1. Капитан сердится. Еще один «Сезам»

Они остановились в двадцати метрах от города, как паз там где отблески голубого солнца ложились плотнее и гуще. Запыленная чернота под ними показалась запекшейся кровью.

— Здесь и расстанемся, — сказал Капитан, — надеюсь, что ненадолго.

— Если к утру не явитесь, мы с Аликом выезжаем на вездеходе, — буркнул Малыш.

— Не паникуй.

— А если мне вся эта затея не нравится. Почему без вездехода? Машина — не помеха. Хочешь — авто, хочешь — крепость.

— Авто не пройдет, а крепость не понадобится.

— Веришь Учителю?

— Верю.

— Тогда пусть первым проходит Библ. Ты не имеешь права рисковать жизнью.

— Согласен, — сказал Библ.

— Давайте, я рискну, — вмешался Алик. Вмешался без всякой надежды, что его послушают.

— Помолчим, — предложил Малыш.

Помолчали, все еще не решаясь расстаться. В глубине души все, кроме Капитана, соглашались с Малышом: вездеход не помеха. И в упрямстве Капитана, настаивавшего на пешеходной прогулке, был неоправданный риск.

Но Капитан улыбался.

— Мы уже перешли границу, — сказал он, кивнув на яркие блики на черном стекле пустыни. — И все живы.

— Пока живы, — вздохнул Малыш. — Пошли, Алик. Мы не прощаемся.

«Играем, — подумал Капитан. — Все человеки, всем страшно. А вездеход все-таки следовало оставить дома. За доверие надо платить доверием». Он еще раз оглядел надвинувшуюся панораму города. Вблизи она превращалась в совсем уже непонятный хаос геометрических сочетаний и форм. Ничто не замутняло его — ни туман, ни пыльные вихри. В стерилизованной чистоте воздуха все казалось еще диковиннее, чем издали. В первый раз Капитан увидел это, когда Док, шатаясь, подошел к своему выпуклому окну. Тогда в лучах такого же голубого солнца посреди черной пустыни повис цветной мираж города, который только ребенок мог назвать городом, нагромоздив его из хаоса раскрашенных шаров и кирпичиков. "Цветная дичь, — сказал тогда Док.

— Город другого мира, может быть, другого измерения, и все-таки город".

Второй раз город открылся сегодня утром через день после возвращения их из Аоры. А день был нервозный и суматошный. До обеда отсыпались, возмещая усталость бессонной ночи, потом несколько часов рассказывали и спорили, сочиняя донесение на Землю о загадках Гедоны, и снова до ночи размышляли о них и спорили. Гипотезы возникали и отбрасывались, как ответы на вопросы кроссворда. Вымершее животное Юрского периода. Динозавр? Не подходит. Мало букв. Птеродактиль? Много букв. Остаток пищи. Какой пищи? Первого или второго? Скорлупа от яйца? Не лезет. Гуща от супа? Букв не хватает.

А разве их пребывание на Гедоне не оборачивалось таким же безнадежным кроссвордом? Какой строй на Гедоне? Просвещенный абсолютизм? Мозг — король, Координатор — правитель? Или диктатура? Чья? Технократической элиты какой-нибудь? Так техники нет. Ни одного аппарата. Ни кнопок, ни выключателей. Анархия? Похоже. Только государственный порядок все-таки есть. Не в Аоре, а где-то рядышком. Да и в Аоре все, как солдатики, подчиняются тестам — потреблять потребляй, а информацию накапливай. А то в переплав, на регенерационный конвейер. Нет, не годится анархия: и буквы не те и смысл не подходит.

— А если диктатура телепатическая? — предположил Алик. — Мозг обеспечивает психовоздействие, Координатор — порядок.

— Нет, Алик, — тут же опроверг Капитан, — порядок только в регенерационных залах. Но это порядок конвейера, автоматических действий, автоматически управляемых. Человека собирают, как автомашину, по частям. Восстанавливается сердечная деятельность, потом дыхание, кровообращение, обмен веществ. Что происходит с памятью, тебе понятно. Это не порядок, а беспорядок, возвращение вспять, упущенный камень Сизифа.

— А сколько жителей в Аоре? — поинтересовался Библ.

— Около трех миллионов, если верить Учителю.

— Значит, три миллиона диктаторов. Образца для сравнений нет.

— Есть, — сказал Малыш.

Никто не понял.

— Санаторий в Дубровнике.

Капитан свистнул: остроумно! Ай да Малыш.

— А что? — удивился Алик.

— А то. Санаторий с автоматическим сервисом. Персонала нет. Ни этажных, ни коридорных. Все снабжение на компьютерах. Продиктуешь на «входе», получишь на «выходе». Хочешь — ласты для подводного плавания, хочешь — бифштекс с луком. А свобода полная. Только правил не нарушай. Так ведь и в Аоре есть правила. Чудные, но есть.

Капитан умолк, заметив усмешку Библа.

— Вы забыли аппарат, Капитан.

— Какой аппарат?

— Обслуживающий. Не персонал — аппарат! За стенами ваших спален, за пультами компьютеров, за подносами автораздатчиков, за блоками регистрационных машин. А ведь это — люди! Вычислители, программисты, диспетчеры, наладчики подающих конвейеров, просто механики, ремонтники, мастера. Они не антагонисты отдыхающих. Они в одном классовом ряду. А в Аоре?

Капитан задумался.

— Не знаю.

— Но ведь они есть и в Аоре. Вы видели их в регенерационных залах. Что скажете?

— Точны, ритмичны, — Капитан загибал пальцы, — вымуштрованы.

— Кем?

— И этого не знаю.

— Может быть, все-таки роботы?

— Не думаю. Есть в них, несмотря на автоматизм, что-то неуловимо человеческое.

— А если так, то в каких классовых рядах они с аорийцами? Экспериментаторы и подопытные кролики, как полагает Алик, или хозяева и слуги? Люди разных биологических видов, разных цивилизаций или просто двух классов — угнетающего и угнетенного? Антагонисты или союзники, друзья или враги?

Снова задумался Капитан.

— Бездельники и работяги, — сказал Малыш. — Только это и ясно. Остальное туман.

— А может, цивилизации равноправны? — предположил Библ.

— Учитель говорил только об одной — потребляющей, — вспомнил Капитан и нахмурился. — А не отставить ли нам гадания? Несколько неизвестных в уравнении еще не найдено. Так завтра с утра и начнем. С Голубого города, или Нирваны, смотря что откроется.

Открылся город.

Алик возвестил об этом, ворвавшись в комнату с электробритвой в руках. Палило нормальное рыжее солнце, но голубое уже догоняло его, обходя синее. Каждое утро очередность их восхода менялась, но до сих пор Капитан так и не удосужился вычислить их орбиты. Да и сейчас его интересовало другое.

Памятная картина, открывшаяся из этого же окна в первый день их появления на станции. Фантоматика знакомых и незнакомых геометрических тел, сплющенных, вытянутых, перекошенных и промятых. Все это пестрило, переливаясь всеми цветами спектра, где-то застывало, обнажая бесформенность и уродство, где-то двигалось, извиваясь и мутнея. Когда глаз привыкал, бесформенность и бессмысленность уже не раздражали, а притягивали, в непонятных изломах и перекосах появлялась своя архитектурная мелодия, и уже нельзя было оторвать глаз. На этот раз мираж был ближе, не более полукилометра отделяло его от окна, и он не дрожал и не таял. Трудно было назвать его городом, но Док не ошибся: город! Чужой, неземной, даже не сказочный, но именно своим неправдоподобием перехватывающий у вас дыхание.

— Вездеход готовить? — спросил Малыш.

— Зачем? Два шага отсюда. Пешком дойдем.

— А энергозаслон?

— Снят. Это не обычная связка, а сближение фаз.

Отказался Капитан и от земного оружия. Взяли только «хлысты» и парализаторы. Малыш мрачнел. Ему очень хотелось пойти вместо Библа, но очередь соблюдалась строго. Соблюдался и порядок: двое в походе, двое на станции. Да и не было оснований тревожиться. Лишь собственная неосторожность, лихачество и непродуманность ситуации могли привлечь непредвиденную опасность. Любое осложнение в походе можно и должно было предвидеть.

Расставшись с товарищами, Капитан и Библ шли молча, не отрывая глаз от неправдоподобного города. Он подымался высоко, но ничто не говорило об этажности. Только на разных уровнях — их было довольно много: Библ на глазок сосчитал более шестнадцати и бросил — город пересекали плоскости, связанные, в свою очередь, с передвижением каких-то неопределенных механических форм. Впечатление неопределенности вызывалось или смутностью контуров, или быстротой движения. Иногда плоскости искривлялись, образуя подобие стадионов, пересеченных зигзагами телевизионных башен или портальных кранов со стрелами, излучающими что-то вроде неонового свечения. Все это напоминало скорее не город, а завод неопределенного назначения и фантастической технологии. Можно было угадать даже цеха со световыми табло и переплетающейся проводкой, гигантские пульты еще более гигантских счетно-вычислительных конструкций, веера труб с сетчатыми покрытиями, мчащиеся вертикально и наискось огромные подобия лифтов и странные спиралевидные ленты всех цветов, пронзающие насквозь вся и все. Только одного нельзя было найти в этой псевдоиндустриальной сумятице — домов, жилищ, этажей, окон, хотя и они иногда вычерчивались пучками молний по мутно-голубому фону неба или игрой цветных пятен, на вертикальных секущих плоскостях. Голубоватая серость, замутненный ультрамарин, десятки оттенков разведенного индиго блуждали где-то в высях, отдав все остальные краски нижним уровням города. В его неподвижных и мятущихся формах даже пристально наблюдающий глаз не обнаружил бы естественного цвета дерева или металла. Нигде не мелькнул бы мореный дуб, не сверкнула бы сталь, не засеребрился бы алюминий. Пристрастие Гедоны к яркой окрашенности сказалось и здесь: все переливалось и сверкало, как стеклышки в детском калейдоскопе. Только что синяя труба протянулась на десятиметровой высоте, выбрасывая разноцветные, хитро согнутые плоскости, как вдруг на ее месте распух оранжевый шар, покрылся лиловыми пятнами, съежился пучком стрел, ударивших в черную стену, стрелы рассыпались искрами, искры сверкнули звездами, а звезды снова слиплись в оранжевый шар, постепенно сузившийся до синей трубы. Моментами казалось, что эта движущаяся геометрия города не имеет материальных границ, а вычерчена только светом и цветом, и даже вблизи невозможно было разобрать, что рождается в этих заколдованных призрачных цехах — вещи-фантомы или их причудливо окрашенные тени.

Капитан и Библ молча, не сговариваясь, уже несколько минут стояли почти у самой границы города, если можно было назвать границей то стенку, то лестницу, то пестро окрашенную сеть, то пучки копий, похожих на фиберглассовые шесты, испускающие наверху зеленые искры. Но не думалось ни об искрах, ни о шестах, ни о чем-либо другом в этом дьявольском карнавале красок и форм. Думалось о хозяевах города, с которыми вот-вот придется столкнуться на разноцветных, чаще всего бело-розовых, спиралевидных лентах, оказавшихся вблизи эскалаторами — не то движущимися улицами, не то мобильными проходами в заводских цехах или подвижными подножками гигантских машинных пультов. Эти «улицы», вероятно, и видели Малыш с Аликом, промчавшись на вездеходе сквозь разреженную материю города, приняв пульты за «дома», а плоскости за «вокзалы».

Капитан и Библ оказались в лучшем положении: они могли наблюдать и «улицы» и людей близко и с неподвижной точки.

Люди были такие же, каких Капитан видел в регенерационных залах Аоры, в серо-голубых трико и в чуть поярче голубых курточках — точь-в-точь походные комбинезоны туристов или космолетчиков. Поражал непривычно голубой цвет их кожи, у одних бледнее, у других ярче или мутнее, вроде розоватых или кремово-желтых оттенков кожи у земного белого человека. Они чем-то напоминали североамериканских индейцев, только более миниатюрных и не краснокожих. Они сидели, стояли, передвигались, уплывали на эскалаторах, но нигде группами, только в одиночку, ни вдвоем, ни втроем. Эту некоммуникабельность их Капитан уже знал по регенерационным залам. Они не общались ни телепатически, ни словесно — это проверено. Может быть, работа не требовала общения; может быть, общение исключалось во время работы; может быть, отключались телепатические способности; может быть, их просто не было.

— А как мы с ними разговаривать будем? — вдруг спросил Библ.

Капитан вздрогнул: оба думали об одном и том же.

— Не знаю, — неуверенно протянул он. — Должен же быть какой-нибудь способ.

— Вы, кажется, уже пробовали.

— Возможно, общение исключалось только в регенерационных залах. Я не верю в некоммуникабельность общества. Даже глухонемые обучаются.

— А вдруг они тоже глухонемые? Не исключено, между прочим.

Капитан пожал плечами.

— Тем легче найти способ общения.

— А если роботы?

— Не верю.

— Я имею в виду биороботов. Выращенных в колбах по соответствующим эталонам. Почему нет? На Земле давно додумались, только отказались за ненадобностью. А здесь надобность прямая и непосредственная.

Капитан не понял: почему прямая, почему непосредственная?

— А сравнение с санаторием помните? Где ваш закулисный аппарат обслуживания? Где супермеханики, синтезаторы, телекинетчики, диспетчеры пространственных связок? Здесь, Капитан.

— Но почему роботы?

— А кто безотказней молчаливых и покорных китов может поддерживать ваш потребительский рай?

— Нет, не думаю, — не согласился Капитан. — Рай рассчитан на сроки, близкие к вечности, а спины у китов могут ослабнуть и прогнуться. Ангелы не соприкасаются с обслуживающим персоналом, да и для управления всей этой недоступной им техникой требуется интеллект более могучий, чем ангельский. Мозг не рассеивает своего интеллекта, а Координатор только супермашина. Но как бы ни была совершенна машина, всегда, особенно в пределах, близких к вечности, могут возникнуть ситуации, требующие решений, доступных только человеческому уму. Подумайте, Библ. Сто против одного, что мы встретим здесь людей, а не роботов.

Они подошли к эскалатору, откуда-то поворачивающему по краю черной пустыни. Ровная, без швов и скреплений лента чем-то напоминала беговую дорожку.

— Выходим на «улицу», — усмехнулся Капитан. — Еще один «сезам».

 

2. Как провалиться в тартарары. Не наркоз, а допинг

Неширокая, как старый московский переулок, «улица» эта сразу устремилась в глубь архитектурной бесформицы. «Не говорите — архитектурной, я что-то не ощущаю материальности этой архитектуры», — шепнул Библ. Стоять было трудно: «улица» убегала из-под ног пароходной палубой в качке, а по сторонам шла мутная световая игра. Тускло, но разномастно окрашенные пучки света то выплескивались, как петергофские фонтаны, то завихрялись спиралями, концы которых под разными углами и на разных уровнях пересекали неподвижные плоскости. Неопределенная толщина их казалась тончайшим срезом пластика или металла — единственное ощущение массы в призрачной цветовой бессмыслице.

Часто в этих световых пучках возникали и люди, их темно-голубые куртки то проступали, то расплывались, когда они двигались вдоль и наперерез потокам света по своим вертикальным или горизонтальным конвейерам. Сравнить все это, сопоставить с чем бы то ни было на Земле ни Капитан, ни Библ не могли — не хватало ни образов, ни метафор. Даже художники-иллюстраторы научной фантастики не воспроизводили ничего похожего — их фантазию ограничивало человеческое воображение. А воображение, создавшее окружающую материальную среду, не было человеческим, оно породило не завод или лабораторию будущего, а дьявольскую дыбу, на которой комкалось, рвалось, сплющивалось и плавилось вещество жизни.

Их эскалаторная дорожка поравнялась с плоскостью, неподвижно без каких-либо опор повисшей на том же уровне, и Капитан, оттолкнувшись, прыгнул на ее пластиковый срез. Дорожка тотчас же подпрыгнула, словно уровень ее зависел от тяжести человеческого тела, и плоскость с Капитаном ушла вниз, в воздушную яму. Библ, не задумываясь, последовал за Капитаном, но ему уже пришлось прыгать с двухметровой высоты, чтобы не потерять товарища в пучинах живой взбесившейся геометрии.

— А если б я не прыгнул? — спросил он.

— Я бы стащил за ногу.

— Не успели бы.

— Научимся.

И Капитан, не предупреждая, снова перемахнул на поравнявшуюся с ними дорожку. Она тут же провалилась вниз, и Библу уже пришлось вытягивать Капитана из движущейся глубины. Плоскость держала крепко, как утес над пропастью, куда убегала белой спиралью оставленная Капитаном дорожка.

— Придется выучиться, — сказал он жестко, — мы с вами, Библ, как дети в сказочном замке.

— Только замки из камня строились, а этот?

— Из квантов, фотонов и электронов — из чего же еще? Материал, в общем, не новый. Поглядим — разберемся.

Библ оглянулся. Сначала бегло, мимолетно, как впервые знакомятся с обстановкой, потом еще раз пристально, внимательно, выделяя в ней вещественное, как говорят физики, обладающее массой. В той игре цвета и света, которой так хитро занимались хозяева этого мира, проступали и неподвижные конструкции разной формы и, видимо, различного назначения. Одни из них, наиболее приметные, тянулись вверх ажурными башнями. Вместо стрел они выпускали потоки многоцветного жидкого или газообразного вещества, в котором проглядывались пляшущие, завихряющиеся штуковины странной формы, явно порожденные выдумкой специалиста по топологии: Они то вытягивались, то съеживались, то сливались с соседними, похожими на пятна от расплывающейся в воде марганцовки или сброшенных с авторучки чернил. Ниже эти мачты смыкались с экранами вроде телевизорных общественного пользования — этак метров шесть в поперечнике, равномерно вспыхивавшими и угасавшими. И в этих вспышках струилась та же цветная газообразная вязь, иногда застывая на мгновение знакомыми пятнами, — не то борт цветной рубахи гедонийца из Аоры, не то тень кувшина или чаши.

В этой игре полностью отсутствовал звук. Даже люди в голубых куртках, скользившие в ней по прямым и волнистым диагоналям, тоже двигались совершенно бесшумно, как жрецы диковинного бога, занимавшиеся прозаической уборкой храма во время отсутствия молящихся. Тишина сковывала губы, настораживая мысль. Зачем все это? Для чего? Какая техника управляет этой бессмыслицей и какая наука создает и питает эту технику? И может ли земной человек понять что-нибудь в ней, найти какую-нибудь логическую, техническую или смысловую закономерность?

— Попытаюсь, — подумал вслух Библ, отвечая на немой свой вопрос.

— Что? — спросил Капитан.

— Объяснить это. Как думаете, Кэп, где мы находимся?

Капитан беспомощно развел руками.

— В синтезаторе. Эти мерцающие диски на мачтах — уловители желаний. Цветная сумятица — потоки первичной материи жизни. Световые экраны — табло материализаторов. Именно там и оформляются мысленные заказы из миров зеленого и синего солнц. Снопы и спирали — реагенты телекинеза.

— А люди?

— Технический аппарат. Контролеры, механики, диспетчеры управляемых процессов, телекинетчики.

Капитан задумался.

— Потоки первичной материи жизни. Как это понимать?

— Несвязанные молекулы, из которых можно создавать любые вещественные структуры, органические и кристаллические.

— Где?

— Я уже говорил: в материализаторах — свободных емкостях, ограниченных только силовыми полями.

— А зачем их раскрашивать?

— Вероятно, двигатели и движители управляемых процессов реагируют на цвет.

Капитан с любопытством взглянул на Библа, словно тот был деталью этого мира.

— Я где-то читал, — сказал он, — что в каждом человеке живет поэт. Поэт умирает, человек продолжает жить. У вас аномалия: поэт выжил.

— А гипотеза классная, — засмеялся Библ и оглянулся еще раз, словно хотел проверить придуманное.

И шагнул назад, не заметив, что стоит на краю плоскости: скользившая рядом дорожка обманывала. Шагнул и провалился вниз вместе с дорожкой. Не устоял, поскользнулся и тут же вскочил.

— Давай! — крикнул Капитан, протягивая руку.

Но подхватить ее Библ не успел. Дорожка уже вырвалась вперед метра на полтора. Капитан побежал по неподвижному краю плоскости, рассчитывая догнать товарища, но дорожка вдруг вильнула вправо, исчезнув за срезом уровня. Не раздумывая, Капитан прыгнул вниз на ползущую ленту, но она почему-то спружинила, как батут, и швырнула его на срез другой плоскости. Капитан подумал, что это прежняя, и рванулся по краю за убегавшей дорожкой, но тут же остановился. «Пейзаж» был другой, столь же бессмысленно скомпонованный и раскрашенный, но конструктивно иной. Сообразив, Капитан снова прыгнул на эскалаторную «улицу», она опять спружинила, однако он устоял, удержавшись на четвереньках. Да и дорожка была не прежней, шире и темнее, почти в цвет осеннего, запорошенного желтой листвой проселка. Прежняя бледно-розовая куда-то пропала, а вместе с ней и Библ.

Капитан прислушался: кто-то кричал над ним за срезами двух пересекавшихся под острым углом плоскостей — пройти по ним мог только цирковой акробат.

— Я здесь! — крикнул Капитан, но Библ не ответил — либо не услышал, либо ответ его поглотила сумятица цветных газообразных потоков.

Раскачиваясь и пружиня, дорожка нырнула в проход между встречными конвейерами голубых курток. Люди плыли навстречу вместе со световыми табло, полными завихряющейся цветной тарабарщины. Капитан толкнул одного в плечо — рука не достала куртки, отброшенная ударом невидимой, но ощутимо пружинящей силы, как туго натянутая резина. Силовое поле? Он тронул другого — пальцы встретили тот же невидимый заслон. Неужели каждый на этих конвейерах сидит под непроницаемым силовым колпаком? Вероятно, этим гарантировалась здесь точность работы, уплотненной изолированностью рабочего места.

Раздумывая, Капитан чуть не свалился с дорожки, поворачивающей на таком крутом вираже, что пришлось шлепнуться плашмя, чтобы не вылететь на соседний плоскостной срез.

— Я под вами, Кэп, — услышал он из глубины цветного каньона, уходящего вниз.

Дорожка пересекала его, как подвижной мост, а на плоском «берегу», похожем на невыкрашенный цинковый лист, стоял, размахивая руками, Библ:

— Прыгайте!

Капитан прыгнул, но пролетел мимо, подхваченный другой дорожкой, вынырнувшей навстречу, видимо из того же каньона. Теперь ажурные конструкции обрывались вниз в той же геометрической искаженности, а мерцающие диски рассыпались в туманностях, как далекие звезды из смотрового окна космолета. Где же Библ? Он только что был внизу, но Капитан пролетел мимо, и Библ, если только он не устремился вдогонку, должен быть где-то над ним, на срезе мелькнувшей плоскости. Может быть, ее достанет эта спасительная дорожка?

— Библ! — крикнул Капитан. Голос прозвучал глухо, негромко: вероятно, звуковые волны гасли в этом переплетении плоскостей и дорожек, наползающих одна на другую, как нитки в клубке.

На стены или, вернее, на то, что можно было считать стенами, Капитан не смотрел — они тонули в цветной бесформице. Мелькнул подсвеченный изнутри куб, за ним другой, третий, с перемещавшимися внутри фигурками по всей емкости куба. «Класт», — вспомнил Капитан гедонийские шахматы. Кто же играет здесь? И тут же сообразил: никто. Здесь только улавливаются мысленные приказы извне, и телекинетчики передают требуемые игрой перемещения. А дорожка вдруг прыгнула вверх, и Капитан снова увидел Библа.

— Эй! — закричал он. — Сюда, Кэп!

Цинковая плоскость наплывала сверху вниз, и протянутая рука Библа помогла устоять в прыжке.

Оба вздохнули облегченно и радостно. Только сдержанность Библа помешала Капитану расцеловать товарища, но обнялись они, как влюбленные.

— Давайте подальше от края, — предложил Капитан, — только здесь я грубо, зримо, вещественно понял, что значит провалиться в тартарары.

Отойдя, оглянулись. И опять «пейзаж» удивлял по-новому неожиданно изменившимися архитектурными формами. Никакой игры света, никакой взбесившейся цветной геометрии уже не было. Свет, падавший с мутного потолка — «неба», ровно освещал длинный-предлинный зал, как пустынную улицу, тянувшуюся в тумане хмурого зимнего утра. По бокам так же вытягивались серые, как дома, «стены» с единственным рядом очень низко посаженных иллюминаторов — «окон». «Окна» вспыхивали и гасли с кажущейся необъяснимостью, а потом, как оказалось в действительности, с вполне понятной закономерностью. Мимо этих окон медленно двигалась эскалаторная лента не шире обычного тротуара в небольших переулках. На ней с равными промежутками были закреплены столики наподобие дирижерских пультов, а за каждым столиком не то на корточках, не то на едва различимом стуле сидел человек в голубой куртке. Он появлялся с другой дорожки, занимал проплывающий мимо пустой стул-невидимку и, пристроившись к очереди сидевших за столами-пультами, медленно двигался вместе с ними. Поравнявшись с освещенным окном-иллюминатором, он что-то вынимал оттуда, ставил на стол и плыл дальше мимо погасших «окон» до вновь освещенного, проделывал ту же операцию и снова повторял ее у следующего освещенного «окна», миновав добрый десяток погасших. Четвертой «оконной» операции или не было, или Библ с Капитаном ее не видели: дорожка с голубокожими уже исчезала в тумане. Аналогичная живая лента раскручивалась и с другой стороны «улицы», но в обратном направлении.

— Вы что-нибудь понимаете, Кэп? — спросил Библ.

— Какой-то вид работы.

— Это не работа.

— А что?

— Я все еще думаю. Что-то проясняется.

Что прояснилось, Капитан узнал по крайней мере минуту спустя.

— Это обед, или завтрак, или что-нибудь в этом роде, — сказал Библ.

— Из окон?

— Конечно, «окна» и есть окна. Раздаточные автоматы. Свет — значит, блюдо готово. Человек забирает его и ест, проезжая мимо погасших окон. Они освещаются уже для следующих за ним клиентов, а затем снова гаснут, пока автомат не подаст второго блюда. Блюд, повидимому, три или четыре, судя по виденным нами операциям. Мы в их столовой, Кэп.

Капитан недоверчиво пожевал губами.

— Боюсь, что это только гипотеза.

— Давайте проверим.

Устремившись к устью дорожки, вползавшей в зал, и опередив не спешивших голубокожих, оба тут же захватили два пустых стула-невидимки у пластмассовых пультов. Первое же окно оправдало предположение Библа: в его освещенной емкости без видимой опоры висел прозрачный горшочек с темно-зеленой массой. Не раздумывая Капитан подхватил его. Окно тотчас же погасло, а следующее уже осветилось для Библа, повторившего ту же процедуру. Зеленая масса оказалась густым желе с воткнутой в него широкой лопаточкой. На ложку она не походила, но служила, вероятно, для той же цели.

— Попробовали, Кэп?

— Чуть-чуть на язык. Не так плохо. Что-то вроде киселя из крыжовника.

Непредусмотренное вторжение землян переполоха не вызвало. Их даже не заметили. «Обед» продолжался с автоматической точностью. Следующее окно одарило горшочком с коричневой массой: точь-в-точь хорошо выпаренная фасоль по-грузински, только без специй. В третьем окне получили совершенно безвкусные шарики, таявшие во рту как мороженое. И, наконец, что-то жидкое, напоминавшее кока-колу. Затем в блаженном состоянии сытости Капитан и Библ поплыли уже за пустыми пультами — посуда сразу куда-то исчезла, даже не звякнув. Окон уже не было, но стулья покачивало, как в гамаке. Мозг отупел, не рождая ни одной мысли. Сколько минут и секунд продолжалась эта гамма пищеварения, никто не знал, только окончилась она прозаично и даже неуважительно: «стулья» подскочили и, спружинив, выбросили обоих землян на пол другого зала. Голубые куртки впереди тотчас же бросились на пересекающие дорожки и скрылись за срезами плоскости. То же самое проделали и другие, следовавшие за Капитаном и Библом. Никто ни к кому не обращался, не обменялся ни словом, ни взглядом — полная некоммуникабельность, — и никто не остался в зале, кроме Капитана и Библа.

Собственно, это был не зал, а перекресток движущихся «улиц»-дорог, расходившихся в трех измерениях. Фактически они не перекрещивались, а пробегали одна над другой на разных уровнях не ниже человеческого роста, так, что под ними можно было пройти.

— А куда? — спросил Капитан, сжимая кулаки. — Бодрость чертова, а деваться некуда.

— Откуда бодрость, вы подумали, Кэп? — откликнулся Библ. — Нас порядком потрепало, как в центрифуге. А только что на стульчиках мы чуть не заснули. Хотите, я вам скажу, откуда? От еды.

— Химия, — отмахнулся Капитан. — Я бы шашлычок предпочел. По-карски.

— Не говорите. Первое блюдо — желе — вызывает острое чувство голода. «Фасоль» гасит его, заполняя балластом желудок. Тающие шарики рождают блаженную сытость, а «кока-кола» — дремоту. Затем нам дают стулом по заду и выбрасывают на дорожку — станки и пульты ждут не дождутся. А мы и рады — горы своротить можем. Хорошо продуманный обед.

— Одного не понимаю, — все еще недоумевал Капитан, — почему здесь и в Аоре кормят по-разному. И устройство кормежек различно, и меню непохоже. Смысл же один — еда. Стимулятор к действию.

— Технология другая, — предположил Библ, — здешние лепо — или как их тут называют? — просто столовки, а в Аоре плюс объект накопления инединиц. Здесь — элементарная механическая подача пищи, там — царство телекинеза и выдумки. И стимуляторы разные. Там — к действию иррациональному и бессмысленному, нечто вроде наркоза, здесь — к разумному и направленному, если хотите, допинг.

— А пол трясется, — заметил вдруг Капитан.

— Да, вибрация. Нас толкает куда-то.

— Опять? — поморщился Капитан. — Надоело мне это царство глухонемых. Хоть бы один нас заметил.

— Оглянитесь, — сказал Библ.

Мигающие цветные плоскости суживались, образуя темный проем. В центре его стоял человек в голубой куртке и делал какие-то знаки.

— Похоже, нам.

— Зовет, должно быть.

Подошли. Человек, скорее человечек, едва ли выше полутора метров, приложил руки к сердцу — жест, понятный всем гуманоидам. Капитан и Библ сделали то же самое. У человечка засветились глаза, большие и выпуклые. Черный зрачок заполнял почти все пространство глаза, так что трудно было определить цвет. И во всем остальном человечек был непохож на гедонийцев. Не только складом лица с орлиным носом и небесно-голубым цветом кожи, но и ее не свежим, а каким-то мутноватым, белесым оттенком. «Живут в тюрьме без свежего воздуха», — подумал Капитан и испугался: не поймет ли. Но голубокожий и виду не показал, что он понял. Вернее, не понял, потому что всем видом своим выражал только ожидание.

— Привет, — сказал Капитан по-русски и повторил по-английски.

В ответ человечек произнес что-то не поддающееся повторению, похожее на птичий свист или клекот. И, заметив, что его не поняли, показал рукой на черный проем.

— Приглашает, — сказал Библ. — Ну как, Кэп?

— Принято.

 

3. На манеже цирка. Летающая тарелка

Сумрачное пространство впереди расширилось и просветлело. Обращаясь к земной терминологии, Библ бы назвал его манежем цирка с бледно-лимонными стенами и невысоким, в несколько рядов, амфитеатром, посиневшим от сидящих рядышком знакомых курток. Сквозь дымчатый облачный купол просвечивало голубое небо.

Манеж был крохотным, в четыре раза меньше обычного, и амфитеатр, естественно, вмещал лишь несколько десятков зрителей, терпеливо ожидавших представления на манеже. Ничего здесь не было, кроме двух висевших без опоры и, как везде на Гедоне, очень подвижных, вращающихся прозрачных кресел. В них и усадили земных гостей спина к спине, но так, что они могли разговаривать, поворачиваясь друг к другу на бесшумных шарнирах. Усаживал их тот же человечек с двумя ассистентами, присоединившимися к нему с трибун и похожими на него, как близнецы. Впрочем, присмотревшись, Библ и Капитан сразу заметили, что и все, заполонявшие трибуны крохотного амфитеатра, были так же похожи, словно их вылепила мать-природа по одному образцу. А может быть, здесь сказалось то самое неумение различать черты незнакомого склада лица, какое проявляет большинство европейцев, например, у африканских странах. Впрочем, и меднокожие гедонийцы в синих и голубых плавках показались вначале землянам почти неотличимыми друг от друга, и только потом в Аоре одноликая масса превратилась для них в сумму индивидуальностей.

На головы обоим гостям хозяева надели нечто вроде хоккейных шлемов, плотно обхвативших виски и затылок. Ни Капитан, ни Библ не протестовали: доброжелательный вид их спутника не предвещал никаких опасностей. Потом он отошел в сторону и три раза повторил что-то совершенно неразличимое ни по интонации, ни по созвучиям. И следом за ним ту же звуковую абракадабру согласованно, почти единогласно, но негромко повторили все сидевшие на трибунах. И — странное дело — гости все поняли, как будто эту абракадабру произнесли, скандируя, по-русски:

— Вы называть вещи видеть их глазами мыслью.

— Вы поняли, Кэп? — спросил Библ.

— По складам, но понятно. Телепатия?

— Нет, это не телепатия. Мысль доходит с трудом и, как вы говорите, «по складам». По-моему, это чужой эмоциональный тонус, многократно усиленный: вы слышали, как все повторяли одно и то же. Нечто вроде эмоционального эха. А шлемы передают его непосредственно в мозг.

— Чего же они хотят?

— Именно того, что до нас дошло. Называйте любое слово, одновременно представляя его в уме. Они хотят изучить наш язык. Давайте, я попробую.

Библ повернулся на неощутимых шарнирах кресла лицом к трибунам и сказал, медленно отчеканивая слова:

— Голова, лицо, глаза, нос, рот, тело, руки, ноги… Ходить, лежать, летать, прыгать, пить, есть, спать, драться… Все это я представляю в зрительных образах, — добавил он для Капитана, — а в каких образах, например, представить зрительно такие понятия, как «думать», «понимать», «решать», «соглашаться» или, скажем, «да» или «нет», «хорошо» и «плохо», или просто частицу «не» перед любым существительным и глаголом?

Капитан засмеялся:

— А мы с вами, Библ, как клоуны на манеже. Так и будем поступать, как клоуны. Разыграем репризу. Я, допустим, буду показывать, что наливаю из бутылки в стакан, а вы разводите руками, качаете головой и всем видом демонстрируйте, что не поняли, отчетливо произнося при этом: «Не понимаю, нет!» Я тут же повторяю спектакль, вы — тоже. Потом в третий раз показываю, уже раздраженно крича: «Понятно?» Вы радостно подпрыгивайте и тоже кричите: «Да, да! Понял! Понятно!» Начинаем. Только серьезно.

Они и проделали это серьезно, не спеша, произнося слова отчетливо, не проглатывая ни буквы. А по окончании представления Капитан, обернувшись к зрителям, громко спросил:

— Поняли?

— Поняли, — неожиданно четко, без малейшего акцента ответил по-русски зал.

— Значит, понятно? — переспросил Капитан.

— Понятно, понятно.

— Да или нет?

— Да, да!

— Молниеносное обучение, — усмехнулся Капитан и сказал вполголоса Библу: — Начинаем второй урок. Сначала объясним местоимения: я, ты, он, мы, вы, они. Проще простого.

Объяснили.

— Еще реприза. Я делаю несколько шагов, вы стоите. Я говорю: «Я иду, он не идет», подчеркивая частицу «не». То же с глаголами «есть» и «пить». А теперь обращаюсь к аудитории: «Вы не поняли?»

— Нет, поняли, — отчеканил зал.

— Мне одно не ясно, — шепнул Капитан Библу, — почему они так быстро все это усваивают?

— Во-первых, эмоциональное эхо. Во-вторых, шлемы. Вы видите — все тоже в шлемах. Должно быть, мы не совсем точно понимаем их назначение. Вероятно, они и улавливают смысл звучащего слова, и непосредственно воспринимают зрительный образ. Скажем условно: киберпатия.

— Ки-бер-патия, — отчетливо повторил их знакомец, сидевший поблизости в первом ряду. — «Нет шлемы» — непонятно, «да шлемы» — понятно. Только шлемы. Без них нельзя.

— А ведь мы не объясняли им слов «только» и «нельзя». И склонять местоимения тоже не учили, — удивился Капитан.

Но ответил не Библ, а человечек в голубой куртке.

— Много слов мы понимать из разговоры ты и он. — Он указал попеременно на обоих. — Вы говорить больше, мы понимать больше.

Капитан рванул кресло к Библу.

— Вот это я понимаю — контакт! Еще три урока, и ученики могут сдавать экзамен на аттестат зрелости. На большой палец. Все говорить и все понимать. Три урока, — повторил он, загибая пальцы на руке. — Три!

— Один, — возразил голубокожий и в свою очередь загнул палец. — Один. Мы понимать и слова-мысли. Говорить в уме — видеть. А мы — понимать.

— У них уже и сейчас есть запас слов, необходимый для разговора, — сказал Капитан Библу, — только почему обучение односторонне? Без взаимности.

— Вероятно, они лингвистически способнее, да и язык их, пожалуй, нам недоступен, и они это заметили.

— Странный язык. Или придыхания, или горловые фиоритуры. Как у тирольских певцов.

— А вы прислушайтесь, — сказал Библ, оглядывая ряды амфитеатра. — Слышите? Совсем по-птичьи. Как я лесу. Цокают и пересвистываются.

Он еще раз оглядел окружающие их кресла. Голубые куртки сидели тихо, как примерные дети, не вскакивая и не меняя мест. В странной схожести лиц теперь уже Библ заметил различия. Не было того однообразия молодости, какое они видели в зелено-солнечной школе, — их окружали здесь и юношеские, и зрелые лица, иногда морщинистые и даже небритые. Были и женские — их отличали овал лица, несколько удлиненный, более мелкие черты его и кокетливое разнообразие даже в мальчишеской короткой стрижке. Кто они? Если принять гипотезу Алика о резервациях-заповедниках, то где же эти заповедники? Здесь или в Аоре? Неизвестно зачем откармливаются бездельники-потребители и трудятся умницы-производители за пультами световых и цветных чудес. Правда, последние некоммуникабельны в отличие от телепатически общительных гедонийцев зеленой и синей фаз. Но некоммуникабельность сопровождает, по-видимому, только рабочий процесс. А здешние трудовые процессы — это непостижимые вершины науки и техники. Значит, здесь хозяева, а не там, в лучах других ложных солнц. Капитан, кажется, не очень задумывается над этим, он с удовольствием играет в свой лингвистический цирк. Да полно, цирк ли это? Люди смешно искажают грамматику речи, но разве не удивительно то, что словарь их пополняется быстрее, чем у самого совершенного кибернетического ретранслятора. А сумма грамматических искажений уменьшается обратно пропорционально числу новых слов. Закономерность? Да. И в ней показатель не только трудностей возникающего контакта, но и взаимной в нем заинтересованности.

Мысли Библа прервал настороженный шепот Капитана:

— Тес… Слышите? Совсем другой звук. Похоже, что мы уже не в лесу, а на пасеке.

Из темного прохода, соединявшего этот зал с перекрестком движущихся дорожек-лент, вдруг послышалось негромкое ровное гудение. Так гудит или отработанный механизм, или встревоженный улей.

— Ложиться на пол! — крикнул им их знакомец из первого ряда. — Не говорить. Не шуметь. Тихо.

Капитан и Библ недоуменно повиновались.

А из прохода в пространство манежа не спеша выплыла медная летающая тарелка. Может быть, и не медная, но блестевшая, как хорошо отполированная и начищенная медь. Библ пошевельнулся и поднял голову. Тарелка тотчас же устремилась в его сторону и повисла высоко в воздухе, небольшая, около полуметра в диаметре, и выпуклая лишь с одной стороны, что делало ее еще более похожей на тарелку или скорее на блюдо или поднос. С тем же пчелиным гудением она начала спускаться, не выходя из пределов манежа. Три метра, два метра, полтора… «Сейчас она придавит нас или накроет как одеялом», — подумал, прижимаясь к пластику пола. Библ. На минуту ему стало страшно, но тарелка, покружившись над ними, снова поднялась и, покачиваясь в воздухе, медленно поплыла над амфитеатром. Голубокожие молчали, не двигаясь, вдавленные тревогой в кресла. А тарелка, сделав несколько кругов и восьмерок в притихшем зале, так же не спеша скрылась в темном проходе. Пчелиный гул ее, все еще слышный и за пределами «цирка», постепенно умолк.

— Новое чудо-юдо, — усмехнулся Библ, подымаясь. — Что это было? Вы соображаете, Кэп?

Капитан подумал.

— Похоже на летающий локатор. Видимо, он регистрирует какие-то посторонние шумы. Кто-то приметил что-то необычное и отреагировал.

— Координатор, — откликнулся их подошедший знакомец.

— Мы не называли такого слова, — насторожился Капитан.

— Вы называли его вот тут. — Он постучал пальцем по лбу. — А тарелка это слышать и узнавать шум. Вы говорить: посторонний, необычно. А непосторонний и обычно — это тихо, шума нет. Но мы собрались — шум: зтсистзссс… — Он попытался передать их пересвистывание.

— Разве у вас нельзя разговаривать? — Нить догадки опять ускользала от Капитана.

— Там где спать — можно. Где не работать, отдыхать, смеяться. Дома, — прибавил он гордо еще одно усвоенное без подсказки слово.

— А где это — дома?

— Здесь, за стеной. А их дом, — он указал на темный проход, явно подразумевая своих некоммуникабельных соплеменников, — дальше. Там, где такие дорожки. — Он дотронулся до голубого капитанского комбинезона.

— Почему же вы здесь, а они там?

— Потому что мы обманываем Координатор.

— Разве его можно обмануть?

— Вы видеть тарелка? Она уйти. Не заметить.

— Почему и как вы его обманываете? — загорелся Библ.

— Трудно объяснить. Еще мало слов. Вы брать с собой шлемы. Домой. Разговаривать — не снимать. Спать — не снимать. Вернетесь — будем знать больше.

— Нас четверо. — Капитан загнул четыре пальца.

— Понятно. Брать с собой четыре шлема. — В руках у собеседника появились еще два шлема. — Вернуться всем вместе. Где ваш дом?

Капитан представил себе приземистое здание станции на черном камне пустыни. Снова пересвистывание и недоуменный вопрос их знакомца в голубой курточке.

— Откуда?

— С неба, — не улыбаясь сказал Капитан, довольно точно вообразив появление космолета в свете пяти разноцветных солнц и приземление его на зеркальном космодроме.

И опять птичий гомон прошумел по трибунам. Но вопросов на этот раз не последовало. Почему? Испугались или насторожились? Библ уже начал сомневаться в своих прежних суждениях о жителях Голубого города, как строителях и хозяевах гедонийской цивилизации. Испуг и настороженность в данном случае совсем не показатели высокого социального уровня жизни. Творцам ли этакой технологии пугаться появления чужого разума? Но почему пугаться? Может быть, пересвистывание на трибунах означает просто повышенный интерес? А если подумать, то разве интерес вызвало появление летающей тарелки? Пожалуй, даже не испуг, а пароксизм страха. Что же испугало? Локатор посторонних шумов, угрожающий обнаружить присутствие людей, которые совсем не хотят быть обнаруженными. И слова: мы обманываем Координатор. Значит, даже немыслимая техническая вооруженность его не гарантирует от ошибок: оказывается, его можно, а должно быть, и нужно обманывать. И если считать, что Координатор — власть или орудие власти, значит, в этом обществе есть оппозиция меньшинства большинству. Какие же цели она преследует и почему возникла? Тут Библ окончательно запутался. Кто же тогда хозяева Гедоны и каков ее социальный строй?

— А мы можем увидеть Координатор?

Ответ последовал неуверенно и не сразу:

— Подумать. Не сегодня. Сначала надо научиться понимать друг друга. А сейчас — уходить.

Капитан снова загнул четыре пальца.

— Мы вернемся вчетвером. Завтра. Ладно?

— Ладно.

Библ тут же подметил, как быстро усвоил их собеседник русскую коллоквиальную форму.

— Постой… — задумался Капитан. — Мы, вероятно, легко найдем город. Но как в нем найти вас?

Гедониец в голубой куртке показал на лимонный цвет стен.

— Такого же цвета дорожка. Она приведет вас сюда. Я показать.

Он поспешил к темному проходу из зала. У многоцветного переплетения дорожек они подождали до тех пор, пока из-за среза плоскости не вырвалась желто-лимонная.

— Эта?

— Она.

Пока дорожка плыла в уровень с плоскостью, Капитан сказал:

— Я — Кэп, Капитан. Он — Библ. А ты?

Их спутник опять просвистал что-то по-птичьи.

— Ну это, брат, у нас не получится. Назовем тебя Друг. Сойдет, Библ?

— Сойдет.

Капитан крепко, по-земному, пожал руку спутника:

— Прощай, Друг. До завтра, — и соскочил на убыстряющую бег, дорожку.

Библ прыгнул вслед за ним.

И последнее, что они увидели, было синее пятно над срезом серой покатой плоскости.

 

4. «Смог» и Рипеллер. Лес наступает

Расставшись с друзьями, Малыш и Алик молча пошли домой. Говорить не хотелось. Казалось, уже был опыт раздельных странствий — привычно, синхронно, убедительно, — а сердце при расставании все-таки щемило. Особенно сегодня: слишком уже реален был этот внезапно выросший перед станцией псевдогород не то из раскрашенных картонажей, не то из цветного стекла. Шутка Гулливера в сказочной Лилипутии: собрал кучу битых бутылок в несколько этажей. А в общем, даже не сказка, а так, черт те что.

— Исчез, — сказал Алик.

— Кто? — не понял Малыш.

— Город исчез. — Алик обернулся назад и указал на по-прежнему безмолвный и пустынный до горизонта знакомый пейзаж.

— Так, — буркнул Малыш и сплюнул в сердцах.

Больше он не оборачивался до самой станции. Потом, пройдя коридор, остановился у лестницы наверх и спросил скорее не Алика, а себя самого:

— Ну что ж теперь делать будем?

— Ты старший, ты и командуй, — огрызнулся Алик.

— Уборка закончена, обедать рано. Значит, вспомним английскую пословицу: мой дом — моя крепость.

— Ты в уме?

— Я уточняю задачу. Оборудуем бойницы, проверим оружие, расставим посты. Центральная база на втором этаже, в комнатах Капитана. Там и обсервационный пункт, там и склад запасного оружия.

— Ничего не понимаю, — сказал Алик.

— Умишко слабоват. Помнишь Второго Пилота, ныне благополучно, во всяком случае надеемся, что благополучно, летящего к родным пенатам. Я его до встречи здесь знал человеком с воловьими жилами вместо нервов. Мог зуб вырвать по древнему способу, применявшемуся еще Петром Первым, и глазом не моргнуть. А кого мы на Гедоне нашли? Чудака с огнеметом, исполосовавшего все стены, внутренние и внешние. А зачем он их резал? Мания преследования? Чепуха. У него уже был опыт встречи с миражами, подбиравшимися к самой станции. У нас такого опыта не было. Поэтому слушайте и выполняйте, что вам приказывают, товарищ младший член экипажа.

— Ты серьезно считаешь, что нам может угрожать что-то на территории станции?

— Я сказал: выполняй! — гаркнул Малыш. — Проверишь видеоскоп у иллюминатора наверху, все верньеры, чтоб нигде не туманилось — полная ясность на любой дистанции. Я принесу со склада ящик с гранатами. Станционный отражатель я еще раньше проверил — модерн-рипеллер, масштаб от десяти до двадцати метров по фронту. Его мы поставим на верхней площадке.

— Почему не здесь?

— Потому что здесь совпадают уровни смещения фаз. Почему-нибудь Док с Пилотом переселились на второй этаж. А рипеллер у окна ни к чему. Там органическое стекло прочнее стали — опасность может угрожать только отсюда, с лестницы. Вот мы и поставим наш отражатель сверху — пусть сунутся.

Алик искоса взглянул в глаза Малышу: как у него со здоровьем? Кто сунется? Бездельники из Аоры? Школьники из леса? Так между ними не только километры черного камня, но и пространственный задел, энергозащита, сквозь которую не пройдешь без специальных приборов.

— Энергозащита снята, — сказал Малыш. — Капитан и Библ прошли границу между фазами, даже не поперхнувшись.

Алик, внутренне неубежденный, молча пошел по лестнице. Приказ есть приказ. Старший командует — младший выполняет. Видеоскоп у окна-иллюминатора, фонарем выдающегося над черной пустыней, оказался в порядке: полная ясность и под окном и у горизонта, одно и то же черное зеркало, чуть припудренное матовой пылью. Малыш тоже молча принес и взгромоздил на стол ящик с газовыми гранатами, а отражатель-рипеллер, похожий на бронзовую бульдожью морду, поставили на верхней площадке винтовой лестницы.

Недоумевающий Алик все-таки рискнул задать вопрос неразговорчивому начальству:

— Зачем же гранаты, когда есть излучатели?

— Ты не был в регенерационных залах, а я был, — снизошел до пояснения Малыш, — там только мертвые, но не поврежденные. И руки и ноги на месте, даже кожа цела. Ты заметил, какое у них оружие? Или только болевое, как «хлысты», или выводящее из строя без членовредительства, как парализаторы. Парализаторов у нас нет: их забрали Кэп с Библом, «хлыст» хорош в драке один на один, против десятка уже не выстоишь. А если их будет больше?

Малыш не только из простой предосторожности готовился к обороне. Слова Капитана о том, что Координатор снял энергозащиту между фазами перестроенного пространства, явно предупреждал о возможной опасности. До сих пор межфазные связки случайным облачком возникали на пути вездехода, сейчас такое облачко — и не облачко даже, а целая грозовая туча — может возникнуть в пределах самой станции, у ее порога, и кто знает, а вдруг и внутри. Не зря же Второй Пилот кромсал излучателем двери и стены: он именно этого и боялся. Алику подробности объяснять не стоит — незачем пугать мальчишку, сам догадается. А не догадается — пусть думает, что хочет: или Малыш свихнулся, или просто чудит.

Алик этого не думал. Он сделал все, что от него требовалось, и стоял у окна, ожидая дальнейших распоряжений.

— Пошарь-ка по краю пустыни, сынок, — предложил Малыш, — может, что и наклюнется.

Алик, прильнув к окулярам видеоскопа, покрутил верньер. У горизонта справа показался зеленый смерчик. Он двигался на них, увеличиваясь.

— Напророчил, — сказал Алик.

— А что?

— Облачко.

— Синее?

— Нет, зеленое.

— Тем хуже. Ребята из леса опаснее взрослых из города.

А облачко приближалось. Теперь его можно было разглядеть и невооруженным глазом. В стеклянную лупу окна было хорошо видно, как на замок Алика с Малышом двигался… лес. Именно лес, а не просто зеленый стог сена или туманное облако. Впереди леса наступали плотной высокой щетиной салатные мхи — подступы к густым древовидным папоротникам.

Открытая взору фаза зеленого солнца шла на сближение с черной пустыней. И это сближение должно было произойти где-то совсем близко от станции, может быть на ее территории.

— Если лес захлестнет нас, что будет со станцией? — спросил Алик: страха он не испытывал.

— А я доктор? — пожал плечами Малыш.

— Совмещение фаз в одном трехмерном пространстве, — рассуждал Алик, — или вызовет врастание одной молекулярной структуры в другую, что чревато бог знает какими последствиями, или одна масса бесследно растворится в другой. Иначе говоря, станция исчезнет в обоих случаях.

— Интересно, почему этого не произошло раньше, — задумался в ответ Малыш. — Почему станция не исчезла, когда психовали Пилот и Док?

А тем временем лес уже подступил к станции и остановился. Зеленое пространство выдвинулось усеченным конусом, границы которого уходили далеко к горизонту. Теперь метров в десяти от окна подымались вверх искривленные стволы папоротников, похожих на диковинные тропические пальмы. Черного камня под окном уже не было: его закрывали высоким ковром серо-зеленые мхи.

— Чудно, — сказал Алик, — вроде бы лес и не лес. Я и у нас в Мещерском заповеднике был, и в американском Национальном. Там живой лес.

— А здесь что — мертвый?

— С мертвечинкой. Ни птиц, ни бабочек. Небось и муравьев нет.

— Как у тебя с головой? — хмыкнул Малыш. — Это же силурийский. А ведь в кольцо нас берет, — подметил он маневр огибавшего станцию леса. — Посмотри-ка, что у нас с другой стороны, — заинтересованно добавил он и вышел на лестницу. — Поди-ка сюда.

То, что увидел здесь выбежавший Алик, было еще чудеснее. Ни наружной стены станции, ни коридора, ни загромождавшего его мусора уже не было. Мхи протянулись до лестничных ступенек — шагни и утонешь в серой волокнистой трясине.

— Они срезали угол, — проговорил Алик, задумчиво оглядывая то, что уцелело от станции, — часть стены и коридора слева остались. И срезано неровно, и границы среза расплываются. Будто в тумане.

— Да и срез ли это? — усомнился Малыш и вернулся в комнату.

Оттуда он появился уже с излучателем. В глазах прыгали веселые искорки. «С чего это он, — удивился Алик, — глотнул, что ли?» А Малыш в три прыжка очутился внизу и молнией полоснул по мхам, подступившим к внутренней стене коридора. Сверкающая коса мгновенно срезала всю толщу мхов, спалив срезанное, как зажигалка бумагу. Малыш шел по коридору, вернее, по тому, что раньше было коридором, огибавшим внутренние помещения станции, и, не выпуская из рук излучателя, продолжал косить. Через десять минут между ним и лесом не было ни клочка мхов, кроме небольшого островка под самой лестницей, который Малыш почему-то оставил в неприкосновенности.

— Зачем? — спросил Алик.

— А если вдруг придется швырнуть кое-кого вниз, обойдемся без членовредительства. Совсем как поролоновый мат в спортзале.

— А косил зачем?

— Чтоб не подползли.

Но ничто не нарушило тревожного спокойствия леса. И никто не подполз и не показался из-за обступивших станцию древовидных гигантов. Только слева был просвет — тянулись лохматые кустарники и травяные плеши, а за ними далеко-далеко подымался к солнцу эвкалиптовый Парфенон.

— Дай-ка парочку-другую гранат, — сказал Малыш, — я здесь побуду. Подойдут ближе — газовый заслончик поставлю. Не прорвутся. Ну, а ты похлопочи у видеоскопа. Как что увидишь — сигналь.

Сколько минут пришлось просидеть у видеоскопа, Алик не подсчитывал — пять, шесть или четверть часа, — только в конце концов по травяной плешине за ветвистыми стеблями хвощей мелькнуло несколько перебегавших цепочкой фигур. Их было легко заметить: голые меднокожие, в одних плавках, они отчетливо прочеркнули синеватую зелень леса.

— Идут! — крикнул он в открытую дверь Малышу.

— Много? — откликнулся тот.

— Взгляни сам. Отбить успеем.

Малыш подошел, когда меднокожие вынырнули на длинную открытую проплешину между пятиметровыми веерами папоротников. Они то подымались во весь рост, присматриваясь к обстановке, то перебегали на четвереньках, как обезьяны, скрываясь в ломких высоких хвощах. Их было немного, не более двух дюжин (Алик уже мысленно прибегал к гедонийской системе счета), но и двадцати четырех здоровых парней, к тому же чем-то вооруженных, было многовато для защитников станции.

— С чего начнем? — спросил Алик.

— С гранат, конечно, — пожал плечами Малыш. — Я бы их излучателем в две минуты срезал и поштучно и оптом, но увы… ребята все-таки.

Оба вышли на лестничную площадку. Островок мха под ней, не выжженный Малышом, серый, высушенный сверху, зеленовато-рыжий и мокрый внизу, у жирной земли, торчал одиноко и неприветливо. «Синие» и «голубые», смешавшись в стайке, недоуменно и осторожно обошли его, не понимая, что случилось с мшаником, от которого остались только рыжий пепел да пыль.

— Они нас не видят, — шепнул Алик.

— Тем лучше, — усмехнулся Малыш и одну за другой швырнул две гранаты.

Двухметровая дымовая колбаса, черная, как выползшая из болотного ила анаконда, вздувалась и вытягивалась, обволакивая папоротники и хвощи. Тяжелый смрад подымался кверху — от него подташнивало и ломило виски. «Чего они туда напихали, — поморщился Малыш, — воняет, как в мертвецкой летом». Меднокожих уже не было видно: они или плутали, задыхаясь от дыма и рвоты, или успели выскочить и скрыться в кустарнике. Ни один из них пока еще не прорвался к лестнице.

— Может, сбежали? — предположил Алик.

— Едва ли. Пойди к окну, посмотри.

Видеоскоп не потребовался. Из-под нависшего над хвощами и лесом окна было видно, как меднокожие в плавках огибали расползавшуюся дымную колбасу, рассчитывая проскочить там, где дым редел-и рассеивался.

— Обходят! — крикнул Алик. — Швыряй еще гранаты слева и справа.

Снова клейкое черное варево легло между нападающими и крепостью. Малыш добавил еще две гранаты. Теперь «смог» подымался уже рядом с лестницей, надвигаясь на площадку. Прикрывая глаза и рот платком, давясь от мерзкого дыхания «смога», Малыш и Алик отступили в комнату, захлопнув дверь.

— Вернемся, когда эта пакость рассеется, — сказал Малыш, — может, и им к тому времени эта игра надоест.

— Они, кажется, нечувствительны к запаху, должно быть, ароматические рецепторы невосприимчивы.

— По-моему, одного рвало, — усомнился Малыш.

«Игроки» действительно не собирались снимать осаду, показывая завидные настойчивость и терпение. Поколдовав верньерами видеоскопа, Алик обнаружил меднокожих по всему фронту дымовой завесы. По опыту прежних столкновений нападающие знали, что в конце концов дым рассеется и подступы к крепости будут свободны.

Малыш открыл ящик с гранатами, заглянул в него и присвистнул.

— С таким запасом «смога» мы и до ночи продержимся, а к ночи все миражи погаснут, — заметил он.

— А что, если они попробуют прорваться сквозь дым, — предположил Алик.

— Должно быть, они уже убедились в его безвредности. Может, сразу отражателем шарахнуть?

Не отвечая, Малыш снова вышел на лестничную площадку. Конечно, можно было швырнуть еще парочку-другую гранат. Процесс затяжной и не очень надежный. Кажется, Алик прав. Слева дым начал оседать, и прорыва, вероятно, следовало ждать отсюда. Малыш перевел бульдожью пасть рипеллера и попробовал кнопки — ничто не барахлило. Ну-ка, давайте сюда, ребятки!

— Ты присядь, — сказал сзади Алик, — и не подпускай их очень близко, а то еще достанут парализатором.

Меднокожие, должно быть уже освоившиеся с запахом, теперь просочились сквозь черную толщу дыма и, топча рыжие лохмотья сожженных мхов, приближались нестройной группкой. Алик попробовал сосчитать их вслух, но Малыш сердито одернул его:

— Молчи! Важна дистанция, а не численность.

Теперь между ними и нападавшими было не более десяти метров.

— Девять… восемь… семь… шесть… — шепотом считал Малыш. При счете «четыре» нажал спусковой клавиш отражателя.

Вихревой воздушный поток, как порыв урагана, сразу отбросил нападавших на добрый десяток метров, вернее, расшвырял их, как оловянных солдатиков, кого куда. Одни застряли в кустарнике, другие — в несожженных мхах, вероятно изумленные, не понимающие, может быть даже напуганные и уж во всяком случае сразу утратившие весь свой боевой пыл.

— Давай справа! Теперь отсюда прорвались, — шепнул сзади Алик.

Малыш перевел пасть рипеллера в противоположную сторону, подождал, отсчитывая одними губами метры, пока дистанция не сократилась до минимума, и отшвырнул вторую колонну нападавших. Этих было больше, и эффект воздушной волны оказался еще разительнее: даже разглядеть было нельзя, куда их отбросил удар отражателя.

— Не слишком ли? — опасливо спросил Алик. — Так и костей не соберешь.

— Соберут, — отмахнулся Малыш. — Кругом подстилка — мхи да хвощи. А кто не встанет, все одно пойдет в переплав на подземный конвейер.

— Ты на другое посмотри, — вдруг сказал Алик.

— А что?

— Лес отступает.

 

5. После битвы. Выход пленного

Эффект вихревой воздушной волны отражателя, видимо, оказал какое-то воздействие и на межфазные связки, потому что угрожавший нашим героям лес начал буквально на глазах изменяться.

Сначала он убрал свой высунутый к станции длинный лохматый язык, потом стал медленно отползать к горизонту, все время съеживаясь, пока не уменьшился до размеров блуждающего по ветру зеленого облачка, а затем и совсем исчез, растворившись в плоской каменной черноте.

Все это наблюдали Библ и Капитан, летевшие на «поясах» к станции над таявшими в нагретом воздухе хвощами и папоротниками. Козней леса, отбитых их друзьями, они уже не застали, но отступление его видели, хотя и не понимали, откуда, например, взялся этот странный горб рыжих лохмотьев, неправильным полукругом огибавший станцию на довольно большом расстоянии. Как будто кто-то жег перед ней грязные тряпки, а потом аккуратно отмел их подальше, чтоб не мешали.

Библ снизился и поднял что-то непонятное и хрупкое, тотчас же рассыпающееся в руках.

— Это не тряпка, Кэп, — сказал он подошедшему Капитану. — Это какая-то растительность. По-моему, жженый мох.

Малыша и Алика они нашли у смотрового окна в состоянии полной прострации. Отступление леса они наблюдали уже отсюда, так как трансформация пейзажа восстановила и коридор с его хламом и ящиками, и наружную стену, закрыв все за ней происходящее. Совмещение фаз, таким образом, отнюдь не уничтожало массы поглощенного вещества. Этот вывод и погнал их к окну, а затем наступила реакция. Оба повалились в кресла и облегченно вздохнули.

— Был бой? — спросил Капитан.

Оба обрадованно вскочили.

— Погодите, — продолжал Капитан, — рассказы потом. Сначала наденьте шлемы. — Он отдал один Малышу, другой Алику. — Объяснения тоже потом. Застегните вот здесь, как у нас. Не снимайте ни вечером, ни утром. Даже ночью во время сна. Кстати, они очень удобны, почти неощутимы.

Когда все было рассказано, Капитан подытожил:

— Насыщенный день. Снятый энергозаслон на межфазных связках, конечно, может создать затруднения, но, как опыт показывает, мы лучше вооружены и лучше защищены. А шлемы помогут устранить некоммуникабельность между нами и жителями Голубого города. Сейчас это самое главное.

Алик откровенно обрадовался. Значит, его предположение о характере гедонийской цивилизации эмпирически подтверждается. Хозяева планеты не в Аоре, а в Голубом городе. Создатели технологии, которую человеческий разум даже осмыслить не может, творцы чудес, перед которыми библейские — детские забавы, не больше, ставят грандиозный эксперимент с псевдочеловечеством, освобожденным от требований разума, общественной пользы, труда и необходимости. Создают же люди на Земле зоопарки и обезьянники, в которых ставятся какие-то опыты. Алик уже высказывал эту мысль, теперь она подтверждается практикой. Правда, здешний зоопарк больше похож на санаторий для неучей и бездельников, но именно в этом-то и проглядываются черты опыта. Человек, как живое существо, становится драгоценным материалом для него, подобно трансурановым элементам в химических реакциях. Ни в зеленом, ни в синем мире ничто не калечит человека — ни техника, ни оружие. Нет даже лестниц, с которых можно свалиться, экипажей, которые могут сшибить, неприрученного огня, который может обжечь или спалить. Здесь негде утонуть — нет ни рек, ни озер, влага подпочвенная, а океан, должно быть, только в одной закрытой для опыта фазе; здесь даже в детстве не лазают на деревья и нет скал и обрывов, с которых можно сорваться. Какие цели преследует опыт, зачем он нужен хозяевам Голубого города, пока еще остается неясным, но большинство неизвестных в уравнении Гедоны практически уже найдено.

Все это Алик, захлебываясь и торопясь, чтобы его не перебили, последовательно изложил слушателям.

— Есть что-то, — сказал Малыш.

— Есть, — повторил Капитан, — верные наблюдения и неверный вывод.

— Почему? — пошел в бой Алик.

— Твое уравнение Гедоны можно было бы записать так: a — жители Голубого города, хозяева планеты, ставящие опыт; b — жители обезьянника, объект опыта; c — смысл опыта, как создание некоего гомо сапиенс, свободного от пут необходимости и общественной пользы, и d — цель опыта — знак вопроса. Так?

— Предположим, так.

— Здесь все неверно. Жители Голубого города не хозяева планеты. Никакого опыта они не ставят. Жители Аоры не подопытные кролики, а самый опыт поставлен уже больше тысячелетия назад и превратился в близкий к бесконечности процесс биологического бессмертия и регулярной смены жизненных циклов. Это и есть цель опыта, все остальное — производные. Кроме того, в уравнении не предусмотрен Мозг и Координатор, их взаимосвязь, некоммуникабельность Голубого города, его социальный строй, наличие оппозиции, неизвестно почему и как возникшей, какие цели преследующей и как существующей при наличии супертехники обнаружения и подавления.

— Мне кажется, что у оппозиции такая же супертехника самозащиты, — вставил Библ.

Капитан не ответил. Он приподнялся в кресле, словно собирался вскочить, и прислушался. По коридору внизу простучали чьи-то шаги, потом послышался звук падающего тела и нечленораздельный, почти звериный вопль.

— Включи свет внизу, — кивнул Капитан Малышу, сидевшему у пульта, и выбежал на площадку за дверью, откуда Малыш с такой лихостью опрокидывал вражеские колонны.

Один за другим протиснулись в дверь и остальные. Яркий люминесцентный свет выхватил из темноты коридора фигуру гедонийца в голубых плавках. Лежа на животе в лохмотьях спаленных мшаников, он барабанил ногами по полу, как раскапризничавшийся ребенок, и нестерпимо визжал.

— Откуда он? — удивился Капитан.

— Не успел скрыться с лесом, — пожал плечами Малыш.

— Должно быть, забрался куда-нибудь, — предположил Алик. — Двери открыты, от наших гранат дым и вонь, заблудился, запутался, а может быть, и сознание потерял.

— Возьмем его наверх, — предложил Капитан, — и попробуем объясниться.

Отчаянно сопротивлявшегося парня с трудом втащили по лестнице в комнату и бросили в кресло. Он прижался к спинке и затих, недоуменно оглядывая окружающих. Взгляд его, любопытный и злой, однако не обнаруживал страха.

— Где я? — мысленно спросил он, и все поняли.

— У друзей, — сказал Капитан.

— Я вас знаю, — продолжал вглядываться гедониец, — вон того и этого. — Он показал на Малыша и Алика. — Они и тогда дым пускали.

— Как ты сюда попал? — спросил Малыш.

— А мы настигли вас еще днем. До заката солнца. Подстерегли за лесом, а тут — ваше черное облако. Я упал. Трудно дышать. Только выполз — еще облако. Сбоку дыра — мягко. Потом ночь. Проснулся — побежал. Темно. Леса нет.

— Это он на склад залез, — сказал Алик. — «Сбоку дыра — мягко». А это дверь и маты.

— Почему вы жужжите? — спросил гедониец; русая борода окаймляла его лицо, как сияние.

— Ладно, — сказал Капитан, — это мы думаем так. Шумно. А чего ты орал?

— Есть хочу. Приказал — нет еды. Приказал еще раз — ничего. Рассердился.

— Дай ему малинового желе, — сказал Капитан Алику.

Алик вскрыл банку и протянул ее меднокожему. Тот высосал ее не отрываясь, швырнул на пол и тотчас же послал мысленный приказ:

— Еще!

Алик вскрыл вторую банку. Гедониец, урча, расправился с ней столь же поспешно и потребовал третью.

— Я не знаю, что они там едят, — сказал Капитан, — но двух банок, полагаю, достаточно. Слишком много кислоты.

— Нельзя, — кивнул Алик гедонийцу и развел руками. — Нету больше. Нельзя.

Гедониец моргал глазами, явно не понимая.

— Ты знаешь, что такое игра? — подсказал Библ. — Так вот правила игры запрещают больше двух банок. Понял?

Что понял гедониец, никто не узнал, потому что его в этот момент заинтересовал «хлыст» Алика, оставленный на столе. Предмет сей для меднокожего пояснений не требовал. Он тут же схватил его, и белая молния резнула по лицу Алика.

Тот вскрикнул, прижимая ладонь к глазам. Вторая молния обожгла руку Библу, бросившемуся на помощь Алику. Гедониец заржал, размахивая своей сверкающей плеткой. Третий удар предназначался Малышу, но реакция последнего оказалась быстрее. Он бросился под ноги бородачу в плавках и опрокинул его на пол. В ту же секунду «хлыст» был уже у него.

— Роговица не повреждена, — сказал Библ, осмотрев глаза Алика, — отреагировали только кончики нервов. Чисто болевое оружие, — он помахал рукой, — до сих пор жжет.

— Зачем ты это сделал? — спросил он у гедонийца.

Тот засмеялся:

— Хорошо бить! Жжет. Болит. Весело.

— Хорошо, говоришь? — грозно спросил Малыш. — А когда тебя бьют? Вот так. — И могучая длань его хлестнула по волосатой щеке. — Весело, да? — И вторая пощечина швырнула бородача к стенке.

— Оставь его, — сказал Капитан, — это же несмышленыш.

А несмышленыш уже ревел, как выпоротый мальчишка, размазывая кулаком слезы по взлохмаченной бороде.

— Возни с ним не оберешься, — сказал Библ. — Придется сделать укол. Проспит сутки, а за это время поищем где-нибудь зеленый миражик и подбросим это сокровище его родичам.

— Такой мир не имеет права на существование, — зло проговорил Алик; глаза у него уже не болели. — Даже в волчьей стае живут дружнее, а эти как пауки или скорпионы. Их с колыбели переучивать надо. С той минуты, как им соски с кашицей дают.

— Их не переучишь, — сказал Капитан, — однозначность биологических циклов запрограммирована тысячелетие назад и на тысячелетия вперед.

— Тогда надо сломать программу.

— Как?

Алик молчал.

— Не знаешь? И я не знаю. И я еще не готов для второй встречи с Учителем.

— Сматываться надо отсюда, — сказал Малыш. — Ничему мы их не выучим и ничему не научимся сами… Слишком хитра наука, а концы спрятаны.

Капитан и Библ переглянулись: они-то знали больше, чем другие. «Пожалуй, все-таки раненько делать выводы, Библ», — сказал взгляд Капитана. Библ усмехнулся: «У нас есть еще завтрашний день». А вслух сказал:

— Мне еще не до конца ясна роль Голубого города. А это, пожалуй, самое важное звено — в ожерелье Гедоны.

— Завтра узнаем, — резюмировал Капитан.

— Кто? — встрепенулся Алик.

— И ты в том числе. Все четверо. Потому я и настаиваю на том, чтобы шлемы никто не снимал до завтрашней встречи. У них нет телепатического общения, и шлемы нужны как средство коммуникаций. Они помогают им понимать наш язык. Даже то, что мы думаем сейчас и будем думать до завтрашнего дня, мысли, выраженные в словах, и зрительные образы во время сна — все это сохранят, расшифруют и донесут до них наши шлемы.

— Коллектор языковой информации, — уточнил Библ.

 

6. В плазменных джунглях. Второй круг цивилизации

Именно лимонно-желтая дорожка должна была привести их к цели.

— Вот эта? — шагнул вперед Алик и тут же отступил, остановленный взглядом Библа.

— Нет, не эта. Подождем.

Они стояли у самой границы неправдоподобного Голубого города, где дорожки-"улицы", сменяя одна другую с быстротой, уплывали в цветную сумятицу поразительных архитектурных форм. Город подымался к небу пирамидой плоскостей, вершина которой, как Эверест, скрывалась в густом голубоватом тумане. Не то снег, подкрашенный синькой, не то вьюга в далеких высотах, отразившая бирюзовое солнце. «Улицы», проползавшие у подножия пирамиды, не имели резко очерченных границ. На переднем плане — цветная эскалаторная дорожка-лента без заборов и утолщений, на заднем — темные пролеты туннелей и мерцающая пляска не разбери чего. Одни ползли долго и медленно, огибая подножие, другие ныряли в ближайший туннель или змеей вползали на повисавшие без опор уровни-плоскости. Так было и в первый раз, когда здесь же, раздумывая, стояли Библ с Капитаном, так повторялось и сегодня, только сейчас они дожидались одной-единственной путеводной дорожки-"улицы".

— Вот она, — сказал Капитан.

Дорожка ядовито-лимонной яркости довольно быстро подползла к их ногам. Капитан шагнул первым, за ним — сгорающий от любопытства Алик, у него даже ноздри вздрагивали от нетерпения, следом — неторопливый Малыш и замыкающий шествие Библ, дважды оглядевшийся, прежде чем вступить на скользившую желтизну.

На этот раз пластик не ушел вниз под тяжестью четырех человек, а чуть-чуть спружинил, никого не сбив с ног, словно и погружаться ему было некуда — ни подземных туннелей, ни скрытых пещер движущаяся «улица» не обнаруживала. Она проплыла у края черной пустыни метров двенадцать и свернула в пролет между прозрачными стекловидными «стенами». За ними в прозрачных же, не соприкасающихся емкостях струилось что-то пламенеющее и, вероятно, нестерпимо яркое, потому что даже темная стекловидность «стен» едва эту яркость смягчала.

— А мы здесь не были, Кэп, — сказал Библ, — я этой жути не помню.

— Я тоже.

— Плазма, — уверенно предположил Алик, — вероятно, отжатая из плазмотрона в ловушки магнитного поля. В таких ловушках и развиваются нужные химические процессы.

— Силен, — сказал Малыш. — Даже здесь жарко. А там?

— Трудно сказать. Когда имеешь дело с плазмой, температуры порядка миллионов градусов обычны даже у нас. А здесь они, наверное, еще выше.

«Горячую улицу» не прошли, а пробежали, обгоняя резвость дорожки. Гедонийцев не было: должно быть, они управляли плазменными процессами со специальных пультов. А «улица» тем временем вырвалась на простор уже знакомых Капитану и Библу фокусов цветной и световой геометрии, в превращениях которой то и дело проступали очертания знакомых предметов. Жители хотя и появлялись здесь, но не задерживались, пролетая параболическими кривыми неизвестно на" чем и неизвестно куда и оставляя за собой все новые и новые выдумки невидимых синтезаторов. Библ объяснил свою гипотезу о синтезе мысленных заказов из синей и зеленой фаз, и Алик буквально ошалел от восторга. С горящими глазами, высоко задрав голову, он отступал и отступал, стараясь угадать на воздушных экранах что-нибудь знакомое земному глазу.

— Осторожней! — крикнул Капитан, увидев его на свободном краю дорожки.

Но поздно. Алик оступился одновременно с капитанским предупреждением и исчез за взбухшим краем лимонно-желтого эскалатора. Друзья бросились к краю и обнаружили Алика висевшим в пространстве между двумя скользившими с разной скоростью дорожками-лентами: он успел ухватиться за край верхней, а под нижней просматривался туннель-колодец с мерцающими пересечениями других цветных эскалаторов.

— Держись! — воскликнул Капитан, подхватив руки Алика.

Тот ответил совершенно спокойно:

— А я в невесомости. Держусь за край без всяких усилий. Тяжести нет.

Действительно, вытащить Алика было совсем не трудно. Вероятно, в случае непредвиденного падения в междуленточное пространство изменялись гравитационные условия и человек без вреда для себя мог легко выбраться на требуемую дорожку.

— А почему мы не заметили этого, Кэп? — вспомнил их обоюдные провалы Библ.

— Слишком волновались, должно быть. Боялись потерять друг друга. А нас все время поддерживала невидимая «лонжа».

Малыш тут же захотел повторить опыт Алика, но Капитан одернул: никаких экспериментов, мы не на спортивной прогулке. А лимонная «улица» уже вновь нырнула в туннель, на этот раз не столь высокий и брызжущий светом, как галерея синтеза. Наоборот, здесь было даже темновато, как в длинных коридорах старомодной дешевой гостиницы или на прогулочной палубе океанского лайнера в темный дождливый вечер. Сходство с палубой подчеркивалось и длинным рядом близлежащих окон-иллюминаторов, открывающих полутемные каютки-койки. Алик схитрил, обогнал процессию и нырнул в одну из таких каюток. Она тотчас же осветилась тусклым мерцающим светом, и все увидели Алика, лежащего на боку на воздушной подушке, как лежат дома на постели или тахте. И самое главное, он спал или притворялся, что спал, тихонько посапывая под световым экраном на потолке.

— Вылезай. Хватит фокусов! — рассердился Малыш.

Алик спал. Прохладная струя воздуха, выходившего из дверцы-иллюминатора, несла знакомый запах — озона. Малыш дернул спящего за ногу, но Алик поджал ее и продолжал спать.

— Спальни, — сказал Капитан. — Пусто, потому что все на работе. Вот вы интересовались, Библ, где ночуют жители города. Полюбуйтесь. Не очень комфортабельно, но полезно. Крепкий сон и облучение ультрафиолетовыми лучами.

— Откуда вам это известно?

— А запах?

Библ принюхался:

— Озон, да.

Алика вытащили за ноги из клетки-ячейки. Только тогда он проснулся. «А не врешь?» — усомнился Малыш. Но Алик зевал во весь рот. Впечатление пробуждения после крепкого сна было полным: даже позавтракать захотелось. Но Капитан торопил: кто знал, сколько времени займет бег их лимонной дорожки и какие еще чудеса она покажет. Но особых чудес не было. Та же привычная архитектурная бесформица, сумятица спектра и световые фокусы. Все это уже не вызывало удивления, по крайней мере у двух участников экспедиции. Другие тоже его не показывали. Малыш — по свойству характера, Алик — из солидарности, хотя кое-что непонятное старшим товарищам он по своему угадал: пляску взбесившейся геометрии как поиски форм материализуемого объекта, параболические броски голубокурточников, как маневры диспетчеров телеэкрана и телепортации, а свет и цвет во множестве их превращений, как возможные катализаторы только здесь и возможных химических процессов. Угадал Алик и метод управления природой в зоне зеленого солнца. Дорожка их неслась по дну глубочайшего каньона, расходящиеся стены которого были так же непохожи одна на другую, как страница из учебника топологии на видовой кинофильм. С одной стороны незримо управляемая светящаяся игла чертила мгновенно изменявшиеся трехмерные формы, с другой — так же волшебно изменялся ландшафт, вырастали и исчезали деревья, съеживались и разрастались кусты, зелень травы и листьев голубела, синела, алела.

— Вот отсюда они перемещают силурийские мхи и высаживают эвкалиптовые аллеи, — заметил Алик и покраснел, встретив одобрительный взгляд Библа. Догадка была верной, хотя и не объясняла, какая польза от этого голубокожим, загнанным в безлесные и бестравные пластиковые пещеры Голубого города.

— Может быть, им приказывают?

— Кто и зачем?

— Гадания отставить! — вмешался Капитан со своей излюбленной репликой.

— Я думаю, что наше путешествие уже кончается. Узнаете, Библ? — Он указал на темный проход за многоугольным и многоцветным пересечением таких же движущихся эскалаторных лент.

А в туманной его глубине уже просматривался шагавший навстречу им человечек в лазурной куртке.

— Здравствуйте, все четверо, — произнес он по-русски с чисто московским говорком, — Кэп и Библ, Малыш и Алик. — И, заметив невольное удивление гостей, тут же добавил: — Не удивляйтесь, мы уже научились вашему языку. Может быть, еще будем делать грамматические ошибки, применять слова не в том их значении, но намного реже. Теперь мы уже знаем, кто вы, ваши цели и осведомленность Координатора о вашем присутствии.

— Шлемы? — многозначительно спросил Капитан.

— Шлемы, — подтвердил их знакомец.

— А сколько вас?

— Четверо, как и вас.

— Идеальные условия для контакта. Равенство сторон, преодоленный языковой барьер и взаимная заинтересованность, — заметил Капитан и пошел за голубым человечком. Следом двинулись и остальные.

«Цирковой» манеж был все тот же, только амфитеатр исчез, сузив пространство до иллюзорной комнаты с двумя полукружиями противостоящих друг другу прозрачных кресел. Их окружала внутренность лимонно-желтого шара без дверей и окон — даже входа в темный отсек уже не было. Невидимый источник чуть подкрашенного лазурью света не раздражал, а, казалось, даже смягчал назойливую яркость интерьера.

— Я — Друг, — сказал их знакомец, усаживаясь. — Мое имя непроизносимо по-вашему, а их — произносятся. — Он указал поочередно на усевшихся рядом:

— Это Фью, Си и Ос.

«Совсем птичьи созвучия», — подумал Алик, а Капитан сказал:

— Наши вы уже знаете. Кстати, не понимаю почему. Разве шлемы не чисто лингвистический инструмент?

— Шлемы принимают и передают всю накопленную вами информацию. Мы ее процеживаем, отбираем существенное и закрепляем в блоках памяти.

— Значит, вы знаете о нас больше, чем мы о вас. Тогда вопросы задаем мы. Каковы отношения между двумя группами гуманоидов, определяющих цивилизацию вашей планеты?

— Никаких. Гедонийцев, как вы их называете, видят только немногие, да и то в регенерационных залах.

— Что вы знаете о гедонийцах?

— Немного. То, что они бессмертны, а мы нет. То, что наш труд служит им, питает и дает радость жизни.

— Давно?

— По вашему счету пошло уже второе тысячелетие.

— И никогда ни у кого из вас не возникало чувство протеста?

— Против чего?

Вмешался Библ:

— Против рабовладельческого, паразитирующего общества. Фактически уже можно говорить не столько о двух биологически различных типах человека, сколько о двух социальных группах: творческой, производящей, и паразитической, потребляющей. Неужели вам незнакомы категории социальной справедливости и социального протеста?

После тихого пересвистывания голубых курток слово взял Фью, более удлиненный, плоский и большеголовый, чем остальные. Он говорил по-русски так же чисто, только медленнее и отчетливее.

— Биологическое здесь важнее социального. Мы созданы для одного, но по-разному. Одно — это наслаждение жизнью, разное — в понимании такого наслаждения. Мы наслаждаемся самим процессом труда, они — его производными. Мы и они, как стенки и дно одной чаши, как две дуги, образующие круг нашей цивилизации.

— Дуги могут быть разными. Короткая нижняя поддерживает длинную верхнюю. Снимите вершину — основание останется. Уберите опору — вершина обломится. То же и в примере с чашей. Срежьте верхнюю часть — получите дырку со стенками, а в нижней еще уцелеет и содержимое. У вас без гедонийцев будут и жизнь, и радость труда, и его производные. А отнимите у них ваш труд — они потеряют все: и радость жизни и саму жизнь. Неужели мысль об этом никогда не приходила вам в голову?

Воцарилось молчание, долгое и, как показалось Алику, скорее встревоженное, чем недоумевающее. Потом тихое пересвистывание с какой-то новой, взволнованной ноткой, и только затем последовал ответ Фью, в котором Алик опять подслушал не столько нерешительность, сколько испуг.

— Разве можно изменить неизменное и незыблемое? Почему вы тогда не спрашиваете нас о возможности погасить солнце или высадить сад на месте черной пустыни? Мы никогда ничего не переосмысливали и не перестраивали. Все мы получили готовым: готовую планету, готовые пространственные фазы, готовую технологию. От нас потребовалось только управление, продиктованное программой, и смена поколений. Мысль о возможности изменить что-либо принесли вы, и для того, чтобы обдумать ее, нужно не только время. Нужны смелость ума, сила воображения и логика выводов.

— Хорошо, — согласился Библ, — оставим эту мысль созревать и расти. Но она рождает другую. Почему вы обманываете Координатор? Ведь это тоже протест, объединивший не двух и не трех человек. И скажем точнее: ведь это тоже попытка изменить неизменное и незыблемое.

На этот раз Фью ответил уверенно и без пересвистывающей подсказки:

— У нас нет физического бессмертия и сменяемости циклов сознания. Мы рождаемся, стареем и умираем со всеми биологическими изменениями организма. Но при рождении каждому из нас вживается в мозг особая электродная сеть, как некий механизм связи с Координатором. Связь, постоянная и действенная от рождения до смерти, контролирует учебные и трудовые процессы и сохраняет стабильный демографический уровень. Я прибегаю к вашей терминологии и надеюсь, что вы меня поймете. То, что вы называете любовью, есть и у нас. Есть пары, но нет семьи и потомства. Это первая задача вживленных электродов. Дети рождаются в особых колониях у специально отобранных для этого «матерей». Вам, вероятно, известно, что в ядре любой клетки человеческого организма заключены все его наследственные признаки? Такое ядро, безразлично где взятое — в крови, коже или слизистых оболочках, — извлеченное из «отцовской» клетки и трансплантированное в организм «матери», сохраняет все наследственные свойства «родителей». Это вторая задача электродов по стабилизации демографического уровня города. Третья определяет предел работоспособности. У одних он наступает к сорока годам, у других к пятидесяти — я беру опять же вашу систему счета. Симптомы понятны: понижается скорость реакций, уровень внимания, быстрота действия. В таких ситуациях электроды мгновенно прекращают деятельность организма, а тело поступает в атомные распылители. Аналогичен финал и несчастных случаев, какие возможны в блоках телепортации и плазменных реакций. В регенерационные залы направляются лишь технологически особо ценные экземпляры.

— Эгоистично, безнравственно, жестоко и античеловечно, — подытожил Капитан.

Фью поморгал глазами — у него это получилось совсем по-земному — и сказал нерешительно:

— Большинство ваших терминов мне понятно, кроме последнего: античеловечно. Это и привело к тому, что вы называете чувством протеста. Столетие назад один из наших медиков при оживлении погибшего в аварии технолога изъял у него часть электродной сети. Связь с Координатором сохранилась, оживленный мог получать указания и передавать накопленную им информацию. Но у него появилась свобода выбора и право самостоятельного решения. Аннулировалась и неотвратимая раньше угроза насильственной смерти. Теперь вам понятно, что и как привело к созданию оппозиционного меньшинства технически связанного с Координатором, но сохранившего и тайну своего освобождения и неподавленную свободу воли.

Капитан с трудом сдерживался: Алик подметил, как сжимались и разжимались его кулаки. Да и все остальные были поражены тем спокойствием, даже бесстрастием, с каким была обрисована перед ними картина откровенного рабства, без всяких сомнений в его правомерности, без гнева и укора поработителям и без надежд на иное будущее. Даже крохотный лучик света, блеснувший здесь за последнее столетие, так и не пронизал всей толщи этого зловещего темного царства.

— Пора, — сказал Капитан, — пора наконец познакомиться и с Координатором.

 

7. Четыре пути в неведомое. Гравитационный удар

— Это уже предусмотрено, — был ответ. — А до встречи каждый увидит то, что ему покажется наиболее интересным.

Совместное путешествие не планировалось: «Слишком шумно, четырехсторонний разговор неизбежно вызовет появление локаторов и защитных полей». Каких полей, землянам не объяснили. Каждый получил голубую куртку, чтобы «не привлекать внимания там, где это неизбежно может случиться». Каждый выбрал и провожатого: Капитан — Друга, Библ — Фью, а Си и Ос отправились с Малышом и Аликом. «Совершенно неотличимые», — даже растерялся Алик, но Капитан, уже присмотревшийся к их внешнему виду, заметил, что первый был чуть темнее и курчавее. А вообще, объяснили им, обилие близнецов здесь было нормой, а не диковинкой. Многократная трансплантация клеточных ядер с одного индивидуума порождала людей с одинаковыми генетическими свойствами. Выбор свойств зависел от видов работы. Для одних наиболее важным была острота внимания, для других — скорость реакций, для третьих — привычка к высоким температурам, для четвертых — способность к сложным математическим вычислениям в уме. Телекинетчикам требовалась повышенная энергетика мысли, синтезаторам — умение представить предмет, не забыв ни одной внутренней или внешней детали, диспетчерам пространственных связок — тончайшая точность стыковки. Но и при одинаковых генетических признаках даже в идентичных условиях операций близнецы далеко не всегда дублировали друг друга. Порой неуловимые психологические отличия, разные знакомства и влияния, индивидуализация вкусов создавали по существу разных людей. Друг совсем не походил на Фью, и даже между Си и Осом можно было подметить разницу. В общем, хороший народ, подумал Капитан, в нормальных бы условиях мог создать интересное общество. Убрать бы генетический подбор, узость специализации, ощущение вторичности, придаточности существования — и не в Аоре, а здесь могла бы возникнуть база здорового развития цивилизации. Но вслух Капитан этой мысли не высказал.

Молча подошли к знакомому перекрестку эскалаторных «улиц»-дорожек. Издали Алику показалось, что он видит высоченную елку, увитую цветным серпантином так густо, что естественная зелень ее уже не просматривалась.

Вблизи переплетения формировали колоссальных размеров и невероятной причудливости геометрическую фигуру, терявшуюся в багровой смутности купола. Все это двигалось, свивалось, переплеталось, сворачивалось, играя искажениями формы и цвета.

— Мы чуть не пропали с Библом в этой мешанине, когда он свалился на одну дорожку, а я догонял его по другой, — вспомнил Капитан.

— Мог бы и не догнать, — заметил Друг, — большинство дорожек с односторонней поверхностью — сцепления скручены на полукружии.

— Понятно, лист Мебиуса. — Капитан показал на пальцах, как образуется соответствующая полоска. — Сколько же связок на такой дорожке?

— Никто не пробовал подсчитывать — слишком сложно. Все сведения у диспетчеров.

Заинтересованный Алик обежал систему переплетений.

— Хитро. Но, вероятно, можно вычислить направление и протяженность?

— Пять-шесть порядков — не больше. За седьмым уже связность системы не вычислит ни одна машина. Сеть сверхпространственная. Только Координатор может рассчитать пути, уходящие за пределы трехмерности.

— Зачем?

Опять пересвистывание и осторожный, хотя и откровенный ответ Фью:

— Для отчужденности. Разные уровни — разные порядки связности. Жители одних пространств не проникают в другие. Даже мы не знаем всех уровней города. А мы можем передвигаться и без ведома Координатора.

— А зачем тогда вам вся эта сверхсложная система связок и уровней, когда можно совсем как в сказке: захотел, шагнул — и ты у цели, независимо от ее отдаленности.

— Телепортация за пределами города, — пояснил Друг, — здесь только механизм телепортации. Хочешь взглянуть? Синяя дорожка. Да, вот она.

И они исчезли вместе с васильковой струей пластика, хлестнувшей сверху и винтом ушедшей под нависшее крыло плоскости. Библ предпочел травянистого цвета дорожку, увлекшую его к генетической пирамиде — рождению, младенчеству, детству и школе. Алик выбрал перспективу отдыха гедонийцев — на работе и после работы, а Малыш буркнул с кривой усмешечкой:

— Сиропчик. Вареньице. Я лично смелость ценю, бесстрашие. У вас есть страх, скажем, перед высотой? Или перед скоростью? Есть риск для жизни? Есть опасность?

— Синтетический реактор, — лаконично ответил Ос, и пунцовая дорожка спиралью умчала обоих вниз.

— Американские горы, — хохотнул Малыш.

Их подбрасывало, прижимало свинцовой тяжестью к пластику, сгибало и выпрямляло. Малыш держался как влитой, да и Ос никак не реагировал на цирковые кунштюки дорожки: наверное, вестибулярный аппарат его был к этому приспособлен. «Не повод для страха, — внутренне усмехнулся Малыш, — аттракцион для парка культуры и отдыха». А вслух спросил, почему же так трудно вычислить систему уравнений этой качалки: параметры-то одни.

— Какие? — спросил Ос.

— Протяженность, скорость, упругость, число витков, — начал было Малыш, но Ос перебил:

— А дискретность самой связности, переходы из трехмерного пространства в четырехмерное, скрученность и раскрученность стыков, однозначность скольжения. Хочешь еще?

— Хватит.

«Пейзаж» по сторонам «улицы» Малыша не интересовал, само движение ее увлекало его, как виражи самолета. Это уже не аттракцион, это испытание воли и мускулов. Не для хлюпиков этот винтовой врез в серую муть, мгновенно защекотавшую глаза, уши и ноздри. Становилось темнее с каждой секундой, температура росла.

— Что это? — хрипло спросил он едва заметного в «смоге» спутника.

— Катализатор.

Какой катализатор, для какого процесса, Ос не объяснил, а Малыш постыдился спросить. Процесс же явно менял суть и характер, жжение в носу и ушах исчезало, в глазах появились очертания возникающих в тумане предметов, смутно напоминавших что-то знакомое: прозрачное кресло, вырвавшееся прямо из пустоты и заслоненное розовой сферой, пузатый кувшин с узким горлышком, рукоятка «хлыста», блюдце или пепельница. Нет-нет, едва ли пепельница: здесь не курили. А там уже плыли гигантские прозрачные дирижабли, как сгустки жидкого пламени в черном небе. Плазма или фотонный газ? Вероятно, плазма: жидкий свет едва ли подходящая среда для синтетических операций. Впрочем, кто знает, их наука и техника не для пилот-механика Восточно-Европейской космической службы. Мало каши съел, чтобы понять эту психовину. Но где же все-таки риск, где опасность, где подстерегает она ротозеев у пульта? Ведь есть же у них ротозеи, влюбленные мечтатели за отвлекающей от мечты работой, фанатики идеи, туманящей даже натренированный глаз. Или их нет? Или на месте Координатор, регулирующий такую же фантастическую технику безопасности?

— Осторожней, — услышал Малыш, и цепкая рука сзади схватила его за плечо. — Не отклоняться! Опасно. Держись крепче.

— Что? — не понял Малыш.

Ос не ответил. Дорожку вдруг скрутило наизнанку в двух шагах впереди. «Улица» сузилась до размеров лифтовой шахты, скошенной под углом в сорок пять градусов. Скорость по уклону, как показалось Малышу, была, дай бог, меньше ста километров в час. Ветер свистел в ушах, как на санных гонках, только температура была банной и повышалась с каждой секундой. А вместе с жарой что-то гнуло и прижимало к пластику пола. Хотелось лечь, но осторожность подсказывала Малышу, что этого делать нельзя. Он даже пот, бегущий к губам, стереть не мог — избегал неосторожных движений. А в чем опасность? Может быть, этот хлюпик, вцепившийся ему в плечо, недооценивал его атлетизма? Дорожку тут же скрутило набок, потом вниз и снова вывернуло горизонтально, но Малыш даже не покачнулся. Либо здесь иной гравитационный режим, либо скорость гасит уклон. Жара дошла до пределов человеческой выносливости. Малышу показалось, что он пронизывает стены горящего дома. На мгновение что-то закрыло ему глаза и погасило мысль. Коллапс? Но тут-то он и осознал, что маленькая цепкая рука, как стальная, держит его, не позволяя упасть.

— Согни правую ногу в колене, левую оттяни назад — будет легче, — услышал он.

Голос был странно тих в окружающей бесшумности, глушившей, казалось, все звуки, которые могло бы породить это вихревое движение в цветном сумраке шахты. Но Малыш услышал и успел удержаться, опершись на колено, когда шахту снова согнуло и закружило до боли в висках. Зачем это нужно? Какие законы механики требуют скручивания и раскручивания то дорожки, то шахты, какая технология диктует эту необходимость удерживаться в однолинейном пространстве, когда это пространство волею невидимых сил превращается в причудливую топологическую поверхность? А ведь по этому пути движутся ежедневно, ежечасно, может быть и ежеминутно, синтезаторы, уловители, пространственники или как еще назовешь этих волшебников непостижимой для землянина техники!

Наконец дорожка вырвалась в голубое пространство, как взлет самолета в чистое небо. Ровный, без смешения или игры красок голубой купол и золотистый шар вдали, не солнечно-золотой, ослепительной яркости, а именно золотистый, как купол собора в голубой дымке.

Сжимавшая плечо Малыша хватка ослабла.

— Что это было? — спросил он.

— Прошли конвертор.

— Что?!

— Я употребляю привычные для вас термины. Так вы охарактеризовали бы его в научном описании. Функция двигателя и генератора. У нас говорят проще: вертушка. Часть синтезатора.

Дальнейших объяснений Малыш не потребовал: все равно китайская грамота. Он просто сказал:

— Мы только двигались. А кто же работает в этой вертушке?

— Наиболее приспособленные. К жаре, к скорости, к виражам.

— И срываются?

— Иногда. Некоторых спасают.

— А других? В атомный распылитель?

Ос промолчал. Золотой шар вдали недвижимо висел в голубой дымке, как миниатюрное солнце. Таким бы он показался с борта космолета, пролетавшего мимо, — только бы зачернить купол. Именно туда, к проектируемому глазом уровню, и подымалась их капризная пластиковая дорожка.

— Координатор? — спросил Малыш, почему-то понизив голос. — Где же ребята?

— Сейчас встретитесь все. Время и протяженность наших путей синхронны.

Может быть, это было и так. Но Алик, как и Малыш, на всей протяженности этих путей не думал об их синхронности. Он думал о другом.

— Почему мы все время ползем вверх?

Си ответил:

— Потому что третий порядок отдыха мы захватим только на двадцать девятом уровне.

— Почему третий? А где второй и первый?

— Второй и первый — порядки ночи. Первый — сон, второй — пробуждение. Третий снимает стресс во время работы.

Алик не рискнул больше спрашивать о порядках и уровнях, тем более что подсчитывать последние было почти невозможно. Они то появлялись, то исчезали во время скольжения, не соблюдая никакой очередности, не сравнимые ни с площадками, ни с этажами, являясь то пространством, ограниченным экранами или пультами, то емкостью, наполненной цветным газом. Такой бассейн с прозрачными «стенами» встретил их и на двадцать девятом уровне — колоссальный аквариум с оранжевой жидкостью, вздымавшейся и падавшей под ударами множества человеческих тел. Алику показалось, что он на состязании пловцов-ныряльщиков, резвящихся под водой, почему-то подкрашенной суриком. У них не было ни масок, ни аквалангов, чтобы так непринужденно держаться под водой, но никто даже не пробовал вынырнуть, чтобы глотнуть воздуха. Либо это были амфибии, либо оранжевая среда не была жидкостью. Алик мог бы назвать ее цветным «смогом», смесью, содержащей кислород воздуха с растворенной в ней сухой апельсиновой краской, по-видимому, безвредной для легких. Но за точность гипотезы он, разумеется, ручаться не мог.

Си предложил раздеться и присоединиться к пловцам. «А безопасно?» — спросил взглядом Алик. «Вполне», — ответил на том же языке Си. Разделся он молниеносно и, скрывая удивление, наблюдал за маневрами Алика. Особенно поразило его нательное белье и носки, но вопросов задано не было. Он только прыгнул с неподвижного края дорожки в оранжевую воздушную муть и повис, не проделывая никаких движений пловца. Алик отважно повторил его опыт и очутился в той же среде, мгновенно потеряв тяжесть.

— Молчи, не кричи, не спрашивай, — сказал провисший параболой Си, и Алик вдруг, неожиданно, осознал, что его кто-то держит, не позволяя шевельнуть даже пальцами.

Та же невидимая, но ощутимая сила вдруг выгнула его дугой, опрокинула на спину и вывернула дугу назад так, что хрустнули кости. Алик глотнул ртом воздух — его окружал действительно воздух — и попробовал выпрямиться, но его тут же согнуло на левый, а потом и на правый бок. С выносливостью сухожилий и мышц этот невидимый «кто-то» никак не считался, и Алику хотелось выть от боли, когда его вытягивали по горизонтали.

Что происходило с его спутником он даже не видел, только один раз мелькнул перед ним вывернутый немыслимым кольцом Си.

— Больно, — скорее прошептал, чем выкрикнул Алик, но пытка в оранжевом «смоге» по-прежнему продолжалась: Алика тянули, сгибали, выворачивали, давили ему на мускулы живота и спины, пока он наконец не догадался, что это «производственная гимнастика» на местный лад.

Кончилась она так же прыжком — только не вниз, а вверх; Алика при этом мягко выбросило на край «аквариума», где лежала его одежда и откуда он совершил свой необдуманный нырок в оранжевую муть.

— Жив? — совсем по-человечески усмехнулся одевавшийся рядом Си. — Я же говорил — безопасно.

— Не говорил, а подумал.

— Но дошло?

Не ответив, Алик оделся, чувствуя, как его раздражение испаряется, уступая пьянящему чувству бодрости, легкости, свежести, стремления что-то сделать, двигаться, действовать.

— Что за бассейн? — спросил он.

— Фотонная газокамера.

— Жидкий свет, — сообразил Алик. — А что превращает человека в куклу?

— Гравитационный массаж.

Алик вздохнул. Получив ответ на вопрос «что», бесполезно было спрашивать «как». Все равно что муравей станет спрашивать у человека, как расщепляется атом. Он еще раз взглянул на голых человечков, которых гнула и выворачивала невидимая тяжесть, и сказал:

— А они и здесь не общаются.

— Здесь и не нужно. Ты посмотри на них после работы.

— Четвертый порядок, — съязвил Алик.

Но Си не понял иронии.

— Мы еще успеем и к четвертому и к пятому. Поторопись.

Неизвестно какой по счету уровень оказался похожим на холл аэровокзала. Как и в других открытых пространствах города, он не имел видимых границ. Просто люди, сотни голубых людей в одинаковых куртках сидели кто где, неизвестно на чем — мебель вообще не просматривалась.

— Садись где хочешь — там и кресло, — подсказал Си Алику.

Он так и сделал.

Что-то щелкнуло, и все стихло. Алик хотел было спросить у Си, но тот приложил палец к губам. Молчание навязывалось, как перед спектаклем, и он не заставил себя ждать. Что-то обручем сжало горло, перехватило дыхание. Бессмысленная тоска, беспричинная жалость наполняли Алика, вытеснив прочие ощущения. Глаза наполнились слезами, он уже не смог сдержать их, да и не хотел сдерживать, слезы уже ощущались и на губах каплями соленого пота. Вытирая их, он успел заметить, что Си тоже плачет, но спросить не успел: новый шок перехватил дыхание. Слезы высохли, и тоска исчезла, словно ее выдула мощная волна радости, за которой тотчас же последовала вторая волна — веселья, такого же бессмысленного и беспричинного. Алик ни о чем уже не спрашивал, ничем не интересовался, мысль исчезла. Ее вытеснил смех. Алика трясло и передергивало от смеха, глаза снова наливались слезами, в горле першило, но уже от хохота, истерического и неудержимого. Сколько минут продолжался этот пароксизм, Алик даже приблизительно не мог сказать, но кончился он так же внезапно, как и возник. Только дышать вдруг стало легче и думать радостнее, мозг словно прополоскали какой-то освежающей живительной жидкостью. «Подзаряжают эмоциональные аккумуляторы», — подумал он и сказал вслух:

— Я все понял, Си.

— …Я все понял, Фью, — почти в то же время сказал и Библ, отнюдь не предполагая синхронности, в данном случае чисто случайной и уж никак не волшебной. Просто он выразил свои чувства, просмотрев на экране урок математики для четырехлетних.

Отражение на экране было действительностью, только не окружающей, а отдаленной двумя десятками уровней. Экран не был телевизорным, не был он и экраном — просто эту действительность приблизили без всяких оптических фокусов, только не впустив в нее Библа, чтоб не нарушить детского мыслительного процесса. А он был сложным и трудным и требовал от ребенка дерзости мысли, ее удивительной способности искать и открывать новое. Математические изображения и символы, принятые на Гедоне, переводились в сознании Библа на понятный ему язык земной математики, и он был буквально потрясен тем объемом математических знаний, каким уже обладали четырехлетние человечки в крохотных курточках. Когда их сверстники на Земле усваивали еще только азы арифметики, они уже оценивали искривленность трехмерного мира. Библ понимал, конечно, что для управления сложнейшей техникой этого мира нужна и соответствующая ей подготовка, но его поразила ее ограниченность — не в объеме знаний, а в стремлении этот объем увеличить. Не устранил этого недоумения и Фью, кратко пояснивший, что нынешний объем знаний придан цивилизации с ее основания и остается незыблемым, как и она сама.

— Значит, научные открытия не поощряются? — спросил Библ.

— Все, что нужно, давно открыто.

— И никаких загадок в природе нет?

— Требующих разгадок, какие могут обогатить человеческий разум? Нет.

— Я впервые не верю тебе, Фью.

— Почему?

— Это действительно твое мнение или ты повторяешь то, чему учат вас в школах?

Фью не ответил. «Еще один психологический шок», — внутренне усмехнулся Библ.

…А где-то на другом уровне города, у световых табло, которые с таким же успехом можно было назвать пространственными видеоскопами или демонстрационным вакуумом, ничем не ограничивающим возникавшие в нем цветные загадки — Библ остроумно назвал их уловителями желаний, — Друг объяснял Капитану механизм телепортации, и Капитан, даже не думая о возможной синхронности с разговором Библа, задал своему собеседнику столь же щекотливый вопрос:

— В общем, все ясно, кроме одного. Для кого?

— Не понимаю.

— Для кого это техническое чудо? Для вас?

— Оно прекрасно само по себе. Мы позволяем мысли, только мысли, стать хозяином передвижения в пространстве.

— Позволяете вы, но не вашей мысли и не в вашем пространстве.

— Ты в чем-то прав. Но само управление столь совершенной технологией не может не быть наслаждением.

— Так пользуйтесь и тем, что это наслаждение дает. Его отдачей. Как я понял, вы искривляете пространство, сближаете объекты для связки, создаете стык. Ну, и входите, куда вам хочется.

— Нельзя. Диспетчеры пространственных связок не могут выходить на линию стыка. Кривая должна пройти мимо. Малейшее отклонение и… гравитационный удар.

— Попробуем.

— Что?

— Соедини вон эти зеленые точки. — Капитан взглянул на табло. — По-моему, они ищут друг друга.

— Ничего нет проще. Смотри на ленточку сверху — вертикальные цветные полоски. Это не спектр, а формула. Очередность полосок должна оставаться стабильной. Теперь сближай. Не годится.

— Почему?

— Шов чернеет. Стык не точный. Разъединяю.

— Я соединял по кривой.

— Так и надо. По прямой нельзя — можешь коснуться линии связки. Ну!.. Слишком медленно. Шов снова грязный. Гляди.

Друг мгновенно соединил два зеленых пятна. Где-то в зеленом мире кто-то куда-то вошел или вышел. Друг пояснил.

— Вот так. Повтори. Только не забывай о формуле связки.

Капитан нашел два скользящих синих пятна. «Аора», — подумал он и посмотрел на полосатую ленточку. Ему показалось, только показалось, что одна полоска как бы набегает на другую. Не то голубая убавляет пространство серой, не то серая теснит голубую: «Погоди», — услышал он, но уже не смог притормозить мысль. Пятна соединились, и вдруг что-то ударило, его по глазам. Миллион искр — и тьма. Колодец без дна. А он сам летит вниз бесшумно и бесконечно. Никакой боли. Только ощущение падения, как в затяжном прыжке с парашютом. И наконец толчок, что-то пружинит, мягко укладывая на протянутом черном бархате. Он уже ощущает тело, кожу, сосуды, веки. Они чуть-чуть подымаются, пропуская тоненькую полоску света. Полоска расширяется, и ослепляющая белизна заливает мир. Как молоко из бутылки, вылитое на черный стол. А он опять движется, но уже горизонтально, на чем-то тоже белом и в белом туннеле, почему-то напомнившем ему регенерационные залы. Может быть, он и в самом деле в этих белых подземных подвалах?

Он хочет спросить сопровождающих его маленьких людей в знакомых курточках. Губы его уже шевелятся, но вопрос замирает невысказанным, когда доносится тихий шепот:

— Молчи. Не сейчас. Не двигайся.

Ничего не ощутил Капитан, когда горизонтальное положение его вдруг сменилось вертикальным, — ни толчка, ни мускульного напряжения, ни тяжести, ни вращения, с каким спиралью понесла его вверх синяя пластиковая дорожка. Так в кабине самолета ощущаешь отрыв от земли только по убегающему вниз ландшафту. Здесь же убегали вниз встречные дорожки, секущие и касательные плоскости и уровни с их недоступной пониманию машинерией.

— Что случилось? — с трудом выдавил он наконец вопрос к своему, не проявляющему беспокойства спутнику.

— Гравитационный коллапс, — ответил тот тоном человека, разговаривающего о погоде. — Ты исказил формулу.

— А потом? — спросил хрипло Капитан.

— Как обычно. Реанимация.

Ну о чем дальше спрашивать, о каких подробностях, которые даже не счел нужным упомянуть голубокожий? Впрочем, у Капитана оставался еще один вполне нейтральный вопрос:

— Куда же мы едем?

— Уже приехали.

 

8. Разговор с координатором. Перед последней разведкой

Голубая дымка наполняла овал, подобный земному футбольному стадиону. По краю его, как беговая дорожка, тянулась неподвижная черная лента без всякой ограды. Если подойти к краю и посмотреть вниз и вверх, голубая бездонность касалась одна другой, как зеркальное отражение. В центре висел золотой шар метров пятидесяти в поперечнике, слабо подсвеченный изнутри. Когда вы глядели на него долго и пристально, он начинал пульсировать многоцветно и ярко, как и все в этом городе. Он как бы излучал сквозь золотистую пленку подсвеченные золотом другие цвета. Алик тут же предположил, что Координатор мыслит, а свет и цвет — это возникновение и движение мысленных ассоциаций, но ни его товарищи, ни их спутники его не поддержали. Только Капитан строго сказал:

— Отойди от края. Сорвешься — костей не соберешь.

— Совершенно безопасно, — поправил Фью, — среда невесомости. А голубая дымка — это сконцентрированный газ-проводник. Единственное средство связи Координатора с окружающим миром.

Действительно, никаких труб, проводов и нитей не было видно в голубой дымке, окружающей шар. Ничто не связывало его с черной дорожкой. Он висел или держался, неподвижный, но живой и, казалось, легкий-легкий, несмотря на свои размеры.

— Значит, он нас не слышит? — спросил Капитан.

— Нет.

— А как с ним общаетесь вы?

— Через электродную сеть.

— Тогда мы лишены этой возможности.

— Почему? Вы можете общаться с ним непосредственно через газ-проводник.

— С помощью шлема?

— Зачем? Общение телепатическое. Только учтите: это не Мозг. Это — совершенная машина, мыслящая и действующая в пределах заложенной в нее программы. Любые мысленные ассоциации или решения, не обусловленные программой, исключены. И ответить на ваш вопрос Координатор может лишь в том случае, если память его достаточно богата для такой информации.

— Он знает, что мы здесь?

— С первой минуты.

— Я говорю о предстоящем разговоре.

— Да.

— Тема не обуславливается?

— Нет.

— Тогда начнем. Ты меня слышишь, Координатор? — громко произнес Капитан, уже обращаясь непосредственно к золотому шару.

Ничто не прозвучало над голубым покоем, но в сознании каждого из наших героев сформировался в знакомых звуках ответ:

— Слышу.

— Мы узнали все, кроме мира лилового солнца. Когда мы увидим его?

— Завтра.

— Все ли миры одинаковы по объему и протяженности?

— Миров нет. Есть пространство, позволяющее нам его изменять.

— Одно пространство, но пять солнц?

— И солнце одно. Остальные — лишь его отражения в атмосфере замкнутых емкостей, где деформация пространства переходит в область иных измерений.

— Значит, зеленый мир — это не вся планета?

— Нет. И Аора тоже лишь ограниченное деформированное пространство. И Голубой город, за пределами которого только черный камень и пыль. И согревает его не отраженное, а единственное настоящее солнце, встающее и заходящее над пустыней.

— Почему же не превратить пустыню в оазис?

— Планета закрыта для пришельцев из космоса.

— Но им оставлена приманка в виде бродячих миражей.

— За тысячу лет ослабли связки, и замкнутость измененных пространств утратила цельность. Впрочем, миражи тоже закрыты.

— Мы прошли.

Реплика Капитана не прозвучала вопросом, и ответа не последовало.

Тогда он построил ее иначе:

— Мираж города был открыт. Почему?

— То был не мираж. Когда вам разрешили войти в пространство Голубого города, оно соединилось с пространством пустыни.

— По указанию Учителя?

— Да.

— Как же было получено указание? Ведь голубой газ ограничен этим бассейном.

— Мысль Учителя проникает сквозь любую материальную среду. Ее энергетическая сила равноценна множеству единовременных и одинаковых сигналов различных мыслящих индивидуумов.

— Каким же способом доходит твоя ответная информация?

— Не знаю.

— Значит, тебе неизвестна схема твоего собственного устройства?

— Нет.

— Как же ты управляешь городом?

— Сигналов слишком много, чтобы о них рассказать. На каждый сигнал извне я даю сигнал изнутри. Как предписывает программа.

— Ее можно изменить?

— Конечно.

— А изменяли когда-нибудь?

— Никогда.

Капитан вдруг осознал, что у него нет больше вопросов. Подробней информировать землян о своей работе Координатор не мог: у них не было для этого соответствующей технической подготовки. Затевать же философские споры с машиной по меньшей мере было нелепо. Но Библ все же решился:

— Разрешите, Кэп… — И в сторону золотого шара: — Каковы взаимоотношения двух населяющих планету народов?

— Народ один, различны только биологические виды.

— Каков же строй, их объединяющий?

— Не знаю.

— Можно ли охарактеризовать его как рабовладельческий?

— В объеме моей информации нет подобного термина.

Алик, которого почему-то раздражало участившееся пульсирование шара, словно подтверждавшее его вывод, не выдержал.

— О чем разговор?! — крикнул он. — Мы и без этой тыквы знаем, какой у них строй! И не спрашивать о нем надо, а переделывать.

— Торопыга, — ласково усмехнулся Капитан и добавил: — А ведь он, в сущности, прав по крайней мере в одном: дальнейший разговор беспредметен. Попросим наших друзей проводить нас к выходу и условиться, с кем мы пойдем в их лиловую безмятежность.

— Так, значит, переделать? — подмигнул он Алику уже за обедом на станции, настоящим обедом из консервированного мяса и макарон с чилийской подливкой. Шлемы и голубые куртки, полученные в качестве сувениров, были оставлены внизу, и ничто сейчас, кроме привычной черноты за окном, не напоминало им о чужой планете. — Так что же ты собираешься переделать, сынок?

Алик не растерялся. «Наивный вопрос», — сказал его вызывающий взгляд.

— Что переделывают революции? Строй. Систему производительных сил и производственных отношений. Характер социальных связей. Их проклятую стабилизацию жизни.

— Законное стремление. А рецепт?

— Из двух слоев цивилизации сделать один.

— Как? Скажем, уничтожить Аору?

— Если понадобится — уничтожить. Из двух народов только один перспективен. А другой… Один мудрый человек в прошлом хорошо сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают».

— А если сдается? Все по-прежнему, да? Корми, обувай, одевай, суй в Нирвану, а потом оживляй снова? Значит, уничтожить? А кто этим займется? Мы? С ядерным оружием, с излучателем стираем с планеты деформированные пространства Аоры и Зеленого леса? Выжигаем эвкалиптовые аллеи и голых ребятишек в голубых плавках? А потом, ты очень уверен, что уже после первого удара против нас не будут применены санкции?

— Мальчишка! — сказал Малыш. — Хотя я бы и сам сжег Аору без всякого сожаления.

Все посмотрели на Библа. Социолог, хранилище юридической премудрости, универсальный ум — что он скажет?

Пришлось сказать.

— Космические инструкции не препятствуют нам участвовать в социальных переворотах на стороне угнетенных классов или народов, но ведь мы не видели здесь даже намека на подготовку такого переворота. По-моему, мы не совсем понимаем хозяев Голубого города. Они не глупее и не умнее нас, они просто мыслят иначе. Энергичнее, интенсивнее, быстрее. Настолько быстрее, что порой даже не могут приспособиться к движению нашей мысли. Вы с Аликом, — обратился он к Малышу, — много разговаривали со своими спутниками?

— Почти не разговаривали, — сказал Алик, — слово к слову, не больше.

— А почему? Думаете, тем не было? А им, в сущности, было трудно поддерживать ваш ритм мысли: для них он (лишком замедлен. Вы обратили внимание на их пересвистывание? Может быть, каждый звук у них — это не слог и даже не слово, а система образов или понятий? А с какой точностью и быстротой они овладели всей системой нашего языка! Разве дело только в шлемах? Просто их мозг устроен иначе. Они, например, обходятся без анализа, воспринимая мысль или понятие целостно, сразу. Фью, как я заметил, даже старался изучить нашу аналитическую способность мышления и, я думаю, с успехом ее одолеет. Так что наши выводы об их жизни, строе и общественных отношениях как семена, брошенные в землю, в конце концов дадут ростки. Не думается, что они не вызовут сочувствия. Поэтому подождем, а?

— Может, они и гедонийцев перевоспитают? — встрепенулся Алик.

Библ засмеялся. В одной мальчишеской реплике Алика вдруг исчезла вся его научная подготовленность. Но не обижать же парнишку.

— Не берусь предсказывать, когда. Попробуй посчитать на счетчике в телекабинете. Только оперируй не годами, а столетиями, и тебе, и машине легче будет. Ведь это не только социально, но и биологически разные виды. Стрекоза и муравей ближе друг другу, чем гедониец и голубокожий. И в то же время они подогнаны так, что трудно им отказать хотя и в искусственной, но все же гармонической слитности. А что скажут мои противники в споре? Какая еще к черту гармония! Просто один из бесчисленных технократических вариантов, не больше. Что-то от жреческой олигархии, что-то от примитивного гедонизма с его обязательным «все дозволено», что-то от интеллектуальной аристократии, опирающейся на труд не то роботов, не то киборгов, не то просто искусственно выведенных людей — пусть не в колбах, не по эталонам, но все же направленно, по плану, с отрегулированным демографическим уровнем. Об этом сотни раз писали и футурологи, и фантасты, да и в реальной космической практике человечество уже знает нечто подобное. И все же я утверждаю, что Учитель создал уникальную модель цивилизации, технически совершенную и биологически оригинальную. Уже сами по себе оба цикла — смерть без огорчения и бессмертие без равнодушия — не могут не заинтересовать футурологов. И при всем том цивилизация эта антигуманистическая и социально опасная. Ведь создателям удалось самое трудное: сохранить свой статус-кво на миллионы лет. В этом обществе, отчужденном от эволюции, не может быть революции без вмешательства извне. Даже полное уничтожение электродной сети не освободит голубокурточников от их опьяняющего закрепощенного труда.

— Повернуть надо, — сказал Малыш, — пусть для себя и трудятся.

— Я и говорю: есть Голубой город… — начал было Алик, но Капитан перебил не строго, но решительно:

— Есть еще Аора и Зеленый лес. Есть и лиловый мир. Поэтому подождем с выводами. Объявляю следующий распорядок дня…