане вторглись в Южную Европу и покорили ее. Когда-нибудь в Африке будет воздвигнуто здание, которое — я надеюсь — будет называться Музеем Африки. И экспонаты, собранные там — я надеюсь — докажут всему миру, как талантлива Африка, как богата ее литература, живопись, скульптура, музыка, как оригинальны ее кустарные ремесла. И на стенах этого здания я хочу написать фрески. На одной из них будет изображена и эта сарацинская деревня. Вот почему я хочу взглянуть на нее еще раз.
— Мы пойдем с тобой, — сказал Удомо.
— В таком случае надо собираться домой, — заметила Лоис. — Только я не знаю, Пол, не слишком ли это утомительно для вас? Вы ведь очень устали. Надо было вам приехать вчера.
— Из парижских кафе не так-то просто выбраться, — ответил Мэби. — Была там одна хорошенькая девочка с зелеными глазами и волосами цвета соломы, по имени Моним…
— И вы еще жалуетесь на одиночество, — рассмеялась Лоис.
— Будто вы не знаете, что можно испытывать одиночество, находясь с кем-то в постели… Но хоть роман и был мимолетным, есть что вспомнить. Как это сказано?..
Облака медленно плыли по небу. Весь мир был объят покоем.
— Да, — сказала Лоис, — но я больше люблю другое четверостишие, может быть, потому, что оно гораздо созвучнее мне. Вот на какие строки откликается мое сердце:
Она перевела взгляд с Удомо на Мэби.
— Вот и все, что мне нужно для полного счастья, — тихо сказала она.
Мэби смотрел на море. Удомо не сводил глаз с Лоис.
— У меня чувство, что я лишний, — мягко сказал Мэби.
— Нет, милый. Какой же вы лишний. Просто раз в жизни мне захотелось быть только женщиной… И я сейчас говорю то, что думаю.
— В эту минуту я очень завидую тебе, Майк, — сказал Мэби.
Удомо улыбнулся:
— Тебе предоставлялись все возможности.
— Правильно. И я ими не воспользовался.
— И если бы начать все сначала, — сказала Лоис, — вы снова не воспользовались бы. Вы боитесь связать себя — вот в чем ваше несчастье, Пол.
— Боюсь, но не в том смысле, в каком вы думаете, — проговорил Мэби.
Лоис внимательно посмотрела на него, словно что-то от его настроения вдруг передалось ей. Она поспешно встала:
— Если вы хотите лезть сегодня на гору, надо идти.
На полпути Мэби остановился. Пот катился с него градом. Следом за ним шла Лоис. За ней Удомо. Мэби отер лицо и выжал мокрый платок.
— Пить?
Удомо спустил с плеч рюкзак и передал его Лоис.
— Воды с вином или просто воды?
— Воды с вином.
— А ты, Майкл?
— Апельсин, пожалуйста.
Она передала Мэби термос и вытащила два апельсина. Вершины Приморских Альп растворялись вдали в опаловой голубизне безоблачного неба.
— Ненавижу горы, — сказал Мэби.
— По их склонам люди добираются до вершин, — возразила Лоис.
— Их так и хочется одолеть, — сказал Удомо.
Лоис рассмеялась. Насмешка мелькнула у нее в глазах, порхнула по губам. Она взяла Удомо за руку и сказала:
— Мужчина испокон веков в победах ищет спасения от внутреннего разлада! Неудовлетворенность собой — вот что заставляет его лезть на неприступные горы, мечтать о завоевании космоса, о путешествиях на Луну. Все это не что иное, как желание уйти от самого себя, проявление врожденной неуверенности в себе. Мужчина по сей день не обрел душевного равновесия и, пока не обретет, будет вечно устраивать революции, покорять горы, летать на Луну и взрывать бомбы невиданной силы.
— А женщина? — спросил Мэби.
— Женщина равновесие обрела. Конечно, и среди нас есть такие, что рвутся к заоблачным высотам, но в большинстве своем мы примирились со своей земной участью. Для нас ход жизни неизбежен, как смена времен года. Возможно потому, что мы своей плотью участвуем в этом вечном движении. Во всяком случае, мы не так уж стремимся к бессмертию. Мы не лезем на неприступные горы, не мечтаем о путешествии на Луну, не взрываем бомб. Но зато все свои силы отдаем новой жизни. Должно быть, по существу женщина свободнее мужчины, потому что добивается свободы только тот, кто лишен ее. Свободным не надо завоевывать свободу, сильным не надо утверждать свою силу…
— Пошли-ка лучше, — сказал Мэби.
Он отдал ей термос и быстро зашагал вверх по узкой извилистой горной тропе. Лоис и Майкл полезли за ним.
Подъем становился круче, тропка постепенно сужалась. Скоро она стала такой узкой, что двоим было уже невозможно идти рядом. Удомо пошел сзади. А сильно опередивший их Мэби все лез и лез вверх, так что за ним было трудно угнаться.
Расстояние между ними и Мэби увеличивалось. Лоис ускорила шаг, галька осыпалась у нее под ногами.
Но она не боялась. За ней шел Майкл, а она знала, какой он сильный. Он не допустит, чтобы с ней что-нибудь случилось. Женщина живет полной жизнью, только когда рядом с ней мужчина, ее защитник. Только тогда.
Мэби остановился и посмотрел назад. Потом пошел дальше и скоро исчез из виду, скрывшись за поворотом. «Теперь он вышел на солнце», — подумала Лоис. Сразу за ней, вселяя в нее спокойствие, подымался Удомо. У Лоис застучало в висках. Ничего, Майкл идет сзади, все хорошо! Она вдруг покрылась холодным липким потом. Ничего, Майкл тут, рядом. Они дошли до залитого солнцем пространства, где останавливался передохнуть Мэби. Море было далеко внизу. Лоис посмотрела вниз, и у нее закружилась голова. Она остановилась и закрыла глаза. Но тут же рука Удомо легла ей на плечо, и она справилась с головокружением. Повернув голову, дотронулась губами до его руки и пошла дальше.
— Не надо смотреть вниз, — сказал он.
— Уже прошло, — ответила она.
Вершина горы была совсем близко. Мэби перегнулся через сложенный из неотесанных камней парапет и крикнул:
— Лезьте сюда!
Он немного понаблюдал за ними и опять скрылся из виду.
Наконец они добрались до вершины. Мэби сидел на солнце, прислонившись спиной к полуразвалившейся стене дома.
Лоис с трудом доплелась до него. Удомо спустил с плеч рюкзак и оглядел то, что было когда-то сарацинской деревушкой.
— Какая крошечная, — сказал он. — Но чего ради они забрались сюда?
— Чтобы по ночам чувствовать себя в безопасности. Не забудь, что они были завоевателями, — ответил Мэби.
Удомо покачал головой и рассмеялся. Он стал осматривать развалины.
— Просто не верится. Сколько же их тут могло поместиться?
— Кто знает, — ответила Лоис, — скорее всего, они скрывались в горах отрядами, человек по двадцать.
— С лошадьми?
— Да.
— Черт! Тут же повернуться негде! Подумать только, ведь и лошади проделывали этот путь!
— Не забудь, что они были завоевателями, — повторил Мэби.
— Надо было и нам загнать своих завоевателей в горы, — сказал Удомо.
— И вот все, что осталось от них, — задумчиво проговорил Мэби. — Развалины на вершине горы. Завоеватели пришли и ушли. И это все.
— Не совсем все, — возразила Лоис. — Память о них сохранилась в смуглой коже и в характере горцев. Да и в музыке тоже.
— Это правда, — медленно сказал Мэби, — но никаких вещественных следов их победы, кроме этих вот выбеленных солнцем развалин, не сохранилось.
— И все же когда-то они победили, — сказал Удомо.
— А что толку от такой победы? — возразила Лоис.
— Она доказывает, что эти люди жили и что они обладали мужеством, — сказал Удомо. — Доказывает, что они были настоящими мужчинами и действовали, как подобает мужчинам.
Мэби посмотрел на Удомо и подумал: здесь он такой же, как все, здесь не чувствуется его внутренней силы. Мэби принялся набивать трубку. Лоис вынимала из рюкзака еду, фрукты и термосы. Никто из них, казалось, не замечал палящего солнца.
— А вот это, — задумчиво сказал Мэби, — результат их действий. Вот эти побелевшие камни. И, может, среди них лежат превратившиеся в белую пыль и гальку человеческие кости и кости животных. Помните, Лоис?
— Вот все, что осталось от былого могущества. Какой же смысл всего этого?
— Смысл тот, что мы живем, Пол, — сказала Лоис, — и участвуем в хороводе жизни.
— Как дети?
— Да, милый. Как дети. Бессмертия нет. Мы живем только раз. Вот почему — мне незачем скрывать это от вас, Пол, — вот почему я решила не отказываться от счастья с Майклом в настоящем. Я хотела бы, чтобы он навсегда остался здесь со мной. Я знаю, мы могли бы быть счастливы, могли бы иметь детей и прожить долгую и счастливую жизнь. По-моему, это и есть настоящая жизнь. В ней я вижу больше правды, больше смысла, чем в вашей мечте об освобождении. Если бы я хоть на секунду поверила, что осуществление вашей мечты может что-то изменить в мире, я никогда не посмела бы сказать ему это. Но я знаю…
Удомо подошел к ней, сел рядом и обнял.
— Это не мечта, — сказал он. — И даже если это мечта, для меня она реальнее того, что ты называешь настоящей жизнью… Я никогда не читал стихов, как ты или Мэби, но я верю, что они прекрасны. Для меня же прекрасна мечта об освобождении моего народа. Прекрасна свобода. Я знаю, вы думаете, что меня ничто не интересует, кроме политики. Но это не политика. Это мой народ, Лоис. И для меня это поэзия.
Лоис высвободилась из его объятий и подошла к парапету.
— А я думаю, что каждый из вас по-своему прав, — сказал Мэби.
Лоис перегнулась через парапет. Далеко внизу расстилалась зеленая земля. Там, где кончалась земля, начиналось море, казавшееся отсюда черным.
«Я совсем потеряла гордость, — думала она, — даже странно».
Мэби перевел взгляд с Лоис на Удомо. «Я ошибся, — подумал он. — Он и здесь кажется больше всех, увереннее всех».
Лоис повернулась и подошла к ним.
— Хорошо, Майкл. Сейчас ты принадлежишь мне. Это наше счастье — счастье сегодняшнего дня. Мое и твое. А когда придет время тебе уходить, я не стану тебя удерживать.
Она села рядом с ним. Он взял ее руку в свою.
— Важно то, что у человека в сердце, — сказал Удомо. — Наступит день, и ты приедешь к нам, ко мне. Если я уйду, это вовсе не будет означать, что я ушел навсегда. Ты приедешь ко мне. Мы же договорились.
— Но вас может постичь неудача, Майкл. Тебя могут убить.
— Неудачи не будет, — сказал Удомо.
— Да, — подтвердил Мэби. — На этот раз неудачи быть не должно.
— И ты можешь измениться, — продолжала Лоис. — А я хочу, чтобы наша любовь осталась неоскверненной, чистой, или пусть не будет никакой. Никогда еще у меня не было ничего прекраснее этой любви.
— Вот почему я побаиваюсь вас, женщин, — сказал Мэби. — Вы сами творите себе кумиров, а потом предъявляете к ним непомерные требования. Ну, а я для этого слабоват.
— Я не изменюсь, — сказал Удомо.
— Да она вовсе не о том, Майкл, — нетерпеливо перебил его Мэби.
— Ешьте поскорее и давайте собираться в обратный путь, — сказала Лоис. — А то мы не попадем домой вовремя.
— Лоис, — мягко сказал Мэби, — даже Майкл — всего лишь человек.
— Садитесь поближе и ешьте. — Лоис прислонилась к плечу Удомо.
3
Мрачным, холодным сентябрьским вечером, через неделю после их возвращения с юга, Эдибхой уехал в Панафрику. Проводить его на вокзал пришли все: Лоис, Удомо, Джо Фэрз, Лэнвуд, Мхенди, Мэби. Удомо держал пакет с сотней экземпляров последнего номера «Освободителя» — журнала, который они печатали на ротаторе. Эдибхой должен был увезти его с собой. Они толпились вокруг него — истекали последние минуты. Лицо Эдибхоя сияло, как обычно, радостной улыбкой.
— Не забывайте, вы — наш Иоанн Креститель, — говорил Лэнвуд. — Прокладывайте же нам путь.
— Берегите себя, — сказала Лоис.
— И пиши изредка, — прибавила Джо Фэрз.
— Спасибо за все, Джо, — сказал Эдибхой. — Вы обе много сделали для всех нас, а ты очень много сделала для меня. Спасибо! И вам, Лоис, спасибо. Берегите тут моего земляка.
Все были немного навеселе. Даже Лэнвуд и Удомо. Выпито было две бутылки шампанского.
— Приготовь мне там домик, — сказал Мхенди, — и пусть меня ждет в нем простая милая женщина.
— Будет сделано, друг! Будет сделано!
— Прошу пассажиров занять места, — раздался голос кондуктора.
Эдибхой повернулся к Удомо, улыбка исчезла с его лица. Глаза стали холодными и серьезными.
— Что ж, земляк, пора…
— Да, — сказал Удомо, — и помни, я жду.
Они крепко пожали друг другу руки. Удомо почувствовал, что Эдибхой кладет ему что-то в карман.
— Тебе они здесь пригодятся.
— Для меня важнее другое.
— Я знаю, земляк. И не подведу.
Кондуктор быстро шел вдоль состава, закрывая двери.
— О, Дик… — Казалось, Джо Фэрз только сейчас поняла, что он действительно уезжает. Она порывисто обняла его и отвернулась.
Эдибхой пожимал всем руки.
— Побыстрей! — крикнул кондуктор и, приложив к губам свисток, засвистел.
Эдибхой вошел в вагон. Поезд тронулся.
«Вот так и он уедет», — подумала Лоис. И тут же почувствовала на себе внимательный взгляд Мэби.
— Вот так и он уедет, — прошептала она.
— Так уедем мы все. Мы принадлежим Африке, а не Африка нам.
Эдибхой высунулся в окно вагона.
— Теперь все зависит от тебя, — крикнул Удомо. В голосе его звучало волнение.
Эдибхой молча кивнул. Его белый платок долго трепетал в окне, пока наконец не исчез из виду.
— Начало положено, — сказал Лэнвуд.
Удомо сунул руку в карман и нащупал пачку фунтовых банкнот, которые положил туда Эдибхой.
— Да, — сказал он, — начало положено. Пошли!
Когда они выходили из здания вокзала, Лоис взяла его под руку.
В тот же вечер Удомо перевез к ней свои вещи.
Месяц спустя Джо Фэрз потеряла работу.
В свое первое безработное утро она вышла в гостиную в легком халатике. Удомо сидел за письменным столом в углу возле стеклянной двери — он превратил этот уголок в свой кабинет — и читал первое письмо от Эдибхоя.
— Привет, Майк! Вы уже завтракали?
Он на миг поднял глаза:
— Давным-давно. Вместе с Лоис.
— Несколько дней я буду отсыпаться. Боже, до чего хорошо не работать. Эту неделю я, пожалуй, не буду искать новую. Хотите кофе?
— Хочу.
Она пошла варить кофе.
«Пустое письмо, — разочарованно думал Удомо. — Правда, Эдибхой недавно приехал. Глупо ожидать чего-то, кроме известия о приезде. И все же…»
Он отложил письмо и стал перепечатывать статью для следующего номера «Освободителя». Если бы только можно было печатать его в типографии! Эти проклятые восковки съедали у них с Лоис все время. Ничего, когда-нибудь у них будет и типография. Он работал, не отрываясь, пока не вошла Джо Фэрз, неся поднос с кофе и завтраком.
— Ух, какая роскошь! — воскликнула она.
Она поставила поднос на табурет, бросила на пол подушки с дивана и уселась, прислонившись спиной к стеклянной двери. Длинные золотистые волосы в беспорядке падали ей на лицо, рассыпались по плечам. Халатик распахнулся, обнажив ногу до самого бедра.
— Вот это жизнь! Как жаль, что я потеряла работу сейчас, а не когда вы с Лоис были на юге. Я бы приехала к вам. Обожаю солнце!
Удомо взглянул на ее стройную обнаженную ногу.
— Вам не мешало бы одеться.
Джо покатилась со смеху.
— Ну, Майк, не разыгрывайте из себя святошу.
— Мне нужно работать.
— А я вас отвлекаю? — Она, казалось, была в полном восторге.
— Да! — холодно ответил он.
— Разве я вам не нравлюсь?
— Вы мне нравитесь, но мне нужно работать. Можете помочь мне, если хотите.
— Нет, только не сегодня.
— Тогда уходите и не мешайте мне.
Она наблюдала за ним, сдвинув брови.
Он снова принялся печатать, но сосредоточиться уже не мог.
— Майкл! Так вас называет Лоис. Майкл! Она выговаривает это имя, будто поет. Майкл!
Он старался не смотреть на ее ногу, но глаза не слушались его.
— Если вы будете мне мешать, я скажу Лоис.
— Большой, сильный Майкл жалуется Лоис, — насмешливо воскликнула она. — Ну и жалуйтесь на здоровье! А что вы ей скажете? Что если бы у вас этого не было на уме, то и я бы об этом не подумала?
— Неужели вы могли бы предать свою подругу?
— А вы, Майк, неужели вы могли бы предать любимую женщину, да еще ту, которая боготворит землю, по которой вы ступаете?
Она встала. Удомо не сводил с нее глаз. Он чувствовал, что пьянеет при мысли о ее молодом теле, стройных ногах, скрытых теперь халатом, от вида ее золотистых волос.
Она взяла поднос и пошла к двери.
— Джо…
Она обернулась.
— Что вам?
— Лоис — ваша подруга.
— И ваша любовница.
— Не стоит о ней так говорить.
— Но это так.
— Она хороший человек.
— Совершенно верно. Я ухожу.
Он встал и двинулся к ней.
— Поздно.
— Я знаю, что поздно. Вы уже предали ее.
— Почему вы это сделали?
— Потому что я— женщина, потому что я молода, потому что я ей завидую — вы ведь все любите ее, — потому что мне приятно сознавать свою силу и потому что это вы…
Он коснулся ее и почувствовал, что она вся дрожит. Дрожь охватила и его. Он притянул ее к себе одной рукой. Взял у нее поднос и поставил на стул. Она вздохнула, открыла дверь и первая пошла по коридору к себе в комнату. Глаза у нее сияли торжеством. Она переступила порог, повернулась к нему, подняла глаза на него, и ей вдруг стало страшно…
Когда Лоис вернулась домой из школы, оба усердно печатали.
— Господи, эти чертенята были сегодня невыносимы. Как дела, Майкл? — Она нагнулась и поцеловала его в щеку.
— Пойду заварю чай, — сказала Джо Фэрз.
Удомо встал и потянулся.
— Сходим вечером к Мэби. Я сегодня хорошо поработал.
— Не могу, милый. Нужно проверить кучу тетрадок. Но ты иди. Пол будет рад тебя видеть. — Она подошла к письменному столу. — А! Письмо от Эдибхоя. Что он пишет?
— Ничего особенного. Прочти сама. Рассказывает, как доехал.
Лоис взяла письмо и заметила, что ее рука дрожит. Она знала, в один прекрасный день придет вот такое письмо, и он соберется и уедет. Но это будет не скоро. Может, через год, может, и больше. Ну, конечно… Она ухватилась за эту мысль, дрожь в пальцах унялась. Она посмотрела на Удомо с какой-то особой нежностью.
— У тебя усталый вид, Майкл.
— Я много работал.
— Как хорошо, что Джо помогла тебе.
— Жаль только, что она много болтает.
— Она еще очень молода. Не сердись на нее.
— Да нет, в общем, она молодец…
Джо Фэрз вернулась с чаем.
— У тебя вид не лучше, чем у Майкла. Вы что, весь день не выходили из дома?
— Да. — Джо смотрела мимо нее.
Лоис вскользь подумала, что Джо, похоже, чем-то подавлена.
— Сходила бы ты с Майклом к Мэби. Сделайте крюк и пройдитесь парком. Вам обоим не мешает подышать свежим воздухом. А к вашему приходу я приготовлю ужин.
— Я лучше останусь дома, — поспешно возразила Джо. Она взглянула на Лоис и тут же отвела глаза. «Я должна как-то объяснить», — подумала она. — Мне нужно привести в порядок свои платья. Я, наверное, съезжу в Париж на несколько дней.
— Иди, иди, проветришься немного.
Джо лихорадочно искала другую отговорку, но ничего не могла придумать. Встреча с Мэби страшила ее. Он только посмотрит на нее своими большими холодными глазами и сразу обо всем догадается. И что тогда? Да нет, совсем не Мэби она боялась, а Удомо. Или нет? О господи! Она почувствовала, что Удомо наблюдает за ней, и задрожала. Удомо поставил чашку.
— Ну, марш! — сказала Лоис. — Ужин будет готов в девять. Постарайтесь не слишком опаздывать и передайте Полу от меня привет.
Джо Фэрз нехотя встала, надела пальто и вышла вслед за Удомо на улицу, в промозглые вечерние сумерки.
В эту ночь Джо Фэрз долго не могла уснуть. Пол ничего не заметил. У него были гости, и он не вглядывался в нее. А Удомо? Она уже и в мыслях не могла называть его Майком. Удомо, Удомо, Удомо. Завтра утром она уедет в Париж. Очень жаль, что она уезжает и не сможет печатать восковки, — вот и все, что он сказал ей, когда они шли через парк. Она готова сделать все, что угодно, только бы он не смотрел на нее, как на самую последнюю дрянь, только бы не чувствовать себя последней дрянью. Лоис ничего не поняла, ни о чем не догадалась. Ничего не поняла и ни о чем не догадалась. Но ведь я же люблю его! Мерзкая тварь! Нашла в кого влюбиться! У детей есть матери. У меня нет. Будь у меня мать, я бы уткнулась ей в колени и выплакала свое горе. У всех есть матери. У меня был только отец, он женился на другой, и та женщина сделала все, чтобы я ушла из дому. Жалкая, грязная потаскушка — говорят его глаза! Боже мой! Разве так плохо — хотеть быть любимой? Любишь, любишь всем сердцем, а в ответ читаешь в его глазах, что ты — жалкая, грязная потаскушка! Мамочка милая, которую я никогда не знала…
— О боже!
Она откинула одеяло, надела халат и пошла в ванную. Мертвая тишина стояла в доме. Полоски света под их дверью не было. Она ощупью нашла в темноте аптечку. Можно обойтись и без света. Взяла флакон. Нет, без света все-таки не обойдешься. Повернула выключатель. Налила в стакан воду, положила в рот таблетку и запила. «Теперь-то уж усну, — решила она, — крепко, до утра». Вернулась к себе в комнату и легла в постель. Грелка остыла, и она выкинула ее. Поплотнее укуталась в одеяло и закрыла глаза. Но все равно заснула не скоро.
В соседней комнате лежала Лоис и думала: что-то сегодня было не так. Может, Майкл стал охладевать к ней? Может, она допустила какую-то неловкость? Никогда еще их ласки не были так холодны.
— Майкл…
Спит. Пусть спит. Просто он очень устал. Это такой деликатный вопрос, тут надо быть очень осторожной. Тут сплеча рубить нельзя. Придется преодолеть неловкость и поговорить с ним, иначе можно все погубить. Когда любишь, отвечаешь желанию любимого, даже если тебе не очень этого хочется. Это — одна из самых серьезных опасностей, которые подстерегают любовь, особенно в самом ее начале. Мы еще поговорим об этом, милый. Она повернулась на бок, легла поудобнее и закрыла глаза.
Джо Фэрз проснулась в испуге.
В первый момент ей показалось, что голова Удомо упирается в потолок. Он сдернул с нее одеяло и простыню и стоял, глядя на нее, глубоко засунув руки в карманы халата. Она мельком, как о чем-то далеком, вспомнила: они с Лоис ходили в одну из суббот покупать этот самый халат. Лоис!..
— Лоис! — прошептала она.
— Она ушла. Уже поздно, скоро десять, — сказал он неприязненно, развязывая пояс халата. На какой-то миг в ней поднялся протест, но тут же ее захлестнуло желание. Только поласковее, пожалуйста, поласковее.
— Будь поласковее со мной, Майкл, — сказала она и подвинулась, давая ему место.
На этот раз дрожь охватила только ее одну.
4
Удомо поднял голову и прислушался. Что-то стукнуло у входной двери — или это ему показалось? Все было тихо, дверь никто не отпирал. Но ведь стук был ясно слышен. Он оттолкнул стул, встал и быстро вышел из комнаты. Да, он не ошибся — приходил почтальон. Лежащий на коврике зеленовато-голубой конверт был знаком ему. Письмо от Эдибхоя. Он постарался побороть охватившее его волнение. Вполне возможно, что и это письмо ничем не отличается от предыдущих. Вот уже три месяца каждый зеленовато-голубой конверт пробуждал в нем надежду и каждый раз — ничего нового. Ничего! Может, он ошибся в Эдибхое? Нет, нет и нет! Такие дела быстро не делаются. Но, господи, почему они делаются так медленно! Ладно, спокойствие прежде всего. Это письмо ничем не отличается от предыдущих. Ничем не отличается от предыдущих.
Он жадно уставился на конверт. Если бы только… Нагнулся, подобрал его и поспешно вернулся из холодной передней в гостиную. Брр, до чего холодно! Даже газ, горевший в полную силу, не мог одолеть холода. Он обошел письменный стол и выглянул в окно. Крупные снежные хлопья лениво кружились в воздухе и как бы нехотя опускались на землю. Про них нельзя было сказать, что они падают. И земля лежала, укрытая белым покрывалом, легким, как сбитые сливки.
Он вскрыл конверт.
«Дорогой земляк!
Письмо будет коротким — через полчаса у меня операция. Рад сообщить тебе, что дело сдвинулось наконец с мертвой точки. На будущей неделе я должен встретиться с тремя коммерсантами; думаю, что кое-какие результаты эта встреча даст. Свободные деньги у них есть, и я постараюсь внушить им, что в их интересах вложить эти деньги в нашу газету.
Ты, я знаю, считаешь, что нам необходимо заручиться поддержкой вождей и старейшин. Но они не желают поддерживать нас. Вот уже три месяца я стараюсь привлечь их на нашу сторону, но убедился, что их интересует только собственное положение, места в палате Ассамблеи и приемы у губернатора. Толка от них не будет, земляк, и нам придется обойтись без них. Если ждать их, мы, пожалуй, никогда не начнем. Они и не думают об освобождении народа, об освобождении Африки. Они продажны насквозь. Если я уговорю коммерсантов и они выложат деньги, ты сможешь приехать, и тогда мы начнем. Надеюсь, ты согласишься. Другого способа вытащить тебя сюда я не вижу. Напиши, что ты одобряешь…»
Дальше шли приветы Лэнвуду и остальным и несколько слов о своей жизни. «Напиши, что ты одобряешь…» Удомо перечитал письмо. «Напиши, что ты одобряешь…»
— Черт бы побрал всех этих вождей и старейшин! — вскричал он.
Он подошел к письменному столу и сел. Итак, они не хотят поддерживать нас. Даже ради освобождения собственной страны! Что ж, если они не хотят, а коммерсанты хотят, придется иметь дело с коммерсантами. Но народ, пойдет ли он за нами без вождей и старейшин? Пойдет ли?.. А если другого пути нет?.. Значит, нужно перетянуть народ на свою сторону. Это единственный путь!
Удомо вставил в машинку лист почтовой бумаги. Подумал, вынул, положил под него копирку и чистый листок и снова вставил. Он печатал:
«Дорогой Дик!
Только что получил твое письмо и спешу ответить, чтобы ты немедленно начал действовать. Ты знаешь, почему я считал, что на первых порах для нас особенно важна поддержка вождей и старейшин, но, если они не желают сотрудничать с нами, обойдемся без них. Это будет нелегко, потому что народ в их руках. Но народ мы как-нибудь на свою сторону перетянем. Уговори коммерсантов, чтобы они оплатили мой проезд домой. Скажи им, что, когда я приеду, мы сможем все обсудить и наметить план действий. Только, не обещай им по возможности ничего серьезного. Это очень важно. Ты понимаешь меня… Обещай им места в руководстве партии, когда она будет организована, — место патрона, президента, даже казначея, но ни в коем случае не давай никаких обещаний относительно нашей будущей политики. Скажи, что подобные вопросы лучше всего будет обсудить со мной, когда я приеду. Я сообщу обо всем членам группы, а ты действуй…»
Хлопнула входная дверь.
Удомо откинулся на спинку стула и ждал. «Для Лоис рановато, — подумал он. — А что, если она потеряла работу? Как тогда все сложится? Интересно, теряют ли учителя работу?»
Вошла Джо Фэрз.
— Ты что-то рано, — сказал Удомо.
Она устало опустилась на стул.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
Она подняла на него глаза. В них было отчаяние. Вид измученный, лицо осунулось. Он и прежде замечал, что она похудела за эти месяцы, но только сейчас увидел, как сильно она изменилась.
— Ты должен помочь мне, Майкл, — сказала она.
Отчаяние, звучавшее в ее голосе, заставило его насторожиться.
— В чем дело?
— Мне стало плохо в конторе, — сказала она. — Прямо в конторе — раньше хоть дома. Я все испробовала. Теперь ты должен помочь мне. Я думала сделать все сама. Не хотела тебя беспокоить. Но ничего не получается. Ты должен помочь мне, Майкл.
— Да о чем ты?
— Я беременна.
Удомо долго молчал, потом резко сказал:
— Не может быть!
— Я пыталась сама…
Одним скачком он пересек комнату и очутился перед ней — огромный, яростный.
— Нет! — Он сорвался на крик. — Ты врешь!
Но, взглянув ей в глаза, понял, что это правда. Он с трудом подавил бешеное желание ударить ее.
— Почему ты не сказала мне?
— Я хотела сама…
Он пошел обратно к столу.
— Сколько времени?
— Около трех месяцев.
Ярость и страх овладели им.
— Дура! Идиотка! Ты должна была сказать мне!
— Я знала, что ты будешь ругать меня. И думала, что смогу все сделать сама.
«Спокойно, спокойно», — уговаривал он себя.
— Кто-нибудь знает?
— Никто.
— Ты была у доктора?
— Нет.
— Что ты скажешь Лоис, если она узнает?
— Она не должна знать.
— Но что ты ей скажешь, если она все-таки узнает?
— Не знаю.
— Должна знать.
— Что ты хочешь, чтобы я сказала?
— Скажешь, что виноват кто-нибудь из твоих друзей…
— Но она поймет, Майкл. Ведь ребенок родится цветной… И будет похож на тебя. Она сразу поймет.
— Если ребенок родится. Но он не родится.
— Тогда зачем…
— Она может узнать, что ты принимаешь меры, чтобы избавиться от ребенка, или что ты уже сделала аборт. Тебе придется объяснить ей.
— Скажи ей правду, Майкл. Попроси ее помочь нам. Она простит тебя, если ты обо всем расскажешь и попросишь прощения. Она любит тебя, Майкл.
— Ты бы лучше подумала об этом, когда меня своими ляжками прельщала. Черт бы тебя побрал! Сама говорила, что не маленькая… Виноват один из твоих друзей. Понятно?
— Тебе не приходит в голову, Майкл, что я и так уже очень наказана?
— Виноват один из твоих друзей. Поняла?
— Да. Поняла.
— А теперь уходи. Я хочу подумать.
Джо Фэрз пошла к двери, потом обернулась и посмотрела на Удомо.
— Майкл… — и подумала: «Прежде я называла его Майк».
— Да?..
— Неужели тебе нисколько не жаль меня? Ведь для меня это кошмар.
С минуту Удомо холодно смотрел на нее. Потом лицо его смягчилось. Глаза подобрели. Он встал и подошел к ней. Сочувственная улыбка тронула уголки губ. Он обнял ее за плечи.
— Прости меня, Джо. Я не хотел обижать тебя. Просто мне стало страшно. Очень уж это неожиданно свалилось на меня. Но мы выпутаемся. Обещаю тебе, и все будет хорошо.
— Да, Лоис не должна ничего знать. Ты прав, Майкл. Она сделала нам обоим столько хорошего. И потом, она так тебя любит. Ты правда думаешь, что все обойдется? Еще не поздно?
— Обойдется, только слушайся меня. И помни, если Лоис что-то узнает, виноват один из твоих друзей. Ты потом сама поймешь, что так будет лучше для всех нас.
— Мне ужасно стыдно, Майкл. Никто в жизни не был так добр ко мне, как Лоис.
— Тем более ока не должна знать. А теперь мне нужно подумать, к кому обратиться за помощью.
Джо вышла. Впервые за эти долгие месяцы ей стало легче.
Лишь только дверь за ней закрылась, выражение сочувствия сошло с лица Удомо. Он вернулся за свой стол, закрыл глаза и стал перебирать в памяти всех знакомых ему африканцев — студентов медицинского факультета. Они как живые вставали в его воображении, и каждого он рассматривал внимательно, холодно и придирчиво, стараясь определить, верный ли это человек, можно ли на него положиться. Наконец открыл глаза. Полез под стол и достал картотеку. Вынул карточку. Улыбнулся невесело. Сунул карточку в карман, поставил картотеку на место и встал. Пошел в спальню. Замотал шею двумя шерстяными шарфами и надел пальто. Джо Фэрз что-то делала в кухне. Он заглянул туда.
— Я нашел того, кто нам нужен. Сейчас схожу к нему. Постараюсь, чтобы завтра он был здесь. А ты лучше ложись до прихода Лоис. Скажи, что плохо себя чувствуешь. И в контору завтра не ходи.
— Ты думаешь, обойдется?
— Если будешь слушаться меня.
Он натянул капюшон на голову и переступил порог, за которым кружила вьюга.
Лоис с шумом захлопнула дверь и громко топала ногами, отряхивая налипший снег. Затем, прислонясь к стене, стала расстегивать ботинки. Ботинки были на меху, но все равно ноги у нее одеревенели от холода. Застывшие пальцы плохо слушались.
— Майкл, — весело закричала она, — Майкл, на помощь! Твоя благоверная окоченела. Чай-то хоть готов? Господи! Ну и холодище!
— Его нет, — отозвалась Джо Фэрз из своей комнаты.
— Ты дома, Джо?
Лоис пошла к ней в комнату.
— Что случилось?
— Меня вырвало в конторе.
Лоис присела на краешек постели. Взяла Джо за руку.
— Это ведь давно тянется. Правда? Я уже месяца два замечаю, как ты чахнешь. Все ждала, что ты поделишься со мной. Ведь раньше ты ничего от меня не скрывала. Мужчина, да? Ты сейчас можешь говорить об этом?
— Принесите чашку. Я только что заварила чай.
Лоис принесла чашку и налила себе чаю.
— Майкл ушел вскоре после того, как я вернулась. Просил передать, что постарается не очень задерживаться.
— Он не говорил, куда идет?
— Нет. Сказал только, что ему нужно повидать одного человека.
— Для него это такое мучение. Он ненавидит холод.
— О Лоис…
Джо Фэрз вдруг вся содрогнулась от беззвучных рыданий.
Лоис нагнулась к ней, обняла за плечи, прижала к груди и стала баюкать, как мать баюкает ребенка, которого сильно обидели. Рыдания сотрясали Джо. Приступ отчаяния становился все неистовее. Она рыдала громко, безутешно. И все это время Лоис баюкала ее, баюкала, пока буря не улеглась, пока рыдания не сменились всхлипыванием, а всхлипывание прерывистым дыханием.
— Успокойся, успокойся, девочка моя. Теперь тебе станет легче. Я дам тебе лекарство, ты выпьешь его и уснешь. Мне очень стыдно, что я совсем забросила тебя. Счастье делает человека эгоистичным…
— Не говорите так, Лоис. Не говорите!
— Хорошо, хорошо, дружочек, не буду. Если я чем-нибудь могу тебе помочь, скажи мне.
— Вы и так столько для меня сделали, я не заслуживаю этого.
— Лежи спокойно, детка. Не думай ни о чем. Сейчас я принесу лекарство, и ты уснешь. А завтра тебе будет гораздо лучше, и тогда ты мне все расскажешь.
Лоис опустила голову Джо на подушку и пошла в ванную. Скоро она вернулась оттуда с рюмкой.
— Выпей это, девочка. Ты сразу заснешь.
Джо взяла рюмку, выпила снотворное. И вдруг ее лицо исказилось.
— Я не могу больше, — захлебывалась она. — Не могу. Я должна сказать вам.
— Не надо сейчас ни о чем говорить, девочка. Утро вечера мудренее.
— Сейчас! — взвизгнула Джо. — Сейчас! Я не вынесу больше!
Лоис наклонилась и неожиданно шлепнула Джо по щеке. Джо сразу замолчала. Лоис быстро подошла к окну, задернула шторы. Затем взяла поднос с чашками, потушила свет и вышла.
— Завтра все будет не так страшно, — прошептала она, прикрывая дверь.
Лоис вошла в гостиную. Майкл оставил огонь в камине. Спасибо ему. Она прошлась по комнате. Его присутствие чувствовалось во всем, от этого ей было тепло и покойно. Бедная девочка. Наверное, у нее роман с женатым. Первое серьезное увлечение. Все остальное было просто так — дань юности. Она сейчас очень нуждается в помощи. Что бы там ни говорили знатоки, юность и первая настоящая страсть — самая трудная пора в жизни женщины. Странно, что первую любовь юная девушка часто отдает женатому мужчине не слишком строгих правил. Бедная девочка! Как ей сейчас тяжело!
Она села за стол Удомо. Еще одно письмо от Эдибхоя. Она пробежала его глазами. Да, день приближается. Но теперь она знала, что разлука будет временной. Она поедет к нему, где бы он ни был. Ее жизнь сплелась с его жизнью, питается его любовью, черпает в ней силы.
Лоис прочла торчавшее в машинке письмо. Все так, настанет день, и он уедет. Уедет, чтобы выполнить то, что назначено ему судьбой. Однако теперь она могла думать об этом спокойно. Их сердца слились в одно. И если он останется жив, — а она чувствовала, что он останется жив и победит, — она поедет к нему.
Она посмотрела бумаги, над которыми он работал. Как он много работает, больше всех остальных членов группы, вместе взятых. В нем вся их сила. Его приезд всколыхнул их. Раньше это была просто группа мечтателей. Теперь она превратилась в настоящую организацию. Мечты сменились конкретными планами. Даже Мхенди забыл свой скептицизм. Он и пить перестал. И хотя главой по-прежнему оставался Том, члены группы обращались за советом к Майклу и больше всего считались с его мнением. И все эти перемены произошли за какие-нибудь полгода. Журнал «Освободитель», который поначалу казался всем безумной затеей, сейчас имеет подписчиков во всем мире, хотя по-прежнему печатается на ротаторе. Какое счастье, что теперь они могли позволить себе заказывать восковки на стороне. Майкл чуть не плясал от радости, когда в Лиге наций сослались на «Освободителя», как на «авторитетный журнал по делам Африки». Они услышали это по радио. Майкл был так счастлив, что даже выпил немного вместе со всеми.
Внезапно на какое-то мгновение она, словно со стороны, взглянула на себя, сидящую за столом любимого человека.
— Господи, да ведь я его просто обожествляю! — вслух сказала она.
Но потом это прошло, и она опять не могла отделить его от себя.
Лоис встала, подошла к книжным полкам и взяла книгу. Устроилась поуютнее у камина и почитала до девяти. Затем включила радио. Прослушав новости, пошла к Джо. Тихонько приоткрыла дверь. Джо спала тяжелым, крепким сном, громко всхрапывая. Лоис зашла в кухню и наскоро приготовила ужин. Отнесла тарелку в гостиную и, продолжая читать, поела.
В половине одиннадцатого Лоис легла спать. Она не стала выключать камин. Оставила на слабом огне кастрюльку с жарким. Положила две горячие грелки на той стороне постели, где обычно спал Майкл. Он вернется замерзший, усталый и голодный. И ему будет приятно, что она позаботилась о нем…
За окном валил снег. Снежные хлопья больше не кружили в воздухе — они падали на землю густо, торопливо.
Сквозь сон Лоис слышала, как Удомо ложился в постель — он вернулся около двенадцати. Она инстинктивно прижалась к нему, согревая своим телом.
Джо Фэрз проснулась. Она встала с постели, подошла к окну, раздвинула шторы. Было совсем светло, и снег все шел и шел. Она взглянула на часы. Двенадцатый час. Лоис уже ушла, дома только Майкл. Она пошла обратно к кровати. Нужно одеться, прежде чем выходить к нему.
Он постучал в дверь. Она схватила халат, но не успела запахнуть его, как он вошел. Он заметил отчаянную торопливость ее движений и усмехнулся.
— Доброе утро!
— Я проспала.
— Лоис сказала, что дала тебе снотворное. Принести завтрак? Лоис сказала, чтобы я не позволял тебе вставать.
— Я хочу одеться.
— Мой приятель может прийти в любую минуту. Опять придется раздеваться.
— Ну и пусть!
— Как хочешь.
— Может, ты уйдешь?
— Ты что, стесняешься меня? — Он улыбнулся.
— Выйди, пожалуйста.
Он вышел и притворил за собой дверь. Она подождала, пока закрылась дверь в гостиную, и стала с лихорадочной поспешностью одеваться. Потом села на кровать — запыхавшаяся и обессиленная. К горлу, как всегда утром, подступила тошнота. Она кинулась в ванную и заперла за собой дверь.
В соседней комнате сидел Удомо. Он то и дело отрывался от полученных с утренней почтой писем и посматривал на часы. Студент сказал, что придет после половины девятого, обещал не задерживаться. Значит, пока надо заняться делом — работы уйма. Он прочел вслух лежавшее сверху письмо. Но так и не понял, о чем оно. Встал и прошелся по комнате. Этот проклятый студент должен быть уже здесь. Вчера весь вечер пришлось просидеть под его дверью. Может, он передумал? Нет, это исключено. Он придет. Он свой. Почему же его до сих пор нет? Проклятие! Подумать только, из-за всей этой истории должна страдать его работа. Вот идиотка! Чтобы баба не знала, как уберечься! Как только все будет сделано, уговорю Лоис расстаться с ней, а то бог знает что ей еще втемяшится в голову! Лоис говорит, что вчера вечером она закатила настоящую истерику. Да, конечно, от нее надо избавиться, пока она не натворила беды. Ну что за хамство. Почему он не идет?
Удомо подошел к окну и постоял, глядя на падающий снег. Вернулся к столу и снова попробовал прочесть письмо. Пустая затея! Работать он не мог. Буквы сливались перед глазами. Черт бы побрал эту дуру — попасть в такое положение! Почему же все-таки его до сих пор нет?
В ванной Джо выпрямилась и утерла слезы. Только что кончился приступ рвоты, и она совсем ослабела. Ей пришлось держаться за стену, чтобы добраться до умывальника. Она прополоскала рот, выпила немного воды, и ей стало легче. «Я уеду, как только с этим будет кончено», — решила она. Я должна уехать, пока Лоис не догадалась, я не могу причинить ей боль. Но ведь он все равно заставит ее страдать. И, может быть, чем раньше она узнает его, тем будет лучше. Боже милостивый, научи меня, как поступить. Она— единственный человек, который всегда, всегда хорошо ко мне относился. Если я скажу ей правду, это будет ужасно. А не скажу, она так и будет верить ему. И чем дольше будет верить, тем труднее ей будет потом. Если она узнает слишком поздно, это убьет ее. Она ведь боготворит его. Ио я не могу нанести ей этот удар. Она слишком добра ко мне. Да, я трусиха! Сама знаю. Но скажи мне, господи, ведь я права, что не хочу причинять ей боль. Я уеду, как только все кончится. Уеду и никогда больше не увижусь с ней, а ведь, кроме нее, меня никто по-настоящему не любил. Она меня любит, как мать любит своего ребенка, как старшая сестра — глупенькую младшую сестру. Господи, помоги мне!
Она отперла дверь. Удомо услыхал ее шаги и появился в дверях гостиной.
— Он что-то запаздывает, Джо. Да, чуть было не забыл — Лоис сказала, чтобы я накормил тебя завтраком, а этот парень предупреждал, чтобы ты ничего не ела. Хочешь, я приготовлю тебе чашку чаю?
— Спасибо. Я сама.
— Я тоже выпил бы.
Она пошла в кухню. Удомо вернулся в гостиную. Походил по комнате. Может, у этого парня есть телефон? Схватил телефонную книжку и стал поспешно листать ее. Телефона не было.
Джо принесла чаю.
— А ты?
— Я буду пить у себя.
— Здесь теплее.
— Мне больше нравится моя комната.
Он пристально посмотрел на нее.
— Ты теперь всегда будешь так держаться?
— Да, пока я здесь.
— Так. А что подумает Лоис, как по-твоему?
— Она не успеет заметить.
— Значит, переезжаешь?
— Да.
— Когда?
— Сегодня. Если только смогу держаться на ногах после визита твоего приятеля.
— Почему?
— Ты не догадываешься?
— Ты стала другая. Теперь ты мне нравишься больше. А куда ты переезжаешь?
— Тебе ведь все равно, зачем же спрашивать?
— Мне интересно. Принеси сюда свой чай и давай поговорим. Скоротаем время до прихода этого идиота.
— Я предпочитаю коротать время у себя в комнате.
Она ушла. Он пожал плечами и стал пить чай.
Потом подошел к входной двери и выглянул на улицу. Холод загнал его обратно в теплую гостиную. Черт бы побрал этого парня.
К часу дня он пришел в совершенное отчаяние. По-видимому, он ошибся, доверился ненадежному человеку. Удомо подошел к двери Джо, постучал, подергал ручку. Дверь была заперта.
— Это еще что за фокусы? — заорал он в припадке ярости.
— Пришел твой приятель?
— Не пришел. Открой немедленно. Я хочу поговорить с тобой.
— А я не хочу. Открою, когда он придет.
Удомо протопал обратно в гостиную и хлопнул дверью.
Звонок прозвенел в половине второго. Удомо кинулся открывать. Руки плохо его слушались.
— Извините, что опоздал… — начал тот.
— Главное, что вы здесь, — перебил его Удомо. — У нас очень мало времени. До четырех вы должны кончить. Вчера я вам объяснил почему.
— Я сделаю все от меня зависящее. Но если кто-то придет в четыре часа, я могу попасть в скверную историю.
— Может прийти только женщина, с которой я живу. Ее вам опасаться нечего, ручаюсь.
— Ну тогда все в порядке.
— Да, конечно. Никаких неприятностей у вас не будет. Даю слово.
Удомо ввел студента в гостиную.
— Сейчас я ее позову, — сказал он.
Он подошел к двери, ведущей в комнату Джо, и постучал.
— Мой приятель пришел.
Она отперла дверь и пошла вслед за ним в гостиную.
— Знакомиться не обязательно, — поспешно сказал студент. — Мне не нужно знать ваше имя, вам не нужно мое.
— Смогу я иметь детей после этого? — спросила Джо.
Она смотрела на него в упор. Но он избегал ее взгляда.
— Конечно. Я ведь только сделаю вам уколы. Может быть, хватит одного.
— Вы уверены, что я смогу иметь детей?
— Вполне.
— Ну что ж. Тогда давайте поскорее. — Она старалась подавить нарастающий страх.
— Вы побудете здесь, — сказал студент Удомо. — Если мне что-нибудь понадобится, я вас позову. — И затем, обращаясь к Джо — Проводите меня в свою комнату, пожалуйста.
Через час студент вернулся в гостиную. Удомо, меривший шагами комнату, остановился.
— Все?
— Я только что сделал ей укол.
— И вам понадобилось для этого столько времени?
— Нет, друг мой. Нужно было сначала очистить ей желудок. В таких случаях торопиться — значит навредить пациенту. Сделать ребенка проще, чем избавиться от него.
— Сколько времени это займет?
— Посмотрим.
Дверь оставалась открытой. Они услышали, как застонала Джо, и студент поспешил к ней. Удомо снова зашагал по комнате…
Студент появился в гостиной через полчаса.
— Еще немного, и все было бы в порядке. Придется попробовать еще раз.
Удомо взглянул на часы. Их тикание отзывалось болью во всем его теле.
— Побыстрее, пожалуйста… Вкатите ей хорошую дозу. Через час вернется Лоис.
— Лоис?
— Да, та женщина, о которой я говорил. Пожалуйста, побыстрее. Поймите меня. Я не хочу, чтобы ока узнала.
— Тут нужна осторожность, не то я могу навредить девушке.
— Да, конечно… Но все равно побыстрее.
В половине четвертого студент вышел к Удомо и сказал:
— Случай трудный.
К четырем стоны Джо перешли в пронзительный крик. Сначала она с плачем металась по постели, кричала, зовя на помощь Удомо. Потом крики превратились в один протяжный бесконечный вопль:
— Майкл, Майкл, Майкл…
Удомо закрыл дверь в гостиную, чтобы не слышать этого пронзительного вопля. Он сидел перед горящим камином, забившись в кресло, закрыв глаза, у него было только одно желание, чтобы это скорее кончилось.
Никто не слышал, как вернулась Лоис. Еще с порога услышав крики Джо, она бросилась в ее комнату. Студент едва взглянул на нее.
— Горячей воды и побольше тряпок, — коротко приказал он.
— Майкл! — кричала Джо.
И Лоис поняла.
Она принесла тряпок и горячей воды.
Наконец все было кончено. Студент дотронулся до лба Джо, пощупал пульс.
Джо открыла глаза и увидела Лоис.
— Так это был Майкл, — сказала Лоис.
— Простите меня… — с трудом выговорила Джо. — Простите.
— Ей необходимо уснуть, — сказал студент.
Он захватил кожу на руке Джо и быстрым движением ввел иглу.
Наступившая тишина вывела Удомо из оцепенения. Он вошел в комнату Джо и увидел Лоис. Затоптался на месте. Лоис мельком взглянула на него, потом повернулась к студенту.
— Все кончено?
— Да.
— От вас больше ничего не требуется?
— Нет.
— А как снотворное?
— Она проспит около часа.
— И больше ничего не надо?
— Нет.
— Тогда идите.
— Лоис… — сказал Удомо.
— Идите, — повторила она, обращаясь к студенту.
Он взял свой чемоданчик и пошел. Проходя мимо Удомо, поднял на него глаза.
— Мне очень жаль… Я сделал все…
Затем проследовал к двери и вышел на улицу.
— Лоис… — начал Удомо.
Она посмотрела на него помертвевшими глазами.
— Я ухожу, — сказала она. — Вернусь через час. Если ты еще будешь здесь, я вызову полицию и расскажу, что ты сделал…
— Но, Лоис! Дай мне объяснить. Это же так… Ровно ничего не значит. Этой девчонке просто…
— Довольно! Я не шучу, понимаешь? Через час…
— Но куда же я денусь в такой холод?
Она вынула ключ из двери Джо, вложила в скважину со стороны коридора, повернула его и положила в карман пальто. Затем протянула руку ладонью кверху:
— У тебя мой ключ.
— Выслушай меня, Лоис. Ты же знаешь, что я тебя люблю. Вспомни, как одинока ты была раньше. Ты сама говорила мне. Неужели мы позволим ей испортить все это? Я обещаю тебе, никогда больше…
— Если ты не вернешь мне ключ, я вызову полицию немедленно…
Ее спокойствие испугало его.
— Мой ключ, — сказала она.
Он достал ключ из кармана и положил ей в руку.
Она взглянула на часы.
— Через час, — повторила она.
Лоис прошла мимо него. Он услышал, как хлопнула входная дверь.
Он медленно пошел в гостиную. Опустился в кресло перед камином и сжал руками голову. Немного погодя тикание часов дошло до его сознания, стало громче… еще громче. Он взглянул на часы. Лоис не шутила. Она вызовет полицию, если застанет его здесь. Полиция! Он вскочил и быстро прошел в спальню. Снял телефонную трубку и набрал номер гаража в Хзйверсток-хилл. Попросил, чтобы через полчаса прислали такси.
Вытащил из-под кровати два чемодана и отнес один в гостиную. Аккуратно сложил в него все свои бумаги. Неоконченное письмо Эдибхою все еще торчало в машинке. Он сел и допечатал:
«Я переезжаю отсюда. Не пиши, пока не получишь моего нового адреса. Постарайся провернуть дело с коммерсантами как можно скорее. С сегодняшнего дня я остаюсь без крова. Не верь слухам, которые могут до тебя дойти. Если у тебя есть деньги, вышли: они мне нужны до зарезу. Завтра сообщу тебе мой новый адрес. Действуй без промедления».
Он подписал письмо, запечатал и надписал конверт.
Сложив бумаги, он пошел в спальню и стал укладывать во второй чемодан одежду. Новый халат и домашние туфли положил сверху. Наконец все было упаковано. Он оглядел комнату — как будто ничего не забыл! Замотал горло и грудь двумя шарфами и надел пальто. Затем присел на постель, позвонил в АМХ и попросил оставить для него на ночь комнату. Сказал, что скоро приедет. Достал бумажник. Всего два фунта. Выдвинул ящик комода, где Лоис держала деньги. Там лежало пятнадцать фунтов. Он взял два. Потом вышел в гостиную и сел у камина в ожидании такси.
Как много их связывало, его и Лоис. Как много! А теперь всему конец! Будь она проклята, эта девчонка! Будь проклята его собственная глупость! Как много…
* * *
— Войдите! — закричал Мэби.
Поскольку никто не вошел, он оторвался от работы, швырнул на пол молоток с резцом и ринулся к двери. Распахнул ее настежь. Слова удивления застыли у него на губах.
— Лоис! Господи боже мой!
Прежде чем он успел подхватить ее, Лоис грохнулась на пол к его ногам. Он с трудом дотащил ее до своей постели. Затем кинулся к двери и заорал во все горло:
— Кейт, скорее!
И тут же вернулся к Лоис. Расстегнул верхние пуговицы ее пальто. Она была без шляпы. Тающие Снежинки блестели у нее в волосах. Он стал растирать ей щеки, руки, лоб.
Женщина, которую звали Кейт, в испачканном красками халате сбежала вниз, стуча по лестнице каблуками. Она посмотрела на Лоис.
— Похоже, что припадок. Вон как зубы стиснуты, и сама будто одеревенела.
— Так сделайте что-нибудь, черт вас побери! Лоис припадками не страдает!
— Коньяк! — воскликнула женщина и побежала наверх.
Она вернулась с початой бутылкой. Вдвоем они разжали Лоис зубы и влили ей в рот немного коньяка. Она поперхнулась и закашлялась… тело ее обмякло.
— А теперь идите, — сказал Мэби. — Нет, бутылку оставьте. Спасибо.
Кейт ушла. Лоис открыла глаза.
— О Пол… Помогите мне…
— Дорогая моя… Что случилось?
Она смотрела на него потухшими глазами.
— Я пришла домой… Джо делали аборт… — безжизненным голосом сказала она. — Он и Джо…
Мэби взглянул ей в лицо и вздрогнул. Глаза его наполнились слезами. Слезы покатились по щекам.
— Милая вы моя, — горестно прошептал он. — Милая…
И такая тоска звучала у него в голосе, словно грехи всей Африки придавили его своей тяжестью.
Удомо
Глава первая
1
Удомо стоял, облокотившись о перила, и смотрел на луну. Он думал: луна — это женщина, которая отгоняет от своих детей страхи, таящиеся во мраке ночи. Нет, подумал он затем, женщина рядом, ее можно коснуться, а луна далеко. Пусть далеко, но когда она светит, — человеку не страшно. Свети ярче, луна! Дай мне снова увидеть Африку.
Ритмично, уверенно постукивал двигатель, мерно всплескивала темная волна, ударяясь о борт парохода. И все это — и постукивание двигателями плеск волн — покрывал глухой неумолчный гул: живое, извечное дыхание моря. И пароход был единственным пятнышком света на темной поверхности воды. Луна, хотя и ясная, была слишком высоко, чтобы бросить на нее свой отсвет! И где-то слева, спрятанная сейчас во мраке, лежала Африка.
Мать-Африка! О мать-Африка, укрепи меня, дай мне силы исполнить мой долг. Не забудь обо мне, не дай затеряться среди многих своих питомцев. Я возвеличу тебя. Я заставлю весь мир чтить тебя и твоих сынов. Верь, солнце свободы вновь засияет над тобой. Ради этого я покинул тебя и долго жил на чужбине, среди чужих людей, ради этого страдал, терпел обиды, голодал и мерз. Все для того, чтобы вернуться и освободить тебя, освободить всех твоих детей, вознести тебя над теми, кто сейчас смотрит на тебя сверху вниз. Разве могут они понять тебя! Для них ты — земля, приносящая им богатства, а дети твои — рабы, которых надо держать в повиновении. Этому надо положить конец. И конец этому положу я, если ты мне поможешь. Я не вижу тебя сейчас, но чувствую, ты там, в темноте. Завтра я буду с тобой, в твоем лоне. Не дай мне затеряться среди множества твоих детей. Не оставь меня, помоги, направляй меня! Мое имя Майкл Удомо. Запомни: Майкл Удомо — орудие твоего освобождения…
Он повернулся и пошел, широко расставляя ноги, вдоль узкой палубы к трапу, ведущему наверх, на палубу первого класса. Он остановился и посмотрел по сторонам. Никого. Здесь было хорошо слышно доносившуюся сверху музыку. Он поднялся по трапу. Пароход чуть покачивало.
Последняя ночь на пароходе. На просторной открытой палубе первого класса был устроен прощальный бал. Над площадкой для танцев висели гирлянды разноцветных фонариков и флажков. Все в вечерних туалетах. И все белые, если не считать нескольких человек, сидевших в глубине за одним столиком. Среди веселившейся публики сновали чернолицые стюарды в белоснежных куртках с подносами в руках. И не было другой крыши над головами танцующих, кроме черного, усыпанного звездами небесного свода, и не нужно им было другой крыши в эту теплую тропическую ночь.
Удомо, никем не замеченный, прошел по палубе и стал в тени огромной трубы. Отсюда он мог наблюдать. Вот они, повелители и повелительницы Африки. Они думают, что всегда будут править Африкой. Этот лакомый кусок предназначался им, и они крепко вцепились в него. Правильно, кричите «бой». Стюарды ведь черные, как же их иначе называть. Все черные — «бои». Вон те черные пассажиры первого класса — они, конечно, понимают, что их здесь только терпят. Пусть у них билеты первого класса — на них все равно смотрят как на черномазых, только сортом повыше. Их восемь человек — шестеро мужчин и две дамы. Мужчины по очереди танцуют со своими дамами. Знают, что лучше и не пытаться приглашать белых женщин.
Завтра пароход приходит в Африку. На его борту чиновники колониальной администрации. Так, может быть, эти белые станут танцевать, заводить знакомства с африканцами, которые едут с ними в одном классе?
Как бы не так. Африканцы чужие им. Они чужие даже в собственном отечестве.
Посмотреть хоть на эту! А ведь тоже что-то о себе воображает. Тьфу!.. Гляжу я на тебя и вспоминаю Лоис…
Лоис… Да, жаль, что так получилось. А тут еще Мэби — захлопнул дверь перед самым носом, когда я зашел к нему на следующий день. Этого я ему не прощу. Жаль, что с Лоис так получилось. Но разве женщин поймешь? Если бы она только выслушала меня. Забавно, но я действительно испугался — испугался ее взгляда. Эта проклятая Джо все погубила. На нее-то мне наплевать. А вот Лоис… Написал, так даже не ответила. Мхенди тоже обозлился. Но он хоть вида не подал. Один Лэнвуд понял. Лэнвуд неплохой человек. Толку от него, правда, мало. Что он может? Писать статьи да выступать на собраниях. Как вывеска, конечно, пригодится, не больше. Именем его мы воспользуемся. Лоис! Только потеряв женщину, мужчина начинает понимать, чем она была для него. Лоис была хорошая, очень хорошая. И если уж отдавала себя, то отдавала целиком. Не чета этой Мэри Фельд. И как только Лэнвуд может жить с женщиной, которая его презирает? Слабый он человек. Ту неделю, что я прожил у них, было тяжело. Звала меня в постель, когда Том куда-то ушел. Но какой мужчина согласится на это, особенно если дело касается друга? И потом, она и в подметки Джо Фэрз не годится! Джо Фэрз хороша, что там ни говори. Получила урок — больше не будет заигрывать с мужчинами. Но Лоис… Эй, женщина, ты, кажется, сегодня напьешься! А туда же, воображаешь себя красавицей, вон как задом вертишь. Ни одной из вас мне и даром не нужно! Лоис… Продолжайте в том же духе, друзья мои! Смейтесь! Пейте! Веселитесь! Сегодня мир принадлежит вам! А завтра вы нам ответите. Это завтра наступит. Продолжайте в том же духе! Смейтесь и пейте! Пейте и смейтесь!..
Внезапно он почувствовал, что кто-то подошел к нему и наблюдает за ним. Удомо очнулся от своих мыслей. Сбоку стоял невысокий, приземистый метрдотель, глубоко засунув руки в карманы и высокомерно вскинув голову.
— Ну?.. — насмешливо проронил он.
Удомо вышел из тени. Несколько секунд не отрываясь смотрел на метрдотеля, оценил позу гордого превосходства. Затем, едва не задев его локтем, направился к трапу.
— Эй, ты! — крикнул метрдотель.
Удомо приостановился, но тут же пошел дальше. Дойдя до трапа, взялся обеими руками за перила и, повернувшись к метрдотелю, прошипел:
— Катись ко всем чертям!
Лицо метрдотеля вытянулось в изумлении. Удомо затопал по трапу обратно в тусклый и грязный полумрак третьего класса. Узкая, неосвещенная палуба, еще один пролет лесенки вниз, и наконец он очутился в убожестве и тесноте трюма. Никаких белых, никаких разноцветных фонариков, никаких стюардов. Музыка доносилась и сюда. Но здесь негде было танцевать, не было высокого, усеянного звездами неба, не было романтики. Здесь жара тропической ночи была удушливой, гнетущей.
У самого входа какая-то женщина кормила грудью ребенка. Пассажиры, которые еще не улеглись, сидели на твердых деревянных скамьях в унылой столовой. Кто играл в карты, кто разговаривал. Все уже сложили свои чемоданы, и предстоящая ночь казалась людям бесконечной. Они не могли скоротать ее за вином и танцами, как те, наверху. И назойливый стук машин слышался здесь гораздо сильнее, чем на верхней палубе.
— Как там? — спросила сидевшая у двери женщина.
— Танцуют, — ответил Удомо. — Все нарядны и веселы.
Он направился было в столовую, но передумал, повернул налево и вошел в маленькую каюту, которую делил с тремя другими пассажирами. Весь пол был заставлен багажом. Двое на верхних койках лежали в чем мать родила, прикрыв наготу лоскутами материи. Они вполголоса беседовали о доме.
— Как там наверху? — спросил один из них.
— Танцуют, — ответил Удомо.
— Вы что, поднимались на самый верх? — спросил второй.
— Да.
— Красиво, наверно!
— Красиво. А вы сидите внизу, в трюме. А ведь едут они не к себе домой, а к вам, в вашу страну.
— Что поделаешь? У них деньги.
Первый покачал головой:
— А ты что думаешь? Будь у тебя деньги, они бы очень тебе обрадовались? Как по-вашему, мистер Удомо?
— Сами знаете, что нет, — ответил Удомо. — Взять хотя бы тех восьмерых из первого класса — у них деньги есть. Но сидят-то они отдельно. И танцуют только друг с другом. Белые с ними даже не разговаривают. Тут дело не в деньгах, а в том, у кого власть.
Второй пассажир вытер лицо лоскутом и снова прикрылся им.
— Я и сам не знал бы, что делать в их компании. Не знаю я, что у них можно, чего нельзя. Будь у меня хоть мешок денег, все равно я их порядкам не обучен. А вот то, что они вас к себе не принимают, мистер Удомо, это уж неправильно. Уж вы-то их порядки знаете.
Первый сказал:
— Я с вами согласен, мистер Удомо: все люди должны быть равны.
— За это надо драться, — отозвался Удомо.
— Вы, видать, сердитый человек, — заметил второй.
— А как же, из-за свободы сердится, — сказал первый.
Удомо почувствовал, что рубашка его взмокла и липнет к телу. Лоб и верхняя губа покрылись каплями пота. Он встал со своей койки и полез через груду багажа к двери.
— Да, — сказал он. — Хорошо, когда из-за свободы сердятся, а еще лучше, когда за нее дерутся.
Сидевшая у входа женщина подняла на него глаза.
— Опять наверх?
— Нет, на нижнюю палубу. Здесь очень жарко.
— Я приду к вам поговорить, вот только ребенок уснет. Что-то вы сегодня сердитый, мистер Удомо.
Удомо поднялся на палубу и облокотился о перила. Он напряженно всматривался в темноту, точно хотел разорвать ее и увидеть землю.
О мать-Африка…
И снова плеск волн, и гул моря, и исправное постукивание машин. Полная луна плыла в небе; теперь она немного спустилась, но по-прежнему не могла зажечь свой отблеск в темной воде. Звезды ярко мерцали. Землю еще окутывал мрак. Но теперь он скоро отступит. Скоро отступит…
Если бы Лоис была рядом, мне не было бы так тоскливо. Но даже она не понимала. А ведь было время, когда она меня любила, любила по-настоящему.
О мать-Африка…
Немного погодя женщина поднялась вверх и встала рядом с ним.
— Уснул ребенок?
— Да, мистер Удомо.
— Почему вы называете меня мистером?
— Вы не такой, как мы. Вы говорите мало. А как заговорите, мы все вас слушаем. И мы чувствуем, какой вы сердитый.
— Это не причина называть меня мистером.
— Для нас причина. Но я хочу сказать о другом. Вот вы возвращаетесь домой. Что вы будете делать? Ведь вы долго жили по заграницам.
— Я уезжал учиться. Теперь я буду бороться за мой народ.
— А как вы будете бороться?
— Почему вы спрашиваете меня об этом?
— Разве я не принадлежу к вашему народу? Помните, я рассказывала вам, что приехала в Англию, чтобы посмотреть, как живут люди, которые правят нами? Деньги у меня есть, я занимаюсь торговлей, вот и решила: съезжу-ка туда месяца на три и погляжу своими глазами, какая там жизнь. Я пробыла в Англии всего месяц, да и то потому, что раньше не могла достать обратного билета. Вы сами знаете, каково там черным, вот я и заторопилась домой. Поехала я туда с открытой душой… — Она не закончила фразы.
Пароход описал широкую дугу влево, оставив за кормой легкий след.
— Я буду бороться, используя каждую возможность, — сказал Удомо. — Но прежде всего мы должны организовать партию. У меня есть друзья в Англии, а один мой друг уже здесь, на родине. Он разговаривал с вождями и старейшинами. Они не хотят помочь нам, но мы обойдемся и без них.
— Нелегко вам придется, — сказала женщина.
— Да, путь к свободе нелегок.
— Вам понадобится помощь.
— Нам нужна поддержка народа. Это самое главное.
— Не забудьте про женщин, мистер Удомо… Когда вы начнете свою борьбу и когда мне станет ясно, что вы делаете, приходите ко мне, я поговорю с другими женщинами, с теми, что торгуют на рынке. Меня зовут Селина. Запомните. И не забывайте про женщин.
Удомо повернулся к ней, заглянул в лицо. В темноте оно было едва различимо.
— Не забуду, — сказал он.
— Ну, я пойду вниз, — сказала она. — Вам бы отдохнуть перед завтрашним днем.
— Я еще немного побуду здесь, — сказал он.
Она ушла так же бесшумно, как появилась.
Удомо напряженно вглядывался во мрак, окутавший Африку.
О мать-Африка!
2
Удомо сел за ломберный столик напротив черного сержанта полиции и положил перед ним паспорт. Тот отодвинул в сторону какие-то бумаги и прикрыл паспорт большой рукой.
— Фамилия?
Удомо молчал, пока сержант не поднял на него глаза. Тогда он спокойно спросил:
— Почему в первую очередь прошли все белые?
Глаза сержанта стали холодными и неприязненными.
— Вы ехали третьим классом.
— Тогда почему иду первым я, а не те восемь, что ехали наверху? Они такие же черные, как я и как вы.
Сержант вздохнул и уставился на Удомо долгим тяжелым взглядом. Затем перевел глаза на паспорт, убрал руку и раскрыл его.
— Майкл Удомо?
— Да.
Сержант заглянул в какие-то бумаги, поставил в паспорте штемпель и вернул его Удомо.
— Следующий!
Один из черных пассажиров первого класса занял место Удомо.
Удомо пошел вниз в третий класс за своим багажом. Селина, та женщина, что вчера разговаривала с ним, была еще там. Она отдавала распоряжения трем носильщикам.
— Ну как? — спросила она.
— Пришлось переждать всех белых, — ответил Удомо.
— Я знала, что так будет, потому и сижу здесь.
— И это наша страна!
— Успокойтесь, мистер Удомо. Все еще изменится.
— Да, все изменится.
Селина повернулась к одному из носильщиков:
— Отнеси багаж мистера Удомо в таможню.
Удомо начал было благодарить ее, но она отмахнулась. Привязала покрепче сидевшего у нее за спиной ребенка и стала тяжело подыматься по трапу. Удомо заметил, что она босиком. Туфли ей больше не были нужны. Она дома, а дома она ходит босая. Он подумал: эта женщина могла бы ехать первым классом, а поехала третьим. Не забывай про женщин, Майкл. Это она тебе сказала. Не забывай про них.
Носильщик спросил:
— Это все ваши вещи, хозяин?
— Да.
— Идите. Я принесу.
Удомо взял два небольших чемодана и пошел наверх. Возле сходен, провожая пассажиров, стоял метрдотель. Почти все белые уже сошли на берег. Он улыбнулся при виде Удомо. Удомо взглянул на него, как на пустое место. На последней ступеньке деревянных сходен он задержался на секунду, не отводя глаз от лежащей перед ним земли. Вот она, африканская земля! Он вдруг пожалел, что не идет босиком, как Селина.
Эдибхой писал, что постарается встретить его, а если не сможет, пришлет кого-нибудь. Удомо огляделся по сторонам. Вокруг него, на самом солнцепеке, толпился народ — африканский народ под африканским солнцем.
Он вошел в таможенный ангар и услышал свое имя:
— Мистер Удомо! Мистер Удомо, сэр! Мистер Удом о!
— Здесь! — крикнул он. И сразу почувствовал себя уверенно.
Подошедший к нему молодой человек в обтягивающих шортах горохового цвета был худым и высоким, с тонкими пальцами и длинными ногами; узкие, изящные ступни его скользили по земле, словно корабли по волнам. Юноша остановился перед Удомо, поднес руку к виску.
— Я Самсон, сэр, от господина Эдибхоя.
— Здравствуй, Самсон.
— Хозяин послал меня вас встретить, сэр. Велел отдать это. — Он вынул конверт из кармана шорт. — Велел ехать домой.
Удомо разорвал конверт. Там оказались пять фунтовых бумажек, ничего больше. Он сунул деньги в карман.
— Хорошо.
Самсон взял у него чемоданы и поставил на стол, где их осматривали таможенники. Вошел носильщик Селины, сгибаясь под тяжестью одного из баулов Удомо. Самсон пошел с носильщиком за вторым баулом.
Селина появилась, когда Удомо уже закончил таможенные формальности и собирался уходить.
— Вас встретили? — спросила она.
— Да, — улыбнулся Удомо.
— Сегодня вы не такой сердитый. Это хорошо. Не забудьте, что я вам сказала.
— Не забуду. Спасибо. Теперь я могу сам заплатить носильщику.
— Не надо, это мой слуга, — сказала Селина. — До свидания, мистер Удомо.
— А как я найду вас? — спросил Удомо.
— Пойдите на базар. Спросите Селину — и все. До свидания.
— До свидания, Селина.
Самсон вышел на площадь, закинул назад голову и заорал во всю мочь так, что у него получился один длинный протяжный звук:
— Т-а-к-с-и!
Лицо его расплылось в широкой улыбке, когда со всех сторон к ним ринулись машины. Удомо, посмеиваясь, стоял позади него.
— Земляк!
Эдибхой раскрыл объятия и захохотал во все горло.
— Добро пожаловать домой, брат! Добро пожаловать!
Удомо просиял. Обнял Эдибхоя. «Вот он, друг, настоящий друг», — думал он.
Они сели рядом. Лучи заходящего солнца проникали в комнату, заставленную старомодной мебелью, которая казалась особенно потертой и блеклой в этом закатном свете. Самсон принес чай.
— Извини, что не мог прийти пораньше, — сказал Эдибхой.
— Зато я успел выспаться, — ответил Удомо. — Прошлую ночь совсем не спал.
— Ну, как дела, брат?
— Теперь все в порядке. Но в Лондоне, если бы не Лэнвуд, мне пришлось бы поголодать. Я жил у них неделю. Ты что-нибудь знаешь про них?
— Это про супругу-то?
— Да.
— Знаю.
— Чтобы жена так презирала мужа…
— Он зависит от нее.
— Даже если и так. Нет, мы должны как можно скорее вытащить его оттуда. Ты знаешь, она даже намекала мне…
Эдибхой усмехнулся.
— Она намекала всем нам, земляк! Всем, кроме Мэби. Они возненавидели друг друга с первого взгляда.
— Знаешь, Мэби захлопнул перед моим носом дверь после того, как я ушел от Лоис.
— Не может быть!
— Правда… Мне очень жаль, что так получилось. Лоис хорошая женщина.
— С кем не бывает, земляк.
— Потом был настоящий ад. Если бы ты не прислал денег, я бы подох с голоду. Знаешь, мне ведь перестали платить стипендию, потому что я слишком много занимался действительно нужной работой.
— Ты должен был написать мне об этом.
— Ты и так помогал мне. — Удомо смущенно улыбнулся и опустил глаза. — Скажи, Лоис пишет тебе?
— Нет, ни разу не написала с тех пор, как вы расстались.
— А Мэби?
— Тоже нет.
Наступило долгое молчание. Удомо допил чай, отвернулся и стая смотреть в окно.
— А как обстоит дело с коммерсантами? — спросил он.
— Завтра вечером мы с ними встретимся.
— Здесь?
Эдибхой рассмеялся.
— Нет, земляк. Нам придется идти к ним. Они слишком много о себе мнят. Ты должен быть с ними поосторожнее.
— Не беспокойся. А Совет вождей и старейшин?
— Они отказались принять тебя. — Эдибхой встал и пошел к письменному столу, стоявшему в углу комнаты. Достал какие-то письма и вернулся на прежнее место. — Когда я получил твое письмо, я сразу же написал в Совет и просил их принять тебя и выслушать. Вот их ответ. — Он передал письмо Удомо.
Удомо прочел:
«Я уполномочен уведомить Вас, что Совет вождей и старейшин не считает для себя обязательным принимать и выслушивать каждого, кто пожелал бы обратиться к нему с подобной просьбой. Далее, мне поручено сообщить Вам, что Совет не располагает данными о том, чтобы кто-то из семьи, носящей фамилию Удомо, когда-нибудь в прошлом был вождем или старейшиной какого-нибудь племени Панафрики. Совет считает, что человек, о котором Вы пишете, — тщеславный выскочка, и потому, само собой разумеется, Совет вождей и старейшин — исконный представитель своего народа — не может иметь с ним никаких дел. Ваше сообщение о том, чем он занимался в Европе, не представляет для Совета никакого интереса…»
Удомо поднял глаза.
— Кто этот Эндьюра, который подписал письмо?
— Доктор Эндьюра — секретарь Совета, а также самый образованный и самый влиятельный из его членов. Он двоюродный брат короля южных племен и, кроме того, входит в Губернаторский совет как представитель африканского населения. Они с губернатором близкие друзья! Его очень уважают в европейских кругах. Получив это письмо, я тут же поехал к нему. Но ничего не добился. Право, земляк, я сделал все, что мог.
Удомо перечитал письмо.
— Мы сохраним его, — спокойно сказал он. — Оно может нам пригодиться. А теперь поговорим о наших планах. Я много думал, пока ехал сюда…
Солнце село. И сразу, без всякого перехода, день сменился черной тропической ночью. Невесть откуда налетели полчища комаров и нагло ринулись в атаку. Вошел Самсон с какой-то жидкостью, которую он называл «керосиниаза». Удомо и Эдибхой вышли на веранду. Обитатели ночи отчаянно звенели, трещали, стрекотали, и надо было чуть не кричать, чтобы собеседник тебя услышал.
Эдибхой протянул Удомо пакетик с таблетками.
— По одной два раза в день, пока не привыкнешь к климату.
Удомо снова принялся излагать свои планы.
Взошла луна и немного разрядила густой чернильный мрак ночи; чем выше она поднималась, тем крупней и ярче становилась, и вот наконец землю залил мягкий серебристый свет, в котором все предметы сразу обрели завершенность форм и плавность линий.
Самсон позвал их ужинать. Друзья продолжали разговор за едой. Удушливо пахло «керосиниазой», но комары исчезли. Позднее Эдибхой и Удомо вернулись на веранду. Вдали вспыхнули лучи автомобильных фар. Ныряя по ухабам, они приближались к дому.
— Я пригласил кое-кого познакомиться с тобой. Все это люди молодые, образованные и недовольные деятельностью Совета.
— Сколько их?
— Сегодня соберется человек десять. Самый цвет. Но вообще их гораздо больше. Они хотят посмотреть на тебя, убедиться, что все, что я им рассказывал, правда. Потом они будут говорить о тебе другим, и мало-помалу тебя узнают.
К дому подъехал автомобиль. Эдибхой вышел встречать гостей. Самсон таскал из кухни в гостиную пиво и виски. Удомо вошел в дом. Самсон широко улыбнулся ему.
— Этот праздник в честь вас, господин. Хозяин говорит, вы очень важный человек. Сегодня приедет много гостей. Вы большой человек, вождь народа.
С веранды донеслись голоса. Удомо выпрямился, расправил плечи, чувствуя во всем теле могучую силу. Лоис открыла в нем эту силу, научила пользоваться ею. Пусть ее почувствуют и другие. Так нужно для дела. Это начало, первые шаги. От того, какое впечатление произведет он на этих молодых людей, возможно, зависит будущее. Гости вошли. Эдибхой по очереди представлял ему приехавших, и Майкл с каждым здоровался за руку, каждому улыбался. Говорил негромко и сдержанно. И те, кто приехал познакомиться с Майклом Удомо, увидели человека приветливого, спокойного и смутно почувствовали несокрушимую силу его духа.
Когда все собрались, он стал говорить о том, что Африка должна стать свободной и могучей. И заставил всех поверить, что и они мечтают об этом.
Эдибхой вернулся, проводив последних гостей. Глаза его сияли.
— Ты покорил их, земляк. Ты покорил их.
Удомо устало улыбнулся. Сказалось двухчасовое напряжение. У него слипались глаза.
— Я устал, — пробормотал он.
— Мы поговорим обо всем завтра, — сказал Эдибхой. — Идем… Ты будешь спать под моим москитником. Завтра купим еще один. Отдохни хорошенько.
Сначала море. Потом полоса белого песка. Потом земля, и на ней вдоль всего берега пальмы, словно стражники, стерегущие сушу от моря. За пальмами невысокий холм с пологими склонами. За холмом— широкая долина, в которой раскинулся Куинстаун— столица и главный порт Панафрики.
Собственно говоря, Куинстаун всего лишь не в меру разросшаяся африканская деревня с великолепным европейским фасадом. Европейский фасад — порт: подъемные краны, огромные склады, конторы иммиграционного управления и портовой полиции, высокое здание знаменитой «Панафрика компани» — одной из пяти крупнейших монополий мира, которая фактически контролирует всю торговлю Панафрики. Но достаточно сделать шаг влево, и там, растекаясь вниз, по склону холма и дальше по дну долины, лежит африканский город, почти такой же, каким он был до прихода европейцев. Правда, центральные улицы теперь вымощены и расширены. Правда, «Панафрика компани» воздвигла в центре города огромный универсальный магазин — колоссальное предприятие, торгующее всевозможными товарами, а греческие и индийские коммерсанты понастроили на Главной улице современные магазины. Но ни эти магазины, ни три кинотеатра, ни величественный собор не могут изменить лица африканского города. Стоит отойти от центра, и сразу же дома начинают лепиться друг к другу. Глина и тростник вытесняют бревна и гофрированное железо. Двери открыты настежь. Каждый, кто хочет, может зайти в дом. Уединение невозможно, да и нужно ли оно? Здесь, вдали от порта и центральной части города, жизнь идет, наверное, так же, как шла тысячелетия назад. И тысячи лет назад черные голые ребятишки так же играли у своих порогов, так же чинили сети рыбаки, и тот же рыбный дух шел от прогретых солнцем сетей, и большие черные мухи, наверное, так же кишели над этими сетями, и женщина так же толкла свои касабу, и привязанный у нее на боку ребенок сосал ее отвисшую грудь, а она болтала с приятельницей-торговкой, предлагавшей прохожим облепленный мухами товар. Открытая канализация, проложенная правительством, — единственное, чем отличается сегодняшний Куинстаун от того, что ушел в глубь истории. Мужчины пользуются сточными канавами как общественной уборкой. Женщины опорожняют туда ночные горшки. Но именно эта скученность, эта простота отношений, нищета и вонь придают Куинстауну особый колорит, свидетельствующий о том, что город куда старше своего имени и что существует он с незапамятных времен, когда и ноги европейцев, давших ему это имя, не было на Африканском континенте.
Правительственные здания: дворец губернатора, его канцелярия, различные министерства, главное полицейское управление и военный штаб — расположены в удаленной от моря части долины; дома белых чиновников— на склонах холма, позади правительственных зданий и выше их. Здесь по вечерам прохладнее, чем у моря. Дома напоминают английские усадьбы: широкие газоны, красивые клумбы. Комнаты просторны и прохладны. Это кусочек Англии, перенесенный в тропики.
В западной части города совсем обособленно живет местная интеллигенция: врачи, адвокаты, учителя, старшие клерки из канцелярии губернатора и богатые коммерсанты. Их дома представляют собой нечто среднее между тесными грязными каморками коренных жителей города и просторными роскошными домами белых. Горстка ассирийских и индийских купцов живет здесь же.
Итак, сначала море, потом город, именуемый Куинстауном. А за городом в мягких складках холмов лежит необъятная земля. По лицу этой земли разбросаны города и деревни, островки леса, и всюду царит безмолвие. Отдельных усадеб нет. Дома теснятся друг к другу. Словно люди, живущие в этих домах, боятся земли, словно они чувствуют себя спокойнее, сбившись в кучу. А сама земля угрюма и неприветлива.
И над всем этим изо дня в день, пока не наступит период дождей, царит солнце — беспощадное, неистовое, обжигающее, несмотря на влагу, растворенную в воздухе.
Джонс — глава службы безопасности — постучал в дверь начальника канцелярии и вошел. Начальник канцелярии Смизерс, нахмурившись, поднял голову, но лицо его тут же утратило строгое выражение. Он отодвинул лежавшие перед ним бумаги и сказал:
— Садитесь. Вот видите, навожу порядок к приезду нового губернатора. Интересно, что он собой представляет. Мне не очень нравится, когда губернатор — член какой-нибудь партии.
— Говорят, прежде чем заняться политикой, он работал в министерстве колоний, — сказал Джонс.
— Все равно это политическое назначение, — возразил Смизерс. — Очень жаль, что прогрессивная партия победила именно сейчас, когда его превосходительство выходит в отставку… Вы ведь тоже прогрессист?
— До некоторой степени… — ответил Джонс. А сам подумал: «Напыщенный осел».
— Я вовсе не против его партии, — сказал Смизерс. — Просто мне не нравится ломка традиций…
— Давайте подождем, пока он раскроет карты.
— Да я вовсе не о нем. Просто представьте, что было бы, если бы каждый раз с приходом к власти новой партии менялись губернаторы.
— Думаю, до этого не дойдет, — заметил Джонс.
— Вы просто не знаете этих политических фанатиков, — сказал Смизерс.
— И слава богу, что не знаю, — ответил Джонс. Он набил трубку, затем поднял невозмутимый взгляд на Смизерса. — Знаете, Смизерс, меня беспокоят волнения в центральной провинции. Африканцы ни с того ни с сего не станут набрасываться на районных комиссаров! Тем более это не в характере блюстителей племенного уклада.
— Должны же они наконец платить налоги, — сказал Смизерс. — Правительство не может бесконечно брать на себя все расходы. В конце концов, это им нужны дороги, канализация, школы…
— Безусловно… Но меня это интересует с точки зрения государственной безопасности.
— А, все уладится. Я говорил сегодня утром с Эндьюрой. Он объедет район с одним из вождей и вразумит бунтовщиков.
— Хорошо. Только держите меня в курсе дела, пожалуйста.
— Ничего страшного. Обычная история. Районный комиссар там — один из самых способных молодых людей в моем ведомстве.
— Слышали что-нибудь о Майкле Удомо? — спросил Джонс.
— Об этом смутьяне, который только что вернулся?
— Значит, слышали?
— Уши, знаете ли, есть не только у службы безопасности. Мальчишка, молодой, горячий, каких много. Я слышал о нем от Эндьюры. — Смизерс, к удивлению Джонса, улыбнулся. — Эндьюра говорит, что этот нахал имел наглость потребовать приема у Совета вождей и старейшин. Написал им из Лондона. Да, кстати, вы знаете Эдибхоя? Он работает в больнице. Так вот, как только его игра в политику зайдет достаточно далеко, мы его уволим. Приставьте к нему кого-нибудь. Правила службы должны соблюдаться всеми, в том числе и представителями новой буржуазии. А на Удомо я бы не стал тратить времени. Покричит немного и придет к нам проситься на работу.
— Не уверен… — протянул Джонс. — Журнальчик, который он издавал в Лондоне, пользовался большим влиянием. Его читали даже в Лиге наций.
— Ну, это уж заслуга товарища Лэнвуда, — сказал Смизерс. — Его-то мы сюда не пустим. Пусть себе кипятится в Лондоне сколько угодно.
Еле заметная улыбка скользнула по худому желтоватому лицу Джонса.
— Мне кажется, вы со своим другом Эндьюрой недооцениваете Удомо. — Джонс усмехнулся, заметив гримасу Смизерса: ох и ненавидит же он эту публику, несмотря на все свое показное дружелюбие. — Я видел последний номер «Освободителя», вышедший уже после отъезда Удомо. Новый редактор Мхенди, — тот самый, что устроил кровавую бучу в Плюралии. Так вот, этот последний номер не идет ни в какое сравнение с номерами, которые редактировал Удомо: нет в нем той страстности, того огня. Я бы не стал недооценивать мистера Удомо. В стране неспокойно. Это чувствуется в городе, да и донесения с мест говорят о том же.
Смизерс, откинув голову, презрительно расхохотался. Но Джонс видел, что глаза его не смеются.
— Вся беда в том, что вы, служба безопасности, места себе не находите, пока не разоблачите какой-нибудь заговор, настоящий или воображаемый.
Джонс встал.
— Возможно, вы и правы. Но я случайно слышал, как один из моих парней — заметьте, один из самых толковых — рассказывал другому о встрече с Удомо. Он буквально захлебывался от восторга, а парень этот далеко не глуп. Я решил, что, пожалуй, следует поставить вас в известность. Но возможно, вы и правы, — еще раз повторил он, вышел из кабинета, притворил за собой дверь и остановился, раскуривая трубку и прислушиваясь.
На лице его появилась насмешливая улыбка, когда он услышал за дверью звонок и раздраженный голос Смизерса, отчитывавшего секретаря за то, что ему до сих пор не положили на стол последний номер «Освободителя».
Джонс медленно пошел к себе. «Самоуверенный, напыщенный осел», — снова подумал он. Местные англичане— черт бы их всех побрал — ничего не смыслят в том, что происходит вокруг. Их ничто не волнует. У них одна забота — отсидеть в своем кабинете положенные часы и поскорее идти домой — играть в теннис и пить коктейли. Это вошло у них в привычку. Они недостойны владеть империей, которую завоевали для них прадеды. Пришли на готовенькое и думают, что империя от них никуда не денется. Молодежь едет теперь в колонии только потому, что здесь выше оклады и условия жизни лучше, чем в Англии. От убежденности в высоком предназначении английской нации ничего не осталось. Конечно, и среди нынешней молодежи есть отличные, толковые работники. Но трагедия в том, что почти не осталось людей, преданных тем принципам, тем идеалам, во имя которых была создана империя. Чиновники типа Смизерса не верят в идеалы, которыми руководствовались колониальные власти в прежние времена, — они просто правят. Интересы местного населения — всего лишь красивые слова, которые они так любят повторять. В своем же узком кругу они посмеиваются над этими словами. Обидно! Ведь если бы не начала пропадать вера в содружество наций, не было бы службы лучше. А похоронить идею содружества означало бы… Джонс нетерпеливо передернул плечами, словно хотел избавиться от собственных мыслей, вошел в свой кабинет и нажал кнопку звонка. «Можно, конечно, спросить адрес Эдибхоя у молодого человека, который говорил о встрече с Удомо, — подумал он, — но это, пожалуй, вызовет лишние толки». Вошел секретарь. Славный молодой человек. Спокойный, исполнительный, безупречно вежливый. Интересно, сталкивается ли он когда-нибудь с африканцами, заходит ли в их грязные домишки, сидит с ними, разговаривает? Скорее всего, его контакты ограничиваются клерками, да еще слугами, от которых он все равно, кроме «да, сэр!» и «нет, сэр!», никогда ничего не услышит. Но справедливо ли ставить ему это в вину? Так уж повелось до него. Он только следует примеру. Быть может, теперь уже поздно что-то менять. Возможно, это стало системой.
Джонс спохватился: секретарь стоит у стола и терпеливо ждет.
— Извините… Вот у меня какое дело. Узнайте, пожалуйста, но только осторожно, чтобы не было разговоров среди клерков, где живет мистер Эдибхой. Позвоните в полицию или в больницу…
Секретарь ушел. Джонс занялся лежавшими на столе бумагами. Не прошло и пяти минут, как молодой человек вернулся с адресом.
Джонс улыбнулся.
— Вы ведь здесь уже полгода?
— Да, сэр.
— Не надо так официально. Познакомились с кем-нибудь из местных?
— Нет…
— На вашем месте я бы попробовал. Люди они удивительно приветливые и дружелюбные. Конечно, живут по большей части в ужасающей нищете. Но вам не мешало бы узнать и это. К тому же у них нарождается своя буржуазия, и мы должны заручиться дружбой этих людей. Обстоятельства могут измениться в ближайшие несколько лет, и тогда личные связи и дружеские отношения будут неоценимы. Пионеры колониальной службы по-настоящему знали людей, среди которых им приходилось работать. Мы же держимся особняком. Подумайте над этим…
— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.
Джонс вышел на улицу и направился к своей машине. Интересно, понял ли его юноша или посмеется над его словами в кругу друзей? Он сел за руль и поехал в западную часть города — туда, где жила новая африканская буржуазия. Автомобиль затрясся по немощеной дороге. Ни мостовых, ни канализации. О господи! Неужели чиновники из канцелярии губернатора не понимают, что именно эти люди будут с особой горечью сравнивать окружающую их обстановку с условиями жизни на Холме? Хоть бы новый губернатор понял это.
На стук вышел Самсон.
— Як мистеру Удомо, — сказал Джонс. — Скажи ему, пожалуйста, что его хочет видеть мистер Джонс.
— Мистера Удомо сейчас нет, сэр.
— Ты знаешь, где он?
— Нет, сэр. Мистер Удомо позавтракал и ушел. Сказал: «Совсем забыл город, пойду смотреть».
— Спасибо.
— Пожалуйста, заходите, сэр. Я принесу бумагу, сэр напишет письмо, я отдам мистеру Удомо.
— Тебе нравится мистер Удомо?
— Он очень хороший господин. Он всегда говорит «спасибо, Самсон». Господин доктор иногда забывает «спасибо», хороший господин, а забывает.
— А мистер Удомо не забывает?
— Никогда не забывает. Господин Удомо — большой человек. Очень большой.
— Да, говорят. Ну что ж, Самсон, спасибо.
— Может, сэр подождет? Может, господин Удомо скоро вернется.
— Нет, Самсон, я зайду в другой раз.
Джонс поехал обратно. Солнце палило вовсю, и даже система охлаждения в машине почти не действовала. Только когда он миновал громадные портовые здания, с моря подул легкий ветерок и жара слегка схлынула. Джонс не свернул на дорогу, которая вела к канцелярии, а поехал дальше по берегу моря. На душе у него вдруг стало легко и покойно, будто никакие заботы не тяготели над ним. И как всегда в такие минуты, он унесся мыслью к маленькому кладбищу, приютившемуся на окраине европейского квартала. Там была могила его жены. Она умерла, не прожив с ним и двух лет, — умерла двенадцать лет назад от желтой лихорадки, на втором месяце беременности. И теперь до конца своих дней он был привязан к этой земле, в которой покоилась его жена и неродившийся ребенок, — единственное, что он любил когда-либо в жизни. Теперь эта земля была для него родной — стала родной с той минуты, как засыпали могилу. И останется родной навсегда. Его корни в этой земле.
Он свернул с дороги, остановил машину и вышел. Направился к большой пальме, у подножия которой лежала благодатная тень. Четыре узкие длинные лодки скользили по зеркальной поверхности моря. По тому, как они двигались, можно было догадаться, что все вместе они тянут тяжелую сеть с рыбой. В некотором отдалении, в тени другой пальмы, сидел человек. Джонс опять стал смотреть на лодки, но что-то в облике этого человека возбудило его любопытство. Джонс еще раз кинул взгляд в ту сторону. Ну конечно, галстук! Кто, кроме только что приехавшего из Европы, наденет галстук в такую жару?
Быстро переходя от одного дерева к другому, Джонс наконец добрался до пальмы, в тени которой сидел человек. Человек задумчиво смотрел вдаль. Джонс подождал немного, затем кашлянул.
Удомо поднял голову. Он увидел невысокого, худощавого европейца с худым, желтоватым лицом. Глубоко посаженные глаза, редкие растрепавшиеся волосы того же желтоватого цвета, что и лицо. Европеец был одет в легкую рубашку и шорты. Рубашка была расстегнута, и виднелась грудь, поросшая густыми волосами. Из-под шорт выглядывали большие костистые колени. Лицо серьезное и спокойное.
— Вы мистер Удомо? — спросил Джонс.
— Да.
— Я — Джонс, начальник службы безопасности.
Легкая улыбка скользнула по губам Удомо. Джонс усмехнулся.
— Это всегда производит впечатление. Но я подошел к вам только затем, чтобы познакомиться и посмотреть, что вы за человек. Вы не будете возражать, если я сяду?
— Пальма мне не принадлежит, — сказал Удомо.
Джонс сел рядом с ним и прислонился спиной к стволу.
— К сожалению, я курю только трубку… Но могу предложить табаку…
— Я не курю… Откуда вы узнали, что я здесь?
— Служба безопасности не настолько расторопна. Я был у доктора Эдибхоя, но не застал вас. Поехал обратно, и, не знаю, как это вышло, просто мне захотелось от всего отдохнуть. Плохое настроение может быть у каждого, даже у чиновника службы безопасности, вроде меня. Да, между прочим: это ни в коем случае не проверка, просто я слышал о вас, и мне захотелось познакомиться. — Он раскурил трубку и испытующе взглянул на Удомо.
Удомо по-прежнему невозмутимо смотрел вдаль.
— Я только что получил последний номер «Освободителя», — спокойно продолжал Джонс. — Недостает ему вашего блеска. Вам, по всей вероятности, не удастся получить его, так как журнал здесь запрещен, но я могу одолжить вам свой экземпляр. Если мои сведения верны, вы собираетесь издавать здесь газету?
— А разве это запрещено законом?
— Нет. Вполне возможно, вы принесете много пользы. Я считаю, что Совет вождей и старейшин и в особенности старый Эндьюра нуждаются в хорошей встряске. А вы, судя по вашей прежней редакторской работе, сумеете встряхнуть их. Но это мое личное мнение. Отнюдь не официальное. Не думаю, чтобы его разделяли в канцелярии губернатора. Все они за то, чтобы старый Эндьюра исполнял свои обязанности, пока наконец, в благодарность за все заслуги, ему не позволят сформировать первый кабинет министров. Они ничего не видят дальше собственного носа… Только служба безопасности знает, как неспокойно сейчас в стране.
Удомо повернул голову и смерил холодным взглядом желтоволосого человека, сидевшего рядом.
— Что вы хотите?
— Я уже сказал: просто хочу с вами познакомиться. Ну вот, можно считать, что знакомство состоялось. Я был бы рад, если бы вы как-нибудь заглянули ко мне, когда будет настроение. Если настроения не будет, что же, я пойму. Я возглавляю службу безопасности, и вы, естественно, можете подумать, что здесь какой-то подвох. Но уверяю вас, это не так, и, если представится случай, я вам это докажу. Даже полицейские имеют право на свободное время и личных друзей. Мы на Холме живем слишком замкнуто. Во всяком случае, вечерами я по большей части дома, и, если бы вы как-нибудь заглянули ко мне выпить рюмку-другую виски или поужинать, я был бы рад. Ну, я пошел. Очень приятно было познакомиться. Номер «Освободителя» я вам пришлю, но, поскольку для широкой публики он запрещен, должен просить вас никому не передавать его. И еще я пришлю вам «Правила печати», чтобы вы знали, что вы себе можете позволять и что нет. — Джонс встал и выбил трубку. — Подвезти вас домой?
— Нет, спасибо.
— Здесь ведь нет автобусов, как в Лондоне.
— Как-нибудь не заблужусь, — сказал Удомо.
— Что ж, до свиданья, мистер Удомо. Не забудьте о моем приглашении. Жду в любое время.
Удомо провожал человека взглядом, пока тот не сел в машину. Странное, чуть насмешливое выражение не сходило с его лица. Когда машина исчезла из виду, он встал, перебросил пиджак через руку и по тропинке, взбегавшей на Холм, зашагал в город.
В тот же вечер Удомо встретился с тремя коммерсантами. После недельных переговоров они согласились наконец выложить по пятьсот фунтов стерлингов для издания газеты. Но при этом поставили свои условия.
3
Удомо долго смотрел на первую страницу завтрашнего номера «Куинстаун пост». Заголовок, набранный крупным шрифтом, гласил: «Поможем бастующим!»
Под кабинет Майкла была отведена убогая комнатушка на втором этаже ветхого полуразвалившегося здания. Дощатый пол был черен от грязи, единственное окошко покрыто таким слоем пыли, что почти не пропускало света. Одно стекло было выбито, дыра заткнута пожелтевшей от времени бумагой. В кабинете стояли стол, стул и две скамейки. Старая пишущая машинка примостилась на краю столь же старого некрашеного, заваленного бумагами стола.
Удомо с досадой смотрел на заголовок.
Эти чертовы коммерсанты только и думают, к чему бы придраться: то одно нельзя, то другое. Сейчас такой удачный момент, а они боятся.
— Не затем я приехал, чтобы плясать под их дудку, — раздраженно сказал он вслух.
Один из двух корректоров просунул голову в дверь.
— Вы кого-то звали?
— Нет, — резко ответил Удомо.
Корректор скрылся на веранде, где располагалась корректорская.
— Я должен вырваться, — сказал Удомо.
Майкл всецело зависел от этих коммерсантов. Без их денег газета не могла существовать. Они уже были у него сегодня и требовали, чтобы газета перестала поддерживать бастующих. Допотопная типография, этот домишко, бумага — за все платили они.
Полгода он работал как вол — и что же? Конечно, его знают в городе, его уважают. Да на кой черт ему уважение! А эти подлые интеллигентики оказались ничуть не лучше коммерсантов. Распинались в преданности, пока дело не дошло до кошелька. Стоило предложить им выкупить у коммерсантов газету, как они тут же в кусты. Куда весь энтузиазм девался! Будто и не они возмущались Советом старейшин и горели желанием создать новую партию. Вот негодяи!
Он схватил красный карандаш и сердитым движением жирно перечеркнул заголовок. К черту проклятых дельцов вместе с их деньгами! Он не позволит обращаться с собой, как с пешкой. Удомо встал и пошел к двери.
— Задержите гранки, — сказал он корректорам, клевавшим носом на веранде. — Сегодня, возможно, придется посидеть допоздна. Скажите наборщику, чтобы пока ничего не набирал. Только пусть никуда не уходит. И вы оба тоже. Я постараюсь вернуться как можно скорее.
Он загрохотал вниз по угрожающе шаткой лестнице, выбежал из грязного, вонючего двора на такую же грязную улицу. Горячий воздух, волнами подымавшийся от раскаленной земли, ударил в лицо. Ему стало трудно дышать, пришлось замедлить шаги. Он шел по направлению к базару.
— Мистер Удомо, сэр! Такси? — Небольшой автомобильчик притормозил рядом с Удомо. Улыбающийся шофер высунулся из окна.
— Денег нет, — улыбнулся в ответ Удомо.
— Отвезу даром. Мистер Удомо — хороший человек.
— Да мне недалеко, — сказал Удомо.
— Зачем ходить пешком, когда можно ехать даром?
Удомо обошел автомобиль, сел рядом с шофером.
Город кишел легковыми такси. Семьи, а то и целые кланы часто вскладчину покупали автомобиль, чтобы пристроить к делу какого-нибудь юношу.
— Вам куда, сэр?
— На базар.
— Очень хорошо. Я отвезу. Я читаю вашу газету. Шоферы такси всегда читают вашу газету. Все говорят, только ваша газета пишет правду. Вы еще будете писать про забастовку в порту? Нам очень нравится, когда вы пишете про белых и про нас. Всем людям нравится.
— Послушай, — сказал Удомо, — я хочу писать о забастовке. Я хочу рассказать вам правду. Но ведь вы знаете, у меня нет денег. Деньги на газету дают коммерсанты, а сейчас они испугались, потому что я пишу о забастовке. Сегодня они сказали мне: больше нельзя писать про забастовку. Сказали, что отнимут у меня газету, если я их не послушаюсь. Ты расскажи своим друзьям. Скажи им: Удомо хочет писать про забастовку, а коммерсанты не разрешают. Ты это всем расскажи. Всем! Скажи, может быть, Удомо арестуют за то, что он пишет про забастовку. А коммерсантам что? Они дрожат за свои деньги. Плевать они хотели на народ.
— Коммерсанты — плохие люди. — На лице шофера отразилось негодование.
«Вот и расскажи всем об этом», — подумал Удомо.
Машина остановилась возле базара. Удомо вышел.
— Спасибо, друг, и не забудь, что я тебе сказал. Скоро придет время с ними посчитаться.
— Я всем расскажу, — кивнул шофер.
Базар был шумный, многолюдный, древний, как сама Африка. Тут мастерили сандалии из подобранных на свалке автомобильных шин, крутили швейные машины, изготовляя прямо на глазах покупателя наряд, сильно смахивавший на ночную рубашку; старенький ювелир, служитель умирающего искусства, самозабвенно трудился над какой-то восхитительной — увы, не золотой, а медной — безделушкой, одной из тех, которые так любят женщины во всем мире; рядом с ювелиром продавали деревенское покрывало, вытканное с таким изяществом и вкусом, что, право, никому, кроме африканцев, не пришло бы в голову отнестись к нему, как к обычной одежде. Покупали мало, но шумели много. Это был не просто базар, но и клуб. Иная женщина несла на продажу в город всего-навсего пяток яиц — только бы проторчать весь день на базаре. Она раскладывала свой товар на крошечном клочке земли, за пользование которым приходилось платить, и целый день сидела на корточках, разговаривая с соседями. Она продавала свой товар только вечером уже перед тем как идти домой. Таких было много. Но было тут немало и настоящих торговцев. И все до единого — непринужденны, громогласны и веселы.
Удомо остановился у ларька. Торговавшая в нем женщина была, по-видимому, здесь своим человеком.
— Скажите, пожалуйста, где можно найти Селину?
Женщина смерила его взглядом и крикнула:
— Спрашивают Селину!
Крик ее потонул в общем гаме. Она повернулась к покупателю. Все, что от нее требовалось, она сделала и тут же потеряла к Удомо всякий интерес. Он усмехнулся и пошел к следующему ларьку.
— Скажите, пожалуйста, где можно найти Селину?
Торговка самозабвенно болтала о чем-то со своей подругой. Не прерывая потока слов, она махнула рукой, отсылая Удомо в самую гущу народа.
Удомо стал протискиваться сквозь толпу. Шум стоял несусветный. Скопление множества человеческих тел в одном месте точно усиливало жару, делало ее нестерпимой. Чем ближе к центру, тем разнообразнее и дороже становились товары. Здесь уже торговали машинами и мебелью. Удомо подошел к долговязому юноше, стоявшему у входа в огромный павильон, где, по-видимому, можно было купить все на свете.
— Где я могу найти Селину? — Здесь не приходилось орать во все горло: было относительно тихо.
Юноша оценивающим взглядом оглядел Удомо.
— А кто ее спрашивает?
— Я. Где можно найти ее? Она говорила, что всякий скажет.
— Вы с ней знакомы?
— Да. Может, теперь вы скажете, где она?
— А кто вы такой?
Удомо с трудом сдержался.
— А вам-то что? Я — Удомо, и я хочу видеть Селину.
Он повернулся и пошел к другому ларьку. Юноша мгновенно переменил тон.
— Мистер Удомо! Подождите, пожалуйста, сэр! Одну минутку, пожалуйста!
Он скрылся за грудой ящиков. «Кажется, знает меня», — подумал Удомо. Теперь минута-другая не имела значения. Оказывается, не так просто найти Селину, как она рассказывала.
Молодой человек вернулся. Следом за ним шла Селина.
— Селина! — воскликнул Удомо.
Он успел забыть, как высока она, как невозмутимо держится. Встретив ее спокойный взгляд, он сразу вспомнил бесконечные дни, проведенные на пароходе в грязи и духоте третьего класса.
— А я думала, вы обо мне забыли, мистер Удомо, — сказала она.
И медленно оглядела его с головы до ног. Она отлично помнила, каким он был на пароходе. Отутюженный пиджак — теперь он как жеваный. Сверкавший белизною воротник рубашки — теперь он посерел от грязи. И этот самый галстук был когда-то без единой морщинки. Брюки на коленях пузырятся, складок нет и в помине. Каблуки совсем стоптаны. Левый ботинок лопнул, и, если бы не носок, мизинец торчал бы наружу.
Селина перевела взгляд на лицо Майкла. Похудел. Скулы и подбородок обозначились резче.
Удомо улыбнулся. Глаза их встретились, и она поняла, что он прочел ее мысли. Он чуть заметно повел плечом. Нет, он не изменился. Она ошиблась. Рубашка, пиджак, брюки, ботинки — все это не так уж важно, в конце концов. А вот то, что она еще тогда подметила в его глазах, осталось. Он пришел не потому, что его прижала жизнь.
— Идемте, — сказала она.
Юноша отступил в сторону. Удомо прошел вслед за Селиной за ящики. Они отгораживали небольшое пространство. Там стоял стол, стулья и узкая раскладушка, на которой спал ребенок. Земляной пол был покрыт ковром.
— Да у вас тут настоящая комната, — сказал Удомо.
— Это и есть комната, — ответила она, — я здесь провожу целые дни.
Удомо взглянул вверх — над головой было синее безоблачное небо.
— Брезентовая крыша натягивается в два счета.
— Здесь можно ночевать, — сказал он.
— А я и ночую иногда… Садитесь, мистер Удомо.
Удомо сел напротив нее. Она сложила руки на коленях и приготовилась слушать.
— Вы взглянули сейчас на меня и подумали: «А он изменился». Да, мне пришлось нелегко, о чем красноречиво свидетельствует хотя бы эта дыра в ботинке. Но я пришел не поэтому. Помните, вы сказали мне, чтобы я пришел к вам, когда настанет час действовать. Этот час настал. И я пришел к вам. Но если вы, как некоторые другие мои знакомые, предпочитаете иметь дело с теми, у кого есть деньги, я сейчас же уйду.
— Не уходите. Рассказывайте.
— Как только я вернулся, я начал издавать газету.
— Знаю. Моя дочь читает мне вашу газету каждый день. И я думаю: да, он говорит правду. Но мы и без того знаем правду. А что делать, он нам не говорит. Вот дочка и читает мне газету каждый день, а я жду.
— Деньги для издания газеты дали мне три коммерсанта.
— И это я знаю.
— А то, что без их указки я шагу не могу ступить, это вы знаете?
— Нет, не знаю.
— Так вот, сначала они боялись за свои деньги. Потом стали бояться прогневить англичан и Совет вождей и старейшин. А теперь поняли, что при помощи газеты можно торговаться с Эндьюрой. Они говорят ему: «Мы угомоним Удомо, а вы сделайте для нас то-то и то-то». Они знают теперь, какое сильное оружие — газета…
— Вы им это показали.
— Я не думал, что имею дело с жуликами. Я понимал, что они преследуют свои интересы, но я не знал, что они жулики…
— А вы не можете порвать с ними?
— Газета мне необходима. Кроме того, я подписал с ними контракт на год.
— Значит, целый год вы будете ходить у них на поводу?
— Вот об этом я и хотел поговорить с вами.
— Я слушаю.
Она встала, зажгла примус и поставила на огонь чайник.
— Эта забастовка в порту… — медленно начал он. — Вы читали, что я писал о ней?
— Лучше всего вы написали в первый день. Вы тогда сказали всю правду.
Горькая усмешка скривила губы Удомо.
— Да! Но в тот же день все трое явились ко мне. Они видели Эндьюру, и тот предупредил их, что правительство может прикрыть газету.
— И на следующий день вы немного сбавили тон?
— Да, на следующий день я немного сбавил тон. А ведь эта забастовка могла бы стать началом. Но мне нужна помощь. Меня наверняка посадят в тюрьму, так пусть хоть недаром. Поэтому я и пришел к вам.
Селина, достававшая в этот момент чашку, застыла на месте. Затем повернулась к Удомо. Чайник закипел. Проснулся и заплакал ребенок. Она все смотрела на Удомо. Наконец отвела от него глаза и пошла к раскладушке. Одной рукой расстегнула платье, другой взяла ребенка. Ребенок потянулся к ее груди и сразу же перестал плакать…
Селина повернулась, и Удомо увидел на ее губах улыбку. Впервые он видел, как она улыбается.
— Расскажите мне, что вы надумали, — сказала она.
Селина заварила чай, налила и подала ему чашку.
Удомо выпрямился. Теперь улыбался и он.
— От вас я вернусь в редакцию. Сяду за стол и напишу воззвание. Я призову народ восстать против чужеземцев и потребовать права на самоопределение. Я скажу ему, что Совет вождей и старейшин во главе с доктором Эндьюрой — слепое орудие в руках англичан. Я скажу, что настало время борьбы за то, чтобы мы сами и каша земля освободились от ига чужеземцев. Мы выпустим очередной номер газеты. Воззвание будет на первой странице. Завтра весь народ узнает о нем.
— И вас арестуют.
— Да.
— И что тогда?
— Тогда вы и мой друг Эдибхой объедините вокруг себя народ. Лидеры портовой забастовки помогут вам. Я уже говорил с ними.
— А потом мы соберем деньги и уплатим за вас штраф?
— Нет! — крикнул Удомо.
Селина усмехнулась.
— Зачем же сердиться, мистер Удомо?
— Ни в коем случае не платите никаких штрафов. Я должен отсидеть положенный срок. Ваше дело — поддерживать в народе брожение и создать партию, которая поведет его к свободе. Вы не понимаете, Селина, ведь в тюрьме я буду той силой, которая сплотит народ. Ну как, вы поддержите меня?
Селина встала и подошла к нему, придерживая одной рукой ребенка. Ее глаза сверкали. Она присела перед ним, как в реверансе, затем взяла его правую руку и прижала к губам.
— Ты задумал такое дело и еще спрашиваешь, поддержу ли я тебя?
Он встал. Казалось, сама земля вселяет в него новые могучие силы.
— Я готов умереть за мой народ.
— Мы хотим, чтобы ты жил, Удомо, и освободил нас. Иди и пиши воззвание. Мне нужно еще многое сделать, со многими поговорить. Почему ты не пришел раньше?
— Я только сегодня понял, что надо делать. И сразу же пришел к вам.
— Ладно. Нам нужно кое-что обсудить до того, как они заберут тебя. Я пришлю машину — ты закончишь работу и сразу приедешь ко мне.
— Я кончу, наверное, очень поздно, за полночь. Это воззвание надо писать с умом.
— Ну что ж, значит, сегодня мы не будем спать. За ночь мы обсудим, что делать завтра, что делать потом. А твой доктор, он хороший человек? На него можно положиться?
— Вы сами увидите, когда познакомитесь с ним.
— Хорошо. Я пошлю за ним машину. Мы успеем поговорить до твоего прихода. Времени у нас мало, а дел много. Ты поужинаешь и отдохнешь у меня, когда кончишь. А теперь иди, Удомо!
Селина вышла с ним. И сразу же на них обрушился шум базара. Удомо забыл, где он находится, и теперь это вавилонское столпотворение оглушило его. Как странно, в комнатку Селины шум не проникал вовсе. Селина велела юноше привести нужных ей людей. Затем повернулась к Удомо.
— А денег тебе не нужно, Удомо?
— Нет! — Он быстро зашагал прочь, расталкивая толпу.
— Сегодня я устрою в твою честь пир, — крикнула ему вслед Селина.
Корректоры уныло читали гранки.
— Был кто-нибудь?
Бодрые нотки в голосе Удомо заставили их встрепенуться.
— Один из директоров заходил, — ответил старший.
— Ну и что?
— Прошел к вам в кабинет, прочитал гранки первой страницы. Мы сказали ему, что она вам не нравится, а он ответил, что хозяин здесь он. — Корректор выжидательно замолчал, но Удомо не раскричался, по обыкновению, и он продолжал — Директор тут кое-что подправил и сказал, что если вы будете против, то чтоб сообщили ему до того, как пустите газету в печать. Сказал, что будет ждать вас у себя в конторе до пяти.
— Уже почти пять, — сказал Удомо. — Беги скорее к директору, скажи, что все в порядке. Я принимаю его поправки. Иди, иди. Что ты на меня так смотришь? Директоров раздражать нельзя. Кто нам дает деньги?
— Но, мистер Удомо, сэр!
— И возвращайся поскорее. У нас еще много дел.
Старший корректор с явной неохотой пошел вниз.
— И чтобы никто не отрывал меня, никто.
Он вошел в свой кабинет, одним движением руки очистил стол и рванул к себе машинку. Увидел, что вместе со всем остальным скинул на пол и бумагу, усмехнулся. Встал на колени, собрал рассыпавшиеся листы. Сел за стол, вставил лист бумаги и застучал на ветхой машинке. Первые слова ложились на бумагу неуверенно.
«ВОЗЗВАНИЕ К НАРОДУ!
ЧАС СВОБОДЫ ПРОБИЛ!
Народ Панафрыки! Час свободы пробил! За дело! В порту бастуют наши братья. Это только начало. Они бастуют, потому что не хотят больше быть рабами».
Он писал долго, не отрываясь. Потом закрыл глаза и откинулся на спинку стула. У него закружилась голова от слов, которые он написал. Дело сделано! Путь назад отрезан. Он открыл глаза. Прочитал написанное. Кое-что подправил. Да! По-другому нельзя. В большинстве своем это люди темные, поэтому надо писать понятно, лозунгами. Теперь дело за остальными— за Эдибхоем, за Селиной, за портовиками. А что, если поражение и он долгие годы будет гнить в тюрьме, забытый всеми? Нет!.. Он встал, отпер дверь и позвал корректоров.
— Видел директора?
— Видел, — сказал старший.
— Ну, что он?
— Обрадовался. Сказал, наконец-то вы ума стали набираться, а сам смеется. Значит, говорит, зря я распорядился, чтобы наборщик не принимал от него никаких сумасбродных статей.
— Отлично! А теперь прочтите вот это. — Он пододвинул им воззвание.
Они читали, стоя рядом, склонившись над его столом. Когда они подняли на него глаза, он облегченно вздохнул. Ему нужно было знать, какова сила его слов, — их лица сказали ему это.
— Бог мой! — Старший корректор даже задохнулся.
— Так ведь это… это… — сказал второй и вдруг заорал во все горло: — СВОБОДА!
— Давайте за дело! Это надо набрать сегодня же.
— Но ведь вас арестуют, — сказал старший.
— Несомненно, — улыбнулся Удомо.
Он понимал, что отныне каждое его слово, каждый жест должны быть рассчитаны на публику.
— Печатать будем, пока хватит бумаги. Истратим всю бумагу, какая есть. Завтра она уже не понадобится. Каждый заберет с собой по пачке газет. Они постараются конфисковать весь выпуск.
— Слушаюсь, сэр! — Глаза младшего корректора сияли.
— А наборщик? — сказал старший. — Он не станет набирать это. Не станет — я его знаю. Он только взглянет и сразу побежит с доносом к директору, а то и в полицию. Он ведь трясется за свое место.
— А ты? — спокойно спросил Удомо.
— Вы же знаете, что я с вами.
— Хорошо! Настанет день, и ты будешь редактором нашей газеты. Настоящей газеты.
— Но как же быть с наборщиком?
— Он любит выпить, — сказал младший корректор.
— А его помощник не мог бы набрать?
— Помощник и делает всю работу, — сказал старший.
— Ты думаешь, он согласится набрать это, если старик уйдет?
— Он готов за вас в огонь и воду, — быстро ответил младший корректор.
— Куда же деть старика? — спросил старший.
— Ты знаешь Селину? С рынка?
— Кто не знает Селины? Она ворочает большими делами. Богатая женщина.
— Сходи к ней. Скажи, что я послал. Объясни, что из-за старика может все сорваться. Скажи, что он любит выпить.
— Все?
— Да. Хотя постой. Скажи еще, что нам нужны деньги на такси, и узнай у нее адреса, где можно спрятать газеты от полиции. Иди скорее, пока она еще на рынке.
На этот раз старшего корректора подгонять не пришлось. Вернулся он очень скоро. Вытащил из кармана толстую пачку денег.
— Селина говорит, через пятнадцать минут старика здесь не будет. Она сама приехала за ним и меня подвезла. Сказала, что подождет, пока я поднимусь наверх, и тогда пойдет к старику.
Удомо кинулся к окну и успел увидеть, как внизу в дверях типографии мелькнуло платье Селины. Немного погодя она вышла в сопровождении старика. Они о чем-то поговорили, затем старик вошел в дом.
— Садитесь по местам, — поспешно распорядился Удомо.
Он бросился в свой кабинет. Сунул в карман только что написанное воззвание. Когда старик, постучавшись, вошел в комнату, Удомо сосредоточенно правил гранки первой страницы.
— Мистер Удомо, почему вы задерживаете гранки? Я буду жаловаться. Вы что, не знаете, который час?
— Извините, пожалуйста, — кротко сказал Удомо. — Один из директоров внес кое-какие изменения, и я переношу их на рабочий экземпляр.
— Я слышал об этом уже час назад.
— Извините, мистер Таунсенд. Знаете, у меня были сведения, что грузчики пошли на уступки.
— Пустые слухи. Разве с этими дураками столкуешься? И что вы с ними носитесь? Нет, не одобряю я этого…
— Больше я не буду о них писать, мистер Таунсенд. Обещаю вам.
— Образумились, значит. Что ж, пора! Но я, собственно, зашел сказать, что я сейчас уезжаю. Надо повидать клиента. Очень крупный заказ. Сами знаете, одной вашей газетой типография долго не продержится. Помощник управится и без меня. А вечером я постараюсь заехать.
— Ну зачем вам беспокоиться. Я пошлю в типографию одного из своих корректоров.
— Ладно. Но только без глупостей.
Удомо развел руками с видом оскорбленной невинности.
— В таком случае до свидания. Очень рад, что вы наконец одумались.
— До свидания, мистер Таунсенд.
«До чего же он глуп и самодоволен», — беззлобно подумал Удомо.
Старший корректор просунул голову в дверь.
— Уехали. Забрала она его.
Удомо вскочил.
— Пошли! У нас дел по горло. — Они сбежали вниз по скрипучей лесенке. — Адреса у тебя?
— Она сказала взять такси и привезти все газеты к ней домой.
— Хорошо! — Удомо первым вошел в типографию. — Заприте двери. — Приветливо улыбнулся мальчишке, который встал ему навстречу. — Ну и задание же я тебе сейчас дам, брат! Потом в старости будешь об этом внукам рассказывать. Есть хочешь?
— Хочу, сэр. — Мальчишка улыбнулся во весь рот. Из пачки, присланной Селиной, Удомо достал фунт стерлингов и протянул младшему корректору.
— Сбегай купи еды. Она нам пригодится. Заприте за ним двери. — Он снял пиджак, теперь его мало беспокоило, что все увидят прорехи на рубашке, и протянул мальчишке воззвание.
— Покажи-ка нам, как работает этот станок. Мы будем печатать, а ты пока набирай.
— Слушаюсь, сэр! — сказал мальчишка. Он чувствовал себя героем.
Около двух часов ночи такси подкатило к дому Селины. Из окон дома лился свет. Это был один из немногих домов в западной части города, в котором было электричество.
— Приехали, сэр, — сказал шофер.
Из дома доносились голоса, кто-то крикнул:
— Приехали!
Встречать Удом о вышла целая процессия во главе с Эдибхоем и Селиной. Он сразу же оказался окруженным людьми, ответил на десятки рукопожатий.
— Готово? — спросила Селина.
— Готово, — ответил он. И протянул Эдибхою газету, которую держал зажатой в руке. — В такси десять тысяч экземпляров, Селина.
— Этим займемся мы. Ты свое сделал.
— И устал же ты, наверное, — сказал Эдибхой.
— Времени отдыхать у меня будет достаточно.
— Пошли, — позвала Селина. — Ты сейчас поужинаешь, Удомо. А доктор пока прочитает нам твое воззвание. Пошли!
В большой комнате за столом, заставленным напитками, сидело человек двадцать. Никто не был пьян, и это понравилось Удомо. Значит, народ подобрался серьезный. На несколько минут они остались вдвоем с Эдибхоем.
— Ну как? — спросил он.
Эдибхой сиял:
— Замечательные люди! Такие не отступят. Не подведут. Но эта Селина, брат!.. — Он радостно захохотал. — Мы уже многое с ней обсудили.
Селина подвела к Удомо своего мужа и старшую дочь. Муж был низенький, толстый человечек с сонными глазами. Он приветливо улыбнулся. Дочка— худенькая, долговязая, лет двенадцати. Селина представила мужа и тут же велела ему забрать из такси газеты и расплатиться с шофером.
— Значит, это ты читаешь матери газету? — спросил девочку Удомо.
Она застенчиво потупилась.
— Она, она, — ответила Селина. — Сейчас она подаст тебе ужин. Смотри, дочка, накорми гостя хорошенько. Это великий сын нашего народа! Он должен быть сильным. А вы, доктор, пока почитайте нам.
Удомо прошел за девочкой в маленькую комнату, смежную с большой.
— Не закрывай двери, — сказал он. — Я хочу послушать.
Эдибхой вышел на середину и стал читать. Он читал, и голос его набирал силу, становился все более страстным, словно отражая чувства, владевшие Удомо, когда он писал свое воззвание.
Удомо перестал есть; он весь обратился в слух. Завтра тысячи людей, быть может, сотни тысяч, услышат эти слова. Они распространятся по земле, как пламя, как голос говорящих барабанов. Пробудят ли они народ? Поднимут ли его?
Эдибхой дочитал до конца. Наступило молчание. Вдруг чей-то голос взорвал тишину:
— СВОБОДА!
Остальные подхватили клич. И мощные голоса сотрясли дом.
Удомо откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Он чувствовал озноб во всем теле. Сердце глухо стучало. Он перевел дыхание и открыл глаза. Значит, все правильно. Момент наступил, и он сумел воспользоваться им.
— Но битва еще впереди, — прошептал он про себя.
Теперь заговорили все разом, и Селине пришлось сдерживать их.
— Он голоден, он устал, — кричала она. — Дайте ему поесть. Потом он будет отдыхать, и никто к нему не войдет. Слышите, никто! Он отдохнет, и мы расскажем ему, что решили делать дальше. Потом он поедет к себе и будет ждать тех, кто должен прийти за ним, а мы возьмемся за работу. За работу! Ему нужна победа, а не ваши похвалы. Правда, доктор?
Прекрасно, думал Удомо, прекрасно. Замечательная женщина Селина. Пусть она действует. А направлять ее будет Эдибхой. Надо напомнить Эдибхою, чтобы он послал Лэнвуду в Лондон обстоятельный доклад. Они разошлют его в газеты, организуют демонстрации, запросы в парламенте. Копию доклада надо послать в Лигу наций. Боже мой! Господи боже мой! Наверное, то же самое, что испытывает сейчас он, испытывали люди, совершавшие революции в прошлом! Люди, имена которых вошли в историю. Как будто тебя подхватил стремительный поток. А ты спокоен. Были ли они уверены в успехе? Наверное, да, иначе не начали бы. Эти люди не подведут меня. Не подведут! Мой призыв как пламя охватит землю и поднимет народ на борьбу. К оружию, мой народ! Главное — спокойствие, друг. Волнения, восторги — это для других. На тебе ответственность. Все еще может рухнуть. Подумай об этом. Кет! Не рухнет! Этого не может быть. Не должно быть! МЫ ПОБЕДИМ! Как нужна сейчас здесь вся группа! Даже Мэби. Они приедут. Обязательно приедут. Я позову их, и они приедут. И Том освободится наконец от женщины, которая кормит его, одевает и презирает. И Мхенди освободит свою страну. Да! Мы сделаем это.
Вошла Селина. Девочка убежала.
— Ты сыт?
— Спасибо, Селина. — Он вспомнил про деньги, лежащие у него в кармане. Достал пачку и протянул ей. — Я взял, сколько нам понадобилось.
— Оставь их себе.
— Нет. Я взял, сколько надо. Это твое.
— Все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе, Удомо.
— Возьми деньги.
Селина усмехнулась.
— Чего ты сердишься? Хорошо, я возьму. — Она взяла деньги. — А теперь пойдем.
— Я не устал.
— Пойдем, Удомо.
Он встал и пошел за ней через весь дом в заднюю комнату.
— Вот сюда. Ровно через час я приду за тобой. С той стороны есть ключ. Запри дверь. Хотя и так никто не потревожит тебя. Там есть еще одна дверь. Ты поймешь, зачем она. А теперь иди.
Удомо открыл дверь, переступил порог и быстро повернулся к Селине.
— Что это?
Селина ласково взглянула на него.
— Она разделит с тобой этот час отдыха. В тюрьме нет женщин. Посмотри на нее, она молода и красива. Она не знала мужчин, но знает все, что должна знать наша женщина. Тебе будет хорошо с ней.
— Но, Селина, кто она? Я…
— Уж не собрался ли ты заводить у нас обычаи белых? Эта девушка — дочь твоего народа. Она для тебя. Ты мужчина, она женщина. Что нужно еще? Разве не так было у нас всегда? Иди к ней и отдохни. Одно только ты должен мне обещать: если сбудется то, о чем мы мечтаем, ты, наш вождь, не возьмешь в жены белую женщину. Над нами не должно быть белой женщины. Обещай мне.
«Она права, — подумал Удомо, — права».
— Обещаю, — торжественно сказал он.
— А теперь иди. Никто больше не знает. Будь счастлив.
Когда он вошел, девушка повернулась к нему. Она действительно была хороша. Ее глаза приветливо улыбнулись ему. Темные глаза. Они чуть задержались на его лице и скользнули в сторону.
— Поди сюда, — сказал он.
Она подошла и стала перед ним, опустив головку. На ней не было ничего, кроме тонкого покрывала.
— Как твое имя?
— Меня называют Нэнси, — прошептала она.
— Посмотри на меня, Нэнси.
Она подняла голову. От нее пахло душистым мылом.
Темные глаза, темные, как африканская ночь. Не светлые и ясные, как у Лоис. Лоис… Почему она всегда жила в его душе? Ведь он уже давно не вспоминал о ней, и все-таки она была с ним всегда.
— Здесь слишком светло, — сказал он.
Нэнси потянулась к выключателю. Свет погас. Она нашла его руку.
— Идем, — прошептала она, ведя его через комнату.
Не светлые и ясные, как у Лоис…
Уже потом ему стало казаться, что это Лоис — новая Лоис, постигшая искусство любви в лесах Африки, где женщины испокон веков учились ему. Он знал, что это иллюзия. И все же цеплялся за нее, пока мог… Потом пришел покой. И сразу же мысли его вернулись к Лоис, — такой, какой она была там, в горах, в далекой чужой стране. И его потянуло к ней, к прежней. Она знала лишь то, чему ее научило сердце; эта знала искусство любви.
— Я угодила вам? — прошептала Нэнси.
Он погладил ее по щеке и ничего не сказал.
Лоис…
Глава вторая
Адъютант губернатора отворил дверь и провозгласил:
— Его превосходительство!
Джонс и Смизерс встали. Губернатор, лорд Росли, быстрыми шагами вошел в комнату и сел в свое кресло.
— Джентльмены…
— Сэр, — почти в унисон отозвались Джонс и Смизерс.
— Садитесь, пожалуйста. Я пригласил вас сюда потому, что мне не очень нравится поворот событий. Мне хотелось поговорить с вами до начала заседания исполнительного комитета.
— Вы видели газету? — спросил Смизерс.
— Только что прочел. Сильно написано! Может наделать хлопот, если дойдет по назначению. Вопрос в том, дойдет ли?
Смизерс сказал:
— Вся полиция поднята на ноги. Обнаруженные газеты немедленно конфискуются. За пределы города мы ее не выпустим, так что скоро весь тираж будет уничтожен.
— А вы знаете, сколько экземпляров находится в обращении? — спросил Росли.
— Я говорил с одним из владельцев газеты. Обычный выпуск не превышает трех тысяч.
— Но это необычный выпуск, — спокойно возразил Джонс. — Я заходил утром в типографию. Вчера ночью был израсходован трехнедельный запас бумаги. Может, и больше… Хозяин типографии точно сказать не может.
— А что он говорит в свое оправдание?
— Он к этому непричастен. Вчера вечером его не было в типографии — ездил к одному клиенту. Удомо воспользовался его отсутствием.
— А владельцы?
— Я уверен, что и они ничего не знали, сэр, — сказал Смизерс.
— Значит, чего доброго, в городе могут быть припрятаны десятки тысяч газет?
— Боюсь, что так, — согласился Джонс.
— Мне это кажется маловероятным, — возразил Смизерс.
— Посмотрим, во что все это выльется, — сказал губернатор. — Кстати, каково настроение в городе? Распространяется газета или нет? И вот еще что меня беспокоит, стоит ли за Удомо какая-нибудь организация?
Губернатор посмотрел на Смизерса, затем на Джонса. Вынул портсигар и протянул им. Смизерс взял сигарету. Джонс достал свою трубку. Смизерс откашлялся.
«Напыщенный осел», — привычно подумал Джонс. Поймал веселый огонек, мелькнувший в глазах губернатора, и поспешно отвел взгляд.
— Буря в стакане воды, — твердо заявил Смизерс. — Удомо — обыкновенный смутьян. Он и его два болвана посажены под замок. Пусть посидят немного, им полезно. Дурацкие листки полиция быстро выловит. На том дело и кончится. Покричат еще немного и успокоятся. Я здесь не первый год, сэр. Все это я видел, и не раз.
— Значит, вы думаете, что за спиной Удомо нет никакой организации?
— Конечно, нет, сэр! И чем скорее состоится суд над ним, тем скорее все успокоятся. Эта публика уважает твердость. Я убежден, что, если мы поведем себя твердо, не пройдет и недели, как шумиха уляжется. Совет вождей и старейшин поддержит любые действия правительства. Эндьюра сам скажет об этом на сегодняшнем заседании.
— А народ пойдет за Эндьюрой?
— Эндьюра самый проницательный политик в стране и его уважают. Я бы рекомендовал не тянуть с судом, назначить его на завтра или на послезавтра. И еще, по-моему, необходимо решительно и беспощадно пресекать любые противозаконные действия — нарушения общественного порядка, воровство и вообще всякие безобразия. Это приведет их в чувство. Будьте уверены, они скоро забудут Удомо.
— Короче говоря, — сказал Росли, — вы стоите за применение силы?
— В данном случае, сэр, да!
— Вы думаете, это даст результаты, Джонс?
Смизерс вспыхнул. Пальцы, державшие сигарету, задрожали.
— Возможно, — ответил Джонс.
Что-то в его голосе заставило и губернатора и начальника канцелярии внимательно посмотреть на него. Джонс набивал трубку, словно не замечая их взглядов.
Губернатор посмотрел на часы и встал.
— Благодарю вас, джентльмены. Теперь я знаю, как мне построить свой доклад. Может, останетесь выпить со мной чаю?
— К сожалению, не могу, сэр, — сказал Смизерс. — Меня ждут два чиновника, приехавшие из провинции.
— А вы, надеюсь, можете, Джонс?
— С удовольствием, сэр, — ответил Джойс.
— Тогда разрешите откланяться, — сказал Смизерс. — Всего хорошего, сэр.
— Всего хорошего, Смизерс. Благодарю вас за помощь.
— Затем мы тут и сидим, сэр.
Смизерс вышел.
Неожиданно Росли расхохотался.
— Иными словами, дорогой Джонс, губернаторы приходят и уходят, а начальники канцелярий остаются и вершат дела… Наш дорогой Смизерс не в восторге от меня, верно, Джонс? А ведь первое правило «Руководства для губернаторов» гласит: «Долг губернатора— поддерживать наилучшие отношения со всем своим штатом, ибо это способствует укреплению духа товарищества».
— Неужели? — Джонс заинтересовался.
Росли покатился со смеха.
«А он мне нравится», — подумал Джонс.
— Нет, конечно. «Руководства для губернаторов» не существует в природе. А между прочим, неплохо было бы, если бы оно существовало и первое правило гласило бы именно так… Пойдемте наверх, подальше от этого вылизанного великолепия. Я всегда чувствую себя здесь незваным гостем… Мартин!
Вошел адъютант.
— Вольно! — усмехнулся Росли. — Вот что. Мы с мистером Джонсом идем ко мне пить чай. В течение часа его превосходительство будет занят — кто бы его ни спрашивал. Срочная работа. Пошли, Джонс.
Наверху несколько комнат личных губернаторских апартаментов были превращены в уютную, не отличавшуюся порядком, холостяцкую квартиру. Джонс и Росли расположились в гостиной, обставленной в строго мужском вкусе. Черный слуга, весь в белом, принес чай. Губернатор не преминул поблагодарить его.
«Правильный подход», — подумал Джонс.
— Вот что, Джонс, я хотел поговорить именно с вами, и очень рад, что Смизерс не мог остаться. Он смотрит на все глазами старого служаки, воспитанного в колониальных традициях, и реагирует соответственно.
— Боюсь, что вы недооцениваете Смизерса, сэр. Он держится напыщенно, он рутинер, и все же, говоря откровенно, он один из немногих действительно толковых колониальных администраторов.
— Я вовсе не хочу умалять его достоинства, Джонс. Но мне кажется, назвав его «рутинером», вы попали в самую точку. Так вот, помогут ли сейчас те методы, на которых настаивает Смизерс? Действительно ли это буря в стакане воды, мыльный пузырь, как он считает?.. Подождите отвечать. Позвольте, я сначала скажу вам, почему, как мне кажется, мы стоим сейчас перед такими трудностями во всех наших колониях. И не только мы. Дело в том, что миром сегодня владеет одна идея, и суть ее такова: ни один народ не должен управлять другим народом, каким бы хорошим это правление ни было. Словно над землей пронеслась туча, зараженная вирусами этой идеи. Отсюда это стремление, это страстное желание, эта потребность народов самим управлять своими странами, пусть даже из рук вон плохо. Вы понимаете, о чем я говорю? Существуют ли такие настроения здесь?
— Понимаю. Да, такие настроения здесь существуют.
— Вы не думаете, что я сошел с ума? Если думаете — ради бога, скажите прямо. Смизерс, конечно, подумал бы, но никогда бы не сказал этого. Слишком хорошо воспитан.
Джонс улыбнулся. Его желтоватое лицо вдруг стало мальчишеским и милым.
— Нет, сэр. Я не думаю, что вы сошли с ума. Я как-то попытался сказать Смизерсу то же самое, но не сумел выразить свою мысль. Думать об этом проще, чем говорить. А еще англичан называют нацией Шекспира! Я лично убежден, что вы совершенно правы. Я уже давно это заметил. Среди людей растет беспокойство. Массовый психоз какой-то. Хорошие ребята, старые приятели, с которыми свободно говорили обо всем, вдруг ни с того ни с сего обижаются, огрызаются на самые безобидные замечания. Повышенная чувствительность, которой раньше не было…
— Да, — задумчиво сказал Росли.
— Вам нужно бы съездить в город, — сказал Джонс. — Сегодня я почувствовал это особенно остро.
— Как пороховой склад?
— Скорее как грозовая туча.
— Ив этот момент на сцену выходит наш друг Удомо. Как вы считаете — он причина или следствие?
— Ни то ни другое, сэр. По-моему, все это произошло помимо него.
— Но он может воспользоваться ситуацией в своих целях.
— Безусловно, сэр.
— Знаете, Джонс, не надо было арестовывать его.
— Существует закон, сэр. Я сам посылал ему правила печати.
— Значит, вы с ним знакомы?
— Я много слышал о нем, и мне захотелось с ним познакомиться. Я его встретил на пляже как раз в день вашего приезда.
— И какое впечатление он на вас произвел?
— Забавнее всего, что он мне понравился. Держался независимо и дал мне понять, что ничего общего у нас с ним быть не может. Не грубо, но достаточно ясно. — Джонс грустно улыбнулся.
— Да, в нашем Удомо что-то есть.
— Вы встречали его в Лондоне, сэр?
— Я познакомился с ним у одной очаровательной женщины, тонкой и умной, немного богемного склада. Слышал потом, что она стала его любовницей. Я этому не верю. Не похоже на нее. Сплетня, в общем. И еще раз я видел его на нашей конференции. — Росли улыбнулся. — Знаете, Смизерсу особенно не нравится, что я — член прогрессивной партии.
— Лично против вас, сэр, он ничего не имеет. Тут вопрос принципа.
— Не сомневаюсь! Право, вы зря так старательно его защищаете.
— Извините, сэр.
— Поверьте, я очень ценю добродетели Смизерса. Так вот, Удомо произвел на меня впечатление. Такая в нем клокотала ярость. Речь, которую он произнес, совершенно потрясла всех. Вроде сегодняшнего воззвания в газете. Что же нам с ним делать? Если бы он, черт бы его побрал, не был таким искренним патриотом….
Оба замолчали. В комнате было прохладно. Ослепительное солнце не добиралось сюда. Джонс сидел, посасывая трубку. «Спасают, наверное, каменные плиты, из которых сложен дворец, — подумал он. — Имеет смысл быть губернатором, раз уж приходится жить в таком пекле… А этот, по-видимому, превосходный малый».
Росли встал и подошел к окну.
— Вот что, Джонс, — сказал он, глядя на улицу. — Я кое-что придумал. Мы ведь никак не связаны со здешней интеллигенцией. Да и Совет, возглавляемый Эндьюрой, далек от нее. Если этот Совет и может на кого-то опереться, так только на племена в самых глухих районах. Такое у меня впечатление. Вот я и хочу попытаться установить дружеские отношения с африканской интеллигенцией. Мне нужен список этих людей. Его превосходительство даст большой прием, на который все они будут приглашены. И никаких фраков и вечерних туалетов. Как вы на это смотрите?
— Превосходная мысль, сэр.
Росли резко повернулся и пристально посмотрел на Джонса.
— Вы серьезно?
— Это как раз тот путь, о котором я давно думаю, — сказал Джонс. — Я даже Удомо приглашал к себе.
— И что же? Не вышло?
— Возможно, потому, что я из службы безопасности, сэр. Откровенно говоря, я их понимаю. У нас в Англии к полиции тоже относятся с предубеждением. Что уж там говорить о службе безопасности.
— Да, пожалуй, вы правы. Так вы составите мне список? Я хочу завтра же разослать приглашения.
— Слушаюсь, сэр!
— И еще одно: как вы думаете, дать им понять, что новый губернатор за широкие контакты?
— В этом есть смысл, сэр.
— А теперь самый щекотливый вопрос. Помните первое правило «Руководства для губернаторов»? Как заручиться одобрением Смизерса?
Джонс пожевал трубку. Затем поднял на Росли весело поблескивающие глаза.
— Его превосходительство могли бы дать неофициальный обед для начальников отделов и кое-кого из деловых тузов. Поводом для обеда могло бы послужить желание губернатора выразить признательность своему начальнику канцелярии, который так мудро ведет его мимо разных ловушек, неизбежных на пути всякого, кто берется за новую для него работу.
— Замечательно! А на обеде я выберу момент и попытаюсь поговорить с ним. Великолепно, Джонс! Думаю, надо дать обед сегодня же.
— Это будет пощечина мне, — улыбнулся Джонс.
— Вы уж как-нибудь переживете. А теперь насчет Удомо. Он представляет гораздо большую угрозу в тюрьме, чем на свободе. Вы ведь это понимаете?
— Да, однако теперь уже ничего нельзя сделать. Делу дан ход.
— На этот раз придерживаться буквы закона нельзя. Мы не можем позволить течению захлестнуть нас, надо направить его в нужное русло. Если мы преградим ему путь, оно сокрушит и нас и нашу колонию. Такая ошибка — арестовать Удомо!
— План Смизерса может и сработать, сэр. Во всяком случае, я надеюсь.
— И я надеюсь, Джонс. И все же боюсь, что он не сработает.
— Разделяю ваши опасения, сэр.
— Следите за тем, как развиваются события и держите меня в курсе. Если у вас будут какие-нибудь предложения, сообщите их мне. Жду вашей помощи.
— Слушаюсь, сэр, — сказал Джонс. Он встал. — Спасибо за чай.
— Заходите, — сказал губернатор. — Если не возражаете, и я загляну к вам как-нибудь вечером инкогнито.
— Прошу вас.
— И ведь что самое противное в нашей колониальной политике, — мы как усядемся, так и не можем оторвать зада, пока нас не стукнет по голове…
— До свидания, сэр, — сказал Джонс.
— До свидания, Джонс. И давайте без титулов, когда мы наедине.
Джонс спустился вниз и вышел из губернаторского дворца. «А Росли симпатичный парень», — подумал он.
Полицейский у ворот отдал ему честь.
Город, залитый палящим солнцем, словно вымер. В порту, всегда оживленном, было тихо. В гавани замерли пароходы. Даже солнце, казалось, застыло в зените, примкнув к бастующим.
Внизу, вдоль причала рыбацких лодок, шли двое. Они были увлечены разговором.
— Говорят, теперь уж белым этого не остановить. Говорят, Удомо сильный, его и тюрьма не сломит.
— А солдат видал?
— Видал, брат. Хотят запугать нас, как малых детей. Но вот увидишь, начнут они отнимать газеты, а газет все больше и больше будет. Говорят, их столько, что все равно всех не отымешь. Уже по всей стране их читают.
— А он освободит нас, этот Удомо?
— Говорят, если за ним пойдет народ, он горы своротить может. Подожди, придет день, он сам с нами будет говорить. Тогда все узнаем.
— А газету ты видел?
— Мне ее читали.
— И что там написано?
— Хочешь знать?
— Не хотел бы — не спрашивал.
— Ты можешь послушать. Только дай слово, что будешь молчать.
— Буду молчать.
— Даже если спросит полиция?
— Да.
— Ладно. А когда услышишь, что говорит Удомо, найди человека, которому веришь, и пошли его тоже послушать. Так слова Удомо обойдут весь народ. Знаешь хромого Джошуа?
— Знаю.
— Пойди к нему.
— И что?
— Там увидишь. Скажи, что я тебя послал. Иди.
Один ушел. Другой походил немного среди рыбаков, занятых починкой сетей, пока не встретил еще одного человека, которого знал, которому верил.
— Здорово, брат. Что скажешь об этой истории с Удомо?
— Я так понимаю, что он за нас стоит. И тюрьма ему не помеха.
— Я слыхал его слова. Хочешь послушать?
— «Хочешь послушать»! Я, брат, еще утром достал газету. Думал, сын почитает мне, когда вернется из школы. А собака полицейский отнял ее у меня. Отнял, да еще пригрозил…
— Потише, брат, я скажу тебе, где можно услышать его слова.
— Где?
— Слушай…
В грязные хибарки, затерявшиеся в тихих улочках, незаметно прокрадывались мужчины и женщины. Кто-то встречал их у дверей, брал с них клятву хранить молчание. Только после этого их проводили в комнату. И там им читали слова Удомо. Сначала слушателей собиралось не больше трех. Скоро число их пришлось удвоить, потом утроить. После чтения всем предлагали вступить в партию Удомо — партию «Свободу Африке». К вечеру в новую партию вступило свыше десяти тысяч человек. Каждый вступивший платил членский взнос — один шиллинг.
Газету читали по всему городу. И по всему городу шныряли полицейские, вылавливая крамольный номер «Куинстаун пост».
Но никаких беспорядков не было.
На рынке шоферы стареньких, ярко раскрашенных грузовиков, развозивших товары во все уголки страны, обязательно заходили к Селине перед тем как отправиться в путь. И каждый уносил с собой по сто экземпляров газеты. Несколько грузовиков было осмотрено при выезде из города. Кое у кого из пассажиров— по большей части у женщин — обнаружили отдельные номера. Но основная масса газет была надежно припрятана, и грузовики продолжали свой путь.
Люди заглядывали к Селине. Тихонько разговаривали с ней о чем-то и, не задерживаясь, уходили.
* * *
Доктор Эндьюра вошел в кабинет Смизерса и сел.
— Здравствуйте, — сказал Смизерс и посмотрел на часы. — У нас всего несколько минут до начала совещания. Сегодня утром я говорил с губернатором. Он весьма обеспокоен делом Удомо.
Смизерс внимательно следил за выражением лица своего посетителя. Он никак не мог понять, что за человек Эндьюра. Этих черных аристократов не так-то просто раскусить.
Едва заметная улыбка играла на губах Эндьюры, насмешливые огоньки мелькали в глазах. Он был очень высок — больше шести футов — и грузен. Но походка у него была удивительно легкая. Он, казалось, насквозь был проникнут сознанием собственного превосходства.
— Вот уж не поверю, чтобы наш милейший губернатор испугался какого-то пустозвона. — Он иронически улыбнулся, в горле булькнул смешок.
— Я говорю серьезно, — оборвал его Смизерс. Этот тип кого угодно мог вывести из себя своим слегка снисходительным тоном и оксфордским акцентом. Тоже мне, доктор философии, совершающий богослужения перед алтарем предков!
— Но и я не шучу, дорогой мой. Я очень, очень встревожен. Мне со школьной скамьи внушали, что англичане никогда ничего не боятся. Вспомните, как вы завоевывали свою империю. Вряд ли бы вам это удалось, если бы вы боялись каждого пустозвона, которому пришло в голову выкрикивать безграмотные лозунги. Не подрывайте в моих глазах авторитета нации, обладающей бульдожьей хваткой.
Смизерс еле сдерживал нарастающую ярость. Эндьюра заметил это и рассмеялся, колыхаясь всем своим огромным телом.
— Если для вас это веселая шутка, пошли лучше на совещание. Возможно, его превосходительство оценит ваш юмор.
— Ну, будет, будет, Смизерс…
«Какая наглость», — подумал начальник канцелярии.
Эндьюра продолжал:
— Чтобы править страной, надо владеть искусством управления. Хорошее правительство владеет им в совершенстве, и ему подчиняются. Сильное, уверенное в себе — одним словом, хорошее правительство знало бы, как поступить с Удомо, вместо того чтобы топтаться на месте.
— Вы, надо полагать, знали бы, как поступить с ним.
— Нам приходилось иметь дело с такими, как он, задолго до того, как вы появились на сцене. По крайней мере, нашим дедам и прадедам приходилось.
— По всей вероятности, они обращались к помощи ядов и наемных убийц.
— Ну, что вы, Смизерс. Вы же лучше меня знаете, что правительство никогда никого не убивает. Оно только наказывает. Если же оно не в состоянии делать это, ему следует уступить место другому правительству. Собственно говоря, благоразумные правители обычно так и поступают.
— Что вы имеете в виду?
Улыбка сбежала с лица Эндьюры, насмешливые нотки в голосе исчезли.
— Но ведь это же очень просто. Как мне кажется, пришло время передать бразды правления в наши руки…
— Что! Как вы…
— Бросьте, Смизерс, к чему это благородное негодование. Мы с вами не первый день занимаемся политикой. Давайте смотреть фактам в лицо. Вы, как и я, отлично знаете, что мы вас сюда не звали. Вы завоевали нас. Мы покорились силе. И вы могли править нами, пока мы питали уважение к этой силе. Теперь многое изменилось. Ваше могущество идет на убыль. Отличительная черта нашего времени — крушение колониального строя. Вы и сами уже перестаете верить в собственную божественную миссию. Потому-то ваши губернаторы и становятся нерешительными, а народы во главе с какими-нибудь Удомо восстают против вас. И вы спрашиваете, что вам делать. Какого ответа вы ждете? — Он замолчал. Улыбка опять заиграла на губах, но глаза оставались холодными.
— Может, вы мне его дадите? — резко сказал Смизерс.
— Охотно! Я уже давно ждал подобную ситуацию. И дождался. Единственный выход — изменить конституцию и передать власть нам. Только мы сможем восстановить в стране спокойствие, нарушенное Удомо. Бесспорно, вы еще долго будете нужны нам, Смизерс. У вас знание дела и лучший в мире, честнейший правительственный аппарат. Мы были бы дураками, если бы отказались от него. Вы, вероятно, будете нужны нам по меньшей мере еще лет пятьдесят. Но восстановить порядок, не прибегая к насилию, можем только мы — люди, унаследовавшие власть от предков. Откровенно говоря, я не уверен, что даже самыми свирепыми полицейскими или военными мерами можно сейчас что-то сделать.
— Власти захотелось? — вскипел Смизерс.
— Да, конечно. Вам это не нравится? Тогда взвесьте второй вариант. И не забывайте, политика — это искусство отличать желаемое от возможного. Я говорю, разумеется, о людях разумных. Наш друг Удомо, не задумываясь, раздул бы пожар на всю страну. У нас с вами иные взгляды. Оба мы хотели бы, чтобы в стране восторжествовали закон и порядок, и как можно скорее.
— Но ведь вы сами не далее как сегодня утром призывали меня проявить твердость.
— Я еще не имел точного представления о размерах волнений. — Он тихонько рассмеялся.
— Но ведь это шантаж!
— Разве? В таком случае оставим этот разговор.
Смизерс откинулся на спинку кресла и долго смотрел в угол комнаты.
«Думайте, думайте, господин начальник канцелярии, хорошенько думайте», — говорила улыбка Эндьюры.
Наконец Смизерс взглянул на него.
— Надо полагать, вы будете говорить об этом на совещании?
— Если не возражаете. Я надеялся, что скажете вы, но…
— Нас ждут, — оборвал его Смизерс.
У двери Эндьюра отступил в сторону, и Смизерс прошел вперед, в кабинет, где должно было состояться совещание исполнительного комитета.
К вечеру полиция получила первые сведения о том, что повсюду в городе читают газету с воззванием Удомо. Не в меру рьяный инспектор арестовал нескольких человек. Белое начальство, узнав об этом, пришло в ужас.
Сразу же после того, как были произведены аресты, два черных адвоката посетили Селину. Один из них сказал:
— В правилах печати ничего не говорится о чтении газет. Эти люди арестованы незаконно. Мы готовы защищать их — сделаем это для вас, для партии.
— Вы знаете про партию?
— Все знают. Мы хотим вступить в нее.
— Вечером приходите ко мне. Послушаете доктора Эдибхоя, Он второй после Удомо. Он говорит от имени Удомо, пока Удомо самому не дают говорить.
— Каким образом она проскочила? — спросил Джонс.
— Телеграфист оказался одним из них, сэр, — ответил африканец — агент службы безопасности.
— Из них? — переспросил Джонс.
Агент беспомощно пожал плечами. Джонс еще раз прочитал телеграмму.
«Лэнвуд, 36, Ридженси Мьюз, Лондон. Срочно.
Удомо арестован правила печати 11 (С) тчк всей стране волнения предайте гласности Эдибхой».
— Хорошо, — сказал Джонс.
Агент ушел. Джойс быстрыми шагами направился по коридору в кабинет Смизерса. Он вошел, не постучав, и швырнул телеграмму на стол начальника канцелярии. Смизерс отпустил помощника и стал читать.
— Ее успели передать?
— Да.
Смизерс схватил телефонную трубку.
— Дайте больницу… Завтра это будет во всех английских газетах. А в парламенте всегда найдутся дураки, которые рады поднять шум… Алло! Да! Смизерс. Вот что, у вас там работает некто Эдибхой… Да! Так вот он должен быть немедленно уволен, как бы высоко вы его ни ценили… Нет, пока не установлена… Да, всю ответственность беру на себя… Как обычно — подрывные действия. Замешан в деле Удомо.
— Это он организовал новую партию, — сказал Джонс.
— Джонс только что сказал мне, что новая партия— дело его рук… Нет, нет!.. Да, принимает скверный оборот. Только что звонил наш человек из провинции. Страна буквально наводнена этими проклятыми газетами… Хорошо. — Он положил трубку. Взглянул на Джонса. — Еще что-нибудь?
— Ходят слухи, что сегодня состоится митинг.
— А как с этими чтениями?
— Хорошую заварили кашу. Их адвокатам будет где развернуться. Чрезвычайного положения мы не объявляли, а наши люди действовали так, будто оно объявлено.
— Теперь уже ничего не поделаешь, — сказал Смизерс. — Возможно, придется его объявить.
— Беда в том, что нет никаких беспорядков. — Джонс подумал и прибавил — Пока нет.
— В том-то и дело! Что у нас есть об этой женщине — Селине?
— Делец в юбке. Она из самых богатых людей в стране. Ведет крупную торговлю. Никто не знает, насколько она богата. Платит наличными, даже когда нужно выложить тысячи. Горда и замкнута — особенно с европейцами. И особенно после возвращения из Англии. Она приехала тем же пароходом, что и Удомо. Можно предположить, что там-то он и очаровал ее.
— Зачем она ездила в Англию?
— Никто не знает. У меня есть сведения, что она собиралась провести в Англии три месяца, но уже через неделю явилась в контору пароходства и устроила там форменный скандал, когда ей сказали, что она сможет уехать обратно не раньше чем через три месяца. В конце концов пришлось отдать ей билет какого-то африканца. Она заставила лондонское отделение «Панафрика компани» нажать все кнопки. Ведь Селина крупнейший оптовый покупатель этой фирмы. И заметьте, до поездки в Англию она поддерживала дружеские отношения со служащими компании. Приглашала их к себе на коктейли. Знаете, как здесь принято. Но после возвращения из Англии как ножом отрезала. Один из служащих «Панафрика компани» говорил мне, будто она так прямо и заявила, что впредь будет покупать у них только то, чего не сможет достать у других, и, что как только найдет солидного поставщика, порвет с ними окончательно. Сейчас она покупает японские товары у индусов. И все это случилось после ее возвращения.
— Но почему? Почему она вообще поехала в Англию? И откуда эти теперешние антибританские настроения?
— Думаю, я не ошибусь, ответив на ваш второй вопрос, Смизерс. Мы здесь старательно внушаем им, что они британцы, дети империи. И вот она приехала в Англию, о которой ей прожужжали все уши. А теперь представьте себе, с какими проявлениями расизма могла столкнуться эта негритянская мамми со своим toto за спиной на лондонских улицах. Мы ведь не распространяемся перед англичанами насчет империи и содружества наций, как это делаем здесь перед африканцами, даже самыми темными. Мы слишком часто забываем, что имеем дело с гордым народом.
— Знаете, Джонс, — тихо сказал Смизерс. — Я начинаю думать, что абсолютно не понимаю этих людей. Взять хотя бы Эндьюру. Столько лет мы знакомы, и вдруг сегодня я увидел его в совершенно неожиданном свете. Будто его подменили… — Смизерс рассказал Джонсу о своем разговоре с Эндьюрой.
Внезапно Джонс почувствовал острую жалость к Смизерсу. Перед ним сидел усталый, растерянный человек, который только что испытал сильное потрясение— ведь по-своему он верил в Эндьюру. Посмеиваясь втихомолку над его акцентом и над обрядами, которые тот совершал перед алтарем предков, он тем не менее не сомневался, что идеалы у них одни и те же и что Эндьюра видит положительные результаты британского правления. В его представлении Эндьюра был новым типом африканца — сознательного и благодарного, который учится у своих британских наставников искусству управления страной на западный манер. И вдруг Эндьюра приходит к нему с предложением, которое нельзя рассматривать иначе как шантаж…
— Наша работа трудная и неблагодарная, — сказал Джонс мягко. И прибавил, правда не сразу: — А ваша— в особенности.
Он встал и быстро вышел.
«Вот черт, — думал Смизерс. — Неужели я во всех ошибался? — Но ему стало легче, гораздо легче. — Мы всегда приходим на помощь друг другу в трудное время — им еще надо поучиться этому. И учиться хочешь не хочешь придется у нас. Джонс, кто бы мог подумать…»
В эту ночь начала свое существование партия «Свободу Африке». Сто тысяч человек собрались на северной окраине города. В темноте, под небом, на котором блестел молодой африканский месяц, Эдибхой объявил программу новой партии. Она заключалась в одном слове: «Свобода!»
Селина предложила избрать Удомо пожизненным вождем партии, ее председателем и президентом. Потом взметнулись кверху сотни факелов. Рослые юноши держали их высоко над головой — народ давал клятву верности Удомо.
— Мы, народ Панафрики… — торжественно начала Селина.
— Мы, народ Панафрики… — подхватил мощный тысячеголосый хор.
— Клянемся в преданности партии «Свободу Африке»…
— Клянемся в преданности партии «Свободу Африке»…
— И ее великому любимому вождю…
— И ее великому любимому вождю…
— Удомо!
— Удомо!
— Вместе с ним мы завоюем…
— Вместе с ним мы завоюем…
— СВОБОДУ!
— СВОБОДУ!
Слова клятвы отзвучали. Затем к громкоговорителю подошел древний старец и стал шепотом молиться: он просил предков не оставить их в этом великом деле.
Начальник канцелярии губернатора и глава службы безопасности сидели в автомобиле, глядя на огромную толпу. Никто не обращал внимания ни на них, ни на отряды полиции.
— Никогда бы не поверил, — сказал Смизерс. — Просто не верится. Будто вернулось прошлое. Можно подумать, что нас здесь и не было.
— А может, это будущее. Вероятно, и то и другое, — ответил Джонс. — Боюсь, что теперь все наши усилия тщетны. Инициатива в руках Удомо.
— Пропади он пропадом! — вспылил Смизерс.
— Да разве в нем дело? — сказал Джонс. — Атмосфера давно была накалена. Но согласитесь, чтобы так точно выбрать момент и воспользоваться им, нужны смелость и дерзость. Нужно быть немножко гением.
— Вы с ума сошли! — возмутился Смизерс. — Гением! Скажете тоже!
Джонс улыбнулся в темноте.
— Поехали-ка лучше. Сегодня ночью придется поработать. Нам остается только плыть по течению и стараться, чтобы корабль не наскочил на скалы, подстерегающие нас впереди. А это будет нелегко. Поезжайте, шофер!
В тюрьме в одиночной камере Удомо до боли в пальцах сжимал прутья решетки. Отсюда, с горы, было видно мерцание огней. Рядом с Удомо стоял его адвокат.
— Сейчас они дают клятву, — сказал адвокат.
— Вы говорите, их сто тысяч? — Голос Удомо прерывался от волнения.
— Больше. По всей стране сейчас люди вступают в партию.
Удомо стоял на цыпочках, держась за решетку, пока не погасли огни. Тогда он закрыл глаза. О мать-Африка! О мать-Африка! Слезы текли по его щекам. Он разжал руки и повернулся к адвокату.
— Теперь иди, друг мой. И расскажи им, что я плакал.
— Нам надо подготовиться к защите. Ваше дело будет слушаться завтра.
Удомо улыбнулся сквозь слезы, улыбка, как солнце, озарила его лицо.
— Ты понимаешь, что произошло, друг? Мое дело? Да оно теперь ничего не значит. Мы можем заняться им в любое время, ну хоть завтра. В любое время. Иди!.. Иди к народу и скажи, что я плакал. Скажи: Удомо стоял у окна тюрьмы, держась за решетку, и видел внизу огни. Он знал, что народ дает клятву. И плакал. Скажи им это. А теперь иди, друг мой.
Адвокат ушел. Удомо сел на жесткую тюремную койку. Он улыбался. Слезы текли у него по щекам. Глаза его сияли. Так они не сияли никогда.
Эта камера, эта тюрьма были дорогой к свободе.
Я распахнул дверь свободы, мать-Африка! Я распахнул ее!
Мхенди, Лэнвуд, Мэби
Глава первая
1
— Боже мой! — воскликнул Лэнвуд.
— Внушительная встреча, ничего не скажешь! — пробормотал Мхенди.
Огромная толпа молча смотрела, как причаливает пароход. Чуть поодаль, у таможенного ангара, пристроился агитационный фургон партии «Свободу Африке»; громкоговоритель был включен на полную мощность.
— Наша партия приветствует тебя, Лэнвуд! Наша партия приветствует тебя, Мхенди!
— Африка приветствует своих великих сынов! Да здравствует свободная Африка!
— Да здравствует партия «Свободу Африке»! Да здравствует наш вождь Удомо!
— Добро пожаловать, Лэнвуд! Добро пожаловать, Мхенди!
Недолгое молчание, затем громкоговоритель повторял все сначала.
Стали опускать сходни. Толпа подалась вперед. Белые пассажиры отступили в сторону. Лэнвуд с горящими глазами коснулся руки Мхенди.
— Боже мой! — повторил он.
— Идите, — шепнул Мхенди.
Лэнвуд первым пошел вниз по сходням. Мхенди следом за ним.
— Вот они! — возвестил громкоговоритель.
В фургоне поставили пластинку. Раздалась веселая музыка, в которой ясно слышался рокот барабанов. Огромная толпа приплясывала и покачивалась в такт музыке.
Дойдя до последней ступеньки, Лэнвуд замедлил шаги и обернулся к Мхенди. В глазах его стояли слезы. Он лихорадочно искал в карманах носовой платок.
— Идите, — ласково сказал Мхенди.
Лэнвуд повернулся, и все увидели, что он плачет. Какая-то женщина растолкала полицейских, подбежала к нему, поднявшись на цыпочки, притянула к себе его голову и поцелуями осушила слезы. Толпа взревела.
— Это они вместе с Удомо обдумывали планы нашего освобождения! Приветствуем их! — надрывался громкоговоритель.
Большой автомобиль, раскрашенный так же, как фургон, в красный и черный цвета, остановился позади толпы. Музыка оборвалась.
— Удомо! Приехали Удомо с Эдибхоем! Удомо с Эдибхоем! Удомо! — кричали люди.
Из машины вышел Удомо в сопровождении Эдибхоя. Оба были в национальных одеждах, скрепленных на плечах, наподобие римской тоги. Народ расступался перед ними, образуя узкий проход. Удомо быстро шел по живому коридору, широкая улыбка озаряла его лицо.
— Добро пожаловать, Том и Мхенди. Добро пожаловать!
— Майк… — Голос Лэнвуда дрогнул.
— Добро пожаловать, друзья. — Эдибхой радостно смеялся.
Удомо обнял одной рукой Лэнвуда, другой Мхенди.
— Минутку, сэр!
Вспыхнул магний, щелкнул затвор.
— Какая встреча! — сказал Мхенди.
— Это что! — сказал Эдибхой. — То ли еще будет.
— Как доехали? — спросил Удомо.
— Нам оказывали прямо-таки королевские почести, — воскликнул Лэнвуд. — А как вы, Майк? Сколько времени прошло, боже мой!
— Это хорошо. — Удомо кинул быстрый взгляд на пароход. — Когда я ехал, со мной обращались как с собакой. Очень рад, что они кое-чему научились.
Лзнвуд выпятил грудь.
— Они пытались завязать с нами дружеские отношения, но мы эти попытки решительно пресекали. Что за лицемерная нация!
Удомо рассеянно кивнул. Мхенди не сводил с него глаз.
«Он переменился, — думал Мхенди. — Вот только к лучшему ли?»
— Нас ждут, — напомнил Эдибхой.
— Да, — сказал Удомо. — Поехали! — Он первым направился к автомобилю. — Когда будете садиться, помашите им — они любят это.
Три черных фотографа нацелили на них свои фотоаппараты— пришлось позировать возле машины. Снова заиграла музыка. Удомо помахал толпе. Лэнвуд и Мхенди тоже помахали и сели вслед за Удомо в машину. Автомобиль развернулся и поехал. Толпа проводила его восторженными криками.
На борту парохода один из белых пассажиров — служащий «Панафрика компани», получивший назначение в Куинстаун, — сказал встречавшему его приятелю:
— Слава тебе господи! Теперь можно и нам выходить. Ну и балаган!
— Здесь лучше не делать таких замечаний, — спокойно заметил его спутник. — Даже если рядом только твоя прислуга.
— Я же ничего особенного не сказал, — запротестовал вновь прибывший.
— На мой взгляд, ничего! Но они невероятно мнительны. И вообще, все это очень сложно. Нам нужно следить за каждым шагом, если мы хотим торговать с ними. Они ведь сожгли у нас несколько складов в первые дни после переворота. Это влетело нам в копеечку. Запомни, главное — быть с ними безукоризненно вежливым, особенно с заправилами! И еще — не вступай ни в какие политические споры. Сейчас парадом командуют они. Мы здесь только торговцы. Забудь все, что когда-либо слышал об Африке и об африканцах, а то рискуешь сесть в лужу… По крайней мере, в этой части Африки.
— Понимаю… — неуверенно проговорил новый служащий.
— Прежние времена миновали, — сказал старожил с сожалением. — Пошли.
Автомобиль несся через город. Мелькали дома, украшенные выцветшими флажками. В неподвижном воздухе безжизненно висели знамена «красные, как кровь народа, черные, как родная земля». Из домов выбегали люди, они махали руками, выкрикивали приветствия.
Лэнвуд был потрясен. Он держал Удомо за руку и повторял:
— Боже мой, Майк! Боже мой! Как много сделано. Как это замечательно! Какая встреча!
Эдибхой сидел, обняв Мхенди за плечи.
Удомо наклонился вперед и положил руку на колено Мхенди.
— Ну, брат, что ты скажешь?
— Смотрю на вас и рвусь в бой. Я уже стал отчаиваться: год как ты у власти, а вызова все нет и нет. Решил, что ты забыл про нас.
— Я прямо глазам своим не поверил, когда пришла телеграмма, — сказал Лэнвуд.
— Ведь почти два года, как ты уехал, — прибавил Мхенди.
— Такие вещи сразу не делаются, — ответил Удомо. — Пришлось выдержать целое сражение, чтобы вызвать вас сюда.
— Многое еще в их руках, — задумчиво сказал Эдибхой, — но это ненадолго.
— Вы ведь знаете, какой это хитрый народ, — сказал Удомо. — Приходится действовать осторожно.
— Теперь нас ничто не остановит! — с загоревшимся лицом воскликнул Лэнвуд.
И снова, как тогда в порту, Мхенди почувствовал, что Удомо словно ушел в себя.
— А как насчет меня? — негромко спросил он.
— Мы поговорим об этом позднее, — ответил Удомо. — Самое главное, что ты здесь.
— Да, — кивнул Мхенди. — Наконец-то я в Африке.
Удомо взял Мхенди за руку.
— Не беспокойся, брат. — Голос его звучал задушевно, совсем как когда-то в Лондоне.
У Мхенди отлегло от сердца, он улыбнулся.
Автомобиль въехал на Холм и устремился вниз.
— Смотрите! — воскликнул Эдибхой.
Теперь они были на западной окраине города. Впереди виднелась высокая трибуна, а вокруг нее, не обращая внимания на жгучее солнце, толпились тысячи людей. Из репродукторов, расставленных по всей огромной площади, гремела музыка.
— Это площадь Свободы, — сказал Удомо.
— Здесь родилась наша партия, — стал рассказывать Эдибхой. — Здесь мы дали клятву верности в тот день, когда Удомо увезли в тюрьму. Поэтому она и называется площадью Свободы. Со временем на ней будет выстроен Дом комитета партии. Здесь мы сообщаем народу все важные решения.
Завидев автомобиль, толпа восторженно загудела. Многие кинулись навстречу.
— Я обязательно напишу историю этой бескровной революции, — взволнованно проговорил Лэнвуд.
Автомобиль остановился. Удомо первым пошел к трибуне. Он держался просто и непринужденно. Его то и дело останавливали. Он внимательно выслушивал всех. Иногда доставал из складок своей тоги блокнот и карандаш и записывал, что ему говорили. Они были уже возле трибуны, когда какая-то старуха крикнула:
— Удомо, Удомо, у меня нет сил пробиться к тебе. Скажи им, чтобы помолчали.
Удомо поднял руки.
— Тихо!
Наступила тишина.
— Говорят, ты мало спишь, — начала старуха. — Вот я и хочу спросить — сколько ты спишь?
— Я здоровый человек, мать. И сплю достаточно.
— Ты мне прямо отвечай — сколько часов ты спишь?
— Я часов не считал. Когда меньше, когда больше.
— Говорят, иногда ты до самого рассвета не ложишься, а утром идешь работать. Правда это?
— Только когда у меня много работы.
— А работы у тебя всегда много? Верно?
Удомо повернулся к толпе и, улыбаясь, поднял руки.
— Мать совсем меня в угол загнала. Вот она какая умная.
Толпа криками выражала одобрение:
— Так ведь твои силы нам нужны, они всей Африке нужны, — крикнула старуха. — Значит, ты должен беречь их.
— Обещаю тебе, мать, буду беречь.
— Спи побольше. Пусть и другие работают. Нам твой ум нужен — ты ведь о всех нас думаешь…
— Мудро говоришь, мать, — ответил Удомо. — Я буду беречь себя.
Он поднялся на трибуну. Селина и остальные руководители партии были уже там. Удомо подошел к микрофону. Огромная толпа стихла. Он говорил негромко, и каждому казалось, что он обращается именно к нему.
— Помните, я рассказывал вам на митингах и писал в нашей газете о людях, которые были со мной в те дни, когда я только мечтал о свободе — о свободе, которую мы теперь завоевали. Вы знаете Эдибхоя. Он все время был среди вас. Это они с Селиной создали нашу партию, когда я сидел вон там. — Он показал на тюрьму на вершине Холма. — Эдибхой, Селина и все вы боролись здесь, а эти люди — мои братья, о которых я говорил вам, о которых писал в газете, — сражались за наше дело в чужой, холодной стране. Они сражались за над. Их оружием было слово, вы читали их статьи в нашей газете. И вот они здесь, перед нами. Нам потребовалось много времени, чтобы добиться их приезда. Мы еще не так свободны, как хотели бы. Многое еще в руках белых. Есть такой зверь, его зовут «иммиграцией». Раньше этот зверь помогал белым владеть Африкой. Помните, я рассказывал о моем возвращении на родину. Мы с Селиной должны были ждать, пока все белые высадятся, и только тогда смогли сойти на берег. В этом был виноват зверь, о котором я говорю — «иммиграция». А сегодня мои братья — вы видите: они тоже черные — первыми сошли с парохода. Выходит, нам удалось укротить этого зверя. Пройдет немного времени, и он будет слушаться нас, как слушается собака своего хозяина. Мы завоюем полную свободу для своей страны. Мы будем действовать твердо, но не прибегая к насилию — если сможем. Если же нам будут мешать, мы найдем другие пути. Как вы считаете, друзья?
— Верно, верно, Удомо! — загремело над площадью.
— Они не хотели впускать сюда моих братьев, но я был тверд. И вот они здесь. Мы должны учиться быть твердыми в тех случаях, когда твердость необходима.
Друзья мои, все вы слышали о стране, которая называется Плюралией. В этой стране пять миллионов белых держат в повиновении свыше сорока миллионов наших братьев — африканцев. Я говорю сейчас как африканец, как вождь вашей партии. Пока что я не могу говорить так же от имени правительства нашей страны. Вы понимаете почему. Как вождь вашей партии я говорю вам — наши братья в Плюралии бесправны. Они пытались восстать, их восстание было безжалостно подавлено. Но они подымутся снова. И настанет день, когда они будут свободны. Вот он — мой брат Дэвид Мхенди — вождь наших угнетенных братьев в Плюралии. Приветствуйте его. Хорошенько приветствуйте. Пусть белые в Плюралии знают, на чьей стороне ваши симпатии.
Удомо подвел Мхенди к микрофону. Толпа встретила его бурными приветственными криками.
— Речи не надо, — шепнул Удомо. — Я потом объясню.
— Я очень счастлив, что я здесь, — сказал Мхенди. — Очень счастлив, что я снова в Африке. Спасибо за радушный прием. — Он вернулся на свое место.
Удомо взял Лэнвуда под руку и подвел его к микрофону.
— Только не надо речей, Том. Я потом объясню. — В микрофон он сказал — А это Том Лэнвуд — один из самых главных наших учителей. Все вы знаете его имя. Все вы читали его статьи. Он первым выразил словами мечту нашего поколения о свободе.
И снова мощный рев толпы поднялся над площадью.
— Друзья мои, — начал Лэнвуд. — Братья и сестры— африканцы! Сегодня счастливейший день моей жизни! Вот она, награда, за долгие годы борьбы и страданий! — Голос его окреп. — И вот оно, вдохновенное начало великого похода всех африканских народов— народов всего континента, включая Плюралию, — за освобождение от ига империалистов и капиталистов…
Удомо дернул его за рукав. Лэнвуд замолчал. Удомо взял у него микрофон.
— Теперь вы познакомились с моими братьями. Вы еще не раз встретитесь с ними. Время для этого будет — будет время и поговорить и развлечься, потому что после стольких лет, прожитых в холодных странах, среди холодных людей, им надо почувствовать тепло ваших сердец. Они — мои гости, мои братья, а значит, и ваши.
И еще одно. Помните, я говорил вам, как важно для нас образование, если мы хотим взять в свои руки управление страной. Чтобы провести настоящую африканизацию, нам нужны действительно знающие люди во всех областях жизни. Таких людей нужно готовить. Две тысячи юношей и девушек поедут в этом году учиться за границу. Кроме того, мы работаем над законопроектом, по которому образование в нашей стране будет бесплатным и обязательным для всех детей. Таковы наши планы на будущее. Все это стоит денег. Через несколько недель к нам приедет делегация, которую Совет наций посылает изучить наши нужды. Я скажу им, в чем мы нуждаемся. Но мы не должны полагаться на других. Мы должны рассчитывать на себя, на свои силы. Когда окончательное решение будет принято, я приду сюда и поделюсь с вами, как делаю всегда. — И он, приветствуя толпу, поднял руку.
Над площадью долго не смолкали восторженные крики.
Из громкоговорителей снова грянула музыка. Болтая и смеясь, люди потянулись в город. Некоторые взбегали на трибуну, чтобы пожать руку Мхенди и Лэнвуду. Девушки в красной с черным партийной форме бойко торговали красно-черными розетками. Какая-то хорошенькая, совсем молодая девушка приколола особенно пышные розетки к лацканам двух почетных гостей. Все это время Удомо стоял чуть поодаль, спокойно взирая на происходящее.
«Теперь в его глазах не реют знамена, — думал Мхенди. — Знамена реют вокруг него. Как он возмужал, как спокоен». Мхенди наблюдал за Селиной, высокой, босой женщиной. Вот она подошла к Удомо и заговорила с ним. «Она здесь главная», — решил Мхенди. Удомо позвал его. Мхенди подошел к ним. Лэнвуд был вне себя от восторга. Вокруг него толпилась молодежь, он раздавал автографы и отвечал на вопросы. Отеческая улыбка не сходила с его лица.
— Я оставляю вас на попечение Селины, — сказал Удомо. — Мы должны ехать в канцелярию губернатора. Если вам что-нибудь понадобится, говорите не стесняясь. Вечером увидимся. Очень сожалею, что не могу остаться с вами. Дел по горло.
— Понимаю, — сказал Мхенди.
Эдибхой протолкался к Лэнвуду и сказал ему, что они с Удомо уезжают. Лэнвуд рассеянно ответил ему. Удомо и Эдибхой уехали. Площадь начала быстро пустеть. Только Лэнвуд еще прочно владел вниманием своих слушателей. Он все больше и больше воспламенялся, что-то горячо говорил, размахивал руками. Мхенди заметил холодное неприязненное выражение, с каким наблюдала за ним Селина. «Надо будет поговорить с Томом, — решил он. — Он забыл, что это не Англия. Слишком долго жил вдали от Африки. Он потерял с этими людьми связь — может сильно себе напортить».
— Ваше радушие тронуло меня до глубины души, — сказал Мхенди Селине. — Я не нахожу слов, чтобы выразить чувства, которые переполняют мою душу.
По ее суровому лицу мелькнула улыбка. Узкой черной рукой она провела по его рукаву.
— Наше радушие идет от сердца, друг мой. Не все знают, почему ты здесь. Я знаю. У нас один и тот же враг. Ты среди своих. Потом, наедине, мы поговорим с тобой о твоих планах… Твой приятель… — теперь в голосе ее не было дружелюбия, — видно, любит поболтать. Когда он наговорится, поедем ко мне — там вы отдохнете.
— Я позову его.
— Пусть отведет душу.
— Он теперь не скоро остановится.
— Мне говорили, что он родом отсюда. Но он, кажется, очень давно уехал из Африки.
— Тридцать лет назад.
— И все это время жил там?
— Да.
— Понятно. Кожа-то у него черная, а повадки точь-в-точь как у них.
— Я позову его. Он просто очень растроган встречей.
Мхенди пошел в другой конец трибуны. Протиснулся сквозь толпу молодых людей.
— Том! На сегодня, пожалуй, хватит. Пошли, Селина ждет.
— Сейчас.
— Не сейчас, а сию минуту, Том.
— Не могу же я прервать разговор на полуслове. Сказал, сейчас приду.
— Ради бога, Том! Вы не в Англии.
— Поезжайте, сэр, — сказал один из молодых людей. — Селина большой человек, нельзя, чтобы она ждала.
— Хорошо. — Лэнвуд подавил раздражение. — Но мы еще увидимся. Я вернулся на родину не для того, чтобы посещать приемы. Я вернулся для того, чтобы трудиться на благо революции. Вы, молодежь, — наше революционное будущее. Вы должны понимать мир, в котором живете. Мы создадим кружки для занятий и дискуссий. Мы…
— Пошли, Том!
Сердитый огонек сверкнул в глазах Лэнвуд а. Молодые люди стали расходиться.
— До свиданья, сэр!
— До новой встречи, сэр!
Подошла Селина.
— Машина ждет.
— Извините, что мы вас задержали, — сказал Мхенди.
— Ничего.
— Чудесная молодежь! — сказал Лэнвуд. — Как замечательно жить в наши дни — дни свершения революции! А, Селина?
«О господи», — подумал Мхенди.
— Поехали, — сказала Селина.
Ее автомобиль был выкрашен в красно-черный цвет, так же как автомобиль Удомо, на его радиаторе развевался красно-черный флаг; шофер был в той же красно-черной форме, что и шофер Удомо. Народ провожал их громкими криками. Две машины с членами исполнительного комитета партии следовали за ним.
Дома у Селины их ждал пир. Собралась вся верхушка партии. Недавно закончилась сессия Ассамблеи, и многие депутаты — члены партии тоже были здесь. Пир продолжался весь день. Под вечер пришли артисты — танцоры и певцы — и устроили представление прямо на улице перед домом. Затем Селина отвела гостей в приготовленные для них комнаты, чтобы они немного отдохнули до приезда Удомо. Сначала отвела Лэнвуд а. Потом Мхенди. В ту самую комнату, где отдыхал Удомо накануне ареста. Мхенди был немного пьян, и ему было очень весело. Селина вела его под руку.
— Там тебя ждут, — сказала ему Селина. — Ты хорошо отдохнешь. Ты наш, и тебе не надо ничего объяснять.
— А мой друг?
— Твой друг белый, хотя кожа у него черная. Он бы не понял.
— Ты заблуждаешься, Селина, заблуждаешься, родная моя. Просто он слишком долго жил там. Он забудет их обычаи, он вернется к нам.
— Это ты заблуждаешься, Мхенди. Я наблюдала за ним весь день, и мне казалось, что передо мной белый человек, у которого почему-то черная кожа. Ему слишком много лет. Он уже не переменится. Ты прав, он очень долго жил среди белых. И никогда не вернется к нам. Он стал для нас чужим.
— Будь добра к нему, Селина. В душе он такой же, как мы, несмотря на все его странности. Будь добра к нему. Он уже стар. Ему нужна Африка.
— Все эти годы у него была белая женщина?
— Они были у нас у всех.
— Я знаю. Но ты, Удомо, Эдибхой — вы только спали с ними, а сердца ваши принадлежали Африке. Сколько времени он прожил с той женщиной?
— Ты должна быть добра к нему, Селина; кроме Африки, у него нет ничего на свете.
— Сколько времени, Мхенди?
— Двадцать лет, сестра.
— Ну вот, видишь…
— Но он оставил ее, чтобы вернуться на родину.
— Боюсь, что поздно. Но посмотрим.
— Дай ему время. Он привыкнет, обживется, вот увидишь! И, пожалуйста, будь добра к нему. Прошу тебя!
— Я постараюсь, ради тебя и ради Удомо. Боюсь только, что поздно. И не я одна так думаю… Ладно… Посмотрим… Иди, Мхенди. Долго ты будешь заставлять девушку ждать?
Мхенди слегка качнулся.
— А она красивая?
Селина пристально посмотрела на него. В глазах затеплилась нежность.
— Слушай меня внимательно, Мхенди. Два года назад — а то и больше — в стране, которую называют Плюралия, расстреляли твою жену. Я видела ее фотографию. Войди в комнату. Женщина, которая ждет тебя там, похожа на нее. Я искала ее для тебя и нашла. Если ты захочешь, она станет твоей женой, потому что в твоих жилах течет африканская кровь. А теперь иди, брат мой, и отдохни.
— Значит, ты слышала о ней? — негромко спросил Мхенди.
— Слышала… Иди. И пусть утихнет твоя боль и отойдет в прошлое одиночество. Ты среди своих.
— Селина. — Он взял ее тонкую черную руку. — Мне было очень трудно. — Глаза его помрачнели.
— Я знаю, Мхенди, — ласково сказала она. — Знаю.
Она ушла. Он постоял немного у двери, затем открыл ее и вошел. На постели, сложив на коленях руки, сидела женщина. Мхенди замер на месте, не отрывая от нее взгляда. «Я пьян», — подумал он. Круглое личико и большие темные спокойные глаза. Такой была та, другая, которую он так никогда и не узнал по-настоящему, его жена, которую они убили. И вдруг здесь, в чужой стране, чужая женщина, как две капли воды похожая на нее…
Женщина встала и подняла на него глаза.
— Как тебя зовут? — тихо спросил он.
— Мария, — ответила она.
— Сядь, дитя мое. — Он подошел и опустился рядом с ней на постель. То же лицо, фигура… Постарше, пожалуй, чем была его жена, когда он видел ее последний раз. Но будь она жива сейчас, она, наверное, выглядела бы так же. Он почувствовал, что Марии не по себе от его пристального взгляда, и отвел глаза.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать шесть.
— И у тебя нет мужа?
Она улыбнулась, совсем так, как улыбалась когда-то та, другая.
— Он умер. У него не было брата, который взял бы меня в жены, и я вернулась к матери.
— А… — Он хотел спросить: «Ты любила его», — но вместо этого спросил — У тебя есть дети?
— Мальчик, — сказала она, — живет у моей матери.
— Где? — «Я должен протрезветь. Должен».
— Мой дом на севере, на берегу большого озера.
— А как ты оказалась здесь?
— Селина прислала за мной. Год назад она останавливалась переночевать в доме моей матери. А две недели назад прислала деньги и письмо, чтобы я приехала сюда.
— И ждала меня?
— И ждала вас. Она показала мне фотографию вашей жены. Я очень похожа на нее. И рассказала мне, как убили вашу жену.
— И ты согласилась прийти в эту комнату и ждать меня?
— Сначала я не хотела, потому что не знала вас, и потом вы ведь родом не отсюда… Но я смотрела на вас весь день. И пришла.
— Почему?
Она наклонила голову и отвернулась от него.
— Я смотрела на вас весь день, и теперь знаю — вы наш, хотя и не отсюда родом… И еще я поняла, что вы одиноки. Даже сейчас. Это слышится в вашем голосе…
Он обнял ее.
— Я был очень одинок, дитя мое.
— Иди же ко мне, — прошептала она, взглянув на него.
Мхенди привлек ее к себе. И ему показалось, что та, умершая, вдруг ожила, только стала старше, увереннее, опытнее.
Потом, когда она лежала в его объятиях, он сказал:
— Ты умеешь любить. Где ты научилась этому?
— А разве в твоей стране девочек не учат искусству любви? У нас учат всех.
— У нас тоже учат, но им далеко до тебя. И я подумал было, что тебя учили другие мужчины.
Она взглянула ему прямо в глаза:
— Я не знала мужчин после смерти мужа.
— А если я попрошу тебя остаться со мной? — Он дотронулся до ее щеки.
— Я соглашусь, Мхенди. В тебе столько нежности.
— И ты будешь любить меня?
— Ты научишь меня, Мхенди. Я хочу любить тебя. А теперь спи…
Она стала нежно поглаживать его, пока он не уснул. Потом тихонько встала с постели, оделась и пошла искать Селину.
— Что такое? Почему ты здесь? Он недоволен тобой?
— Нет, Селина, он очень доволен. Он спит.
— Так в чем же дело, дитя? Почему ты ушла?
— Мы с ним стали родными. Это случилось вдруг. И теперь я боюсь, может, вы не хотели этого.
— Ты тревожишься из-за чужого человека, которого впервые сегодня увидела?
— Он больше не чужой мне. Я прикоснулась к его сердцу.
— Так быстро?
— Так быстро. Его сердце переполнено нежностью.
— И ты боишься, вдруг я не захочу, чтобы ты привязалась к нему?
— Да. Или чтобы он ко мне.
Лицо Селины смягчилось.
— Не бойся, дитя мое. Я сказала ему, что он может взять тебя в жены, если ты согласишься. Ухаживай за ним хорошо, чтобы он мог хорошо служить Африке. Иди к своему мужу. Не верь тем, кто говорит, будто Селина хитра и бессердечна. Это только с врагами нашей страны, с врагами Африки она такая. Иди к своему мужу, чтобы он не проснулся один в чужой постели. Мы все устроим.
Мария вернулась. Мхенди еще спал. Лицо его было спокойно. Она присела на край постели и стала смотреть на него.
2
— Ну, теперь можно и поговорить.
Удомо откинулся на спинку кресла. Время близилось к полуночи. Они сидели в гостиной прекрасного нового особняка, выстроенного для него партией.
— Какой замечательный день! — счастливым голосом сказал Лэнвуд.
Эдибхой с веселым смешком отвернулся от окна.
— А теперь рассказывайте, — сказал Мхенди. — Ведь это дело ваших рук. Расскажите нам то, чего не было в газетах.
— Как бы я хотел быть здесь в те дни, — вздохнул Лэнвуд.
— Вы принесли больше пользы, оставаясь в Англии. А Удомо — сидя в тюрьме.
— Вот видите, — усмехнулся Удомо. — Я всего лишь марионетка. Создали партию Эдибхой и Селина. Настоящие хозяева они. А, Эди?
Глаза Удомо весело искрились, но Мхенди показалось, что он не шутит.
Эдибхой расхохотался. Он подошел к столику, заставленному бутылками, налил себе виски и передал бутылку Мхенди. Удомо пригубил свой херес и поставил рюмку.
— Удомо у нас прозвали «Шутником», — сказал Эдибхой.
— Видите… Они в лицо смеются надо мной. Удомо — шутник!
— Да будет вам. Рассказывайте.
— Ты рассказывай, — сказал Удомо.
Эдибхой сел на ручку кресла Удомо.
— Сейчас он шутит, но сам прекрасно знает, что, не напиши он тогда воззвания к народу, ничего бы не вышло…
— Выдающийся исторический документ, — сказал Лэнвуд. — Обязательно включу его фотокопию в свою книгу.
— Рассказывайте же наконец, — нетерпеливо воскликнул Мхенди.
Удомо поднял голову и посмотрел на Эдибхоя. На губах у него играла какая-то странная улыбка.
— Так вот, в тот же день они решили конфисковать весь тираж. Ну, а пока они решали, мы вывезли у них под носом все газеты, чтобы их могли читать не только в Куинстауне, Селина блестяще все организовала, ей понадобился на это всего один день. А в Куинстауне мы создали кружки, где читали воззвание Удомо. Каждый грамотный человек — будь то мужчина, женщина или подросток — должен был прочитать это воззвание, по крайней мере, десяти неграмотным. Поэтому партийная газета и называется теперь «Воззвание». Все это происходило в тот день, когда Удомо арестовали. А вечером была создана партия. На следующее утро мы выпустили листовку, где говорилось о том, что Удомо в тюрьме плакал. Как это всколыхнуло народ!.. Ну, о суде вы и так знаете. Тут уж репортеры хлынули к нам со всех концов мира. На заключительном заседании Удомо произнес речь, призывая ко всеобщей забастовке. На следующий день ни один человек не вышел на работу. Жизнь в стране оказалась парализованной. В ответ они объявили партию вне закона и запретили всякие сборища.
— И все это время, все эти три месяца я проторчал в тюрьме, — насмешливо вставил Удомо.
— Партия ушла в подполье и продолжала работу. И тогда Росли сделал свою последнюю ставку. Он опубликовал проект новой конституции и пообещал, что она вступит в силу через месяц после окончания забастовки. Правительство и Совет вождей и старейшин думали, что этим они подорвут влияние партии.
— И чуть было не подорвали, — негромко сказал Удомо. — Несмотря на чрезвычайное положение, Эндьюре разрешили ездить по стране и агитировать за новую конституцию, которая якобы была его творением. Какое-то время казалось, что народ пойдет за ним.
— Но тут в работу включилась Селина и другие женщины, — снова заговорил Эдибхой. — Они бросили все свои дела и стали ходить из города в город, из деревни в деревню. Они не созывали митингов. Они шли к людям и разговаривали с ними. Произошел перелом. Сопротивление снова окрепло. — Внезапно Эдибхой расхохотался на всю комнату. — Представьте себе, Том, является Эндьюра в деревню, где только что побывала Селина со своими женщинами. Жители такой ему устроили прием, что он едва ноги унес. Потом их прогоняли из большинства деревень.
— И поделом! Поделом ренегатам! — резко сказал Лэнвуд.
Эдибхой налил себе виски.
— Вот, собственно, и все. Жизнь в стране оставалась парализованной, пока Удомо не вышел на волю.
— Поэтому мне сократили срок «за хорошее поведение», вместо пяти месяцев я отсидел только три. — Удомо усмехнулся.
— До них в конце концов дошло, что народ и пальцем не шевельнет, пока ему не прикажет Удомо… Иа вас произвела впечатление встреча, которую вам оказали сегодня. Но вы бы видели, что делалось, когда Удомо вышел из тюрьмы. Потрясающе! О чрезвычайном положении все просто забыли. К счастью, у правительства хватило ума не вмешиваться. Удомо ознакомился с конституцией и посоветовал партии испытать ее в действии. Партия решила прекратить забастовку. И так как решение было подписано Удомо, люди вышли на работу. Спустя два месяца состоялись выборы. Мы завоевали пятьдесят одно место из шестидесяти, и Росли не оставалось ничего другого, как поручить Удомо сформировать правительство. Верно говорю, земляк?
— Первая победившая африканская революция, — задумчиво сказал Лэнвуд. — И к тому же бескровная. Замечательно! Вы, мальчики, совершили поистине великое дело.
— Не забывайте и о женщинах, — сказал Удомо.
— А как обстоят дела теперь? — спросил Мхенди. — Англичане сотрудничают с вами?
— А что им остается делать? — вспыхнул Лэнвуд.
— Те, кто не сумел перестроиться, покинули Панафрику, — сказал Удомо. — Смизерс — бывший начальник канцелярии губернатора — не сумел, ему пришлось уехать. С его преемником Джонсом работать можно. Росли сотрудничает с нами. О большем мы их и не просим.
— Что-то новое для этого мошенника, — сказал Лэнвуд.
Удомо едва заметно покачал головой, но ничего не сказал.
— И еще кое-кому придется уехать, — сказал Эдибхой. — Людям, которые не умеют сотрудничать с африканцами, здесь не место.
Мхенди быстро перевел взгляд с Эдибхоя на Удомо.
«По этому вопросу у них разногласия», — подумал он.
— С африканизацией страны мы автоматически избавимся от англичан, — сказал Лэнвуд.
«Эх, Том, — вздохнул про себя Мхенди. До сих пор он как-то не замечал, что бедняга Том совершенно лишен такта. — Уж лучше молчал бы».
— У нас сейчас много трудностей, — заметил Удомо. — Для того чтобы заменить англичан, нужны люди. Управлять министерством потруднее, чем произносить речи. — Он говорил спокойно, но в голосе его звучало раздражение. Он посмотрел на Эдибхоя. — Тебе, Эди, это известно лучше, чем кому бы то ни было…
— Ты прав, — нехотя подтвердил Эдибхой.
«Как бы Том опять не брякнул что-нибудь неподходящее», — подумал Мхенди и быстро сказал:
— Это верно. Иной раз мне кажется, что завоевать власть — самое простое.
— Ваш опыт говорит о другом, — презрительно усмехнулся Лэнвуд.
— Мхенди прав, — сказал Удомо, пропустив мимо ушей слова Лэнвуда. — Управлять страной труднее, чем завоевать власть. Эди и некоторые другие члены партии очень нетерпеливы. Они готовы провозгласить независимость хоть завтра. Им кажется, что я чересчур медлителен. Разве нет, Эди?
«Так, — подумал Мхенди. — Значит, разногласия действительно существуют».
— Англичане останутся и на наших условиях, — сказал Эдибхой. — Мы им хорошо платим. Мы учим наших людей, и учим быстро. Я просто считаю, что надо поменьше зависеть от них. Вот и все.
— Мэби шлет вам привет, — поспешил вставить Мхенди.
Насмешливый огонек мелькнул в глазах Удомо.
— И мне тоже?
«А ты изменился, мой друг», — подумал Мхенди и ответил:
— И тебе тоже.
— Мы вызовем его сюда, — сказал Эдибхой. — Нам нужен человек, который мог бы войти в правительство как представитель горских племен. Оппозиция, возглавляемая Эндьюрой, обхаживает горцев, то и дело напоминает им, что они никак не представлены в Ассамблее.
— Пол соберется в два счета, — сказал Лэнвуд. Он наклонился к Удомо и продолжал в тоне отеческого наставления, так хорошо удававшегося ему: — Знаете, Майк, на вашем месте я бы не допустил, чтобы какие-то прошлые размолвки влияли на мое решение. Нужно уметь встать выше личных отношений.
Мхенди закрыл глаза. Идиот! О господи, какой идиот!
— Хорошо. — Удомо вдруг выпрямился. Лицо его стало суровым. — Займись этим завтра, Эди… Видишь, Мхенди, все, что от меня требуется, — это подписывать принятые решения.
Эдибхой удивленно взглянул на него.
— Значит, ты согласен.
— Да, согласен. И пусть Селина внушит этому беспомощному старикашке — министру просвещения и национального руководства что в интересах страны он должен уступить свой пост Мэби. Только не бегайте ко мне жаловаться, если он не пожелает расстаться с министерскими благами.
— Все будет в порядке, земляк. Даю слово! Против него ведь выдвинуто обвинение: он поддерживает дружеские отношения с европейцами.
— Да? А почему я ничего об этом не знаю?
— Ты был так занят последнее время… — начал Эдибхой не очень убедительно.
— Это верно, — согласился Удомо. — И все же, ты мог бы предупредить меня, что собираешься сменить кого-то из министров в моем кабинете.
— Но послушай, земляк…
Удомо не дал ему договорить.
— Во всяком случае, я хочу знать ваши планы еще до того, как вы начнете приводить их в исполнение.
— Договорились! — сказал Эдибхой.
— Отлично, — воскликнул Лэнвуд. — Завтра же напишу Полу. Я обещал ему поговорить с вами.
— Значит, это он просил вас поговорить со мной? — с любопытством спросил Удомо.
— Нет. Это была моя идея. Ну, с этим покончено. А как насчет нас? Насчет меня? Я ведь приехал сюда работать. Я мечтал об этом всю жизнь. Наше время — своего рода пробный камень, которым проверяется человеческая личность.
— Как, Эди? — В голосе Удомо звучала явная насмешка. — Что ты наметил для Тома?
Эдибхой перестал улыбаться и опустил глаза. Наступило неловкое молчание. Лэнвуд переводил взгляд с одного на другого.
— А разве вы не за тем вызвали меня домой, друзья? — Он вдруг почувствовал неловкость.
Удомо подошел и сел рядом с ним.
— Видите ли, Том, все это не так просто. Вы же знаете, что комиссариат не подвластен правительству — следовательно, это отпадает. В Ассамблее в данный момент вакансий нет. Но если и были бы, не можем же мы послать туда вас. Такой возможности ждут сотни заслуженных партийных работников.
— Но вы только что сказали, что Пол…
— Ах, Том! Вы же не новичок в политике. Среди горских племен Мэби пользуется большим авторитетом. Сейчас Эндьюра старается переманить их на свою сторону. Эди говорил вам. А если в Ассамблее их будет представлять Мэби, они пойдут за нами…
— А я не представляю никого, — тихо проговорил Лэнвуд. И все вдруг увидели, какой он старый. — Я креол. Мои предки были вывезены за океан, и, хоть сам я вернулся, корней у меня здесь нет. Но я отдал борьбе всю жизнь.
— Вас привезли на родину, Том, когда вы были еще ребенком. Вы здесь не чужой. Просто вы очень долго жили в Европе. Народ должен получше узнать вас. И не забывайте, здесь еще очень сильны племенные связи. Нужно разрушить их. Нужно противопоставить им национальное единство. Эндьюра играет на предрассудках и суевериях, которые породил племенной строй. Мы должны бороться с ними, иначе никогда не построим сильное государство, которое могло бы встать в один ряд с любой из современных европейских стран. Чтобы мир прислушался к голосу Африки, надо создавать сильные современные государства. И тут вы сможете принести нам большую пользу. Вы говорили о книге. Пишите ее. Партия ее издаст. Пусть это будет началом. Узнайте заново свой народ. Но будьте осмотрительны: наши люди не похожи на европейцев. Не забывайте о наших обычаях… А теперь пошли спать. Завтра у меня трудный день. Встреча с белыми промышленниками. А это народ хитрый… Мы еще поговорим на эту тему.
Он встал. Лэнвуд никак не мог прийти в себя. Мхенди старался не смотреть на него. Эдибхой налил себе виски и с бутылкой в руке подошел к Мхенди.
— Давай, что ли, по последней? — сказал он и одним глотком осушил свой стакан. — До свидания.
Удомо сказал Эдибхою:
— Приходи ко мне пораньше. Джонс тоже придет. Я стягиваю силы против господ бизнесменов. — Он неожиданно улыбнулся. — Жаль, что нельзя позвать Селину…
Они вышли на веранду вместе с Эдибхоем. Звезды ярко сверкали на черном небе. Двое рослых часовых в лунном свете походили на призраков. Шофер Эдибхоя проснулся, едва его хозяин взялся на ручку дверцы. Часовые распахнули ворота…
Через полчаса Удомо неслышно вошел в комнату Мхенди.
— Я ждал, пока заснет Том, — прошептал он.
Мхенди зажег настольную лампу и удивленно посмотрел на него.
— Ты еще не раздевался? Я думал, ты уже спишь.
— Только в это время я и могу заниматься бумагами. Приходится вникать буквально во все. У нас в кабинете три пустых места: три человека, которые считают, что подписывать бумаги — единственная обязанность министра. Не представляю, что бы я делал без Эди… Ну, да я пришел к тебе не за тем, чтобы плакаться. Выпьешь что-нибудь?
— Нет, спасибо.
Удомо присел на край кровати.
— Что же нам с ним делать?
— С Томом?
— Да. — И вдруг его прорвало — Черт возьми! Что я, слепой был там, в Англии? Ведь он совсем не изменился. Или, может, я опять ошибаюсь?
— Нет, он не изменился; постарел немного, а в остальном — тот же.
— Просто не верится. А впрочем, чего там не верится. Так оно и есть. Достаточно вспомнить Англию. А ведь сколько лет я на него молился… Но все-таки, что нам с ним делать? Он будет здесь только мешать.
— Ты говорил с Сел иной?
— И с другими тоже. Да я и сам вижу. Я подумывал о руководящей должности в партии— закулисной, разумеется. Но он не годится для этого.
— Ты уверен?
— А ты нет?
Мхенди вздохнул.
— Том уже старик, ему скоро шестьдесят. Всю жизнь он мечтал о революции в Африке и писал о ней. В его представлении все это очень просто. Он здесь только первый день и видит все сквозь призму собственных сочинений. Эта революция — цель его жизни; мечта, ставшая явью.
— Все это я понимаю. Но как он ведет себя! Вздумал поучать исполнительный комитет партии и, конечно, восстановил всех против себя.
— Он ведь считает себя отцом революции, Майк…
— И по-прежнему играет в бирюльки.
— Эта игра для него дороже жизни.
— В том-то и дело! Мы могли бы дать ему место в палате Ассамблеи, но вряд ли теперь исполнительный комитет согласится. Раньше они бы не возражали. Да и я сам, как ни люблю Тома, не хотел бы, чтобы он был в Ассамблее.
— Пусть он немного освоится, Майк. Может, он еще поймет.
— А может, натворит бед. Пойми, я должен сохранить единство партии. Во что бы то ни стало.
— Он говорил о книге, пусть себе пишет. Это нужная работа, пишет он хорошо. Если он почувствует, что никому здесь не нужен, это его просто убьет. Получив твою телеграмму, он немедленно порвал с Мери Фельд. После ужасной сцены. При мне. Никогда не подозревал, что можно так ненавидеть человека и жить с ним. Ему теперь и вернуться некуда.
— Ну, назад-то я его не отошлю.
— Я поговорю с ним, Майк. И ты тоже. Ведь намерения у него добрые.
— Надо сделать это немедля, пока он не нажил себе врагов.
— А нельзя ли на время убрать его из Куинстауна?
— На будущей неделе я отправляюсь в поездку по стране.
— Возьми его с собой, Майк.
— Да… да… Пожалуй, ты прав. Я возьму его, — задумчиво сказал Удомо. — Ну, а теперь поговорим о тебе.
— Ты знаешь, зачем я приехал. Мне бы не хотелось доставлять тебе лишние хлопоты.
Удомо усмехнулся.
— Завтрашние переговоры, из-за которых я так волнуюсь, — часть моего проекта индустриализации страны. Как ты, наверное, догадываешься, этот проект встречает сопротивление среди некоторых членов партии. Они протестуют не против индустриализации как таковой, мне удалось убедить их в конце концов, что только индустриализация может поставить нас в один ряд с мировыми державами. Протестуют они против привлечения европейских специалистов и европейского капитала. Но другого выхода нет. Наше внутреннее море может стать источником электроэнергии для всей страны. Но без европейского капитала и европейской помощи мы ничего не сделаем. Это одна из причин, по которой так нежелательны антикапиталистические выпады Тома. Наша земля — особенно в горных районах — богата золотом и ураном. И здесь опять-таки нужны европейский капитал и техника. Все это очень непросто, Мхенди. Эндьюра прекрасно понимает сложность моего положения. Я обещал выдворить отсюда европейцев. Народ поддерживает меня именно потому, что я обещал это. Ты, может, думаешь, что у меня неограниченная власть. Отнюдь нет. И тем не менее европейцы мне нужны до зарезу. И их еще нужно убеждать, что их деньги не пропадут. Можешь не верить, но единственные люди, которые понимают меня, — это Росли и Джонс, да еще мошенник Эндьюра. А моя партия мне не доверяет. — Он замолчал. Развел руками, как бы выражая покорность судьбе. Внимательно посмотрел на Мхенди. — И вот тут… — он говорил почти шепотом, — твои соотечественники — белые плюральцы — сделали мне очень выгодное предложение и в отношении технической помощи, и в отношении финансирования. Завтра я должен встретиться с ними. — Он снова развел руками и стал смотреть в сторону.
— Понимаю… — тихо сказал Мхенди.
Удомо чуть заметно улыбнулся.
— Понимаешь?
— Может, и нет. Объясни мне, что это означает для меня?
Удомо положил руку на плечо Мхенди.
— Не беспокойся, друг. Не то, что ты думаешь.
— Тогда что же?
— Только то, что все это очень сложно. Ты сам знаешь, что такое ответственность. Человек не всегда волен делать то, что ему хочется.
— Ну?
— Не волнуйся, друг!
— Тебе легко говорить! — вспылил Мхенди.
— Твоих планов это не касается, — тихо сказал Удомо. — Одно должно быть совершенно ясно — я к этому не имею никакого отношения. Я об этом ничего не знаю. Я — премьер-министр страны. А премьер-министры не оказывают помощи революционерам соседних стран, особенно если они зависят от этих стран в финансовом и техническом отношении. О том, зачем ты здесь, не знает никто, кроме Селины. С этой минуты не знаем ничего и мы с Эдибхоем. Только ты и Селина…
Мхенди вздохнул с облегчением.
— Теперь понимаю.
— Действительно понимаешь, друг?
— Да.
— Я рад. Для меня это очень важно.
— Мне лучше переехать отсюда.
— Селина позаботилась обо всем. Можешь на нее положиться. А знаешь, мы нашли бы для тебя дело. И ты был бы нам очень полезен. Это было бы безопасно— и для тебя, и для нас.
— Там мой народ. Как же я останусь?
— Я знал, что ты это скажешь. Завтра ты переедешь отсюда. Селина знает. Да, между прочим, Росли просил передать тебе привет. Говорит, пригласил бы тебя к себе, если бы не наша политика в отношении личных контактов. Он хороший парень. Без его поддержки я не смог бы вытащить тебя сюда. Нам всячески пытались помешать.
— Он не знает, зачем я здесь?
— Он знает, что ты хотел вернуться в Африку. Я боролся за право предоставить убежище африканскому патриоту… Забавно, что люди, с которыми можно говорить откровенно, отгорожены от тебя барьером запретов. Иногда мне просто необходимо поговорить с кем-то, как мы сейчас говорим с тобой.
— Вождь революции кончает тем, что становится пленником революции. Изречение, достойное Тома.
— Вот именно! Мне даже кажется, что я слышу его голос. Но если бы это сказал Том, нам нечего было бы о нем беспокоиться.
— Может, он еще поймет…
— Надеюсь… Ну что ж, очень рад, что удалось поговорить с тобой. Неизвестно, когда теперь придется. Завтра ты переедешь. Я постараюсь при случае повидать тебя. Когда ты рассчитываешь двинуться в путь?
— Чем скорее, тем лучше. Я поговорю с Селиной.
— Она позаботится о тебе. — Удомо встал. Протянул руку. — Значит, ты понимаешь?
— Не беспокойся, Майк. Я понимаю.
— Скажи мне. — Удомо замялся, глаза его смотрели мимо Мхенди. Он попытался улыбнуться. — Ты видел Лоис перед отъездом?
— Нет. Я уже больше года не видел ее.
— Да?
— Через несколько месяцев после твоего отъезда она бросила школу и уехала, из Англии.
— В домик в горах?
— Да.
— Красивое место.
— Да.
— Ты знаешь, руководящие работники нашей партии дают клятву не жениться на белых.
— Вот как? Я не знал.
— Да, вот так.
— Понимаю.
Некоторое время Удомо стоял молча. Мхенди знал, О чем он сейчас спросит, и мысленно готовился к ответу. Но Удомо вдруг прошептал:
— Я не могу ее забыть, брат.
«Что можно сказать на это», — подумал Мхенди.
И тут Удомо улыбнулся. Распрямил плечи. Снова стал деловит и бесстрастен.
— Спокойной ночи, Мхенди. У нас у обоих впереди много работы. Желаю тебе успеха. — Он взглянул на часы. — Боже мой! Скоро три… — И вышел так же беззвучно, как вошел.
Мхенди потушил свет и лег. Он лежал, глядя в темноту широко открытыми глазами.
Итак, Удомо познал тоску одиночества — удел вождей. Странно, но это словно придало ему силы, уверенности в себе.
— Почему я не такой? — пробормотал он.
Не найдя ответа, Мхенди повернулся на бок и закрыл глаза.
3
Мария спала, положив голову на колени Мхенди. Отчаянная тряска не мешала ей. Он придерживал ее за талию. Она так разоспалась, что, не держи он ее, соскользнула бы на пол прямо к ногам шофера.
Но вообще-то в кабине рядом с шофером им было совсем неплохо. В кузов несчастных пассажиров набили, как сардин в банку. Там было даже несколько женщин с грудными детьми.
Мхенди отвел взгляд от узкой ленты дороги, вырываемой из темноты фарами, и посмотрел на шофера. Тот сидел, согнувшись над рулем, пристально вглядываясь в ночь. Этот шофер был старше двух предыдущих и внушал больше доверия. Он старался объезжать ухабы, а на ровной дороге не превышал пятидесяти миль в час. Хотя откуда быть ровным, прямым дорогам в этой части страны? Жаль, что не поговоришь с ним, — он знает только свой родной диалект. Они находились в пути уже тридцать шесть часов. Три раза меняли грузовики. День и две ночи отделяли их от Куинстауна.
По-настоящему Мхенди успокоился только после второй остановки. Уже в первой деревне, где они остановились, их встретил какой-то человек. Он отвел их в дом, где они помылись, поели и отдохнули. Им не пришлось бежать на рыночную площадь и с боем добывать места в машине. Грузовик заехал за ними, и шофер взял их к себе в кабину. Но могло быть и так, что им просто повезло: случайно попался расторопный исполнительный человек. И только когда глубокой ночью, на второй по счету остановке, произошло то же самое, Мхенди понял, что дело тут не в везении, а в хорошей организации. Тогда он успокоился и стал с интересом рассматривать унылую равнину, через которую лежал их путь. Почва здесь была скудная — не то что плодородный краснозем его родной Плюралии, — твердая, буроватая, поросшая кустарником и чахлыми деревьями. Деревушки с домами из тростника и глины, мимо которых они проезжали, в большинстве своем выглядели убого и жалко по сравнению с деревнями его родины. Но зато его поразили люди. Без сомнения они были счастливы. Всюду приветливые лица, непринужденное веселье, так что забывалась окружавшая их бедность. Такого смеха, как здесь, он никогда еще не слыхал.
В глазах его народа таилась вековая печаль. Она сквозила даже в смехе людей, даже в их забавах. И тембр голоса у здешних жителей был другой. И форма головы, и строение тела. Отличие было разительным. А белые — хороши умники — валят всех африканцев в одну кучу. И все же есть в африканцах что-то общее, рожденное общностью судьбы, — чувство локтя, что ли. Интересно, уйдет это чувство, когда рухнет империя? Ведь оно порождено империей, белыми. Может быть, когда империи не станет, африканские народы будут так же отличаться друг от друга, как, скажем, немцы или англичане от французов?
Селина. Странная она женщина! Три недели продержала его в полном неведении. А потом пришла и сказала:
— Все готово. Завтра вечером выезжаешь. В пути никого ни о чем не спрашивай. И не беспокойся. Тебе во всем помогут.
И вот он катит на грузовике в ночи, изнемогая от усталости и не в силах уснуть. Мария, которая всю дорогу заботилась о нем, спит крепким сном.
Интересно, как они пойдут через джунгли? Вдвоем? Мария знала только, что их будут ждать. Но кто именно, она понятия не имела. А по ту сторону джунглей, если им удастся пробраться через них, начинается мир, знакомый ему. Край, который он должен освободить. Как не похож он на эту страну. Как не похож…
Шофер достал из кармана смятую пачку сигарет и протянул Мхенди. Тот взял одну сигарету, хоть и предпочел бы свою трубку. От сигарет у него всегда деревенел язык, особенно в минуты усталости. А в горле и без того першило от густой дорожной, пыли. Шофер никак не мог закурить, и Мхенди раскурил для него сигарету. Выкуренная вместе в ночи сигарета сближает людей, пусть даже они не знают языка друг друга. Табак был едкий, но Мхенди не обращал внимания. Выкуренная вместе в ночи сигарета роднит людей…
Он выкинул окурок. Уселся поудобнее, чтобы поменьше болела затекшая поясница. В кузове заплакал ребенок. Мхенди поднес руку к светящемуся щитку машины — половина четвертого. Скоро рассвет. Как одинок бывает человек перед рассветом. Озеро теперь уже близко. Ребенок перестал плакать. Наверное, мать дала ему грудь. Мхенди закрыл глаза…
Его разбудили голоса. Брезжил рассвет. Мария проснулась.
— Видишь горы? — сказала она.
Вдалеке виднелись неясные очертания гор, тронутых синевой, подсвеченных еще невидимым солнцем. Казалось, это сплошная, непроходимая горная цепь. Первые горы, которые увидел Мхенди в этой равнинной стране.
— Мы должны перевалить через них?
— Да, но сначала мы заедем ко мне. Ты должен познакомиться с моей матерью и со своим сыном.
Грузовик обогнул невысокий холм, и они увидели огромное озеро — черное в этот предрассветный час. Грузовик, подпрыгивая, катил по неровной песчаной дороге. Вокруг клубами ходила пыль. Пассажиры уже проснулись и громко переговаривались между собой. Впереди виднелся город — конец долгого пути.
Мхенди заметил, что земля здесь плодородней, а растительность обильней, чем на равнине. Эти места напоминали ему родные края. Он ощущал волнение Марии. Еще бы — она едет домой. Сердце у нее, наверное, так и стучит.
— Рада? — спросил он.
— Это мой дом. — Она прижалась к его плечу.
— Да, — сказал он, вздохнув. — Дом!
— И твой тоже, — быстро прибавила она.
Как она умела откликнуться на любое его настроение, всегда знала, что сказать ему. Он погладил ее руку. Посмотрел на окутанные дымкой горы. Его дом там — за этими горами.
Через полчаса грузовик с грохотом остановился у рынка. Пассажиры поспрыгивали на землю. Шофер что-то сказал Марии.
— Мы подождем здесь, — сказала она Мхенди. — За нами приедут. Тут стоит английская часть, много белых. Лучше, чтобы тебя не видели. Но ты не бойся. Просто нам нужно быть осторожнее, пока мы не переправимся на тот берег, вот и все.
Шофер ушел, оставив их в грузовике.
— Большой город, — заметил Мхенди.
— Самый большой после Куинстауна, — сказала Мария.
— А что тут делают белые?
— Здесь торговое отделение «Панафрика компани». И миссионерская школа, в которой я училась.
— Наверное, и Мэби в ней учился, — задумчиво сказал Мхенди.
— Мэби? — переспросила Мария.
— Один мой друг. Тоже из горских племен. Сейчас он в Англии.
— Я слышала только об одном человеке с гор, который живет в стране белых.
— Это он и есть.
Остальные пассажиры уже разошлись, и только они сидели в грузовике. Торговцы, пришедшие пораньше, чтобы захватить лучшие места, с любопытством поглядывали на них. Мхенди уже начал беспокоиться, когда возле грузовика остановилась легковая машина. Кто-то невидимый открыл заднюю дверцу и окликнул их.
— Это за нами, — сказала Мария. — Пошли.
Они пересели из грузовика в машину, шофер дал полный ход, и машина понеслась по улицам города.
Мхенди скорее почувствовал, чем увидел, что рядом с ним кто-то сидит. Мария успокаивающе сжала его руку.
— Не беспокойтесь, мистер Мхенди, — сказал по-английски сидевший рядом человек. — Дело в том, что здесь недалеко граница, и власти вечно охотятся за контрабандистами. Через наш город перебрасывается довольно много контрабандных алмазов, и за всеми посторонними, естественно, слежка.
Мхенди почувствовал беспричинную, инстинктивную неприязнь к этому человеку. Он буркнул что-то в ответ и замолчал. Автомобиль остановился возле небольшого дома на окраине.
— Идите за мной.
Они вошли в дом. Человек провел их в большую комнату и зажег керосиновую лампу.
Мхенди увидел толстенького суетливого коротышку с глазами-буравчиками. И тотчас понял причину своей неприязни. Он встречал таких людей по всему свету. У них мог быть разный цвет кожи — черный, желтый, белый, но суть одна: у этих людей была жажда власти и корыстный огонек в глазах. Их выдавал голос и презрение к людям, которого они не могли скрыть.
— Добро пожаловать, мистер Мхенди. Не каждый знает, кто вы, но я-то знаю. Газеты Куинстауна писали о вашем приезде. И когда мне приказали встретить важное лицо и переправить его через озеро, я сказал себе: «Это или мистер Лэнвуд, или мистер Мхенди». Но мистер Лэнвуд сопровождает нашего славного премьер-министра в поездке по стране, значит, я встречаю мистера Мхенди. Добро пожаловать, сэр! Меня зовут Симон Чинва. Я возглавляю местную партийную организацию. Можно предложить вам виски?
— Для виски, пожалуй, рановато, — сказал Мхенди.
— Вот чаю он выпьет с удовольствием, — сказала Мария. — И я тоже.
Симон Чинва повернул к ней улыбающееся хитрое лицо. Развел руками.
— Время не терпит, сестра. Гребцы ждут.
— Тогда надо идти, — сказал Мхенди.
— Но сначала вы должны переодеться, сэр. Ваш костюм может вызвать подозрение. Из Куинстауна мне прислали для вас прекрасную тогу и сандалии. Белые глупы. Если на вас национальная одежда, они не станут к вам приглядываться, и вы легко сойдете за местного жителя. А если будете одеты по-европейски, они сразу поймут, что вы не здешний. — Чинва указал в угол. — Ваша одежда там, сэр.
— Я помогу тебе, — сказала Мария.
— Я сейчас вернусь. — Чинва вышел, оставив их вдвоем.
— Я ему не верю, — прошептала Мария, — до прихода Удомо он был за белых.
Мхенди поспешно раздевался.
— А Селина знает?
— Она все знает.
— Тогда почему же…
— Селина никому ничего не объясняет. Тссс…
Вошел Чинва и заулыбался во весь рот.
— Вот теперь, сэр, вас не отличить от местного жителя. Свои вещи лучше оставьте здесь.
— Нет, — сказала Мария. — Я заберу их. И вот еще что — Селина велела передать, что каждому, кто станет слишком много болтать, отрежут язык, а потом будут гонять голым из деревни в деревню и бить.
— Это она мне велела передать? — В его голосе прозвучал страх.
— Вам и вообще всем, кто знает о нашей поездке.
Чинва успокоился.
— А я и не знаю ничего. Знаю только, что должен встретить вас и приготовить для вас каноэ. Что я и сделал. А больше я ничего не знаю. О чем может болтать человек, который ничего не знает?
— Я только передала вам слова Селины.
— Пошли, — сказал Мхенди.
— Может, все-таки выпьете чаю, сэр…
— Нет. Мы уж лучше пойдем, — сказала Мария.
Она связала в узел костюм Мхенди. Чинва проводил их к машине и что-то сказал шоферу.
— Он отвезет вас, сэр. Счастливого пути!
Машина рванулась вперед. Город постепенно исчезал из виду. Они приближались к озеру. Минут через двадцать машина остановилась в маленькой рощице. Мария с Мхенди вышли. Шофер, не задерживаясь ни на минуту, помчался обратно в город.
Длинное узкое изящное каноэ ждало их у берега. На веслах сидело шесть человек — Мхенди никогда не видел людей столь великолепно сложенных. Старший гребец нетерпеливым жестом пригласил их в лодку и, когда они сели, оттолкнулся от берега и поставил каноэ носом в сторону горной цепи. Он что-то сказал, и каноэ стрелой полетело вперед. Гребцы поймали ритм, их тела сгибались и разгибались в полном согласии, весла взлетали и опускались, как одно. Раз… два… Раз… два… Легкое суденышко стремительно неслось по темной воде. Они гребли спокойно, размеренно и неутомимо.
— Ты, наверное, хочешь есть, Мария? — спросил Мхенди.
Старший гребец раздраженно сказал что-то.
— Он говорит, чтоб ты не разговаривал, — прошептала Мария, — он говорит, что твой голос отвлек людей, они сбились с ритма и лодка замедлила ход.
— Прошу прощения, — сказал Мхенди.
Раз… два… Раз… два…
Когда солнце поднялось над вершинами гор, сдернув с них голубоватую дымку, они были уже почти на середине озера. Берегов не было видно, и только высокие горы маячили где-то вдали. Гребцы гребли так, словно только что взялись за весла.
Раз… два… Раз… два…
Живот у Мхенди подвело. В горле пересохло. Темно-фиолетовые губы Марии стали пепельно-серыми. Она то и дело облизывала их. Мхенди хотелось сказать ей что-нибудь ласковое. Даже если она голодна вдвое меньше, чем он, если хочет пить вдвое меньше, то и тогда муки ее должны быть невыносимы. В последний раз они поели как следует вчера в полдень. Есть на трясущемся, подпрыгивающем грузовике, в клубах пыли было просто немыслимо. «Ты стал неженкой, Мхенди», — сказал он себе. Скоро опять полдень. Бедная Мария! За что ей такие страдания? Что ей Плюралия? Он взял ее за руку.
Раз… два… Раз… два…
Кроме них, на всем огромном озере не было никого. Будто они затерялись в своей лодочке среди необъятных просторов океана. Но впереди синели горы. Они вселяли надежду.
Раз… два… Раз… два…
Да полно, люди ли это? Неужели простые смертные способны вот так, час за часом, держать этот бесперебойный ритм?
Солнце достигло зенита, постояло над головой и двинулось на запад. У Мхенди начала кружиться голова. Мария впала в полузабытье. В свое время его отец тоже проявлял чудеса выносливости, вроде этих гребцов. В стране с племенным укладом такое было возможно. А потом Плюралию настиг век машин… Ну, а как с другой чертой племенного уклада — с полным подавлением человеческой личности, уничтожением ее? Как бороться с этим? Вот она — страшная проблема, которая стоит сейчас перед Удомо; ему, Мхенди, никогда не придется столкнуться с этим в Плюралии. Независимо от того, победит он или нет, народ Плюралии на целое столетие опередил народ Панафрики. Не хотел бы он быть на месте Удомо. Ни за что на свете!
В этом отношении белые принесли народу Плюралии большую пользу. Вот только жаль — остановились на полдороге. Их дело могло бы стать поистине великим, если бы они относились ко всем людям одинаково, независимо от цвета кожи. Тогда и борьбы не было бы никакой. Во всяком случае, этой бессмысленной расовой борьбы… Бедняга Удомо!
Раз-два… Раз-два…
Мхенди закрыл глаза, потом открыл. Мираж не пропал. Он протер глаза. Мираж не исчезал. Должно быть, горы отсвечивают на солнце. Солнце ушло на запад, находилось далеко позади них, у самого горизонта. Что же это — солнце или, действительно, земля так близко? Старший гребец кивает ему и улыбается. Он снова человек, а не винтик механизма, называемого племенем. Кивает и улыбается? Значит, это земля!
— Мария, Мария! Берег!
Мария приподняла голову и открыла глаза.
— Берег! — повторил он.
Она слабо улыбнулась и кивнула.
Двое мужчин ждали их у самой воды. Каноэ мягко толкнулось носом в берег. Мужчины вытащили лодку на песок. Мхенди попробовал встать. И не смог. Судорогой свело ноги. Ему помогли выйти. «Боже мой! Они же решат, что я рахитик какой-то».
— Мария, скажи им, что я сильный, здоровый человек. Объясни им, что мы сутки ничего не ели и двое суток ехали без остановок.
— Не волнуйтесь, они все знают. Они знают, сэр, что вы сильный человек.
Это сказал один из тех, кто пришел встречать каноэ.
— Кто ты?
— Не узнали меня, сэр? Я старший в отряде, который пойдет с вами. Я видел вас у Селины. Она послала меня вперед, чтобы все подготовить. Пойдемте, сэр. Мы поговорим потом, когда вы отдохнете.
— Не называй меня «сэр». Я не белый.
Юноша улыбнулся, протянул Мхенди сильную руку.
— Эй, кто-нибудь, поддержите женщину, а то она упадет, — сказал он. — Они оба еле живы от голода и усталости. У них была трудная дорога.
Мхенди проснулся в темноте. Некоторое время он лежал неподвижно, стараясь сообразить, где находится. Наконец сдался.
— Мария, Мария!
Она вошла, держа в руке оловянную плошку с растительным маслом, в котором плавал зажженный фитилек.
— Проснулся? — спросила она.
— Долго я спал? Где я?
— В доме моей матери. Ты проспал ночь и весь день, а сейчас опять ночь. Джозеф велел не будить тебя, пока ты сам не проснешься.
— Джозеф?
— Ты сразу узнаешь его, когда увидишь. Ты встречал его у Селины. Это она его послала подготовить все для твоего путешествия. Он ждет тебя здесь. Позвать его?
— Подожди. Я оденусь. А как ты? Отдохнула?
— Да.
Мхенди сел. Он находился в хижине, построенной из глины и тростника, как две капли воды похожей на ту, в которой родился. Годы, проведенные в Европе, отодвинулись далеко-далеко.
— Поди сюда, Мария.
Она поставила светильник на табуретку и подошла к нему. Он притянул ее к себе. Она прижалась к его груди.
— Я так благодарен тебе, Мария, за все, что ты для меня сделала, за то, что разделила со мной это трудное путешествие, за то, что я больше не одинок.
— Мужу не надо благодарить свою жену. Она делает то, что должна делать, и это доставляет ей радость.
— Все равно, я хочу, чтобы ты знала.
— А я и так знаю, что ты благодарен мне, Мхенди.
Мхенди почувствовал прилив безграничной нежности. Сильнее прижал Марию к себе.
— Я в таком доме родился, — сказал он.
— Знаю, — ответила она.
— Я тебе не рассказывал об этом.
— Мне рассказало сердце.
Он потерся щекой о ее щеку, потом отстранил ее.
— Я должен одеться. Пришли сюда этого Джозефа.
— Хорошо. Пока вы будете говорить, я приготовлю ужин. Люди нашей деревни хотели устроить пир в твою честь, но Джозеф сказал, что не надо. Поэтому они будут приходить по нескольку человек, чтобы приветствовать тебя. А ужинать останется только наш вождь.
Мхенди сидел с Джозефом на склоне холма, возвышавшегося над озером. Полная луна нависла над темной водой.
— Нас всего двенадцать человек, — сказал Джозеф. — Остальные ждут у самых джунглей. Мы добирались сюда, разбившись на группы, чтобы не вызвать толков.
— Но вы убедились, что тропа существует?
— Существует, это точно.
— А как насчет провианта?
— У нас с собой есть все. Что действительно было трудно, так это найти тропу. Две недели ушло на поиски, я уже начал думать, что старики попросту выдумали все это.
— Когда мы выходим?
— Это уж вам решать, мистер Мхенди.
— Вы знаете, что нас ждут опасности?
— Знаем.
— Хорошо. Тогда выступаем завтра.
— Значит, завтра. А теперь вам надо отдохнуть, сэр.
Джозеф ушел. На холм поднялась Мария.
— Завтра отправляемся, — сказал Мхенди.
— Я готова, — ответила она.
Он взял ее за руку, и они пошли вниз по склону к дому.
Дни во мраке, темень ночи; дни без солнца, ночь без звезд. Полно, есть ли месяц в небе? И на месте ль небосвод?
А есть ли у небосвода место?
Что есть время, что движенье? Что есть свет и что есть тьма? Ведь деревьям нужно солнце, свет и воздух, чтобы жить.
Где оно — солнце?
Дни во мраке, темень ночи; джунгли ночью, джунгли днем. Что есть джунгли? Кто их создал? Как родилась в джунглях жизнь?
Сырая земля, ни травинки.
Влага, жара, духота.
Деревья-гиганты и темные воды.
Шорох и шепот, шипенье и тишина.
Шаг крадущийся, подползающая опасность.
Это и есть джунгли?
Джунгли — не только деревья, высокие, как башни; не только тьма, что темнее ночи; не только трясина, не только предательские озера, где затаилась смерть; не только огромные змеи и звери, подкарауливающие жертву.
Это время, которое застыло на месте и издевается над человеком. Это мрак в человеческом сердце. Это человеческий страх. Человека еще не было на земле, а джунгли уже были.
С оглядкой ступай, человек, или джунгли погубят тебя.
В детстве, пугая, мать тебе не лгала.
С оглядкой ступай, человек!
Они вырвались из джунглей только на десятый день. Они бежали к свету, бежали, задрав головы к небу, которое наконец видели снова, и весело смеялись.
Первым опомнился Мхенди.
— Дальше ни шагу! — крикнул он.
Они остановились и пошли назад к тому месту, где стоял он.
— Нам нельзя разбивать лагерь под открытым небом, — сказал Мхенди. — Его могут обнаружить с самолета, нас может выдать дым костра. Нужно вернуться назад, в джунгли. Мы в Плюралии — нужна осторожность.
Он почувствовал, что ими снова овладевает страх. Сильные смелые люди, они боялись этих загадочных джунглей. Ведь они были еще так молоды.
— Где мы разобьем лагерь? — спросил Джозеф.
— Главное, чтобы нас не заметили с самолетов. Где-нибудь недалеко от опушки будет безопасно.
Джозеф принялся командовать. Двоих послал за водой. С остальными пошел искать место для стоянки. Над головой было небо, светило солнце, и к людям быстро возвращалась храбрость.
Мхенди пристально вглядывался в даль. Перед ним была Плюралия — страна его предков. Он не чувствовал усталости. Сегодня же, как только стемнеет, он отправится в путь.
К нему подошла Мария. Он посмотрел на нее и снова — в который раз — с благодарностью подумал: как много она вытерпела ради него. Он обнял ее за плечи.
— Вот мы и пришли, — негромко сказала она.
— Трудно тебе было, — сказал он. — Лучше бы ты осталась.
— Там мне было страшно. — Она посмотрела в сторону джунглей. — Но если бы надо было, я бы снова пошла с тобой… Так вот, значит, твоя земля. Красивая!
— Земля красивая. Не свободная только.
— Ты завоюешь ей свободу… Когда ты хочешь идти?
— Скоро. Сегодня вечером. Так лучше. Ты знаешь, что я не могу взять тебя с собой?
— Знаю. Но ты вернешься, Мхенди?
Он прижал ее к себе. Сколько покоя она принесла ему…
— Я все сделаю, чтобы вернуться, дитя. Пойдем, мне нужно поговорить с Джозефом.
Они пошли назад, в надежный сумрак джунглей.
Джозеф оказался хорошим организатором. В его отряде была поистине военная дисциплина. Одни расчищали место, другие разбивали палатку. Те двое, которых он послал за водой, уже вернулись и сейчас разводили небольшой костер, почти не дававший дыма. Мхенди огляделся по сторонам и довольно кивнул. Они здесь не пропадут.
— Ужин будет скоро готов, сэр, — крикнул Джозеф.
Мхенди подозвал его.
— Ну, как твои ребята?
— Сейчас ничего. — Джозеф смущенно улыбнулся. — А то было напугались. Мы ведь солдаты партии. Удомо называет нас своим ударным отрядом, и вот как осрамились, не сумели побороть страх.
— Мне тоже было страшно, Джозеф.
— Спасибо, сэр. Я скажу моим людям. Это их подбодрит. Но теперь мы уже ничего не боимся.
— Я хочу идти сегодня вечером. Мне кажется, лучше не мешкать.
— Слушаюсь, сэр.
— Сколько времени вы сможете ждать меня здесь?
— Сколько прикажете, сэр.
— На месяц еды у вас хватит.
— Хватит. Даже больше чем на месяц. Кроме того, я могу послать своих ребят за провиантом. Второй раз им будет легче идти через джунгли. Надо еще доставить оружие для людей, которых вы приведете с собой. Чтобы у вас был свой ударный отряд, их следует обучить.
Мхенди улыбнулся.
— Я передумал, Джозеф. Сейчас нужны новые методы борьбы. Мы уже выступили однажды с оружием в руках, но одолеть их не смогли. Конечно, оружие вещь хорошая, хотя мы постараемся не прибегать к нему. Но главное другое — надо вернуть людям мужество, заставить их поверить в то, что мы победим, внушить им, что никто не должен выходить на работу, когда мы объявим забастовку. Я напишу обо всем этом Селине. И пусть твои люди захватят письмо с собой, когда пойдут через джунгли.
Мы создадим отряды молодежи — ударные отряды, как вы их называете. Пусть режут провода электростанций, пускают под откос товарные поезда. Пусть жизнь в стране станет для белых невыносимой. Пусть они нас боятся. Когда люди узнают, что за этим стою я, они поймут, что это означает. И тогда мы объявим всеобщую забастовку, которая парализует жизнь в стране. Конечно, они меня будут искать. Но я вернусь сюда, и меня не найдут. Потом я опять пойду к своим землякам, расскажу им, что делать дальше, и снова вернусь сюда… И они никогда не смогут найти меня. — Мхенди помолчал немного. Затем сказал — Я напишу об этом Селине, а вы позаботьтесь, чтобы письмо не попало в чужие руки.
— Замечательный план, сэр! Как бы я хотел пойти с вами.
— Ты должен остаться здесь и беречь Марию — хорошенько беречь, — и ждать меня. Если же я не вернусь через месяц, значит, меня взяли…
— Нет… — воскликнула Мария.
— Это может случиться, дитя мое. — Он погладил ее по щеке. — А теперь я займусь письмом.
— Ваша палатка готова, сэр, — Джозеф проводил их в палатку.
Мхенди сел на походную кровать и, положив блокнот на колени, принялся писать. Писал он долго, обдумывая каждое слово. Может быть, это письмо станет его завещанием.
Потом им принесли ужин. Они поели, и Мария ушла, чтобы не мешать ему.
Наконец письмо было написано. Он позвал ее, и они остались вдвоем.
Когда на землю спустилась ночь, Мхенди отправился в путь. Мария и Джозеф проводили его до опушки. Прощаясь, Джозеф дал ему автоматический пистолет.
— Доброго пути, сэр. Да здравствует свободная Африка!
Мхенди пожал ему руку.
— Я вернусь через месяц, Джозеф. До свиданья! Береги Марию.
Мария прошла с ним еще немного. Потом остановилась и обняла его.
— Будь осторожен, муж мой, береги себя!
— Я вернусь, — сказал он. «О, женщины, которые любят и ждут!» — Я вернусь, милая моя!
Он высвободился из ее рук и быстро зашагал прочь. Тьма поглотила его. А Мария все стояла, напряженно вглядываясь в даль.
Прошло много времени, прежде чем Джозеф подошел к ней и дотронулся до ее руки.
— Пойдем! Он ушел. Теперь мы должны ждать.
— Да, — прошептала Мария. — Теперь я должна ждать!
Глава вторая
1
Эдибхой встретил Мэби в аэропорту.
— Мэби, дружище! Господи, до чего же я рад тебя видеть. Ну, как ты там? Добро пожаловать домой!
Кучка людей, не скрывая улыбок, наблюдала, как их министр здравоохранения и градостроительства обнимает маленького человечка и пляшет вокруг него от радости.
— Очень рад тебя видеть, — сказал Мэби, — а я боялся, что и меня ждет такой же балаган, какой вы устроили Тому и Мхенди.
— Ты же знаешь наш народ, — хохотал Эдибхой. — Он обожает зрелища, вот мы и устраиваем их… Пошли, надо ехать в город. За багаж не беспокойся, его привезут… До чего же хорошо, что ты приехал, брат.
Их проводили аплодисментами до машины и долго махали им вслед.
— Я думал, вы все приедете встретить меня, — заметил Мэби.
— Удомо ездит по стране. И Лэнвуд с ним. Они вернутся только на будущей неделе.
— А Мхенди?
— Мхенди здесь нет.
— Значит, Майк сдержал обещание…
— Конечно! А ты как думал?
— Каков он теперь?
— Кто? Удомо?
— Да. Каким он стал, оказавшись у власти?
— Он ничего. Спокойнее, чем прежде, но в общем тот же.
Мэби пристально посмотрел на Эдибхоя. Эдибхой захохотал.
— Меня ты своим смехом не обманешь, — оборвал его Мэби. — Ну-ка рассказывай!
Машина неслась по новому восьмикилометровому шоссе, соединившему город с аэропортом. Черная асфальтированная дорога лоснилась под лучами палящего солнца. Мгновенная тень пробежала по лицу Эдибхоя.
— Да что тут рассказывать, — сказал он. — Все прекрасно. Народ за нас. Просто кое-кто считает, что Удомо мог бы действовать быстрее. Да ты сам увидишь…
— А ты? — спросил Мэби. — Ты тоже так считаешь?
— Прошло еще слишком мало времени, — уклончиво ответил Эдибхой. — Дело в том, что мы многое обещали народу. Да ты сам все увидишь… А как Лондон? Он мне иногда снится.
— Лондон — город старый. Он не меняется от того, что кто-то уехал или приехал. Лондон все тот же.
— Это правда, — усмехнулся. Эдибхой. — И ты все тот же.
— Зато здесь большие перемены. Теперь скажи, какая мне уготована роль. Я уверен, что Удомо совсем не хотел вызывать меня сюда.
— Наше дело выше личных отношений, — сказал Эдибхой. — Но об этом потом. Исполком устраивает сегодня в твою честь прием. После приема поговорим.
— Надеюсь, обойдется без балагана?
— Тихонечко поужинаем, и все, — сказал Эдибхой и расхохотался.
Черное небо успело засыпать звездами, к тому времени как прием наконец окончился и они приехали домой к Эдибхою. Был час ночи.
— Нечего сказать, поужинали тихонечко, — иронически заметил Мэби.
— Скажешь нет?.. А ты им понравился. Знаешь, как это важно… Ну, теперь можно и поговорить… Выпьешь что-нибудь?
— Я и так хватил лишку.
Эдибхой, слегка покачиваясь, налил себе виски.
— Будь здоров!
— Скажи мне, кто такая Селина, — спросил Мэби. — Я о ней ничего не слыхал.
— Ага, значит, и ты обратил внимание? Это, земляк, наша сила. Она говорит женщинам, что они должны говорить своим мужьям, а мужья делают то, что говорят им жены. Без нее мы не создали бы нашу партию.
— Сразу видно настоящую дочь племени.
— Все мы дети племени, Мэби. Без помощи Селины нам никогда бы не одолеть Совет вождей и старейшин.
— Значит, Майк теперь — вождь племени, заменивший всех остальных; что-то вроде верховного вождя всех племен и отец народа?
Эдибхой покатился со смеху.
— Скажи ему это, Мэби. Обязательно скажи.
— Ты пьян?
— Я пьян? Министр пьян? Никогда. Чуть-чуть навеселе, и только.
— Ладно уж. Так что же я буду делать?
— Тебе дадут министерство образования и национального руководства.
— А теперешний министр?
— Ну, это произойдет не сразу. Член палаты Ассамблеи, представляющий горцев, уже получил новое назначение и подал в отставку. Скоро выборы, и мы выставим твою кандидатуру. Ты, безусловно, пройдешь. И сразу же будешь назначен заместителем министра, а через месяц примешь министерство.
— Значит, все организовано?
— Все организовано, брат. Но времени терять нельзя. Банда Эндьюры не дремлет.
— Когда выборы?
— Через две недели.
— Значит, нужно торопиться.
— Самолет заказан на завтра. Вот почему ты должен был сегодня же встретиться с членами исполнительного комитета. Удомо заедет к тебе дня на два и поможет с предвыборной кампанией.
— Удомо?
— Я же сказал тебе, что наше дело выше личных отношений.
— Только потому я и приехал, — вскипел Мэби.
— Ладно, ладно… Пошли-ка лучше спать. Давай по последней?
— Не хочу. Есть какие-нибудь новости о Мхенди? Когда он уехал?
— Я ничего не знаю. Я — министр. Не забывай, что и ты скоро станешь министром. Поэтому нам лучше ничего об этом не знать. Понимаешь? Но Селина сказала бы, что он покинул Куинстаун около двух месяцев назад.
— Когда можно ждать от него вестей?
— Не знаю. Забудь пока об этом. У нас здесь сейчас огромная делегация дельцов и инженеров из Плюралии. Народ недоволен, но Удомо считает, что это жизненно необходимо. Кое-кого из них ты можешь встретить и в своих краях. Поэтому лучше не упоминать имени Мхенди. Ясно?
— Ясно.
— Спокойной ночи, брат. Я очень рад, что ты приехал. Мы с Удомо все тащим на себе. Теперь нам будет легче.
— Спокойной ночи, — сказал Мэби, но так и не двинулся с места. Эдибхой ушел.
Мэби давно отвык от звона цикад и во время разговора с Эдибхоем все прислушивался к их хору.
Сейчас в тишине ему чудился уже не хор, а мощный слаженный оркестр, звучание которого наполняло комнату. В горах, в его родной деревне, молодые женщины делали прорези в стеблях тростника и развешивали их у дома. Ветерок, пролетая мимо, наигрывал на этих самодельных свирелях нежные мелодии. Давным-давно, еще будучи мальчишкой, он любил полежать ночью на траве и послушать их мелодичные голоса, которым аккомпанировал громкий хор цикад. Сейчас не хватало только этих свирелей, чтобы вернуться в далекое прошлое и снова почувствовать себя мальчишкой. Мэби закрыл глаза и слушал.
Кто-то вошел. Он открыл глаза. В дверях стоял Самсон — слуга Эдибхоя.
— Извините, сэр. Я думал, вы спать пошли. Комнату хотел убрать.
— Входи, убирай, — сказал Мэби.
— Спасибо, сэр. Принести виски, сэр?
— Не надо, Самсон.
— Может, кофе, сэр?
Самсону так хотелось сделать Мэби что-нибудь приятное, что Мэби кивнул и улыбнулся. Нигде в мире услуги не предлагают так щедро, от всей души, и нигде в мире они не принимаются с таким пренебрежением — и не только белыми, но и черными.
Мэби подошел к окну. Интересно, можно ли увидеть этих ночных оркестрантов? В детстве ему казалось, что он видит их. Но это был самообман, в который он поверил с годами… Завтра он будет дома, среди своих. Мэби слегка побаивался этой встречи. Ведь они все те же, а он изменился. Хорошо, что горцы не так экспансивны, как жители равнин. Завтра он увидит мать — такую старенькую и милую. Но прежде чем ему позволят обнять ее, предстоит выполнить весь этот идиотский ритуал с начала до конца…
А Лоис… Как это он сказал тогда в свое оправдание? Эдибхой еще повторил его изречение. Да — наше дело выше личных отношений! Прекрасная ширма, за которой можно предавать друзей. И люди охотно пользуются этой ширмой. Прости меня, Лоис! Моя Африка всей душой стремится к свету, и я не могу не откликнуться на ее зов. Возможно, потому, что народы ее даже не понимают, как сильно это стремление. Но можно ли зовом родины оправдать предательство друга? Можно ли вообще оправдать предательство? Для тебя ответ на этот вопрос был всегда ясен, был он ясен порой и для меня. Ну, а как быть с Африкой, которая дала мне жизнь? Что мне делать, если я поставлен перед выбором, — предать тебя, Лоис, или предать мечту всей моей жизни? Неужели всегда нужно выбирать из двух зол? Неужели не бывает выбора между добром и злом? Если так, то это очень жестоко. Поколению, стоящему на перепутье эпох, всегда приходится делать самый мучительный выбор.
— Прости меня, Лоис…
— Вы что-то сказали, господин?.. — В комнату вошел Самсон с чашкой кофе.
— Нет, Самсон. Спасибо. Я возьму кофе к себе. Спокойной ночи.
Крошечный самолетик, выбравшись из очередной воздушной ямы, задрал нос и стал набирать высоту, словно карабкался вверх по отвесному склону. Необъятное озеро отступило назад. Надвинулись горы. Потом они вдруг оказались прямо под крылом. Слева, сбегая со склонов гор, расстилались джунгли — темное пятно на светлой земле. Летчик-африканец повернул голову, улыбнулся во весь рот и крикнул:
— Через несколько минут садимся, сэр? Держитесь крепче. Немного потрясет.
Мэби кивнул. Говорить было невозможно — тарахтел мотор. «Тебе, мой друг, кажется, очень весело, но мне не до шуток. Об одном только прошу — доставь меня на землю в целости и сохранности».
Самолетик продолжал набирать высоту. «Бог мой, — думал Мэби, вцепившись в сиденье. — Этот болван непременно угробит нас». Вдруг самолет резко пошел вниз. Мэби прижало к сиденью. Кровь гулко стучала в ушах. Сквозь шум мотора до него донесся голос пилота. Этот идиот еще и пел! Честное слово, таких за решеткой нужно держать! Земля приближалась с угрожающей быстротой. Внезапно она выровнялась, самолет резко сбавил скорость. Вскоре он уже, подпрыгивая, бежал по полю. Там их ждала кучка людей. Летчик снова повернулся к нему, сияя радостной улыбкой.
— Ну как, сэр? Порядок?
Мэби с облегчением вздохнул и неожиданно для себя улыбнулся.
— Где вы учились летать?
— Служил в британском военно-воздушном флоте.
— И они позволяли вам такие фортели выкидывать?
— Ну что вы, сэр, — расхохотался летчик. — Англичане народ осторожный.
— Вот бы мне англичанина, — сказал Мэби.
Летчик воспринял это как чрезвычайно удачную шутку.
Самолет остановился. Его обступили люди. Главным образом молодежь. Здесь, в горах, старики не выходят встречать молодых. Приветствовать Мэби будут только ровесники и те, кто моложе его. А уж идти к старейшинам придется Мэби самому. Если ему повезет, если старейшины сочтут его достойным сыном племени, они соберутся в одном месте, и он сможет засвидетельствовать свое почтение всем сразу. Если нет, придется ходить из деревни в деревню. Только после этого он сможет переступить порог материнского дома.
Мэби и летчик вышли из самолета. Встречающие разделились на две группы — одна побольше, другая поменьше. «Начинается…» — с горечью подумал Мэби. Он подошел к маленькой группе. Кровная родня. Он смотрел на них и никого не узнавал. Его сестра, конечно, вышла замуж и живет теперь в какой-нибудь дальней деревне.
Он стоял в ожидании. Родственники подходили к нему, соблюдая старшинство. Каждый касался его руки, кланялся и уступал место следующему. Все как положено. Сперва родственники, затем соседи. Наконец церемония окончилась. Какой-то человек в европейском костюме подошел к Мэби:
— Я здешний учитель.
— Очень приятно. Вы не скажете, где мне найти старейшин?
Учитель улыбнулся.
— Они ждут вас, хотя сторонники Эндьюры уговаривали их не собираться для встречи с вами. Нас, членов партии, здесь только двое — я и доктор. Доктор прислал за вами свой джип. Он и сам приехал бы, да его вызвали к больному. Но он заедет к вам, как только освободится.
Доброхоты резво перетаскали багаж Мэби в машину. Мэби пожал летчику руку. Чтобы покрасоваться перед деревенскими жителями, тот надел шлем и очки и только тогда сел в самолет. Самолет взмыл в воздух, описал над площадкой круг, набрал высоту, сделал бочку и полетел обратно в Куинстаун.
Посадочная площадка находилась в полумиле от деревни. Мэби с учителем сели в машину. Кое-кто вскочил на подножку, на тендер, В окружении толпы машина медленно двинулась к деревне. Скоро они подъехали к околице.
Мэби посмотрел налево — там, в стороне от дороги, стояло несколько хижин. Вот он — его дом… Здесь он родился. Здесь его мать. Она покорно ждет, когда же наконец ей разрешат увидеть сына, ждет, потому что так велит нелепый обряд. Почему люди мучают себя никому не понятным ритуалом? Или так всегда было в горах? Мама! Тяготишься ли ты этим так же, как я? Зачем все это? Он быстро повернулся к учителю.
— Вы говорите, у Эндьюры здесь много сторонников?
— Прежний депутат Ассамблеи был ставленником Эндьюры. Но Селина сумела его подкупить. Если бы вместо вас партия выдвинула в Ассамблею кого-нибудь другого, кандидат Эндьюры обязательно победил бы.
— Но если Эндьюра так силен, он может и меня прокатить?
— Ни в коем случае! В глазах наших людей вы — герой. Вы единственный горец, который уехал в страну белых и добился там успеха. Все английские журналы и газеты со статьями о вас и ваших работах каким-то чудом попадают сюда, и их выставляют в школе, чтобы все могли на них посмотреть. Да вы сами увидите такую выставку. Молодежь будет голосовать за вас, что бы ни говорили старейшины. Потому-то старейшины и решили собраться сегодня все вместе. Они знают, как сильно здесь ваше влияние.
— Что ж, посмотрим, — сказал Мэби.
Джип остановился посредине деревни у большой хижины — здесь обычно совещались старейшины.
— Они ждут вас, — сказал учитель. — Желаю успеха.
Мэби пошел к хижине. Люди, сопровождавшие его, смолкли. Стало очень тихо. Только лаяла чья-то собака на другом конце деревни.
Мэби чуть задержался у двери, потом распахнул ее и решительно шагнул вперед. В центре хижины сидел вождь, рядом с ним полумесяцем расположились старейшины. Отец Мэби — по правую руку от вождя. Оставь свои замашки, Мэби; помни, ты вступил в мир, где живут по законам племени.
— Приветствую тебя, вождь мой! — Он поклонился вождю, затем отцу — И тебя, отец мой! — Мэби повернулся к старейшинам, отвесил им низкий поклон: — И вас, старейшины горских племен! Приветствуя вас, я склоняюсь перед мудростью своего народа, перед его законами, перед властью, которой он облек вас.
Все взоры были устремлены на него. Интересно, долго они будут так пялиться?
Вождь откашлялся.
— Добро пожаловать домой, юноша. Ты долго отсутствовал. Какую мудрость ты постиг в чужих краях?
— Я не постиг ничего такого, что было бы неизвестно вождю и старейшинам моего народа… Прошу простить меня за то, что пришел к вам в одежде белого человека. Я не хотел заставлять вождя и старейшин ждать.
Человек, сидевший слева от вождя, кашлянул. Вождь кивнул.
— Ты хочешь сказать, что за все эти годы ничего нового не узнал? — спросил старейшина.
— Я узнал многое. Но вождь спрашивает о мудрости. Постигнуть мудрость нелегко.
— Значит, ты считаешь, что мудрость можно постигнуть? Смотри в оба, Мэби!
— С годами — да.
— А что человек может постигнуть в молодости?
— Он может получить знания.
— Знания! А зачем они?
— Человек, который привез меня сюда в летающей машине, молод, у него нет мудрости. Но зато у него есть знания — он знает, как заставить машину лететь. Поэтому я смог, вылетев утром с побережья, оказаться здесь еще до наступления темноты.
— Это белый. Белым свое, а нам свое.
— Нет, он не белый. Спросите у людей. Его все видели. Он черный. И он знает, как заставить машину летать.
— А зачем это нужно, если от знания нет мудрости? — вмешался вождь.
— Это нужно для того, чтобы мудрые люди, вроде вас, могли побывать на побережье, где ваши мудрые слова выслушают те, кто управляет страной, и засветло вернуться домой.
— Мало радости в таких путешествиях, — пробормотал кто-то.
— Но польза в них есть, — заметил вождь.
Мэби решил использовать момент.
— Если вы захотите полететь на побережье, я помогу вам сделать это.
По лицу вождя скользнула улыбка.
«Какого черта они не предложат мне сесть», — подумал Мэби.
— Мы слышали, что некоторые молодые люди привозят на родину белых жен… — негромко сказал отец Мэби.
— У меня нет жены.
— Мы слышали, что ты за Удомо? — вступил в разговор еще кто-то.
— Я за свой народ.
— Значит, врут, что ты приехал, чтобы выставить свою кандидатуру в Ассамблею?
— Нет, не врут. Я действительно приехал для этого. Но это еще не значит, что я за Удомо.
— Как это так, юноша? — резко спросил вождь.
Смотри в оба, Мэби! Смотри в оба.
— Я считаю, что голос нашего народа должен быть слышен на побережье. Я считаю, что горские племена должны иметь своего представителя в палате Ассамблеи. Пусть он говорит от их имени, защищает их интересы, помогает вырабатывать законы, по которым они будут жить.
— Значит, молодые хотят вырабатывать для нас законы, — раздался чей-то ехидный голос.
— У молодых есть знания, как у того летчика, который заставляет самолет летать, у вас — мудрость. Молодые придут за мудростью к вам. Я приду к вам. Меня хотят сделать министром, который будет ведать образованием и воспитанием молодых людей нашей страны.
— Ты будешь министром? — переспросил вождь.
— Да, если меня изберут в Ассамблею.
— Наш человек еще никогда не стоял над жителями равнины. Тебе будут подчиняться молодые всей страны?
— Да.
Вождь улыбнулся, посмотрел на отца Мэби и важно кивнул. Мэби почувствовал, что это поворот. Надо было с этого и начинать.
— Не верю я ему, — сердито заявил седобородый старик, — люди равнины ненавидят нас. Они хотят править нами.
— Я сказал правду.
В спор вступил еще один старик.
— Говорят, Удомо не уважает стариков. Говорят, он хочет уничтожить наши обычаи, обычаи наших предков. Говорят, он хочет заставить нас жить по обычаям белых, хочет, чтобы молодые не уважали стариков и не подчинялись законам племени. Говорят, он не боится наших богов и не почитает их. Что ты скажешь на это?
Господи, как он устал! К черту всех этих стариков, если они даже не могут догадаться предложить ему сесть после долгого пути. Или молодые не люди? Спокойно, Мэби, спокойно! Он повернулся и медленно обвел взглядом старейшин. Только вождь смотрел на него приветливо.
— Почтенный старейшина, вы сказали «говорят». Кто же это «говорит»?
— Отвечать на вопросы должен ты, а не мы.
— Я спрашиваю, потому что у меня есть на то причина.
— Он дело говорит, — сказал вождь. — Ответь молодому.
— Мне это не нравится, — пробормотал кто-то.
— Ответь сейчас же, — приказал вождь, — посмотрим, какая у него причина.
— Так говорят те, кто за доктора Эндьюру и за Совет вождей и старейшин, — сказал старик.
— Вождь и старейшины! — сказал Мэби. — Разве ваша мудрость не подсказывает вам, что, когда два человека добиваются одного и того же, не стоит верить всему, что они говорят друг о друге? Разве соперники когда-нибудь хвалили друг друга?
— Верно говорит молодой, — кивнул вождь. — Теперь нам ясно, почему он задал свой вопрос. Он напомнил нам о нашей мудрости. Я одобряю.
Но упрямый старик не сдавался:
— Юноша, ты говорил мудро, но на вопрос ты не ответил. Уважает ли Удомо, этот новый повелитель страны, наши седины, почитает ли он наши старинные обычаи и богов наших предков? На этот вопрос я не слышал ответа.
— Вы услышите ответ, почтенный старейшина. Я мог бы сразу сказать вам, что он уважает и ваши седины, и старинные обычаи, и наших богов. Но я не стану говорить вам это. Скоро — через два или три дня — Удомо приедет к вам и сам ответит на ваши вопросы. Я обещаю вам это.
Старики взволновались.
— Премьер-министр приедет к нам! — воскликнул вождь.
Мэби подавил ироническую улыбку.
— Я пригласил его, и он приедет.
— Потому что ты пригласил его? — прошептал вождь.
Мэби кивнул. Старейшины переглянулись.
«Да, — подумал Мэби, — как бы вы ни относились к Удомо, он теперь власть, а основа всей вашей жизни, всех ваших традиций — почтение к власти».
— У этого юноши большая сила, — шепнул вождь старейшине, сидевшему слева от него, — а мы даже не предложили ему сесть. Он пригласил Удомо, и Удомо приедет. Никто, ни белые, ни Совет вождей и старейшин равнинных племен, не смогли бы сделать этого. — Он встал. — Мы остались довольны тобой, сын Мэби. Ты не посрамил свой народ. Сегодня мы устроим пир в твою честь, и все старейшины придут на него, хотя они и старше тебя. Я так прикажу. И сам я приду на этот пир. А потом мы начнем готовиться к приезду премьер-министра Удомо. Вы согласны, старейшины?
Старейшины пробормотали слова согласия, хотя и не все были согласны. Но они не зря были старейшинами: они знали, что не стоит плыть против течения.
— Ты можешь идти, сын Мэби.
Вождь и старейшины встали со своих мест и подошли к нему. Вот оно, самое страшное зло племенного уклада: этот строго продуманный ритуал, основанный на страхе и беспрекословном подчинении, это полное подавление человеческой личности. Какая благодатная почва для создания диктаторского государства!
Он покорно обнял отца. Этот человек был ему совсем чужим. У них не было проявляющейся в мелочах близости, свойственной отношениям отца и сына.
Он проделал все, что полагалось, сказал все, что должен был сказать старейшинам, вождю и старику, который зачал его, но никогда не был ему отцом. Наконец все было кончено. Теперь он мог идти к матери. Ее лицо он всегда хранил в памяти. Бедная, что она пережила в эти последние часы перед встречей, зная, что он здесь, рядом.
Толпа на улице рассосалась, но учитель с джипом ждал его. Мэби сел в машину.
— Ну как дела?
— В честь моего приезда устроят пир. Придут вождь и старейшины.
— Замечательно! Мы знали, что вы завоюете их уважение.
— Не я. Удомо. Ведь Удомо теперь верховный вождь всех племен.
Учитель не понял, что имел в виду Мэби, и, чтобы скрыть это, громко рассмеялся.
Джип остановился возле усадьбы отца Мэби. Мэби вышел из машины и помахал учителю.
— До свиданья!
У ворот огороженной частоколом усадьбы копались в золе куры, вертелись под ногами ребятишки. Возле хижин хозяйничали жены отца. Завидев Мэби, они громко приветствовали его. Он машинально отвечая им, ища глазами мать. И вдруг увидел ее. Она выходила из хижины, служившей кухней.
Мама! Круглое покорное лицо, иссеченное временем и тяжелой работой, полные слез, истосковавшиеся, пытливые глаза. Дрожащий подбородок и запах дыма, въевшийся в одежду. Маленькая-маленькая, совсем как он сам. Мама! Мои глаза, мое сердце тосковали по тебе все эти годы.
По ее щекам покатились слезы. Глаза засияли счастьем.
— Где моя хижина? — спросил он на родном языке.
Она скользнула мимо, чуть коснувшись его рукой.
Он пошел за ней. Женщины провожали их взглядом.
Она вошла в маленькую хижину, повернулась к нему. Наконец-то они одни, совсем одни, укрытые от чужих глаз. Она почти упала ему на руки.
— Сын мой… сын мой… — всхлипывала она.
Мэби обнял ее, крепко прижал к себе.
— Мама, — прошептал он по-английски.
Прошло много времени, прежде чем она высвободилась из его рук и торопливо утерла глаза.
— Я так боялась, — прошептала она.
— Чего ты боялась, мама?
— Что белые отберут у меня сына.
— А теперь?
— По глупости я боялась. Ты все равно мой сын. Большой человек, но все равно мой сын. — У нее снова хлынули слезы, слезы радости.
— Милая ты моя, — шепнул он по-английски и снова притянул ее к себе.
— Обед подгорит, — тоже шепотом сказала она.
2
Мэби протянул руки к огню. Он и забыл, какие холодные бывают здесь ночи. Взглянул на Удомо, сидевшего рядом с вождем по другую сторону костра. Поразительно, как быстро Удомо сумел расположить их к себе. Он изменился: приобрел выдержку, научился скрывать свои мысли, научился обращаться с людьми. Просто удивительно, как благотворно подействовала на него власть. Он стал хладнокровен, рассудителен и прячет все это под маской беззаботной приветливости. Он просто обворожил тут всех.
Удомо прилетел рано утром. Когда он выходил из самолета, у него был очень усталый вид. Но он тут же стряхнул с себя усталость, знаменитая улыбка осветила его лицо. Вслед за Удомо из самолета вышел Томас Лэнвуд, которого никто, кроме Мэби, не заметил. И весь день, и на всех собраниях и встречах Том оставался в тени, никем, кроме Мэби, не замечаемый. Но даже Мэби не мог подбодрить его: ему нужно было быть рядом с Удомо.
Удомо и вождь сидели, обняв друг друга за плечи, и смеялись. Да, он действительно постиг искусство покорять людские сердца. Они еще ни разу не оставались наедине. И слава богу! Пока они борцы за общее дело, за Африку — все в порядке. Но, оставшись с глазу на глаз, он может заговорить о прошлом. А это ни к чему хорошему не приведет.
«Заискивать перед ним я не стану», — твердо решил Мэби.
Но что это с Лэнвудом? Огонь, который горел в нем, погас. А как он был возбужден, как счастлив, когда они с Мхенди три месяца тому назад покидали Лондон. И вот он здесь. У него потухший взгляд, он подавлен и кажется сильно постаревшим. Что случилось? Конечно, известную роль играет языковой барьер. Но дело не только в этом.
Он повернулся к Лэнвуду. Лэнвуд сидел, сгорбившись, безучастно глядя в огонь. Он даже не пытался поговорить со старейшиной, сидевшим рядом. Ни рокот барабанов, ни голоса людей, по-видимому, не трогали его.
— Том!
Лэнвуд повернул голову и через силу улыбнулся.
«До чего постарел», — подумал Мэби. Он вдруг почувствовал к нему острую жалость.
— Что случилось, Том? Вы чем-то расстроены?
— Мне здесь нет места, Пол…
— Не выдумывайте ерунды. — Мэби сел поближе к Лэнвуду, обнял его за плечи. — Просто все это слишком непривычно для вас. Погодите немного. Вы ведь очень долго жили в чужих краях. Чтобы привыкнуть, нужно время.
_ Я уже стар, Мэби. Не то что все вы… Я…
— Глупости! Просто вы не знаете, с чего начать, вот и пали духом. И без языка вам, должно быть, очень трудно. Пройдет два-три месяца, и вы будете смеяться над собой.
— Если бы у меня было дело, как у всех вас… — Он посмотрел туда, где сидел Удомо.
Мэби прочел в его глазах отчаянную мольбу.
— у вас здесь очень много дел, Том. Не говорите глупостей. Не забывайте, вы — Том Лэнвуд, человек, который вот уже четверть века борется против империализма…
— Я здесь не нужен, Пол. Я не так глуп, чтобы не понимать этого.
О черт! Ну что на это ответишь?
Удомо бросил на них быстрый взгляд, улыбнулся, кивнул и снова повернулся к вождю. Мэби почудилась в его взгляде ирония.
Женщины принесли еще еды и вина. Юноши подбросили сучьев в огромный костер. Били барабаны, смеялись и пели люди. Ярко горели звезды — казалось, здесь они были ближе к земле, чем на равнине. Дул холодный ветер.
— Я даже Мхенди завидую, — хрипло сказал Лэн-вуд. — Он опять среди людей, которые нуждаются в нем.
— А как с книгой, о которой вы говорили?
— Кому она здесь нужна? Только белые и будут читать ее.
Утешить его было невозможно.
— Вы говорили с Удомо?
— Он старается найти для меня что-нибудь поспокойнее.
— Ну тогда…
— Он все утешает меня, говорит, что книга моя совершенно необходима.
— Она и правда нужна, вы сами знаете.
— Нужна? Вы так думаете?
— Конечно. Что с вами, Том?
— Ну а что случится, если я ее не напишу? Ровным счетом ничего! Все будет идти по-прежнему… Вот если бы вы не приехали сюда и не сплотили горцев вокруг Майка, то мог бы разразиться правительственный кризис. Мог бы! Значит, вы нужны для единства страны, для ее будущего. Так же, как Майк, как Эдибхой, как Мхенди у себя в Плюралии.
— А идеологическая работа, Том? Вопросы философии? То, чем вы занимались в Лондоне. Ведь в конечном счете это гораздо важнее, чем все остальное. Честное слово.
— Вы ошибаетесь, Пол. Две недели я езжу с Майком по стране. И убедился, что настоящая Африка совсем не похожа на ту, о которой я писал в своих книгах. Мне сейчас очень тяжело, Пол, и не надо меня утешать. Вы нужны. А я нет. Я ничего не понимаю в племенном укладе. И не хочу понимать. Майк прав. Слишком долго я жил в Европе… Я очень устал, Пол.
Как вы думаете, я не нарушу этикета, если уйду сейчас?
— Конечно, нет, Том, — мягко сказал Мэби.
Он подозвал одного из юношей.
— Отведи гостя к моей матери. Скажи ей, что он будет спать на моей постели. А мне пусть постелют на полу…
Они встали. К ним подошел Удомо.
— Том устал, — сказал ему Мэби.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Лэнвуд.
— Конечно, — кивнул Удомо. — Мне очень жаль, Том, что поездка получилась такой утомительной. Новы сами понимаете, я должен объяснить людям принципы государственного управления. А времени у меня так мало. Где вы будете ночевать?
— У меня, — сказал Мэби.
— Очень хорошо. Вам надо поспать перед дорогой. Не уверен, что мне это удастся: я ведь ночую у вождя. Мы вылетаем завтра рано утром. Надеюсь, наш летчик будет не слишком пьян.
— Спокойной ночи, — сказал Лэнвуд, уходя вслед за юношей.
Они проводили его взглядом. Молодая женщина предложила им фрукты. Удомо взял апельсин и поцеловал ее в лоб.
«Все продумано — каждый поступок, каждый жест», — подумал Мэби. Он увидел веселый огонек в глазах Удомо.
— Ты тоже от этого никуда не денешься… Том жаловался тебе?
— Да.
— Я так и думал. Поездка доконала его. Что с ним было, когда мне омыли кровью ноги в одном селении! Его чуть не стошнило. Он никак не может с этим примириться.
— Что же мы будем делать с племенным укладом?
— Пока ничего. Если сегодня я выступлю против него, завтра я уже не буду премьером. Вот так! Оставим пока все как есть, а сами поведем наступление с тыла. Это единственно возможный для нас путь. Вот почему я так нажимаю на тяжелую промышленность. Вот почему мне до зарезу нужны белые специалисты из Плюралии. Мхенди меня понимает, а Том и Эди нет. Том — потому что он вообще в панике от всего увиденного, Эди — потому что в душе все еще верен племенному строю! А на стороне Эди и Селина, и весь исполнительный комитет партии.
— Понимаю.
— Очень рад. Все не так просто, как кажется. Мне необходимы сейчас образованные люди — люди, которые сбросили с себя путы племени и в то же время хорошо представляют себе силу племенных законов, люди, которые могли бы очень тонко и осторожно подойти к этому вопросу. Могу сказать тебе прямо — между мной и Эди идет из-за этого борьба. Не открытая, нет, но тем не менее нешуточная. Между прочим, именно поэтому я и предоставил им с Селиной думать, что только благодаря их настоянию я вызвал тебя и предложил тебе пост в правительстве. Очень важно, чтобы меня поддержал человек, которого они считают своим.
— А ты уверен, что я стану поддерживать тебя?
Удомо добродушно усмехнулся:
— Ты скоро поймешь, что для людей, правящих страной, давать волю чувствам, подобно тому, как ты только что поступил, непозволительная роскошь. Конечно, ты поддержишь меня. Разве что воспылаешь любовью к племенному укладу или твоя ненависть ко мне так велика, что ты пожертвуешь ради нее будущим своей страны. У меня перед тобой одно преимущество, Мэби. Я несу этот груз уже несколько лет. И с радостью переложу часть его на твои плечи. Ты ведь знаешь, что тебе достаются министерства, наиболее важные с точки зрения будущего. Ты увидишь, что Джонс и Росли сделают все, чтобы помочь тебе. Когда вернешься, обязательно поговори с Джонсом. Не знаю, что бы я без него делал. Только не забывай наше дурацкое постановление о контактах. Вот еще с чем пора кончать, господин министр образования и национального руководства. — Удомо опять усмехнулся. — Надеюсь, теперь тебе не так уж неприятно будет войти в мой кабинет.
— Нет, не так.
— Ты останешься здесь до выборов?
— Да. Хочу поездить по деревням.
— Хорошо. Только постарайся особенно не задерживаться. Работы у тебя непочатый край. Эди посвятил тебя в наш план? Несколько недель ты будешь заместителем министра, а затем я устрою смену министерских постов. Теперь хоть есть кем заменить. Вначале у нас совсем не было людей. Я уж подумывал, не предложить ли министерский портфель Эндьюре.
— А как насчет Тома?
— Ты ведь сам догадываешься.
— Что он собирается уезжать? Да, об этом я догадался. Но по доброй ли воле? Он в совершенном отчаянии.
— Знаю. Мы же с ним были вместе последние недели. Я пытался уговорить его остаться.
— Но сам ты не очень этого жаждешь?
— Он меня довольно часто ставил в неловкое положение. Тем не менее попробуй убедить его. Задержи его здесь, если тебе хочется.
— Неужели нельзя подыскать ему ничего подходящего?
— Я подумывал о руководящем посте в партии, но очень уж он бестактен. Не успел приехать, как сразу выложил перед всеми свои взгляды и убеждения. Теперь те, кто стоит за племенной уклад, и слышать о нем не хотят. А на них все держится. Все очень сложно, Мэби.
— Я начинаю понимать, — сказал Мэби и прибавил про себя — И ты снова начинаешь мне нравиться.
— Я рад, что ты приехал, Мэби, — сказал Удомо. — У нас впереди адова работа… Пойду-ка я назад к вождю. Надеюсь, что проклятое пиршество скоро кончится. У меня слипаются глаза. За последние трое суток я спал не больше шести часов.
— Я попробую намекнуть ему, — сказал Мэби.
Удомо улыбнулся — печально, виновато.
— Мэби, если бы только я мог взять назад то, что случилось в Хэмстеде…
Лицо Мэби стало непроницаемым. Удомо круто повернулся и пошел обратно к вождю.
«Этого нам не дано, — с горечью подумал Мэби, — нет, не дано».
Его поманил вождь. Мэби подошел к ним.
— Прошу извинить переход на личные темы, — сказал по-английски Удомо.
— Роскошь для нас непозволительная, — горько заметил Мэби.
— Ты еще убедишься, до какой степени это справедливо, — тихо ответил Удомо.
— О чем вы говорите? — спросил вождь.
— Премьер-министр заканчивает свою поездку. Много ночей он совсем мало спит. Я спросил его, не хочет ли он пойти спать. Он ответил, что, пока пир не кончен, он не уйдет, несмотря на усталость. Он не хочет обидеть вас. И не хочет, чтобы я сказал вам об этом. Вот почему мы говорили на языке белых.
— Мои друзья чересчур обо мне заботятся, — улыбнулся Удомо.
— Значит, это умные и преданные друзья, — сказал вождь. — Человек, который несет на плечах тяжелый груз, должен беречь свои силы. Сейчас я прикажу окончить пир. Мой народ убедился, что ты чтишь наши законы и обычаи. Пусть сын наших гор, сын нашего племени правит страной вместе с тобой.
— Ты добр и мудр, — сказал Удомо.
Вождь встал и хлопнул в ладоши. Наступила тишина…
В тот самый вечер в Куинстауне беседовали губернатор и начальник его канцелярии.
— История с Мхенди — первое серьезное осложнение во внешней политике, которое придется расхлебывать нашему премьер-министру, — говорил Джонс. — Как вы думаете, что он предпримет?
— Я бы дорого дал, чтобы знать, — ответил Росли. — Если сообщения из Плюралии верны хотя бы наполовину, Мхенди заварил там хорошую кашу. И знаете, Джонс, как лицо сугубо частное, скажу— помогай ему бог! Белые колонисты Плюралии заставляют меня стыдиться цвета моей кожи. Я был там и воочию убедился, что такое цветной барьер. Хорошо нам рассуждать о демократических странах, входящих в Содружество наций. Э-э, да что там! Вы, наверное, и сами знаете.
— Знаю. Я был там, — сказал Джонс. — На мой взгляд, обстановка в Плюралии усугубляется еще и тем, что ее коренное население по меньшей мере на сто лет опередило панафриканцев в смысле освобождения от деспотизма племенных вождей. Белые Плюралии сами готовят себе варфоломеевскую ночь. И если уроки истории что-то значат, они ее дождутся.
— Лично я оплакивать их не буду, — сердито сказал Росли.
— Но что же мы все-таки предпримем?
Росли подавил раздражение и улыбнулся.
— Простите, Джонс. Это один из тех случаев, когда мне просто ненавистно мое губернаторство. А нам обязательно нужно что-то предпринимать?
— Боюсь, что да. Лондон требует обстоятельного доклада.
— Ответьте, что мы не располагаем никакими сведениями.
— Не пойдет.
— Почему?.. Ах да, черт возьми! Помпезная встреча, фотографии на первой странице партийной газеты. Глупо! Совсем не в духе Удомо.
— Уверен, что он тут ни при чем. Чтобы добиться главного, ему приходится кое в чем уступать.
— По-видимому, плюральская промышленная делегация послала тогда эти газеты на родину.
— Мало того! Они обратились к нашей службе безопасности. Они просто неистовствовали из-за того, что Мхенди здесь. Требовали его немедленной высылки в Англию. Служба безопасности вежливо дала им понять, что это их не касается, поскольку мистер Мхенди находится в стране в качестве личного гостя премьер-министра. Боюсь, что все это нам даром не пройдет.
— Да, — вздохнул Росли. — Положение не из приятных.
— То есть совсем неприятное, — спокойно поправил Джонс.
— А каким образом Мхенди пробрался туда?
— Надо полагать, через джунгли.
— Исключено. Разве вы не помните, что в свое время мы посылали специальную экспедицию. Она пыталась пройти через джунгли, но вернулась ни с чем. Это произошло еще до меня, но вы, вероятно, были уже здесь.
— Да, я помню эту экспедицию, — сказал Джонс. — Но служба безопасности утверждает, что самолетом он воспользоваться не мог. Значит, остаются джунгли. Кроме того, во многих легендах и песнях тех мест говорится о том, как во времена былого могущества люди путешествовали через джунгли.
— И вы считаете, что эти сказки основаны на фактах и потайная тропа через джунгли действительно существует?
— Убежден в этом, — ответил Джонс. — Вы можете, конечно, не верить службе безопасности, хотя ее агенты клянутся, что, если бы Мхенди был в Панафрике, они напали бы на его след. Но я ей верю: я ведь когда-то стоял во главе этой организации. Я думаю, Мхенди у нас нет. Вы ведь его знаете. Вам говорят что-нибудь акты диверсии?
— Без сомнения, это дело его рук, — сказал Росли. — Отогнать стадо коров и только потом взорвать электростанцию — тут безошибочно виден почерк Мхенди.
— А то, что его называют кровожадным революционером…
— …всего лишь наглая ложь плюральцев. Ради Удомо, я надеюсь… Нет, я надеюсь, что ему удастся ускользнуть от них. Если я не ошибаюсь в Мхенди, он перевернет там все вверх дном и вернется сюда.
— И что тогда? — спросил Джонс.
— Тогда мы окажемся в затруднительном положении. Ну на черта им все это понадобилось?
— Что вы так волнуетесь? Не похоже на вас, — заметил Джонс.
— Черт подери! Мне этот человек нравится. Только благодаря таким людям, как Мхенди, можно будет когда-нибудь примирить светлую и темную расы. Пока есть такие люди, можно надеяться, что еще не все потеряно для цивилизации, которую по недомыслию называют западной.
— А на телеграмму отвечать все-таки придется, — сказал Джонс.
— Сообщите им факты без комментариев.
— Пойдем ли мы на его арест, если он появится в Панафрике?
— Когда приезжает Удомо?
— Он должен быть здесь завтра.
— Тогда задержите ответ до его возвращения. Посмотрим, что он будет делать.
— Хорошо. Кстати, глава плюральской миссии хочет видеть премьер-министра по неотложному делу, как только он вернется.
— Вы думаете, это связано с Мхенди?
— Возможно.
— Не хотел бы я быть на месте Удомо, — задумчиво сказал Росли.
3
На следующее утро ровно в девять Удомо вошел в свой кабинет. Он успел принять ванну и побриться и теперь выглядел так, будто отлично выспался ночью. Он снял пиджак, галстук, закатал рукава рубашки и принялся читать бумаги, которые накопились в его отсутствие. Затем позвонил своему секретарю. Высокий молодой англичанин неслышно вошел в комнату.
— С приездом, сэр. Удачно съездили?
Удомо откинулся на спинку кресла и потянулся.
— Обычный балаган. — Он усмехнулся. — Ну, какой еще кризис возник в мое отсутствие?
— Довольно серьезный, сэр. Лучше я принесу вам подшивку плюральских газет.
Удомо слегка подался вперед.
— Вот как…
Звонил мистер Джонс. Хочет срочно видеть вас. Он проинформирует вас лучше, чем я.
— Ладно. Принесите газеты и минут через десять вызовите Джонса… Да, Тони, будьте добры, распорядитесь, чтобы соорудили чай. Принесите мне чашку сейчас и потом, когда придет Джонс. Вот, — он передал молодому человеку ворох бумаг, — разберитесь с этим. Обычная писанина.
Секретарь вышел и вернулся с пачкой газет. Удомо расчистил место на столе.
Всевозможные диверсии, пущенные под откос товарные поезда, взорванные электростанции — такими сообщениями пестрели первые полосы всех плюральских газет. Значит, Мхенди уже начал действовать. Ничего себе темп!
Молоденькая подтянутая англичанка принесла чай. Он поблагодарил ее. Как исполнительны и спокойны эти англичане. На них всегда можно положиться.
Он просмотрел газеты. Потом стал читать внимательно. Ничего не скажешь, Мхенди взялся за дело всерьез. И они там прекрасно понимают, что это не кто иной, как Мхенди, и что он проник в Плюралию отсюда. М-да, положение щекотливое.
Секретарь доложил о приходе Джонса. Удомо поднялся ему навстречу. Протянул руку. Никогда еще он не видел этого маленького болезненного человека таким озабоченным.
— Как дела, Джонс?
— Очень рад, что вы уже видели газеты, — сказал Джонс.
— Садитесь, сейчас нам принесут чаю.
— Знаете, это очень серьезно.
— Расскажите подробнее.
— Вот телеграмма, полученная из Лондона вчера вечером. Вот телеграмма, которая пришла сегодня утром, более подробная. Посольство Плюралии в Лондоне заявило правительству Великобритании официальный протест. — Он протянул Удомо телеграммы.
Удомо углубился в чтение. Англичанка принесла чай, на этот раз в чайнике. Когда она ушла, Удомо сказал:
— Надо все обдумать. Вы, конечно, понимаете, что я не имею никакого отношения к этой истории. Мхенди — мой друг, и я пригласил его сюда, как пригласил бы любого из моих друзей, эмигрировавших из этой расистской страны.
— Вы ведь знаете, что его превосходительство и я полностью разделяем ваше возмущение расистским режимом Плюралии. Мы, конечно, не допускаем и мысли, что вы — премьер-министр страны — можете иметь к этому какое-то отношение. Мы так и заявим нашему правительству.
Удомо усмехнулся.
— У вас, по-видимому, на этот счет нет и тени сомнения.
— Когда долго работаешь вместе, нельзя не узнать человека. Вся ваша энергия направлена на то, чтобы создать независимое государство, и вы не станете рисковать из-за какой-то революционной авантюры в соседней стране, которая все равно добром не кончится.
— Хорошо бы моя партия верила мне так же, как вы.
— Они до сих пор не уяснили себе ваших намерений. Вы позволите мне закурить?
— Пожалуйста. Тогда в чем же проблема? Я готов поклясться в своей непричастности. Вы с Росли подтвердите это. Британское правительство отвергнет протест. Правительство Панафрики и не думало вмешиваться во внутренние дела Плюралии. Никакой проблемы нет.
Джонс раскурил трубку и сквозь дым наблюдал за Удомо.
— А если он попадет им в лапы?
Удомо уперся ладонями в стол и, улыбнувшись, откинулся на спинку стула. Потом откровенно расхохотался.
«Схватывает на лету», — подумал Джонс.
— Понимаю, — перестал смеяться Удомо. — А я считал, что вы верите в мой здравый смысл.
— В данной ситуации мы и в собственном здравом смысле сомневаемся. Очень уж мы с Росли ненавидим этот расистский режим.
— Ничто в показаниях Мхенди не может скомпрометировать меня.
— Вы понимаете, что я имею в виду? Может быть, какое-нибудь напутствие, совет…
— Понимаю. Не волнуйтесь. Ничего подобного не было.
— Вы сняли с моей души камень, — сказал Джонс. — Но есть еще одно обстоятельство.
— Да?
— Росли полагает, что если Мхенди ускользнет, то он вернется в Панафрику.
— И что тогда?
— Тогда мы должны будем арестовать его и передать властям Плюралии.
Удомо долго молчал. Наконец отрицательно покачал головой.
— Боюсь, что я не могу согласиться на это.
— Но они потребуют его выдачи.
— В таком случае я подам в отставку. И, выдвигая вновь свою кандидатуру, буду вынужден поставить вопрос о передаче нам контроля над полицией и службой безопасности.
— Вы этого хотите?
— Вы прекрасно знаете, что нет. Мы еще не готовы к тому, чтобы своими силами поддерживать в стране порядок. Если это случится, у нас пышным цветом расцветет взяточничество. Только в нашей стране это будут не взятки, а «благодарность», освященная традициями племен. Нет, если бы мне пришлось сейчас взять под контроль полицию, это было бы катастрофой. Мне нужно, по крайней мере, лет пять для того, чтобы сделать это безболезненно.
— Как же нам в таком случае быть?
— Это уж ваша забота, Джонс. Полиция пока в ваших руках. Учтите только, если мне придется начать кампанию, она неминуемо примет антиевропейский характер, а это, как вы понимаете, будет на руку приверженцам племенного строя. Все это очень прискорбно, но вы должны понять меня.
— Ну что ж… Я доложу обо всем в Лондон. И пусть они решают. Его превосходительство и я сделаем все, что в наших силах. Я почти надеюсь…
— Что они схватят Мхенди? — негромко сказал Удомо.
Джонс встал.
— Достопочтенный мистер Ван Линтон уже давно дожидается у меня в кабинете. Вы видели мою записку? Право же, не следует заставлять главу плюральной экономической делегации ждать так долго.
— Во время поездки по стране я видел, как работают их инженеры. Прекрасно! Именно то, что нам надо. Вот у кого стоит поучиться. Конечно, я предпочел бы видеть на их месте кого-нибудь другого, но специалисты они прекрасные — этого от них не отнимешь. Пошлите его ко мне. Вы не знаете, что ему нужно?
— Я думаю, он по тому же делу… Мы с его превосходительством подготовим проект доклада для Лондона, и я дам вам прочитать его. Надо все хорошенько обдумать. Ну что ж, очищаю путь мистеру Ван Линтону. — Джонс вышел.
Удомо позвонил секретарю:
— Сейчас придет мистер Ван Линтон. Заберите у меня газеты и распорядитесь насчет чая для нашего бизнесмена. Кажется, мой кабинет мало-помалу превращается в чайную. Есть что-нибудь срочное?
— Нет, я не хотел загружать вас сегодня. Вот завтра у нас будет много работы.
— Хорошо. Тогда пусть все министры соберутся сегодня здесь к четырем часам для доклада. Позаботьтесь об этом, Тони, пожалуйста.
— Хорошо, сэр.
Удомо спустил рукава рубашки, завязал галстук, надел пиджак и углубился в бумаги. Секретарь доложил о приходе Ван Линтона. Удомо поднялся и, обогнув стол, пошел ему навстречу.
Мистер Ван Линтон был высокого роста, с тонкими губами и бесстрастным видом.
— Извините, что заставил вас ждать, — сказал Удомо. — Только что вернулся из поездки по стране. Садитесь, пожалуйста.
Удомо сел в кресло и выжидательно посмотрел на Ван Линтона. Ему и раньше приходилось иметь с ним дело. Безусловно, очень умный человек, трезвый и проницательный.
— Я полагаю, господин премьер-министр, что вам известна причина моего посещения. — В его английской речи проскальзывали гортанные звуки.
— Какая-нибудь задержка с займом?
— Я пришел, чтобы обсудить с вами вопрос политического характера, господин премьер-министр… Я уверен, что мистер Джонс осведомил вас о некоторых событиях, имевших место в моей стране… Если, конечно, в этом была необходимость.
Удомо чуть заметно улыбнулся.
— Ах, вы об этом! Да. Мы считаем своим долгом быть в курсе всего, что происходит в Африке. Я уверен, ваше правительство следует тому же правилу.
— Мое правительство чрезвычайно обеспокоено происходящим.
— Я покривил бы душой, если бы выразил вашему правительству сочувствие. Мы с вами привыкли вести наши коммерческие дела честно. Мне не нравится обстановка в вашей стране, и вы это знаете. Однако ваши внутренние дела меня не касаются… Но ведь не об этом же вы пришли со мной разговаривать, мистер Ван Линтон?
— Именно об этом, господин премьер-министр. Может быть, вы не откажете в любезности взглянуть. — Ван Линтон вынул из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул Удомо. — Получив эту телеграмму, я разговаривал с нашим премьер-министром по телефону.
Удомо прочитал телеграмму.
— Насколько я понимаю, вы уполномочены действовать от имени вашего правительства. Поскольку вы наделены теперь дипломатическими полномочиями, будет лучше, если я приглашу мистера Джонса.
— Как вам угодно, господин премьер-министр, хотя мне нужно сказать вам всего несколько слов. По всей вероятности, моему правительству не удастся доказать, что между вами и Мхенди существует связь, нарушающая нормы международных отношений. Что вы на это скажете?
— Что вы не ошиблись, мистер Ван Линтон.
— Следовательно, правительство Великобритании отклонит наш протест.
— А что еще ему остается делать?
— Вы тоже управляете страной, господин премьер-министр. Предположим, мы поменялись бы ролями. Что бы вы предприняли, оказавшись перед лицом проблемы, которая стоит сейчас перед моим правительством?
— В нашей стране такая проблема не может возникнуть, мистер Ван Линтон. Мы не держим подавляющее большинство населения страны на положении рабов.
Ван Линтон чуть заметно нахмурился.
Молоденькая англичанка принесла чай. Ван Линтон с любопытством взглянул на нее. В глазах Удомо мелькнула насмешка. «Что ж, спросите ее, мистер Ван Линтон, каково ей прислуживать чернокожему, — подумал он. — Скажите ей, что в вашей стране такого быть не может».
Девушка вышла.
— Вы что-то начали говорить, мистер Ван Линтон?
— Это к делу не относится… Ну так вот, господин премьер-министр, нам нужен Мхенди.
— Насколько я понимаю, он находится в вашей стране.
— Он может ускользнуть от нас. И вернуться в Панафрику.
— И что же?
— Как я уже только что сказал — он нужен нам.
— Мне кажется, мистер Ван Линтон, вам следует обсудить этот вопрос с мистером Джонсом. Это по его части.
— Господин премьер-министр, правительство Плюралии решило отозвать нашу делегацию и всех специалистов, если на этот счет от вас не будет получено определенного заверения…
Этого удара он не предвидел. Лицо сидевшего напротив Линтона поплыло перед глазами. Удомо перевел дыхание и постарался взять себя в руки.
— Мы понимаем всю трудность вашего положения, — откуда-то издалека донесся до него голос Ван Линтона. — Но править страной — это прежде всего искусство отличать желаемое от возможного…
— Еще раз повторяю, я ничего не знаю об этом, — сказал Удомо.
Ван Линтон пожал плечами. На его губах появилось подобие улыбки.
— В этом случае, сэр, боюсь, что нам придется аннулировать соглашения, которые мы подписали. Наши специалисты будут отозваны немедленно. Придется вам обратиться к кому-нибудь другому, чтобы претворить в жизнь ваш план индустриализации. Очень сожалею, но таково предписание.
— Послушайте, мистер Ван Линтон, вы же деловой человек. Вы лично и ваши акционеры получите колоссальные прибыли. Предоставьте политикам заниматься политикой. Делайте свое дело. Думайте о своих прибылях. Наша страна богата, кое-что из этих богатств достанется и вам.
— Прошу прощенья, господин премьер-министр. Таково распоряжение моего правительства.
— Даю вам честное слово, что ничего не знаю о Мхенди.
— Тогда обещайте выдать его нам, когда он здесь появится.
— Но это же повлечет за собой крах моего правительства, крах всех моих планов, надежд. Как вы не понимаете?
— Прошу прощенья, сэр. Таково предписание. Впрочем, все это можно сделать без особого шума. Тут уж мы пойдем вам навстречу.
Величайшим напряжением воли Удомо заставил себя успокоиться. Ты должен все взвесить. Должен все взвесить! Они не шутят, эти белые расисты: или ты выдашь им Мхенди, или все твои планы полетят к черту. Ты ведь искал помощи повсюду, но никто, кроме них, не обещал выполнить работу в срок и в нужных тебе масштабах.
— Когда вы будете докладывать своему правительству? — хрипло спросил Удомо.
— Мне должны позвонить сегодня в шесть часов вечера.
Если бы он мог посоветоваться с кем-нибудь. С кем-нибудь, кто понял бы его, выслушал, успокоил… Лоис… Лоис…
— Я позвоню вам до шести. А теперь оставьте меня.
— Благодарю вас, господин премьер-министр. Могу заверить вас от имени моего правительства, что тайна будет сохранена. Ну и конечно, может случиться, что мы схватим его раньше…
— Оставьте меня!
— Всего доброго, господин премьер-министр.
Он долго сидел в кресле, сгорбившись, ничего не видя, ничего не чувствуя, кроме полнейшего, беспросветного одиночества. Ему вдруг послышался голос Мхенди, мягкий, глуховатый. Мхенди говорил, как-то по-особому растягивая слова, будто с ленцой… И вдруг Удомо словно обожгло: а как же его заветная мечта — подвести Панафрику к рубежу, откуда не может быть возврата к прошлому. Совершить великий переход от прошлого к настоящему… Будь ты проклят, Мхенди! Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты!..
В кабинет вошел секретарь.
Удомо вскочил, размахивая руками.
— Что вам нужно! — заорал он в припадке бешенства. — Оставьте меня в покое! Убирайтесь вон! Убирайтесь…
Секретарь вытаращил глаза. Удомо схватил стоявшую перед ним чашку.
— Убирайтесь!
Молодой человек выскочил из комнаты. Чашка ударилась о дверь и разбилась вдребезги.
Удомо рухнул в кресло и стал колотить кулаками по столу. Потом вскочил и выбежал из кабинета. В приемной бросил секретарю:
— Я еду домой. И пусть меня никто не беспокоит.
Шофера на месте не оказалось. Удомо сел за руль и на бешеной скорости, задевая другие машины, выехал из двора губернаторской канцелярии. Он мчался по городу, все прибавляя и прибавляя скорость. Постовой засвистел и отчаянно замахал ему, но, узнав машину, остановил все движение.
Подъехав к дому, Удомо резко нажал ногой на тормоз. Автомобиль с отчаянным скрежетом остановился. Удомо выскочил из машины и кинулся в дом.
В дверях гостиной ему преградил путь Лэнвуд, который только что встал.
— А, Майк? Не ждал вас так рано. Послушайте…
— Оставьте меня в покое! Говорю вам, оставьте меня в покое! Дайте мне пройти. Ну!
Он оттолкнул Лэнвуда. Лэнвуд потерял равновесие и плюхнулся на кушетку. Удомо прошел в свою спальню, хлопнул дверью, запер ее на ключ и бросился на кровать лицом в подушку.
Лэнвуд посидел немного на кушетке. Затем встал, подошел к комнате Удомо. Он вдруг превратился в дряхлого, несчастного старика.
— Знаете, Майк, вы могли бы не обращаться со мной так грубо. Достаточно было сказать мне, чтобы я уехал. Я никогда не остался бы там, где меня не хотят. Я ведь человек, а не собака.
— Оставьте меня в покое! — Голос Удомо звенел от ярости. — Оставьте меня в покое!
— Хорошо, Майк, — мягко сказал Лэнвуд. — Я оставлю вас в покое.
Лэнвуд вошел в свою комнату, отпер чемодан и достал оттуда кожаный портфель. Открыл его, пересчитал лежащие там деньги. Аккредитив на сто пятьдесят фунтов стерлингов — остаток денег, присланных Удомо на дорогу. Какой это был триумф! А ведь всего три месяца прошло с тех пор… Еще около ста фунтов в панафриканской валюте — деньги, которые Удомо давал ему во время поездки. Чужие деньги. Не его! Деньги, которые ему давали. Не заработанные им… Лэнвуд вынул из портфеля паспорт и сунул во внутренний карман пиджака.
Вышел из дома и отправился в город. Он так и не успел освоиться со здешним примитивным транспортом. Как нестерпимо палит солнце! Лэнвуд прикрепил темный козырек над очками. Все-таки лучше. Пот градом катился с него. Хорошо бы взять такси. Но поблизости не оказалось ни одной машины. Пройдя метров триста, он вышел на шоссе. От земли поднимался раскаленный воздух. У него потемнело в глазах. Двое мужчин стояли над сточной канавой. Он подошел ближе — в нос ударил густой запах мочи.
Наконец Лэнвуд вошел в городское предместье. Кругом стояли грязные ветхие лачуги. Бедно одетые люди шутили и смеялись. То и дело мимо проезжали такси. Но он решил идти пешком: нужно экономить каждый пенс.
Он поравнялся с кучкой торговок, расположившихся прямо на тротуаре по другую сторону сточной канавы. Они громко смеялись и что-то говорили на непонятном ему языке. Завидев Лэнвуда, торговки стали махать руками, что-то кричать, видимо, предлагая купить облепленный мухами товар. И он вдруг понял, что всегда будет здесь чужим. Пусть у него, как и у них, черная кожа, пропасть между ними слишком велика, и он уже стар, чтобы ломать себя. Слишком долго он жил среди белых, слишком крепко привязан к их миру.
Внезапно он почувствовал страшную усталость от всех этих веселых шумных босых людей, от мух, от запахов. Он махнул проезжавшему такси.
— В пароходное агентство, — сказал он ухмыляющемуся мальчишке-шоферу.
«Все дело в том, что я стосковался по Лондону. Только теперь понял, как люблю его. Глупо было думать, что можно вычеркнуть из жизни целых тридцать лет. Как это поется в песенке, над которой я всегда потешался:
Ну вот, теперь, Лэнвуд, когда ты состарился, тебе пришлось-таки посмотреть правде в глаза. Только в чем она, эта правда? В том, что цвет кожи еще не дает права считаться африканцем? Что личность человека складывается под влиянием многих факторов, из которых, пожалуй, самый важный — страна, где ты родился и вырос? Что нужно быть сильным, очень сильным, чтобы вырваться из-под этого влияния. В этом правда? Приходится ответить утвердительно. Иначе было бы слишком страшно… Но в чем тогда вина человека, который отдал всю свою жизнь борьбе за свободу?»
Когда такси остановилось и шофер обернулся, он увидел дряхлого старика, который сидел, забившись в угол, низко опустив голову. Старик, казалось, спал.
— Приехали, сэр.
— Что? Ах да. Да.
Лэнвуд вышел.
— Сколько?
— Два шиллинга, сэр.
Лэнвуд заплатил и вошел в помещение пароходного агентства. В углу за столом сидел белый служащий. Лэнвуд прошел мимо черных клерков и направился прямо к нему.
— Моя фамилия Лэнвуд.
— Слушаю вас, мистер Лэнвуд.
— Мне нужно узнать расписание пароходов, я возвращаюсь… — Он замялся и затем твердо сказал: —…домой.
— Когда вы хотите ехать, сэр?
— Как можно скорее.
— Через неделю вас устроит? Возможно, кто-нибудь откажется от билета.
— Это самое раннее?
Молодой человек поднял на него глаза.
— Одну минутку. Я проверю.
Немного погодя он вернулся:
— Мы можем предложить вам место на пароходе, который уходит через шесть дней. Раньше ничего нет. Но, может быть, вас устроит грузо-пассажирское судно? Правда, такие суда идут очень долго и путешествовать на них скучно.
— Когда отплывает первое грузо-пассажирское судно?
— Послезавтра отходит пароход, на котором есть свободная каюта. Но в Англию он придет позже, чем лайнер, отплывающий через шесть дней. Правда, есть еще «Савойя», тоже грузо-пассажирское судно. Она выходит сегодня вечером, но вы, пожалуй, на нее не успеете…
Лэнвуд подумал.
— Я еду сегодня, — сказал он.
— На «Савойе»?
— Да.
— Но у вас остается только четыре часа.
— Я успею.
— Уж не спасаетесь ли вы бегством? — пошутил служащий. Но, взглянув на Лэнвуда, увидел у него в глазах такую боль, что тут же перестал улыбаться.
Через двадцать минут Лэнвуд вышел из пароходного агентства с билетом в кармане. Он зашел в большую переполненную народом почтовую контору и написал на телеграфном бланке:
«Мери Фельд, 36, Ридженси Мьюз, Лондон.
Отплываю сегодня Савойя буду дома три недели не могу без тебя Том».
Он расплатился и взял такси до резиденции Удомо. В доме никого, кроме слуг, видно не было. До отплытия «Савойи» оставалось три часа. Надо собираться. Он стал медленно укладывать вещи. Затаила ли Мери зло против него из-за той последней дурацкой ссоры? Нет, не может быть. Она — единственный человек, который был по-настоящему предан ему все эти годы. Она поймет. Сколько лет они прожили вместе. Несмотря на все ссоры, они уже давно стали родными.
Слуга позвал его завтракать. Он поел в одиночестве, распорядился вызвать такси и вернулся к себе. Перед самым уходом написал Удомо записку:
«Дорогой Майк.
Хону проститься с Вами. Я уезжаю назад в Англию. Бы мне дали сегодня понять, что я Вам мешаю. Вероятно, я Вам очень мешаю, раз дошло до того, Вы чуть не ударили меня. Я не потерпел бы этого от белых и не вижу, почему должен терпеть от черных. Передайте мой прощальный привет остальным. Спасибо за все. Больнее всего сознавать, что когда-то мы были товарищами.
Томас Лэнвуд».
Машина увезла его в порт; скоро он был уже на пароходе.
Письмо Лэнвуда нашел Эдибхой, приехавший узнать, что случилось с Удомо. Вскоре Удомо вышел из своей комнаты. Он уже вполне владел собой.
Эдибхой протянул ему письмо:
— Том уехал.
Прочитав записку, Удомо сказал:
— Я не люблю, когда читают мои письма, Эди.
— Оно лежало на столе открытым, его мог прочитать каждый.
— Том — форменный идиот.
— Что произошло?
— Позвони в агентство, узнай, когда он едет и где он сейчас… Бой!
Эдибхой взял телефонную трубку. Удомо пошел в кухню. Немного погодя он вернулся, держа в руке куриную ножку.
— Он уехал на грузо-пассажирском судне, которое отчалило полчаса назад. Что произошло?
— У меня голова была занята одной мыслью, и я сказал ему, чтобы он оставил меня в покое. Ты ведь знаешь его манеру вечно торчать посреди комнаты. Он загородил мне дорогу. Я оттолкнул его и пошел к себе. И вот, пожалуйста, это письмо… — Удомо швырнул на стол скомканную записку.
— Он все равно уехал бы, — примирительно заметил Эдибхой.
— Уехал бы, но не так… — сказал Удомо.
— А может, оно и лучше, земляк. — Эдибхой улыбнулся, однако взгляд его остался хмурым. — Ничего. Ты напишешь ему, и все уладится. Там он будет полезнее.
— А ты почему здесь? — вдруг спросил Удомо.
— Когда из твоего секретариата позвонили, что совещание отменяется, я поехал туда. Мне сказали, что ты дома… Что с тобой, земляк?
— Ничего страшного, Эди. Голова что-то разболелась. Но теперь уже прошла.
— Очень рад, земляк. Как поездка?
— Прекрасно. Я расскажу тебе обо всем вечером. А сейчас отчаливай. Мне предстоит важный телефонный разговор. Увидимся вечером на заседании исполнительного комитета.
Эдибхой, явно недовольный, ушел. Удомо поднял телефонную трубку.
4
Дождь лил не переставая. Тяжелые, крупные капли больно били в лицо. Ночь была черным-черна, как джунгли за спиной Марии.
Она всем телом прижалась к стволу молодого деревца. Как хорошо, что идет дождь. Пусть ей больно, пусть она промокла насквозь, пусть хоть в кровь иссечет ее кожу. Это все не важно. Только потому, что идет дождь, они до сих пор здесь. Она верит — Мхенди вернется… Только найдет ли он дорогу в этой кромешной тьме, под дождем? Конечно, найдет. Ведь он командовал когда-то целой армией. Он не заблудится. Он придет. Дождь — хорошая примета. Это значит, что он жив и вернется. Дождь начался четыре дня назад, накануне того дня, когда они, прождав условленный месяц, должны были возвращаться через джунгли в Панафрику. Если бы не дождь, их бы уже давно здесь не было. Но дождь все льет, и они не уходят. А это значит, что Мхенди жив и вернется.
Что это?
Напрягая зрение, она вглядывалась во тьму. Может быть, крикнуть? В такой ливень белые сидят дома. Она поднесла ко рту сложенные рупором руки.
— Мхе-енди! — крикнула она. Ее протяжный крик походил на стон. — Мхе-енди!
Что-то холодное заскользило по ее ноге. Она судорожно вцепилась в неровную кору дерева и замерла. Но вот «оно» соскользнуло с ноги. Может, ползет сейчас по стволу! О Мхенди… Только бы не шелохнуться, а то некому будет тебя встречать. А вдруг они схватили его? Убили? Нет, нет, не может быть. Он придет!
— Мария, где ты?
— Я здесь, Джозеф.
Джозеф включил электрический фонарик и, осторожно нащупывая ногой землю, подошел к ней.
— Я ведь говорил тебе, одной ходить опасно, — сказал он. — А ты еще и без фонаря…
— Наверное, змея… — начала она и вдруг схватила его за руку. — Джозеф! Смотри!
Она шагнула вперед, во тьму. Джозеф удержал ее.
— Там что-то мигает.
Где-то далеко-далеко вспыхнул слабый огонек. Мария вырвалась из рук Джозефа. Он понял, что она сейчас закричит, и зажал ей рот.
— Подожди, — шепнул он. — Подожди, Мария.
Вдруг это чужие.
Она перестала сопротивляться, и он убрал руку.
— Это Мхенди, — сказала она.
— Мы должны подождать, — сказал он.
— Опять свет! — Теперь огонек вспыхнул ближе.
— Считай вспышки, — сказал Джозеф. — Их должно быть три, пауза и еще две.
— Раз, два, — шептала Мария, — три… Ну, ну!.. Еще один раз, два…
Мария вырвалась и побежала.
— Мхенди! Мхенди!
— Мария!
— Сэр! — заорал Джозеф, забыв всякую осторожность.
Внезапно из мрака и ливня выступила фигура Мхенди. Мария, простирая руки, кинулась к нему и, не рассчитав расстояния, упала к его ногам. По земле струились потоки воды. Мхенди опустился на колени. Он пришел не один, кто-то за его спиной зажег фонарик. Джозеф отпрянул назад, выхватил из кармана пистолет.
— Кто эти люди, сэр?
— Не бойся, Джозеф. Это мои земляки, мои солдаты.
Джозеф успокоился и сунул пистолет обратно в карман. Мхенди помог Марии подняться.
— Ты вернулся?
— Я ведь обещал.
— Идемте скорее в лагерь, — сказал Джозеф.
Он шел первым. За ним, обнявшись, Мария и Мхенди. Два молчаливых плюральца замыкали шествие. Дождь все лил и лил. Но он уже потерял силу, и было ясно, что к утру он кончится, и снова засияет солнце.
— Я боялся, что вас уже нет, — сказал Мхенди Джозефу, — потому и взял двух солдат. Одному трудно идти через джунгли.
— Мы задержались из-за дождя.
— Я на это и надеялся.
— Я знала, что ты придешь, — сказала Мария, — но все-таки очень боялась.
— Мы никак не могли прийти раньше, — сказал Мхенди.
Они вошли в джунгли. Джозеф сложил руки у рта и трижды прокричал совой.
— Это ты, Джозеф? — спросил кто-то совсем рядом.
— Я, — ответил Джозеф. Он включил фонарик. Молодой человек, совсем голый, если не считать набедренной повязки, стоял прямо перед ним с автоматом в руках.
— Надо окликать издали, — сказал юноша.
— Мистер Мхенди вернулся.
— Здравствуйте, сэр. А мы тут за вас боялись.
Джозеф, не выключая фонарика, пошел дальше.
Часовой остался на своем посту. Скоро они были в лагере. Парни из отряда Джозефа переплели ветви деревьев лианами и устроили над головой зеленую крышу, так что лагерь походил теперь на просторный зал с высоким сводчатым потолком. Посредине, разбрасывая искры, ярко горел костер. Солдаты, отдежурившие свою смену, отдыхали вокруг него.
— Мистер Мхенди! — воскликнул один из них.
Все мигом вскочили и окружили пришедших, пожимая руки и радостно сверкая зубами.
— Ну, как вы там, сэр? — спросил один из солдат. — Мы очень боялись за вас.
— Дайте сперва мистеру Мхенди переодеться. Он совсем промок, — сказал Джозеф.
— Позаботьтесь о моих людях, — напомнил Мхенди.
— Не сомневайтесь, сэр, — ответил Джозеф.
— Пошли, — сказала Мария.
Она взяла Мхенди за руку и повела в палатку. Он снял с себя мокрую одежду. Она тоже разделась.
— Как вы тут жили? — спросил он.
— Я так тебя ждала, — сказала Мария. — Сколько ночей я ложилась спать одна, в твою постель. Как трудно ждать, когда любимый в опасности.
— Я все время думал о тебе, Мария…
— Когда я встретила тебя, ты говорил мне, что одинок. А этот месяц, когда ты был там один, испытывал ты чувство одиночества?
— Нет, дитя мое. Оно ушло навсегда.
— Я рада.
— Мне опять придется идти туда.
— Я буду ждать.
— Только теперь ты будешь ждать по ту сторону джунглей. Джунгли не место для женщины.
— Нет, мой господин. Я буду ждать тебя здесь. Я исполню любое твое приказание, только не это. И не говори больше ничего. Для меня это очень важно.
Они стояли друг против друга обнаженные. Он словно впервые увидел, как она прекрасна.
— Мария…
Мхенди привлек ее к себе, ощутил трепет молодого, сильного тела. Желание овладело им.
— Потом, — прошептала Мария. — Подожди немного… — Она мягко отстранила его, завернулась в сухое покрывало и помогла ему скрепить на плече тогу.
— Ужинать, — крикнул им кто-то.
Мхенди ласково гладил Марию по голове, успокаивая. Они лежали, утомленные ласками. Мария, прижавшись к нему, плакала.
Он гладил ее, пока она не перестала всхлипывать. «Слишком долго пришлось ей ждать, — думал он, — мужчины часто забывают, как трудно дается женщинам ожидание. Спи, дитя мое. Я буду с тобой много дней. И тебе не надо будет ждать, а мне жить в постоянном страхе. Если правда, что великие вожди, ведущие народ к свободе, не знали страха, значит, я не вождь, а робкий самозванец, который продолжает, борьбу только потому, что так велит ему совесть. Я вовсе не храбрый. Всякий раз, когда враги настигали меня, я умирал от страха. Только я умею прятать свой страх. Вот и все. Спи, дитя мое. Я очень тебя люблю. Ты завладела моим сердцем. Ты даже не представляешь, сколько покоя ты принесла мне. Спи, дитя мое…»
Она уснула. Он встал с постели, оделся и вышел. Несколько юношей прикорнули прямо у костра. Остальные, включая солдат-плюральцев, спали в большой палатке. Мхенди прислушался — дождь затихал… Черт! Забыл взять бумагу. Он вернулся в палатку, взял блокнот и ручку. Потом сел у костра и стал писать. Он писал, посмеиваясь. Приходится бить на эффект. Без этого не обойтись. Люди любят такие слова. Они вдохновляют, поднимают на борьбу. А на врагов нагоняют страх. Такая листовка годится и для того, и для другого: испугает белых хозяев и вселит храбрость, в черных рабов. Как же ее назвать? Послание Мхенди? Нет. Коммюнике номер один. Точно! Коммюнике номер один. Сначала опишем все боевые операции. Так. Теперь объясним цели нашей борьбы. Они и без того известны, но повторить не мешает. Мы боремся с белыми вовсе не потому, что у них белая кожа… Колонизаторам это известно, но не лишнее напомнить им еще раз… И под конец припугнем: коммюнике будут выходить каждый месяц!
Мхенди кончил писать. И тут он услышал какой-то шорох. Огромная буро-зеленая змея, толстая и длинная, медленно ползла к огню. Мхенди потянулся к пистолету, лежавшему у его ног. Но не успел даже прицелиться. Слева от него прогремел выстрел. По длинному телу змеи волнами пошли судороги. Все проснулись. Из палаток высыпали люди. С автоматом наперевес прибежал часовой.
— Я услыхал, как она ползет, сэр. И бегом сюда!
Все стали рассматривать убитую змею. Потом Джозеф сказал:
— Ну, ладно, пошли спать.
К Мхенди подошел один из плюральцев.
— Дождь кончается.
— Вам пора уходить?
— Пора. Лучше идти затемно. А то еще нарвемся на полицейских.
— Хорошо, идите. Листовку я написал. Что с ней делать — вы знаете.
К ним подошли Джозеф, Мария и второй плюралец.
— Он говорит, что пора уходить, — сказал Мхенди. — Передайте друзьям, что я вернусь через месяц, и тогда, возможно, мы устроим здесь постоянный лагерь. Скажите, что я в безопасности, среди друзей. Скажите, чтобы готовились к новому этапу борьбы, как было намечено. И помните, никакого насилия, никаких убийств. Мы ведем теперь совсем особую войну.
— А вдруг понадобится что-нибудь вам передать, — сказал плюралец. — Вы можете вернуться и угодить к ним в лапы. И так ведь бывает. Как предупредить вас? Где я могу спрятать записку?
— Здесь, — сказал Джозеф. — Мы оставим палатки.
— Боюсь, что одному мне не найти дороги.
Мхенди открыл блокнот и набросал на листке бумаги контур опушки. Затем отметил место, где находилась плюральская деревня.
— Вот деревня, от которой мы шли. Вот холм. За холмом около мили заросли кустарника. Здесь джунгли вклиниваются в кустарник. Правее растут четыре дерева, они гораздо выше всех остальных и видны издалека. Под этими деревьями мы сейчас и стоим.
— Можно мне взять с собой эту карту?
— Нет. Ты должен ее запомнить.
Плюралец некоторое время внимательно смотрел на план, затем кивнул. Мхенди вырвал листок из блокнота и швырнул его в огонь.
— Мы только переоденемся и пойдем.
— Ваша одежда в палатке, — сказал Джозеф. — Все уже высохло. Ложитесь спать, мистер Мхенди. Я провожу их. Вы должны отдохнуть перед завтрашним путешествием.
— Ладно! Ну, счастливо, ребята! Будьте осторожны.
— Пошли, — сказала Мария.
5
Одиннадцать дней спустя поздно ночью Мхенди и Мария вошли в дом Селины.
Селина обняла Мхенди.
— Здравствуй, Мхенди! Здравствуй, брат мой! Знаю, все знаю. Весть о твоих славных делах разнеслась по всему миру. Люди, которые считают себя вашими хозяевами, дрожат от страха. Как я рада видеть тебя живым и невредимым… Заходи, садись! Несите вино!.. Здравствуй, Мария, дитя мое! Ну как, угодила я тебе, Мхенди?
— Здравствуй, Селина, — сказал Мхенди. — Ты очень угодила мне. Мария настоящее сокровище! Она так дорога моему сердцу.
Селина хлопотала вокруг них, усаживала, угощала. Она принесла иностранные газеты и с гордостью показывала плюральские снимки: разрушенные электростанции, пущенные под откос поезда, сожженные фабрики.
— Они даже твой портрет напечатали, — смеялась она.
После ужина Селина погладила Марию по руке:
— Иди к себе в комнату, дитя мое, отдыхай. Путешествие было трудным. Мы с Мхенди должны поговорить. Не бойся — долго я его не задержу.
Когда Мария ушла, Селина сразу стала серьезной.
— Скажи, Мхенди, все, что пишут в газетах, правда?
Мхенди просматривал газеты одну за другой.
— Это еще не все.
— А что вся полиция поднята на ноги и тебя ищут, правда?
— Да.
— Тогда тебе нужно быть осторожным даже здесь.
У нас ведь тоже есть белые. Мы до сих пор от них не избавились. Удомо говорит, что они еще нужны нам… — Она пожала плечами. — Что ты собираешься делать?
— Скоро пойду обратно. Меня ждут через месяц.
— А как отряд, который я послала с тобой?
— Отличные ребята. И Джозеф прекрасный командир.
— Ну вот и хорошо… Теперь говори, что я могу для тебя сделать, друг.
Мхенди поднял с пола большой портфель, который принес с собой, и передал его Селине.
— Тут деньги. Деньги, которые собрал мой народ. Я не знаю точно, сколько их, но сумма большая—сама увидишь. Нам нужна газета. Все наши газеты запрещены, станки конфискованы. Мы могли бы и у себя печатать газету, но это дело ненадежное. Рано или поздно типографию обнаружат. А оборудование стоит дорого.
— И вы хотите печатать газету в джунглях?
— Да. Как по-твоему, можно это устроить? Сумеешь ты достать печатный станок?
— Сумею. Это не так-то просто, но для тебя я достану… Ты говоришь, что пойдешь обратно. Когда?
— Дней через пять. На этот раз я не скоро вернусь. Может, через полгода, а то и через год.
— Ты будешь жить в джунглях?
— Ив джунглях, и в самой Плюралии. Люди увидят, как я проскальзываю сквозь сети, расставленные белыми, и станут смелее.
— Ты правильно говоришь, Мхенди. А как насчет еды и всего остального?
— Мы организовали по всей стране комитеты. Я думаю, что можно будет доставлять еду по ночам.
— Это слишком опасно, Мхенди. И вообще, пусть тебя не отвлекают такие мелочи. Я обо всем позабочусь. Твое дело — борьба.
— Переправлять грузы через джунгли очень трудно.
— Это нужно Африке. В общем, это не твоя забота. Я поеду туда сама и все устрою.
— Да, вот еще что, Селина. Я ухожу надолго. И не надо, чтобы твои ребята ждали меня.
— Это пойдет им на пользу. Они станут хорошими солдатами.
— У меня там будут свои люди. Большой группой труднее скрываться. Я возьму с собой несколько человек. Они проводят меня, а затем вернутся.
— А Мария?
Мхенди вздохнул:
— Я хотел бы, чтобы и она вернулась с ними. Со мной ей оставаться опасно. Но я знаю, что она ни за что не согласится. Да и мне будет без нее тоскливо.
— Бери ее. И пусть она остается с тобой, ведь она теперь твоя на всю жизнь.
— Я возьму ее с собой.
— Раз в месяц я буду переправлять через джунгли припасы, а ты будешь посылать весточки о том, как идут у тебя дела… Значит, решено. А может, я и сама как-нибудь пройду сквозь джунгли и побуду в твоем лагере. А теперь, брат мой, иди отдохни.
— Что нового у моих друзей?
— Удомо и Эдибхой здоровы. Я сообщу им, что ты вернулся.
— Удомо говорил мне…
— В последнее время он стал что-то очень уж осторожен. Но твои подвиги, кажется, зажгли в нем прежний огонь. Он хочет видеть тебя. Недавно приехал еще один твой друг.
— Мэби?
— Да. На прошлой неделе он стал министром образования и национального руководства. Мэби хороший человек. Мне он понравился. Ты знаешь, это мы с Эдибхоем заставили Удомо вызвать его сюда. Он ни за что не согласился бы, да побоялся, что потеряет поддержку горских племен.
— Это, конечно, не мое дело, Селина, но, по-моему, ты ошибаешься.
Селина прищурилась.
— Ты не даешь друзей в обиду. Я тоже. Не будем больше говорить об этом.
Мхенди вдруг подумал: что-то в ней есть змеиное. И сказал:
— Как я хочу повидать Мэби! А что Лэнвуд?
— Да, ты ведь не знаешь… Лэнвуд уехал.
— Уехал?
— Месяц назад. Уехал в тот самый день, когда они с Удомо вернулись из поездки.
— Почему?
— Кто его знает. Собрал вещи и уехал.
— Не может быть!
— Спроси завтра Удомо… А теперь иди-ка лучше спать, друг. Поздно уже.
«Итак, Том уехал. Уехал, никому ничего не сказав. Уехал потому, что для него не нашлось места в той самой Африке, об освобождении которой он мечтал всю жизнь. Куда он поехал? Назад, к Мери Фельд, где его будут терпеть из милости? Конечно, у Лэнвуда много недостатков: и бестактен он, и самовлюблен, и напыщен. Но пережить такое… Злейший враг не придумал бы более жестокого наказания. Бедный Том! Нужно обязательно написать ему».
Он встал и пошел к себе.
— Спокойной ночи, Селина.
«Та же комната, в которую она отвела его в день приезда. Странная женщина: беспощадная и нежная. Ну конечно, Мария крепко спит, свернувшись, как ребенок, калачиком. Спит на той самой постели, на которой они впервые познали друг друга. А потом их близость превратилась в любовь. Спи, дитя мое, ты должна отдохнуть. И я тоже… Бедный Том! Пожалуй, лучше сразу же написать ему. А то потом забуду. Навалятся дела. Не хочу, чтобы Том думал, что я забыл его».
Он достал блокнот и написал письмо. Потом разделся и осторожно, чтобы не разбудить Марию, лег в постель. Она повернулась к нему и, не просыпаясь, обняла. Мхенди дотянулся до выключателя и потушил свет. Какое счастье, что можно наконец отдохнуть. Он закрыл глаза.
Губернатор посмотрел в другой конец зала — там в окружении иностранных делегатов стоял Удомо. Хорошо, что прием официальный, иначе им с Джонсом пришлось бы самим развлекать всех этих американцев, французов, немцев, скандинавов, да еще и англичан — членов парламентской делегации. Эдибхой, правда, немного навеселе, как, впрочем, многие из гостей, но надо отдать ему должное — пить он умеет. Удомо — молодец, никто даже не заметил, что с самого обеда у него в руках все та же рюмка хереса. Мэби, конечно, чувствует себя как рыба в воде. Все гости довольны. Плюралец Ван Линтон до того расчувствовался, что, рассказывая Мэби о работах черных художников Плюралии, даже обнял его за плечи.
Губернатор взглянул на часы: половина первого. Пора кончать. Он огляделся по сторонам, ища глазами Джонса. Джонса в зале не оказалось. Губернатор подозвал адъютанта.
— Найдите мне Джонса, пожалуйста.
К Росли подошел американец — глава делегации Совета наций.
— Прекрасный прием, ваше превосходительство.
— Очень рад, что вы довольны. Мы всегда стремимся к тому, чтобы у наших гостей остались о нас хорошие воспоминания.
— У меня, безусловно, останутся самые лучшие воспоминания. Я имею в виду не только этот прием. — Американец обвел рукой ярко освещенный зал, полный гостей. — Я имею в виду всю страну и ее правителей. Премьер-министр Удомо — замечательный человек. Такой обаятельный и скромный.
— Да, — сказал Росли. — Если бы вы могли подробно ознакомиться со всем, что уже сделано в стране, несмотря на весьма неблагоприятную обстановку, если бы знали, какие планы он строит на будущее, вы бы в полной мере оценили его талант государственного деятеля. Я горжусь, что работаю с ним.
— Вы знаете, ваше превосходительство, мы в Соединенных Штатах довольно часто с неверных позиций судим о вашей роли здесь. Что поделаешь — предубеждение против колониализма живуче. Вас, англичан, нередко осуждают.
Росли улыбнулся: экий славный старикан.
— Правителей ругают всегда. Такова уж их участь. Мы свое получили сполна. Теперь и вы, американцы, получаете то, что причитается вам. Я думаю, что приобретенный опыт будет способствовать лучшему взаимопониманию между нашими странами.
— Вот именно, сэр! Будьте уверены, вернувшись, мы расскажем своим соотечественникам все, что видели здесь. Помимо всего прочего, уже сейчас могу сообщить вам: наша делегация решила, что просьба премьер-министра Удомо о технической помощи должна быть полностью удовлетворена. Кроме того, мы будем просить Совет наций оказать дополнительную помощь в соответствии с нашими рекомендациями. Вот какое впечатление вы произвели на нас.
— Вы уже говорили об этом премьер-министру?
— Пока нет, сэр.
— Скажите. Вы не представляете себе, как он будет счастлив.
— С удовольствием сделаю это. И сразу же, не откладывая. Прошу извинить меня.
Старичок направился через зал туда, где в толпе гостей стоял премьер-министр. Росли отмахнулся от официанта, подошедшего к нему с подносом, уставленным бокалами, поклонился двум дамам и пошел к двери, в которой появился Джонс.
— Думаю, можно кончать, Джонс. Прием прошел великолепно. Кстати, я сейчас узнал, что мы получим техническую помощь, о которой просили вы с Удомо, и еще кое-что в придачу.
— Это хорошо, — немного рассеянно сказал Джонс. И прибавил — Я только что говорил по телефону со службой безопасности. Мхенди вернулся.
— Мхенди? Когда?
— Сегодня вечером.
— Где он сейчас?
— У Селины.
— Час от часу не легче. И плюральцы не требуют его выдачи?
— Пока нет.
— Сначала официальный протест с требованием выдать Мхенди, потом полное молчание. Спрашивается, почему? Я все время задаю себе этот вопрос. Из Лондона есть что-нибудь?
— Ничего. По-видимому, молчание их устраивает.
— Признаюсь, в этой истории и я предпочитаю играть роль страуса.
— Да, но мы как-никак правительство, — заметил Джонс. — Вопрос в том, что теперь делать. Разумеется, за ним будет установлена слежка. Ну, а дальше что? Сидеть сложа руки и ждать? Хотелось бы мне знать, о чем говорили в то утро Удомо и Ван Линтон.
— А знаете что, Джонс? Мне бы не хотелось. Я предпочитаю ничего не знать об этом. — Росли посмотрел в другой конец зала. — Вон он стоит, улыбается. Из всех, кто его сейчас окружает, может быть, только один-два человека имеют некоторое представление о том, какую тяжкую ношу несет он на своих плечах. И если бы кто-нибудь из нас — вы или я — сказали им: «Господа, перед вами человек, который взял на себя титанический труд — перетащить страну из одного века в другой», — они бы, конечно, поняли буквальный смысл этих слов, но никак не истинное их значение. Я могу сказать вам, Джонс, только одно: ни за какие блага не хотел бы я быть сейчас на его месте.
— Но ведь не выдаст же он своего друга?
— Не выдаст? А вы поставьте себя на его место… хотя где нам с вами. Возможно, мы способны понять это.
— Это было бы чудовищно!
— Было бы, — согласился Росли.
— И все же… — с тревогой сказал Джонс.
— От этого «все же» у меня и сосет под ложечкой.
— Может, еще ничего не случится.
— Итак, Джонс, мы с вами закрываем глаза. Может, ничего и не случится! Я не буду думать об этом, пока меня не трахнет по голове. Совершенно сознательно выбираю позицию труса… Пойдемте, надо кончать веселье.
— Я скажу ему, что Мхенди вернулся, — сказал Джонс.
— Если только это для него новость.
— Мхенди приехал уже после того, как начался прием.
— Что ж, скажите.
На следующий день, едва стало смеркаться, Удомо прислал за Мхенди свою машину.
Селина была довольна.
— Это хорошо, — сказала она Мхенди, — последнее время он стал чересчур осторожным. Премьер-министру нельзя делать того, премьер-министру нельзя делать этого… Хорошо бы ему забыть, что он премьер-министр и снова стать борцом за свободу. Африке по-прежнему нужны борцы. Вот соберетесь вы сегодня все вместе, старые друзья, — ты, Эдибхой, Мэби. Попробуйте насесть на него. Мы должны выгнать из нашей страны белых. Выгнать всех до одного. Убеди его в этом, брат.
Она передала шоферу пакет с двумя курами, которых сама зажарила. Мария осталась с ней.
Удомо был один, когда приехал Мхенди. Он сидел над какими-то бумагами, погруженный в глубокое раздумье, вид у него был усталый. Он встал навстречу Мхенди.
— Мхенди! До чего же я рад тебя видеть. — Солнечная улыбка озарила его лицо. — Поздравляю… Ничему я так не радовался… — голос его задрожал от ненависти, — ничему вот уже много лет так не радовался, как тому, что ты нагнал страху на этих белых дикарей!.. Ну, как ты сейчас?..
— Отдыхаю. Приятно иногда пожить спокойно, — ответил Мхенди. — А ты?
«Он хорошо выглядит, — подумал Удомо, — как человек, который вновь нашел себя».
— По-старому. Стараюсь обвести кое-кого вокруг пальца. Разрываюсь на части. Но будущее уже начинает вырисовываться.
«А ты научился скрывать свои мысли, — подумал Мхенди. — Хотел бы я знать, что у тебя на душе. Пожалуй, стоит предупредить тебя насчет Селины». Он сказал:
— Ты знаешь, что Селина недовольна тобой?
— Знаю. Она, Эдибхой и многие другие. А тут еще оппозиция Эндьюры. Они поняли, какая сила в лозунге «африканизация». Но я их перехитрю. Они не способны сплотить вокруг себя народ. В этом они от меня зависят. Садись. Эди и Мэби скоро приедут. Я хотел немного поговорить с тобой без них.
— Не стоит недооценивать Селину, — сказал Мхенди.
Удомо усмехнулся.
— Да, это опасно: недооценивать кого-либо. Я в этом убедился. Откровенно говоря, только ее одну я и боюсь по-настоящему, — ее, да еще Эди. Никогда не думал, что Эди такой поборник племенного строя. Как по-твоему, Селина понимает, куда я клоню?
— Не знаю, — сказал Мхенди. — Она считает, что ты слишком осторожен.
— Прекрасно! Великолепно! Я проявляю прямо-таки чудеса храбрости, а она считает, что я слишком осторожен. Великолепно!
Мхенди набил трубку и закурил. Вошел слуга и принес виски для него и фруктовый сок для Удомо.
— Мне сейчас нужно одно — время, — глядя куда-то вдаль, задумчиво сказал Удомо. — Время — и больше ничего.
— Сколько тебе нужно времени?
— Десять лет. В самом крайнем случае — пять, но за десять лет все можно сделать спокойно, без спешки… А теперь давай поговорим о тебе. Где твой лагерь? Как вы прошли через джунгли? Расскажи мне все подробно. Нужно бы как-нибудь съездить к тебе.
— Для этого тебе придется девять дней идти через джунгли.
Удомо хлопнул себя по колену и расхохотался.
— Уж не думаешь ли и ты заодно с Селиной, что я тут совсем изнежился?
— Ты человек занятой.
— Объясни мне, как найти твой лагерь, а там посмотрим, приеду я к тебе или нет. Проверь, умею ли я держать слово.
— Ладно. Только я считаю, что так рисковать собой — безумие. Дай мне лист бумаги.
Удомо достал бумагу и карандаш и сел рядом с Мхенди. Мхенди стал набрасывать план местности, одновременно давая пояснения.
— Потайная тропа через джунгли начинается здесь, неподалеку от деревушки. Ты знаешь эту деревушку. Она последняя на вашей стороне — за ней начинаются джунгли. Тропа все время поворачивает вправо. Вот тут ты выйдешь из джунглей. На бумаге все это, конечно, просто. Но чтобы попасть к нам, надо девять дней пробираться сквозь джунгли, не видя солнца. Здесь расположен наш лагерь. Со стороны Плюралии его можно найіи вот по этим четырем деревьям. Они выше всех остальных. Мы превратили наш лагерь в огромный зеленый шатер. Дождь туда не проникает, и можно разводить костер, не боясь, что дым будет виден. Даже если силы закона и порядка явятся искать меня, найти лагерь им будет очень трудно. Кроме того, я всегда услышу их и сумею вовремя скрыться. Хотя вряд ли они обнаружат лагерь.
— По-твоему, это невозможно?
— По-моему, да.
— Это хорошо… Ну, а я тебя найду. Оставь мне эту бумажку. Я ведь серьезно собираюсь побывать у тебя. Так что жди… А теперь рассказывай, что ты собираешься делать дальше.
Мхенди повторил все, что говорил Селине. Когда он кончил, Удомо вздохнул и откинулся на спинку кресла.
— Господи! Как бы я хотел быть с тобой. В борьбе, которую ты ведешь, все ясно. А я хитрю, изворачиваюсь, заключаю сделки с людьми, которых ненавижу лютой ненавистью. Я должен рассыпаться в любезностях даже перед вашими белыми из Плюралии. Будь они прокляты! — Лицо его вдруг исказилось от ярости. — Если бы ты знал, Мхенди, как я все это ненавижу! — Потом он взял себя в руки, пожал плечами и виновато улыбнулся, как бы устыдившись своей вспышки.
Мхенди стало жаль Удомо. Ему захотелось обнять его, сказать что-нибудь утешительное.
— Такова цена свободы, Майк, которую приходится платить нашему поколению.
Удомо улыбнулся вымученной улыбкой.
— А те, кто придут нам на смену, будут судить нас, и судить строго, — задумчиво сказал он. — Ты это понимаешь, Мхенди? А теперь скажи мне, что бы ты сделал на моем месте или на своем, если бы перед тобой был выбор — пожертвовать одним человеком и удержать все завоеванное тобой — а может, приобрести и еще кое-что — или пожертвовать делом своей жизни? Скажи откровенно.
«Ага, значит, тебе действительно приходится туго, — подумал Мхенди. — Меня твой спокойный тон не обманет. Дело, видно, серьезное».
— В свое время мне пришлось сделать выбор, — тихо сказал он. — Я в ответе за гибель многих людей.
Удомо обнял Мхенди за плечи.
— Как всякий офицер в бою.
— Это все равно. Мундир и высокая цель дела не меняют.
— А как бы ты поступил сейчас? — негромко спросил Удомо.
Мхенди вдруг рассердился: «Решай сам! Мне никто не давал советов, когда я должен был делать выбор. И ты решай сам».
— Такой вопрос можно решить только тогда, когда он возникнет, — сказал он.
— Допустим, что он возник. Допусти на минуту — ты узнаешь, что кто-то из твоих людей, кому ты веришь, как себе, способен выдать врагам местонахождение вашего лагеря. Как бы ты поступил?
— Что-нибудь, конечно, предпринял бы.
— Хорошо. Теперь допустим, что этот человек предан тебе, что он не замышлял предательства. Но может, сам того не ведая, привести врага в лагерь. Отдал бы ты приказ застрелить его?
— Это зависит от многих обстоятельств.
— От чего, например?
— Ну хотя бы от того, что случится, если враги найдут лагерь.
— Допустим, что от этого зависит судьба восстания.
Мхенди пожал плечами.
— Тогда я отдал бы приказ. Но зачем ты спрашиваешь об этом?
— А если бы это был твой брат?
— Трудно представить более страшный выбор, но, пожалуй, это ничего не изменило бы. А теперь скажи мне, Майкл, в чем дело.
— Я думаю об Эди. У нас с ним серьезные разногласия. Может, все еще уладится… Как мне хорошо с тобой, Мхенди. Ты все понимаешь. Как бы я хотел, чтобы ты работал со мной, вместо того чтобы рисковать жизнью среди этих белых варваров… Какую бы ты принес пользу! Скажи честно, Мхенди, велика опасность, что тебя поймают?
— Я могу попасть им прямо в лапы, когда вернусь.
— И что тогда?
— Тогда, по всей вероятности, произойдет несчастный случай. Они, конечно, не станут судить меня.
— Понимаю… Кажется, машина Эдибхоя. Ты знаешь, Том уехал.
— Селина говорила мне.
— Уехал в тот самый день, когда мы с ним вернулись. Сел на пароход и уехал, не сказав никому ни слова. Оставил записку. — Удомо встал и пошел к двери.
На пороге появились Мэби и Эдибхой.
Когда прошла первая радость встречи, друзья расселись поудобнее и стали вспоминать Лондон, свою молодость, мечты. Им почти удалось перенестись в ту далекую пору, когда их дружба не была омрачена ничем. Теперь на эту дружбу легли темные тени, и они с деланной небрежностью старались обходить острые углы. Никто ни разу не упомянул имя Лоис и Тома Лэнвуда. И все-таки прежнего искреннего веселья не было.
Тогда они были молоды. Они мечтали о том, что завоюют весь мир, со счастливым безрассудством строили смелые планы. Теперь у троих из них в руках власть. Они несут на своих плечах тяжесть управления государством. И это иногда проскальзывало в их разговоре.
Мхенди думал: «Да, все они изменились, даже Мэби. Только я остался прежним. И теперь у них со мной гораздо больше общего. Но они уже завоевали власть. Они думают о том, как строить, как созидать. А я по-прежнему думаю о разрушении. В этом вся разница между нами».
От этих мыслей Мхенди стало грустно. Мэби, почувствовав настроение друга, подсел к нему. И у Мхенди отлегло от сердца. Ничего не поделаешь. Таковы правила игры, именуемой жизнью. Человек не выбирает себе родины. Человека создает земля, где он родился, среда, в которую он попал, цвет кожи. Всего этого он не выбирает. Его мнения не спрашивают. Человек — пленник. И судить о том, хорош он или плох, следует по его поступкам, по его отношению к людям.
Поздно вечером слуга накрыл на стол. Они съели кур, присланных Селиной, и выпили две бутылки шампанского, специально припасенных для этого случая Удомо. Затем перебрались на веранду, затянутую металлической сеткой, и слушали в темноте звон цикад. Они забыли на время свои расхождения, с нежностью вспоминая далекие, счастливые дни, когда они вместе мечтали о будущем. И поскольку память обладает способностью вводить в заблуждение, убаюкивать, откровенно лгать, она рисовала им картины несравненно более прекрасные, неизмеримо более возвышенные, чем породившая их действительность.
Они расстались, когда полная желтая луна стояла прямо над головой и тишина окутывала землю. Они расстались, унося в сердцах теплое чувство, какое возникает только у близких друзей, без слов понимающих друг друга.
Оставшись один, Удомо быстрыми шагами подошел к телефону и поднял трубку. Глаза его наполнились слезами.
— Мистера Ван Линтона, пожалуйста, — резко сказал он. Голос его звучал напряженно и холодно. А слезы лились и лились по щекам.
6
Лучи утреннего солнца уже просачивались сквозь листву, когда отряд Мхенди подошел к лагерю на краю джунглей. Джозеф и Мария стали распаковывать припасы. Мхенди вошел в свою палатку.
Кто-то в их отсутствие побывал здесь, оставил записку и пачку плюральских газет. В записке говорилось:
«Выходить опасно. Кругом солдаты и полицейские. Они повсюду, но ведут себя тихо. Никуда не выходите, пока кто-нибудь не придет за вами. Враги притаились — это опасный признак, поэтому, пожалуйста, не выходите из лагеря».
Мхенди позвал Джозефа и Марию и показал им записку.
— Значит, сегодня вы не пойдете? — спросил Джозеф.
— Нет, — ответил он. — Буду ждать, пока кто-нибудь не придет. А раз так, вам не надо охранять Марию.
Джозеф молчал в нерешительности. Мхенди понял о чем он думает. Джозефу хотелось скорее покинуть темные джунгли. Но чувство долга удерживало его.
— Вы считаете… — начал он.
— Да, — с улыбкой сказала Мария. — Возвращайтесь домой. Мы пробудем вдвоем этот день и эту ночь. Кто знает, когда нам еще удастся быть вместе.
Джозеф кивнул.
— Только сначала мы все устроим, приготовим топлива на несколько дней. Натаскаем воды.
— Ведь идти-то вам, а не нам, — запротестовал Мхенди.
— Мы молодые и здоровые, — сказал Джозеф. — И мы хотим, чтобы вам было хорошо.
В сердце Мхенди поднялось теплое чувство к этому силачу, преданному и благородному. Он благодарно сжал мускулистую руку Джозефа.
У Джозефа подозрительно заблестели глаза, и он пробормотал охрипшим голосом:
— Ну, я пойду займусь делами.
— Как ты умеешь привлекать сердца, — прошептала Мария.
— Они такие славные ребята. Я горжусь ими.
— Ты очень добр к людям, — сказала Мария. — За то я и полюбила тебя.
Он обнял ее.
— А может, тебе лучше вернуться, дитя мое?
Она отстранилась от него и упрямо вздернула подбородок.
— Опять ты за свое. Я ведь тысячу раз говорила, что не оставлю тебя.
Он дотронулся губами до ее лба.
— Ну, ладно… Мне так хорошо с тобой, и все же…
— Молчи!
Он вздохнул, потом улыбнулся. О, женская любовь. Как она согревает нас…
Отряд Джозефа отправился в обратный путь сразу после завтрака. Прежде чем углубиться в чащу, они остановились и помахали Мхенди с Марией. Потом не знающие солнца джунгли поглотили их.
— Идем! — сказала Мария. — Я знаю, ты любишь выпить кофе после завтрака. Я сварю тебе.
Мхенди пошел за ней, чувству я себя немного глупо из-за автомата, который держал в руках. Джозеф оставил ему автомат со строгим наказом не выпускать из рук. Мария сварила кофе. Пока он пил, она сидела рядом, разглядывая снимки в плюральских газетах.
— Как тихо, — сказал он. Его голос гулко прозвучал под высоким зеленым сводом.
— Это потому, что мы одни, — ответила Мария. — Мне нравится. А тебе?
— И мне.
Немного погодя она сказала ему:
— Ляг. Я хочу, чтобы ты поспал. Пойди в палатку.
— А ты?
— И я посплю. Иди.
— Здесь прохладней, — сказал он. — В палатке нечем дышать.
— Тогда положи голову мне на колени и спи.
Он повиновался. Она опустила руку ему на лоб. Рука была прохладной. Он закрыл глаза. «Какое чудо — человеческие руки, — думал он, — руки, выполняющие самые сложные работы, нежные, прохладные, ласкающие, руки, прогоняющие боль». Он открыл глаза, взял ее руку и стал рассматривать. Узкая черная кисть с длинными тонкими пальцами — словно нечто одушевленное. Как жаль, что у него никогда не было времени для того, чтобы больше читать, больше развлекаться, больше слушать музыку, больше шутить и смеяться — для всего того, что делает жизнь полнее и богаче…
Он снова закрыл глаза, и снова прохладная узкая ладонь легла на его лоб.
— Знаешь что? — задумчиво сказал он.
— Что? — прошептала она.
— Как жаль, что я не успел подружиться с твоим сыном. Приезжаю я всегда поздно, а на рассвете уезжаю опять. А теперь и тебя увез.
— Ты еще успеешь подружиться с ним, — сказала она. — Впереди много времени.
— Как ты думаешь, он полюбит меня?
— Он уже сейчас называет тебя отцом.
— Это чтобы сделать тебе приятное.
— Нет, Мхенди. Он полюбил тебя, потому что ты добрый.
— Ты знаешь, что у меня есть дети?
— Я буду им матерью, а ты будешь отцом моему сыну.
— Я так и не повидал их. Это было опасно. Дети могут нечаянно навести врагов на след. Ведь враги коварны. Я много лет не видел их.
— Почему они такие?
— Кто? Белые?
— Да. Они родятся злыми?
— Нет, дитя мое… Они такие же люди, как и мы. Среди них есть добрые и злые, как и среди нас. Они ведут себя так потому, что боятся. Страх породил в их сердцах злобу…
— Оставим их. Спи, мы еще обо всем поговорим.
Легкие, прохладные пальцы коснулись его виска.
Тишина все нарастала, и наконец он перестал замечать ее…
Мхенди открыл глаза. Ему казалось, что прошло мгновение, но на землю уже спустились сумерки.
— Я спал?
— Да.
— Долго? — Он сел и осмотрелся по сторонам.
— Долго.
— А ты?..
— Я тоже вздремнула.
— Вот так — сидя?
— Вот так — сидя.
— Какая ты!
Она рассмеялась.
Он встал и помог ей подняться.
— Солнце, наверное, уже село, — сказал он. — Пойдем посмотрим. Я люблю смотреть на небо, пока совсем не стемнеет. Идем!
— Не забудь автомат, — напомнила она.
Он смущенно улыбнулся и взял автомат.
— Идем.
Они пошли к опушке.
— Пока ты спал, я слушала тишину, — сказала она.
Он взял ее за руку.
— Тебе не было страшно?
— Ты ведь был со мной даже во сне.
— Я вовсе не такой уж храбрый, Мария.
Она искоса взглянула на него. Потом нежно и понимающе улыбнулась.
— Ты мой муж, — сказала она, сжав его руку.
Они подошли к прогалине и пошли дальше более осторожно. Вокруг никаких признаков жизни. Ни человека, ни зверя до самого холма, за которым находилась первая плюральская деревня. Солнце только что село, и небо все еще было ярко расцвечено его лучами, озарявшими весь мир, кроме мира джунглей.
— Посидим немного под открытым небом, — сказал Мхенди. — Если кто-нибудь появится, мы заметим его прежде, чем он нас. Трава высокая.
Они сели в траве. Здесь, на краю джунглей, цикады уже настраивали свои скрипки, готовясь к ночному концерту.
— Какое красивое небо, — сказал Мхенди.
Мария подняла глаза.
— Очень. А говорят, там ничего нет.
— Ничего. Над нами космическое пространство… А в нем звезды и планеты, такие, как наша земля.
— Я так жалею теперь, что мало училась в школе. Я бы знала больше, и тебе было бы со мной интереснее. Женщина должна понимать все, что интересует ее мужа, а то недолго и потерять его.
— Меня ты не потеряешь, дитя мое.
— О, Мхенди… — она спрятала лицо на его груди.
— Милая моя. — Он повторил эти слова несколько раз, крепко прижимая ее к себе.
Немного погодя Мария подняла голову. Она посмотрела туда, где была Плюралия.
— Можно мне как-нибудь пойти с тобой?
— Я думал об этом. Ты можешь поселиться в какой-нибудь деревне. Белые никогда не догадаются, что ты не наша.
— А твой народ? Не забудь, что я им чужая. Ты знаешь, у нас никогда не позволили бы Удомо взять в жены женщину из другой страны, пусть даже черную.
— У нас не так, милая. Для нас не имеют большого значения законы племени. Чужестранец, если он друг, всегда встретит привет и ласку. Мы не считаем человека врагом, оттого что он родился не на нашей земле. Мы ведь и белых считаем врагами только потому, что они отняли у нас свободу. Тебя встретят ласково: ведь ты моя жена. Мой народ говорит: все африканцы братья. А вожди моего народа считают, что все люди братья.
— Ты в самом деле думаешь, что они полюбят меня?
— Конечно. Полюбят, как я полюбил.
— Скорее бы пришел этот день, Мхенди.
Внезапно, как это бывает в Африке, надвинулась темнота.
Они вернулись в лагерь. Пока Мхенди разжигал костер, чтобы отпугивать непрошеных посетителей из джунглей, Мария готовила ужин. Им не пришлось долго возиться. Перед уходом Джозеф обо всем позаботился.
После ужина они сидели рядом и разговаривали сдержанно и неторопливо, как разговаривают немолодые уже люди, постигшие истинный смысл любви. Он рассказывал ей о странах, в которых побывал, о людях, с которыми встречался, о своих друзьях.
Она сидела, опершись о его колено. А когда он замолкал, спрашивала его о чем-нибудь, и он снова пускался в воспоминания.
Это была минута величайшей духовной близости. Вот почему Мария так хотела, чтобы отряд Джозефа ушел. Только оставшись вдвоем, они могли познать ее.
Они разговаривали, пока костер не догорел и угли не подернулись серым пеплом. Тогда Мхенди принес еще сучьев, положил их так, чтобы костер горел подольше. Потом они пошли в палатку и легли спать…
Его разбудил крик Марии. Сон мгновенно слетел с него. Он сел. Яркий свет слепил глаза.
— Только без глупостей, Мхенди, — сказал чей-то голос.
— Кто вы? — Но он уже знал кто. — Фонарь…
— Извините.
Луч света сбежал с его лица и осветил самодельный столик, стоявший у походной кровати. Кто-то чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу.
Над ними стоял высокий белый с худым лицом. Мария, дрожа от ужаса, цеплялась за Мхенди. Он почувствовал, как напряглось ее тело. Сейчас она опять закричит.
— Мария!
Его суровый голос сдержал ее. Он взглянул на белого.
— Вы окружены, Мхенди.
— Как вы нашли… — И вдруг он понял. Удомо! Последний разговор с ним! Ведь Удомо все объяснил ему. И он сам нарисовал эту проклятую карту.
— Вижу, что вы догадались, — сказал белый.
Мхенди овладел собой.
— Можно нам одеться?
Белый пристально посмотрел на него, затем круто повернулся и вышел. Мария тихонько всхлипывала. Мхенди помог ей встать.
— Одевайся, Мария. Быстрее.
Едва он отпустил ее, она снова повалилась на постель.
— Мария, Мария! — Он тихонько потряс ее за плечо.
Белый просунул руку в палатку. В руке была бутылка коньяка.
— Дайте ей глотнуть.
Мхенди взял бутылку и влил немного коньяка в рот Марии. Потом стал одеваться.
— Одевайся, Мария.
Он дал ей еще коньяка. А сам лихорадочно пытался собраться с мыслями. Бесполезно. В голове звучал последний разговор с Удомо. Одевшись, он заставил Марию сделать еще глоток. Она не хотела, но он настоял. Понемногу ее глаза стали осмысленными.
— Одевайся, Мария.
Она хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова. Он обнял ее. Она прижалась к нему. Ее пальцы больно впились в его тело.
— Ты должна одеться, — повторил он.
— А вы оделись? — спросил белый.
— Да.
— Оставьте ее и выходите.
Ему пришлось силой — причиняя боль — оторвать Марию от себя.
— Пожалуйста, одевайся, Мария.
Она опустилась на колени.
— Мхенди… — Из горла ее вырывались нечленораздельные звуки.
Он вышел. Лагерь был заполнен белыми. Они разожгли костер. Двое варили кофе. Главный — тот, что входил в палатку, — стоял в ожидании.
«Если бы я мог сейчас думать. Если бы только я мог думать. Думать! Думать!»
— Садитесь, — сказал белый.
Мхенди сел у костра. Белый сел рядом.
— Кто эта женщина?
— Она не имеет никакого отношения…
— Ваша жена?
Пляшущие языки пламени освещали их лица. Остальные белые наблюдали за ними издалека.
— Да.
— Жаль. Мы рассчитывали застать вас одного.
— Надо было мне предупредить моего друга, — с горькой усмешкой сказал Мхенди.
— Надо было, Мхенди. Она что, с той стороны?
— С той. Поверьте мне, она не имеет никакого…
— Не беспокойтесь. Мы ей ничего не сделаем. Вот только как она доберется обратно, об этом действительно стоит побеспокоиться.
У Мхенди вырвался стон.
— Не можете же вы бросить ее здесь. Возьмите ее с собой. Потом переправите домой.
— Знаете, сколько это будет стоить? Нет, Мхенди, нам ваши забавы и так влетели в копеечку… А за развлечения приходится платить, особенно имея таких друзей, как ваши. — Белый встал. — Вы свое по земле отходили, Мхенди. Держитесь вы мужественно, как я и ожидал. — Он понизил голос. — Если это утешит вас, могу сказать, что я шел сюда без особого удовольствия. Однако…
Мхенди тоже в стал. Странно, он был совсем спокоен.
— Мой народ все равно будет свободным.
— Со временем — да! Но нам приходится думать о сегодняшнем дне. Вы обратили внимание, Мхенди, что я не стал вас ни о чем спрашивать? Не оскорбил допросом.
Мария, уже одетая, вышла из палатки. Она кинулась к Мхенди и обняла его.
— Мхенди…
— Я должен оставить тебя одну, Мария. Прости меня!
— Ведите его! — скомандовал белый.
Двое подошли к Мхенди и взяли его за руки.
Главный оторвал от него Марию. Мхенди повели прочь. Офицер держал бившуюся у него в руках женщину.
Мхенди шел между двумя белыми. Он знал, что это его последний путь. Последние минуты его жизни. Его удивило собственное спокойствие. «Откуда оно», — подумал он. И вдруг обнаружил, что опять может думать. Наверное, в глубине души я был готов к тому, что сейчас произойдет, примирился с этим. Иначе не был бы так спокоен — ведь я совсем не храбрый.
Он споткнулся. Один из белых поддержал его.
А ведь Удомо сказал, что предаст меня. Ясно сказал, а я не понял. Спросил, как бы я поступил на его месте. И я ответил. Но зачем же понимать так буквально? Я бы никогда не пошел на такое, что бы я там ни наговорил ему. А может, пошел бы?.. Кто знает? Такие вещи можно решить, только когда с ними столкнешься, как столкнулся Удомо… Теперь уже скоро. Очень скоро. Как это люди молятся? Господи, я исполнил свой долг, я пытался помочь своему народу стать свободным и за это умираю. Какая же это молитва? Что такое молитва? Мария! Господи, прошу тебя, спаси и сохрани Марию. Ее единственная вина в том, что она полюбила меня. А моя вина в том, что у меня не хватило сил расстаться с ней. Спаси и сохрани ее, прошу тебя!
Они уже вышли из джунглей и шли в высокой траве по направлению к деревне. Слева и справа горели фары грузовиков. А перед ними расстилалась Плюралия.
Я умру на воле, под открытым небом, и луна будет свидетельницей моей смерти.
Солдаты остановились. Остановился и он. Он слышал, как кричала Мария. Бедная Мария! Женщина, рожденная для скорби. Так сказано о матери Иисуса.
Один из белых сунул что-то ему в руки. Автомат, который оставил Джозеф.
Значит, вот как это произойдет… Пули из него, конечно, вынуты.
— Идите, — сказал белый.
Он расправил плечи и пошел вперед. И тут его обуял страх. Он ощущал его каждой клеточкой своего тела. Ему было страшно, как никогда в жизни. Бежать, бежать! Ведь это смерть… Навсегда… Мария! О боже…
Чей-то крик разорвал ночную тишину.
— Мхенди!
Он обернулся. Выстрела он не слышал. Только острая мгновенная боль. И все…
Когда прогремел выстрел, Мария испустила протяжный, исполненный муки вопль и повисла на руках у белого, который продолжал удерживать ее.
Белый отнес ее в палатку, положил на постель и укрыл одеялом. Потом пошел к костру, где его ждали остальные.
— Пошли! — резко бросил он.
Обморок Марии перешел в глубокий сон — таким сном спят люди, перенесшие тяжелое потрясение.
Когда она проснулась, было уже утро. Она долго лежала без движения, уставившись в полотняный потолок палатки. Потом встала и вышла. В лагере ничто не изменилось. Только костер догорел дотла. И тут она увидела зеленых змеек, которые, свившись в клубок, спали в теплой золе. Мария подошла совсем близко и долго смотрела на них. Потом подняла босую ногу, помедлила секунду и решительно наступила на зеленый клубок. Змейки кинулись на нее, извиваясь и жаля раз за разом. А затем заскользили прочь, спасаясь в густом кустарнике.
Мария пошла обратно в палатку и легла на постель… В глазах начало темнеть… Скоро она будет с Мхенди, со своим мужем. Закрыла глаза и стала ждать. Боль поднималась все выше, но это такой пустяк… О, Мхенди!..
7
Пол Мэби был пьян. Еле держась на ногах, он подошел к столу и налил себе виски. Потом, натыкаясь на стулья, чуть не падая, с трудом добрался до окна и повалился в кресло.
Комната была погружена в темноту. В темноту был погружен весь мир. Он поднес стакан к губам, сделал большой глоток. Его всего передернуло. Он поставил стакан на подоконник.
В дверях появился слуга.
— Хозяин…
— Чего тебе? Убирайся отсюда! Сукин сын, сволочь! Убирайся!
Мэби замахнулся на него и упал на пол.
Слуга не уходил.
— Хозяин будет лотом хворать. Как так можно— пить, пить, ничего не кушать? — Он вошел в комнату и зажег свет.
Мэби дополз до окна, схватил с подоконника стакан и швырнул в слугу… Стакан попал слуге в грудь, виски залило рубашку.
— Убирайся к черту, мерзавец! Убирайся! — Он искал, чем бы еще кинуть.
— Пожалуйста, хозяин…
— Убирайся!
Мэби швырнул в слугу пепельницу. Но тот сумел увернуться.
— О-хо-хо, хозяин… — Слуга тяжело вздохнул и вышел.
Мэби нашел другой стакан, налил виски, потушил свет и, шатаясь, пошел к своему креслу у окна.
— Я не хочу думать, — плачущим голосом сказал он. — Я хочу напиться вдрызг, чтобы ни о чем не думать.
Он отхлебнул еще, пролив остатки на себя.
— Он был моим другом… другом… моим другом…
Дверь снова приоткрылась.
— Сукин сын! — закричал он. — Я тебе сказал, катись к черту! Я убью тебя! Убирайся, пока цел. Вон!
— Это я, — раздался голос Удомо. — Это я, Мэби.
Удомо включил свет. Мэби с трудом повернул к нему голову.
— В самом деле. Наш премьер-министр. Прославленный владыка Удомо. Чего тебе?
Удомо вошел в комнату.
— Я хочу поговорить.
— А я не хочу. Не хочу я говорить с тобой! Ни с кем не хочу говорить, Уходи! Завтра я снова буду на тебя работать. А сегодня я оплакиваю своего друга. Уходи!
— И я оплакиваю его, Мэби.
— Ты? — Мэби поморгал и уставился на Удомо. — Ты способен кого-нибудь оплакивать?
— Представь себе… Можно мне виски?
— Сделайте одолжение, ваше величество. Боюсь только, что я не в состоянии прислуживать вам, так что наливайте себе сами.
Удомо подошел к серванту и налил виски, не разбавляя.
— Тебе нужен свет?
— Нет. Но, по всей вероятности, я должен сообразовываться с желаниями своего премьер-министра.
Держа бутылку в руке, Удомо потушил свет и сел напротив Мэби. Одним глотком он осушил свой стакан и налил еще.
Мэби хихикнул и стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Наш славный премьер-министр, кажется, запил. Заливает горе вином? С чего бы это? Расскажи мне, в чем дело, владыка Удомо. Я ведь не иностранная делегация, прибывшая с официальным визитом. И не толпа, которую нужно растрогать до слез… В чем дело? Что тебе от меня надо?
Наступило долгое молчание. Затем Удомо сказал:
— Я должен сказать кому-нибудь… Тебе. Я убил его…
Мэби был слишком пьян, чтобы услышать муку в голосе Удомо; слез Удомо в темноте видно не было.
— Убил Мхенди?.. Ты?
— Да. Я сказал Ван Линтону, где его лагерь. Я должен был сделать это, иначе они перестали бы нам помогать. А ты знаешь, что значит для нас их помощь?
В темной комнате стало очень тихо. Мэби никак не мог понять. Наконец каким-то неуверенным голосом он спросил:
— Ты продал его врагам?..
Удомо налил себе еще виски.
— Я не мог поступить иначе. Понимаешь? Не мог…
Мэби не услышал мольбы в голосе Удомо. До его сознания дошли только страшные слова о предательстве.
А Удомо все говорил — он взывал к Мэби, пытаясь заставить его понять, какие муки он пережил, как нужно ему утешение. Но Мэби не слышал его. Он понял одно — Удомо предатель. Эта мысль отрезвила его.
— Ты… — Мэби задохнулся. — Ты…
С дикой злобой, с ненавистью он швырнул свой стакан в голову Удомо. И в ту же секунду бросился на него сам. Он бил его, рвал на нем одежду. Осыпал проклятиями.
Стул Удомо грохнулся на пол, увлекая за собой обоих. На шум прибежал слуга. Он зажег свет.
Удомо сидел на Мэби и держал его руки. По лицу Удомо текла кровь. Осколком стекла ему глубоко порезало левую щеку чуть пониже скулы.
— Ой, хозяин.. — закричал слуга.
— Твой хозяин заболел, — с трудом проговорил Удомо. — Помоги мне.
Мэби отчаянно сопротивлялся. Но где ему было одолеть Удомо. Он перестал вырываться и, с бешенством глядя Удомо в лицо, стал осыпать его бранью, выбирая самые оскорбительные, самые грубые ругательства. Потом он плюнул. И плевал до тех пор, пока все лицо Удомо не покрылось плевками.
— Помоги мне, — сказал Удомо.
Он встал, подымая с собой Мэби. Слуга шагнул к ним. Мэби изо всех сил рванулся назад. Удомо не сумел удержать его. Мэби потерял равновесие, грохнулся об пол и затих.
— Ой, хозяин! — воскликнул слуга.
Удомо опустился на колено.
— Ничего, скоро придет в себя.
Он на руках отнес Мэби в спальню и положил на кровать.
— Раздень своего хозяина. Я оставлю записку, завтра утром передашь ему. Подай мне бумаги.
Слуга принес бумагу. И тут только заметил кровь на лице Удомо.
— Ваше лицо, сэр…
— Ничего страшного.
Он написал:
«Как проснешься, немедленно приходи ко мне. Буду ждать тебя в кабинете.
Удомо».
Он отдал записку слуге. Затем вышел, сел в свою машину и уехал.
Полчаса спустя двое часовых заняли посты у ворот дома Мэби.
На другом конце города губернатор и начальник его канцелярии безрадостно, но целеустремленно напивались.
— Боже мой, до чего же я ненавижу Африку! — сказал Росли.
— То есть прогресс? — возразил Джонс. Его желтоватое, болезненное лицо совсем сморщилось.
— Нет, именно Африку — этот проклятый континент с его тайнами и амулетами, ритуальными кровопусканиями и предательством. Страна изуверов. Гнусная страна!
— Мы — европейцы — прошли тот же путь. Проделывали штуки почище. Только все это было давно, а у людей короткая память. — Джонс выпил еще. — И ведь не утешишь его ничем…
— Вы видели его сегодня? — спросил Росли.
— Да. Держится еще более неприступно и холодно, чем всегда. Сукин сын! А знаете, Росли, все-таки он великий человек. Только отъявленный негодяй или великий человек мог решиться на такое. Мы с вами сделаны из другого теста.
— Нет, такого прогресса и таких великих людей мне не нужно, — с горечью сказал Росли.
— Интересно, о чем он сейчас думает, — тихо проговорил Джонс.
Утреннее солнце заливало кабинет премьер-министра. Удомо отвернулся от окна и посмотрел Мэби в лицо. На нем была написана откровенная ненависть.
— Ты по-прежнему отказываешься войти в мое положение?
— Я понимаю только, что ты предал друга, — отрезал Мэби.
— И настаиваешь на отставке?
— Да.
Удомо жестом пригласил Мэби сесть.
— Садись, Мэби! Давай поговорим.
— Нам не о чем говорить.
— Черт бы тебя побрал, — вспыхнул Удомо. — Разнюнился, как плаксивая баба. Ты, может, думаешь, что я с радостью пошел на это? — Голос его дрогнул. — Я не мог иначе! Не мог! Личные чувства не должны мешать нам исполнять свой долг. Долг по отношению к Африке! К ее народу! Моему народу и твоему! К ее будущему! Подумай об этом, Мэби…
— Ты кончил?
«Он слишком ненавидит меня», — подумал Удомо.
— Ладно. Но ты понимаешь, что в стране тебе оставаться нельзя?
Горькая усмешка покривила губы Мэби.
— Можешь не бояться — болтать я не стану.
Удомо невесело улыбнулся:
— А если и станешь, кто тебе поверит? Во всяком случае, я найду способ заставить тебя молчать. Ты, надеюсь, не думаешь, что я позволю тебе загубить все мною сделанное. Я любил Мхенди. Тебя я не любил никогда.
— Я бы хотел повидать своих перед отъездом. Ты не можешь запретить мне сделать это.
— Не могу? Ты улетишь первым самолетом. Кажется, сегодня вечером есть рейс. Ты уедешь лечиться. Вчера вечером у тебя был острый приступ безумия. Твой слуга, если надо, подтвердит это. Ты будешь отсутствовать очень долго, так долго, что в конце концов мне придется передать твое министерство кому-нибудь другому.
— И ты не боишься, что я расскажу обо всем в Англии?
— А что ты можешь сказать? Какие у тебя доказательства? Не забудь, что у тебя был приступ. Этим можно многое объяснить. Но ты не станешь болтать, Мэби. Ты ведь тоже хочешь быть патриотом, но желаешь при этом уберечь свою драгоценную душу. Ты прекрасно знаешь, что я не мог иначе. Но тебе лишь бы самому рук не замарать. Грязную работу пусть делает подлец Удомо. Тоже мне «оплакиваю Мхенди»! Очень ему это нужно! Ладно, уезжай, Мэби, — блюститель нравственности! Мне некогда сочувствовать тебе. Я должен делать дело. Смотреть на тебя тошно! Уезжай… — Он пошел к своему столу и сел.
Мэби сделал несколько шагов к двери.
— Мэби!
Мэби остановился и ждал, не поворачивая головы.
— Можешь ненавидеть меня, сколько душе угодно. Но ведь это твоя страна! Африка! Останься и помоги мне — ради нее…
Мэби взялся за дверную ручку.
— Тогда убирайся, идиот проклятый! — взорвался Удомо.
Дверь за Мэби захлопнулась. Некоторое время Удомо сидел, глядя на дверь. Затем открыл ящик, достал коробку сигарет. Откинулся на спинку кресла и глубоко затянулся. Надо чем-то успокоить нервы. Он понимал, что рано или поздно начнет пить, чтобы забываться хоть на время. Рано или поздно. Чем позже, тем лучше… Управлять страной — не в бирюльки играть. Каким бы помощником был Мхенди, родись он в Панафрике, а не в Плюралии… Боже, как я устал… А впереди столько дел. Нелегко на своем горбу тащить страну через огромную пропасть, отделяющую вчерашний день от сегодняшнего…
Он потушил окурок и позвонил секретарю.
«Если бы со мной была Лоис, какое это было бы счастье», — успокаиваясь, подумал он.
Селина, Эдибхой
1
Удомо нажал на гудок и подождал. Молодых людей, которые по ночам охраняли его резиденцию, нигде не было видно. Он снова дал сигнал. Куда они делись? А может, Селина и партия решили, что больше нет необходимости охранять его дом? Интересно будет узнать — почему.
По темной аллее прибежал старший слуга и открыл ворота. Удомо въехал в сад. Слуга запер за ним ворота. Удомо вылез из машины и быстро зашагал по ступенькам крыльца в дом. Слуга что-то крикнул ему вслед, но он не расслышал. Он вошел в гостиную и остановился в дверях как вкопанный. В гостиной сидели Эдибхой и Селина. Очевидно, они уже давно ждали его. Он заставил себя улыбнуться. Их лица остались бесстрастными. Селина в упор смотрела на него. Эдибхой сначала избегал его взгляда, потом поднял глаза, и едва заметная улыбка мелькнула на его лице.
«Как он разжирел, — подумал Удомо. — Не в меру ест, не в меру пьет». И снова — в который раз — отметил про себя, как неприятен стал ему Эдибхой. Он вынул из кармана сигареты и медленно прошел в комнату. Взгляд Селины скользнул по портсигару, затем снова остановился на его лице. Он сел напротив них.
— Ты не ждал нас? — сказала Селина.
— Уже поздно. — Он посмотрел на часы. — Скоро час.
Вошел слуга.
— Можно предложить вам что-нибудь? — спросил Удомо.
— Мне ничего не надо, — сказала Селина.
— Мне тоже, — проронил Эдибхой.
«Значит, дело серьезное», — подумал Удомо.
— Можешь идти спать, — сказал он слуге.
Они подождали, чтобы слуга ушел, затем Селина спросила:
— Хорошо повеселился с белыми?
— Вы об этом приехали разговаривать? — спросил Удомо.
— И об этом тоже.
— Существует правило насчет личных контактов, — сказал Эдибхой.
— Уже поздно, я устал, — ответил Удомо.
— Мы тебя давно дожидаемся, — сказала Селина.
— Созовите завтра заседание исполнительного комитета, там поговорим. Я объясню свое поведение.
Селина скрестила руки на груди.
— Мы поговорим сейчас, Удомо. В прежние времена мы могли разговаривать втроем. Я хочу поговорить так, как мы говорили тогда.
— Хорошо. Только давайте отложим этот разговор до завтра. Я очень устал.
— И все же мы будем говорить сейчас.
«Ну что ж, значит, карты на стол», — подумал Удомо и закурил сигарету.
— Ты тоже на этом настаиваешь, Эди?
— Да.
— Тогда давайте разговаривать. — Он откинулся на спинку кресла и ждал настороженно и внимательно.
— Ты предал нас, — тихо сказала Селина.
Удомо перевел взгляд на Эдибхоя.
— Ты тоже так думаешь, Эди?
— Мы оба так думаем, — сказала Селина. — Поэтому мы и пришли вместе.
— Это так, Эди?
Наконец-то Эдибхой взглянул ему прямо в глаза. Широкая улыбка расплылась по его лицу. Но глаза оставались холодными.
— Да. Ты предал нас.
— Так… Вы говорите «ты предал нас». Кого это «нас»? И в чем заключается мое предательство?
У Селины сверкнули глаза.
— Ты что, финтить вздумал? У белых научился?
— Нет, Селина, финтить я не вздумал. Ты обвиняешь меня. И я хочу знать, в чем, собственно, моя вина. Только и всего.
— Хорошо, Удомо. Я скажу тебе. Ты спрашиваешь, кого ты предал. Ты предал меня. — Теперь в ее голосе не было и следа волнения, он был ровным, спокойным. — Ты предал меня. Я сделала тебя премьер-министром, а ты предал меня. Ты сам знаешь, каким ты был, когда пришел ко мне на рынок восемь лет назад. А сейчас ты премьер-министр. Только потому, что я не прогнала тебя тогда.
— Но в чем же мое предательство?
— Ты спрашиваешь, в чем?
— Да, спрашиваю. Я хочу знать.
— Не обращайся со мной как с ребенком, Удомо.
— Обвиняемый имеет право знать, в чем его обвиняют.
— В нашей стране сейчас больше белых, чем было в те времена, когда здесь хозяйничали англичане.
— Они нужны нам, нам нужны их знания и опыт.
— А как же твое обещание, что они не будут править страной?
— Они и не правят ею. Правим мы. Тебе это должно быть известно, Эди.
— Я больше в этом не уверен, — сказал Эдибхой. — Правда, мы — министры. Мы составляем кабинет. Мы утверждаем законы, но все строительство, вся тяжелая промышленность в руках белых. Они правят нами посредством капитала. Ты сам это знаешь. Потому тебе и приходится закрывать глаза на их клубы, куда не допускаются черные. — Повсюду в стране — на фабриках, на стройках, на строительстве дорог — белые командуют, а черные работают…
— Совсем как на родине Мхенди, — вставила Селина.
— А сколько денег уходит на выплату белым дивидендов? Об этом ты никогда не говоришь, земляк, не говоришь даже членам своего кабинета. Почему?
— Задай мне этот вопрос на заседании кабинета, Эди, и я отвечу тебе.
— Значит, мне нельзя доверять? — спросила Селина.
Удомо старался побороть огромную усталость, навалившуюся на него.
— Что вы еще имеете против меня?
— Ты не хочешь отвечать нам? — сказала Селина.
— Вы пришли затем, чтобы говорить, а не затем, чтобы слушать.
— Слишком уж ты надеешься на себя, Удомо.
— Нет, Селина, не так уж я на себя надеюсь. Просто я хорошо понимаю вас.
— И не считаешь нужным оправдываться?
— В чем? В том, что я строю страну? Что посылаю детей в школы, открываю больницы, борюсь с невежеством и предрассудками?
Селина встала. С годами она похудела, подобралась, темное лицо теперь еще больше походило на маску. Эдибхой тоже встал.
— Ты не прогонишь отсюда белых? — спросила Селина.
— Пока я в них нуждаюсь — нет!
— Ты будешь и дальше уничтожать наши старые обычаи?
— Те, которые мешают прогрессу, безусловно.
— Ты не изменишь своего решения послать Эдибхоя послом за границу?
— Не изменю. Он мне нужен там.
— А может, ты просто хочешь ослабить своих врагов?
Удомо усмехнулся и кивнул. Что ж, игра пошла в открытую.
— Да. Не без этого. Но, главным образом, потому, что там он нужнее. — Удомо встал, подошел к столику и налил себе немного виски. — Может, все-таки выпьешь, Эди?
Эдибхой облизнул губы, но отрицательно покачал головой. Удомо одним глотком выпил виски и сморщился. Какая гадость! А вот пью… Господи, до чего я устал.
Селина ходила взад и вперед по комнате.
«Ты опасна, — думал Удомо, — очень опасна, но ты опоздала, моя милая…»
Стоя к нему спиной, Селина спросила:
— Чего ты хочешь, Удомо?
Он улыбнулся. Поймет ли она? Способна ли понять? Он чуть заметно шевельнул плечами, словно стряхивая что-то неприятное.
— А как ты думаешь — чего я хочу? Разве я составил себе состояние, как ты или Эди? Скажи.
— Ты уничтожаешь наши обычаи, Удомо. Старые обычаи гибнут от твоей руки. Мы не сразу поняли это. Мы думали — он знает, что делает. Он наш. И я говорила: «Не трогайте его. Дайте ему время. Он покажет, кто хитрее — черные или белые, он их одурачит!» — Она повернулась к нему лицом. Лютая ненависть горела в ее глазах. — Но ты обманул меня. Обманул Селину!
Удомо налил себе еще виски. Почему бы раз и навсегда не покончить с этим? Почему не поставить точки над всеми «і»?
— Послушай, Селина. Я скажу тебе, чего я хочу. У нашей страны есть три врага, вернее, было три, одного мне удалось сделать союзником. Но допустим, что их три. Одного ты, конечно, знаешь. Может быть, ты знаешь и двух других? Не знаешь? Тогда я скажу тебе. Первый враг — это белые. Ты удивлена, не правда ли? Но погоди улыбаться. О белых еще пойдет речь. Как я уже сказал, у нашей страны три врага. Первый враг — белые. Второй — бедность, и третий враг — наше прошлое. Вот три наших врага.
Когда я вернулся, я видел только одного врага— белых. Но стоило мне одолеть его, как я увидел двух других и понял, что они гораздо сильнее, гораздо страшнее первого врага. Белые по сравнению с ними показались чуть ли не союзниками. Я и превратил их в союзников для борьбы с нищетой. Теперь они работают на нас, строят дома, дороги, заводы, чтобы те, кто придет нам на смену, были сыты и имели кров над головой. В стране появились школы, больницы. Наша молодежь потянулась к знаниям. Как ты думаешь, почему я трачу так много денег, посылая юношей и девушек за границу учиться? Я скажу тебе. Потому что мне нужна опора в борьбе против третьего, самого страшного врага — нашего прошлого. Ты знаешь, я отдавал дань ритуалам, культу предков, участвовал в церемониях и кровавых обрядах. Теперь в этом больше нет нужды. Теперь вокруг меня достаточно образованных молодых людей, свободных от предрассудков. При их поддержке я могу бросить вызов всему, что есть отвратительного и зловещего в нашем прошлом. Теперь у нас хватит сил победить. А ты, Селина, и ты, Эди, которого я когда-то любил, как брата, — вы олицетворяете это прошлое. Я сделаю все, чтобы смести вас с дороги! Потому что вы мешаете великому возрождению Африки. Пожалуйста, выступайте против меня на партийной конференции — посмотрим кто кого. Вы опоздали, друзья мои! Опоздали… — Он пожал плечами и улыбнулся.
— Теперь все ясно, — спокойно сказала Селина. — Наконец ты говоришь то, что думаешь.
— Да, — сказал Удомо. — Теперь все ясно. — Он повернулся к Эдибхою, — Так как же, Эди? Неужели ты за племенной строй? Ты — врач. Ты ведь проиграешь, если пойдешь против меня, и сам знаешь это. Ты человек завтрашнего дня, а не вчерашнего.
Но он знал, что эго не так. Эдибхой возвратился в прошлое — в мир изуверских обрядов и культа предков. Да он никогда и не покидал этого мира, как не покидала его губ притворная улыбка, превращавшая лицо в старинную маску с застывшей гримасой. Удомо вздохнул. От усталости у него кружилась голова.
— Все сказано, — сказала Селина. — Пошли!
Она остановилась перед Удомо. Глаза ее метали молнии. Она плюнула ему в лицо. Потом они ушли.
«Дешевая плата, — усмехнулся Удомо. — Дешевая плата». Он отер щеку. Очень дешевая плата за возможность осуществить великую мечту.
Он подошел к парадной двери и запер ее. Потушил свет в холле. Вернулся в гостиную и налил себе немного виски. «Б-рр, какая гадость!» Со стаканом в руке пошел к креслу. Сел и вытянул ноги. Какое блаженство— эти минуты полного покоя. Теперь и виски не нужно. Он отставил стакан. Итак, скрытая борьба окончена, — начинается последняя, решающая битва. Он выйдет из нее победителем. Они дали ему слишком много времени. Гигантская машина прогресса пущена в ход. Она будет работать, даже если его не станет. Они опоздали.
Да. За прогресс приходится платить дорогой ценой. Мхенди — вот цена, которую заплатил он. Мхенди! Страшная плата, страшнее не придумаешь.
И только горе, причиненное Лоис, было глупо и ненужно. Только оно. Лоис…
Он встал, потушил все лампы и пошел к себе в спальню. Раздевался при свете луны.
Сейчас она, наверное, там в горах, в домике, который называла своим родовым поместьем. Что там сейчас? Если ночь, то она, как и он, лежит под опущенным москитником…
«Лоис! Лоис! Слышишь ли ты меня? Чувствуешь ли? Я люблю тебя, Лоис. Люблю. Теперь я знаю это. Знаю.
Я напишу ей. Нет. Я поеду к ней. Поеду и все объясню. Обниму ее и заставлю понять, как она нужна мне, как нужна мне ее любовь, как мне необходимо любить ее. Она поймет и простит. Посмотрит мне в глаза и простит. И я привезу ее сюда. Ведь тогда у себя в горах она обещала мне приехать. Она заглянет в мое сердце и приедет. Приедет. Как только вся эта история с Эди и Селиной кончится, я поеду к ней. И она приедет ко мне и останется со мной. Лоис! Лоис! Я так виноват перед тобой, милая, так виноват. Я не понимал этого прежде. Теперь понимаю. Я приеду к тебе. Я подымусь на гору, приду в твое родовое поместье и скажу тебе о том, как я люблю тебя. Скоро. Как только смогу вырваться отсюда. Как только…»
Вдруг до его сознания дошло, что ночное безмолвие наполнилось ровным вибрирующим звуком. Это рокотали барабаны, мягко и приглушенно, прямо под его окном. Нет! Со всех сторон! Повсюду! Барабаны рокотали повсюду. Негромко и настойчиво. Темп барабанного боя постепенно нарастал, но сила звука оставалась неизменной. И вдруг он понял: «говорящие барабаны»! И они говорили:
Удомо предал, смерть Удомо.
Другие вторили им.
Удомо предал, смерть Удомо .
Он откинул узкую простыню и сел. Спустил ноги на пол и потянулся к ночнику.
Удомо предал, смерть Удомо .
За какую-то долю секунды до того, как зажегся свет, он уже знал: в комнате кто-то есть. Их было двое — один у окна, другой у двери.
Удомо предал, смерть Удомо .
При свете ночника он узнал их. Это были те двое, что каждую ночь многие месяцы несли охрану его дома. Но сейчас на них не было партийной формы. Они были голые, только в набедренных повязках; лица и тела их были раскрашены.
Удомо предал, смерть Удомо.
Удомо старался совладать с нахлынувшим на него ужасом. Они держали в руках длинные ножи. И следили за ним остекленевшими пустыми глазами. Ничего враждебного не было в их глазах. Глаза их не были враждебными, а только остекленевшими. Головы склонены набок — слушают барабанный бой. Дышат в такт барабанному бою.
Удомо предал, смерть Удомо.
Барабаны начали завораживать и его. Он закрыл глаза и напряг всю свою волю, стараясь не поддаваться их ритму. Стоявший у окна человек начал дрожать всем телом. Ноги его выбивали дробь. Человек у двери закрыл глаза и чуть покачивался, будто в трансе. Барабанный бой проникал в самую душу Удомо.
Удомо предал, смерть Удомо.
Усилием воли он попытался сбросить с себя оцепенение. «Я должен что-то сделать. Должен что-то сделать. Добраться до телефона. Поднять тревогу.» Он откинул москитник и встал.
— Что здесь происходит? — крикнул он, стараясь не выдать своего страха.
Они никак не реагировали на его слова, казалось, даже не слышали их.
Тот, что стоял у двери, начал подпрыгивать, подергивая плечами и головой. Рука, в которой он держал нож, мелко дрожала в такт барабанному бою. Человек у окна двинулся по кругу, выделывая ногами сложные па, — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, расширяя и расширяя круги. Рука с ножом тоже описывала круги в такт барабанам, в такт шагам. Барабаны били все чаще и чаще.
Удомо предал, смерть Удомо. Удомо предал, смерть Удомо.
Бешено колотилось в такт барабанам и сердце Удомо. Глухой стук отдавался во всем теле, и скоро он уже не мог отличать удары сердца от ударов барабанов.
— Прекратите! — крикнул он, но теперь в его голосе звучал страх.
Человек, оторвавшийся от окна, описывал круги уже по всей комнате.
Нож в руке того, что стоял у двери, дрожал все быстрее. Их тела блестели от пота. В уголках губ появилась пена.
— Я Удомо. Вы ведь знаете меня! Я освободил вас! Освободил вас! Вы слышите! Я — Удомо! Ваш вождь!
Но они не слышали. Голос, который прежде вызывал у них слезы восторга, поднимал на борьбу, не доходил до их сознания. Они слышали лишь бой барабанов, И эти барабаны били повсюду — в доме, под полом, на крыше, везде… В их сердцах. Даже в сердце Удомо.
Смерть Удомо, смерть Удомо, смерть Удомо…
— Я освободил вас! — Теперь это звучало как мольба.
Лицо Удомо было мокро от пота, пот сбегал струйками, во рту было солоно. Смерть была близка. Он рванулся вперед, коснулся дверной ручки. И в тот же миг человек, находившийся прежде у двери, вырос над ним, схватил его и занес над его головой руку с ножом. Затем он с силой опустил нож и яростно отшвырнул от себя Удомо.
Смерть Удомо, смерть Удомо, смерть Удомо… — рокотали барабаны.
Удомо был еще жив: человек у двери ударил его рукояткой ножа. Но это уже не был Удомо. Это была жертва, готовая к закланию. Воля его была сломлена. Боги племени утвердили свое превосходство. Удомо лежал на полу оцепеневший, с остановившимся взглядом и раскрытым ртом. А над ним безумствовали барабаны.
Те двое в исступлении плясали вокруг Удомо, кружась в ритуальном танце смерти. А барабаны приказывали:
Убей! убей! убей! убей!
Тот, что стоял вначале у окна, издал пронзительный вопль и вонзил в Удомо нож.
Дикая боль освободила его от власти барабанов. На одно страшное мгновение он снова стал человеком. Нет, не только Мхенди… Лоис. О, Лоис, Лоис!..
Второй нагнулся и ударил Удомо ножом в шею. Кровь брызнула ему прямо в лицо.
Смерть пришла к Удомо.
В диком, все нарастающем исступлении, они кромсали ножами бездыханное тело. Вдруг барабаны смолкли. Оба замертво рухнули на пол. Тишина завладела ночью. И в наступившей тишине неслышно появились люди и унесли тех двоих, оставив на полу растерзанное тело, в котором обитала когда-то душа Майкла Удомо.
И ночь была тиха над Африкой. И высоко в небе стояла луна. И звезды ярко сияли в безмолвии ночи.
2
Пол Мэби опустил телефонную трубку и пошел к диванчику, стоявшему в углу его студии. Он лег и уставился в потолок.
Итак, он умер. Трудно поверить. Всегда был полон жизни. Часто приходил сюда, в эту самую студию, вместе с Лоис, Лоис…
Он поднялся, достал ручку и блокнот, положил блокнот на колено и принялся писать:
«Лоис, дорогая, только что мне звонили из нашего посольства. Но к тому времени, как Вы получите это письмо, Вы уже, конечно, будете знать о случившемся. Его смерть — большое событие, о ней сразу узнает весь мир.
Прошло почти пять лет с тех пор, как я последний раз писал Вам, сообщая о смерти Мхенди и прося разрешения приехать. Вы не ответили мне. Возможно, не ответите и на этот раз. Я пойму. Я действительно предал нашу дружбу, уехав на родину по зову Удомо. Дело в том, что меня звал не только Удомо, меня звала Африка. Но в конце концов я предал и ее, оказавшись не подготовленным к логическому развитию событий, которые повлекли за собой смерть Мхенди.
Кажется, я не писал Вам о своем последнем разговоре с Удомо. Я был тогда слишком потрясен, слишком ненавидел его. Теперь я могу думать о том, что произошло, без надрыва. Помню, как он издевался надо мной, поняв, что я не останусь, несмотря на все его уговоры. Назвал меня „блюстителем нравственности“ и зло высмеял мой слюнявый патриотизм. Мне кажется, что только он и Мхенди понимали до конца, какой ценой достается прогресс. И из всех нас он один готов был платить сполна. Том не смог примириться с африканской действительностью. Он вернулся в Англию сломленным и несчастным. И умер, не прожив здесь и месяца. Но мне кажется, что самым никчемным, самым слабым оказался я. Я предал всех и вся — Вас, Лоис, Мхенди, Африку, У долго, свое искусство. Он сказал мне во время последнего разговора, что Мхенди не захотел бы, чтобы я оплакивал его. Наверно, он был прав. Он хотел сказать этим, что я, несмотря на все мое прекраснодушие, никудышний человек. Не будет ли это попыткой оправдать себя, если я скажу — хотя теперь уже ничего не воротишь, — что художник должен оставаться художником, что, взявшись не за свое дело, он его все равно погубит? Не знаю.
Но я собирался писать о нем, а не о себе. Из газет Вы узнаете, что его тело было найдено изрубленным на куски. Я не думаю, что те, кто сделал это, будут когда-нибудь обнаружены. Завеса молчания опустится над убийством Удомо, а уж я-то знаю, как непроницаема она может быть, когда дело касается законов племени. Но истинные его убийцы, — даже если и не их руки в его крови, — это, без сомнения, наш веселый друг Эдибхой и страшная женщина по имени Селина — истая дочь племени, которая в мою бытность там держала в своих руках всю партию.
Вы, конечно, догадываетесь, почему его убили. Они хотели вернуться назад, к славным временам племенного строя. Вы ведь знаете, что всюду есть люди — не только черные, но и белые, — которых весьма прельщает племенной строй. Помимо всего прочего, он колоритен, не грозит переменами и дает человеку отдушину для всякого рода эмоций. Все это не входит в число благ, которые предлагает нам унылая, неоново-хромированная цивилизация, расцветшая на массовом производстве. Вы, конечно, знаете, что сейчас многие— особенно белые — утверждают, будто причина всех бед Африки кроется в слишком поспешном отходе от племенного уклада. Так утверждать могут лишь недалекие люди, не понимающие самой сущности этого уклада. Удомо понимал. Он боролся против него, сначала исподволь, тайно, потом — о чем свидетельствуют недавние отчеты о положении дел в Панафрике — все более смело, все более открыто. Вот почему его нужно было изрубить на куски, как того требуют законы племени. Но они опоздали. Нм не отвести назад стрелку на часах истории.
Теперь я думаю о нем не иначе как с восторгом и уважением, дорогая моя. Да, было в нем что-то страшное, грозное. Но, быть может, это и была та самая сила, которая преобразовывает мир, созидает новое? То, что сделано им, не уничтожишь. Своими делами он воздвиг себе памятник, В них — его оправдание, если только он нуждается в оправдании.
Ну, а как насчет нас — насчет Вас и меня, Лоис, дорогая? Вот уже час, как я лежу тут и размышляю. По-моему, ни Вы, ни он так и не поняли, какое значение имели в его жизни те месяцы, когда вы были вместе. Может быть, к концу жизни он стал понимать это. Я помню некоторые его слова.
Не могу объяснить Вам, почему у меня появилось вдруг желание защитить его память. Но желание это очень сильно.
Ну, а Вы и я — были ли мы правы, упорствуя в своих этических воззрениях? Можно ли предать любовь и дружбу, богов, которым поклоняешься, и остаться хорошим человеком? Я полагаю, Вы по-прежнему ответите отрицательно. Ну а как же тогда понять Удомо? Я знаю все зло, которое он причинил Вам и Мхенди. Но я знаю также и все то доброе, что он принес Африке. Был ли он хорошим человеком? Великим? И значит ли это, что великий человек стоит вне добра и зла? Да, чем больше я думаю, тем дороже он становится мне…
Напишите мне, пожалуйста, Лоис, милая. Теперь нас осталось только двое. Нарушьте долгое молчание. Хотелось бы мне знать, поймут ли когда-нибудь африканцы, пришедшие нам на смену, какой страшной ценой была куплена их свобода и как дорого заплатили за нее неафриканцы, вроде Вас. Напишите, милая. Позвольте мне приехать, полежать рядом с Вами на солнце и помечтать, как мы мечтали, пока не явился Удомо и не заставил нас взглянуть в глаза действительности. Напишите, любимая!
Ваш Пол».