И вспомнил всё, что видел, пережил, знал. Бесконечный Путь его, сложенный из бесконечного числа разных Путей, по которым он шёл, призванный в Вечность, то один шёл, то со многими, но всегда — наедине с Тайной, которую пытался постичь всякий свой Путь, и, бывало, уже приближался ко входу в неё, но Всякий его Путь в итоге непременно завершался смертной жизнью, где не было места памяти Вечного.

Так и складывался бесконечный Путь его: из попыток вспомнить знаемое и понятое, из собирания по крупицам нового знания и понимание вновь узнанного и — чёрных бездонных провалов в памяти, потому что смертный — в земной жизни, а Вечный — в Вечности, и память одного коротка, но последовательна, а память второго бесконечна, но заперта наглухо.

Сказано в Книге: «Вспомнить всё — значит подобрать ключ к Тайне. Вспомнивший всё стоит на пороге Тайны и слушает страх свой: надо ли открывать Тайну и не ведать, что сделает с тобой бесконечное Знание, в кого превратит, или спокойнее уйти от входа, потому что много конечных Путей — это всё же не один бесконечный. Так легче. Но вспомнивший всё и сумевший побороть страх свой и перешагнуть порог между ничем и всем станет велик от начала Света и до прихода Тьмы. Хотя прав он в страхе своём: малое знание — малая печаль, а бесконечное Знание — печаль Бесконечности. Но лишь знающий сумеет обрести силу справиться с печалью. Но лишь справившийся с нею поймёт ужас Бесконечности… И нет покоя на бесконечном Пути. Так что пусть Вечный выберет: вспоминать или нет…»

Кто ему сказал эти слова?..

Некто в пустыне, давным-давно, подначивающий юного смертного, сына такого же древодела, как и тот, что мастерил рогатки для борьбы с Псом: Чернов отчётливо помнил последний свой Путь, вернее — отрезок одного бесконечного, который виден сейчас неразрывным. Некто в пустыне, злой и весёлый, вставший на очередном Пути Вечного, только-только вырванного в Вечность из смертной жизни в крохотной деревушке по имени Нацерет в древней земле Ханаанской. Где обитал в смертной жизни, там и должен был пройти Путь в Вечности, так бывает.

— Ты призван спасти народ свой? — спрашивал называющий себя Зрячим, неясной внешности, меняющийся, предстающий юноше то человеком, то птицей, то животным с рогами.

— Призван, — спокойно и просто отвечал юноша, которым стал Чернов в памяти своей.

— Тебе повезло, Бегун, ты уже однажды, чуть не тысячу лет назад, спасал его, а Сущий не любит, чтобы кто-то более чем раз являлся своему народу в ипостаси Вечного. Тебе, видишь, позволил.

— Я не знал этого, память моя молчит. Но то, что ты поведал мне, объяснимо: мой народ избран Сущим, а кто лучше смертного из народа знает, какой Путь избрать для него в Вечности?

— Две ошибки сразу, Бегун. Первая: ни один смертный из народа, даже если он — земное воплощение Вечного, не знает ни крохи из того, что нужно остальным смертным. Это — ошибка множества смертных вождей в бесконечности земных жизней. Они думают, что изведали Истину, а не ведают самих себя… Но вторая ошибка совсем непростительна для Бегуна. Разве ты не понял в бесконечной череде своих прежних Путей, что нет в Вечности выбора ни для смертного, ни для Вечного? Всё предопределено, так и записано в Законе, который ты, Бегун, и принёс своему народу давным-давно… Впрочем, что это я?.. Ты же лишён памяти, потому что так и не добрался пока до Знания…

— Я действительно не помню, что когда-то был Бегуном, Мне только сказали о том… Такой же, как ты, тоже Зрячий, только он не менял облика. Человеком явился и человеком исчез… Но ты утверждаешь, что память может вернуться?

— Может, Бегун. Только нужно побороть страх перед Знанием.

— Я ничего не боюсь.

— Поэтому меня и послали к тебе, Бегун. В нынешнем твоём Пути Сущий предложит множество испытаний, чтобы проверить тебя — на страх. Однако все эти испытания будут легки по сравнению с испытанием, которое есть дверь в Знание.

— Я не боюсь, Зрячий. Я ничего не боюсь. Тем более какой-то двери.

— Не боишься?.. Ну, смотри тогда…

Они очутились будто-то бы на Вершине величайшей горы — непредставимой юному нацеретянину, пусть даже на время обретшему статус Вечного. Они стояли на вершине, а внизу кипел мир. Именно так: кипел. Сменяли друг друга в беспрерывном потоке времени малые и великие города; из места в место шли по земле народы; крохотные с такой высоты, но почему-то отчётливо различимые людишки убивали друг друга камнями, стрелами, копьями, мечами, похожими на римские, что носили в земле Ханаанской легионеры Империи. А ещё пролетали вровень с облаками, плывущими внизу, какие-то огромные железные, как и мечи римлян, птицы, и птицы поменьше, но тоже железные, и из тех и других падали к земле чёрные предметы, земля внизу взрывалась, и города уходили в образовавшиеся воронки вместе с домами, садами, жителями. А ещё горели горы, а ещё двигалась земля, а ещё большая вода проливалась на города… И звёзды на внезапно ставшим чёрном небе угрожающе мигали, сближались, отдалялись, а когда одна из них оторвалась от небесного свода и понеслась вниз, вниз, вниз и уже почти долетела до горы, где стояли Зрячий и Бегун, последний — не Бегун вовсе, а насмерть перепуганный юноша-нацеретянин — закричал в страхе:

— Останови её, Зрячий!

И всё пропало.

Они снова очутились в пустыне, и Зрячий ласково погладил юношу по длинным чёрным вьющимся волосам. Сказал:

— Рано, Бегун. Не пришло время. Страх твой ещё велик. Ты вспомнишь в этом очень важном для тебя Пути всё, что тебе будет нужно, но — не более. И ты станешь возвращаться на новые Пути в следующих твоих земных жизнях и вспоминать кое-что из прошлого знания, которое всё-таки будет копиться — вопреки страху. Но придёт час, когда оно достигнет критической массы, которая, взорвавшись, родит память. А уж память… — Вот тут он и произнёс ту фразу из Книги Путей, что вспомнилась Чернову, по-прежнему тупо сидящему перед компьютером в квартире дома в Сокольниках.

— Я вспомнил всё, — сказал Чернов, вставая.

Самому себе сказал. И сам себя спросил:

— И что с того?

Ответил:

— Страха нет. Ещё спросил:

— Уверен? Или будет, как на той горе в Галилее, на горе, которую сотворил на мгновенье Зрячий-Искуситель?

— Жизнь покажет.

— Жизнь Чернова, спортсмена и лингвиста?

— Жизнь Бегуна-на-все-времеца.

Опять сам засмеялся над собой:

— Это в родных-то Сокольниках она покажет?

Оборвал смех.

— Вот же дверь… — Посмотрел на привычную входную дверь, обитую хорошим кожзаменителем, которая — точно знал! — вела в общий с соседями отсек на площадке.

Повторил:

— Уверен?

Подумал с миг, кивнул:

— Знаю.

В чём был — в красно-белой майке с надписью на груди «Спартак-чемпион», в чёрных эластичных лосинах (что подвернулось в ванной после душа, то и надел…), в лёгких беговых тапочках, — пошёл к двери, повернул ключ, открыл её и… (как прежде откуда-то снизу пошло по телу, над телом, внутри тела сначала лёгкое предчувствие счастья, предчувствие радости, полузабытое в скитаниях по Пути ощущение неотвратимо надвигающейся боли, которая — вот странность! — столь же неотвратимо, нестерпимо желанна, а потом, через мгновение, она пришла, окутала, погрузила в себя целиком, пропитала все клеточки и — взорвалась так сладко, как раньше никогда не случалось, а разорванное сладким взрывом на части тело стало лёгким, невесомым, нежным, как те самые новогодние снежинки, что повисли за окном квартиры в Сокольниках) …вышел.

Надолго ли?..

Сущий ведает…

А то, что за страхом следует печаль от многого Знания, а за печалью — ужас от открывшейся внутреннему взору Вечности, а за ужасом — ещё что-то, не всплывшее пока в проснувшейся памяти, — так это же Путь. И для Бегуна не пройти его до конца — это уж, извините за грубость, совсем западло. Тем более что времени у него впереди — бесконечность.