Возвращаясь домой, мы двигались уже в нашем эвклидовом мире, не размышляя о пока недоступных ему тайнах пространства и времени.

Волновало другое — перечувствованное, пересмотренное, переоцененное. Старшим — с тайной жалостью и стыдом, младшим — с доброжелательным превосходством.

Один неохотно оборонялся, другой непочтительно наступал на ноги.

— Ты же любил ее.

— Едва ли. Смутное, детское чувство.

— Все равно. Я бы так просто не сдался.

— А если бы мы запретили тебе встречаться с Таней?

— Хе! Попробуйте.

— А все-таки?

— Взрослые не всевластны. А ты струсил.

— Нет, старик. Просто не нашел возможностей.

— А ты искал? Подумаешь, три раза под окнами походил! А телефон?

— Откуда я мог звонить? Из аптеки? Так у нас провизор не пускал гимназистов к телефону.

— Сказал бы ему, что доктора вызываешь. Или еще что-нибудь. Придумал бы. В конце концов, сказал бы ребятам. Ты — своим, она — своим. Вместе придумали бы.

— Мы были одни. Одни в равнодушном мире.

— А ты пробовал?

— Что?

— Повоевать.

— Нас этому не учили, — вздохнул я.

Володька тоже вздохнул.

— Столько ошибок!

— Много, верно.

— Первая твоя ошибка — Сашко. Непростительная.

Я промолчал.

— Конечно, непростительная. Мог бы узнать, что он эсер.

— А я не знал, что эсер — это плохо.

— У Егора бы спросил.

— А я не знал, что Егор это знает.

— Как много ты не знал! Все могло быть иначе.

Я опять промолчал.

Мы вошли в подъезд и остановились у клетки лифта. Я нажал кнопку, вызывая кабину вниз.

— Маме — молчок? — спросил Володька.

Я кивнул. В конце концов, мы оба имели право на тайну.

— Да она и не поймет.

— Разве это непонятно? — спросил я.

— Кому как. А ты выдумщик, папка!

— Много ли нужно выдумки, чтобы игру придумать?

Володька отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на меня:

— А ты уверен, что это была игра?