После того как профессор уехал, компания разделилась. Славка с Микульским пошли смотреть метеорит, а Котов и Родионов поднялись на веранду. Последний тотчас же обратил внимание на партию, оставленную Котовым все в той же позиции на доске.

— Сам с собой играешь? — засмеялся Родионов. — Ну и нагородил.

— Не моя партия, — сказал Котов.

— Вижу. Сапожник белыми играл.

— Умер этот сапожник. А он, между прочим, кандидат в мастера.

Родионов посмотрел на доску, потом на Котова.

— А играл с кем? С Ботвинником?

— С мальчишкой играл, с племянником. И не играл, а учил. Ферзя вперед давал. А партия эта не просто партия, а вещественное доказательство.

— Чему?

— Тому, что племянник находился в одной комнате с дядей, когда у того начался сердечный приступ, не помог ему, не вызвал врача, а ушел с пачкой дядиных кредиток из письменного стола.

— Так что же здесь думать? — удивился Родионов.

— А ты видишь партию? Старший Логунов играл белыми — это доказано. А мог так играть кандидат в мастера?

— Не мог. Впрочем… если конем e на g4?

— Ну, шах. А дальше?

— Еще шах.

— Прикидывал. Ерунда получается. Никчемная серия шахов, король черных на g1 и — привет, как говорится.

— Жаль, — вздохнул Родионов. — Красивая комбинация, если бы слева подкрепить. Да нечем.

Мысль Котова упрямо возвращалась к злосчастной позиции белых. Что-то в ней смущало его, раздражало, заставляло снова и снова перебирать возможные варианты. Что-то знакомое было в этой позиции, где-то он уже видел ее. Где?

— Все та же позиция? — подмигнул Родионов. — Вечный шах ищешь?

— Ищу.

Котов спустился в сад и побрел по дорожке к сараю, но вдруг остановился в изумлении.

Свет менял окраску.

Снизу словно поднимался желтый туман, заполняя серебристую полусферу. Он как бы клубился внутри, образуя странное вихревое движение. Купол становился матово-желтым, а в глубине его вспыхивали золотистые огоньки, как бенгальские искорки.

«Никак прохладнее стало? — подумал Котов. — Не парит, подойти можно». Он осторожно подошел ближе — стало ничуть не жарче. Шагнул на вздыбленный край ямы и протянул руку — не обожгло. Только нагретый воздух пахнул в лицо и в глазах замелькали танцующие огни. Он нагнулся над ямой, и свет ударил ему прямо в лицо.

Он зашатался, но выпрямиться уже не смог.

«Сейчас упаду», — подсказала мысль.

Но он не упал.

Желтый вихрь все еще кружился перед глазами, расплываясь в нагретом воздухе. Земля странно скрипнула под ногами. Котов удивленно взглянул вниз и увидал… паркет. Комнатный паркет, натертый до блеска. Он даже заметил выбоину в паркетной дощечке: сюда он как-то уронил со стола тяжелое пресс-папье.

«Так ведь это же было в Москве», — испуганно вспомнил он и оглянулся, рассчитывая увидеть знакомую картину сада. Но его окружало другое: обеденный стол, покрытый литовской скатертью, телевизор в углу, стеллажи с книгами и большое, в человеческий рост, зеркало у стены. Непонятно, почему он вдруг очутился в своей московской квартире. И так все ясно виделось. Сон? Может быть, он задремал, сидя на ступеньках веранды. Но ведь он прямо прошел в сад к желтеющему зареву над кратером у сарая. Он вспомнил, как удивился, что купол изменял цвет, пожелтел, как заклубились в нем золотые вихри, как протянутая рука его ничего не встретила и не ощутила: ни жара, ни пламени. Потом он заглянул вниз и… очутился у себя дома в Москве.

Нет, он все помнил, ни на одно мгновение не терял сознания, чудо произошло мгновенно, естественно и прозаично, как смена кадров в кинематографе.

Он огляделся вокруг и вздрогнул. Не от страха — от изумления. К зеркалу был придвинут телевизорный столик, а телевизор вопреки законам тяготения стоял или, вернее, висел в воздухе на прежнем месте. На столике же стояла доска с шахматами. При этом половина ее находилась в комнате, а другая половина продолжалась в зеркале. Именно, продолжалась, а не отражалась. Зеркало, как простое стекло, разрезало партию: белые вели игру из комнаты, черные — из Зазеркалья. А вместе они занимали знакомые клетки в знакомой позиции, которую он только что показывал Родионову на дачной веранде.

Котов подошел ближе и склонился над этой «двойной» доской.

— Так не бывает, — сказал он тихо.

— Бывает, — раздалось в ответ.

Он поднял голову, испуганно вглядываясь в собственное отражение. Отражение не повторило его движения. Оно просто смотрело на него и улыбалось, явно забавляясь его испугом.

— А интересная у белых позиция, — усмехнулся человек в зеркале.

Котов скривился.

— Издеваешься? Что же интересного в разгроме?

— Ты же знаешь, что у белых не эта позиция, — подчеркнуло отражение в зеркале, — знаешь, только забыл.

— Что-то забыл, — согласился Котов, — но что?

— А ты вспомни.

Котов задумался. Как это было? Телефонный звонок бросил оперативную группу на тихую московскую улочку в районе Чистых прудов. Здесь, в старом доме, в большой и, как принято говорить, густонаселенной квартире примерно в десять часов вечера умер от инфаркта изобретатель Николай Логунов. Группу вызвал старшина милиции, у которого возникло подозрение, что инфаркт был рассчитанно обусловлен и сопровождался кражей крупной суммы денег из письменного стола пострадавшего. Деньги были найдены у его племянника, проживавшего в том же доме. Андрей часто заходил по вечерам к старику посидеть за шахматами, но ни разу не выигрывал.

И в этот вечер он был у дяди. Котов вспомнил торопливый говорок соседки:

«Я подошла к двери: ждала подругу. А он позвонил».

«Значит, вы открыли ему дверь?»

«Конечно. Он прошел к дяде, а я задержалась…»

«Почему?»

«Искала шарфик у вешалки. А у Логунова дверь рядом».

Соседка, конечно, врет. Никакого шарфика она не искала. Просто подслушивала. Племянник просил денег: не хватало двухсот рублей на квартирный пай.

«А Логунов?»

«Засмеялся. Предложил сыграть. Сначала, мол, партию, а потом о деле».

На допросе Андрей утверждал, что дядя все-таки дал ему деньги и он тотчас же ушел, никого в коридоре не встретил.

— Значит, все улики против него, — размышляя, сказал Котов. — Остался у дяди. Сыграли партию. Может быть, даже не одну. Ссора. У старика приступ, а племянник преспокойно уходит с деньгами.

— Значит, ты не веришь в виновность племянника?

— Не верю, — решительно произнес Котов.

— Ну что ж, — миролюбиво откликнулось отражение. — Проверим. Как мы уже понимаем, ключ к тайне в шахматной партии. Узнаешь позицию? Ты, конечно, шахуешь?

— Вечного шаха нет. Я проверил.

— Зачем тебе вечный? Начни с коня, g4. Так?

— Допустим.

— Дальше серия шахов: пешкой h, пешкой g, слоном d, ладьей h, и король черных в панике отступает на последнюю для него линию.

Котов поморщился: сколько раз он прикидывал этот бессмысленный вариант на доске.

— А потом? — устало проговорил он. — Потом король белых добровольно ложится на доску. Чистое туше, как говорят на ковре.

Человек в зеркале встал. Это был тот же Котов, только вывернутый справа налево и почему-то сугубо серьезный, как на торжественных заседаниях.

— Что вы нашли возле тела? — вдруг спросил он.

— Опрокинутую коробку с шахматами.

— И все? — усмехнулось отражение.

— Пожалуй, нет, — вдруг вспомнил Котов. — Ладья и три пешки лежали по другую сторону тела. Левый фланг! — закричал он. — Все ясно. Падая, он сбросил их с доски.

Последние слова он произнес как стихи. Все в нем пело.

— Ну вот и вспомнил, — спокойно констатировал зазеркальный его собеседник. — И сообразил. Конечно, ладья а и три пешки abc стояли на своих местах. Он не играл с племянником. Он в одиночестве разбирал классическую партию Ласкер — Томас.

Котов раскрывал и закрывал рот, как рыба на берегу, силясь что-то вымолвить, и не мог.

— Что с тобой? — услышал он.

Но ответить не успел. Ему показалось, что отражение в зеркале вдруг приобрело черты Родионова.