1. На планете нет жизни. А вдруг есть?

Космический субсветовик пошел на сближение с Гедоной, уже погасив скорость. Теперь предстоял многократный, длительный и скучный облет планеты, пока в смотровом иллюминаторе можно будет увидеть и черную стекловидность импровизированного космодрома, и вышку соседней космической станции с флагом Объединенных Наций. Сейчас же в овале иллюминатора в черной туши чужого пространства плавал только серебряный диск, в отраженном свечении которого тускло просматривалось центральное пятно материка, замкнутое извилистой линией океана.

Трое из команды стояли у окна, обращенного в этот далекий от Земли уголок космоса: Капитан, которому полагалось все знать и предвидеть, коннектор Алик, работающий на лазерной связи с Землей и космической станцией на Гедоне, и Библ, объединивший в одном лице множество необходимых космонавту профессий от биологии и кибернетики до космической медицины. Даже коммуникации с чужим разумом во Вселенной — специальность, до сих пор пока никем не использованная, тоже числилась в реестре его познаний, а Библом его прозвали за любовь к старым книгам — пачкам тонкого непрочного пластика, именуемого почему-то бумагой, по которой древним типографским кодом были оттиснуты целые слова и фразы. Только Капитан знал этот код. Алик же и Малыш, инженер и пилот, ответственный за электронное автохозяйство космолета, как и все на Земле, пользовались для информации книгофильмами. Зачем мысленно расшифровывать код, когда экран преподнесет тебе все в натуральном виде.

— Еще немного, и совсем исчезнет, — сказал Библ, имея в виду диск планеты: космолет уже поворачивал по орбите.

В глаза ударил невыносимый свет, всех ослепивший.

— Фильтр! — потребовал Капитан.

Темная прозрачная пленка затянула овал иллюминатора. Теперь уже без боли в глазах можно было увидеть пять смежных солнц, расположившихся по углам ломаной линии. Пять сверкающих одноразмерных шаров, отливающих различными оттенками света. В центре сияло нестерпимо для глаз оранжевое солнце, точь-в-точь как земное на закате летним ветреным вечером, рядом странно зеленело другое, обращенное к планете немигающим огоньком светофора, третье висело, как большой синий фонарь, умело подобранный художником в тон бледной голубизне неба, а края замыкали еще два матовых шара: лиловый, мертвенно-тусклый, ему бы висеть над кладбищем или тюремным двором, и бледно-голубой подсвеченный изнутри, как голубого стекла люстра на фоне бледно-голубых обоев.

— Н-да, — сказал Библ без комментариев.

— Четыре ложных, — вставил Алик. — Оптический эффект. Отражение.

— Грамотный, — усмехнулся Капитан. — Мы тоже знакомы с Инструкцией. «Отражение»! А в какой среде?

— Не знаю, — честно признался Алик. — Может быть, преломление в определенно окрашенных слоях атмосферы?

Библ возразил, не отрываясь от иллюминатора:

— Слишком высоко, чтобы говорить об атмосфере. На «Гедоне-2» предполагают цветные пылевые туманности.

— Почему второй? А где первая?

— Разговорчики! — поморщился Капитан.

Инструкция о работе космической станции «Гедона-2» действительно ни единым словом не упоминала о «Гедоне-1». Но авторы Инструкции, видимо, не считали нужным говорить об экспедиции, даже не начавшей работать. Капитан, как и все старые космолетчики, хорошо знал, что произошло. Экспедиционный состав станции вместе с космическим кораблем попросту исчез, достигнув планеты, но не совершив посадки. Последнее донесение по лазерной связи с Землей извещало, что экспедиция, уже выйдя на орбиту вокруг планеты, вдруг изменила курс и пошла на сближение с одним из цветных ложных солнц. Цель в донесении не формулировалась: было ясно и так, что экспедиция предприняла непосредственное исследование загадочного оптического феномена. Просто и соблазнительно.

Капитан вздохнул: чего уж проще — пойти на сближение с чисто оптическим фокусом, не угрожающим никакими видами излучения, фактически даже материально не существующим, подойти вплотную, может быть, даже нырнуть в глубь светового шарика и… исчезнуть. Брр! Ведь посланная вслед экспедиция не нашла на планете никаких следов ни посадки, ни катастрофы.

Капитан знал, что авантюра предшественников «Гедоны-2» была прямым нарушением Инструкции. Экспедиции предписывалось: высадка на планете, скоростной монтаж исследовательской станции и кратчайший ответ на вопрос, есть ли жизнь на планете. Гедона была открыта совсем недавно, всего за два года до описываемых событий. Космолетчиков, случайно высадившихся на ней и обнаруживших кислород в атмосфере, заинтересовала не столько сама планета, сколько окружавшие и согревавшие ее пять причудливо расцвеченных солнц. На планете же, несмотря на почти одинаковый с земным химический состав воздуха, не обнаружилось ни малейших признаков животной и растительной жизни. Мертвая пустыня. Очень точный эпитет «мертвая»: даже не песок, а камень, будто оплавленный, остекленевший от жара — не солнца, нет, солнце было вполне терпимо, не жарче земного экваториального, а словно космический взрыв, тепловая волна в сотни тысяч градусов гигантским цунами прошла по всей поверхности окруженного океаном материка. Да и океан не радовал жизнью: флора и фауна раннего палеозоя, водоросли и трилобиты, начало эволюции, потребовавшей на Земле миллионы лет, чтобы вытолкнуть жизнь из океана на берег. «Жизни нет и не предвидится», — лаконично сообщил на Землю лазерный луч. Через несколько часов последовало второе сообщение, более пространное и тревожное: «На закате, когда начали готовить ракету к отлету, обнаружился пока необъяснимый феномен — блуждающие миражи: здания незнакомых конструкций, оазисы и дороги, призрачные люди, голые и одетые. Может быть, это исторический мираж — прошлое, отраженное в настоящем, может быть, следы жизни, которой мы пока не заметили. Что делать?»

На Земле предложили возвращаться. На планету, иронически наименованную Гедоной, отправили экспедиционный состав будущей космической станции для специальных исследований, но она, хотя об этом и умалчивала Инструкция, не достигла цели. Следующая экспедиция цели достигла, смонтировала и оборудовала станцию «Гедона-2» и время от времени посылала на Землю краткие сообщения.

«Океан силурийский. Материк единственный, пустынный, плоский, лишь в отдельных частях подымающийся не выше полутораста метров над уровнем моря. Каменный грунт оплавлен ударом тепловой волны очень высокой температуры. Следов вулканической деятельности не обнаружено; ни в почве, ни в воде радиоактивности нет. Бурение в различных частях материка показало схожесть пород и руд, характерных и для земной коры. Обнаружены силикаты, сернистые соединения, углекислые соли, есть признаки железа, цветных и легких металлов, но далеко не всех, какие имеются на Земле».

«Миражи наблюдаются обычно на восходе и закате четырех ложных, по-разному окрашенных солнц планеты. Наблюдаются не часто и не регулярно, лишь при каких-то пока не выясненных нами состояниях окружающей атмосферы. Обычно это варианты одних и тех же картин: странные архитектурные сооружения, движущиеся дороги, спиралевидные трубчатые конструкции вроде гигантских синхрофазотронов, автоматические цеха, напоминающие модели заводов, и люди, обычно никуда не спешащие, ничем не занятые, иногда раздетые догола, нестриженые и небритые. Все это туманно, призрачно и прозрачно, иногда перекошено и перевернуто, как отражение в воде. При попытке сближения миражи отодвигаются, а если все-таки удастся подойти к ним на вездеходе, исчезают, расплываясь в зеленоватой пылевидной туманности».

«Жизнь у нас протекает, как на любой внеземной космической станции. Синтетическое питание, гимнастика, сон, работа, короткий отдых — пиво, шахматы или книгофильмы. Иногда бесполезные экскурсии на берег и в глубь океана, порой астрономические наблюдения, столь же безрезультатные, и чаще всего охота за миражами на восходе и закате каждого из цветных солнц. Кажется, есть какая-то закономерность в окраске миражей».

«Вчера впервые при сближении с миражем напоролись на силовое защитное поле. Мираж был необычен по своей резкости и чистоте, а возник, как и раньше, из цветного клубочка пыли, катившегося по черному катку этаким сплюснутым смерчиком. Смерчик раскрылся или раскололся, и мы увидели, как черный оплавленный камень без каких-либо контуров переходил в ленту-эскалатор, двигавшуюся мимо панелей кибернетических компьютеров неизвестного назначения. Механик взял сразу шестую скорость и бросил вездеход в скачке на белую ленту миража. Но при этом забыл включить отражатель. Может быть, не забыл, а не подумал, что это нужно, — случайный просчет, не нажатая вовремя кнопка, не включенная лампочка, не сработавший винтик в мозгу. И никому из нас не пришло в голову напомнить ему об этом — вот вам и катастрофа. Мираж ответил ударом на удар: нас с такой же силой отшвырнуло обратно. Механик и геолог скончались сразу: сотрясение мозга с летальным исходом. У Дока перелом обеих ног — лежит в гипсе. Только я один цел и невредим, почему и вынужден принять на себя все заботы об экспедиции».

В следующем сообщении уже звучали нотки серьезной тревоги.

«От исследования планеты в одиночку пришлось отказаться. Нельзя рисковать, оставив Дока без помощи. Пока костные переломы срастаются плохо. К тому же все время приходится защищаться. Миражи теперь не уходят от человека, а наступают и преследуют. Я встретил зеленый смерч уже в нескольких метрах от станции. Он шел прямо на меня и, вероятно, мог бы догнать, если б я не опередил его, добравшись до двери. В другой раз мы увидели из окна тропический лес, возникший рядом. Я вышел — лес придвинулся ближе. Если б не излучатель, ветка гигантского папоротника успела бы хлестнуть меня, но я вовремя срезал ее пучком пламени. И все исчезло».

Последнее сообщение было совсем кратким.

«Мой излучатель — единственное и верное оружие против наступающего врага. Иногда приходится прибегать к нему по нескольку раз в день. За пределы станции уже не выхожу. Присылайте смену, пока не поздно».

Дальнейших сообщений больше не поступало. Попытки установить видеосвязь без участия приемо-передаточной аппаратуры космической станции не достигли цели: атмосферные разряды искажали изображение. Казалось, все воздушное пространство в этом районе было насыщено электричеством. На лазерные вызовы станция не отвечала.

С сообщениями «Гедоны-2» Капитан познакомился в архиве Службы контактов. В Инструкции эти сообщения только пересказывались. Умалчивала она, естественно, и о последовавшем затем разговоре Капитана с директором Службы.

— Будешь посылать экспедицию?

— Конечно.

— Учти просьбу земляка. Ленинградец не подведет.

— А ты думаешь, они подвели?

— Нет, конечно. Просто им не повезло. В первом же столкновении с Неведомым выбыло из строя три человека.

— Считаешь, что вам повезет?

— Полагаюсь на опыт предшественников. Кое-что мы уже знаем. Ошибок не повторим. К тому же мой экипаж свободен.

— А что стоит твой экипаж?

— Один Библ стоит десятка специалистов.

— Согласен.

— А Малыш? Ты же ходил с ним на «Альтоне». Самый молодой — Алик. Но молодость физика часто пик его таланта. А лазерный луч у него поет, как скрипка.

— Геолога у вас нет.

— Загадку планеты будут разгадывать не геологи, а психологи. И физики-пространственники. И специалисты по контактам.

— Ты думаешь, что они понадобятся?

— Убежден.

Теперь ему предстояло доказать свою убежденность. Он оборвал болтовню о Гедоне. Болтовня развинчивает, а сейчас надо собраться, а не расслабиться. Кто знает, что ждет их в ближайшие четверть часа? Кого они найдут на станции — живых или мертвых?

— Пошли на посадку, — сказал Алик.

Пять цветных солнц сдвинулись за границы иллюминатора, снова уступив место тусклому серебряному диску планеты. Щелкнув тумблером, Библ убрал пленку. Диск стал светлее и ярче. Уже отчетливо просматривалось темно-серое пятно единственного материка, похожего на перевернутую Африку, свободно плавающую в окружающем океане, как плот, по какому-то своему, незамеченному и невычисленному маршруту.

С приближением пятно темнело, размытая тушь сгущалась, и перевернутая Африка превращалась в черную крышку рояля. Ракета садилась, как рейсовый самолет, позволяя видеть и очерченные белым границы естественного космодрома, и вышку космической станции, тоненькой иглой воткнутую в черный оплавленный камень.

— А флаг спущен, — заметил Алик.

Флаг спускают, когда возникает опасность, — сигнал-предупреждение прибывающим космолетам. Может быть, радиация; может быть, эпидемия. И то и другое исключалось. Все трое об этом знали, и загадочность предстоящего смущала и настораживала. А когда ракета наконец приземлилась в километровом радиусе от массивного корпуса станции, безмолвие черной пустыни и совсем встревожило. Не поднялась ни одна пластмассовая шторка на окнах, не выбежал навстречу ни один человек.

— Что они там, вымерли, что ли? — спросил по-русски Малыш, двухметровый рыжеволосый гигант лет тридцати или чуточку больше.

Если определять на глазок, он походил на скандинава или ирландца, хотя родился и вырос в Ленинграде, как и командир корабля. Шестнадцать прожитых в космосе лет не согнули, а, казалось, распрямили его еще больше, расширив заодно плечи и грудь. Хотя алгол к концу двадцать первого века и был международным земным языком, дублирующим машинный, но Малыш, как и другие участники экспедиции, всем языкам на свете предпочитал язык своего детства. Первым воспротивился «алголизации» Библ, заставив Алика заучивать наизусть целые страницы из Пушкина и Маяковского. «Алгол, алгол, — ворчал он, — а Пушкин все-таки по-русски писал… „Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид…“ Продолжай!» И Алик с памятью вычислительной машины продолжал до любой требуемой строки. Но вкусы его не ограничивались рыцарской преданностью классике. Он с таким же увлечением цитировал в математике — Мерля, открывшего закон многофазности пространства, а в поэзии — Эйсмонта, гениально соединившего лирику и алгол.

— Черная пустыня планеты, — с пафосом продекламировал он, отыскав в памяти подходящие строчки, — под ногами звенит как металл…

Капитан поморщился: он не любил пафоса.

— Погоди, — остановил он Алика. — Сойди с котурн. Смотри и слушай. Звенит? Ничего не звенит. И это не металл, а оплавленный кварц. — Он еще раз внимательно огляделся вокруг и прибавил: — Видите пыль? И никаких следов — ни вездехода, ни человека.

— А если у них вездеход на воздушной подушке?

— Где-то ведь он останавливается. Даже у дверей следов нет. Неужели они уже не выходят наружу?

Все четверо молча пригляделись к куполообразному зданию станции. До него оставалось не более десяти шагов. Все шторы на окнах были опущены, тяжелые двери замкнуты наглухо. Нержавеющая сталь их отражала солнце, как зеркало.

— Эй, кто живой, отзовись! — крикнул Капитан.

Молчание.

Крик поддержали.

Никто не откликнулся.

— Как же мы войдем? — спросил Малыш.

— У меня есть ключ, — сказал Капитан. — Мне дали его в Службе контактов.

Стальная дверь открылась мягко, почти беззвучно. Широкий коридор, заваленный по стенам древесно-опилочной тарой и связками цветной проводки, был тих и безлюден. Когда они вступили на его центральную ленту, где-то включился механизм и эскалаторная дорожка не очень быстро, но и не слишком медленно поплыла по дуге, огибающей станционные помещения.

И ни одного звука в ответ. Только монотонное жужжание эскалатора да тяжелое дыхание готовых ко всему гостей.

 

2. Двое в стальном бесте. Рассказ доктора

Исследовательская станция на планете была смонтирована из пластиковых плит с прокладкой из нержавеющей стали внутри. Инженер назвал бы ее сегментом плоско-выпуклой линзы, по дуге которой и двигалась эскалаторная лента коридора. В коридор выходили только стальные двери, иногда далеко отстоящие одна от другой, с лаконичными табличками на зеркально поблескивающих филенках: «Холодильники», «Кухня», «Склады», «Лаборатории», «Коннектор», «Компьютеры». Вторая половина сегмента представляла специалистов: «Второй пилот», «Кибернетик», «Геолог», «Шеф». Дальше ехать не стали. Капитан коснулся рукой двери, и эскалатор остановился. Дверную ручку заменяла сигнальная кнопка, но либо она не действовала, либо ее действие выключил другой механизм, но дверь не открылась. Попробовали древнейший способ: Малыш саданул каблуком по стальной филенке. И снова безрезультатно.

— Открой! — рявкнул он. — Свои!

В ответ тонкий и сужающийся, как рапира, ослепительно голубой луч пробил стальную филенку двери, только чудом не задев Малыша. Тот отпрыгнул метра на полтора и прилип к стене. Стоявший поодаль Капитан с подавленным криком: «Тихо! Назад!» — буквально отшвырнул Библа и Алика от двери. Сейчас голубая рапира уже никого достать не могла.

Она наискось рассекла дверь, а заодно и нагроможденную у противоположной стены пирамиду ящиков с синтетическими бифштексами, повторила крестообразно разрез до пола и исчезла за дверью. На стальной ее толще остались лишь ровные оплавленные швы. Запахло сожженной синтетикой и опилочной тарой. Потом дверь чуть приоткрылась, и в щель выглянуло чисто выбритое худое лицо с пристальным взглядом снайпера. Умные, внимательные глаза нащупали сидевшего на корточках Малыша, настороженный прицельный взгляд потеплел, и тонкие губы растянулись в улыбку. Человек в грязной замшевой куртке, пересеченной «молниями», сделал шаг вперед и дружелюбно спросил на алголе:

— Малыш?

— Идиот, — ответил Малыш, вставая. — Я же тебе кричал, что свои!

— Ты по-русски кричал, — сказал Капитан, подходя ближе. — Принимайте смену, хозяин. Второй Пилот, если не ошибаюсь?

Второй Пилот «Гедоны-2» был похож на ковбоев из древних фильмов, иногда воскресавших на телеэкранах. Сжатые губы, холодные глаза, и две глубокие морщины у губ, как две черты художника-графика на мужском лице, одержимом стремлением сломать, убить, выжить, выстоять. Сейчас глаза цвели теплотой придорожного бара, встречающего гостей в плохую погоду.

— А это здорово, что вы все-таки прибыли! Смена! Звучит вроде колокола на ярмарке.

— А что, дрейфишь?

— Да нет. Бояться не боюсь. Лично за себя, понятно. С Доком неважно. Кости не срастаются. Чего-то в организме не хватает.

— Ну, а контакты?

— Ты видел мои контакты. Чуть вас на тот свет не отправил.

— Сдали нервишки?

— Сдать не сдали, а приучили держать палец на спусковом крючке. Вы еще глотнете, не смейтесь.

— Для того и приехали.

— А ракета в порядке?

— Целехонька.

— И автоматика?

— Угу.

— А вы совсем останетесь? — вдруг спросил он, спохватившись.

— Конечно. Мы на смену, а вы домой. Садись к пульту и жми.

Ковбой-Пилот исполнил что-то вроде шаманской пляски среди растоптанных окурков, пустых бутылок, откупоренных жестянок и раздавленных тюбиков со сгущенным бульоном и сыром. Можно было только дивиться тому, как он не споткнулся и не сломал ногу на этой мусорной свалке. Может быть, раньше и жили в этой большой комнате без окна, хотя и с чистым искусственным воздухом, но сейчас она не казалась жилой. Такими комнаты выглядят после обыска или драки пьяных гостей. Ободранные стальные стены там и сям пересекали сваренные излучателем швы.

— Стены-то зачем испортили? — поинтересовался Библ.

С лица бритого Пилота сбежала улыбка. Он настороженно оглянулся. Движение было рефлекторным, привычным.

— Они и сюда проникают… — шепнул он, медленно отступая к внутренней двери, в пролете которой виднелась узенькая винтовая лесенка, ведущая на второй этаж. — Пошли. Там безопаснее. Другой горизонт, другой уровень.

Капитан и Малыш переглянулись. Спрашивать разъяснении не имело смысла.

— Грязновато у вас, — сказал Капитан.

— Убирать некому. Наверху чище.

— А кто наверху?

— Я и Док. Там мы спим и едим. Одни.

— В лазерную почему не заглядываете?

— Смысла нет. Энергию для вас бережем.

— Туда можно пройти? — вмешался Алик.

Второй Пилот дружески указал на дверь:

— Отчего же нет? Десятая дверь справа. Нажми кнопку и входи. Там чисто. Пыли нет: вентилятор работает, пылеуловители в порядке.

— А на излучатель не напорешься? Может быть, у вас и автоматические есть.

— До этого не додумались, — засмеялся Пилот. — Это я один воюю.

Алик вопросительно взглянул на Капитана и вышел. Остальные двинулись за Пилотом в замшевой курточке. По винтовой лестнице они поднялись в такую же комнату, но с большим, сильно скошенным окном, прикрытым полупрозрачной шторой. Она не пропускала тепловой радиации солнца, но позволяла видеть все окружающее. А смотреть было не на что, кроме удручающей черноты каменной пустыни.

В комнате было чисто и прибрано — никаких окурков, бутылок, банок. Одна из выдвижных коек была аккуратно застелена, а на другой неподвижно лежал уже немолодой с проседью мужчина в расстегнутом мундире с нашивками, такой же чисто выбритый, как и его сосед, только с донкихотской бородкой под нижней губой. Он не пошевелился и не открыл глаз.

— Очнитесь, Док, — сказал Пилот. — Смена. Наконец-то долгожданная смена.

— Что-что? — воскликнул лежавший на койке и открыл большие, добрые и совсем не грустные глаза.

— Не узнали? — спросил Капитан.

Нажимом кнопки у изголовья седой поднял шторку окна. Стало светлее.

— Теперь узнаю, — сказал он. — Значит, вас только трос? Немного.

— Четвертый проверяет механику лазерной связи.

— Нас тоже было четверо, — задумчиво продолжал Доктор, словно уловил какой-то одному ему понятный смысл в ответной реплике Капитана. — Четверо. Двое живы, двоих похоронили у станции, использовав излучатель вместо лопаты и свинец из карьера вместо могильной плиты. Как это происходило, рассказать не могу — не видел.

— А вы не производите впечатления убитого горем, — сказал Капитан.

— Не умею убиваться — раз. И не стоит, считаю. Не повезло так не повезло. Мы начали, вы закончите, а не вы, так другие. Ошибок, наших не повторите, с опытом познакомитесь, ну, а нас — в архив Космической службы.

Пилот протестующе кашлянул. Доктор засмеялся.

— Прости, это я о себе. И то, если починят, думаю, пригожусь. А мой напарник — золото. В любой рейс хоть сейчас. Даже огорчаюсь, что вынужден его с собой забрать. Вам бы он пригодился: умен, решителен и находчив. — Он снова усмехнулся, салютуя помощнику: — Правду ведь говорю, Пилот, а? Обо всем в лазерограммах не напишешь, а было много всякого, от чего руки у слабонервного начинают дрожать. Миражи — штука хитрая и удивительная, и не всегда с ними излучателем бороться надо. Впрочем, сами увидите. Хотя бы из этого окна. — Доктор устало кивнул на скошенную стеклом панораму четырех цветных солнц. — Скоро закат. Раньше всех заходит зеленое. Может быть, увидите иллюзион, не знаю.

— Вы не повторяете попыток сближения?

— Нет. Мы прячемся от них в стальном бесде.

— Где-где? — не понял Малыш.

Библ любезно предупредил ответ:

— Память Доктора, Малыш, как и моя, хранит понятия, уже забытые человечеством. Доктор — иранец, а в бывшем Иране так назывались убежища, сохранявшие неприкосновенность преследуемого… Только почему у вас, коллеги, стены даже здесь вспороты излучателем?

— От большой осторожности, — сказал Доктор. — Мой сосед по убежищу не любит подозрительных звуков и всегда начеку.

— А излучатель помогает?

— Теоретически не должен. Материальный луч против фантомов? Бессмыслица, конечно. Но представьте себе, мой напарник все-таки сжег целую опушку леса. Он «вырос» прямо у станции. И лес-то какой — силурийские мхи да древовидные папоротники.

— Мираж?

— А вы думаете! Чистая мистика. А Пилот полоснул излучателем раз-другой — и все исчезло. Но угли остались. И сморщенная листва, рассыпавшаяся при нашем прикосновении. И пепел!

Разговор оборвался. Сообщение Доктора поражало своей нелепостью. Может быть, уже распад психики? Пытка страхом и мания преследования. Но почему у обоих?

— Вы как-нибудь пытались объяснить это? — спросил Капитан.

— А вы? — взорвался Доктор. — Четыре солнца восходят и заходят, и никто до сих пор не может объяснить, где, как и почему! Я устал от чудес и гипотез.

Он приподнялся на койке и выпил воды с сиропом. Или Капитан не сумел скрыть какой-то нотки недоверия, или необходимость убеждать в том, что для них давно уже стало реальностью, утомила Доктора. Он устало взглянул в окно и воскликнул с неожиданной радостью:

— Смотрите! Имеете шанс.

Выпукло выдающееся наружу окно не искажало видимости. Пустыня просматривалась вдаль, как с открытого балкона. Горизонт сужал ее, обрезая зеленым, похожим на диск светофора солнцем. От него осталась только узкая светящаяся дуга с травянисто-золотым отсветом. Почти рядом, только не сохраняя симметрии, как бы по другой орбите сползало к горизонту еще одно солнце — голубой пылающий сгусток неба.

А между горизонтом и станцией посреди черной пустыни вырастало вдруг нечто трудно описуемое и едва ли понятное. Будто невидимый Гулливер играл в цветной детский конструктор. Он брал шары и кирпичики и громоздил из них разрезанные пирамиды и купола, перекошенные синусоиды и промятые кубы или вдруг нечто знакомое, вроде пизанской башни, склоненной на опрокинутый стадион. Белые ленты, извиваясь как змеи, то исчезали, то появлялись в геометрических сочетаниях этого архитектурного бреда. Человеческий ум не мог участвовать в его создании: в нем не было главного признака человеческого деяния — целесообразности.

— Вы сомневаетесь сейчас, что эта цветная дичь может быть создана человеком, служить человеку, утешать его или радовать, — сказал Доктор, словно угадав мысли его собеседников. — Вы ошибаетесь, друзья. Видите эти перемещающиеся точки на белых лентах? Это живые существа, внешне не отличающиеся от нас, землян. Мы видели их близко: они объемны и гуманоидны.

— Что же они делают в этом столпотворении? — спросил Библ.

— У меня нет достаточных наблюдений для ответа. Но предположения есть. Живут. Это город. Другого мира, может быть другого измерения. Не принадлежащий черной пустыне. Здесь это мираж. Видите, он уже тает.

Голубое солнце совсем скрылось за горизонтом. Погасли и его тускловатые отсветы. Бессмысленное столпотворение радужных конструкций тоже тускнело, теряя очертания и цвет.

— А когда садится другое солнце, мираж повторяется? — снова спросил Библ.

— Редко. Закономерность их появлений пока не ясна. Но любое сближение для нас опасно.

Чуть слышный скрип винтовой лестницы оборвал речь Доктора. Его коллега молниеносно, одним прыжком очутился у койки, где оставил свой излучатель.

— Не осторожничай, — тяжелая рука Малыша легла ему на плечо и пригвоздила к полу, — это же Алик.

Алик вошел в комнату с таким сияющим лицом, что хотелось увидеть на его голове нимб.

— Аппаратура в порядке, — захлебываясь доложил он, — хотя питание слабое и долговременная связь с Землей исключается. Я пока послал лишь коротенькое сообщение о нашем прибытии.

— А завтра сообщите о нашем отбытии, — сказал Доктор.

— Не спешите, Док, — протестующе заметил Пилот, — надо еще рассвет пережить.

Смешок Доктора был ответом.

— Я, сынок, в приметы не верю. Смена есть у нас, и смена дельная. Только не повторите еще одну нашу ошибку: выезжайте на обследование по двое, пусть двое всегда остаются на станции. В детали вдаваться не буду. Настораживать и пугать зря не следует.

Капитан подумал, что проще, а пожалуй, и разумнее было бы поделиться опытом своей полугодичной работы на станции, и никакая деталь в таком разговоре не была бы излишней; Но Доктор и Пилот явно уклонялись от объяснений. Почему? Может быть, из жалости к обреченным сменщикам или из зависти к будущим открывателям Неизвестного? Бесполезно было вызывать их на откровенность, и Капитан промолчал.

— Напомню лишь об одном, — продолжал Доктор, уже закрыв глаза. — Не сближайтесь с миражами. Знаете, как предупреждают гостей в земных заповедниках в бассейнах Амазонки и Ориноко? Избегайте встреч с ядовитыми змеями. Не трогайте их, если не нападают. И лучше уходите, если есть время и возможность уйти.

— А если нет возможности?

— Защищайтесь. На складе есть излучатели и гранаты, создающие устойчивую дымовую завесу — своего рода долговременный «смог». Есть и тактическое ядерное оружие, но оно практически бесполезно здесь, да и остаточная радиация более опасна для нас, чем для блуждающих нематериальных фантомов. Есть, наконец, переносный отражатель электротока, сконструированный моим коллегой. Пожалуй, это самое действенное оружие при сближении с миражем: его мы устанавливаем на вездеходе во время утренних и вечерних экскурсий. Сейчас он вам не понадобится. Уже ночь, и сон здесь практически безопасен.

Проглотив конец фразы, он уже спал, похожий на восковой муляж из паноптикума. Пилот посмотрел на него и сказал с завистью:

— Уже спит. А я хоть и мотаюсь целый день, сплю плохо. Должно быть, все-таки сдали нервишки, вы правы, хотя они у меня вроде рояльных струн…

— Он говорил, говорил: должно быть. Доктор был не из разговорчивых, и Пилот по-детски обрадовался собеседникам. — Наверное, хотите ужинать? К сожалению, вас не ждали и не приготовились — жрем неподогретую дрянь из тюбиков. Но по субботам и воскресеньям у нас настоящие пиры. Я превращаюсь в повара и подаю на стол яства — пальчики оближете. Впрочем, настоящую еду и сейчас можете приготовить на кухне: там все есть — и синтетика, и консервы. Вообще устраивайтесь. Комнат сколько хотите, только откачайте застоявшийся воздух и пыль. Кондиционерки включаются на одном пульте со светом. На заре шторы не открывайте, не советую. А излучатели на складе — запаситесь заранее. Проверьте спуск и заряд снаружи, сейчас это безопасно.

— А что опасно? — рявкнул Малыш, вторгаясь в это словесное извержение.

— Все. Закаты и рассветы. Воздух, которым ты дышишь. Пыль. Она хрустит на зубах, когда идешь навстречу ветру, и подымается вдруг тускло прозрачными клубами. А иногда зеленеет, как ряска на болотце, или голубеет речкой, или сгущается до чернильной синевы. Идет такой смерч, блуждая, как слепой, по черному камню, и если ты пеший, то удирай, пока цел, а если на колесах или воздушной подушке, жми вперед на шестой скорости, включай отражатель и бросай машину навстречу смерчу! Отражатель обязательно преодолеет защитное поле. Я не сомневаюсь в этом и охотно рискнул бы еще раз даже один, но, сами понимаете, рисковать нельзя, ведь Док двинуться с места не может. — Пилот заметил, как устало потянулся Малыш, и переменил тему: — Не задерживайтесь, ребятки, спать пора, а ночи на Гедоне короткие. Да об излучателях не забудьте. Сон сном, а вдруг разбудят?

— Ну, излучатели, думаю, не понадобятся, а с едой как-нибудь сами управимся, — сказал Капитан. Он понимал, что Пилоту просто не хочется расставаться с неожиданно подаренными ему судьбой собеседниками, но и они сами здорово устали, особенно после конечных часов перелета. И, уже спускаясь по лестнице в комнаты первого этажа, он тихо шепнул Малышу: — А все-таки жаль упускать такого парня, он бы нам пригодился.

— Может, уговорить подождать с отлетом? — спросил Малыш.

— Пустой разговор. Есть инструкция вернуть вторую экспедицию на Землю немедленно. Не зря же не срастаются переломы у Дока. И космолет на ходу. Они, конечно, ничем не хуже нас, но что поделаешь, если авария. Постараемся ее избежать, а трусов и у нас нет. Пошли!

 

3. Смысл ложных солнц. Бородатые младенцы

Рассвет пережили все, как на Земле в тихий солнечный день.

На Гедоне сутки на четыре часа короче, да и усталость взяла свое. Первый рассвет на планете Капитан и Малыш проспали. Они не слышали даже, как опять аккуратно выбритый Пилот с неразлучным излучателем ворвался в комнату вместе с солнцем:

— Вставайте, старики! Уже завтрак готов. Не завтрак — пир! И ракетку успел обследовать — прелесть!

Доктору уже подобрали комбинезон на великана, чтобы втиснуть его ноги в гипсе, и он был счастлив.

— На прощанье могу поделиться предположением. Все ложные солнца — пространственные отражения одного, настоящего. Оптическое выражение многомерности пространства. На Гедоне эти пространственные грани оказались фактически иными, чем на Земле. А вот Пилот не верит.

— Бред, — сказал Пилот. — Не признаю геометрии, не подчиненной глазу.

— Математика уже давно разработала геометрию многомерного пространства, — возразил Капитан.

— А жизнь меня до сих пор не убедила, что параллельные пересекаются, а несовместимые точки совпадают. Пусть мне это физика подтвердит.

— Оптика тоже физика, — сказал Алик, но Пилот даже не удостоил его ответом, только рукой махнул.

— Может, вы и разгадаете смысл этих тусклых фонарей на небе, а мое время кончилось, — вздохнул он и вышел.

Ракету к полету готовили все, кроме Библа. Он играл в шахматы с Доктором. Все три партии Библ выиграл без труда, хотя Док и думал над каждым ходом по полчаса.

— Силен, — сказал Док. — Если с таким же успехом поиграете с хозяевами Гедоны, я им не завидую.

— А честно: вы верите в этих хозяев?

Док усмехнулся:

— Честно? Верю. И очень жалею, что нам не повезло с этой аварией. Мы бы решили задачу до вас.

А на черном зеркале каменного плацдарма ракета была уже готова к полету. Малыш, давно уже освободившийся, шепнул Капитану:

— Вы тут проводите их, помахайте платочком, а мы с Аликом на вездеходе покружимся. Туда-сюда, не далеко, не близко. Проверочка не помешает. — Малыш полез в кабину вездехода.

Алика мутило от вони и пыли, поднятой ракетой, першило в горле. Вздохнулось свободно, лишь когда Малыш включил кондиционерку и вездеход рванулся вперед над черным глянцем пустыни. Он шел на воздушной подушке плавно, сохраняя один и тот же уровень. Но однообразие раздражало: ну и планеточка, кто только ее так выгладил! И зачем бродить здесь по сплошной плите без единой травинки. Никакой жизни — ветер да пыль. Алик высказал свои сомнения Малышу: куда это они едут, удаляясь от станции?

Малыш указал на пылевой с зеленоватым оттенком двухметровый волчок, кружившийся в лучах бледно-зеленого солнца.

— Меня тот смерчик интересует. Видишь?

— Пыль, — сказал равнодушно Алик.

— Не похож на земные. Конуса сближаются основаниями, а не вершинами.

Малыш включил экранирующий механизм, предохраняющий корпус машины от любого излучения и радиации. «На всякий случай», — пояснил он, бросая вездеход навстречу пылевому волчку. Вблизи он оказался тускло-прозрачным, как давно немытое окно. Вездеход вошел в него, даже не покачнувшись. Обыкновенная пыль. Но она не отстала, смерчик, обтекая машину со всех сторон, двигался теперь вместе с ним, затемняя видимость. Малыш перевел рычажок на шестую скорость, вездеход бросило вперед, даже зеленое солнце осталось позади, но смерчик не отставал, обтекая их плотной пылевой оболочкой. Алику показалось, что она начала зеленеть все гуще и гуще. «Как ряска на болотце», — вспомнил он.

— А не повернуть ли назад?

Малыш засмеялся, даже не взглянув на Алика.

— Все они здесь чокнутые, сынок. Не подражай. Чего бояться? Электроудар нам не страшен: корпус экранирован. Пропасть? Перепрыгнем. Мираж? Так он нам и нужен. Мы с тобой за миражами охотимся. Сафари в черной пустыне. Ать-два!.. Что это?

Зеленый смерчик вдруг раскололся и пропал, обнаружив грунтовую дорогу, скорее даже аллею меж рядами деревьев, вымахавших метров в сто пятьдесят, с большими узкими листьями наверху, обращенными ребром к солнцу. Алик сразу узнал: эвкалипты, да еще выстроившиеся так ровно, словно их специально высадили. Вполне земной двадцать первый век где-нибудь под Мельбурном. И красные крупные цветы на подстриженных кустах говорили не о силурийской первобытности, а о вполне современной, ухоженной парковой культуре.

Но сообщить свою мысль Малышу он не успел. Малыш, не раздумывая, бросил машину в проход, спустил скорость до единицы и затормозил. Пустыни уже не было. Ни черного глянцевого катка, ни пяти солнц, разбежавшихся по небу. Светили два: одно — бледно-зеленое и ложное, не греющее, а другое — обычное, горячее, как в курортную жару на Земле. Мельбурнская эвкалиптовая аллея заворачивала впереди к зарослям высокого кустарника, похожего на акацию. От цветов на кустах шел одуряюще пряный запах.

— Вот тебе и мираж, — сказал Малыш.

Алик, не отвечая, открыл дверцу и выпрыгнул на дорогу.

— Осторожней! — предупредил Малыш.

Но Алик уже хлопнул по вытянутому к небу стволу, Потом нагнулся, потрогал траву и, подняв камешек, швырнул его в кусты. Какие-то пестрые, совсем земные бабочки вспорхнули и закружились над цветами.

— А где же палеозой? — спросил Алик.

Ему не хотелось никуда уходить. Чудесный оазис, возникший посреди черного камня, не отпускал, как далекое видение Земли.

— Обмяк, — скривился Малыш и сплюнул на дорогу в открытую дверь. — Цветочки, травка… Ты еще станцуй на лужайке. А как назад ехать будем?

Алик взглянул туда, откуда вездеход вырвался на эту дорогу. Пылевой смерчик, обтекавший их, исчез вместе с пустыней. Калитка в рай открылась и растаяла.

— Ты думаешь, мы где? — спросил он.

— Мираж. Только это не мираж, а что-то другое, — сказал Малыш, избегая гипотез.

— Я понял, почему пять солнц. У каждого свое пространство и время. Свой мир. Сейчас мы в мире зеленого солнца.

— С физикой это мало-мало не согласуется, — усомнился Малыш: его практический ум не воспринимал чуда. — Поехали-ка лучше выход искать.

Он увеличил мощность воздушной прослойки, вездеход легко перемахнул кусты у дороги и плавно поплыл над красными пригоршнями цветов, рассыпанных по явно подстриженным веткам. Впереди путь прикрывала рощица, уходившая вправо и, казалось, нигде не кончавшаяся. Впрочем, слово «рощица» явно не подходило: вблизи она оказалась зарослями гигантских папоротников, о которых так много говорили Пилот и Док. Толстые многометровые стволы, сгибавшиеся под собственной тяжестью, были утыканы листьями, похожими на куски листового железа. Задевая друг друга, они не шуршали, а скрежетали с противным металлическим скрипом.

— Эти не перепрыгнешь, — сказал Малыш, поворачивая вездеход вдоль папоротников над седыми метровыми мхами.

То был действительно палеозой — лес из глубин земной предыстории. Алик видел его именно таким: оживленным чудесами безлинзовой оптики на видоэкранах музеев биологической эволюции на Земле. Папоротники, похожие на пальмы с лохматой, не ветвящейся кожурой, папоротники, кустящиеся, как чудовищно увеличенный подорожник, или стелющиеся по земле, пробивая жирными, колючими листьями могучую толщу мхов. Пахло болотом и гнилью, как в сырых, заросших оврагах земных заповедников. Алику не случайно пришло на ум такое сравнение: что-то от заповедника было и в этом декоративно-палеозойском лесу. Словно кто-то обрубил его, огородил подрезанной лентой мхов и поместил бок о бок с белой акацией и строем заботливо ухоженных эвкалиптов. Палеозой рядом с субтропиками современности, дистанции в сотни миллионов лет, а Малыш прошел ее на своем вездеходе за четверть минуты.

Ехали молча и настороженно, с чувством затаенной тревоги. Что за мир? Где разум — его хозяин, тасующий геологические эпохи и прячущий их в клубах зеленой пыли? И главное, можно ли вернуться назад, к родной частице Земли в захламленных комнатах наблюдательной станции? Длительность пути не пугала: позитронный двигатель вездехода не нуждался в заправке «горючим» — хватало солнечной радиации, пищевая синтетика в запасных контейнерах обеспечивала многодневный вариант странствий.

А дальше?

— Странно, — сказал Алик.

Малыш не заинтересовался, что еще странно в этом и без того странном мире, и Алику пришлось пояснить.

— Обрати внимание: нет ни птиц, ни зверей. Одни бабочки. Останови на минутку.

Остановились. Свернувший в сторону палеозойский лес был темен, глух и бесшумен. Эвкалиптовая аллея по-прежнему уходила вперед, петляя в кустарнике. По сторонам разбегался совсем уже незнакомый подлесок — не то кизил, не то боярышник с длинными красными ягодами. И здесь ни одного перебежавшего дорогу зверька, ни одной вспорхнувшей с ветки на ветку птицы.

— Великое безмолвие леса, — сказал Алик.

— Погоди, — отмахнулся Малыш и прислушался.

Из-за дальних кустов в зеленой чаще донеслось не то кваканье, не то писк. Чем больше прислушивались, тем отчетливее разнообразились звуки. Иногда писк переходил в визг, что-то хрюкало или булькало и опять надсадно взвизгивало.

— Кошки, — подумал вслух Алик.

— Нет, не кошки. Ты был когда-нибудь в детских яслях? Для двух-трехмесячных.

— Нет.

— Точь-в-точь, только громче.

— Откуда же здесь ясли?

— А я знаю? Может быть, обезьяны?

— Подойдем, а?

— Подойти-то недалеко, — поразмыслил Малыш. — Вездеход придется оставить. Я только включу защиту. Мало ли что…

Побежали. Что-то невидимое отбросило их у двухметровых кустов. Словно напоролись на прозрачную, туго натянутую полимерную пленку. Обошли кусты справа, открылся проход. Далее пленка опять не пустила, но позволила увидеть все, что прикрывала защита.

Малыш и Алик не произнесли ни слова, настолько все увиденное ошеломило их, настолько не походило на то, что они предполагали увидеть. В пространстве, соразмерном баскетбольной площадке, свободно парили в воздухе, лежали, висели и ползали люди, внешне ничем не отличавшиеся от земных. Высота воздушной прокладки между ними и грунтом не превышала полутора метров, а сам грунт был покрыт газоном не газоном, а чем-то вроде ярко-зеленого мха или пуха. Барахтавшиеся над ним люди, казалось, пребывали в состоянии невесомости, причем не падали и не взлетали, а держались на одном уровне с полной непринужденностью. Все это были молодые мужчины, лет тридцати или меньше, успевшие обрасти, как древнехристианские монахи, не знавшие с юношеских лет ни бритвы, ни ножниц. Но волосы у них не росли ниже шеи, загорелая, без единого волоска кожа даже поблескивала, как у спортсменов-пловцов. По сложению они походили на Малыша, только тот был выше и шире в плечах, да и мускулатура их казалась равномерней и гармоничней. И какая странная потенциальная гармония, подумал Алик: она не служила телу, не управляла им. Сложенные, как античные боги, эти бородатые мужи были беспомощны, как младенцы: они лежали на спине и сучили ногами, пуская пузыри изо рта; не ходили, а ползали, может быть потому, что воздушная подушка не позволяла ходить, или потому, что ходить не умели. Они шевелили пальцами и издавали звуки, даже отдаленно не напоминавшие человеческую речь. Мычание или курлыканье, визг, писк, свист или бульканье то и дело переходили в истошный крик, какой только позволяли их развитые легкие. Даже повторявшихся междометий не было слышно — взрослые ползунки не общались меж собой, гомон их был бессмысленным и бессвязным, просто естественной, природной тренировкой языка, челюстей и голосовых связок. Они действительно были младенцами, хотя по внешнему виду любой мог быть мастером спорта. Когда такой «мастер» издавал свой истошный, надсадный крик, над ним немедленно появлялась ярко-зеленая трубка или свисток, а точнее, соска с присущей ей функцией: ее сразу же хватали жаждущие ребячьи губы. Она не материализовалась из воздуха, не возникала из ничего, а просто приобретала цвет, доселе почти незаметная в неярком блеске зеленого солнца. Такие соски в несчетном множестве болтались по всей площадке на таких же еле видимых шлангах, тотчас же превращавшихся в тоненькие зеленые струйки, должно быть, вкусной и питательной жижицы, потому что бородатые младенцы, с присвистом насосавшись, отваливались насыщенные, довольно урча.

— Вот тебе и детские ясли, — сплюнул Малыш, — смотреть противно!

— А почему они в воздухе?

— Какой-нибудь гравитационный фокус. Такая воздушная люлька гарантирует от неожиданностей.

— Так они же взрослые. Может быть, это сумасшедший дом?

— А я знаю? — озлился Малыш. — Встретились с чужим разумом. Ура! Раздевайся и булькай — вот тебе и контакт.

Он не закончил фразы: что-то сверкнувшее в воздухе полоснуло его по плечу — не то стальная проволока, не то серебристый лучик, тотчас же исчезнувший. Страшная боль ожгла его. Даже дышать стало трудно. Но куртка, должно быть, все же смягчила удар: левое плечо и рука хотя и онемели, но не утратили подвижности. В ту же секунду охнул от боли Алик. Серебристая змейка хлестнула его по ноге, и только одежда, не подпустившая ее к телу, позволила ему удержаться и не упасть.

В двух метрах от них, в проходе между кустами, откуда они вышли к площадке, возвышался голый бородач, такой же, как и булькавшие за пленкой, но твердо стоявший на ногах и управлявший руками. В правой была зажата или металлическая зажигалка, или ручной фонарик, во всяком случае что-то похожее. Позади толпились лохматые, как и он, парни, с глазами осмысленными и разумными. Впрочем, эпитет «разумный» можно было употребить лишь в сравнении с их ползающим за пленкой подобием. Едва ли можно назвать разумной горевшую в этих глазах слепую жестокость, нерассуждающую мальчишескую злость.

— Стой! — крикнул Малыш и прыгнул к бородачу.

Тот едва успел взмахнуть рукой, как что-то металлическое, зажатое между пальцами очутилось в руке Малыша. Теперь серебристая змейка хлестнула уже по голому телу бородача. Он тоненько всхлипнул и упал мешком. Но задние не отступили. Их сверкнувшие лучики метнулись к Малышу, а он успел увильнуть, рухнув во весь свой двухметровый рост под ноги нападавшим, и оттуда тем же электрохлыстом полоснул их снизу. Четверо, взвизгнув от боли, сразу свалились, как сбитые кегли. Остальные скрылись за бруствером кустов.

— Пппрости… — скулил, заикаясь, Алик, помогая подняться товарищу.

— За что?

— Я не испугался. У меня просто не было этой штуки.

— А о гранатах забыл? Давай сюда. Одну мне — и к машине. Выскочишь из прохода, не оглядываясь шарахни своей назад. А я прикрываю. Ну!

Алик сделал все, что потребовал Малыш. Выбежал, прыгнул, швырнул через плечо гранату и исчез за кустами. Позади вырос большой черный шар, вытянулся колбасой метра в три толщиной, все время сплющиваясь и расширяясь. «Пора», — решил Малыш, подождав секунду, пока не исчез за кустами Алик, и прыгнул вслед. За дымовой завесой, густой, как масло, ничего не проглядывалось, только в двух-трех местах колбаса вспучивалась, словно кто-то пробовал пробиться сквозь ее жирную черноту. Малыш тут же бросил вторую гранату и побежал за Аликом. Еще один черный шар повторил в точности преображение первого. Теперь колбаса расширилась метра на четыре. «Не пробьются», — решил Малыш и успокоился. У самой машины он догнал быстроногого Алика, сел к пульту и швырнул вездеход вперед над кустами к памятной эвкалиптовой аллее. Она просматривалась в обе стороны, по-прежнему светлая и пустынная.

— Струсил все-таки? — спросил Малыш. — Только не ври.

— Я и не вру. Сам видел. Сумасшедший дом суб-Гедоны.

— Почему «суб»? И едва ли это дом сумасшедших. Не знаю.

— А что это за змейки?

Малыш вынул из кармана матовую металлическую ручку, очень удобную: с вмятинами для пальцев, белой кнопкой посредине и капельным наконечником. Алик не нажал на кнопку, он только прикоснулся к ней, а на кончике капли уже засветилась точка, настолько крохотная, что измерять ее можно было только микронами. Алик снял палец с кнопки, и точка погасла.

— Электронный хлыст, — сказал Малыш, — а я думал, стальная проволока. Болевое и парализующее оружие. Вероятно, не убивает. Жестокая игрушка для жестоких детей.

— Чьих детей?

— Спроси еще что-нибудь, — огрызнулся Малыш. — Где находится этот твой мир зеленого солнца? На земле? Под землей? Призрак из пыли? Эвкалипты ведь настоящие, а где они росли час назад?

— Ты уравнения Мерля помнишь? — спросил Алик.

— Я не физик-пространственник. Мне это ни к чему.

— И зря. Тогда бы не спрашивал, где росли эвкалипты. Они росли и растут. В том же пространстве, но в другой его фазе. Она на минуточку, даже, может, всего на какой-нибудь квант, убежала вперед или отстала от нашего времени, но пространство в ней уже организовано по-другому.

— Силен, — сказал Малыш, — не зря тебя муштровали в Кембридже. Ну, а как мы выйдем из этой фазы, профессор?

— Как и вошли. Что это, по-твоему?

Издали навстречу им, обтекая коринфские колонны эвкалиптов, плыло нечто странно похожее на стог только что скошенной пыльно-зеленой травы. Гигантский комок то и дело вздрагивал, рос, мутнел, то наливаясь до синевы, то растекаясь по краям белокочанными выплесками.

— Выходит, опять мираж, — предположил Малыш.

Алик долго всматривался, потом сказал не без торжества в голосе:

— А ты получше вглядись, навигатор. — И прибавил, поясняя: — В центр, в центр!

А в центре менявшего формы комка чернело пятно. Оно тоже увеличивалось, но сохраняло цвет, поблескивая, как рояль, отражающий вставшее над окном солнце.

— Понял вас! — вскрикнул Малыш и швырнул машину прямо в крышку «рояля».

Одновременный шок, на мгновение выключивший и снова включивший сознание, темнота и свет, нормальный дневной свет, но окрашенный словно бледно-зелеными стеклами. А перед нашими странниками в ветровом стекле вездехода до горизонта простиралась уже не вызолоченная солнцем, палевая эвкалиптовая аллея, а припудренный пылью черный камень материка. Он вдруг показался им таким домашним, приветливым, даже родным.

— Кажется, выбрались, — облегченно вздохнул Малыш.

Алик оглянулся и увидел позади ажурную вышку наблюдательной станции.

— Поворачивай, — сказал он, — приехали.

 

4. Проводы проигравших. «Гедона-з» подымает флаг

Все уже было готово к отлету. Остались считанные минуты. Доктора после укола спонтифина, снимающего нагрузки во время ускорения, еще заранее перенесли в космолет: требовались минимум четверть часа тишины и покоя для стабилизации нервной системы. Даже Пилот выбрался из кабины, чтобы размяться в эти несколько минут перед отлетом, хотя разминаться можно было только в тени высокой ракеты. Оранжево-желтое солнце обжигало даже перед закатом. Любопытно, что в лучах его гасли все оттенки света его соседей и ничто окружающее не приобретало ни зеленых, ни синих красок. Цветные солнца не светили, а отсвечивали, похожие на блестящие кружки, выкрашенные разноцветными лаками. Смотреть на них можно было запросто, без темных очков.

Но жары и без того хватало на черном накалившемся камне без клочка тени, кроме узкой полоски от космолета, на которой топталось несколько человек. Библ то и дело слизывал с губ струившиеся по лицу соленые капли пота. Он с трудом переносил это пекло, не то что привычные ко всему Капитан и Малыш или зябкий Алик. Сморило и Пилота, но не погасило полыхавшей в нем радости. Он даже приплясывал, ни на секунду не умолкая:

— Пекло? Пекло. И не то еще будет, голубчики. Не завидую я вам, наглотаетесь. А мы с Доком как вернемся, так сразу рапорт об отставке с космической службы. Док — по болезни, я — по собственному желанию. Хватит с меня незапланированных поисков чужого разума в космосе! Полетаю теперь на земных трассах, тихонько, легонько, на воздушной подушечке, на звуковой скорости. Где-нибудь каботажем с курорта на курорт или в Арктике. Холодно, скажете? Хорошо!

Малыш смотрел на него не презирая — с жалостью. Легированную сталь излучателем стравил. Чокнутый. Языком болтает, как вентилятор. Не завидует. А позавидовать можно: полгода просидел здесь и спекся. А они вдвоем с Аликом за один день зеленый мираж, как задачку по механике, щелк — и решили!

Об этом же думал и Алик, не успевший все рассказать Капитану. Оказывается, встречу их с пылевым смерчиком все-таки нащупали объективом видеоскопа. Все видели: как столкнулись, как заглотал их зеленый комок и как растаял потом на черном камне. Встревожились, конечно. Пропал вездеход — не шутка. И двух людей нет. Пилот так сразу похоронил их: «И не ждите. Конец. Ищи Иону во чреве китовом». Только Док надеялся: «Встретят разрыв пространства — вернутся». Он считал, что смерчи или туманности — это результат разрыва пространства, смещения фаз времени, пространственно иначе организованных. И, кстати сказать, правильно считал. Алик предполагал то же самое. Если бы Мерль сделал свое открытие не на Земле, а на Гедоне, его бы считали не только гением математического воображения и не отплевывались от его уравнений, как отплевывается от них узкий практик Малыш.

Когда ракета огненным стержнем врезалась в край неба и скрылась за его голубой кромкой, они долго молчали, думая о своем. Сейчас Гедона стала их домом, их почвой, их землей. Возвращение к пенатам состоится не ранее года или, по крайней мере, через несколько месяцев, если пришлют смену по экстренному лазер-вызову. Но Капитан не Док, он из легированных сталей, не гнется и не ломается, не чахнет и не психует. Его не утомишь и не испугаешь, не поколеблешь и не смутишь; нужно убить его, чтобы остановить, а убить его совсем не так просто: готовность к защите не покидает его даже во сне. Малыш из того же теста, только выпечка у него попроще; нет тех ингредиентов информации, какие запрограммировала и накопила жизнь Капитана.

Библ был послабее духом, но любопытство и жажда нового легко побеждали в нем естественный страх перед опасностью. О себе Алик этого сказать не мог. От страха у него противно потели руки и душа уходила в пятки: точнее, на страх тотчас же спазматически откликались кровеносные сосуды в ногах. Именно так и было, когда он впервые увидел сверкнувшую над головой серебристую змейку. Реакция на опасность оказалась у него чуть более замедленной, чем это полагалось для космолетчика. В пропускной комиссии Медицинской службы возник даже спор, можно ли оставить его в составе экипажа. Только вторичная проба сняла сомнения: сопротивляемость организма компенсировала полностью замедленность требуемой реакции, индекс ее оказался даже выше, чем у его товарищей по экспедиции.

Но сейчас Алика тревожила не опасность, а неизвестность. И пожалуй, «тревожила» не то слово. Было в этой неизвестности что-то возбуждающее, пьянящее, что подкрадывается порой к художнику в предчувствии долгожданной находки или к ученому на пороге еще смутно ощущающегося открытия. Капитан взглянул на него и улыбнулся: понял. Потом посмотрел на уползавшие за сине-зеленый горизонт тускло светящиеся цветные кружки и произнес задумчиво, ни к кому не обращаясь:

— А ведь и на Земле иногда тот же эффект. Воздух, как призма, разлагает свет. По существу, мы наблюдаем не один белый диск, а несколько цветных, наложенных друг на друга. На закате края их обычно отсвечивают, окрашивая небо. Чаще красным, а иногда где-нибудь на море или в пустыне мы видим точь-в-точь такой же сине-зеленый горизонт.

— Горизонты разные, а солнце-то одно, — сказал Библ.

— И здесь одно. Только на Гедоне атмосферные условия позволяют видеть и спектральное разложение, и фазовые смещения дисков.

— А может, пойдем? — зевнул Малыш. — Домой пора: ночи на Гедоне короткие.

Все засмеялись. Малыш уже считал необжитую станцию домом. А ведь ее еще надо было сделать домом, вдохнуть в этот захламленный сарай ту милую человеку теплоту и домашность, которые мы обычно называем уютом. Четыре человека снова молча обошли все коридоры и комнаты, где пахло пылью и грязным бельем, и порешили отложить уют до утра: «Все равно до ночи не управимся. А завтра разделимся. Двое пойдут на вездеходе, двое останутся обживать станцию». Все знали, что обживать останутся Алик с Малышом, но никто не возражал и не спорил.

После ужина перед сном провели летучку — первую на этой планете. Алик повторил рассказ о бородатых младенцах, с особенной тщательностью вспоминая подробности. «Побольше подробностей, — требовал Капитан. — Цвет, форма, происхождение причины, последствия — все, что запомнилось». Но слушал не перебивая, лишь иногда вставлял корректирующие или недовольные замечания: «Не обратили внимания, откуда идут шланги с питанием к детской площадке? Нет? Жаль». Осмотрев «хлыст» и запустив к потолку серебристый лучик, подставил руку, поморщился и заметил: «Болевое оружие. Должно быть, не убивает, иначе его не давали бы детям». На реплику Библа «почему детям?» откликнулся тотчас же, упредив Алика; «Потому что взрослых они не видели». Очень удивился, что Малыш и Алик, пробиваясь к вездеходу, прибегли к гранатам. «А „пояса“? Один прыжок, и ваши дымовые шашки бы не понадобились». Малыш и Алик смущенно молчали; «пояса» они забыли на станции. Эти реактивные «пояса», без которых ныне не обходился ни один спортсмен или турист, были изобретены на Земле еще в шестидесятых годах двадцатого века. С довольно громоздким турбореактивным двигателем, они позволяли человеку совершать прыжки в воздухе на расстоянии от пятидесяти до двухсот метров. За сто лет их изрядно усовершенствовали, почти приравняв человека к птице. Гравитационный двигатель, сменив турбореактивный, уменьшился до размеров небольшой пряжки на спине, но увеличил дистанцию прыжка до свободного полета по любой траектории. Одним движением корпуса можно было изменить траекторию, но именно это и не позволяло «поясам» стать массовым средством транспорта. В начале двадцать первого века их популярность не превышала популярности мотоцикла сто лет назад и несколько десятилетий спустя ее все еще ограничивала необходимость риска, опыта и спортивного навыка.

Умение владеть «поясами» было элементарным для каждого космолетчика, и Алик отлично понимал, что с «поясами» они увидели и узнали бы много больше, но их экспедиция на вездеходе планировалась и оснащалась слишком поспешно. Капитан и Библ оказывались в более выгодном положении: их путешествие можно было обдумать и обсудить накануне, что взять, что оставить, какой инструмент, какое оружие.

— Излучатели взять, — решил Капитан, — но применять их лишь в случае крайней необходимости. И никоим образом против детей!

— А если мы попали в космический Бробдиньяг? — предположил Алик.

— Если младенцы в их нынешнем состоянии с годами становятся великанами?

— И тогда излучатель — крайняя мера. Только в условиях ничем другим не отвратимой опасности. Я думаю, обойдемся «поясами», дымовыми гранатами и пневмоотражателями.

— Честно говоря, я еще ни разу не держал в руках этой штуки, — признался Библ.

— Возьмешь — не выронишь. Держи средний палец на спусковом крючке — только и всего. Отражает встречной волной все — от камня до пули. Любой зверь, прыгнув, сломает ноги. Радиус до двух метров — больше не нужно. Установишь на шкале и чеши.

Только один Малыш был с Библом на «ты», он был со всем миром на «ты» и даже Капитану счел возможным напомнить:

— Не забудь браслеты с приборами внешнего включения и выключения силовой защиты машины. Правило номер один: покинутый вездеход остается недоступным для любого вмешательства извне. Помнишь, как погибла вторая экспедиция на Прокле?

Капитан поморщился:

— Не каркай. Мы вооружены и оснащены так, что нам не страшно ничье и никакое вмешательство. Ни человек, ни природа. Ни абсолютный нуль, ни вакуум, ни плазма. Страшно другое — смещение фаз. Входы и выходы. Мы не знаем, когда они открываются, как открываются, почему и зачем.

В черную покатость окна — они сидели в комнате Дока — врубился вдруг узкий клинок света. Не молния, сверкнувшая, расколов небо, и не след метеорита, медленно тающий в черноте звездного купола. Где-то вдали, должно быть у горизонта, словно раздвинулись створки ночи, впустив высокую полоску зари. В ее белом, почти дневном свете смутно просматривались очертания незнакомого города.

Видение продолжалось, должно быть, минуту, не больше, и растаяло в ночи, как залитая тушью картинка.

— Мираж? — удивился Малыш. — А почему ночью? Сейчас все пять солнц на другой стороне планеты.

— Может быть, отблеск?

— Чего?

Алик смутился, мельком взглянул на Капитана. Но тот молчал. Библ жевал соломинку от коктейля.

— Вероятно, смещение фаз происходит и ночью, — предположил он. — А если учесть разницу во времени — она может быть и значительной, — у нас ночь, у них день.

— Где это «у них» и кто это «они»?

— Может быть, здесь несколько цивилизаций. В каждой фазе своя.

— Разговорчики! — оборвал Капитан. — Спать! На сегодня все.

— Нет, не все!

Алик выкрикнул это с мальчишеской звонкостью, предвкушая недоумение товарищей и свое торжество над этим недоумением.

— Мы еще не подняли флага на станции, — закончил он, храбро встретив взгляд Капитана.

Но взгляд был теплый и поощряющий. Алик не предполагал, что это можно сделать и завтра утром. Капитан даже не усмехнулся мальчишескому порыву Алика, он просто сказал:

— Молодец, сынок.

— Темно на улице, — усомнился Малыш.

— А мы костер разложим!

— Из чего? Из пластика?

— Найдем что-нибудь деревянное. Человек даже в космос тащит с собой что-нибудь из милого его сердцу дерева.

Импровизированный костер запылал, отражаясь в черном зеркале камня. И его усиленное отражением пламя осветило знакомый всем землянам флаг ООН, давно уже в этом веке по-настоящему объединенных наций.

— Теперь уже все, — сказал Капитан. — «Гедона-3» подымает флаг.

 

5. Игра «синих» и «голубых». Катастрофа

На этот раз мираж уходил, смещаясь в Ничто. Он возникал далеко впереди в сиянии всех пяти солнц невысокой зеленой копной, будто скопнили только что скошенную траву, и, по мере приближения вездехода, не расплывался, не таял, а словно вдвигали его за привычную декорацию. Сначала сокращался вдвое, потом виднелся только узкий зеленый серп, а в конце концов вездеход пролетал в привычном уже пространстве пустыни, не задевая ничего зеленого — ни куста, ни травинки. Да и что могло вырасти на оплавленном до черноты кварце?

— Не везет, — заметил Библ. — И совсем уже непонятно, почему в одном случае мираж идет навстречу людям, а в другом уходит?

— Пожалуй, сие от нас не зависит. Миражные «входы» и «выходы» подчинены каким-то своим законам. А наш вездеход, особенно на высокой скорости, несет с собой частицу нашего пространства — времени, какой-то микроскопический обтекающий слой. Когда он, скажем, аритмичен межфазным соединениям, «вход» закрывается. А может быть, есть и другое объяснение, — вздохнул Капитан.

В самом деле, на какие еще объяснения можно было рассчитывать в этом царстве необычайного! Пять разноцветных солнц на небе, пять разных миров на планете. Блуждающие стога с калиткой-щелью в какое-то Зазеркалье. Бородатые младенцы, которые сучат ножищами сорок шестого размера и сосут молочко из пожарных шлангов.

— Если младенец двух метров ростом, — вспомнил Капитан предположение Алика, — то к зрелости он дотянется до десяти. Значит, все-таки свифтовское: Бробдиньяг в космосе.

— Едва ли, — не согласился Библ. — Во всех фазах одна и та же гравитация, близкая к земной. Гигантские рост и вес создадут чрезвычайные неудобства для гуманоидов. Может быть, здешняя биоэволюция и не повторяет земную, но едва ли слишком от нее отличается. Тут что-то другое.

— Сейчас узнаем.

Широченный фонтан чистого зеленого пламени, то вздымаясь, то падая, бил прямо из черного камня метрах в пятидесяти от вездехода, не обнаруживая тайных намерений погаснуть или уменьшиться. Он бил не высоко, не выше двухэтажного дома, но и не опускался ниже первого этажа, позволяя вездеходу свободно пройти сквозь щель. Тускло-серая, ровная, как портьера, она не открывала тайн мира, притаившегося за ней. То ли это была стена, или облако, или просто сгусток лежавшего в долине тумана, ни Библ ни Капитан не смогли ответить, но самое главное, щель не исчезла при сближении с машиной. И Капитан решился. Он включил отражатель, который в случае столкновения с непреодолимым препятствием отбросил бы машину назад, и похожий на черепаху вездеход пошел на таран в центр непонятной мути.

Он прошел ее, как нож масло, без малейшего сопротивления. Силовое поле отражателя действовало с силой кумулятивного взрыва. Серая масса, а это была несомненно масса пока еще неизвестного состава и происхождения, уступчиво сжималась или расступалась, пропуская путешественников. Но она не пропускала света, и несколько секунд вездеход шел в полной темноте, пока не вырвался на залитую солнцем лужайку, похожую на газон футбольного поля.

Капитан остановил машину и оглядел ландшафт в круговом смотровом стекле. Позади простиралась ровная плоская поверхность не то кустарника, не то высокой травы, так плотно и густо росшей, что даже вблизи она походила на двухметровой толщины серый ковер, примыкающий у горизонта к очень темному, неизвестного происхождения лесу.

— Вот эту серятину мы и прошли, — задумался Капитан. — Интересно, что же это на самом деле?

— Серые мхи, — сказал Библ. — Палеозойская декорация. А эта лужаечка — часть просеки, засеянной уже вполне современным газоном и опоясывающей явно силурийский заповедник. Видимо, мы находимся там же, где уже побывали Малыш и Алик. В том мире, во всяком случае. А теперь превратимся в Ливингстона и Стэнли и отправимся в джунгли космической Африки.

Оставив вездеход под силовой защитой, навесив и пристегнув все захваченное со станции ручное оружие, Капитан и Библ отправились на рекогносцировку в симпатичные джунгли незнакомого, но явно ухоженного кустарника за газонной полянкой. Может быть, Ливингстон и Стэнли казались для сравнения слишком далеким эталоном путешественников, но в своих кремовых шортах и сетках, предохранявших от жары грудь и спину, в модернизованных пробковых шлемах с вмонтированными в них миниатюрными рациями их нынешние последователи действительно походили на участников сафари в приключенческих фильмах двадцатого века. Запавшие щеки и крутые морщинки на лбу Капитана и совсем уж колоритная голландская бородка Библа, окаймлявшая бронзовое от загара лицо, дополняли впечатление.

— Вместе или разделимся? — спросил Библ.

— Вместе, — решил Капитан, — рация пригодится в пожарном случае.

Раздвигая упругие большелистые ветви, протискиваясь в тенетах вечнозеленых кустов, за которыми торчали уже описанные Малышом и Аликом высоченные мачты эвкалиптов, Капитан и Библ добрались наконец до другой полянки и прислушались. Из-за кустов доносились даже не звуки какой-то членораздельной речи, а просто вскрики, вопли, хрип, свист и хохот. Осторожно спрямив закрывающий дорогу кривой двухметровый лист, наши путешественники так и замерли на месте. Перед ними открылся наконец обитаемый уголок гуманоидного мира Гедоны.

Их было около десятка спортивного вида юношей, почти голых и загоревших до смуглости жителей тропиков. Из одежды на них были только сандалии без креплений с неизвестно как прилипшей к ноге подошвой и вполне земные пляжные плавки небесно-голубого цвета. Лишь двое предпочли темно-синие и, может быть поэтому, оказались в конфликте с голубоплавочниками. Тесно-тесно, спина к спине, отражали они их яростное нападение. Дрались «хлыстами», сверкавшие змейки которых то удлинялись, то укорачивались, смотря откуда и куда был направлен удар. Любопытно, что удары не оставляли на коже заметных следов, но каждый меткий «нахлыст» вызывал или гримасу боли, или подавленный крик, а иногда кто-нибудь из нападавших отбегал и, гримасничая, растирал пораженное место. Капитан заметил, что, встретившись в воздухе, лучистые шпаги раскалывались, срезая друг друга, и удары не достигали цели, но никто из участников схватки не использовал этот прием, стараясь прежде всего «накрыть» противника. В отличие от лохматых «младенцев» все они были аккуратно подстрижены и чисто выбриты, но внешне спортивный лоск не заслонял так и распирающей их первобытности.

— Звери! — сквозь зубы выдохнул Капитан, еле сдерживая накипающий гнев.

Юноши действительно дрались с молчаливой свирепостью, как волки в земных заповедниках, и только вой да хохот сопровождали избиение сопротивлявшихся.

Наконец один из них упал, и тотчас же две серебристые молнии накрыли спину другого. Но он устоял, ответив ударом на удар и в свою очередь сбив с ног двухметрового гиганта в голубых плавках. «Голубые», взвыв по-волчьему, участили удары.

— Звери, — повторил Капитан, уже готовый вмешаться в схватку.

— Дети, — остановил его Библ. — Не вмешивайся, это не наша игра.

— Почему игра? — удивился Капитан.

Но ответил не Библ, а старший из «голубых», видимо вожак группы, и ответил… по-русски.

— Хватит. Две дюжины ударов. Я сосчитал.

«Голубые» остановились. Кто-то крикнул:

— Он и от трех дюжин не сдохнет!"

— Не по правилам, — сказал вожак. — Пусть идет.

«Голубые» расступились, пропуская силача в синих плавках. Шаги его, неуверенные и медленные вначале, понемногу крепли и убыстрялись. Под конец он прыгнул и исчез за кустами.

Двое из оставшихся рванулись было за ним, но вожак снова остановил их:

— По правилам игры положено догнать его по другой дороге и снова встретить лицом к лицу. Догоните — добьете. Я жду здесь.

Оставшись один, он подошел поочередно к лежавшим без сознания юношам и перевернул каждого лицом к солнцу. Все они казались странно похожими друг на друга, как для земного европейского глаза кажутся лица монгольского типа. Но в этих не было ничего азиатского — голубые глаза, прямой нос и овал лица напоминали землянину скорее скандинавский или англо-саксонский тип. Лишь приглядевшись, можно было заметить различия, не очень определенно и резко выраженные и только подтверждавшие первоначальную мысль о сходстве. И Капитан и Библ почти одновременно нашли объяснение: перед ними был отборный, физически полноценный и генетически наиболее совершенный вид гедонийского гуманоида.

— Может, я ошибаюсь, — не очень уверенно произнес Капитан, — но мне показалось, что они говорили по-русски. Чушь зеленая.

— Они вообще не говорили, — сказал Библ.

Капитан усмехнулся:

— Значит, прямое мысленное общение. Попался, старый дурак, на удочку знакомых слов.

— Мы просто переводили их мысли в привычные нам слова, — пояснил Библ.

— Сначала мне казалось, что я слышу, а потом обратил внимание, что губы у них не движутся. Возможно, у них вообще нет речи, как системы связи.

— А крик?

— И зверь кричит.

— Но зверь не мыслит.

— С глубиной этой мысли мы уже познакомились.

— Проверим лично. Есть шанс, — сказал Капитан и, раздвинув кусты, вышел на поле боя.

С молниеносной реакцией «голубой» обернулся и рассек «хлыстом» воздух. Но пробковые шлемы и шорты незнакомцев повергли его в такое изумление, что он совсем по-детски разинул рот.

— Кто… вы? — «услышал» Капитан и ответил уклончиво:

— Мы издалека.

— Почему ты водишь с собой ребенка? — крикнул на Библа гедониец.

— Он не ребенок.

— Разве у вас в школе ходят небритыми?

— Ходят. — Капитан продолжал игру.

— Так ведь он же единицы теряет.

— Что?!

— Ты что — идиот? Биты. Не понимаешь?

— По-моему, он сказал «биты», — сквозь зубы проговорил Капитан, не глядя на Библа.

— Биты, точно, — подтвердил тот. — Он имел в виду именно биты: у нас для этого нет других терминов. Условные единицы информации. Сначала он и сказал: единицы.

— А сколько ему лет? И при чем здесь информация?

Библ только плечами пожал.

— Почему вы оба жужжите? — спросил гедониец.

— Мы не жужжим, мы разговариваем.

— Что?

— У них нет такого слова, — шепнул Библ. — Подберите другое.

— Мы общаемся. Ты разве не слышишь?

— Когда общаются, думают. И не слышат, а понимают. А я слышу: бу-бе-бо, та-ти-ту… — передразнил гедониец. — Жужжание.

— А сколько тебе лет?

— Полтора года.

Теперь изумились Библ и Капитан.

— Врет? Или у них другая система отсчета?

— Если мы услышали «год», значит, он имел в виду год. Может быть у них год другой?

— Судя по роже, ему лет двадцать, не меньше.

— Опять жужжите.

— Давно в школе? — спросил Капитан, дипломатично обходя коварный вопрос о жужжании.

— С детской площадки. Скоро полкруга. А ты сколько?

— Столько же.

— А что у вас на голове?

— Форма, — придумал Капитан. — Экскурсантам дают. Знаешь, что такое экскурсия?

— Знаю. Нас в Аору возили.

Капитан услышал «Аора», Библ — «Аэра», но комментировать «услышанное» не стали. Возможно, это заповедник какой-нибудь или город.

— Да спрашивайте же, задавайте вопросы. Не позволяйте ему спрашивать, — шепнул Библ и спросил, опережая Капитана: — А ты любишь учиться?

— А кто любит? Ты любишь?

— Смотря что. Сегодня был в школе?

— Был. Два часа просидел у компьютера. Голова трещит — сдохнешь.

И Капитану и Библу показалось, что гедониец сказал «два часа», но «услышали» они это не очень ясно и настаивать на «часах» не могли, однако термин «компьютер» прозвучал в сознании обоих одинаково четко.

— Вы слышали: компьютер, да? — шепнул Библ, не глядя на Капитана.

— Точно. Чудеса в решете.

— Ты подумал о компьютере? — продолжал Библ, обращаясь к уже подозрительно косящемуся юноше в голубых плавках. — У нас в школе это называется по-другому. Машина, которая за тебя думает, тебе подсказывает, забирается тебе в голову и раскладывает там по полочкам всякую дребедень. А ты просыпаешься и уже все знаешь. Так?

Гедониец заржал, как лошадь. А Библ, не давая ему опомниться, продолжал обстрел:

— Чему сегодня учился?

— Счету, — нехотя отвечал гедониец, ему уже начинал надоедать этот затянувшийся экзамен, — а потом игре в «тро».

Капитан услышал «тарс» и переспросил.

— Шашки, — показалось обоим. — Двенадцать клеточек горизонтально, двенадцать вертикально. Перемножишь?

— А ты?

— А я и не то могу. Двенадцать семь раз двенадцать и на себя один двенадцать. Ну?

«У них двенадцатиричная система счета», — подумал Библ и сказал вслух:

— В уме не могу. Без счетной машины не обойтись.

— На машине всякий дурак сумеет. А я — в уме. Мне за это две дюжины единиц накинули. А за воображение минус.

— Почему?

— Не прошел теста. Шесть проб, а на табло нули.

— На каком табло?

— Световом.

— Сдаюсь, — шепнул Библ Капитану. — Изнемогаю. Еще вопрос, и мы завалимся. — Но он все-таки задал свой последний вопрос: — А зачем вам эти условные единицы?

— Не соберешь нормы — конец. Глотай снова жижицу из клистирной трубки.

Капитану «послышалось»: из «резиновой кишки». Но смысла не уяснили оба, и главное, «голубой» это понял.

— Не из школы вы. Откуда — не знаю. Беру в плен, — объявил он и хлестнул серебристой змейкой.

Капитан нырнул ему под ноги и сбил на землю. Оба тотчас же вскочили, но Капитан секундой раньше и болевым приемом заставил юношу выронить «хлыст».

— Подберите, Библ, — сказал он, не оборачиваясь. — А ты теперь знаешь, кого можно брать в плен, а кого нет.

Гедониец не был трусом. Но и третий его прыжок — он, видимо, собирался укусить Капитана — закончился для него столь же плачевно. Даже не пошевельнувшись, Капитан левой рукой перебросил его через голову. Для космолетчика, обученного всем приемам самозащиты, гедонийский школьник даже с фигурой культуриста был не опаснее земного мальчишки. Сейчас он уже был сломлен. Не оглядываясь, не пытаясь приподняться, он на четвереньках пополз в кусты.

— Ну вот и все, — грустно проговорил Капитан. — Контакт исчерпан.

— У нас не было выхода, Кэп, — сказал Библ. — Не подставлять же спины под их «хлысты».

— И все-таки жаль парня, Библ.

— Убийцу? Все они — убийцы. И пусть не угрызает вас совесть. — Библ кивнул на безжизненные, обращенные к солнцу лица: — Боюсь, что у них иные моральные принципы, Кэп, и не с ними надо искать общения.

Капитан задумался.

— Значит, к вездеходу? А может, все-таки рискнем продвинуться? Вон мимо тех эвкалиптов. Аллейка со всех сторон просматривается. Если что, увидим.

— Он может вернуться не один.

— С нашим оружием, Библ, даже в джунглях Проклы не страшно. «Хлысты» — детские игрушки по сравнению с пневмоотражателями. А у нас еще и гранаты, и «пояса». Пусть только сунутся!

«Даже самый опытный и счастливый разведчик на вражеской территории иногда ошибается», — подумал Библ, но не стал возражать Капитану. Аллейка действительно была веселой и светлой. Высоченные мачты эвкалиптов с листьями-ножами, обращенными лезвием к солнцу, не задерживали даже тоненького лучика. Шагай да шагай. Песок, газон, камешки. Десять минут… двадцать… полчаса. Ничто не изменяло окружающего пейзажа.

— По такой бы аллейке да на воздушной подушечке, — мечтательно вздохнул Капитан. — Не планета — курорт!

Но Библ молчал, не отрывая глаз от линии вечнозеленых кустов с толстыми, будто картонными, листьями, выстроившихся за эвкалиптами. Они тянулись параллельно плотной, густой, словно искусственно выровненной полутораметровой ограде.

— Вас что-то беспокоит, Библ?

— Кусты. С любой стороны можно подползти незаметно.

Капитан остановился и сказал:

— Чему-нибудь нас все-таки учили в космослужбе.

Из глубины одного из своих бесчисленных карманов достал миниатюрные «кошки», прикрепил их к ботинкам и по-обезьяньи быстро-быстро полез вверх по вызолоченному солнцем стволу. Забравшись метров на десять, огляделся и так же быстро соскользнул на землю. Лицо его было сосредоточенно и серьезно.

— Вы угадали, Библ, а я опять ошибся. Они ползут двумя колоннами справа и слева.

— В голубых плавках?

— Не обратил внимания. А не все ли равно?

— У меня возникло предположение о «синих». Подумал, может, снова встречаются два враждующих лагеря?

— Нет, Библ. Это за нами охотятся.

— Тогда включим «пояса», Капитан.

— Вы первый.

«Пояс» сразу не подымал. Какие-то мгновения человек медленно отрывался от земли до полуметра, а затем, со свистом рассекая воздух, летел по дуге метров двести — триста. Библ пролетел, как торпеда, приземлившись беззвучно и мягко. Через одну-две секунды его догнал Капитан.

— Повторим?

Повторили. Еще триста метров и еще раз триста. Где-то здесь надо поворачивать влево. Уже виднелись вдали серые мхи. Капитан взглянул на компас-наводчик и взял направление. Вездеход он нашел точно на оставленном месте, но оно не было пусто. Два десятка юношей в синих плавках толпились у машины, не в силах пробиться к ней вплотную: защитное поле пресекало все их попытки. Прыжок Капитана заметили, но он не успел в момент приземления взяться за оружие: не хватило буквально каких-то мгновений. Что-то неприметное и бесшумное небольно укололо его в щеку, и он сразу провалился в темноту.

Библ видел все это с воздуха. Он мог продлить прыжок, переключив его в свободный полет, но где приземлиться? За вездеходом — бессмысленно: не сможешь помочь товарищу. Возле него — не успеешь: у них какое-то загадочное, но точно бьющее оружие. Значит, надо атаковать в полете. Пролетев над вездеходом, он освободил пристегнутую гранату-газовку, повернул и на большой скорости, только снизив высоту до четырех-пяти метров, швырнул гранату где-то между вездеходом и кучкой бесновавшихся голышей в синих плавках. Сразу же невысокое облако «смога», окутало их вязкой и жирной чернотой. Капитан все еще без сознания лежал в трех метрах от машины. Теперь можно было приземлиться, взвалить товарища на спину и дотащить его до вездехода, предварительно сняв защиту. Библ так и сделал. Ничто не мешало ему: облако черного дыма преграждало путь гедонийцам. Но один все-таки пробился, не попав на глаза согнувшемуся под тяжестью товарища Библу. «Синий» взмахнул чем-то похожим на большой гаечный ключ. И как будто ничего не случилось: ничто не громыхнуло, не сверкнуло, не просвистело. Только Библ, уже подтащив Капитана к вездеходу, почувствовал легкий, почти незаметный, как комариный укус, укол. И потерял сознание, так и не сняв защитного поля с машины.

 

6. По щучьему велению. За порогом сказки

Он очнулся в совершенно прозрачной комнате, границы которой были едва различимы. Только потолок матово затенял от зеленого солнца, а стен будто и совсем не было — вплоть до горизонта раскинулось во все стороны искусственно выращенное или специально подстриженное газонное поле. Ничто не нарушало его гармонической одноцветности — ни кустика, ни деревца до голубой кромки неба. Ничто не отвлекало внимания, не рассеивало, не перебивало мысль. В этом желтовато-зеленом вакууме хорошо думалось, воспринималось, ассоциировалось. Даже мебели не было, а лежали они с Капитаном просто на воздушной подушке метрах в трех-четырех друг от друга, в тех же костюмах, с тем же снаряжением, причем ни излучатели, ни гранаты не провисали, не оттягивали, лишь чуть-чуть прогибая пружинящую прозрачную пленку, подвешенную под ними неким невидимым гамаком. Библ нащупал ее — она действительно пружинила и прогибалась, как натянутая резина. Издали казалось, что Капитан просто повис в воздухе, безмолвный и недвижимый. Мертв? Библ прислушался. Ровное дыхание товарища успокоило: спит.

Библ сел в своем невидимом гамаке, и гамак тотчас же превратился в кресло — ощущались даже более жесткие ручки-подлокотники — ни дать ни взять творение искуснейшего художника-модельера земной мебельной фабрики, только невидимое или уж во всяком случае с трудом различимое. Да и пол обманул: газон только просматривался сквозь такую же прозрачную пленку, а она чуть-чуть прогибалась и отталкивала ногу. Вероятно, по этому полу и ходить было одно удовольствие, и Библ, вскочив, пружинящей, энергичной походкой подошел к Капитану.

— Чудеса, Кэп, — позвал он, тронув спящего за плечо, — просыпайтесь!

Капитан открыл глаза и мгновенно, как цирковой акробат, подпрыгнул и стал на ноги, готовый к защите. Ни Библа, ни комнаты он еще не разглядел — просто действовал привычный рефлекс космоисследователя.

— Библ? — почему-то удивился он. — Что случилось? Ах да! Нас же сбили.

И тут Библ сразу вспомнил все то, что ускользало от него в этом убаюкивающем зеленом мареве. Их последний прыжок к вездеходу. Падение Капитана. Меднокожие в синих плавках, окутанные жирным дымом гранаты. Он волочит Капитана к защитному полю вездехода. Укол. И — конец. Тьма.

— Очевидно, нас перенесли в эту колбочку из воздушной пленки. Если они людоеды, так для откорма. А может, просто для изучения, не знаю.

— Какую колбочку? — не понял Капитан.

— А вы оглянитесь получше.

Капитан оглядел неразличимые стены, зеленое море газона, пощупал ногой пружинящий пол, подошел к тому, что казалось стеной, ткнул в нее кулаком — кулак протиснулся на четверть метра, натянув тончайшую, как от мыльного пузыря, сливающуюся с воздухом пленку, и отскочил назад.

— Не пускает, — сказал Капитан. — А откуда же приток воздуха?

— Может, есть где-нибудь невидимое окошечко или вентилятор? — предположил Библ.

Капитан молча обошел предполагаемое пространство «колбы», всюду пробуя плотность стен, и всюду стена прогибалась и снова натягивалась.

— Крепко заперли, черти.

— Может, рванем излучателем? Кажется, подходящий случай.

— Едва ли. Лучше подождем. — Капитан еще раз оглядел их прозрачную клетку. — Действительно, колба. Интересно, на чем же мы спали? На этих воздушных подушечках?

Постели, ставшие уже креслами, по-прежнему едва просматривались. Отсутствие материальности, вещественности, а главное, цвета раздражало, и Библ не преминул заметить:

— Почему они игнорируют цвет? Если бы кресла, скажем, стали голубыми, а стены — розовыми, потолок побелел, а пол…

Фраза оборвалась. Библ буквально онемел от неожиданности. Стены мгновенно порозовели, висевшие в воздухе кресла словно выкрасили ультрамарином, а облачко, затенявшее потолок, стало молочно-белым. Только «недокрашенный» Библом пол оставался по-прежнему зеленой прозрачной пленкой.

— Н-да, — сказал Капитан.

Библ молча сел в голубое кресло без ножек, подпрыгнул на нем, промял, утонул.

— Неплохо. Любопытно, как это достигается?

— Просто это достигается. Проще простого. По щучьему веленью, по моему хотенью. — Капитан с таким же удобством уселся напротив. — Стола только не хватает.

И мгновенно возник стол. Стеклянно-матовый на вид, прямоугольный по форме, только без ножек, как и кресла.

Просто в воздухе между ними повисла доска.

— Ну, если мы попали в сказку, так и будем вести себя по-сказочному, — сказал Капитан. — Лично я выпил бы что-нибудь горячительное.

— И я.

На столе прямо из воздуха материализовались два странных бокала с вмятинами для пальцев, наполненные густой розоватой жидкостью. Библ попробовал: вкусно. Выпили. И сразу же мысль приобрела особенную ясность, движения — легкость, а зрение — остроту.

— Хорошо! — крякнул Капитан. — Может быть, еще что-нибудь пожелаем?

— Я бы пожелал увидеть волшебника.

Никто не появился.

— Может быть, в их лексиконе нет слова «волшебник»? — предположил Капитан. — Тогда скажем так: кого-нибудь из тех, кто поместил нас сюда и выполняет наши желания.

— Я здесь, — откликнулось у обоих в сознании.

Телепатический зов донесся с другой стороны, и, обернувшись, они увидели меднокожего гедонийца в синих плавках и рубашке из тончайшей шнуровки, если это нитяное сооружение можно было назвать рубашкой. Шнурки тесно прилегали к телу на расстоянии нескольких сантиметров один от другого и ничем не скреплялись. Чему они служили? Защите от жары и солнца? Но они не могли защищать ни от температурных колебаний, ни от солнечной радиации.

— Вы ошибаетесь: они создают тончайшую воздушную прослойку желаемой температуры. Сейчас она значительно ниже температуры воздуха.

— Но многие из вас ходят голыми, — проговорил Капитан.

— Только дети.

Говоривший или, точнее, передававший свои мысли гедониец был так же юн, высок, атлетически сложен и красив, как и его соплеменники в одних плавках. Лишь глаза его светились более глубокой и умной мыслью, да и губы, как показалось Библу, складывались в подобие улыбки.

— А сколько тебе лет? — спросил он.

— Три года.

Стараясь даже мысленно не выказать удивления, Библ задал еще вопрос:

— Когда же у вас становятся взрослыми?

— Я уже взрослый.

— Но у вас дети выглядят такими же.

— У нас все дети выглядят одинаково.

— Даже старики?

— У нас нет стариков.

— Не доживают до старости?

— У нас нет старости.

— Все умирают молодыми?

— Никто не умирает.

— Но мы же сами видели мертвых.

— Это не мертвые. Это подлежащие регенерации.

— Но регенерация — это же возрождение. Ты хочешь сказать, что вы победили смерть?

— Мы ничего не победили. Речь идет просто о переходе из одного состояния в другое.

— Из какого?

— Оно похоже на сон. Сознание спит, а потом пробуждается.

— Ты это пережил?

— Нет.

— Но знаешь от того, кто пережил?

— Нет. Никто из переживших не сохраняет старой памяти. Регенерация все начинает снова.

— Туманно объясняешь, братец, — сказал Капитан.

— Не понимаю обращения.

— Нормальное обращение. Друг, товарищ, парень.

— Пробел восприятия. Первых двух понятий не знаю. Последнее — это юноша. Но я уже не юноша. Я закончил полный круг школы.

— А бывает неполный?

— Конечно. «Голубые» — это первое полукружие, «синие» — второе. Стыковка происходит только после сдачи первого теста.

— Так мы запутаемся. Капитан, — прервал вопросы последнего Библ. — Мы уже отклонились от главного… Как называется ваша планета? — обратился он к гедонийцу.

В ответ они «услышали» нечто расплывчатое, неясное, невоспроизводимое.

— Вы что-нибудь разобрали, Капитан?

— Какое-то кваканье. Вероятно, в нашем языке нет ни аналогичных понятий, ни похожих звуков.

— Почему вы жужжите? — спросил гедониец.

— Нас уже спрашивали об этом ваши соотечественники, — сказал Библ и запнулся: дойдет ли до его собеседника понятие «соотечественники», но, не «услышав» вопроса, тотчас же продолжал: — Мы передаем мысли в звуках нашего голоса. Звуки образуют слова, слова складываются в предложения, точно передающие мысль. Эту систему связи мы называем речью.

— Наша система связи доходчивее и проще.

— Согласен. Но речь обладает дополнительными качествами: богатством интонаций, подтекстом, тональностью.

Глаза у гедонийца стали, как показалось Библу, чуточку больше, губы сузились. Должно быть, он что-то не понимал.

— Не ясно, — откликнулся он. — Может быть, мой «ай-кью» ниже вашего.

— Вы слышали, он сказал «ай-кью»? — заинтересованно зашептал Капитан в ухо Библу. — Ведь это чисто американский термин, и притом столетней давности.

Библ улыбнулся:

— Он ничего не сказал, Кэп. «Ай-кью» — это наш мысленный перевод его мысли. Должно быть, он имел в виду коэффициент умственного развития. Мы по привычке все еще называем его «ай-кью».

— Я именно так и думал, — приняли они мысль гедонийца.

— И тебе понятно все, что мы думаем, не обращаясь к тебе? — не утерпел Библ.

— Не все. Когда ваша мысль не сопровождается желанием скрыть ее от меня, она доходит. То же ведь и у нас. Мысль воспринимается только тем, кому она направлена. Открыть или закрыть ее для другого зависит от думающего.

Гедониец, до сих пор не изменявший своей каменной неподвижности, переступил с ноги на ногу. «А ведь человек, ей-богу, человек, и устал, как человек», — подумал Капитан.

— Почему ты стоишь? — спросил он. — Сесть негде?

Гедониец издал неопределенный звук, что-то вроде смешка или сдержанной попытки расхохотаться, и тотчас же очутился на таком же висячем, прозрачном сиденье, неизвестно каким образом появившемся и мгновенно поголубевшем.

— Как это у вас делается? — полюбопытствовал Капитан и сейчас же «услышал» равнодушный ответ гедонийца.

— Не знаю.

— И не проявляешь любопытства?

— Зачем?

— По-моему, любопытство — это стимул к повышению «ай-кью». До сих пор ты, например, даже не поинтересовался, откуда мы взялись и кто мы такие.

— Для чего? Точное знание — один ответ. А воображение подскажет несколько.

— Какой же смысл подменять точное знание выдумкой?

— Это одна из наук полукружия. Сильнее воображение — больше единиц информации.

Капитан порывался было спросить, о какой информации идет речь, но Библ остановил его, приложив палец к губам:

— Опять запутаемся. Полукружия… Информация… Единицы… Спросим, для чего они держат нас в этой закупоренной прозрачной колбе.

Ответ поступил еще до того, как был задан вопрос: Библ не «закрыл» своей мысли.

— Она не закупорена. Мы входим и выходим, когда захотим.

— А мы?

— И вы. Попробуйте.

Капитан поднялся, но гедониец предупредительно поднял руку.

— Я не ответил на второй ваш вопрос. Вы здесь затем, чтобы узнать, как и чему нас учат. Мы здесь затем, чтобы узнать о ваших реакциях.

— Каких?

— Не все сразу. Вы уйдете вслед за мной спустя два ина.

— Ина или има? — переспросил Библ Капитана.

— А может быть, уна? — усомнился Капитан. — Опять несовместимость созвучий.

Гедониец улыбнулся и показал на стену:

— Часы.

На розовой, теперь уже непрозрачной стене появился желтый круг, в котором замелькали, сменяя друг друга, черные значки странной формы.

— Цифры, — подсказала мысль гедонийца.

«У нас есть общие понятия: часы и цифры. Но мы не знаем их счета времени и языка счетных символов», — откликнулась мысль Библа.

— Тогда подождите меня. Я вернусь за вами.

С этой мгновенно переданной и принятой мыслью атлет в висячем кресле растворился в розовой краске стены.

— Чудеса продолжаются, — заметил, уже ничему не удивляясь. Капитан.

— Едва ли для них это — чудо. Материализация мысли. Очевидно, пленка растворяется по желанию.

— Будем ждать?

— Зачем? Нас они все равно найдут. А мы пока проверим мощь наших земных мыслишек… Сезам, отворись! — весело воскликнул Библ и шагнул сквозь стену.

«А если не травка до горизонта, а какой-нибудь гадючий заповедник с первобытными ужасами?» — мелькнула мысль, и необозримое травяное поле, казавшееся из «колбочки» горизонтальным и одноцветным, вдруг откосом побежали вниз и пожелтело, как трава, выжженная солнцем. Но вблизи трава оказалась совсем не трава, а густая, зелено-желтая гладь океана, почти не колеблемого ветром, не мезозойского и не палеозойского и даже вообще не земного. Библ растерянно оглянулся. Капитан следовал за ним спокойно и неторопливо.

— Похоже на экваториальное море Проклы, — крикнул Библ, — такой же вонючий яичный кисель!

Капитан почему-то не ответил; сложив руку козырьком он всматривался в охряные бугорки, быстро перемещающиеся по яичной глади. «Туманки», — подумал Библ и сразу почувствовал противную слабость в ногах. «Туманки» на Прокле были самым страшным испытанием для космолетчиков. Уничтожить их было нельзя: от ядерного удара они только увеличивались; разрезанные излучателем, делились, как амеба, и нападали удвоенным, а то и утроенным строем. Ни в одну ловушку, придуманную участниками экспедиций, не попадались, и природа их до сих пор была не ясна. Но окутанный их маслянистым туманом человек исчезал немедленно и бесследно. «Туманки» растворяли его полностью, не оставляя ни волос, ни костей.

От ближайшего охряного бугра, скользящего к земному берегу, отделился такой же мутный, клубящийся, как сгусток тумана, пузырь и метнулся навстречу Библу.

— Отражатель, Капитан! — крикнул он, не оглядываясь, в надежде, что Капитан и без того поймет, что только отражатель может остановить «туманки».

Как говорил Малыш, установи заранее радиус на шкале. Два метра хватит. Радиус установили еще утром при снаряжении. Значит, в пределах четырех метров в окружности любые хитрости «туманок» не страшны. Прыгай, делись, удваивайся — все равно тебя хлопнет, как утюгом. И Библ, отстегнув отражатель, успел нажать пуск, как только охряной клубок прыгнул навстречу. В то же мгновение его сплющило, как блин, и швырнуло обратно в маслянистую яичную гладь.

Библ даже не успел обменяться репликами с Капитаном, как прыгнул другой охряной клубок, а за ним третий. Обоих постигла та же участь — отражатель бил без промаха. «Туманка»-мать даже отплыла подальше, чтобы и ей не досталось. Теперь можно отдышаться и перемолвиться с Капитаном. Библ оглянулся и обмер.

Капитана уже не было. Его с ног до головы окутывал коричнево-желтый туман, клубясь и пульсируя. Конец. Библ опустил отражатель, теперь уже бессильный помочь. Ничто уже не могло помочь. Библ прикрыл глаза рукой и… все исчезло. И «туманки», и Капитан.

А Капитан, не испытывая никаких неприятностей, стоял посреди зеленого поля и недоуменно оглядывался. Никаких следов ни Библа, ни «колбочки». Может быть, вернуться назад? Но возвращаться было некуда: как ни щурился Капитан, как ни менял он угол зрения, прозрачная пленка стены выпустившей их наружу, нигде не просматривалась. Вероятно, Библ остался в последнюю минуту, передумал, состорожничал. А пленка снаружи не видна. Капитан сделал шаг назад, пробежался вдоль и поперек воображаемого квадрата, где могла быть «колбочка», но ничто его не остановило. Ну и пусть. Все равно их найдут, все зримо, все проходимо для хозяев этого мира, и шалости пространства — времени их не испугают. Следовательно, и тревожиться нечего, загорай по малости. Капитан пощупал рукой траву: сухая. Растянулся: мягко. Незнакомые по внешнему виду широкие и тугие травинки росли тесно и плотно, как ворсинки ковра. И Капитан, устроившись поудобнее, задумался.

Что они уже знают об этом мире? Пять солнц, пять фаз, «входы» и «выходы», открытые для вездехода, окруженного защитным полем, но недоступного для человека, погибающего от энергетического удара. Едва ли это электроток, как полагал Доктор. Что-нибудь сложнее. Кстати, почему он парализован? Едва ходит. Что-то говорил об ударе «хлыста». Значит, очутился на линии, отделявшей такой «вход» от черной пустыни. «Хлыст» достал его уже из другой фазы. А что это объясняет, чем пополняет уже полученную информацию о цивилизации гедонийцев? Ничего. Ничем.

И как невелика, случайна и не расшифрована эта информация! Физический облик гедонийца неизменен от младенчества до конца жизни. Старости нет. Смерти нет. Но тем не менее есть регенерация, иначе говоря, возвращение к жизни. С чего же начинается эта жизнь, как долго длится и чем кончается? Ничего не известно. Есть школа, но чему в ней учат? Судя по скрытой, но, видимо, высокоразвитой технике этой цивилизации, школа должна давать глубочайшие знания по точным наукам. Но так ли это? Воображение, как научная дисциплина. Подмена знания иллюзией. Нет стимула любопытства. Так что же движет прогресс? Может быть, накопление единиц информации? Но каких единиц и какой информации? Телепатическое общение вместо разговорной речи. И тут же еще вопрос: интеллектуальное ли это богатство, или духовная ограниченность? А за одним вопросом встают в очередь тысячи. Что это за Аора или Аэра, о какой проговорился вожак «голубых»? Институт или город? Или еще одно «полукружие» этого мира? Кстати, почему «полукружие» и сообщается ли он с другими мирами, или разумная жизнь здесь присуща только зеленому? Кто и где хозяева этой жизни и какие принципы лежат в ее основе?

Капитан закрыл глаза и заснул.

 

7. В школе нелюбопытных. Супермен или суперробот?

Он проснулся в знакомой «колбочке», в знакомом и таком же прозрачном кресле. Рядом с ним недоуменно озирался Библ. Кроме них, по бокам полукругом разместились четверо гедонийцев — трое мужчин и одна женщина. Среди мужчин, несмотря на их кажущуюся похожесть, наши путешественники по каким-то неясным признакам все же сразу узнали своего знакомца, такого же недоступного и сурового. Лишь глаза его улыбались. У других не улыбались даже глаза. Только у одного из них волосы были чуть светлее и менее смугла кожа. Женщина, так же подстриженная и в такой же шнурковой рубашке, мало чем отличалась от своих соседей. Двухметровая баскетболистка с почти мужским торсом, худая и плоская на земной вкус, она не казалась красивой. То, что она женщина, Капитан и Библ догадались лишь по какой-то ей одной присущей женственности и гибкости движений. Что-то уронив, она, не оглядываясь, выгнула спину назад с легкостью цирковой акробатки, как-то не по-человечески вывернула руку и достала упавшее — предмет туалета или деталь неприметного миниатюрного механизма.

— Вас что-то беспокоит? — «услышали» Капитан и Библ одновременно. — Может быть, отсутствие привычных вам цветовых сочетаний?

И тут же поголубели кресла, порозовели стены, побелел потолок.

— Спасибо, — сказал Библ, — но мы бы хотели знать, что все это значит?

— Что именно?

— Выход-ловушка. Исчезновение зеленого поля. Галлюцинация. И снова встреча уже в расширенном обществе.

Никто из гедонийцев не обменялся взглядом, никто не предрешал, кому из них отвечать на вопросы, но кто-то ответил. Кто, угадать было трудно: гедонийцы не шевелили губами, а мысль не имеет «голоса». Она откликнулась в сознании землян так же беззвучно, безынтонационно и холодно, как откликалась ранее в той же «колбочке».

— Вышли вы, потому что захотели. Стена не замкнута. Никакого зеленого поля нет — это декорация, обостряющая восприятие. Галлюцинация — плод твоего воображения. Кстати, мы установили его показатель.

— Какой?

— Четверка. Выше предела, но ниже нормы. А у безбородого нуль. Он предпочитает точное знание.

Капитан не обиделся. Он не уважал воображения. Он только спросил:

— А кто ставил отметки?

— Координатор.

— Кто?

Разъяснения не последовало. Гедонийцы не реагировали Скульптурная группа — и только. Но Капитан не сдавался:

— Человек или машина?

— Неизвестно. Но он связан со всеми обучающими машинами. Определяет коэффициенты. Устанавливает правила игры.

— Какой?

— Любой. В каждом круге жизни.

— Разве жизнь — игра?

— Конечно. И, как всякая игра, подчинена правилам. В круге детства — свои. В школьном круге — тоже. Круг зрелости еще не наступил.

Капитан взглянул на Библа: понял, мол, что-нибудь?

Библ засмеялся:

— Играем помаленьку, не то в дурака, не то в прятки. И драка «хлыстами» насмерть — игра, и счет многозначных чисел в уме — тоже игра. Один воображает, другой кусается. Помнишь, как «голубой», падая, все укусить хотел. А двенадцать, между прочим, возводил в уме не то в четвертую, не то в пятую степень. Вот и сообрази, где у них трепотня, а где настоящее.

— Вы не закрыли свою мысль, — тотчас же последовал безличный отклик. — Можем ответить. Все настоящее. Иногда за меткий удар «хлыстом» насчитывается больше единиц, чем за неудачное сочетание цветов на табло, а в критической ситуации, когда число набранных единиц не достигает нормы, оригинальный рецепт обеда может скорее спасти от регенерации, чем шаблонный вариант воображения.

— Поди пойми, — скривился Капитан. — Мозги набекрень.

На этот раз гедонийцы переглянулись. Не молниеносно, а не спеша, даже длительно, словно спрашивали друг друга или советовались.

— Не понимаем реакции, — был ответ.

— Вы не понимаете, мы не понимаем, — проговорил Капитан, еле сдерживаясь. — Так у нас дело не пойдет. Может быть, начнем с того, что вы расскажете нам о вашей планете, о мире, вас окружающем, о вашем обществе, о его социальной организации…

Библ подтолкнул Капитана локтем: гедонийцы уже «не слушали». Они снова длительно и беззвучно переговаривались глазами. Странное это было зрелище: точно сцена из времен немого кинематографа без объясняющих титров. Наконец был отредактирован и ответ. Теперь уже Капитан с Библом знали, что он поручен гедонийцу с более светлыми волосами.

— Удовлетворить ваше желание не можем. Никаких точных знаний об окружающем нас мире нет. Каждый может создавать свое собственное представление о планете и обществе, не обращаясь к реальной действительности. Лично я могу вам предложить лишь восемь воображаемых вариантов устройства нашего мира, все с плюсовым показателем.

— А я — двенадцать, — вмешалась женщина.

Библ догадался об этом по ее стремительному движению вперед.

— Спасибо, — иронически поблагодарил он, — но я тоже предпочитаю точное знание. — И уже не втихомолку, не шепотом, а в полный голос, не скрывая разочарования и недовольства, сказал Капитану: — Пустой номер, Кэп. Или нас сознательно мистифицируют, или мы столкнулись здесь с абсолютно новым социально-биологическим качеством — полным отсутствием любопытства к чему бы то ни было. И в том и в другом случае ничего не получится. Нет обоюдного интереса — нет и контакта.

— Терпение, Библ, — оборвал его Капитан. Он глядел только на Библа, игнорируя гедонийцев. — Вы, кажется, забыли о важнейшем качестве космоисследователя. Что ж, будем по крохам собирать столь непопулярное здесь точное знание. Оно все-таки есть. Чему, например, учат их в школе?

— Дракам, играм и мифам внеклассного сочинения, — саркастически заметил Библ.

Гедонийцы молчали.

— Почему вы не прерываете нас? — спросил Капитан.

— Вы же общаетесь. Мысль закрыта.

— Мы о точном, знании. Считаю, что оно у вас все-таки есть, — повторил Капитан. — Чем вы нас подбили у вездехода?

Светлокожий гедониец взмахнул рукой — Библ готов был поклясться, что при взмахе в руке ничего не было, — и протянул Капитану что-то вроде гаечного ключа из бледно-голубого металла.

— Парализатор. Стреляет молекулами сонного газа. Бери, бери. — Он бросил Капитану голубой псевдоключ и тотчас же протянул второй растерянному Библу.

— Видал фокусы? — засмеялся Капитан и спросил: — А почему «синий», которого избивали «хлыстами», не применил парализатора?

Неожиданно ответил атлет, сидевший рядом:

— По правилам игры. Этот «синий» был я. В одинаковых условиях с «голубыми». Даже без защитной рубашки. — Он тронул один из ее шнурочков.

— А вы сомневались, Библ, в их точном знании, — сказал Капитан. — Что-то они, во всяком случае, знают точно. Интересно, как они называют друг друга? Надеюсь, не по воображаемым именам из двенадцати вариантов?

Ответ последовал сразу. Отвечал снова светлокожий, по-видимому наиболее авторитетный в этом неземном обществе. И любопытно, что при всей своей безголосой, безынтонационной окраске их мысль не всегда казалась безличной. Иногда ее энергетическая сила позволяла угадать автора.

— Наши имена определенны, хотя и не постоянны, — пояснил он. — В младенческом круге вообще обходятся без имен, «голубые» выбирают их по совету обучающих машин. Чаще всего это названия предметов и явлений окружающего мира, иногда отвлеченных понятий. «Синие» могут изменить имя: их кругозор шире и, следовательно, выбор богаче. Я оставил прежнее — Гром.

Первого знакомца землян звали Хлыст. Имя атлета, выдержавшего схватку с «голубыми», прозвучало по-разному: Капитану «послышалось» Мужественный, а Библу — Стойкий. Остановились на Стойком. Имя женщины предложило еще больший выбор: Заноза, Иголка, Колючка, Шпилька. Выбрали для себя Колючку. «Знаешь, какие бывают в космических лесах — громадные!» — подсказал Библ Капитану, но последнего интересовал уже другой канал «точных знаний».

— А чему, собственно, учат вас в школе, кроме игр и воображения? — спросил он.

— Почему «кроме»? Воображение — тоже игра.

— Ну, а точные науки? Математика, физика, химия?

Ответ последовал не сразу — гедонийцы снова обменялись взглядами.

— Последние два понятия нам вообще неизвестны. Мы изучаем только математику.

— Начальную или высшую?

— Мы понимаем ваш вопрос так: начальная — это счет на табло с помощью цифр, высшая — счет любых чисел в уме.

— А геометрия, алгебра, математический анализ?

— Какие-то элементы высшей математической сложности изучаются уже в круге зрелости. Но тоже как игра или хобби.

— Даже смешно, когда наш мысленный перевод уже прибегает к жаргону, — шепнул Библ Капитану.

— Не смешно, а страшно. Должно быть, у них нет ни сопромата, ни строительной механики. Как же они строят?

— Мы не строим.

— Но кто-то строит.

— Никто не строит. Все уже выстроено давно и навечно.

Капитан и Библ только переглянулись: им уже не хватало слов.

— Может быть, вы имели в виду логическое строительство? — последовал такой же безличный вопрос, как и большинство в этом диалоге.

— А что такое логическое строительство?

На розовой стене вдруг возник прямоугольный, подсвеченный изнутри белый экран, а в центре его желтый квадрат. К нему тотчас же прилепился черный круг, а сбоку красный многоугольник. С углов поползла в разные стороны цепь наплывающих друг на друга кубов и кубиков, поочередно менявших цвета. Как штыки, пронзили их трехгранные линейки и закрутились спиралью вокруг квадрата-родителя.

— Абстрактная киноживопись, — пробормотал Библ, — ранний кубизм. Но даже для такой чепухи необходимо знание геометрии хотя бы в пределах первых двух классов. Боюсь, что мы чего-то недопоняли.

— Начинаю допонимать, — отозвался Капитан. — Смотри!

В свободном, непрочерченном углу экрана от черного круга поползла вверх тоненькая линия, образовала усеченную ажурную пирамиду с выброшенной сбоку стрелой. «Строительный кран, каким его изображали сто лет назад, — подумал Библ. — Интересно, кто это изощряется?» Гедонийцы тоже проявили совсем уже неожиданный интерес. Они переглянулись, поиграли зрачками и ресницами и вдруг все, как один, обернулись к Капитану.

— Ты?

— Я.

— Схема строительного крана, как я рисовал ее мальчишкой, — пояснил Капитан Библу.

— Я так и подумал, — откликнулся тот, — нотка реализма в их живописных абстракциях. Мысленно живописных, — поправился он. — Еще один пример отчужденности их от реальной жизни. Интересно, кому и зачем все это понадобилось?

Должно быть, «закрытая» реплика Библа до гедонийцев не дошла. Они о чем-то безмолвно, но оживленно переговаривались. Библ сразу подметил это: так менялось выражение их глаз. Вдруг женщина встала и, заметив напряженное внимание Библа, улыбнулась, как и ее собратья, лишь уголками губ. Но ее мысль-реплика, повидимому, была адресована всем.

— До этой встречи мне не хватало восьми единиц. Сейчас у меня будет больше. До свидания в Аоре.

— Вам далеко? — поинтересовался Библ.

— Моя школа по ту сторону экватора. Но тебя интересуют средства передвижения? У нас их нет. Я выхожу отсюда и вхожу к себе.

— Мгновенное перемещение в пространстве?

— Да. У нас нет расстояний. Просто, все просто, — опять улыбнулась она, поймав невысказанную мысль Библа. — Мы только вспоминаем о том, где должны быть, там и оказываемся.

С этими словами она непостижимо растаяла в розовой дымке стены.

— Еще один тест, и вы разделитесь, — сказал Гром.

Капитан ответил недоуменным взглядом: объяснись! Гедониец молчал.

— Что значит «разделитесь»? — повысил голос Ка питан.

— Погодите, — поморщился гедониец: повышенная тональность человеческого голоса, видимо, раздражала его. — Я же сказал: еще один тест.

Посреди комнаты между ними повис в воздухе полуметровый куб, разделенный на черные и желтые, поочередно перемежающиеся кубики по двенадцать в каждом ряду. В прозрачном, несмотря на цвет, пространстве кубиков просматривались подсвеченные изнутри черные и желтые фигурки.

— Класт, — сказал гедониец. — Игра.

— Понятно, — не удивился Библ. — Нечто вроде усложненных шахмат. У нас есть нечто подобное, только на плоскости, а у вас в трехмерном пространстве. У нас шестьдесят четыре клетки, а у вас тысяча семьсот двадцать восемь. Каждая фигурка, вероятно, ходит по-разному, с правом изъятия из игры пораженных фигур противника и занятия соответствующей ячейки в игровом кубе.

— Ты будешь играть, — заметил гедониец. — Без обучающей машины.

— Еще бы, — усмехнулся Капитан, — у него первый разряд по шахматам. Без пяти минут мастер. А я — пас. Не играю.

Гедониец или не понял, или не пожелал комментировать. Пристально взглянув в глаза Капитану, послал мысленную реплику:

— Тогда разделимся. Твой спутник, познакомившись с игрой, вернется к себе на станцию, а ты останешься с нами.

— Зачем?

— Для встречи с Учителем.

— Этой школы?

— Нет, планеты. Всего разумного мира.

— Почему же я? Мы можем пойти и вдвоем.

— Координатор сообщил только о тебе. Информация не корректируется.

— А если мы не подчинимся?

— Ваше право. Вернетесь вдвоем. Но с Учителем уже не увидишься. Никогда.

Капитан задумался. Кажется, появляется возможность расшифровать эту до сих пор накрепко закодированную цивилизацию. Этот Учитель наверняка знает и смыслит больше, чем его «синие» недоумки. Вздохнув, сказал:

— Пожалуй, стоит рискнуть, Библ. Есть смысл.

— Нет смысла. Вы отвечаете перед экипажем, Кэп. Даже по уставу вы не имеете права рисковать жизнью.

— Мы рискуем ею ежеминутно во время любой прогулки по космосу. Жизнь! Да они десять раз могли отнять ее у нас до этой встречи, а не развлекать шахматными кубиками. Нет, Библ, рискнем. Вы найдете вездеход по компасу, выход из фазы вам откроют, ну, а до станции как-нибудь доберетесь. Мне же, надеюсь, гарантируют возвращение. Без расстояний, а?

Гедонийцы беззвучно ответили:

— Именем Учителя.

— Только объясните нам, бога ради, кто же этот Учитель? Верховный правитель? Жрец? Ученый?

— Не знаем.

— Кто-нибудь из вас видел его?

— Никогда.

— А портреты, скульптуры, фото?

— Не понимаем. Неизвестные понятия.

— Тогда кто же он, супермен или суперробот?

— Мозг.

 

8. Библ возвращается. Город голубого солнца

Вездехода Библ не искал. Просто прошел сквозь розовую воздушную пленку и очутился возле машины. Она стояла как черепаха, едва подымаясь над землей и высунув вперед головку эмиттера силовой защиты. Когда на пути встречалось труднопреодолимое препятствие, головка тотчас же втягивалась внутрь корпуса, а защитное поле ослабляло удар, отбрасывая машину назад. На месте головка направляла защитный рефлекс в сторону любого приближающегося объекта, поворачиваясь, как живая, ему навстречу. Библ перевел диск на браслете, и головка сейчас же скрылась, входная дверь отошла на шарнирах, и «черепаха», даже не подавая вида, приготовилась к броску.

Библ сделал все, что сделали бы в таких случаях Капитан и Малыш: задраил входной люк, сел к пульту управления, снова включил эмиттер защиты и, подобрав нужную цифру на шкале, нажал кнопку с буквами «Н.С.» — начальная скорость. Вездеход прыгнул и плавно пошел над кустами к знакомой эвкалиптовой аллее. Библ не выбирал дороги, двигался по прямой, зная, что рано или поздно зеленый смерч выведет его к черному зеркалу исходной пустыни. Так посоветовали парни в синих шнуровках. Библ задумался. Как, в сущности, еще мало знают на Земле о формах разумной жизни в космосе. Как многообразна эта жизнь и какие порой неразрешимые загадки предъявляет она исследователям. Над теорией многофазности мира до сих пор смеются архаисты из земных академий, а на Гедоне такой архаист может проверить ее опытно без всяких усилий. Почему? Какие условия создает здесь смещение фаз, открывая «входы» и «выходы»? Как представить себе гедонийскую цивилизацию, если самый смысл ее непонятен? Чего они достигли? Бессмертия? Но Библ с Капитаном видели мертвых. Так где же начинается и где кончается жизнь, отлившая одну биологическую болванку для всех ступеней возрастной лестницы? А каков социальный облик общества, если техносфера его достигла таких высот, от каких у землянина мысль цепенеет? А подымают на эти высоты, оказывается, всего-навсего игра в кубики, цирковой счет в уме и ребяческая фантастика. Как же может существовать это общество, если в нем нет интереса к новому, а познание мира сведено к мифотворчеству. Да и зачем оно существует, если, получая все, не отдает ничего взамен? Кстати, от кого получая, не отдает ничего кому?

Библ вспомнил конец разговора в «колбочке», когда гедониец сообщил Капитану, что заинтересовавшийся им Учитель всего-навсего только мозг.

— Электронный или живой? — спросил Капитан и получил ответ, что живой.

— Где ж он находится?

— В особой питательной жидкости.

— А где территориально?

— Не знаем.

— Как же меня тогда приведут к нему?

— Провожать не будут. Выйдешь отсюда и очутишься сразу в Вечном хранилище.

— Вместе с вами?

— Нет. Учитель никого не вызывает, кроме тебя.

— Час от часу не легче! Что же это — святилище? Храм? Колумбарий?

— Не знаем.

— Что же вы знаете?

— Что он есть.

— Без тела?

— Да.

— Бог?

— Нет. Мы ему не поклоняемся.

— Информарий?

— Нет. Информацию собирает и использует Координатор.

— Вы понимаете что-нибудь, Библ?

Библ ответил, что не столько понимает, сколько предполагает. Мозг — программист, Координатор — счетно-вычислительное устройство, кибернетический компьютер, каким-то образом организующий и регулирующий жизнь на планете.

После этого Капитан исчез в зеленом мареве за пленкой, а Библ вышел к вездеходу. Удивительно удобная штука — это мгновенное перемещение в пространстве. Никаких самолетов, вертолетов, вездеходов, даже «поясов». Подумал, шаг — и ты в другой точке пространства, словно кто-то сложил лист бумаги и две точки на линии соединились в одну. Такое ни одному пространственнику даже не снилось. А с какой скоростью, просто со световой или «супер»? Библ не был физиком и в отношении удобств, предоставляемых здешней жизнью, мало чем отличался от гедонийцев. Радовался, и все.

Как подсказали ему здешние «туземцы» со смешными именами, Библ мог сразу же очутиться в районе станции или даже внутри нее, по крайней мере в коридорах первого этажа, — не зря Док и Пилот «Гедоны-2» предпочитали отсиживаться на втором: на этом уровне миражи не появлялись, — но Библа не соблазнило столь сказочное появление в кругу товарищей. Надо было доставить домой не только собственную персону, но и вездеход, недоступный даже для гедонийской техники. Пришлось воспользоваться зеленым смерчем, который и возник в конце концов за деревьями и тотчас же вывел машину на черный плацдарм вокруг станции. Уже вылезая из машины, Библ заметил бегущие навстречу фигурки — широченную и высокую, а рядом недлинную и тоненькую, как шариковая ручка и несоразмерный с ней вдвое больший футляр. А минуту спустя Малыш и Алик уже обнимали блудного брата, через плечо его заглядывая в кабину.

— Где же Капитан? — взорвались тревогой два голоса.

Библ рассеял тревогу. Но Малыш нахмурился:

— Зря допустил. Не надо было разделяться.

— Кэп настаивал. И думаю, обоснованно. Контакт требовал разделения.

— Какой же у вас контакт? Ерундовина. Сначала подбили, как диких уток на болоте, потом в клетку посадили, уложили спать на воздушных постельках, кислородным винцом напоили. А начали разговор — жвачка резиновая. Что узнали? Чему учат, на чем сидят, что пьют, во что играют. А как в пространстве перемещаются или сквозь стены проходят, как спиртное из воздуха гонят, они и сами не знают. Может, голову морочили, а может, и не школа это, а обезьяний питомник.

— Малыш прав, — вмешался Алик, — очень точное определение. Что требуется от обезьяны в неволе? Прежде всего поверить в свою свободу и благоденствие, мало-мальски соображать да человека передразнивать. На примере ее поведения кое-кто ставит одному ему понятные опыты, делает одному ему нужные наблюдения и выводит соответствующие этим наблюдениям законы. Вы узнали, кто? Нет!

В горячности Алика был какой-то оттенок лукавства, словно он знал что-то новое, еще неизвестное собеседнику. Библ сразу смекнул. Да и смекнуть-то было нетрудно: то, что знал Алик, буквально витало у его лица, чуть не спрыгивая с губ. Даже Малыш заметил:

— Не трепись.

— Озорничаете, мальчики, — сказал Библ. — От кого скрываете?

Малыш протянул, нехотя отвешивая каждое слово:

— Не люблю болтовни. Тут, прежде чем рассказывать, много думать нужно. А мы не успели. Сами здесь час, не больше.

Разговор происходил за обедом, который Алик приготовил наскоро, но по принципу «ни одного грамма синтетики». Вернулись они действительно час назад из поездки на вездеходе, оставленном им в наследство отбывшей на Землю экспедицией. Малыш отрегулировал защитный отражатель и позвал Алика: «Хватит возиться с барахлом в коридорах. Прокатимся к океану». Алика, естественно, уговаривать не пришлось. Ехали минут двадцать без приключений. Без приключений вышли к воде, синеватой на вид, словно подкрашенной синькой; даже у самого берега она голубела. «Выкупаемся?» — предложил Алик. «А ну ее, — отмахнулся Малыш, — еще какую-нибудь холеру подхватим». Никаких приключений не предвещала и окружавшая обстановка — оплавленный черный берег, круто сбегавший к воде, тихий бриз с океана и голубое солнце в зените. Оно не пекло, пекло другое, сместившееся к западу, а это только бросало вокруг ультрамариновые отсветы. «Не нравится мне все это», — сказал Малыш и поспешил к вездеходу. Побрел за ним и поскучневший Алик: глаз явно ничто не радовало, но тревоги Малыша он не понимал. А тот почему-то встревожился.

— Почему? — заинтересовался Библ.

— Предчувствие. Показалось мне, что вдруг что-то должно случиться. И случилось.

Метрах в пятидесяти от них — это они уже увидели из смотрового стекла машины — поднялся из черного камня огромный пунцовый веер, как дрожащие на ветру гигантские лепестки маков. Сравнение придумал Алик. Недолюбливающий «художеств» Малыш поправил: «Такие же хлопья тумана, только красного». В хлопьях темнело ядро, похожее на замутненную в кинескопе телевизионную передачу. Включив защитное поле, Малыш бросил туда вездеход. Шок продолжался одно мгновение, словно кто-то щелкнул выключателем: светло — темно — опять светло, только пейзаж другой.

Они ехали сквозь город; не по городу, а именно сквозь, простреливая улицы, дома, башни, виадуки, непонятные сооружения, переполненные людьми, как вокзалы, или пустые, как заводские цеха по окончании работы. Сходство с заводами придавали им квазиконвейерные ленты, несущие без видимой поддержки какие-то предметы незнакомой формы и назначения. Трудно, почти невозможно было рассмотреть их: вездеход шел очень быстро, обстановка менялась ежесекундно. Но самым интересным было, пожалуй, то, что его движение не вносило никаких изменений в окружавшую жизнь, что он физически не входил в ее пространство, а пронзал его нематериально, как Летучий Голландец.

— Странно, — удивился Библ, — вы прошли «вход» и не вошли в фазу.

— Вы, как и Малыш, не знаете уравнений Мерля, — сказал Алик, — а Мерль допускает околопространственное, межфазное движение. Мы так и двигались, наблюдая пространство их фазы со стороны, как телепередачу. Такая передача может обеспечить вам сквозное движение в ее телемире? Может. Я так и объяснил Малышу, а он отмахивается.

Малыш не отмахивался. Он сумрачно вспоминал виденное. Какая разница, как и откуда наблюдать картину, которую не может объяснить. Она была совсем непохожа на зеленую идиллию бородатых младенцев и бритых школьников. В голубом мире — он представлялся именно таким, словно вы наблюдали его в очки с голубыми стеклами — все работало; и люди и вещи. Вещи летели — именно летели, а не переносились или перевозились, — едва различимые в движении линейными и спиралевидными потоками, то возникая, то исчезая, материализуясь или распыляясь до невидимости. Люди двигались не бесцельно, не отдыхая, не глазея по сторонам. Даже не зная, что они делают, можно было смело сказать, что они заняты делом, всецело поглощающим их внимание.

— Люди? — переспросил Библ. — Такие же двухметровые голыши?

— Нет, — сказал Алик, — это те вроде Малыша, а эти нам с вами по плечо, не выше. Или точка обзора в межфазном пространстве искажает пропорции, или мы столкнулись здесь совсем с другой расой.

— А лица, одежда?

— По-моему, бритые. Курточки короткие, одноцветные. Что-то вроде голубых колокольчиков. Точнее определить не могу: слишком быстро и часто все это сменялось. Попробуйте у нас на Земле сквозь Париж или Лондон пропустить по прямой стеклянную торпеду на высоте полутора-двух метров, да со скоростью не меньше двухсот километров в час. Много ли вы разглядите изнутри этой торпеды?

Но кое-что они все-таки разглядели. Ни одного колеса — ни на улицах, ни в машинах, — только колена и щупальца манипуляторов. Световые табло вместо пультов. Машинные залы гигантской протяженности с механизмами, прозрачными как хрусталь. Необычайные зеркала, огромные, как озера, — не то уловители солнечной радиации, не то конденсаторы каких-то иных световых излучений. Причудливые, топологически изогнутые поверхности зданий. Неподвижный матовый купол неба. Ядовитая лазурь мостовых и полов. Все это пронеслось перед ними в получасовом киносеансе живописных и графических отвлеченностей.

Алик досказал и лукаво воззрился на Библа.

— Ну, что скажем, профессор, о социальном облике гедонийской цивилизации?

— Не трепись, — повторил Малыш.

— А разве нельзя сделать выводов из увиденного?

— Во-первых, — загнул палец Библ, — я не видел того, что вы видели. Во-вторых, вы видели все смутно и непродолжительно. В-третьих, ваш рассказ о виденном, мягко говоря, не очень последователен и точен…

— Верно, — перебил Малыш. — Совсем не точен. Художества. Может быть, здесь пять цивилизаций, по штуке на солнце.

— Пустыня мертва.

— Ну, четыре. Сколько у нас фактов, чтобы делать определенные выводы?

— А ты пробовал сопоставить эти факты? — не сдавался Алик. — Я сопоставил. И пришел к выводу. Не четыре цивилизации, а одна. Технократическая. Мозг, как сказал Библ, — пропагандист, а Координатор — устройство, претворяющее программу в жизнь. А при них, скажем, совет из пяти-шести мудрецов, наблюдающих за программой и ее выполнением. Люди в городе — ученые и трудяги, люди в зеленом заповеднике — морские Свинки, которых поят" кормят и обучают для каких-то опытов, а может быть, просто для развлечения. Другая раса, возможно даже искусственно выведенная. Гуманотеррарий. Зоопарк.

— Холодно, холодно, — сказал Капитан, входя в комнату, — ты, Алик сейчас еще дальше от разгадки секрета этой планеты. А разгадка, уверяю вас, будет совсем неожиданной.

 

9. Рассказ капитана. И все-таки не разгадка

Вы бывали когда-нибудь у вирусологов в Новых Черемушках? Я говорю о больнице, открытой пять или шесть лет назад. Войдешь в приемную или в этажные коридоры, и кажется, что ты на Памире или на склонах Эльбруса. Куда ни взглянешь — белым-бело, сверкающе-снежно и необъятно по своей протяженности. Даже стены не просматриваются, потому что не имеют границ ни вертикальных, ни горизонтальных: все скруглено, сглажено, как хоккейное поле во Дворце спорта. Даже самый крохотный микроорганизмик, бог знает как сюда забравшийся, мгновенно погибнет в этой стерилизованной белизне. Окон и тех не видишь, стекла словно запорошены блистающим инеем, а вокруг, конечно, нет ни рам, ни выступов, ни подоконников. Здоровому человеку в этом дворце Снежной королевы сразу становится тоскливо.

Нечто подобное я и увидел, шагнув из «колбочки» под своды Вечного хранилища мудрости. Впрочем, сводов не было. На неопределенной высоте висело над головой колючее алмазное небо, незаметно переходящее в стены и пол. Пол уплотнялся с каждым шагом, сверкающий глянец приобретал тусклую матовость, а свет падал вокруг неизвестно откуда — чистый, яркий, не раздражающий.

Наконец глаз, привыкший к белизне, приметил в центре этого снежного палаццо что-то вроде очень большого аквариума, державшегося над полом без всякой опоры. Вода в нем стояла прозрачная, ничем не замутненная, но, должно быть, плотная и густая; вероятно, совсем не вода, а какой-нибудь коллоид, потому что погруженный в эту квазиводу предмет не вызывал своими, хотя и слабыми, движениями никаких изменений в окружающей среде — ни всплесков, ни пузырей. Предмет большой, серый, похожий на ядро грецкого ореха, увеличенное до одного метра в диаметре. Он не стоял на месте, а плавал, чуть-чуть пульсируя, слегка поворачиваясь, то опускаясь, то подымаясь, в пределах сантиметра, и, не оставаясь однотонным, причем неравномерно, то и дело переливался густыми и блеклыми пятнами. Я сразу догадался, что это и есть мозг, непомерно раздутый и почти лишенный его привычных по анатомическим атласам признаков. Я по крайней мере не нашел ни границ полушарий, не височных и лобных долей, ни затылка, ни мозжечка. И тем не менее это было Учителем, средоточием оберегаемой в Вечном хранилище мудрости, источником предстоящих нам, землянам, контактов.

Я уже предвкушал их начало, мысленно спрашивая себя, а что же происходит в этом почти бесформенном сгустке — сгустке жизни или, точнее, высшей формы материи. Какие процессы, волны, электрические сигналы, мгновенные изменения химической структуры в его клетках? Сколько миллиардов нейронов управляют нескончаемым потоком образов, воспоминаний, мыслей, извлекаемых из метрового архива памяти? Он пульсирует, он изменяет цвет, — значит, он живет, может быть, с помощью каких-то датчиков видит и оценивает меня, мой мозг, мою способность наблюдать и мыслить. Пусть его умственный потенциал в тысячи раз превосходит человеческий, но ведь и мы, как говорится, не кролики. Начнем.

И контакт начался, беззвучный и безличный, как собеседование или экзамен. Вы помните вопросы на световом табло и наши ответы на карточке, помеченной тем же номером. Никто не курил, не кашлял, не повышал голоса, не глотал чай с лимоном. Нас спрашивали — мы отвечали. Здесь та же процедура повторялась еще упрощеннее. Кто-то во мне так же беззвучно и безлично спрашивал, а я, обдумав ответ, мысленно повторял его. Даже светового табло не было и ничто нигде не печаталось.

— Откуда вы? — был первый вопрос.

Я ответил.

— Можешь представить себе карту Галактики и положение в ней вашей звездной системы?

Я попробовал это сделать, вспомнив учебные звездные карты. Не знаю, удалось ли это, но мой бесформенный собеседник, плававший в прозрачном сиропе, должно быть, отлично все понял, потому что отклик был точный и незамедлительный:

— Мы знаем эту систему. Даже пытались связаться с ней, но безуспешно.

— Давно?

— Объясни мне вашу систему отсчета.

Я, снова прибегнув к картам, объяснил, как умел, принципы движения Земли по своей орбите и соответствующие им временные периоды, понятия года, месяца, суток, часов и минут, суть десятичной системы, скорость света и связанные с ней космические масштабы отсчета. Думал бессвязно и долго: почему-то лезли в голову картины школьной учебы, старался отвязаться от назойливых ассоциаций, вроде ошибки в экзаменационном зачете об уравнениях Максвелла, мысленно мямлил и путался, но в конце концов, вероятно, все-таки соорудил что-то разумное. Тотчас же без паузы ответная мысль на мой вопрос «давно ли они пытались связаться с планетами Солнечной системы?» откликнулась в сознании, как вспышка света — ярко и коротко:

— Два с половиной тысячелетия назад по вашей системе отсчета.

Я не успел даже обдумать «услышанное», как в сознании у меня буквально взорвался новый вопрос. Энергетическая сила их была столь велика, что действовала, как приказ гипнотизера. Со шнурковыми гедонийцами мы беседовали, как дипломаты за круглым столом, здесь же я стоял, как солдат, рапортуя на взрывающиеся в сознании команды Учителя. Ведь этот серый, почти неподвижный комок биомассы в неведомом коллоидальном растворе и был тем, что осталось от когда-то живого Учителя и продолжало ныне его долговечное существование на этой планете. И не вопрос Учителя, а приказ Учителя «выслушал» я, как послушный ученик, далеко не уверенный в своей подготовке к ответу.

— Подумай только о том, что оставил у себя на Земле. Твой дом, твой город, твой уголок планеты. Я хочу знать облик вашего мира. Не заботься о последовательности и не бойся уводящих ассоциаций.

— Это потребует времени, — сказал я.

— Для меня оно не существует, для тебя ограничено только механизмом воспоминаний.

Я вдруг с необычной отчетливостью осознал, что могу вспомнить все, что захочу. Я даже не то чтобы представил себе, а словно воочию увидел улицу Горького, Калининский проспект, гранитные набережные Москвы-реки и Сиреневый бульвар, где под нашими окнами шумели старые липы. Я увидел почти бесшумную улицу, по которой беззвучно плыли разноцветные коробки авто на воздушной подушке, широкие, не слишком людные тротуары, где остановившийся у зеркальной витрины прохожий мог услышать только шаги по асфальту, дробный стук каблучков, мерный цокот уличных эскалаторов и обрывки разговоров, как журчанье гальки на морском берегу. По ассоциации вспомнил Пицунду и болгарский Солнечный Берег, теплоту нагретого солнцем пляжа, вкус соленой волны.

— Переключись, — перебила меня чужая мысль. — Я хочу знать уровень вашей науки, вашей технической оснащенности, ваших взаимосвязей.

Мы все знакомы с характером здешнего телепатического общения, все знаем, как вторгается в сознание мысль извне, как воспринимается и переводится на язык наших понятий и образов. Если привыкнуть, такое общение мало чем отличается от словесного, оно не подавляет, не связывает, не тяготит. Но здесь, в этом бело-алмазном капище все происходило иначе. Энергетическая сила мышления, погруженного в жидкий хрусталь аквариума, не только подавляла и связывала, но и как сквозным ветром продувала мозг, очищая его от всего лишнего, путающего, мешающего сосредоточиться и обдумать главное. Фактически я уже не принадлежал себе. «Переключись», — сказали мне, и я переключился, не протестуя. А ведь это только легко сказать: современный уровень науки и техники. Попробуйте сформулировать в неподготовленном разговоре. А ведь я должен был сразу отобрать и обобщить главное, что было достигнуто человечеством на современном уровне знания. Как мне это удалось, я и сам не знаю, но, должно быть, все-таки удалось, потому что беззвучный «голос» остановил меня:

— Довольно. Мне уже ясно, что вы прошли младенчество и детство цивилизации. Покорив космос, подвели ее к юности. Но зрелость еще далеко. Ваша мысль еще не стала владыкой материи, еще не господствует на дорогах Вселенной. Теперь мне понятно, почему наши сигналы не были приняты.

Мне тоже было понятно. Что могли ответить на сигналы гедонийцев наши предки в Вавилоне и Фивах? Я даже улыбнулся, предполагая, что собеседник мой не приметит невежливости. И не ошибся. Мозг послал в ответ совсем уже неожиданную реплику:

— То были совсем не гедонийцы. Наша здешняя цивилизация молода. Ей не более тысячи лет.

Я молча раскрыл и закрыл рот — не помню даже вопроса, который вертелся у меня на языке. Я просто очумел от неожиданности. Если это мистификация, то зачем, с какой целью? Если нет, если я правильно понял ответ моего безмолвного собеседника, то одно недоумение вызывало другое. Какая же цивилизация пыталась связаться с Землей две тысячи лет назад? Где она? Откуда взялась нынешняя? Почему Мозг говорит от имени обеих?

Ответа не было, хотя все эти вопросы Мозг наверняка прочел у меня в голове, как в открытой книге. Сейчас он не двигался, только два параллельных участка его — должно быть, височные доли — высветлялись, как подсвеченные изнутри. Значит, какие-то нервные центры его находились в состоянии напряжения. Очевидно, он ждал моего резюме, венца размышлений, итогового вопроса. Но у меня их было слишком много, чтобы подвести итог.

— Сейчас ты увидишь, как это было, — наконец «услышал» я. — Вы называете это историей. Я мог бы передать ее, не прибегая к зрительным образам, но способность к прямому восприятию у тебя не развита. Нет показателей. Поэтому садись, как тебе удобнее, и смотри.

И я сел в то, что мне показалось креслом, знакомым прозрачным креслом из «колбочки», и в снежной белизне зала увидал странную игру света. Как в живой абстрактной картине, краски смещались, наплывали друг на друга, завивались спиралевидными лентами, то сгущаясь, то бледнея, словно кто-то искал фокуса, добиваясь предельной ясности и осмысленности изображения. Вскоре оно приобрело эту осмысленность, линейные и цветовые абстракции подчинились некоей образности. Я увидел здания без окон, отражающие солнце, башни и купола, ажурные мосты, эстакады и лестницы, фантастический пейзаж города — мечты художника-урбаниста, сказочный фон для движущихся механизмов и человеческих толп. Не могу рассказать подробнее — вы же не разглядели ваш геометрический город с вездехода, а мой город-мираж в снежной рамке Вечного хранилища мчался еще быстрее, слишком быстро для того, чтобы различить в этой видеопленке-молнии отдельные кадры. Я понимал, что «речь шла» о цивилизации, породившей нынешнюю, то есть о цивилизации, возможно, давно погибшей, а мы еще со школьной скамьи знаем, что тысячелетия существования любой цивилизации — это капли в море вселенского времени. Возникла и погибла. Может быть, потому, что прошла апогей своего развития, выродилась, потеряв интерес к науке и технике. И является ли нынешняя ее детищем, ее преемником на этой планете?

— Не на этой, на другой, — «услышал» я, и смятение живых картин в белой колючести зала исчезло.

Не задавая вопроса, только еще оформлявшегося в сознании, еще не ставшего хотя и беззвучной, но все же мыслью, я тотчас же получил на него ответ:

— Я снизил скорость моих воспоминаний до предела, но твой мозг невосприимчив и к этой скорости. Поэтому я не могу показать тебе, как родилась эта цивилизация.

— Какая?

— Та, которую вы хотите познать и понять.

— Но ты знал и другую, черты которой только что промелькнули.

— Я был одним из ее старейшин. Ты верно понял, что она погибла, хотя я и не присутствовал при ее гибели. Но я предугадал ее. Мы достигли всего, что может пожелать человек, даже бессмертия, и тем самым нарушили биологическое равновесие в природе. Смерть — закономерный этап биологической эволюции. Все умирает и возрождается, даже звезды. И бессмертные люди утратили интерес к жизни. Мы понимали, что спасти гибнущую цивилизацию невозможно, но можно было создать новую, наследующую всю информацию праматери.

— Кто это «мы»?

— Я и мои помощники, работавшие над проблемой генетических циклов. Подыскав планету с такими же компонентами биосферы, мы перебросили туда двенадцать в шестой степени, по вашему исчислению около трех миллионов, физически полноценных Двадцатичетырехлетних — возраст наиболее надежный для вечности.

Я удивился: почему вечности? Противоречие только что высказанному? По Учитель ничему не противоречил.

— Назовем так очень длинный, космический по своим масштабам отрезок времени, возраст звезд и планет. Но с другим коэффициентом бессмертия. — Я не успевал выразить своего недоумения, собеседник мой уже знал о нем и продолжал так же глухо и однотонно: — Не понимаешь? Бессмертие — это прямая, проведенная в бесконечность. Мы превратили ее в синусоиду, периодическую повторяемость кратковременных жизненных циклов. Именно кратковременность обеспечивала неугасающий интерес к жизни и стремительное накопление информации. Два года — ребенок, два — юноша, четыре — взрослый и зрелый, и четыре — пребывающий в невозмутимости и покое. Затем вся накопленная информация, кроме минимума наследственной, стирается, и жизненный цикл начинается снова. Новая индивидуальность не повторяет прежнюю, но развивается по тому же закону: все дозволено, все служит наслаждению, венец наслаждения — покой.

Мозг «замолчал», вероятно ожидая моей реакции. А я тоже молчал, думая, непосредственно к нему не обращаясь. Пусть разбирается. А думал я о его самодовольстве и, пожалуй, наивности. Владыка миллионов жизней, хотя и не вмешивающийся в их течение, не управляющий ими, но создавший машину для управления их анархическим строем под лозунгом «хватай-бери!» и концовкой в духе буддистской «нирваны», оказывается не мудрее своих питомцев, подменивших знание воображением. Вот он и воображает, вероятно, что создал оптимальный вариант благоденствия.

— А разве на Земле не думают о благоденствии населения? — снова «услышал» я и не замедлил с ответом:

— Почему не думают? Думают. И делают. Только по другому принципу: с каждого по способностям, каждому по его труду.

Мне показалось, что Мозг усмехнулся. Конечно, это было иллюзией. Чужая мысль откликнулась у меня в сознании по-прежнему бескрасочно и безлично. Я даже не могу объяснить, почему я «подслушал» в ней что-то вроде иронической интонации. Может быть, ее подсказал какой-нибудь один-единственный лукавый нейрон?

— Не много. Труд гасит наслаждение, утомляет мысль и ограничивает свободу. Мы даем больше.

Я начал сердиться: я всегда сержусь, когда говорят глупости.

— Труд давно уже не утомляет даже на Земле, а у вас, при вашей технике, тем более. Утомляет безделье. Труд по душе — это творчество, а творчество не дает наслаждения только бесталанному. Талант — это труд, сказал один из гениев нашего прошлого. И разве ваш труд над проблемой генетических циклов не эквивалент наслаждения?

— Я дитя другой цивилизации. Менее совершенной. Они пришли к увяданию жизни. Мы ее стабилизируем.

Он уповал на стабильность, как на оптимум всех радостей жизни. Чудак. Стоило ли сооружать Вечное хранилище мудрости, если эту мудрость могут высмеять у нас даже самые отсталые школьники. Я не Библ, но поспорить с такой философией и у меня умишка хватало. И, стараясь быть вежливым, я пояснил:

— Сама по себе стабильность не может дать радости жизни. Радость — в преодолении трудностей. Вы посмеялись над нашим принципом, но ведь, преодолевая трудности в вечном поиске нового, мы не стоим на месте, а движем жизнь вперед.

— Как?

Я задумался. Как накоротке рассказать о смене общественных формаций, проложившей путь человечеству к коммунизму? Я не историк и не философ и ничего не вспомню, кроме школьных тетрадок по социологии. Может быть, попросту ограничиться семантическим разъяснением слова «коммунизм»? От каждого по способностям, каждому по потребностям.

Я так и сделал.

— Первая половина не нужна. Зачем связывать наслаждение с коэффициентом способности? Потребность — единственно разумный критерий. Каждому по потребностям — справедливо и верно. Это и наш принцип.

И тут я окончательно рассердился:

— Так это же паразитизм, порождающий отчужденность и пресыщение. Видел я вашу программу в действии — не соблазняет. Одних — к столу, других — в переплав со стиранием памяти. Не сумел насладиться, начинай сызнова! А в итоге — общество эгоистических пакостников, которым все дозволено, чтобы урвать наслаждение. Мы уже встречали ваших «вечных» Двадцатичетырехлетних, начинающих жизнь, как червяки в навозе: соси жижицу, и все тут. А потом школа, не позволяющая перешагнуть духовный предел первобытного человека. Электронный «хлыст» вместо игрушки, волчьи свары вместо товарищества, глупейшие мифы вместо точного знания. Я не знаю их зрелости, но детство и юность подглядел, это морально искалеченные и умственно обездоленные подобия человека.

В порыве раздражения я и не заметил, как постепенно повышал голос, последние фразы я, должно быть, выкрикивал, не понимая, что моему «слушателю» это совершенно безразлично. Так я подумал потом, но ошибся. Мозг не воспринимал это безразлично. Высветленные пятна на его серой поверхности, перемещавшиеся от височных к затылочным долям, становились резче и ярче, как светимость электролампочек при повышающемся напряжении тока.

— Почему твои мысли сопровождаются звуковыми волнами, мощность которых все возрастает и возрастает? — «услышал» я. — Это затрудняет общение. Я ощущаю давно забытую ломоту в висках и затылке. Контакт прекращаю. Объем информации неравномерен ее кратковременности. Ты мало увидел, но много сказал. Мне потребуется время для оценки и корреляции, а ты должен увидеть всю нашу жизнь во всех ее фазах. Тогда возобновим спор, если ты останешься неубежденным. С этой минуты все «входы» и «выходы», как вы называете межфазные связки, будут для вас открыты. Начните с Аоры — синего солнца, закончите Нирваной — лиловым. А потом снова встретимся, если нужно.

Я не ответил, словно кто-то сомкнул мне губы, да не губы — мысли, запер их, остановил движение, их привычный бег. Вероятно, именно так действовал бы сомнамбул: решительно, но бессознательно встал бы с прозрачного, тотчас же пропавшего под ним кресла, уверенно шагнул вперед и исчез в снежной туманности купола. Это и произошло со мной на пороге Вечного хранилища, неизвестно где находившегося. Только я сразу же очутился в захламленном коридоре станции. Передо мной завивалась лестница наверх, и из открытой двери доносились ваши голоса, спорившие об увиденном и пережитом. Я постоял, послушал и усмехнулся. Как еще далеки мы от понимания того, что происходит на этой планете. Можно построить десятки гипотез, и любая из них будет ложной. Я узнал больше вас, ну и что? Только большой объем информации, как любят здесь говорить, а все-таки не разгадка!