Ночь была тихой и теплой, небо — чистым и черным, подсвеченным разновеликими каплями звезд, как театральный задник в вечном спектакле про Синюю птицу. Звезда, естественно, со звездою говорила без остановки, а недалекая отсюда пустыня, как назначено поэтом, послушно внемлила Богу.
Хотелось есть, но по-прежнему лень было двигаться, да и где сейчас найти еду? Спят все…
Говорили вслух, безо всяких телепатических штучек, не боясь, что кто-то услышит. Кому здесь оказаться в такой воровской час? Некому. Да и окажись кто что бы он понял в беседе двух мужчин среднего уже возраста, но, по утверждению Карлсона, бессмертного в мире Петра персонажа, мужчин «в самом расцвете сил»?
Началось с вопросов трудных и абстрактных.
— Кто вы такие? — спросил Иешуа, впадая все же в абстрактную риторику. Как вы живете?
Отвечать на подобный вопрос скучно, бессмысленно, но отвечать надо. Взялся за гуж…
— Люди.
— Каков вопрос, таков ответ. Но он правдив. — Такие же точно, как мы здесь. Богатые и бедные. Бедных по-прежнему много больше… Здоровые и больные. Те болезни, что когда-то были смертельными, научились лечить, но появились новые и тоже смертельные… Знаешь, Иешуа, иногда мне кажется, что Бог намеренно жестко сформулировал отданные Моше десять заповедей, которые Просто невозможно соблюсти — по определению…
— Да, так, — неожиданно перебил Иешуа, — ты, Кифа, услышал мою мысль, я постоянно думаю об этом и еще скажу ученикам. Они должны понимать…
— Скажи, скажи, — согласился Петр. Он не сомневался, что это будет очередная серьезная проповедь, и опять она вмешается сутью своею в лелеемые на земле каноны христианской морали. Посмотрим. — Я лишь о том, что Бог, дав народу Израиля десять категорических запретов, с тех самых пор обозначил начало официальной: борьбы между знанием и верой. Два тысячелетия подряд люди новыми знаниями, новыми открытиями в науках как бы сужают возможности Всевышнего карать их за неповиновение запретам. Чем Бог карает людей? Болезнями. Природными катаклизмами. Войнами… Но люди придумывают лекарства от страшных, болезней, и те перестают быть страшными. Проказа — излечима!
Чума — излечима. Оживить умершего — ерундовое дело, если не затянуть оживление, как ты сделал с Лазарем. Но это — ты. Ты и для моего времени уникум… А люди научились бороться и с природными явлениями — с наводнениями, с извержением вулканов — это такие огнедышащие горы научились бороться с землетрясениями. Люди наизобретали оружия в таком количестве и та-, кого качества, что оно может одним махом уничтожить сразу всехя, все на земле, саму землю сжечь. Поэтому войны стали редкими и локальными… Да люди сами себя почувствовали богами — зачем им соблюдать какие-то древние, истлевшие законы! Но Бог-то и вправду все видит. И не прощает. Потому что вдруг, ниоткуда появляются новые смертельные болезни, и никто не знает, как их лечить, как спасать людей. И вулканы просыпаются там, где горы столетиями были мирными и добрыми. И земля начинает трястись в местах, где никогда не ведали землетрясений. И разливаются реки, которые ни разу не выходили из берегов. И тают льды на Северном полюсе и на Южном, в Антарктиде, и меняется климат, и традиционно урожайные земли перестают родить, и начинается голод, который мы пока еще умеем предотвращать, но это требует усилий многих стран… Вот и выходит, что люди умнеют, перестраиваются, придумывают хитрые средства от Божьих кар, но и Он не стоит на месте. Скажем так: всегда есть опасность очередного потопа или очередного мора. Фигурально выражаясь… Не соблюдающие заповеди должны быть наказаны Всевышним — таково, видимо, Его мнение! — пусть для этого даже Он сломает собою созданные условия существования Земли! Неоткуда взяться потопу в пустыне — с неба прольется, но о своем всевидении и всеведении Бог сумеет напомнить… Впрочем, долго рассказывать, да тебе и не все понятно будет. Северный полюс, Антарктида… Лучше задавай мне вопросы поконкретнее и поточнее… А что до людей… Они такие же, только хуже, потому что многие знания породили не просто многие печали, но еще и невероятную уверенность в том, что не сами знанияпричина печалей, а прорехи в знаниях, и что человек — всесилен и Бог ему не помеха…
— А человек всесилен, — медленно проговорил Иешуа, — это правда. Но онвсесилен, потому что именно Бог изначально дал ему всесилие, но запер его в коробке черепа, а ключ спрятал. Человек всесилен, но пока не знает о том, и, похоже, уверенность твоих современников в собственном всесилии — ложна. Они все еще не нашли ключа oт него и считают всесилием нечто иное; неправильное. Кто-то всегда может чуть больше других и часто умеет овеществить свою возможность. Например, кто-то когда-то изобрел колесо, и всем стало проще передвигаться по земле. Кто-то в земле Айгиптос научился строить великие пирамиды, поднимать к небу стены из гигантских камней — вроде тех, что лежат в теле Храма Ирода… Кто-то, как я понимаю, понял, что время существует всегда и непрерываемо, а значит, можно из одного мгновения перенестись в другое. И придумал способ, как это делать. Но это не всесилие… Ты старше меня на две тысячи лет, хотя совсем недавно казался почти ровесником. Ты поймешь мою мысль легко. Вот эти, умеющие чуть больше других, создают и будут создавать — по камешку! — высокую, наверно даже бесконечную башню знаний. И тот, что кладет верхний камень, знает все про нижние и ощущает себя сильнее прежних. Но он такой же, как прежние, он не сильнее их, не могущественнее, ибо в своем рвении узнать он, как на камни, опирается на знания, оставленные ему предшественниками. Но про нижние камни в его срок знают все — даже те, кто не может больше других. Вон сейчас колесом только ленивый не пользуется, и уж чего с ним, не понапридумали — какие повозки! А тащат повозку либо люди, либо лошади — сама она пока ехать не может…
— Сможет, — вставил Петр.
— Не сомневаюсь. Это легко предположить. Есть уже две точки — время без колеса и время с колесом. Значит, будет третья точка, четвертая, десятая… Прогноз очевиден. Но я о другом. Повторю: Бог создал человека всесильным. Каждый может все, но никто пока не знает, как пользоваться всеми возможностями, заложенными, в нас Господом. Ты можешь очень много. Йоханан может меньше тебя/но тоже — несравнимо больше иных смертных. Почему так? Почему Бог открыл именно вам умение пользоваться некоторыми — далеко не всеми! — внутренними силами человеческого организма? Он отметил вас? Выбрал из тысяч? Почему?
— Не знаю, — пожал плечами Петр. — И никогда не задумывался. Веришь, Иешуа, я вообще мало думал о Боге и плохо верил в Него. Надо было прожить огромный кусок жизни здесь, на этой богоизбранной земле, рядом с тобой, Иешуа, и где-то совсем рядом с Богом, чтобы впервые задержаться на очень простой мыслишке: мы, люди, — всего лишь ведомые, а ведущий нас — в ином месте, которое, может, и впрямь рядом, но его расположение не измеришь земными мерами… Кстати, почему ты ни слова не сказал о себе? Разве ты не сильнее меня и Йоханана вместе взятых? Разве не можешь больше нас?
— Сильнее, — серьезно согласился Иешуа. — И сегодня я действительно могу много больше вас. Но завтра или послезавтра — уж не ведаю, какой срок мне определил на это Господь! — я смогу все.
— Что значит все?
— Не знаю. Но знаю, что все. В этом моя беда, Кифа. Я как собака: понимаю, а сказать не умею. Я знаю, как сделать это или то, я легко делаю это или то, я могу сделать много больше, чем делал, но я не умею объяснить, как я все делаю. У меня нет слов. Потому что Бог сотворил меня всесильным тогда, когда в башне знаний лежат только первые камни. Иначе: знаний пока в мире — кот наплакал, как ты однажды сказал, а зверь этот скуп на слезы. Мне просто неоткуда взять слова, термины для объяснений моих действий. Всевышний со мной, видимо, поспешил. Поэтому и сегодня и, наверно, всегда по любому непонятному поводу люди так легко соглашаются: чудо, чудо! Ведь оно не требует объяснений. А мне они нужны, очень нужны! — Он почти кричал. — Ты — умный, знающий, с высоты построенной за два миллениума башни! — ты можешь дать их мне? Твое время может помочь с ответом?
Что был в силах ответить ему Петр? Что он тоже не понимает того, как Иешуа лечит, воскрешает, кормит голодных, отрывая дно у корзинки… У него самого, у Петра, тоже есть возможности лечить, воскрешать и кормить, но они столь же сравнимы с возможностями Иешуа, как колесо от тачки египетского раба сравнимо с колесом какого-нибудь сверхзвукового шатла. Петр в своих чудесных манипуляциях опирается на технические Приспособления, как калека на костыли. А Иешуа отнимает костыли и заставляет калек ходить влегкую! Да, Петр умеет многое, его мозг работает с большим коэффициентом полезного действия, нежели мозги обычных сапиенсов. Он тоже может снимать боль наложением рук, он говорит и слышит без помощи слов, ему много позволил неведомый Бог. Но башня знаний, с вершины которой он прибыл сюда, еще слишком низка, чтобы объяснить феномен Иешуа!
Кто он — рядом с Иешуа? Муравей рядом со слоном? Или сравнение недостаточно, надо круче? И при чем здесь Всевышний, если матрицу изобрели Техники из времени Петра?
Правда, отсюда, из первого века, с земли, где — по Торе — началась история людей, легко утвердить: именно Бог дал людям (в конкретном случае — неизвестным Петру Техникам или ученым) способность изобрести эту матрицу и, как показывает странное поведения Дэниса лично и руководства Службы в целом, панически испугаться результатов изобретения. Изобретали — не прогнозируя результаты? Странно… Но разве супруги Кюри, к примеру, думали о ядерной весне Хиросимы и Нагасаки?.. Колесо вон тоже кто-то сочинил, не подозревая, что его присобачат к пушкам, танкам или ракетным установкам… Однако похоже, у руководства Службы хватило здравого смысла засекретить изобретение, может быть даже — похоронить его на долгие годы или вообще уничтожить. Ведь любой вопрос Петра о Иешуа, о возможных действиях матрицы, сразу же блокировался Службой: работайте. Мастер, и не злоупотребляйте излишней и вредной любознательностью…
А не значит ли это, что сначала изымаются из пользования все сведения о матрице, а потом исчезает из списка живых ее единственный носитель? Значит, конечно! Для Дэниса сотоварищи Иисус Христос распят римскими солдатами на Голгофе, а уж как он воскрес и еще вознесется — это проблемы Мастера, отвечающего за ход проекта. Главное — не будет на этой земле никого, кто носит р башке злосчастное устройство, оказавшееся обыкновенным артефактом. Поспешил со мной Всевышний, сказал Иешуа. Он, похоже, часто спешит. Вот и с матрицей тоже. Нечаянно или намеренно? И нечаянно или намеренно он объединил два своих поспешных, опередивших время действия — с Иешуа и с матрицей — воедино? Может, проверяет людишек на прочность? На моральную, естественно… Странно это! Неужто Он до двадцать второго века не сумел понять, что моральная прочность созданных Им по своим образу и подобию никуда не годится? Примеров в Истории Ему мало?..
И тут Петра осенила простенькая и одновременно страшненькая мысль, которая по сию пору почему-то не приходила в его умную голову. А ведь Дэнис уверен, что Воскресение и Вознесение — не более чем виртуальные символы. Он и его партнеры не вкладывают в эти слова реального смысла. Христос умер и — точка. Все остальное — религиозное шаманство и обман трудящегося населения планеты. Устроенный, естественно, работником Службы по приказу. То есть Петром… Они не подозревают, что работник Службы собирается оставить главный объект в живых, а с ним — вернее, в нем — и матрицу, которая будет развиваться дальше, дальше, дальше — до упора, если он в ней предусмотрен. И еще дальше — если не предусмотрен. А работник Службы ничего о том начальникам не сообщил. Как быть, господа?..
Петру стало по-настоящему страшно. Впервые в его богатой опасностями и стрессами биографии — так фантастически страшно!
Имитацию смерти Крестителя начальники скушали на раз, поэтому Петр столь легко и без оглядки на Службу шел к сохранению жизни Иешуа, к его возможному перевоплощению — в общем, по проверенной модели «Креститель-Богослов». Одним живым человеком больше — где говорится, что это плохо? Но кто такой для Службы Креститель? Всего лишь один из второстепенных героев пьесы. А Иешуа — главный и единственный герой. С ним самоуправство опасно. Из-за того, что главный и единственный?.. Нет! Петр сейчас предельно ясно понял, что дело давно не в Иешуа, даже не в точных результатах исполнения проекта «Мессия». Это второстепенное, рядовое, рутинное. Главное — судьба матрицы. В двадцать втором веке ее, похоже, решили. Волюнтаристски. Волевым способом. Значит, и в первом решить надо так же, тем более что способ содержится в евангелических текстах, иного не дано. Умрет герой — исчезнет матрица. Не было ее! Никто ее не изобретал! Нам не нужны вторые Хиросима и Нагасаки! Да и результат, как показывает эксперимент с Иешуа, может оказаться — да что там может! уже оказался! — не столько страшнее, сколько непредсказуемее по последствиям. Там что было? Два раза — бах: и всего лишь десятки тысяч погибших. Жаль, кто спорил бы, но в этом случае результат печален, но — конечен. Давно отстроились погибшие города, выросли новые поколения… А представьте себе армию — да не армию даже, а всего лишь взвод! — солдат, в которых матрица развилась до того самого упора или дальше. Представили? Страшно?.. Вот и Петру — тоже…
Но он, каждой клеточкой своего сильно умного и нетривиально развитого организма трясясь от пещерного ужаса, легко представляя себе последствия от даже не массового, а всего лишь малосерийного изготовления подобных матриц, ясно видел одно: он не может сдать Иешуа. По причинам моральным, ментальным, физическим — не может.
Что же он — не понимал раньше, на что идет? Не соображал, что за зверь матрица? Не одобрял подсознательно действия Дэниса, спрятавшего или уничтожившего все сведения о ней, как Петр мог догадываться?
Понимал. Соображал. Одобрял.
Но до этого часа все здравые соображения работали как бы на перспективу: гром не грянет — мужик не перекрестится. А сегодня, вернее, вчера вечером гром грянул. И похоже, перед Петром больше не стоит проблема Вознесения. То есть кем станет Иешуа, вознесшись. Кем станет? Трупом станет. Костями. Пылью. Тленом. Иного в Службе не поймут. И, не исключено, потребуют от Петра вернуться сюда лет через пять и забрать то, во что превратится матрица. Она-то пылью не станет…
И еще одна причина, самая важная, из-за которой он до сих пор тормозил свои страхи где-то глубоко в подсознании, не давал им воли, хотя и подозревал о них. Иешуа прежде никогда не говорил: «Я смогу все!»
— Тебе холодно? — спросил Иешуа.
— С чего ты взял? — попытался удивиться Петр.
— У тебя дрожат руки.
Петр глянул: пальцы тряслись, как в тике. Господи, что ж ты со мной делаешь?.. Или это знак, что мне пора на свалку? Давай не будем спешить, Господи, дай мне еще один шанс…
— Перенервничал. Устал.
— Зачем ты поставил блок? Не хочешь разговаривать?
— Что для тебя мой блок?
— Знаешь, я опять не могу его пробить. Пробовал — не выходит.
— Значит, и я стал уметь чуть больше, чем прежде, — через силу усмехнулся Петр. — Спасибо за информацию, я о ней не знал. Но поверь: блок — это не нарочно. Задавай вопросы.
Он еще успеет подумать о том, как ему поступить. Но одно — несомненно: Иешуа не умрет. Один носитель матрицы в первом веке — это только набор чудес, не больше. Башне знаний еще строиться и строиться, чтобы толково оценить эти чудеса и пошатнуться от них.
А если матрица — это и вправду очередная проверка Богом своих низких подданных, то кто ее пройдет? Дэнис, уничтоживший первопричину, или Петр, сохранивший эту первопричину и тем самым спасший жизнь всего лишь одного человека? И как Бог даст понять, кто прав? Способы у него все те же: болезни, природные катаклизмы, войны… И все же один — может быть, самый главный! способ Петр не назвал: возможность человека — персонально! — положить очередной кирпичик в вышеназванную башню, такой кирпичик, который способен ее разрушить… Сейчас — тот самый случай.
— Ты не ответил на мой вопрос, как будто исчез куда-то, — сказал Иешуа. Ты можешь мне помочь объяснить словами мои поступки?
Петр по-прежнему молчал. На сей раз — думал, что ответить. Руки больше не тряслись.
— А зачем? — спросил он вовсе не Иешуа — себя самого. — Зачем объяснять? Ты же сам сказал: притча — это не урок истории, но урок философии. Вспомни притчу из книги Брейшит о Вавилонской башне. «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». А что, если башня — это и есть башня знаний, а Вавилон не знакомый нам город, а вся земля. И притча эта, ты прав, — не урок истории, а именно философский урок: мол, стройте башню, кладите в нее камни малые и большие, вздымайте стены до неба, надейтесь, что ваше имя останется в веках. Но придет время — и один камень окажется сверх меры, и тогда Господь будет вправе вмешаться и разрушить построенное.
— Почему?
— Ты меня спрашиваешь? Хорошо, слушай. Потому что каждый новый камень в башню знаний — это еще один шаг в длинной череде поступков человека, противоречащих десяти заповедям. Ибо кладущий камень не осознает последствий своего труда, не может предвидеть их — вот грех его. Позволю себе еще одно обращение к Книге Закона: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен его оставить человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем».
— Кифа, у меня складывается впечатление, что Господь в твое время дал вам некий знак. Указание на лишний камень. Так?
— Так или нет — откуда знать мне. Может быть, и дал, только его, как и положено, никто не заметил… Я на самом деле о другом. Зачем объяснять дар Божий? Зачем объяснять, как поет птица? Мы знаем, как она поет. Мы придумали всякие синтезаторы звуков и легко можем искусственно воссоздать-пение любой птицы. И что же — нам не нужны птицы? Нужны, куда мы без их пения… Наши корабли и подводные лодки плавают как рыбы. Но разве они заменили нам рыб? Наши летательные аппараты намного опередили тех же птиц. Но они — сами по себе, а птицы — сами по себе… У меня на родине есть старая сказка про курицу, которая несла золотые яйца. Так вот, зачем убивать ее и смотреть, откуда они берутся? Не будет ни курицы, ни яиц… Или еще одна притча — про насекомое сороконожку, которой задали вопрос: с какой ноги она начинает движение…
— По твоей логике, — засмеялся Иешуа, — эта сороконожка должна задуматься и разучиться ходить.
— Именно так.
— Но я же не прошу тебя достать меч и разрезать мне голову, чтобы понять: что там происходит, как я несу свои золотые яйца. Я только хочу услышать ответ: знает ли ваше время объяснение моим поступкам. Пусть я останусь лучше и выше всех ваших знаний, как нтица — лучше этих… как ты назвал… синтезаторов. Они же не мешают птицам петь.
— Ответ тебе нужен? Нет ответа! Извини, Иешуа. Не настолько высоко возведена башня за две тысячи лет, чтобы объяснить тебя… Вот ведь загадка: ты стал легендой, мифом, тебе приписаны возможности, сегодня, в наше с тобой общее время, доступные лишь самому Богу. Ты назван сыном Божьим, а кто усомнится, что сын не наследовал все умение Отца!
— Я не сын Божий. Откуда эта чушь?
— От учеников твоих. Или, как ты любишь множить цепочку, от учеников учеников твоих.
— Мне — тридцать три. Ученики мои — чуть старше или моложе меня. Ты сказал, что две книги обо мне напишут Левий и Йоха-нан. Они оба прекрасно знают, кто я и откуда родом. Особенно — Йоханан. Зачем им врать?.. И даже если эти тексты создадут их ученики, то сделают это с их слов. Левий и Йоханан смогут проверить написанное… Да и я пока не собираюсь умирать, хватит с меня одного раза. Знаешь, мне не понравилось сказанное тобой.
— Во-первых, не только Левий и Йоханан напишут о тебе. Еще будут Лука и Марк, — я говорил, а их мы пока не узнали. И это только те четыре текста, которые официальная Церковь признает каноническими, то есть единственно верными. А много столетий спустя ученые разыщут новые тексты о тебе, будто бы написанные мною, Фомой, Яаковом — о рождении матери Марии, самой Марией и еще каким-то Филиппом… Я не знаю, наш ли это Фома, но именно в его тексте есть твоя любимая фраза о повсеместности Бога — о срезанной ветке и поднятом камне. Но уже там смещены акценты: не Бог везде, а ты сам — везде… И откуда Фома узнает о твоем детстве, в котором, насколько знаю я, не было места никаким чудесам? И почему вдруг Яаков оставит потомкам рассказ о рождении Марии, и Йосеф, отец твой, будет в нем старым и многодетным? Да везде, в каждом евангелии — будь оно каноническим или апокрифическим, не признанным Церковью, — полно вымысла, чтоб не сказать — вранья…
— И в твоем тоже?
— Да не мое оно! Ничего я не писал и писать не собираюсь… Когда я жил себе в своем мире, работал, мотался по времени, я даже не задумывался особо, существовал ты на самом деле или нет? Ну неинтересно мне это было, понимаешь, неинтересно! А потом возникло это задание, я познакомился с двенадцатилетним мальчишкой, по имени Иешуа, и еще с другим мальчишкой — Йохананом, я вырос вместе с вами, как это ни странно звучит. Я лично сделал многое, чтобы опровергнуть евангелические тексты. Например, оставил жить Йоханана, превратил двух человек в одного — Йоханана Кумранского в Йоханана Богослова. Я, как ты знаешь, организовал твое распятие, потому что никто тебя распинать не собирался, жил бы ты себе в своей Галили, и не родилось бы христианство на земле. А ведь я его не придумал, распятие. Я прочитал о нем в евангелиях. Там постфактум — Йоханан Кумранский уже называется Крестителем, а то, что он-делал на Ярдене, — Крещением, хотя до креста тебе еще предстояло идти и идти… И я понял тогда: распятие необходимо, чтобы твоя Вера ушла в большой мир. Это, кстати, я понял только благодаря своим знаниям…
— Вот видишь, и они пригодились… — Иешуа помолчал, словно боясь задать следующий вопрос. Но задал. И он оказался точным и болезненным: — А вам с вашими великими знаниями не страшно вмешиваться в жизнь — в ту, которая есть на самом деле? Вы ломаете одни судьбы и строите другие только затем, чтобы все совпало с вашими знаниями об истории. Этично ли это, а, Кифа?
У Петра никогда не возникал вопрос об этичности его работы. Она была не просто этична, но необходима, ибо, исправляя прошлое, она сохраняла будущее. Поэтому он и ответил, не думая, с ходу, как всегда умел:
— Человек из моей службы встретил в Галили тебя — плотника. Женатого. Родившего детей…
— На ком я был женат? — перебил Иешуа.
— Не знаю, — отмахнулся Петр, — на женщине. На молодой и красивой, на ком же еще…
— Ну и пусть бы так и оставалось.
— Иешуа, я же говорил тебе: есть события в Истории, которые влияют на ее течение тысячелетиями. Распятый Иисус — одно из таких событий. Оно, если хочешь, — краеугольный камень в истории развития человечества, ибо вот с этих самых дней, в которых мы с тобой едим, пьем, ходим, беседуем, с них началось то, что сформировало большую часть человечества, структурировало ее. Единая вера создала стереотип развития сознания, быта, поведения, а христианская Церковь, как институт, объединила миллионы людей, так сказать, технологически. Но — на основе твоей Веры.
— Ты все время говоришь: Церковь, Церковь… Ты это о чем?
— Я это об организации единоверцев. Об организационной структуре.
— О религии?
— Нет, об организованном и структурированном по вертикали сообществе, где в основу положена религия. В начальном варианте — христианство.
— А что, есть и последующие варианты?
— Христианство постепенно стало не единым. Появились разные ветви. Конфессии. Римско-католическая, греческая, ортодоксальная или православная, протестантская, армяно-григорианская, англиканская, коптская… Я, пожалуй, все не вспомню… И это только те, что хотя бы официально признают друг за другом право на существование. А существуют и так называемые секты, которые не признаются теми ветвями, что я назвал, но чаще всего не подвергаются гонениям со стороны гражданских властей. Баптисты, адвентисты, пятидесятники, мормоны… И все эти секты исповедуют христианскую веру.
— А в чем их разница?
— Вероятно, есть какая-то. Не влезал глубоко, не приходилось, да и желания не возникало. В подходе к трактовке тех или иных догматов веры. В традициях богослужения. В языке богослужения. Но основа — одна: Тора или Ветхий Завет и Новый Завет, куда вошли тексты четырех Евангелий, и то, что бьмо после тебя: описание жизни и деяний твоих апостолов и их послания к верующим. Да, еще есть одна странная книга — Откровение Йоханана Богослова, или Апокалипсис.
— Нашего Йоханана?.
— Так считается.
— Значит, у него два текста в Новом, как ты сказал. Завете?
— Вообще-то пять. Евангелие, Откровение и три послания. Если, конечно, это все он. Я сзади не стоял и не подсматривал.
— Ну, это время еще не пришло, — серьезно сказал Иешуа. — Может, и придется постоять и рукой его поводить. Чтоб правду писала… Но почему наша Вера так множественно раздробилась? В чем причина?
— Она всегда одна, — жестко усмехнулся Петр. — Точнее, две: деньги и власть.
— Я предупреждал учеников об опасности сребролюбия и властолюбия…
— Они-то слышали. Но что можно поделать с человеческой природой? Власть, построенная на вере, много сильнее власти, построенной на знаниях. А где власть, там и деньги, куда ж без них… Огорчу тебя, бессребреника. Многие столетия не будет организации богаче Церкви. Она станет владеть душами людей, и власть ее мощно обопрется на страх, живущий в душе каждого смертного.
— Страх чего?
— Страх наказания.
— Что ты имеешь в виду?
— Я все имею в виду. И смерть виновного, когда приговор выносит Церковь. Только ей не понадобится прокуратор и солдаты, она не убоится пролития крови… И отлучение от Церкви, что в определенные времена было хуже смерти. Это как у ессеев: отлученный практически — смертник. Это и конфискация имущества — денег, земли, жилья — в пользу Церкви… Долго перечислять. Бери любое наказание, какое вспомнишь, — не ошибешься: оно было или есть в арсенале Церкви. И ведь что самое гнусное — все делается именем Бога и твоим именем, Иешуа. Правда, в последние пару сотен лет с наказаниями стало полегче. Гражданские законы оказались наконец куда сильнее церковных…
— Значит, Церковь умирает?
— Да упаси Господи! Ни в коем случае! Она просто все время видоизменяется, пристраивается к реальности, ищет свою нишу и обязательно находит. Воспользуюсь опять твоим предсказанием: многие маленькие неправды научились ловко притворяться Большой Верой. Они уже почти ничего общего не имеют даже с теми конфессиями, которые я перечислил, как официально узаконенные. Они живут только ради денег и власти над людьми. Но прикрытие то же — имя Бога и имя Сына Его.
— Мое?
— Твое, Иешуа, как ни жаль мне тебя огорчать.
— И ради всей той неприглядной правды — а я не имею права не верить тебе! — ради этого хаоса, для которого и Страшный Суд покажется доброй молитвой, вы решили исправить прошлое? Вы посчитали, что ошибка — здесь, в моем времени? Вы правильно все посчитали, Кифа? Вы не ошиблись? Может, ошибка — в вас самих?
Может, она случилась через сто лет после моего вчерашнего распятия? Или через двести? Через тысячу?
— Ошибка была именно здесь, в нашем с тобой времени, — устало и безнадежно сказал Петр. — Ты должен был стать Машиа-хом, а не многодетным плотником. Я исправил ошибку. А то, что было после — через сто лет, через двести, через тысячу, — это не ошибка. Это закономерность. «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои». Имя ошибки, Иешуа, — человек. Всегда — человек. Его природа, данная ему Богом. Вот тебе и парадокс…
— Но там же, в книге Когелет, есть слова; «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо оно или худо». Почему никто не боится суда Божьего?
— Это просто, Иешуа. Когда слишком долго пугаешь ребенка наказанием, но не совершаешь его, ребенок перестает его бояться. И даже больше: он перестает бояться того, кто пугает. Человек — та еще скотина Божья: брось в грязь его он и там жить станет, брось в боль его — он и к боли привыкнет. Если нет молнии из тучи, значит, можно под тучей существовать. К страху привыкают, как к увечью. А если все увечные?.. В мире слепых зрячий — урод. И еще: ты же обещал проповедь о десяти заповедях, о том, что они созданы, чтобы их нарушать…
— Господи… — Иешуа посмотрел на еще звездное, но уже начавшее бледнеть небо, словно видел там Того, к Кому обратился, — может, ты был прав, когда раскаялся, «что создал человека на земле»?
— Может, и прав был… — согласился Петр и поднялся с травы. — Пойдем, Иешуа, пора. Светает. Нам надо уйти отсюда и переждать один день и одну ночь. Да и поесть не мешает: в животе урчит — больно слушать.