СОЛНЦЕ
Лето. Девушка на улицу вышла и замерла, зажмурившись, под лучами солнца теплого. «Ты чего?» — «Хорошо мне, тепло, и будто гладит кто, ласково-ласково. Словно любимый...» — «С солнцем гуляет!» — смеялись над ней. А Солнца лучи — пальцы жгучие, лишь дотронулись, чуть погладили — а след остался. Стала девушка смуглою.
«Это ты от жениха своего такая, — дразнились подруги, — от его поцелуев да объятий жарких». — «Неправда!» — злилась она, а те еще пуще: «Солнце ее полюбило. Горячий же у тебя жених, и высокий какой, рукой не дотянешься. Только любовь у него короткая. Весь ей срок — до зимы. Готовься к остуде». Молчала теперь. Посмеются и забудут.
И зима пришла. Девушка от колодца идет, тоненькая, невысокая, в руке ведро железное. Закутана в теплый платок, лица не раскроешь, мороз кусает, как зверок какой, лишь изредка глаза вверх поднимет — как ты там? — а солнце наверху бледное, незаметное такое. «Ты белый, и я бела, загар-то не сразу, а сошел. Ни следа не осталось, ни напоминания, слышишь, солнышко? Бела я опять, как прежде. И сватать меня хотят». Молчит солнце и светит еле-еле. «Молчишь? Ну и я помолчу».
Дужка ладошку холодит, ведро тяжелое руку оттягивает. Она вперед, а ведро за ней толкается, будто она ногу с колодкой подволакивает. Не девушка, а колодник какой!
Поставила на минутку ведро на снег, дух перевести... Платок чуть приоткрыла, со лба приподняла. Брови у нее пушистые, как снег свежевыпавший.
И опять вверх посмотрела. «Бледный какой. Ну-ка... — Варежку сняла и ладонь подставила прямо под солнышко, под свет его слабый. — Да ты же холодный совсем! Потому и белый такой. Замерзнешь! Спускайся скорей за лес, в дом свой теплый, — вон какая стужа. И еще холодней будет. Иди же! Все дома, один ты круглый день на улице. Да не красуйся передо мной, ишь каким заревом небо вокруг тебя залилось. Ведь холодно! Что, не боишься? Все равно ступай». А сама довольная-довольная на небо смотрит розовое. Красивое. Для нее!
А мать уже со двора кричит: «Ты на что засмотрелась?! С солнышком опять игры играешь? Ой, точно у меня дурочка выросла. Ведь женихов отведешь! Всех до единого! Быстро домой!» Подхватила ведро и чуть не бегом, вода через край плещется, бросилась в избу. И взгляда наверх не кинула.
Что-то рано в тот день в деревне сумерки наступили.
МЫШИ И ЦВЕТЫ
Со щеками, отвисшими, как у крота, а лицо рыхлое, землистое. «К земле поближе я, к землице, чтобы родным стать — надо похожим быть. Вы вот все в рост ходите да прямо, а я под ноги смотрю, на родимую. Потому и похожим стал — землистым. А ты голову запрокинул, на небо смотришь — оттого, вишь ты, глаза синие, васильковые. Цветком-васильком и зовут, а у меня глаза мышиные — мышь я. Цветки летом головы запрокинут да в небо смотрят, любуются перед смертушкой-то. А мыши все в землю, землю серую, да не любуются, чего ей любоваться-то, серятиной, — они зернышки высматривают, увидят — в зубы, и в норку — на зиму. Вот так вот, коль на землю похож — она своих в обиду не даст, кто помирать будет, а кто и перезимует, — с зернышками и в тепле. А как весна придет, мы, мыши, на улицу выглянем, воздух весенний понюхаем да снова за работу. А вы, васильки, стойте, стойте, — повыше да попрямее, головы закиньте — мы меж вас пройдем — вами и закроемся, от хищных птиц, от солнца жгучего. Мы — мыши, вы — васильки».
И что ж они каждый год, снова и снова, нарождаются, и нет чтобы нору готовить да еду запасать, головы закинут да в небо смотрят! И глаза у них синие-синие.
ЧУДИЩА И ЧУДОВИЩА
Разные есть чудища. И живут они в лесу. Вот леший косматый — девушку в чаще заблудит, да навстречу и выйдет, весь корой заросший: «Поцелуешь — выведу». Отпрянет она испуганно, а под ногами вода зачавкает — болото вокруг да лес темный. Что поделаешь... Вздохнет красавица да чмокнет косматого в щеку, шерстью заросшую.
Ведет ее чудище лесное, и все светлее и светлее становится, — деревья расступаются, выпуская их на опушку. Вот и поле, а за ним дома видны. Леший посторонится, пропуская девушку: «Иди, слово я сдержал». Повернется и назад пойдет, в дом свой, чащу темную. А в спину ему слова полетят, громкие, чтобы слышал: «Урод косматый! Лешак!» Услышит, да не оглянется — все правильно, ведь он чудище.
А Дед Мороз? Ведь он тоже из леса. Людей морозит, жизнь из них выдувает. И землю-покойницу в белый саван одел. Скольких он насмерть заморозил, у скольких последнее тепло отнял! А чудищем никто не называет. Дедушкой его зовут. Дедушка Мороз. И в дом приглашают, гостем дорогим называют. Будто близких, родных не он убил.
Скрипнет дверь, и в избу, в теплой шубе, с посохом в руке, войдет старик с длинной бородой. То-то радости! Никто и не вспомнит... Ведь Дед Мороз «подарки нам принес»!
НА ОЗЕРЕ
В блеклый осенний день вода в озере застыла, как зеркало. Не хмурится, не улыбается, ни морщинки, ни складочки. Зато небо над озером хмурое; сердито несутся облака — лоскутьями, словно одеяло на небе разодрали. Девушка смотрится в озеро — спокойное. Вот только небо в нем отражается хмурое. «Ну чего хмуришься? С тобой и я такая. Солнышко, дай света, освети — не хочу быть сердитой. Ну же!» — топнула ногой. Луч солнца, будто палец протянулся, прикоснулся к щеке девушки, и она зарумянилась. Не девушка, а красная заря. Прикоснулся и... сердито задвигались облака и прищемили палец. «Нельзя! Солнце наше, не твое. Не зарей тебе быть, а закатом». — «Ветер, ветер, подуй — разгони проклятых, ведь еще день светлый, а сталоя будто ночь темная. Ветер, миленький, прогони старых бабок — дай мне солнышко посмотреть». Ветер задул, понеслись тучи, понеслись темные — эти ушли, других принесло, все жмутся друг к дружке, поплотнее, только бы солнышко не пропустить, чтобы оно все им досталось, чтобы и капельки на землю не пролилось, крошечный бы лучик не пробился. Но и им конец пришел, сколько ни тянулись, кончились. Да и то, надоело: ветер гоняет, спокойной жизни не дает. Ушли тучи, унеслись злые. И небо еще синее, и солнце не скатилось, круглое, маленькое, а смотреть — глазам больно. «А ты их вниз опусти, в воде остуди. Смотрись теперь сколько хочешь. Радуйся!» Девушка в ответ: «Раньше думала: вот уйдут они — все изменится. Ушли, небо чистое, небо синее — нету туч. Ну, а мне не радостно».
СЫНОК
При солнышке да при утреннем закопала зернышко-семечко, в землю положила.
— Вот сыночек мой, пусть растет себе. Не одна теперь!
— Ты с ума сошла, старая, — то ведь зернышко, не сыночек твой, — он же в земле растет; не рожала ты да не вскармливала (высохла грудь да сморщилась, не грудь, а мешочек маленький), в землю прятала да землей обкладывала.
— Все кругом с людьми — я одна. Я — бездетная. В телогрейке да платке — бабка старая. Зернышко возьму, в землю посажу — вот сыночек мой и вырастет.
— Ты вскорми, молоком вскорми — а ты землю сыпешь, дура старая!
— Он ведь зернышко, и ему земля нужна до поры до времени.
— Он — зернышко, правильно, ну а ты при чем?
— А я мать ему.
— Сумасшедшая! — качали головами, отходили. — С ума сошла. Не мудрено. Без мужа, без детей. Некрасивая. Да у себя живет, не кусается. Пускай...
Семечко посадила и землей присыпала, ямка мелкая, неглубокая, не могилка то, а спаленка. «Спи-поспи, сыночек, сил набирайся, а как проснешься, ручками потянешься — так из земли и покажешься. Проснулся, сынок? Ручку тянешь? Вот моя, вот я, сыночек, я с тобой, ты не один».
А соседка ей:
— Что бормочешь, старая? Сынок да сынок. Нет у тебя детей, ввек не было. Иль со мной вровень хочешь стать? Я с детьми, ты — бездетная. Значит, я — лучшая? Что молчишь, иль не так? Эй, опять с ним разговаривает.
Наклонилась, говорит:
— Прутик зелененький из земли. Расти, расти, маленький. Высоким станешь, сильным станешь. Не холодно тебе? Дай землей ножки присыплю, дай теплой прикрою, — вот отошли, отогрелись. Листики раскрыл — глазки раскрыл, маленький, — посмотри, посмотри на свет, на небо ясное, на солнце желтое, глазки не обожги, а вон облачка плывут, как курочки белые, вон тучки легкие. Смотри, смотри, сыночек, — с тобою я, не один ты.
Вздохнул, листьями дрогнул.
— Чего ты, чего испугался? Это ветер налетел — пролетел, и следа не осталось. Не бойся, он тебя не обидит.
Деревце тонкое, двумя пальцами сломаешь, как головку у птенца, а вверх тянется, растет. Подойдешь к нему, ладонью притронешься, оно и замрет, к руке прижмется.
— А к зиме листики слетят — глазки закроются. Зимой спать надо, теплее укрываться. Глазки закрой и спи. А чтоб не голенький зимой — я тебя белым мехом — снежком укрою. Веточки-прутики опустил, грустно тебе — лето кончилось. Да и мне не весело, а все же хозяйство надо вести, есть и пить да огонь разжигать — порядок такой. А ты поспи, поспи, зима быстрей и пройдет. Глазки закрой-открой, а зимы уже и нет. Растаяла, на север ушла. Выспался, сыночек? Видишь, земля еще мокрая, ничего, солнышко высушит, и травка вырастет, веселее будет. И у тебя скоро листики вырастут. Вон ты голенький еще, прутики голенькие, а почки набухли уже. Здравствуй, сынок, с весной тебя. А скоро лето красное да теплое — красивый будешь, зеленый. Скоро, сынок. А я землю вскопаю, чтоб полной грудью ты дышал. Ты расти, расти.
И росло дерево, округлился ствол, кора наросла. Подойдет старая ночью, ладонями гладит: я тебя не брошу, сынок, не бойся, маленький. Ветер прошелестит, ветки закачаются да погладят ее осторожно: не плачь, мама.
Дерево росло и задумчивее становилось.
— Что грустишь, сынок? Чем помочь тебе?
Молчит, не отвечает. Дотронешься — в сторону качнется. Склонится к нему, уговаривает. Народ смеялся:
— Смотри, говорит с ним, сынка-то своего обихаживает. Ой и ладный какой. Женить его пора, чай засиделся у тебя в парнях, а может, девка у тебя? Слышь, Матрена.
Только отмахивалась, идите вы... А сама шептала деревцу: «Что замолчал ты, сынок, ведь не зима — лето ясное, не спать бы тебе. Что не говоришь с матерью — или разлюбил, надоела старая, некрасивая, что молчишь, сынок?» Молчит дерево, и кора толстая; не прутик — дерево.
— Молчит твой? Мол-чит! А?
— Сынок-то молчит, мать-от обижает. А говорила — мой, мой, у меня растет, со мной будет. На-кась, выкуси! Ну что, прошла дурь?
— Да молчит он чегой-то.
— Ой, неужто выздоровела?
— Ты словечко хоть скажи, дрогни веточкой.
Ничего в ответ, лишь молчание.
— Нету сына у тебя, нет и не было. Это ж ты с ума сошла, а вот и выздоровела. Не положено тебе ни сына, ни дочери. Бездетная ты, пропащая.
Солнце красное да рассветное.
— Выйди, выйди в сад.
Сын позвал иль почудилось? На крылечко да по тропочке... И дрожат на утреннем холодке тоненькие росточки рядом с деревом. — Внуки, — поняла женщина. — внуки мои.
Из цикла «МИНИАТЮРЫ»
«Воротник — зверек, вокруг шеи обернувшийся...»
* * *
Воротник — зверек, вокруг шеи обернувшийся. Словно рука недосжатая вокруг шеи хозяйки. Дама шубу распахивает, ворот раздвигает, — ох, душно! Душит он ее, зверек убитый, да недодушит никак.
«Пламя на ветру...»
* * *
Пламя на ветру. Среди ночи, в лесу, под черными деревьями изгибается красноватое тело огня, будто тоненькая девушка танцует. Извивается ее тело в каком-то странном танце. То приблизится, то отойдет. Словно завлекает, завораживает: «Иди ко мне. Одна я. Скольких спалила, а все одна. Может, ты?»
Танцует, привораживает тоненькая девушка-пламя, рассыпаются под ее ногами головешки почернелые.
Из цикла «КАРТИНКИ»
ЗА РЕЧКОЙ
Речка под темным небом. Нет, еще не ночь, и не вечер близится, а просто нет солнца — облака несет по небу рваными лохмотьями. Ветер там, наверху. А здесь, на земле, ветра уже нет и дождь прошел, только лужи остались. И вода в речке мутная, желтая. Он отвернулся от воды и, оступаясь, поднялся по скользкому глинистому склону наверх к небольшому деревянному мостику. Перейти на ту сторону? Зачем? А никогда не был. И лес чернеет, сливаясь с небом. Прогнившие дочерна доски, дыра, сквозь которую видна речка — мутная, ленивая. Дорожка в бугристых камнях идет вверх. И никого нет. А зачем? Дождь ведь был и еще будет.
Ели, расставив ветви высоко над головой, пропустили его. Хвоя под ногами и ее запах, свежий и влажный. Но вдруг лес расступился и открылась большая поляна, а там дома с заборами и сады. К одному из домов подошел. Светлое дерево, крашеные наличники окон, яблони с голыми стволами. Калитка с вертушкой, дорожка, посыпанная кирпичом, и крыльцо с расстеленной тряпкой. Коричневая кнопка звонка, он прижал ее, но не услышал отзвука в глубине дома и тогда постучал в дверь. Бабуся лет шестидесяти, круглая, небольшая, а лицо пухлое, белое, улыбчивое. «И не боитесь здесь одна?» — «Где ж я одна? Вон мои соседи, яблонька с яблонькой рядышком, так и мы. Хоть и заборы есть, а яблок никогда не делим — мое-твое — упало к тебе — ну и угостись. Яблоньки за забор свешиваются, так и мы друг к другу склоняемся. Видишь, дорожки идут напрямую через заборы, так друг к дружке и ходим. А заборы для красоты, для правильности, какой же дом без забора? А для других калитки есть, чтобы он, как положено, дом спереди увидел, да по кирпичикам прошел, да с яблоньками поздоровался — они у меня, милостивцы, сперед всего стоят, от леса меня загораживают, девоньки, зелененькие, — чтоб гость красавиц посмотрел, а те его поглядели, чай, скучно им одним днями стоять. Ну а ночью не знаю, ночью сплю, а может, что и деется, только смотрю, а девонька моя, яблонька, стоит не там, где вчера, а у забора, замешкалась, поди, вот свет ее и застиг, или я рано на крыльцо вышла. Я в дом сразу, а она и на место днем, миленькая, на своем месте и стояла. На речку они ходят. То дело ихнее, я не вмешиваюсь, про них что говорят, не знаю. Да и не век же им на месте стоять, ты вот да я ходим же. И им хочется. Только им нельзя, чтобы мы видели... Елкам-то легче — они весь день без присмотру, ходи куда хошь и не спрашивайся, — а яблоньки-то со мной живут — им тяжелее, откуда пошел, туда и вернулся, куда посадили, там и сиди, не сама выросла, а тебя вырастили. Посадили — и сиди; вот они и ходят потихоньку. А когда месяц светит, я занавеску задерну, а то в доме ну как электричество горит — а не должно бы, — яблоньки-то перед окном, а не заслоняют, значит, нет их, ну а проверять не пойду, ну их, еще застыдятся, что у речки, а не здесь. У нас хорошо. Видишь, в саду — дорожка к дорожке, тропка к тропке идет, тропками множится, сердце бьется, через сердце тропки и пройдут, хоть и махонькое оно, и сердцами других соединятся, продолжатся, тропинка нырк за забор, да в сад, и в домик, и к человечку, да к сердцу — а от него дальше и дальше, а иначе нельзя, тропка продолжиться должна аж до сердца и дальше. Оставайся у нас. Проложим к тебе тропочку, и будешь ты наш соседушка». — «Да нет, не могу, пойду я лучше к реченьке». — «Так вот зачем туда мои яблоньки ходят». — «Они ночью, а я днем. Днем хозяев нет. Днем я здесь, а ночью я — стул». — «Родимый, да как же ты?» — «Да вот так». — «И не болят ноженьки? На двух-то — не на четырех». — «Болят, да я привык». — «Ох-ти, болезный, с людьми живешь, а приветить некому. Хочешь, у меня оставайся, и яблоньки недалеко». — «Нельзя мне, хозяев не оставлю. Лучше я к вам днем приходить буду». — «Приходи, приходи, родимый, дорогу теперь знаешь, приходи». Стул повернулся и пошел по дорожке, вышел за калитку, вошел в лес, и тянулась за ним дорожка, посыпанная красным кирпичом.
«Горит костер...»
* * *
Горит костер, и надо в него сучья-хворост подбрасывать. На ночь глядя или во тьме по лесу ходить да сучья собирать. Да чтоб не мокрые, чтоб сухие были. Перекатывай у костра, подсушивай, — а от них дымок идет белым туманчиком. А как дымок кончился, истек — значит, высохли. Теперь подкладывай в костер — веселей гореть будет. Иногда кажется, что и с человеком в жизни вот так — сушат его, жаром выжигают жизнь, душу, а как выжгли — в костер, полыхай! Только вот кого тот костер обогреет? Кому путь в ночи укажет? А тебе знать не обязательно. Ты — хворост.
ДЕД МОРОЗ
Дед Мороз с густыми седыми бровями. Шуба толстая нараспашку — пар клубом от него, — тяжелый мешок на спине. На посох с силой опирается — тяжела ноша, — а подарки не берут — некому. Пустое поле вокруг, белое да ровное. Ни взгорка, ни ложбиночки. Голоса в тебе:
«Ты иди к себе, дед. Поле ровное, бесконечное. Ночь придет, мгла придет, будет небо черное, как зола погасшая, и ни звездочки, ни искорки. Не смотри вперед — там не поля край, то в глазах черно или ночь идет. Поле ровное, бесконечное. И тяжел мешок, коль не нужен он. Бесполезные дары, если некому. Ты иди назад, поворачивай».
Пар клубится, стынет в воздухе. Дед Мороз постоял, вздохнул и опять пошел. Ведь не вся земля только ровная. Да не может быть, чтоб ни деревца да ни кустика!
Надо только идти и идти, и обязательно кончится ровная пустота. И будет лес сначала с колючими ветками (словно ежик колючками закрылся), а потом снежными тропинками, и между стволов деревьев будет путь освещать круглая луна. Круглая, значит, сытая! И довольная — вот и светит всем. И будет дорога со снежными завалами по бокам, с асфальтом, поросшим льдом. И ты войдешь в город и окажешься среди домов с черными квадратами окон. Где черные, а где и светлые, желтые да голубые огоньки горят, чтоб не сбился, к ним пришел. Хоть и ночь, а не спят, ждут. Значит, кому-то нужны его подарки. Только бы дойти, оставить белое поле за спиной. Он остановился, перевалил мешок с наболевшего плеча на другое и пошел вперед, туда, где далеко-далеко, как надежда, чернел край леса.
Он дошел.
— Хоть и ночь еще, а я в гости к вам. Не пустяк принес, а со мной... Вот мешок за спиной, там подарки вам — будьте счастливы!
А в ответ:
— Ты поставь мешок — отдохни. Не развязывай! Не подарки нам нужны. Нужен ты.