РОЗА
Глухие болотистые леса, осенняя ночь, левое крыло казармы, отдельная комната вольнонаемной поварихи Розы из деревни Глыбоч.
Голые стены, высокий потолок, мутный кривой плафон.
Окно плотно зашторено, дверь заперта на ключ и защелку.
Последние осенние цветы в баночке из-под майонеза.
В комнате холодно — еще не топят.
Роза в кримпленовом платье и капроновых чулках, укрывшись пальто, лежит на койке.
За день на кухне она устала, но почему-то не спится.
Почему-то страшно, и поэтому она не выключает свет.
Здесь она недавно, а до этого работала в своем Глыбоче на ферме.
Единственная подруга в конце августа навсегда уехала в город.
Порывалась и Роза уехать, но как-то не решалась. Может, из-за внешности...
Вот недавно сюда устроилась, в воинскую часть.
Вдруг повезет...
Хотя надежды, конечно, очень и очень мало, почти никакой.
Роза лежит и думает о своем Глыбоче. Это недалеко, в десяти километрах отсюда. Там сейчас сырая осенняя тьма, только окошки светятся. Почти всегда пьяный отец лежит сейчас на кушетке в грязных сапогах и фуфайке, мать еще возится по хозяйству...
А здесь дивизион вышел на вечернюю прогулку: слышны команды, топот, песни.
После отбоя в дверь будут стучаться, но Роза не откроет, так как завтра весь дивизион может узнать, что ночью к ней ходят...
К замполиту вызовут.
Уволят за аморальное поведение, о чем она предупреждалась при устройстве на работу...
А стучаться в дверь и заглядывать в окна обязательно будут, как это было и вчера и позавчера...
И это понятно: дивизион стоит в глухих болотистых лесах, окружен какой-то электрической сеткой, в увольнения их не возят, а женщин здесь, кроме Розы и пожилой замужней штабистки, больше нет...
Ну вот, уже стучат... Роза вздрагивает и натягивает пальто на голову... Может, все-таки спросить, кто стучит, открыть?
Нет-нет, не сейчас, не сегодня...
Вот и за окном уже какой-то шум: кто-то там стоит во тьме, прожигает взглядом штору...
Нет, нужно выключить свет, укрыться с головой и постараться уснуть.
Роза вскакивает, бежит к выключателю, быстро раздевается и ныряет в холодную постель, под пальто и одеяло.
Вздрагивает от холода... Завтра, говорят, уже должны начать топить... Сегодня днем снег срывался... Нужно на выходной домой съездить, матери помочь...
В дверь постучали властно. Роза открыла и увидела незнакомого офицера в парадной форме.
— Роза Кульбакина? Пять минут на сборы!
Она быстро оделась, вышла. У казармы стояла «Волга».
— Садитесь, — сказал офицер.
Ехали молча сквозь темные бесконечные леса, но вдруг открылось громадное зарево, в ярко освещенном небе летали голуби и воздушные шары, прямо с неба свешивались гирлянды разноцветных лампочек, пышные букеты цветов, пахло дорогими духами, слышалась красивая музыка.
— Москва! — сказал офицер.
Остановились у громадного мраморного здания, поднялись по ступенькам, вошли в дверь... На стенах висели портреты государственных деятелей, среди которых Роза вдруг увидела портрет своего отца.
«А мы с матерью алкоголиком его считали, пропащим человеком!» — успела подумать она, и вдруг прямо из стены к ним вышел главнокомандующий, и сопровождавший ее офицер вытянулся и доложил:
— Роза Кульбакина по вашему приказанию доставлена!
Она испуганно попятилась.
— Не бойтесь, Роза! — сказал главнокомандующий. — Я пригласил вас сюда, чтобы лично выразить вам благодарность за проявленные вами мужество, стойкость и героизм! Я знаю — к вам по ночам стучались, но вы не открыли! Вы никого не совратили и сами не совратились! Мне приятно вас видеть, и, если у вас есть какие-то пожелания, скажите, не бойтесь, не стесняйтесь! Что же вы молчите? Может, вы нуждаетесь в чем-нибудь? Не хотели бы вы, например, остаться в Москве? Здесь вам могут сделать пластическую операцию, и вы станете красивой девушкой, выйдете замуж, будете жить счастливо. Может, вам «Лондатон» нужен? Губная помада, тушь, сережки? Я могу распорядиться, и специально для вас отольют медаль «За стойкость при стуке в дверь в условиях ракетного дивизиона, расположенного в глухих, болотистых лесах...». Ну что же вы молчите, Роза Кульбакина?
«Что же я молчу?!» — в ужасе думает Роза, ее душат слезы, она всхлипывает, плачет — и в это время звонит будильник: пора на кухню.
ТАН И ЧВЕНЬ
Они познакомились в условиях непроходимых джунглей, колючей проволоки и ядовитых испарений АКЗП-10. Тан был банщиком, Чвень — скотником. Они сдружились, и более образованный Тан стал обучать менее образованного Чвеня правильному произношению фразы «Ich liebe dich».
— Я считаю эту фразу универсальной, — говорил Тан Чвеню в душной банной пристройке, — и мне очень хочется, чтобы ты овладел ею. Ну-ка, еще разок повторим! Только ты не сжимайся, дыши легко и свободно!
— Ich liebe dich, — произносил потный Чвень.
— Молодец, хорошо, только помягче, помягче! Более трепетно и нежно! Представь себе лотосы в лунную ночь, едва колеблемые слабым и в то же время страстным дыханием ветерка! И не смотри при этом волком, а то ведь это «Ich liebe dich» звучит у тебя, как «Стой, стрелять буду!» Понял?
— Понял, — отвечал совершенно взмокший Чвень.
— Вот и хорошо! А теперь — еще разок! — не унимался Тан.
«Что ему от меня нужно? Зачем мне это? Какой от этого практический смысл?» — тоскливо размышлял Чвень, лежа на циновке рядом со спящими свиньями.
Когда агрессор был повержен, друзья обнялись, распрощались и разъехались по своим провинциям.
В первый же вечер, выпив стакан рисовой водки, демобилизованный Чвень отправился в парк, подошел к незнакомой девушке с лицом утренней орхидеи и сказал:
— Ich liebe dich!
Девушка вскрикнула и убежала.
«Как живешь? Почему молчишь?» — спрашивал Тан в своих письмах.
«Живу хорошо», — отвечал одинокий Чвень.
Шли годы. Тан, проползя пустыри, помойки и свалки, получил звание Магистра Фразы «Ich liebe dich», а Чвень работал прачкой в комбинате «Восход».
— Ich liebe dich! — с надломом и болью произносил Тан в пустых концертных залах.
— Десять, двадцать, тридцать, — отсчитывал Чвень пачки выстиранного и отглаженного белья.
Иногда друзья встречались, пили рисовую водку и вспоминали непроходимые джунгли, колючую проволоку и ядовитые испарения АКЗП-10.
Шесть лет спустя марионеточный режим соседней страны предал интересы своего народа, и друзья были снова мобилизованы. Перейдя границу в районе провинции Минь, они тут же были схвачены вражеским арьергардом, допрошены и по решению военного трибунала посажены на тростник в высокогорной Долине Грез.
Первым в мир Тишины и Покоя ушел Тан, а за ним, тут же, — Чвень. Нет, наоборот: сначала Чвень, а за ним — Тан.
Впрочем, это уже не имеет значения.
УЧЕНИЯ
Стояли на плацу. Над опустевшим лесом ползли тяжелые облака. Вышел Козик, обвел строй тяжелым взглядом, поздоровался. Ответили. Ворон перелетел с ветки на ветку. Развернулись, двинулись к тренажеру. По команде ошкурили и смазали затворы. Расчехлили тренажер, сняли бандаж. Подсоединили шланги, надули тренажер воздухом и заправили смазкой. Наводчики навели цель. Козик нажал рычаг, тренажер сложился по линии бандажа и принял рабочее положение. Еще раз проверили воздух, смазку и цель. Отклонений не было. По команде приступили к синхронному нагреву затворов.
— Не частить! Держать до ста! — кричал Козик в мегафон.
Все протекало нормально, только Угрехелидзе и Шпанко выбивались из режима: первый частил и не держал, второй тянул и передерживал.
Развернулись в колонну по одному и стали отрабатывать основной норматив. По очереди разбегались и прыгали на тренажер, стараясь взведенными затворами попасть в обшитую кожей и лоснившуюся от смазки цель с последующим разворотом на сто восемьдесят градусов.
Тренажер вздрагивал, выпуская отработанный пар и смазку. Закончили тренаж. Продули, почистили и зачехлили тренажер.
Со знаменем и оркестром боевым порядком двинулись в ЗПР для взятия основной цели.
Лес кончился, шли мертвым полем.
У гигантского и совсем пустого свинооткормочного комплекса Козик остановил подразделение и задумался. Детство и юность его прошли на свиноферме, и он не мог равнодушно пройти мимо этого места. Воспоминания сжали его сердце, на глазах появились слезы.
— На колени! — крикнул он.
Опустились, постояли, двинулись дальше.
Вышли к отстойнику. Ветер шевелил траву вокруг струпчатой болячки. Стали обходить, но Козик вдруг остановил. Он посмотрел на своих подчиненных и подумал, что далеко не все из них знают, что такое отстойник свинофермы. Он с неприязнью подумал о тех, кто этого не знает.
— Пройти отстойник! — приказал он.
Нерешительно вошли в жижу. Козик взобрался на монорельс, скользил над отстойником, подбадривал:
— Вперед! За мной! Не робеть, замудонцы!
Сержанты подталкивали, увлекали, тащили за собой отстающих.
В центре отстойника Козик приказал всем присесть и погрузиться с головой.
Погрузились. Тех, кто медлил это сделать, Козик с монорельса поправлял пешней.
Прошли отстойник, почистили затворы, двинулись дальше.
У водокачки развернули знамя. Это было двухрукавное знамя флюгерного типа с байковой подкладкой.
Ветер тут же надул его.
Вошли в поселок, остановились на пустыре.
Блестело битое стекло, на горизонте дымились трубы.
Разведка доложила, что Тонька дома.
— Взвести затворы! Фронтом вперед! Оркестр! — крикнул Козик.
Тонька услышала знакомые звуки марша и вышла на крыльцо.
Войско, блестя затворами, приближалось к ее надувному домику, сделанному из водонепроницаемой серебристой армейской ткани.
Тонька пошла в дом, сняла бандаж, смазалась тугоплавким солидолом и заняла исходное положение.
СТАРУХА И ДУРАЧОК
Майское утро, двор. На лавочке сидит бывшая учительница. Из подъезда выходит Митя из неблагополучной десятой квартиры. На его пиджаке позванивают медали, он щурится от яркого солнца, мечтательно смотрит в крону пушистого клена, загадочно улыбается.
— Время сколько? — спрашивает он.
— Во-первых, Митя, нужно прежде поздороваться, — говорит старуха, — во-вторых, спрашивать о времени нужно так — который час, понял?
— Понял, — отвечает Митя и подергивает плечами, чтобы медали звенели.
— А теперь садись рядом со мной, и мы продолжим наши занятия. На чем мы вчера остановились, на каком вопросе?
Митя напряженно смотрит на старуху, шевелит губами, отвечает:
— На коровах!
— Верно, Митя, молодец! — радуется старуха. — Парень ты вовсе не глупый, только педагогически запущенный, но это уже не твоя вина, это уже вина твоих родителей... Кстати, что за шум был у вас вчера вечером, кто так сильно кричал и страшно стонал?
— Вчера?
— Да, вчера, после программы «Время».
— Это... это... нет, не знаю, — потупившись, отвечает Митя. — Нельзя об этом... а то... а то мне мою идиотскую башку свернут, в канализации утопят, в мусоропровод затолкают...
— Н-да... Ну, хорошо, продолжим наши занятия! Сегодня, Митя, мы поговорим с тобой об индустриализации нашей страны! Тема очень серьезная, будь внимателен! Итак, к концу первой пятилетки...
— А универмаг уже открылся? — встревоженно спрашивает Митя.
— Ну вот, опять ты со своим универмагом! — огорчается старуха. — Ну что ты там потерял, что тебе там нужно?!
Митя снова потупился, молчит.
— Неужели и об этом тебе нельзя говорить? Скажи, не бойся! Я никому не открою твоей тайны!
— Невеста там у меня, — отвечает Митя.
— Ах, Митя, Митя! Да какие там невесты! Эти накрашенные дуры смеются над тобой, издеваются, а ты им веришь!
— Нет... невеста... невеста... поженимся... будем всегда вместе... будем всегда вместе стоять у окна и смотреть на деревья...
И он быстро идет к универмагу, где у него миллион невест в невыносимо коротких юбках...
ЛЕЗГИНКА
Квартира. Детская комната. Игорь за столом монтирует какую-то радиосхему. Лампы, провода, конденсаторы, паяльник, канифольный дым.
За стеной — магнитофонная музыка, возгласы, топот. Там — гости. Игорь, погруженный в любимое занятие, иногда прислушивается к шуму, и на его лице появляется тень тревоги.
Распахивается дверь. В детскую входит мать. Лицо возбужденное, потное.
— Опять ты со своими проводами! — говорит она. — Ну-ка бери баян, сыграй нам что-нибудь! Гости хотят! Николай Иванович хочет!
— Ма, ну некогда мне... есть же у вас там магнитофон...
— То магнитофон, а то баян! Живое дело! Давай, люди просят! Николай Иванович хочет баян послушать!
— Ладно, сейчас, — уныло отвечает Игорь.
Мать уходит. Игорь вынимает из футляра баян, но затем снова садится за стол, продолжает монтировать радиосхему.
За стеной слышен начальственный голос Николая Ивановича:
— Ну где же ваш баянист?
— Сейчас, Николай Иванович! — отвечает отец.
Игорь выдергивает из розетки паяльник, торопливо убирает в стол радиодетали.
Дверь распахивается. Отец. Лицо гневное.
— Тебе что — специальное приглашение?! Люди ждут, Николай Иванович ждет, а он здесь, понимаешь, хреновиной занимается! Зря мы учителю платим?! Зря инструмент покупали?! Быстро!
Уходит. Игорь тоскливо смотрит на ненавистный баян. Смотрит в окно. Смотрит в радиосхему. Вдруг что-то осеняет его. Он быстро свинчивает крышку баяна, включает паяльник. Действует быстро, решительно. Лицо вдохновенное, дерзкое...
Зал, стол, гости. Уже наелись, напились, ничего не хочется. На лицах усталость, равнодушие, скука. Самый почтенный гость Николай Иванович вдруг широко, не прикрываясь, зевает. Хозяева в панике.
И тут появляется Игорь с баяном. Поклон гостям. Лицо сосредоточенное, торжественное. Он садится на стул, отстегивает застежку мехов, придвигает пюпитр с нотами.
— О, да он у вас по нотам! — говорит Николай Иванович.
— А как же, Николай Иванович, по нотам! — с гордостью говорит отец. — Лучшего учителя нашли! На дом ходит!
Нотная тетрадь крупным планом: вместо нот — какая-то радиосхема. Игорь напряженно смотрит в «ноты». Губы его шевелятся. Затем его взгляд скользит по столу, закускам, бутылкам, серванту, пышной люстре. Какая-то нерешительность.
— Ну что ты там?! — нетерпеливо спрашивает отец.
Игорь делает глубокий вдох.
— Лезгинка! — отчаянно-громко объявляет он.
Перебирает пальцами клавиши баяна, но звука почему-то нет, зато люстра, будто в театре, начинает медленно гаснуть.
Стол, за которым сидят гости, начинает подпрыгивать.
Стулья с гостями, будто на домкратах, поднимаются к потолку.
Раздвигаются шторы. Распахиваются окна. Звучит какая-то пронзительная сирена.
Из морозной уличной тьмы в комнату врывается прыгающий луч света.
В распахнутое окно влетают снег, цветы, осколки луны, солнца и прочие фантастические предметы.
Медленно вплывает шаровая молния.
Вопли испуганных гостей.
Понимая, что его «лезгинка» слишком далеко зашла, Игорь испуганно переключает какой-то рычажок в баяне и проигрывает свою «мелодию» в обратном порядке.
Люстра медленно зажигается, стол успокаивается, гости опускаются вниз, все фантастические предметы вылетают в окно, окно закрывается, шторы задергиваются.
И теперь Игорь уже играет настоящую лезгинку, но отец, на ходу выдергивая из брюк ремень, с перекошенным от гнева лицом быстро идет к Игорю.
Пальцы автоматически бегают но клавиатуре, а застывший взгляд — на отца.