— Прекрати, Анджей.
— Что именно?
— Ты ходишь из угла в угол, как тигр в клетке, а я взираю на тебя, как робинзоновский Пятница. Хватит! Все внизу, а мы на необитаемом острове третьего этажа. Пошел же Семчик: есть, говорит, смысл познакомиться до встречи с Селестой.
— С кем познакомиться? С лапутянами?
— А вдруг эти лапутяне, опровергнув открытие, освободят тебя от необходимости сидеть в Гамильтоне?
— Истину не опровергнешь.
— А что есть истина?
— Я отвечу. Истина — это оптимальный вариант достоверности. Только параметры разные. У одних — вера, у других — опыт, у третьих — логика. У нас все три. Предел вероятности. Но я предвижу другое. Поражение лапутян частность. Предвижу игру политических интересов, борьбу влияний, схватку доллара с фунтом, лиры с маркой, франка с песетой. И я не хочу, чтобы меня втягивали в эту помойку. Хочу спокойно искать математический уровень мышления. Без подсказок. Без разноголосицы знаний, которые я могу приобрести, будучи телефонной трубкой Селесты. Экклезиаст сказал: «Умножая знания, умножаешь скорбь». Верно сказал.
Шпагин открыл дверь и постучал, зажмурив глаза. Потом вошел, извлек из кармана портативный магнитофон с микрофоном. За ним двигался длинный и аккуратный, как хорошо заточенный карандаш, профессор Мак-Кэрри. Кислое лицо его без слов поясняло, что происходившее внизу не доставило ему удовольствия. Зато Шпагин сиял.
— О последствиях умножения знаний я уже слышал у закрытой двери. Подтверждаю, только с поправкой: у кого скорбь, у кого смех. Сейчас убедитесь, только включу большой «маг», а то мой портативный работяга отлично слышит, а говорит шепотом. Дикторский текст в паузах, если не возражаете, мой.
Шпагин переставил катушку с пленкой на большой магнитофон на столе и включил запись. Сквозь фон — звон посуды, скрип передвигаемых стульев, кашель и бульканье — прорвались отчетливо слышимые слова:
«…Никогда не поверю, пока не увижу».
«…Вы и не увидите, коллега. Он невидим».
«…Надо понимать, что я оговорился. Хотел сказать: пока не осознаю, что он существует».
Лукавый, лукавый вопрос:
«…А кто, собственно, «он»?»
«…Вызываете на дискуссию? А мне спорить не хочется. Мне пить хочется. Бармен, пива!»
«…А мне мартини».
«…Два мартини!»
«…Все-таки это не мозг. Мозг предполагает сознание, личность. А у него нет личности».
«…Гигантский информарий. Разум-память».
«…И вы верите? Как все это хранится у него в условиях невидимости?»
«…А может, просто недоступности визуальному наблюдению?»
«…Так они же зонд запускали. Прошел, как обычно. С ветерком. И химический состав воздуха — норма».
«…Меня не интересует проблема хранения информации. Вероятно, она кодируется. Что-нибудь вроде математических моделей и микрофильмов…»
«…Невидимых?»
«…Аллах с ними. Меня интересует проблема записи. Как посылается в пространство записывающаяся волна и что это за волна, какой частоты и силы. А может быть, и формы. Волна в принципе может фиксировать любую запись — теперь это делается с помощью безлинзовой оптики. Как у вас в голографии».
«… При чем здесь голография?»
«…Притом. Там даже осколок воссоздает все изображение, так и здесь касание волны получает информацию о всей записи».
«…Фантастика!»
Кто-то скрипнул стулом. Звякнула тарелка или бокал. И сейчас же другие голоса:
«…Позвольте вмешаться… Я дую на пиво. Что происходит? Волна. Она касается борта кружки и гаснет. А почему ваша икс-волна не гаснет, а возвращается, да еще с прикупом?»
«…А если это не волна?»
«…Вы что пьете, коллега?»
«…Соду-виски. А что?»
«…Оно и видно. Луч, по-вашему? Газовый лазер? Невидимое «зеркало» и пластинка в «кассете»? Бред!»
«…А может быть, поток частиц? Волнообразность и корпускулярность дают возможность двигаться по определенной траектории и не расплываться в пространстве».
«…Извините, коллега, но так можно докатиться и до нейтрино. Ха!»
«…Почему «ха»?»
«…Потому что, коллега биолог, это вам не биотоки и реакция внешней среды. Это — физика. У нейтрино, мой друг, нет массы покоя. И как вы направите или остановите этот «записывающий» поток? Никакая сверхэнергия не создаст нужной стабильности. А сама запись? Вы можете сказать мне о вращении нейтрино, о его спиральности, о его превращениях, наконец, но не о записи. Что может «записать» частица, не имеющая никакой структуры?»
Шпагин нажал кнопку магнитофона. Звук погас.
— На минуту прерву передачу. Это не архаисты и не новаторы. Это любители шахматных трехходовок, подыскивающие среди ложных следов один решающий. А решения нет.
— Зато есть надежда открыть «черный ящик» отмычкой, — буркнул Рослов.
— У меня скулы сворачивало, когда я прислушивался к этой коровьей жвачке, — признался Мак-Кэрри.
— Потерпите, профессор: пожуют и нас с вами. — И Шпагин снова включил запись.
«…И вы верите в эту безмятежную бухточку?»
«…А почему бы нет? Крутизна кораллового плато сама по себе гасит волну, а на подходе к бухте опора в виде естественного подводного барьера. Скажем, скопление коралловых массивов, скошенных в сторону океана, образует своего рода волнолом».
«…А химический состав воды в океане и бухте один и тот же».
«…Не убежден. Исследовательский эксперимент мог быть поставлен традиционно. Химия одна и та же, а молекулы не идентичны. Может быть, мы имеем дело с аномальной водой».
Снова шепот Шпагина в микрофон:
— Знакомьтесь: архаист и новатор. Еста Крейгер из Упсалы и Юджин Бревер из Гарварда. Следуем далее.
Два звонких голоса, молодых и пьяных:
«…Не верю — раз, не верю — два, не верю — в периоде».
«…Во что?»
«…В остров. В магнит. В призраки. В Пилата, в Билли Кривые Ноги… и кто там еще?»
«…Кентавр! В кино ходишь? А вдруг русские изобрели безэкранное кино и Мак-Кэрри пайщик?»
— Ну, а где же союзники, кроме Бревера? — взмолилась Янина.
Шпагин без звука прокрутил ленту и снова включил запись. Новый голос, пойманный на обрывке реплики, продолжал:
«…Двести лет назад наука не могла объяснить феномен «падающих звезд» — метеоритов, сто лет назад — феномен появления комет. Нынче не можем объяснить, что такое неопознанные летающие объекты, и прячемся за спасительное «не верю». Не ссылайтесь на парадоксы, господа. Парадоксы возникают как раз тогда, когда наука вплотную подходит к неизвестному».
— Это Джон Телиски, — сказал Шпагин и снова прокрутил пленку. — А вот еще один союзник — Анри Пуассон из Парижа.
«…Собрались великие, вещают гении: не верим! А ведь когда-то ни лорд Кальвин, ни астроном Ньюком — люди не мельче нас — не верили, например, в возможность полетов в воздухе. Теперь же «самолет» — одно из первого десятка слов, которые заучивает полуторагодовалый ребенок».
— Стоп! — сказал Рослов, выключая магнитофон. — У меня, как и у сэра Сайруса, тоже сводит скулы от коровьей жвачки. И от противников, и от союзников. Столкнем их лбами на коралловом рифе!
Рослов обмолвился. Он подразумевал «столкновение лбами» с Селестой. А до этого во время поездки на полицейском катере и противники и союзники были до приторности любезны и с первооткрывателями, и друг с другом. Не инспекционная поездка, а дипломатический экскурсионный вояж.
О Селесте не вспоминали, будто его и не было. Говорили о жаре, о мертвом сезоне на Бермудах, о курортных порядках и качестве шотландского виски, благоприятного для любителей во всех климатических условиях. Только когда катер подошел к патрульной зоне и, не отваживаясь заплывать в контролируемые Селестой воды, пересадил своих пассажиров на сопровождавшие его две весельные шлюпки, а коралловый островок уже сверкнул у горизонта белой чайкой на пенистой океанской волне, запретная тема словно разомкнула уста.
— Это и есть ваш Невидимка? — спросил у Янины ее сосед.
— Почему Невидимка? У него есть имя.
— И вы думаете, что оно будет признано наукой?
— Почему нет? Оно благозвучно, легко произносимо на всех языках, а главное, семантически точно.
— А что такое «семантически»?
— От слова «семантика».
— Понятия не имею.
Янина внимательно оглядела соседа: тропический костюм, шорты, золотые очки, не менее сорока на вид, позади колледж, по меньшей мере два университета, частная лаборатория, ученая степень.
— Семантика, — снисходительно пояснила она, — это область науки о языке, занимающаяся смысловым содержанием слова.
— Понимаю. Ваша область лингвистика?
— Нет, кибернетика. Биокибернетика, — улыбаясь, уточнила Янина.
— А я только физик и горжусь этим.
— Ограниченностью?
— Почему? Просто я не признаю эклектики в науке.
— А вдруг будущее за эклектикой? Химия уже тесно соприкасается с физикой, а биология с математикой. И вы едете сейчас к величайшему из эклектиков мира.
— Не понимаю.
— К Селесте.
Шпагин и Рослов сидели в другой шлюпке, против Юджина Бревера и Крейгера из Упсалы. Разговор был общий.
— Все живое доступно наблюдению, — горячился швед. — «Невидимка» Уэллса — нонсенс. Живое и невидимое несовместимы.
— А если не живое?
— Могу представить себе энергию мыслящей машины, но не могу даже вообразить мыслящей энергии.
— Мы тоже не можем, — сказал Рослов, — и объяснить не можем. Но тем не менее она существует.
— Не верю.
— Вы, кстати, не верили и в изоляцию акватории бухты, — сказал Бревер. — Мы подходим к ней. Видите? А вот здесь и гаснет волна. Именно здесь, под нами, где наверняка проходит подводный волнолом скошенных в сторону океана коралловых рифов. Идеальный гаситель. Вы измеряли глубину? — обратился он к Рослову.
— Здесь? — переспросил Рослов. — Не уверен. Какие-то глубины измерялись, но где — не знаю. Этим занимался Смайли. А меня лично интересует только феномен Селесты.
— Вы правы, — согласился Бревер. — Это самое важное. Но прав и Мак-Кэрри. Его уникальный институт не мечта, а потребность. Здесь найдется работа ученым всех специальностей.
Шлюпки тем временем подошли к сооруженному Смайли причалу, ученые поднялись на плато острова и при виде тента со столиками буквально ахнули от восторга; со стороны моря это сооружение Смайли не смотрелось: его закрывал белый, косо вздернутый коралловый гребень.
— Кафе «Селеста», — сказал кто-то.
— Браво, Мак-Кэрри!
— Хозяйничайте, — отмахнулся тот, — каждый сам себе бармен.
Открыли ящики, вынесенные на берег, растащили по столам — кто виски, кто джин, кто мартини, кто сифоны с содовой и сельтерской. Анри Пуассон самоотверженно рубил лед в контейнерах, соотечественники Бревера Кен Чаррел и Джимми Спенс смешивали коктейли, а поклонник немецкой кухни Баумгольц вскрывал одну за другой жестянки с пивом и консервированными сосисками.
Молодцеватый Кен Чаррел, проглотив два коктейля, принес еще два себе и Рослову.
— Выпьем за вашего Саваофа, который почему-то не появляется.
— Не кощунствуй, — остановил его католик Спенс.
— Ну, за архангела с магнитом вместо копья.
— Ты имеешь в виду Святого Георгия?
А Рослов молчал, не притрагиваясь к бокалу.
— Неужели русский джентльмен откажется выпить с американским? настаивал с явным вызовом Чаррел. — Америка, по-моему, друг, а не враг России.
— Ваша Америка? — переспросил Рослов.
— А разве есть другая?
— Есть. Например, Америка Бревера. Он не надевает по ночам балахонов с прорезями для глаз.
Чаррел не обиделся.
— Вы намекаете на мой инцидент в Джорджии? С тех пор я вырос и поумнел. А тост можно сменить. Не за Святого Георгия, так за магнит!
— А где же магнит? — хихикнул Спенс. — Часы ходят, нож режет, и ключи в кармане лежат.
И тут же мощный безветренный шквал сорвал часы с его руки, а зажигалка и ключи, прорвав карман нейлоновых джинсов, ринулись к эпицентру магнитной бури. Посреди островного кафе на столике, куда выгрузили оставшиеся напитки из ящиков, разбросав бутылки, в одно мгновение выросла бесформенная груда металла, оказавшегося на острове. Ножи, вилки, консервные банки, зажигалки и ключи, со всех сторон устремившиеся к столику, слиплись с громом и скрежетом. Даже сифоны с содовой и сельтерской, притянутые за металлические рычажки и наконечники, дополнили звуковой эффект звоном разбитого стекла. Многие получили ранения; кого царапнуло ножом, кого банкой от консервов, кого осколком сифона. Врача не потребовалось, но йод и бинты, заготовленные предусмотрительным Смайли, пригодились. Тем временем груда распалась, металл утратил свою намагниченность так же непроизвольно и так же необъяснимо, как и приобрел ее под ударом магнитного шквала.
— Селеста начал традиционным спектаклем, — поморщился Рослов, потирая здоровенную шишку на лбу: его саданула с налета невскрытая жестянка с пивом, — и, честно говоря, уже надоевшим.
Непострадавший Шпагин заметил философично:
— Посетители премьеры на третий спектакль обычно не ходят. А мы, увы, нечто вроде театральной администрации.
Оба говорили по-русски.
— Вы о чем? — спросил Еста Крейгер, только что извлекший из кучи свой перочинный нож и часы.
— О том, что вы видели, — ответил Рослов. — Краткий урок для последователей Фомы Неверующего.
— А меня это не убедило. Магнитная буря — ясно. Очень большой мощности — тоже ясно. Но признаков мысли не вижу. Любопытный физический феномен не больше. Может быть, такие магнитные аномалии возникают периодически? Скажем, волнообразно. Подъем — спад, некая электромагнитная синусоида. Максимум функции, и — бац! — шквал.
— И каждый раз наша высадка совпадает с максимумом функции? — ехидно заметил Рослов.
— Возможно. Мы же не знаем ни природы волны, ни ее параметров. Почему обязательно разумный источник?
Еста Крейгер не дождался ответа. Он странно выпрямился и замер, положив руки на колени. Пухлое лицо его, обросшее русой бородкой, напряглось и застыло. Взор потух.
— Что случилось? — спросил подошедший Бревер.
— То, что обычно случается с человеком, подключенным к Селесте, пояснил Рослов. — Это уже не Крейгер, а канал связи. Сознание отключено. Мускульное напряжение доведено до критического. Только почему Крейгер?
— Может быть, его рецепторы в чем-то соответствуют нашим, а может быть, Селеста нарочно избрал его, как наиболее упрямого в своем неверии, сказал Шпагин и встал. — Тише, господа. И присаживайтесь поближе. Сейчас вы услышите Селесту.
Их столик окружили.
— Да ведь это Крейгер. Что с ним?
— Не подходите, — предупредил Рослов. — Задавайте вопросы.
— Какие? Это ты, Еста?
— Я не Крейгер, — послышался монотонный деревянный голос. — Вопросы любые, какие вам нравятся. Я не ограничиваю выбора. Исключаю лишь повторные и наивные.
Шум голосов взорвал паузу:
— Это явно не Крейгер!
— Не говорите глупостей.
— А может быть, он под гипнозом?
— Не теряйте времени, господа, — нетерпеливо заметил Рослов. Задавайте вопросы. Вы слышали? Исключаются только повторные и наивные.
— Что значит «повторные и наивные»?
Снова раздался монотонный деревянный голос:
— На ряд вопросов, какие вам хочется мне задать, я уже ответил раньше. Ответы документированы в досье, хранящемся в конторе Роберта Смайли. Наивным вопросом я считаю тот, на который, подумав, может ответить спросивший.
— Почему вы говорите за Крейгера?
— Употребляйте единственное число. Вежливая форма множественного излишня.
— Нужно ли повторить вопрос?
— Не нужно. Я ищу канал связи.
— Как?
— В мозгу и голосовых связках.
— А точнее?
— Настраиваюсь на группу рецепторов, принимающих передаваемую мысль и преобразующих ее в слова.
— Телепатия?
— Не знаю.
— Может быть, волна, я не уверен какая… бэта, каппа, кси, пси… именно та волна, с помощью которой ведется передача?
— Не знаю.
— Высокоразвитый мозг не может не знать механизма своей деятельности.
— Я не мозг.
— Значит, самоорганизующееся устройство?
— Я не самоорганизующееся устройство, так как не произвожу себе подобных.
— Тогда кто?
— Повторный вопрос. Вы все уже знаете ответ.
Спрашивали поочередно, торопя и перебивая друг Друга:
— Я не понимаю, что такое мыслящая энергия… Как и где у тебя возникает мысль?… Какими средствами передается?… Как «прочитывается» человеческий мозг?… О каких рецепторах идет речь?… Как «нащупываются» эти рецепторы?…
— Не знаю. Не знаю. Не знаю. Я как часы. Они отстают или уходят вперед, не зная, почему они это делают.
— Тебе нравится имя Селеста?
— «Нравится» или «не нравится» — не мои параметры. Имя точное. Селектор стабильной информации.
— Почему стабильной?
— Повторный вопрос.
— Сколько тебе лет?
— Тысячелетий.
— С сотворения мира?
— Я прибыл в мир уже сотворенный.
— По какому календарю?
— Календари менялись вместе с цивилизациями. Наиболее удобен для ответа на ваш вопрос календарь Скалигера. Этот французский ученый занумеровал все дни с 1 января 4713 года до нашей эры. По его отсчету прошло уже более двух с половиной миллионов дней.
— Почти семь тысяч лет. Ого!
— Селеста-7000! Ура!
— Мне кажется, господа, мы ведем себя неприлично.
— Селеста простит. Ему важна информация.
— И все-таки я не верю. Похоже на спиритический сеанс с медиумом для легковерных.
Это буркнул все время молчавший профессор Баумгольц.
— Я тоже не верю, — поддержал его Чаррел. — Какой-то фокус.
— Вы слышите, я не одинок, — засмеялся Баумгольц.
— Вы, кажется, были футболистом в юности, герр Баумгольц? — вдруг спросил Рослов.
— Судьей на поле. И не только в юности. Я и сейчас член международной коллегии судей. А что?
— Ничего. Покажи им большой футбол, Селеста. Авось поверят! — Рослов выкрикнул это по-русски.
И последнее, что он увидел, были не то удивленные, не то испуганные лица Янины и Шпагина.