Билль прошел.

Я лежу у себя в комнате на диване, как Мартин, задрав ноги: спинки у омоновских диванов высокие, как в эпоху королевы Виктории. Сейчас в Городе праздник — семьдесят первая годовщина Начала, того самого Начала, с которого повел свою жизнь этот смоделированный неведомыми галактистами человеческий город и которое с тех пор так и пишется, как Город, — тоже с прописной буквы. Делать ничего не хочется, да и дел нет, за окнами праздничная тишина, лишь экипаж изредка проскрипит или прозвенит конка. И в отеле тишина, в одних комнатах спят после бурной предпраздничной ночи заезжие купчики и агенты, как у нас говорили когда-то, коммивояжеры, рекламисты товаров провинциального производства, спят профессиональные шулера побогаче, которым лестно пожить в дорогом, хотя и старомодном отеле. Но большинство номеров пусто: сенаторы-фермеры и промысловики разъехались по своим промыслам и поместьям, в коридорах отеля не щелкают дверные замки и не слышно жильцов, любящих покурить и поболтать на ходу, возвращаясь к себе из бильярдной и бара.

Вот и лежи, Анохин, потому что читать тебе нечего, все газеты уже прочитаны, а книги здешние старомодны, как и этот отель, что-то вроде бульварных романов конца прошлого века. Лежи, Анохин, и жди, не забежит ли Мартин, где-то кочующий и что-то вынюхивающий. Какой детектив вырос здесь из Мартина: Мегрэ не Мегрэ, Пуаро не Пуаро, но некий преемник Арчи Гудвина из романов американца Рекса Стаута — живчик-философ, всюду проходящий и все замечающий, всюду свой: в биржевых кулуарах и в дешевых забегаловках, в семье загулявшего промысловика и на приеме у директора страховой компании. Без Мартина я бы не знал и половины того, что знал сейчас о Городе и его секретах, и не мог бы думать об обеде в баре «Аполло», куда он меня поведет сегодня и куда не ходят респектабельные горожане вроде Уэнделла или Стила. А пока лежи, Анохин, и думай, за каким чертом затеял ты всю эту игру с Мердоком и Стилом, Донованом и биллем, который все-таки прошел, несмотря на двадцать три голоса против. Стил выступил и повел за собой чуть-чуть больше трети сената, но этих «чуть-чуть» оказалось слишком мало, чтобы билль провалить.

Избирательная кампания уже в разгаре, портреты кандидатов в сенат торчат повсюду, в избирательных участках уже готовят списки выборщиков и бюллетени, а я в этих делах чужак, и вся предвыборная карусель здесь кружится помимо меня, и мне полностью безразлично, кто займет сенатские кресла и за какие проекты и поправки будет голосовать. Конечно, я сочувствую Доновану, но что ему от моего сочувствия? В сущности, все мы узнали с Мартином, и если только для этого нас переместили сюда, то пора бы и возвращаться домой, благо желание неведомых нам небожителей уже выполнено, а большего сделать нельзя даже по той легенде, которую оба придумали. Общество здесь развивается по законам, давно на Земле открытым, а ускорить или изменить ход исторического развития не в наших силах.

Кто-то тихонько стучит в дверь, и я уже знаю, что это не Мартин, потому что Мартин входит без стука. А входит Пит Селби с такой удрученной миной, что сразу становится ясно: что-то неблагополучно.

— Что случилось, Пит?

— Неприятность, советник. Меня выставили из архива.

— Почему?

— Потому что директор, мсье Жанвье, заметил, что я интересуюсь больше партийными доходами и расходами, чем восторженными восхвалениями кандидатов в сенат. Такие письма, говорит, я отбрасываю, а изучаю счета и доносы. Теперь все будет выдаваться лишь по его выбору. Мсье Жанвье хочет, чтобы я работал на глазах у его чиновников. Мне он не верит.

— А это не так плохо. Пит, — решаю я. — Кто-то будет интересоваться вами, а вы наблюдайте, кто. Если их будет двое или трое, немедленно сообщите мне их имена. Среди них кто-то, а может быть, и все они окажутся агентами наших врагов. Я уже давно знаю, что часть нашей внутрипартийной информации просачивается на сторону. Смотрите в оба глаза, прислушивайтесь ко всем вопросам и докладывайте мне. Ясно?

Я едва успеваю закончить фразу, как врывается и, конечно, без стука, Мартин. Увидев Пита, спрашивает:

— Где Луи, Пит?

— Не знаю. Он уже несколько дней не ночует дома.

— И я его не встречал, Юри. — Тревожная нотка слышится в словах Мартина.

— Он только сказал, что должен кого-то разоблачить, — говорит Пит, — но кого именно, промолчал. Я начинаю понимать, что Репье в опасности.

— Он кому-нибудь давал свой адрес? — спрашиваю я.

— Зачем? Все и так знают, что студенты из провинции живут в общежитии политехнички.

— Там «пистолетники» рисковать не станут, — говорит Мартин.

— Кто их знает? — задумываюсь я. — Ты бы лучше сейчас переехал, Пит. — Я уже боюсь и за него. — На время к кому-нибудь, а? Сумеешь?

— Если требуется, сумею, — соглашается Пит, но не уходит, словно что-то собирается добавить к сказанному.

— Ну, говори, не бойся, — поощряю его я.

— Знаю. Не хотел говорить сначала. Думал, подожду, когда накопится материал, но сейчас понимаю, что время не терпит. Вы просили посмотреть по-внимательнее, не наблюдают ли сослуживцы за моей работой. Наблюдают, советник. Сначала я ничего не заметил или, вернее, не обратил внимания. В частности, на любопытство старшего клерка Освальда Ринки. Он представился крайне заинтересованным моей работой, заглядывал в документы, которые я просматривал, и в мои записи, причем что-то записывал и сам. Интересовался он именно тем, что хотел скрыть от меня мсье Жанвье, его не волновали происки оппозиции, он хотел точно знать, на сколько голосов могут рассчитывать популисты в том или ином кантоне.

— Значит, Ринки работает не на Жанвье, — замечает Мартин.

Я начинаю уже соображать, в чем дело, в том, что Мердок имеет своих агентов и в избирательной канцелярии популистов, я догадывался давно. Теперь же я знаю, через кого просачивается информация.

— Я еще не все сказал, советник, — прерывает мое молчание Селби. — У меня сегодня украли рекомендательное письмо сенатора Стила.

Еще одно событие!

— Почему оно оказалось у вас?

— Я предъявил его мсье Жанвье, он прочел и вернул его мне, а я спрятал письмо в стол. В письме рекомендовали меня, ну а кому еще могла понадобиться эта рекомендация?

— Скверная история, — говорю я. — Любой документ за подписью сенатора может быть использован нам во вред.

— Вот что, Мартин, — решаю я. — Приедешь в «Аполло» ночью после девяти в самый разгар сутолоки. Столик закажешь заранее. Я постараюсь приехать вовремя. Пока же мы с Питом займемся Ринки. Надо узнать точно, кому он продал письмо сенатора.

«Гзмблинг-хауз» — начертано электрическими лампочками на фронтоне богатого особняка на самом фешенебельном отрезке Больших бульваров. Надпись освещала не только вход и колоннаду у входа, но и примыкающую к ним ресторанную площадку под парусиновым тентом.

Швейцара не было. Мы вошли в открытые настежь двери, где в глубине большого пустынного холла скучал молодой человек в синем сюртуке и кружевном жабо, украшенном булавкой с лиловым, похожим на аметист камнем. Мы предъявили свои визитные карточки и уплатили по двадцать пять франков за вход. Пока оформлялось это налаженное гостеприимство, я успел осмотреть соседний бар за тяжелыми и плюшевыми портьерами. Он был почти пуст — только несколько хорошо одетых молодых людей пили что-то у стойки. Ринки, как подсказал мне Пит, среди них не было.

Наверху нас встретила привычная тишина игорного зала, разбавленная шепотом советующихся, негромкими репликами выигравших или проигравших. Игра шума не любит, игроки немногословны. Лишь возгласы банкометов и крупье прерывают почти бесшумное шуршание фишек по сукну столов.

В игорном зале мы нашли, кого искали. Освальд Ринки, сидевший против крупье, играл осторожно, ставил стопки фишек не на номера, а на цвет, рассчитывая только на удвоенную сумму в случае выигрыша. В модном пиджаке табачного цвета и полосатых брюках он не походил ни на ковбоя из вестерна, ни на клерка из канцелярии популистов. Перед ним на столе уже лежала большая груда фишек, очевидно, Ринки много выиграл и вскоре должен был закончить игру и проследовать к разменной кассе, возле которой у импровизированного буфета можно было наскоро выпить и закусить.

— Не подходите к столу. Пит, — говорю я, — вас он сразу узнает и поймет, что вы пришли не играть в рулетку. Такие люди не любят давать взаймы, и он, возможно, дольше задержится за столом, что нам явно некстати. Лучше подождите незаметно в сторонке и перехватите его, когда он пойдет от разменной кассы к выходу. Внизу, в холле, и попросите у него, скажем, двадцать пять франков. Я же встану у стола и присмотрю не за игрой, конечно, а за его выходом из игры. А потом в холле я неожиданно подойду к вам, и спектакль сыграем без суфлера.

Мы так и делаем. Пит отходит поближе к разменной кассе, я становлюсь у стола позади профессионально орудующего крупье. Но мы не учли одного: Ринки увидел и узнал меня.

Почему советник сенатора от его партии пришел в казино? Ведь имя Жоржа Ано отнюдь не популярно среди его завсегдатаев, значит, он заглянул сюда случайно, из любопытства. Но успел заметить за рулеточным столом своего партийного функционера. Значит, надо бросать игру и немедленно смываться, объяснив свое пребывание в казино той же случайностью. Так я угадываю возможные умозаключения Ринки и не ошибаюсь. Всем своим видом показывая, что игра для него кончена и что играл-то он, в общем, равнодушно, без интереса и выигрыш его чисто случаен, он бочком-бочком пробирается сквозь толпу к разменной кассе. Я осторожно следую за ним, стараясь не опоздать к его встрече с Питом.

Тот успевает все же догнать его, и вот уже они оба стоят в скучной тишине холла, не привлекая внимания ни красно-фрачных лакеев, ни застегнутого на все пуговицы администратора. Я их не слышу, конечно, но вопрос Селби мне известен, а теперь я вижу и ответ. Ринки разводит руками, виновато улыбается, старательно разыгрывая этюд о проигрыше.

— Ваш выигрыш или проигрыш меня не касается, — назидательно говорю я, — но репутация игрока не подходит для партийного функционера, Освальд Ринки. Мне, возможно, придется сделать соответствующие выводы.

— Прошу извинить меня, советник, — не униженно, но даже с достоинством произносит Ринки.

Я морщусь, будто раздумывая, потом говорю, указывая на выход:

— Ладно. Подумаю. Выйдем в сад к бассейну. Здесь слишком душно.

Ринки счастлив, заметив мои колебания, и тут же устремляется к открытым дверям. Я догоняю его, и несколько минут мы втроем молча и не спеша идем по узкой тропе вдоль бассейна к воротам.

Внезапно я останавливаюсь и говорю:

— А ведь мы с вами давно знакомы, Освальд Ринки. Даже как-то сидели рядом.

Ринки удивлен или играет недоумение.

— Не имел такой чести, советник.

— Имели. Вспомните лесную хижину близ Вудвилля. Вы были тогда среди «пистолетников» Пасквы.

Актерски сыгранное удивление Ринки сменяется уже совсем не театральным испугом. Он пятится от меня, не сообразив, что стоит в нескольких сантиметрах от края бассейна.

— Стой, — кричит Пит.

Но Ринки уже потерял равновесие и ушел под воду, окатив нас фонтаном брызг. Секунду спустя он вынырнул и застучал по воде руками.

— Помогите! Тону!

Пит, подхватив его, слегка поднимает над водой.

— Подержите его так, Селби, — говорю я. — Не спешите.

— Но я же не умею плавать, — хнычет Ринки.

— Это тебе и не понадобится. Сразу пойдешь ко дну, если не скажешь, кому ты продал украденное письмо сенатора. Только говори скорее, а то Пит устанет тебя держать. Итак — кому?

— Паскве. За пятьсот франков. Вытащите меня скорее.

— Интересно, за что вам платит Мердок? Профессиональный «пистолетник», а попадается на мелкой краже, да еще сбывает украденное своему же сообщнику. А плавать надо учиться с детства, — поучительно говорю я и помогаю Селби вытянуть из воды промокшего Ринки.

— Я, пожалуй, пощажу вас. Ринки, — замечаю я, протирая носовым платком намокшие полы и рукава сюртука. — Ни Жанвье, ни Мердоку я ничего не скажу. Выигрыш можете оставить себе, двадцать пять франков дайте взаймы Питу, если он в них нуждается, а пятьсот франков, полученных вами от Пасквы, внесите в фонд избирательной кампании сенатора Стила. Вы же, Селби, доставите сейчас эту мокрую курицу домой, а то он еще простудится. Не беспокойтесь, жаловаться он не будет.