Частушки времен войны

Июнь 1942 г. (Из записной книжки)

 

Из дневника 1943 г

20 августа, 16 часов

Вчера сообщили, что наши войска в районе Харькова на отдельных участках снова продвигаются успешно. Я рад! Собственно, я живу от сводки до сводки.

В зависимости от того, каковы успехи на фронте, у меня меняется настроение. Хорошая сводка – я целый день в хорошем настроении.

Сводки информбюро – барометр моего настроения.

Буев уверил меня, что мы еще располагаем мощными резервами. <…>

Думается, что под Харьковом для немцев готовится новый Сталинград, разумеется, малых размеров…

Сегодня была первая воздушная тревога. Первый налет на Архангельск был в прошлом году 24 августа…

21 августа, 23 часа

Получил письмо от Вали З. Премилое письмо. Она славно живет: работает, купается днем и ночью, ходит за ягодами и грибами, по-старинному справляет праздники. Что может быть лучше? О, время, время! Ты унесло, навсегда унесло деревенскую бревенчатую Русь, малиновые звоны, Красные праздники…

О, Русь патриархальная, я так тебя люблю. <…>

Писательством отстрадал. Бред проходит. Все, что написано, – ужасно безжизненно.

Сейчас заходил Тропников. Он увидел, что я пишу дневник. Рассказал ему пару случаев из деревенских похождений. Он внимал мне как художнику.

Тропников сделал правильное замечание, что в силу известных причин дневник чекиста бесцветен. Я ответил, что довольствуюсь фиксацией внешних вех моей жизни. Так оно и есть.

23 августа, 23 часа

Еще одна славная победа Красной Армии. Взяли Харьков! Сегодня в 21 час Москва салютовала войскам степного Фронта 20 выстрелами из 220 орудий! Это великолепно, черт возьми! Это великолепнее, чем колокольный звон в Англии в честь английских побед.

Харьков открыл дорогу на Днепр, на Киев. Нужно ожидать еще более мощное наступление наших войск, ибо взятие Харькова высвободило много наших войск.

15 сентября

<…> Радуюсь успехам Кр. Армии. Сегодня взяли Нежин. Это последний крупный жел. дор. узел на пути в Киев. Воспрянула Россия. Как приятно русскому слышать о победе русских. Да, в 44 году война закончится.

Союзники медлят. Они допускают величайшую ошибку, упуская удачный случай открыть второй фронт.

Италия капитулировала. Ит. Флот прибыл на базы союзников. Как много не говорится о втором фронте, но он не открывается. В этом сказывается главным образом различие государственных систем.

23 января 44 г.

<…> Как много воды утекло со времени последней записи, как много событий и безобразий случилось за это время в моей жизни. Коротко восстанавливаю основные вехи. В последних числах сентября или первых октября ездил в командировку в Каргополь по делу обвиняемого «федоровца». Примечательны два момента: первый – допрашивал на церковном языке, употреблял слова, созвучные допрашиваемому, второе – в обратный путь летел на самолете. Это первое и единственное мое путешествие по воздуху <…>

По приезде из командировки сразу же был направлен в Вологду. Там я пробыл до 5 ноября, вначале допрашивал радистов, а потом – с противником…

11 ноября снова выехал в Вологду, так как в Архангельске делать мне решительно нечего.

До 1 декабря работал с радистами <…> 1 декабря направили в Харовскую «для разговоров с Краусом» <…>

Погиб наш брат Николай. Он пал в боях по Днепру. Тело его похоронено на острове Хортица. Тяжело я встретил эту весть. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью о его безвозвратной потере. 2 года смерть щадила наш дом. На третий ворвалась и, бог знает, еще какие опустошения произведет она в нашем роду.

Червь творчества опять точит меня. Ибсен, которого я читаю, вселил в меня страсть к сочинению драмы. Смутно в моей голове уже сложился сюжет ее. Разумеется, она современна по содержанию.

И сюжет ее таков.

Пожилой крестьянин справляет свадьбу. Он женит сына. Для полноты музыки включают радио, которое извещает о нападении Германии. Свадебный пир превращается в «праздник» всего села по случаю проводов мужей и братьев на войну.

На войну уходит и председатель колхоза. Последним на прощальном собрании избирают упомянутого старика. Опустела деревня. Одни старики и бабы.

Новый предколхоза (неграмотный старик) проявляет необыкновенную кипучесть и здравый смысл в руководстве колхозом.

С помощью попа собирают средства в фонд Кр. Армии.

Фронт подошел к деревне на 30 км. Сын старика дезертирует и приходит к отцу. Старик решается сам расправиться с изменником сыном. Он расстреливает его. Это кульминационный момент драмы.

Возможно, что село подпадет под оккупацию и т. д.

Знаменательно то, что с глубоким и злободневным содержанием будет сочетаться народность, деревня, русская песня.

Второстепенные линии: переписка девушек с фронтовиками, Тимка Безлошадный и т. д.

* * *

В Покшеньге старухи смотрят на бой двух петухов, белого и красного, и говорят:

– Если красный победит, крышка Литру – Гитлеру. Дай-то бог.

Тщедушный красный петушок стал сдавать. Старухи, вопя и ухая, забросали белого камнями.

Написать ст. о мл. командире.

– Наш командир ни бога, ни черта не боится.

* * *

Войну-то ребятишки наворожили. Ведь только играли в одну войну. – Замечают старухи.

* * *

Момент из спора:

– У немцев хорошая связь, транспорт. Это причины наших неудач первой фазы войны.

У немца машины, хороший транспорт, а у нас что.

– Позвольте, но ведь немцам нужен был хороший транспорт для того, чтобы наступать. А ведь мы держали оборону. Не отступать можно и без транспорта.

* * *

Франция завоевана немцами за 37 дней, под Одессой немцы топтались 69 дней.

Немцы бомбили Одессу часто до сигнала «Воздушная тревога». Одесситы изобрели особое наименование такой тревоги:

«УБ» – уже бомбили.

«Черная туча», «черные дьяволы» – так немцы называют морскую советскую пехоту.

Девочка немцу:

– Дяденька, не убивай меня, мама меня заругает, если я умру.

 

День Победы в Петрозаводске

10 мая 1945, гор. Петрозаводск

Мы живем второй день в мире. Война окончена! Германия безоговорочно капитулировала!

Для памяти записываю события последних дней.

Еще днем 8 мая по всему Петрозаводску распространились слухи о капитуляции Германии. Ссылались на самые разные, однако авторитетные источники.

В столовой военторга один офицер говорил, что в ЦК КФССР получена телеграмма из Москвы. Другой утверждал, что одной радиостанцией в Петрозаводске было перенято сообщение белгородской и лондонской радиостанций о капитуляции Германии перед союзниками и нами.

Разговоры не переставали на эту тему в течение всего дня. Настроение у всех было приподнятое, взбудораженное, лихорадочное. Ортодокс Михайлов менее всего верил этим слухам и ожидал официального сообщения из Москвы. Лично я собственным анализом событий был уже подготовлен к восприятию этой вести, но, зная грехи за заграничными радиостанциями, также с нетерпением ждал правительственного сообщения.

Как бы то ни было, но 8 мая, как показалось мне, люди уже знали, что конец войны – дело нескольких дней. Русский менее других народов поддается на приманку сенсационно-громовых сообщений, но в этот день он не сомневался в возможной правдивости этого сообщения.

Каждый знал, что не сегодня завтра радио возвестит о победе. За несколько минут до 3 часов, когда мы обедали в столовой, по радио раздались позывные ст. «Коминтерна». До сих пор все привыкли слышать позывные в 4. Все офицеры вскочили изза стола и бросились к репродуктору. Позывные продолжались долго. Никто не сомневался, что за ними последует желанное сообщение. Михайлов, совершенно распарившийся на жаре, стоически выжидал.

Но каково было у всех разочарование, когда в 3 диктор заговорил будничным голосом и стал передавать о займе?

Тем не менее слухи к вечеру стали еще более упорными. Многие утверждали, что в 8 вечера будет возвещена победа. Все жили как в лихорадке.

Вечером накануне великого дня я читал «Радугу» В. Василевской. Хотя я отдыхал после обеда, но меня клонило ко сну. В 1-м часу я лег в постель. Михайлов в соседней комнате допрашивал арестованного. Не помню, о чем думал, но вскоре я заснул.

Вдруг слышу ночью отчаянно-радостный крик Михайлова: «Федька, вставай! Война окончена!»

Меня словно подбросило на постели. В доме стоял невероятный переполох, сумасшедшие крики радости. По радио гремели победные марши.

Я быстро оделся. Подошел к вахтерам. В дверях меня встретили отчаянные крики: «Тов. лейтенант, война окончена!»

Итак, я заснул во время войны, а проснулся в мирное время. Все сбылось, как предсказывали или желали К. Симонов и его почитательница Янина Левкович. Проснулся – и трава зеленая и небо голубое.

Красноармейцы-вахтеры бросились целоваться со мной – такой обычай на нашей Руси. Чувства радости, небывалой радости взламывают и уничтожают всякие иерархические грани.

Вот что мне сообщили: в 11–12 часов был передан приказ о взятии нашими войсками Дрездена. Затем стали передаваться народные песни, бодрая победная музыка. Вероятно, нетрудно было догадаться, что они являются вестником доброго события.

В 2.10 диктор торжественно объявил, что в 2.30 будет передано важное сообщение. И действительно, в 2.30 указом Презид. Верх. Сов. было возвещено о победе. Пакт о безоговорочной капитуляции с нашей стороны подписан Жуковым.

Часов в 5 ко мне в комнату вошел пьяный вахтер. Радость русского всегда находит выражение в вине. Извинившись за визит, он вышел в коридор и по своей примитивности заорал, быть может, единственную песню, которую он знал: «Шумел камыш». Значит, радость может выражаться в песенной форме любого содержания.

Все утро 9-го по городу раздавались выстрелы. Это опьяненные радостью офицеры приветствовали день победы. Приятно сознавать, что мы с Михайловым первыми в Петрозаводске салютовали великому дню.

9-го я встал в 9 часов. Оба с Михайловым мы прочистили глотки несколькими песнями.

Выйдя на улицу, мы увидели, что город разукрашен флагами.

Кругом сновали празднично одетые люди.

Ресторан с раннего утра был обложен толпой. У управления железнодорожного депо шел митинг. Праздничная толпа стояла под открытым небом. Кто-то трафаретными фразами возвещал о победе. Впрочем, сегодня говори как угодно: все поймут, никто не осудит.

Подвыпивший мужчина у всех на виду целовал другого, вероятно, поздравляя с победой.

В столовой мы осушили в честь победы по стакану. Везде и всюду гремела победная музыка.

Днем мы были у девушек в общежитии. Поздравляли с победой. Перед обедом Михайлов снова салютовал из окна своей комнаты. В этот день мы много пели, веселились по-всякому, как юнцы.

Вечером собрались в ДКА. По дороге были перехвачены четырьмя пьяными бабами. Волей-неволей пришлось зайти к ним. Состоялась разнузданная пирушка. <…>

Но я ушел. Мне казалось невозможным и кощунственным отдать этот день бесстыжим тварям. Михайлов, вероятно, неизбалованный успехами, остался.

В ДКА шли танцы. При входе в зал я сразу же наткнулся на мою знакомую девушку из управления республиканской сберкассы. Стал танцевать с нею. Тяжелое, воловье лицо с большими меланхолическими глазами. При всем этом Вера обладает великолепной фигурой, танцует восхитительно.

Сегодня она оказалась не в меру разговорчивой. В первом же танце она дала понять мне свои чувства ко мне.

Как ни хорошо было танцевать с нею, но я помнил свое обещание. Маленькая студентка Ниночка (ох, и везет мне на Нинок) была бы очень опечалена, если б я не встретился с нею в этот вечер.

Почти под тем же предлогом, что и с престарелыми потаскушками, я распрощался с Верой. В 1-м часу я уже входил в танцзал университета. Здесь было меньше офицеров и ребят, но зато больше хорошеньких девочек. Белокурая Машенька сообщила мне, что Ниночка весь вечер ждала меня и, не дождавшись, ушла домой. Это было и хорошо и в то же время грустно за наивную девочку.

Но, по-видимому, Ниночка столкнулась со мной при выходе или в коридоре. Не успел я выразить банальные сожаления, как маленькая, улыбающаяся, она подошла ко мне. Я упросил ее раздеться. Разумеется, она не сопротивлялась, тем самым открыто афишируя свое отношение ко мне.

Мы танцевали до окончания танцев. Много болтали о пустяках, смеялись. Я проводил ее. Но, не имея никакого желания играть в кошачью сентиментальность, я еще на вечере непрестанно жаловался на болезнь в ногах от тесных ботинок. Бегство было подготовлено.

Когда я вторично пришел в ДКА, там шел последний танец.

<…>

Прежде чем писать о своих похождениях, следовало бы отметить еще одно выдающееся событие этого дня.

В 9 вечера выступал Сталин. Я лежал на койке у вахтеров. Все мысли мои, все чувства были обращены к великому человеку.

Я думал, что речь его сегодня будет горяча, жгуче-радостна. Ведь люди, для которых Сталин – бог и совесть нашего века, после этих кошмарных лет войны так нуждаются в теплом, отеческом слове!

Но речь Сталина была сталинской, лаконичной, сдержанной. «Товарищи! Соотечественники и соотечественницы!» – так начиналась она. В ней возвещалось об окончании войны и переходе на мирную работу. Из-за акцента я не понял полностью.

Впрочем, в сдержанности чувств – великая мудрость. Это я постиг даже на собственном опыте.

В 10 вечера (кажется, так) Москва салютовала в честь победы 30 залпами из 1000 орудий.

Днем по всей стране, в том числе и в Петрозаводске, состоялись митинги на площадях.

12 мая 1945 г. 17.00

Все газеты исполнены ликования нашего народа. Еще бы! Ужасное чудовище германского фашизма повергнуто в прах. Реальный Кощей загнан в свое логово и раздавлен, размолот. Жизнь восторжествовала над смертью, справлявшей кошмарную оргию более 5 лет на континенте Европы. Невиданный изувер Гитлер подох, если это не трюк проклятых немцев. Муссолини и его шайка казнены итальянскими патриотами. Их обезглавленные трупы были выставлены на публичное осмотрение на площади в Милане. Большая часть гитлеровских генералов пленено. Геринг и Гимлер скрылись. Лаваль интернирован в Испанию. Петэн вернулся в Париж. Вероятно, предстанет перед судом.

8 мая в пригороде Берлина подписан акт о безоговорочной капитуляции всех германских вооруженных сил.

Этому событию предшествовало обращение германского правительства, адмирала флота Демица к германскому народу. В нем, между прочим, указывается, что германский народ в течение 5 лет вел героическую борьбу против наших врагов и вынужден капитулировать под давлением непреодолимых сил.

Сукины дети! Героическую борьбу! Сейчас на свете творятся сногсшибательные вещи. Поистине каждый час нашего времени равен 10-летиям.

В Чехословакии гитлеровские банды под руководством генерал-полковника Шерера еще сопротивляются. Ничего, русские пушки успокоят их.

В Сан-Франциско с 25 апреля идет конференция представителей объединенных наций по созданию международной организации безопасности.

Советская делегация возглавляется Молотовым. Молотов – один из четырехх председателей конференции. Руководство (организованное) ее возглавляет Стемминиус. Судя по нашей прессе, Молотов пользуется колоссальным успехом. Однако его заявление о приглашении на конференцию демократической Польши не удовлетворено.

Франко «натянул» «нейтральную» рубаху и просится в лоно объединенных наций. Пока никто не обнаруживает желания лобызаться с франкистской Испанией.

Вокруг польского вопроса по-прежнему много шума. Союзники боятся советизации Польши и по-прежнему подкармливают лондонских эмигрантов. Они ратуют за более широкую демократизацию польского правительства, безусловно, имея в виду включение в него лондонских реакционеров.

В польском вопросе борются две силы: капиталистический Запад и социалистический Восток.

В американской прессе снова вытащена теория санитарного кордона, и Польша должна явиться именно такой страной, которая станет на пути проникновения коммунизма в Европу.

Все славянские государства обязаны своим избавлением от германских оккупантов Советскому Союзу. Советский Союз – воистину старший брат среди слав. народов, славянские страны более других страдали от германской агрессии.

Ныне, в век демократизации славянских государств, создаются все условия для подлинного объединения славянских народов вокруг Сов. Союза. Судя по газетам, они сами понимают необходимость этого (в широком смысле – тесного сотрудничества с Советским Союзом в военной, экономической и торговой областях) и готовы признать гегемонию Советского Союза.

Если бы Славяне объединились вокруг русского народа, тогда не было бы на свете силы, способной разрушить их мир и благополучие.

В единении Славян – их сила! И она уже есть: Болгария демократична, Югославия живет по образу Сов. Союза, Чехословакия любит и уважает нас (назначение Свободы главнокомандующим), но Польша – дурацкая страна!

Интересный анекдот (он отражает наше влияние на Польшу):

– Пан, сколько у вас республик? – 16.

– А 17-ю не думаете строить? (намек на возможность советизации Польши).

Второй анекдот, также говорящий о роли советского элемента в жизни Польши:

Советский подданный поляк-коммунист прибыл на службу в польское Войско. По обычаю поляков, он, вопреки своим атеистическим взглядам, вынужден был идти в костел. Во время молитвы он один стоял, не молясь. Подходит ксендз, спрашивает: «Пан офицер почему не молится?», офицер отвечает неловко:

«Не могу».

Далее по церемониалу службы все опускаются на колени и касаются лбом пола. Один офицер не делает этого. Снова подходит ксендз и снова спрашивает: «Пан офицер почему не встает на колени?» Офицер, набравшись смелости, наклоняется к уху ксендза и говорит: «Понимаете, я член партии и молиться не могу». Тогда ксендз отвечает ему: «Вот и хорошо, что член партии. Я председатель партийной комиссии. Завтра заходите ко мне».

Илья Эренбург сошел со сцены. Странно не слышать этого глашатая гнева и мести гитлеровским каннибалам в дни торжества. Кто, кто, а Эренбург в дни войны верно служил народу, он воспитывал в нем гнев, месть и сознание своей силы, дьявольски издевался над немецкой военщиной и воспевал величие советского человека. Недаром Гитлер, говорят, сказал, что за голову этого еврея он отдаст свою лучшую армию.

В конце апреля в «Правде» появилась статья Александрова «Тов. Эренбург упрощает». В ней говорилось, что в своих статьях Эр. отождествляет герм. народ с гитлеровской кликой, называя германский народ колоссальнейшей толпой убийц и бандитов. Разумеется, со строго политической точки зрения это неверно. Неверно в том смысле, что отождествление герм, народа с правительством ставит его под топор гильотины, ибо объединенные нации решили беспощадно наказать военных преступников. В этом смысле статьи Эр. могли и, безусловно, явились лишним козырем в руках гитлеровской пропаганды для пропагандирования идеи сопротивления немецкого народа до последнего, так как участь его окончательно предрешена.

Но Эр. говорил голосом народа, а голос народа, принявшего от немцев столько мук и страданий, не всегда сообразуется с принципами международной политики. Это аксиома, что всякий русский не прольет ни слезинки, если Германия хоть сегодня провалится в царство Сатаны со всем ее проклятым населением. «Мне мщение и аз воздам». Только во все испепеляющей мести народ может утопить свое горе и беды.

Мир возвращается к миру. Как ни велика будет наша армия, но все пожилые возраста не в этом, так в следующем году вернутся к плугу, к станку. Деревни сейчас пусты. Мужское население только в городах. 4 года наши деревни страждут по мужскому духу. Невыразима радость встречи будет, но не менее страшны и потрясающи будут плач и вой осиротевших. Жившие все эти 4 года одной надеждой встречи, они только тогда поймут постигшее их горе, только тогда дойдут до глубин России непоправимые бедствия этой войны. В чем же найти удовлетворение осиротевшим семьям, бедным бабам, как не в сознании того, что их горе сторицей отплачивается?

Но наше правительство не упирается в корыто будней. Чтобы сцементировать миролюбивые нации, в союз которых хотят внести раздор реакционные элементы, мы иногда жертвуем индивидами, так сильно наше желание создать благополучие для коллектива, общества.

Несомненно, И. Э. именно такая «жертва». Впрочем, жертвование индивидом ради блага коллектива, народа – вот подлинный гуманизм.

Всякая настоящая политика исключительно гибка. Как правило, лозунги ее на разных этапах (реализуют) популяризируют отдельные личности и, как правило, одной личностью, которая вкладывает всю свою душу в популяризацию одного лозунга, хватает только на один лозунг.

В разгар борьбы с немцами был выдвинут лозунг «Убей немца!»

Эренбург с редкостной силой, страстью и жаром проводил этот лозунг в своих статьях. Тогда не разбирали, кто немец – рабочий или фашист. Раз немец, значит, подлежит смерти. Тогда, хотя Сталин и тогда предупреждал и заявлял, что мы различаем герм. народ и гитлеров. клику, Германия представлялась нам огромной бандой убийц, грабителей, варваров. Такова Германия, слышим мы, и сегодня, но формально различаем в герм. народе рабочих, крестьян и фашистов. Как ни жаль, но Эренбург должен был перестать на время писать статьи. Но он может не беспокоиться: наши основательно поработали в Германии, чтобы навсегда отбить у ней охоту к войнам.

Место Э. в «Правде» занял Л. Леонов. Я читал его две статьи «Утро победы» и «Русские в Берлине». В них нет зубов Эренбурга. Правда, они написаны русским человеком, вернее, русофилом. В них постоянные экскурсы в русск. фольклор, народную историю.

Введения очень романтичны, но зерна в них нет, вернее оно есть, но в разбухшем состоянии. Перемещение фольклорных выражений с газетными не всегда удачно, искусственно.

Но Леонов русский. Наш век такой, что о русском должен писать русский.

Стиль Э. крайне своеобразен. Он – отражение лихорадочного темпа жизни нашей эпохи. В нем перемешано все. Сочетание бытовых деталей с высокими вещами и идеями. Очень остро действует на интеллект и чувства. Ст. Эренбурга – сплошные зубы. Они написаны человеком, снедаемым ненавистью к врагу и безграничной любовью к своему народу.

Хочется, чтобы Илья воскрес!

13 мая, воскресенье

Военная эпоха в основном закончилась. Конечно, войны с Японией не миновать. Хватит! Довольно! Более двадцати лет она грозила нам войной и не раз вторгалась в наши земли.

Япония заслуживает строгой кары, и, безусловно, наше правительство воспользуется моментом и покарает ее. Народ с удовольствием встретит весть о выступлении против самураев.

На Восток идут эшелоны. По слухам, там Василевский. Армии на Востоке кадровые. Техники уйма.

Своим отказом продолжить договор Советское правительство дало понять, что мы не гарантируем Японии дальнейший мир.

Война с Японией будет стоить для нас малых жертв. Их уменьшает, во-первых наш военный опыт и техника, во-вторых, в войне с Японией мы будем придерживаться тактики наших союзников на Западе – захват каштанов чужими руками. Спешить на Востоке нам некуда и ни к чему.

Думается, что Советский Союз вернет Порт Артур, КВЖД, Корею (?), полную часть Сахалина.

Итак, возвращаюсь к 1-му положению: война закончилась.

Начинается мирная созидательная работа. Перед каждым встает вопрос о выборе профессии.

Я уже давно мучаюсь этим. Остаться в контрразведке или уйти на гражданку – вот дилемма.

Что я выигрываю от того, если останусь в органах:

а) хорошая материальная обеспеченность;

б) возможность получения генеральского чина;

в) возможность в отдаленном будущем поездки за границу (перехода в НКВД) и больше, пожалуй, ничего.

В чем проигрываю:

а) полнейшее отсутствие свободного времени;

б) прощание навсегда с грезами жизни о Schriftsteller и т. д.;

в) нелюбимая работа, вечные сомнения об упущенных возможностях и т. д.;

г) прикованность к одному месту, невозможность странствования, скованность в действиях и т. д.

Мой характер требует постоянного обновления, изменчивой, подвижной работы. Пожалуй, надо уйти.

 

Стойкость

Замужняя женщина встречается с другом своей молодости. Она до сих пор любит его, любит и он ее.

Однажды, после пожара, когда они остались вдвоем в лесу, на лугу – или на сенокосе – женщина так расчувствовалась, что готова была отдаться. Но она вспомнила, что сейчас война, что ее муж, пусть она его и не любит, проливает кровь на фронте и что изменить ему сейчас – величайший грех. Она напряжением всей своей воли, всех своих душевных и телесных сил «удерживается» от падения.

Мужчина, который так долго ее любил, который готов жениться и сейчас, горько упрекает ее.

Она объясняет ему, почему нельзя – «Я сама со стыда бы сгорела… не было бы войны, разве бы я отталкивала тебя».

Он: Да ведь я тоже с войны. Почему же ты меня-то не пожалеешь? Или я кровь не проливал? Или не инвалид я?

Она: Ах, Ваня, Ваня, все знаю, а не могу. Ты и инвалид, а вроде дома, не на войне.

Подчеркнуть драматизм положения женщины: она не любит своего мужа. Вышла за него, потому что он изнасиловал ее еще в девках, и она вышла за него, чтобы покрыть свой грех – по настоянию матери.

(Варвара Пашкина).

1948

 

О героизме женщин в тылу

Фронтовик во время отпуска по ранению видит, как самоотверженно, по-геройски трудятся женщины. Он спрашивает себя: кто же внес больший вклад в дело разгрома Гитлера, чьи плечи вынесли главную тяжесть войны. Плечи женщин!

На войне или ранение или смерть. Об еде, хлебе нет забот.

В тылу у женщины семья ребятишек. Нет хлеба. Постоянная нужда. Война, борьба за победу каждый день.

Пропеть страстный дифирамб женщине.

Целую твои шершавые руки. Творец жизни.

 

О материнской любви

У вдовы – единственный сын. Был единственной радостью ее жизни. Овдовела рано. Родила на болоте (Болотнике). Бывало, вечером, к ней стучатся мужики. Одного из них любит. Но не хочет срамиться. Сын был спасением. Взяв его в охапку, она выплакивала свое вдовье горе.

Вырастила сына. Председатель колхоза, хотя и молод.

Война. Взят во флот. Убит.

Это известие сразило ее. Заботы соседей. Встала. Снова самоотверженная работа. Простуда. Болезнь. Видения сына; краткая история жизни (Федя Яковлев).

Больше всего старуху пугало то, что от ее сына ничего не останется на земле. Он был последний в роду. Она горько упрекает его, покойника, в том, что он не женился перед войной. А уж как она просила его. А девки-то как засматривались на него.

Старуха умерла. Но она была неправа, что о сыне не останется никакой памяти. Новую школу колхозники назвали именем Героя Советского Союза – ее сына.

 

О героизме

Спор между двумя людьми:

1. Героизм – результат случайного стечения обстоятельств. Героизм от смерти.

2. Героизм – высшая форма патриотизма, результат всего общественного и личного воспитания человека.

Подтвердить иллюстрациями – рассказами.

 

Романтика жизни и романтика книги

Юноша, курсант военного училища, знакомится с романтической, восторженной девушкой. Объясняется в любви.

Девушка, чтобы испытать силу любви, предлагает ему дезертировать из училища на два дня. Юноша совершает побег.

Возвращается, его судят, приговаривают к расстрелу. Девушка ходатайствует за него. Расстрел заменяют отправкой на фронт, в штрафной батальон.

Далее – оба освобождаются от книжной романтики, оба убеждаются, что романтика действительности выше и ярче рыцарской романтики прошлого.

Бои на окраине Петергофа. «Синие розы» накануне.

Вторые сутки без еды. Неудобная позиция – в ложбине, деревня на горе занята.

Старый командир бежал.

Новый – студент. Фланги дрогнули.

Расстрел своих.

Героическая борьба.

Маскировка пулемета – немцы засекают.

Стрельба из горящего чердака.

Отступление.

Смерть Рогинского.

Палец.

Володю Пренцова – оставили в доме.

 

Бессмертный

Молодого партизана немцы топят в проруби. Руками он хватается за края проруби – кромка льда. Немец тесаком отрубает пальцы на одной руке.

Партизан погружается в воду. Было темно, вьюжно, и немцы не заметили, что за прорубью большая полынья. Партизан, проплыв под льдом сажени 2–3, быстрым течением выбрасывается на поверхность воды. Мелко. Он встает, выходит на берег. Потом громит немцев, наводя на них ужас.

(Дважды рожденный).

 

О мысли, психологии солдата на войне, в окопе

О доме, о прошлом, и главное – о женщине, о девушке. Тоска неизбывная… У нас в литературе об этом умалчивают.

Солдат мысленно оглядывает всю свою жизнь, строго судит свои поступки и дает слово исправиться. Так думает, вдруг снаряд, пуля – и нет человека.

* * *

На войне человек добреет по отношению к своим, родным и звереет по отношению к врагу.

Человек на войне – поистине игрушка. Идет, сидит, поет, думает – вдруг хлоп снаряд, и нет ничего от человека.

 

Картинка

Двое-трое стоят в глубоком окопе – бруствере. Курят. Пуля пробивает одному голову. Он не меняет позы. Папироса дымится во рту, потом гаснет. Товарищ зовет его, не отвечает. Подносит к папиросе спичку. В темноте освещается лицо, на нем мертвые стеклянные глаза.

Самолеты, обстреливающие окопы трассирующими пулями, похожи на гигантских мух, на какие-то ужасные машины, прыгающие на серебряных ногах.

Лошадь на минном поле.

Спасение Рогинским.

 

Встреча

Раненного студента солдата кладут на операционный стол. Он приходит в себя, открывает глаза, но бред еще не прошел: он видит только глаза, серые, большие – на простыне – так воспринимается им она в халате.

Потом узнает ее. Ему стыдно своей наготы. И т. д.

 

К рассказу «На поле боя»

Раненый солдат (я), лежа в воронке от снаряда, полузасыпанный землей и снегом, вспоминает, о чем думал раненый Андрей Болконский. И ему страстно хочется высокого, чистого, синего неба. Он с усилием устремляет глаза кверху, но там – серая, грязная муть.

…Ему вспоминается дом, сенокос или что-нибудь в этом роде – картина мирной красивой жизни – например, сенокос коллективный на домашнем.

* * *

Лектор так все рассказал о войне, как сам там побывал…

* * *

Ефрейтор рассказывает солдатам об устройстве винтовки.

– Винтовка як людыня мае свои частины: ствол, затвор, приклад. А людыня мае руки, ноги, голову, черево… Як ты винтовку сбираешь, то требу усе проченити до свого мистя, бо она буде деяты не так як слид.

Наприклад тобе сробили поутру разборку. Прочистили, змазали, а патим збирать поченили тибе руки, ноги, черево. А тут тривога, тебе и поченили замисто головы сраку.

Ось ты стоишь в строю ни якого воинского вида не мае: воротничек не сходится, пилотка не налазить, уси кричат: «Здравия желаю, товарищ генерал!», а ты бздишь.

Тоби-то ничего, а мини и командиру роты неприемность.

* * *

Пятеро солдат и ефрейтор просятся ночевать к украинской бабусе.

Бабуся:

– Кто там?

Солдаты:

– Пустите переночевать.

Бабуся:

– Много ли вас?

Солдаты:

– Пять человек и ефрейтор. Бабуся:

Бабуся:

– Ну вы пятеро заходите, а ефрейтора привяжите во дворе.

(Бабуся приняла ефрейтора за лошадь.)

19. 1. 1956

– Ближе познакомился с Германом. Два раза ходил в баню. Ах, какой он парень! Что за чудесная душа! Какое бескорыстие. Я просто влюблен в него. Да, Герман не очень-то умен, но уж зато человек что надо. В нем с поразительной яркостью выражена доброта, незлобивость, душевная чистота и честность русского человека.

Первый выход в баню был импровизированным. Сидим на партбюро. Уже десятый час. Пишу Герману: надо идти в баню, не составишь ли компанию? Да, составлю. И вот уже четверть десятого, двадцать минут десятого, наконец полчаса. А у нас все заседание. Ну, думаю, прощай баня. Но вот кончилось бюро.

– Пошли, быстро! – говорит Герман.

– Но мне надо домой. У меня нет ни мочалки, ни белья.

– Ерунда! Мы всегда так ходим. Вот увидишь, как хорошо.

Я отказывался, но наконец согласился.

Едем на 1-ю линию. По пути забегаем в шалман. Взяли поллитра. Выпили по 100 гр. – остальное с собой.

Быстро добираемся до бани, берем веник, простыни. Почти за все платит Герман. И это платит человек, у которого такая семья и который получает меньше нас.

В бане с ним здороваются как с знакомым. Проходим к шкафам, раздеваемся. Скорей, скорей!

– Пошли?

Я оборачиваюсь к Петру и Герману. Смотрю: а Герман сидит на скамейке, без ног, живой обрубок. Пока он был на протезах, я как-то не думал, что у него нет ног. А тут – беспомощный калека. Был на ногах и вдруг без ног. Но что особенно потрясло меня – виноватая, беспомощная улыбка на лице Германа. Улыбается так, как будто он в чем виноват, как будто хочет извиниться передо мной. Здоровенный дядя с виноватой, заискивающей улыбкой. (Улыбка ребенка!) на толстом, грубовато-толстом, грубоватомужицком лице!

Кое-как я освоился, хлопнул Петра. А тот привык.

– Погоди, погоди. Посмотрим, кто сильнее.

– Да ты не смотри, что Петро такой худой, – говорит Герман. – Он таскает меня один, а другие не могут.

Это сказано было с гордостью.

– Давай, понесу я, – говорю я. Я хотел взять его за кукорки.

– Нет, нет, на руки.

И вот я беру Германа на руки как ребенка. И он как ребенок обхватывает меня за шею. И как ребенок боится, что его могут уронить.

Я с трудом дотащил до двери парилки.

– Ладно, давай уж! – презрительно махнул рукой Петро. Он взял Германа – худенький, тощий – спокойно и привычно впер в парилку, потом на полок.

Герман стал париться. Парился он самозабвенно, как парится русский.

– Федор, давай попарю тебя.

И он хлестал, растирал меня веником с любовью, с добрым сознанием того, что и он приносит мне пользу.

В парилке было жарко, и мы с Петькой вышли в предбанник. Сели, стали говорить. Потом я спохватился: Германа-то мы забыли.

– Ничего, – равнодушно сказал Петр. – Здоровый черт, сам выйдет.

Меня это равнодушие поразило. Но оказывается, за этим равнодушием скрывалась настоящая, требовательная любовь; пусть сам привыкает.

Все же, когда я встал и пошел в мыльную, Петька тоже встал. Вдруг я вижу: в тумане к нам навстречу бредет Герман. На тазиках. Широкое лицо его сияет. Он доволен и тем, что попарился, и тем, что передвигается сам. Я бросился ему на помощь. Петька не пошевелился.

– Брось, – сказал он. – Пусть сам.

Когда разместились на лавках, я с восхищением сказал:

– Ты, Герман, просто герой. Настоящий герой! Тебя надо на руках носить.

– Брось! – монотонно сказал Петька. – Его бить надо. Черт поганый, ничего не делает. Где диссертация? Вот погоди, на партбюро будешь отчитываться, мы намнем тебе бока.

Мне показались слова Петра обидными, черствыми. Я вступился за Германа.

– Нечего, нечего его расхваливать. Не заслуживает.

А как реагировал на замечания Петьки Герман? Он не возражал. Он давно уже привык относиться к этому худенькому пареньку – моложе его на 8 лет – с уважением и любовью. Да и как можно было иначе. С Петькой они дружат больше 10 лет. Вот уже 10 лет Петька таскает его в баню. Петька получил кандидатскую степень. А что же? Сейчас он отдает Герману все излишки денег, вернее, не излишки, а делится всем, что у него есть.

На днях захожу в партбюро. Петька уезжает в Москву в командировку. И надо было видеть, с какой трогательностью Герман заботится о нем.

– Вот тебе билет, – подал он железнодорожный билет Петьке. (Это Мариша купила по его просьбе.) – Вот тебе сумка и харчи. Деньги ты получил?

– Триста рублей.

– А ведь тебе не хватит.

– Хватит, – сказал Петька. – А ты мою зарплату получи, да рассчитайся со своими долгами. Сколько тебе говорить об этом?

– Ладно, рассчитаюсь, – виновато сказал Герман.

– Не ладно, а чтобы у меня было в точности! – строго сказал Петька. Да, Петька чудесный парень! Без рисовки, без позы!

Выйдя из бани, мы сидели перед шкафами, вытирались, пили пиво, блаженствовали. Я давно не испытывал такого удовольствия.

Отдыхало тело, отдыхала душа. Было приятно сидеть с добрыми, хорошими товарищами, которые любят тебя и которых ты сам любишь.

Герман улыбался блаженной улыбкой ребенка. Хорошо! Хорошо!

– А знаешь, Федор, ведь здесь нас застало наводнение. До колена воды. Выбрались мы на улицу. Я бреду по колено. Мне что – у меня деревянные ноги. А Петьке-то каково до колена. Бабы кричат: стенки, стенки держитесь – в люки сорветесь. А я и не знал, что есть люки. А помнишь, Петро, у меня протез лопнул – и ты тащил меня целый квартал.

Петька – человек рационалистического склада (по крайней мере, хочет быть таким), предаваться воспоминаниям не любит.

– Пей! – кивнул он.

Потом стали одеваться. Вижу, Петька привычно стал осматривать культяпки Германа. Натерло, нарывы. Нагноения.

– Сиди! – сказал он.

Раз – и гнойник в его ногтях. Герман подергивается, морщится.

– Не придуривай. Как пойдешь?

Он подносит к глазам гнойник, катает на пальцах, рассматривает.

– Видишь, сегодня суше.

И все это без малейшей брезгливости, без проявления какихлибо эмоций.

Проделав эту операцию (а он совершает ее каждый раз), Петька даже не пошел обмыть руки.

Что это? Нечистоплотность или привычное отношение к телу Германа, как к своему?

Какая человечность! Какая душа у этого парня.

– Герман, тебе больно ходить? – спросил я.

– А как ты думаешь? Конечно, больно. Видел, что у меня на культяпках. Каждый шаг с бою, Федор. Но ничего! Вот только протезы не дают… Скрипят как немазаная телега.

– Как не дают? Почему?

– Экономят средства. Раньше на год выдавали, а теперь на два. А понимаешь, Федор, на два они никак не выдерживают. Да и неудобно: скрипят. Идешь, все только и смотрят: телега или человек. А на заседанье опоздаешь – хоть не заходи. Такой шум да скрип – докладчика не слышно.

Боже мой! Германа волнуют прежде всего удобства людей. Видите ли, людям он доставляет неудовольствие. А то, что ему плохо, – наплевать.

Слушая его, я вспомнил один случай. Вышли мы с Германом вечером с факультета, к остановке подходит автобус.

– Нажимай, Федор! Побежали. Вдруг что-то треснуло.

– Стоп!

В чем дело? Выпал болт из протеза. Стали искать. Я кое-как нашел.

Герман достал ключ, засучил штанину и тут же стал ввинчивать болт. Мы провозились минуты две, пока удалось приладить болт.

– Ну, спасибо, Федор, – обрадовался Герман. – Спас ты меня. А то сидеть бы мне неделю дома.

Было полпервого ночи. Мы долго ждали автобуса и не дождались.

– Пойду-ка я, Федор, вперед. Может, что попадется.

– Я провожу тебя.

– Нет, нет. Люся будет ругаться. Привет ей большой.

И он, закидывая протезы, ужасающе скрипя ими на морозе, поплелся домой. И вот какому-то мерзавцу пришла идея экономить средства на протезах Германа. Мучайся – зато экономия. И ведь, наверно, негодяй радовался: вот, мол, изыскал дополнительный источник экономии, и, может быть, даже премию получил. Ужасно! А сколько таких Германов в Ленинграде? Какова экономия! Да если бы их было и много. Разве может быть речь об экономии на Германах?

После того как Петр произвел операцию над Германом по вырыванию затвердевших гнойников, Герман стал прилаживать протезы.

Вижу, бинтует культяпки, потом натягивает капрон – две пары.

– О, да ты простые-то еще не носишь.

– Капрон меньше натирает. Слушай, у Люси наверно есть бросовые чулки. Спроси.

У Люси действительно оказалось две пары негодных чулок. Когда мы пошли с Германом в баню в следующий раз одни (без Петра), я передал ему. Он долго вертел их, рассматривал.

– Не возьму. Они еще совсем хорошие. Их носить можно. Меня опять поразила эта забота о другом человеке. Сам он транжирит деньги направо и налево, а тут проявил практичность. У них с Петькой такой обычай: идут в баню безо всего и каждый раз покупают мочалку.

– Вы слишком богаты и расточительны, – заметил я. – Я не могу позволить себе этого.

– Понимаешь, жинка ругается, когда прихожу с мочалкой. А потом, Федор, раз в десять дней можно позволить себе удовольствие. Вот он – русский человек! Сплошная доброта. Между прочим я рассказал Герману о своем двоюродном брате Арт. Дмитриевиче. Он очень внимательно слушал.

– Понимаешь, Герман, я лет до 11 не знал, что у него нет обеих ног. Идет, покачивается, с тростью, всегда улыбочка.

Тут я рассказал ему историю его жизни, то, как его бросила молодая жена и как, спасая себя, приютила его монашка Анастасия Алексеевна.

Герман был возмущен поведением жены-изменницы. Но когда я упомянул, что Арт. Дм. очень гордился, что он каждый год первый приносил жене из лесу свежую землянику, это его очень обрадовало и заинтересовало.

– А далеко ли этот лес? А как он ходил?

А как радовался Герман, когда он, зайдя в баню, выжал на силомере всех больше! К моему удивлению, Петр Андр. тоже выжал больше меня.

Да, таков Герман. Но жизнь его не балует. Человек отдал людям самое дорогое, отдал все. И как же отплатили ему люди? Он ютится в общежитии студенческом. В одной комнате – две матери, жена, он, двое детей. О занятиях дома и речи быть не может. Человек, которого надо бы носить на руках, не имеет ни нормальной комнаты, ни ванны. Это ведь ужасно, когда он вечером карабкается на своих культяпках в уборную. Это видят студенты. Герман не раз ставил вопрос о жилье – перед ректором, перед Житченко. Дайте комнату в квартире, где есть ванная. В самом деле, баня для него – самая большая проблема.

И вот эти люди глухи к его просьбам. Да как они смеют называться коммунистами! Если бы они были настоящие коммунисты, они бы уступили ему (на худой конец) комнату в своих апартаментах.

Какое безобразие! Почему этим здоровым мужикам все удобства в жизни, а Герману – ничего? Может быть, их заслуги больше перед государством? Допустим, что больше, допустим, что ноги человеческие ничего не стоят.

Но кто же помог Житченко и Александрову выдвинуться в жизни!

Герман! В то время как эти два здоровых мужика околачивались в тылу, этот мальчишка завоевывал им победу, право на работу в науке. Это Герман сделал Мейлахов, Плоткиных, Александровых и прочих тем, что они есть сейчас. И вот награда! Они забрались в комфортабельные квартиры, а Герман каждый вечер на культяпках своих ползет на глазах у студентов в общую уборную.

Нет! И Александров и Житченко лишены элементарной совести!

И что поразительно! Герман служил за них во время войны. Он отдувается за них и сейчас. Мейлахи и Плоткины загребают деньги, роскошествуют, а он, Герман, и после войны организует им условия для производительной работы и спокойной жизни.

Да, это он сейчас проводит всю организаторскую работу на факультете, гремит весь день по коридорам. А они со всеми удобствами творят науку. Безобразие!

Все эти мысли мне пришли в голову, когда я мылся в бане. Что бы сделать? Трахнуть об этом на каком-нибудь партсобрании, написать в Горком, в Обком, в ЦК? Выйти на трибуну и прямо рубануть. Как смеете вы, Александров и Житченко, говорить здесь от имени партии? Вы, которые забыли о Германе. Вы зарекомендовали себя в науке, но кто вам помог это сделать? Герман. А видели ли вы, как он ползает в уборную, карабкается по грязным полам бани? А видели ли вы, какие операции над ним проделывает Петр? Так как вы смеете держать его в общежитии?

Поможет ли это? Но действовать надо! Нельзя терпеть это!

– Я хотел бы, чтобы Житченко хоть раз со мной сходил в баню, – сказал Герман.

– Дорогой мой! Это невозможно. Он не ходит в баню. Как-то на днях Герман попросил в партбюро отпуск на три дня. Надо написать статью. Мы подумали-подумали и просьбу отклонили.

– Нет, сейчас ты нужен на факультете. Другой бы стал кричать. А Герман – нет.

– Герман, – сказал я однажды, – тебе надо писать диссертацию. До каких пор ты будешь в роли организатора? Зачем ты согласился второй год работать в партбюро? Разве ты хуже других?

– Но надо же кому-нибудь работать! Ты ведь сам просил меня остаться. И Рождественская, и Емельянов и другие.

Да, он все принимает за чистую монету.

Наивность и простодушие подкупающие! Он, как и в годы войны, опять пришел на выручку. Собственные неудобства его не волнуют, он к ним привык. А вот дети – это другое.

– Требуй ты комнату. Квартиру требуй! – говорю я.

– Да, придется просить. Понимаешь, Ленка у меня на коленках ползает, мать ругается: ты чего это? А чего ты не ругаешь папу: он тоже на коленках. Понимаешь, что получается. Увидела – ползет отец, и ей надо. Вот что дети.

Герман сообщил мне такие факты, которые меня буквально потрясли.

Оказывается, рука человеческая оценивается у нас в зависимости от зарплаты человека. Колхозник, потерявший руку на войне, получает 40 руб. Такую пенсию получает Валька Филиппов (до войны он нигде не работал). А какой-нибудь Кныш получает за свою руку не одну тысячу.

Почему это так?

Почему рука одних людей стоит больше, а других меньше?

Кто выдумал такие законы? Ведь это же просто узаконивание неравенства.

Или семьи, потерявшие своих кормильцев на войне, получают разную пенсию. Одно дело, если твой отец рядовой солдат, другое дело – если он офицер. Черт побери, да ведь это в Советском Союзе. Почему же должны страдать дети? Жрать-то они одинаково хотят – что дети рядового, что дети офицера? И потом – учитывается ли, что рядовой мог бы со временем стать и офицером, вырасти до начальника и т. д. Разве все это гуманно? Как это можно оправдать?

Или как можно допускать такие вещи: на днях факультет попросил выделить человека для поездки на длительное время за границу. Кого и посылать как не Германа? Специалист, заслуженный человек. Так нет же! Оказывается, нельзя. Он ненадежен как человек, может неожиданно умереть и не оправдать тех средств, которые будут затрачены на его командировку. Это ужасно!

Герман с этим, видимо, уже давно свыкся и стал собирать в командировку своего первого друга Петра. Как он будет обходиться без него, с кем будет ходить в баню, кто его ободрит и поддержит – все это не существует сейчас для него. Главное – послать в Югославию своего парня.

– Много дает эта командировка, – сказал мне Герман. – Годика через два-три Петька и докторскую маханет. Каково, а? Федор? – подмигнул он мне. Да, никакой зависти (не в пример мне). А как он радовался, когда защитил диссертацию Петька! Другой бы, во всяком случае, переживал: вот, мол, вместе учились, вместе в аспирантуру поступали. Он кандидат, а я что…

Но у Германа не было этого чувства. Это меня так поразило, что я готов был даже подумать, что это у него идет от излишней простоты, простодушия.

Но это не так. Герман – добряк из добряков. Это самая характерная у него черта.

Много пережил этот человек на своем веку. Получается так, что его жизнь не имеет никакой ценности. Ему, например, отказано в праве застраховать свою жизнь. Почему? Да потому, что нет уверенности, что он не загнется завтра. А дети? Для них-то можно застраховаться? Нет!

Происходит нечто чудовищное: жизнь настоящего героя начисто обесценивается.

И что удивительного, что Герман кое в чем разочаровался. Раньше горел на партийной работе, а теперь остывает. Теряет веру в Житченко, в Александрова и т. д.

Он часто сожалеет о том, что пошел по ученой стезе. Жить бы ему в Сибири, работать бы каким-нибудь председателем райисполкома, иметь садик, огород, настоящую семью. И к черту всех этих Мейлахов.

– Иной раз страшно становится, Федор, как посмотришь, что делается кругом. Говорит Житченко: поставьте вопрос перед Обкомом об изъятии лишней площади у людей. Знаете, вы будете самым популярным человеком в городе.

Струсил.

– Нет, пусть кто-нибудь другой.

А почему? Потому что у него самого излишки.

Странно иногда обходятся с Германом. На последней районной конференции Герман решил выступить с резкой критикой райкома. Попросил записать в прения. Но о его выступлении стало известно Житченко.

«Вас Софронов громить собирается», – шепнул Ал. Ал. Никитин.

И что же? Слова не дали! Больше того, вывели из пленума райкома. Вернее, не ввели, хотя как член райкома он зарекомендовал себя прекрасно. Четыре раза участвовал в комиссиях.

Подумать только: Герман стал неугоден. Герман – герой Отечественной войны и честнейший человек!

Мне на днях говорит: возьми меня летом к себе на Север. Хочу пожить среди людей.

Какая наивность! А где деньги? А как он преодолеет все трудности пути?

9. V.1969

Чуть ли не первый праздник, в который я работаю. И работал успешно – придумал концовку «Несмышленышей».

Но главная моя победа – новый рассказ «На курорте».

Родился он прелюбопытно. Мы с Люсей поехали на Каменный остров проветриться (у нее болела голова), было жарко, непривычно после холодов, и я начал нервничать. А тут еще новый правительственный особняк, обнесенный глухим железобетонным забором (новое чудо строительной техники. Какой-то инженер наверняка получил премию). Я начал по обыкновению клясть бюрократов и не только шепотом, а во весь голос. Люся стала нервничать, умолять прекратить это. И вдруг, спускаясь в садик, там, где, по рассказам, была дача Шаляпина, меня осенило: в одно мгновение родился рассказ.

Мы сели на скамейку, я рассказал Люсе. Ей понравилось. Вот так рождаются рассказы. А идея его во мне зрела давно. Меня еще лет 9–10 назад, когда мы были в Ялте с Люсей, поразила социальная пропасть между тем, кто отдыхал на общем пляже, и на пляже для слуг народа – рядом, за огромной железной, специально выкованной оградой («срочный заказ»), с подъемником, с закрытой купальней. И всего на этом пляже была только одна толстозадая баба. С победой, писатель! На этот раз с двойной!

10. V.1969

Что больше всего меня поразило в день Победы в этом году? Горячие, раскаленные батареи на лестнице в доме Ивана Кривенко (Гаванская, 17), лето, духота страшная, в тени 25°, а тут во всю калят батареи.

В чем дело? Может быть, кочегары с ума сошли или запьянствовали? Ничего подобного. Отопительная организация Василеостровского района выполняет план.

Оказывается, зарплата, прогрессивки и все прочее в этом роде начисляется в зависимости от нагретого тепла. А так как зима была сухая, то решили нагнать это сейчас.

– А чего? План, – сказал Федор Мельников, бывший администратор. – Не сделал планового количества калорий – не получишь зарплаты.

И так по всей России. Из года в год. Да что же это такое?

Да, немцы нас не разбили, а бюрократизм, может быть, и разобьет.

6. II.1975

Наконец-то четко вырисовываются 4 вещи о войне: 1. «Белая лошадь» (посвящение: «студентам-филологам – тем, кто не вернулся»). 2. «Разговор с самим собой». 3. О следователе («Кто он?» – Л. К.) и 4. О роли случайности, Провидения в войне (о себе). Это все – новый подход к военной теме… Главная мысль: какие уроки мы сделали из войны? Достойны ли памяти погибших? И потому это не только рассказ о войне, сколько о мире, о нас, выживших в войне. Вот это будет по-новому. Так к войне никто еще не подходил.

5. XI.1975

С утра работа: заметки к «Белой лошади». Главная мысль: какие уроки сделали мы из войны? Достойны ли памяти погибших? И потому это не столько рассказ о войне, сколько о мире, о нас, выживших в войне.

Вот это будет по-новому. Так к войне еще никто не подходил.

9. V.1975

Празднуя день Победы, вот что надо запомнить на всю жизнь:

1. Мы, вышедшие из ада войны, – великие счастливцы, ибо судьба нам подарила 30 лет лишних жизни. А потому – радуйся, радуйся и с высоты этой радости смотри на все свои неудачи, огорчения. Иди победителем по жизни.

2. Будь мужествен, будь человеком, будь солдатом всю свою жизнь, и это лучшая твоя память о погибших.

27. IX.1975

И вдруг голос из 30-х годов – мягкий, украинский говорок. Семен Палабута. Все отбросил в сторону: приходите вечером в гости.

И вот посидели за столом, вспомнили 30-е годы, молодость…

У Палабуты раза три вскипали слезы на глазах, да и у меня, признаться, подступал комок к горлу.

Он все такой же добряк, этот Семен Палабута. Просто божий человек.

Разные были ребята в Карпогорах в 30-е годы. Но такого чистого, такого честного и незлобивого, такого по-хорошему услужливого не помню.

А уж его ли не катали, не молотили в 30-е годы! Лишенец, раскулаченный с юга, по всем спецпоселкам прошел, работа – где хуже, туда и его. А сколько унижений и оскорблений всяких претерпел!.. Гоняли, мытарили Палабуту, морозили на морозе, в Пинеге до самого ледостава заставляли с багром бродить, голодом, само собой, морили, на каждом шагу: гад, враг, не человек. А началась война – кого первым на фронт погнали? Семена Палабуту.

Воевал, пролил кровь за родину, после войны – половину жизни провел в госпиталях, на операционных столах. Казалось бы, зачерстветь, озвереть должен, возненавидеть всех и вся, а он – по-прежнему сама доброта, по-прежнему сердце его переполнено любовью к людям. И к советской власти – никакого счета.

Что это? Индивидуальная особенность или славянская доброта и всепрощение?

Семен Палабута – сила наша и сама красота, но он же и наше проклятие. Потому что они, Семены Палабуты, та питательная почва, на которой произрастают все злодеяния, совершавшиеся и совершающиеся на русской земле.

12. II.1978

Проблема из проблем: выполняем ли мы свой долг перед павшими? Они отдали жизнь, стояли насмерть, а мы? Не разжирели ли? Не переродились ли? Что делаем? Как себя ведем?

Увековечить ребят в мраморной доске надо. Но достаточно ли этого? Самый ли это главный памятник павшим?

Главный памятник павшим – это наши дела сегодня, наше поведение. Выдержали ли мы экзамен? И не тяжелее ли выдержать проверку жизнью (долгой), чем проверку войной?

9. V.1978

Лучший день Победы за все 33 года. Отчего? Выспался хорошо (5 минут 12-го встал) или еще какая причина?

Завтрак в номере вдвоем (домашность в сочетании с зеленым великолепием за окном), дивна прогулка по заливу.

25. ХI.1978

С утра писал заметку для «Ленинградского университета» о погибших на войне. Нельзя отказываться: святое дело!

5. V.1979

«Великая Отечественная», телефильм в двух сериях. Фильм 1-й – 22 июня 1941 года. Тенденциозное, «кремлевское» объяснение войны, но фильм потрясает.

Снова и снова поражаешься: откуда только у русского народа взялись силы?

Но вот извечная трагедия Руси: внешних врагов победили, а своих… А свои победили ее.

Полная бесперспективность. Ни единого союзника. Все ненавидят Россию. И, в общем-то, есть за что. Сама не умеет жить и другим не дает.

Конечно, конечно, виноваты, в первую очередь, вожди. Но расплачиваться-то придется народу. И что, что ожидает его, несчастного?

26. XII.19 79

Боже мой, как мы только выстояли в войну! Где нашли силы? Читаю «Б. террор». Ведь наш вождь и учитель накануне войны вырубил все жизнеспособное и мыслящее в стране. И вот нашел народ в себе силы. Породил и полководцев и начальников производства. «Людей добрых больше на свете», – сказала на днях Люсе какая-то пожилая женщина. И это воистину так.

Так будем же помнить это! Будем всегда и все делать во имя победы добра…

8. V.1980. (Из записной книжки)

Наши потери в войне. Сколько? 20 млн, как говорят сейчас?

Не меньше 40 <…>

В Верколе убито 128 человек. Примерно 1/4 населения. И так везде и всюду. Да плюс к этому Ленинград да оккупированные земли.

9. V.1980

Всю ночь лил дождь – природа оплакивала погибших. А утром выглянуло солнышко – природа солнышком улыбается погибшим.

35 лет Победы. Каковы итоги? В магазинах шаром покати – ничегошеньки. <…>

В народе шутят: что есть праздничного? Газеты.

Да, год от года все хуже и хуже. <…>

Знают ли об этом наверху?

А что им знать? У них свой, особый мир. У них все есть. Народу плохо? Народ быдло. А русский народ вдвойне: все простит. Знают, знают там эту присказку: все вытерпим, все перенесем, лишь бы войны не было.

О, бараны бестолковые. Именно потому-то и будет война, что вы все терпите.

 

Новгородчина

10. II.1981 (Из записной книжки)

Потери в войне.

До войны население 1 млн 121 тыс. 728 на 1.I.1941 на 1.I.1946 – 692 тыс. Сейчас – 712 тыс. Каждый второй житель Новгородчины – погиб.

5. V. 1981. (Из записной книжки)

Мать-Родина на Пискаревском кладбище.

Грудастая, закормленная бабища! Да камень бы должен был зарыдать (разлиться слезами), а она с венком цветов. Да разве цветы, венки славы нужны пискаревцам, жертвам блокады! Слезы, сострадание. Да самая злая мачеха такой равнодушной не может быть.

Мать-Родина с мечом – какое отношение имеет она к русской женщине-матери и вообще к матери. К украинке. Это в лучшем случае калька с французского.

То же – могила неизвестного солдата.

Каменная баба – вопреки воле украинцев поставленная на украинской земле и кощунственно названная матерью-родиной!

Да она хуже злой мачехи для украинцев!

28. XI.1981

Вдруг вспомнил: в этот день 40 лет назад меня ранило. Второй раз. Боже, как давно это было и как недавно!

А остался ли кто в живых из тех, кто был тогда со мною? Мика, Левин? Но они ко времени моего второго ранения с войной уже рассчитались. Ни одного, ни одного знакомого не было со мною, когда меня ранило второй раз.

41 год после войны. А мертвые все еще не подсчитаны. Да и подсчитают ли когда-нибудь?

А ведь подсчитать нетрудно. У нас в Верколе убито 128 человек, а жителей перед войной было человек 700. Значит – 1/4.

И такую же цифру называют выходцы из других деревень.

40 млн убитых на войне. Вот самый великий памятник социализму.

3. III.1982

Федор Абрамов – инвалид Отечественной войны! Да, сегодня с утра прошел ВТЭК и без всяких-всяких – справку в зубы. «Бессрочно» и «переобследованию не подлежит»…

Меня, между прочим, спросили:

– Почему вы раньше инвалидность не оформляли?

– По моральным соображениям. Нехорошо называться инвалидом (одним и тем же именем), когда у тебя обе ноги, а у других – протезы.

22. VI.1982

Какой сегодня день, какие события произошли в этот день 41 год тому назад! А как я отметил его? В суете, в беготне – квартира, ателье, издательство, магазин, больница, СП…

О, позор! О, срам…

Вот наша память о наших погибших сверстниках.

Но две вещи заслуживают быть отмеченными в этот день:

1) появился сигнал 3-го тома сочинений.

2) «Наш современник» принял очерк о Яшине (очень понравился Викулову).

4. IX.1982

Только что написал завещание. А что делать? Жизнь есть жизнь, и надо быть ко всему готовым.

Многочисленные исследования в институте пульманологии (в течение целых 5 дней) не дали окончательного ответа. Рак исключается лишь на 90 %, а на 10 %… Короче, все врачи в один голос: надо ложиться под нож.

И вот во вторник уже операция.

Я спокоен, можно сказать, совершенно спокоен. Чему быть – тому быть. До сих пор меня выручала Судьба, может быть, не отвернется от меня и сейчас. Ну, а если отвернется… Пожил. И не мало пожил: ведь мои товарищи погибли еще в 41 году.

Господи, сорок лет нет Сокольского, Рогинского, Феди Яковлева, а никто так не помогает мне жить, как они. И как знать, может быть, память о погибших – главная духовная опора людей всех поколений во все времена.

9. V.1983

День Победы. А я в больнице.