ЧИМСА
Сидим в каком-то дворе. Вечер. Тепло. Как бы на юге, в Крыму. Это, оказывается, собирается наша редакция «Краткой энциклопедии советской цивилизации». Кого-то или чего-то мы ждем. Говорим друг с другом. Курим. Потом вдруг смотрю — почти все разошлись. Иду с какой-то группой и говорю:
— Я написал «Самый короткий роман». Прочитать?
— Давайте.
Я произношу:
« — Ну, как живешь?
— Ничего. Шею мою».
Обсуждаем. Во-первых, шея цела. Значит, жив. Во-вторых, моет. Значит, вода есть. То есть дом есть, жилье. За этим разворачивается действительно жизнь. То, как живешь. Целая эпопея.
Пока говорим, вступаем в жидкую клоаку. Растеклась уборная. Выродившиеся в ней существа. Маленькие, грязные, вонючие, потащили, хихикают. Я притворился юродивым. Хорошо поставленным актерским голосом кричу:
— Обобрали Россию! По сто килограммов на чело-века!
Отпрянули.
Две мысли. Первая мысль: «Чимса какая-то». Вторая: «Страна, прошедшая от Кашпировского до Жириновского, непобедима».
Хожу по городу со всякой швалью. Мои коричневые штаны сзади продраны, сваливаются. Какой-то безумный карнавал оборванной бедноты, вокруг много вымазанных девок-интеллигенток. У меня из нагрудного кармана торчат комсомольские билеты, неразрезанные марки с Лениным, сберкнижка, футляр от очков. Ко мне обращается застенчивый малый: «Дай один билет-то. Их теперь ценят». Держу все комсомольские билеты веером, они падают на землю. Он взял один. Это как в анекдоте: а мог бы и все.
Улица, а над ней далеко-далеко в высоте оштукатуренный свод. Знаю, что Таганка — или площадь, или темное метро. Город, в котором улицы переходят в метровские станции и они же в коридоры квартир, где повсюду люди, дети возятся и бегают и через которые иду я, идут все.
Я всем, как веселый пьяный, порываюсь показывать измятую бумажку, на которой много чего записал по дороге, радостно хватаю то этого, то эту, едва завижу проблеск интеллекта на физиономии:
— Смотри, чего я записал!
Но бумажка путается где-то в карманах, я ее то теряю, то нахожу. У сопливого мальчишки долго выпрашиваю огрызок карандаша, чтобы писать. Но тот все не дает, спрашивает — какой? — не, не этот, — карандашных огрызков и полусломанных шариковых ручек полно среди мусора на полу. Наконец раздобрился:
— На вот эту.
Дал шариковую, погнутую, измазанную в пластилине.
Я в Оксфорде. Какой там Оксфорд — провинциальный городок-на-Волге, но я тут не раз бывал (а в Оксфорде однажды), и всё тут свое, и все свои. Встречи то одного, то другого. Как будто инженеры-конструкторы, а на самом деле слависты. Как я. Все маленькие, все евреи. Прозябают здесь. Я заезжая птица. Говорю:
— Да нет, я сегодня уезжаю в Вашингтон.
Внутри некоего роскошного лестничного марша — мрамор и дубовые перила, — съезжаю по этим перилам, стоя на ногах, балансируя. Внизу служитель, укоризненно поулыбливаясь, что-то бормочет и берется за какие-то бумажки. Я спешу сказать: «А, вы русский!» Он: «Вы тоже?» — «Нет, но я говорю по-русски». Изображаю то есть иностранца, чтоб не оштрафовал.
На улице натыкаюсь опять на бредущих тут и там своих знакомых и коллег, и надо, наконец, поесть. И все мы начинаем медленные переходы по городу между двумя открытыми еще столовыми — ну да, говорю, я знаю, мы же тогда, в тот мой приезд, обедали. Каждый раз кто-то из встреченных, идущих в противоположном направлении, предлагает идти с ним. Мы все покорно соглашаемся, поворачиваем обратно, и так не однажды. В какой-то момент я говорю:
— А знаете, у меня нет кошелька. То ли потерял, то ли оставил (где?).
Между прочим, вспоминаю я вслух читанное накануне: Американский банк с 1985 года не пользуется английским фунтом, только марки и иены.
Один из нашей группы протягивает мне 30 фунтов одной блеклой бумажкой.
Кроме нас, людей на улицах нет. Я говорю:
— А может, началась война?
И громко декламирую, это Маяковский: «Война объявлена! Война объявлена!» Без паузы продолжаю: «И молодые хирурги срывают пальцы вместе с перчатками». Эта фраза вызывает во мне настоящее эстетическое удовольствие. Вот, говорю я себе, ну просто одесская школа!
А перчатки, конечно, латексные.
Коллеги меня покинули (или я покинул их?), вокруг все тот же приволжский Оксфорд, но теперь совсем уже задворки. Среди дня здесь что-то вроде праздника или собрания, и множество людей тянется к длинному, амбарного вида каменному строению. Меня узнают какие-то совсем маленькие, семи-восьмилетние девочки, наверное, дети моих знакомых, толкают, чтобы я шел со всеми вместе, капризничают. Их опекунша лет тринадцати улыбается мне, говорит, пойдемте; мы беремся за руки, но потом я, чувствуя в этом некое этическое неудобство, нежно глажу ее по руке и говорю:
— Все еще не скоро соберутся, а мне надо поесть.
Таскаюсь по этим задворкам, ищу еду. Иду через пустырь. Мальчишки гоняют футбольный мяч. Он подкатывается к моим ногам, я его отбиваю. Слышу вслед отчетливое:
— Розинер. Что у них там, в Москве, русских нет?
Я оборачиваюсь и кричу:
— Русские все уехали в Израиль!
Мальчишки, кривляясь, хохочут:
— О, коров пасут в кибуце!
Проявляют завидные знания.
Парень несет на голове кастрюлю с солеными огурцами.
Отломившийся огуречный кусок оказывается у меня во рту. С удовольствием его жую. Наконец-то ем.
И думаю: что же это за проклятие такое — русские, евреи, Россия, Израиль, если все это лезет к тебе?
Оксфорд вон тоже выглядит вполне русско-еврейским.
СЕМИНАР
Я наливаю две чашки кофе и иду к Диане. Мы пьем кофе, и я спрашиваю ее о семинаре — о чем он!
— Ах, ну да, ты же вернулась из отпуска. Жизнь на ярусах.
— На ярусах?
Диана отхлебывает кофе и странно смотрит на меня. Потом глазами указывает на окно. Я подхожу к окну.
Наша корпорация на сорок пятом этаже, но сейчас я обнаруживаю, что мы как будто намного ниже, потому что довольно близко, этажей на пятнадцать, а то всего и на десять вниз, идет интенсивная стройка. Сколько хватает взгляда, всюду бетонируют поверхность, прокладывают улицы, сажают деревья, возводят дома. В нескольких местах бетон еще не уложен, и тут большие провалы далеко вниз. Сквозь них я вижу что-то знакомое — ну да, бассейн с фонтанами по краям, церковь, здание библиотеки — то, что на земле. Все это в тени, но кое-где туда проникает солнечное пятно, и видно, что там зеленеют трава и кустарники.
— Как же там будут жить, без солнечного света? — спрашиваю я.
— На семинаре объясняли, — говорит Диана. — У них там будет искусственный свет. Убивает ненужных микробов и вирусов. СПИД исчезнет, представляешь? Так нам сказали.
Мы сидим в конференц-зале и слушаем. Сперва говорит наш вице-президент, который и взволнованной речью, и всем своим видом показывает нам, как он обеспокоен нашим будущим — здоровьем, настроением, работоспособностью. Ему отвечает архитектор, один из тех, кто проектировал ярусы. Меня и, я замечаю, всех вокруг тоже клонит в сон. Я стараюсь сопротивляться. Такое чувство, что нас гипнотизируют.
На второй час семинара женщин и мужчин разводят по двум отдельным помещениям. Нам, женщинам, объясняют, каким будет секс после перехода к жизни на ярусах. Сильные магнитные поля у одних вызовут повышение сексуальности, у других — понижение. «Это надо учитывать», — говорит читающая лекцию женщина-сексолог.
— Как? — спрашиваю я.
— Хороший вопрос, — кивает сексолог. — Ответ вы получите позже, хорошо?
Я смотрю вперед и чуть в сторону. Там сидит Виктория. Она работает в соседнем отделе. Там же работает мой муж. Они живут друг с другом больше трех лет. Все знают, что он ушел к Виктории. Говорят, да и он мне говорит, что их пылкая любовь не ослабевает. Глядя на ее затылок, я думаю, что так оно и есть.
Нас выводят в коридор. По обе его стороны многочисленные двери, как в гостинице. Их одну за другой открывают, и нас поочередно просят войти — каждую в свою дверь.
Всю небольшую кабинку занимает большая кровать. Сбоку вход в ванную. Я раздеваюсь и принимаю душ. Надеваю на голое тело чудесный махровый халат и забираюсь в постель. Чувство расслабленности, полного покоя завладевает мной, я прикрываю глаза.
Кто-то меня осторожно касается. Это мой муж.
— Ты здесь почему?
Он удивленно отвечает:
— Направили. Как всех. Почему ты спрашиваешь?
Уверенно и спокойно он обнимает меня. Я тоже спокойна. Мы начинаем заниматься любовью, но я думаю о Виктории. В какой-то момент я спрашиваю его:
— Ты думаешь о Виктории?
— Да. Конечно.
Нас, женщин, снова собирают в конференц-зале.
— Сейчас самое главное, — начинает сексолог, — откровенно проанализировать свои ощущения. Мы открыты друг перед другом. Пожалуйста. Ну, скажем, вы.
Она приглашает Викторию. На лице сексолога садистская улыбка. И с этой улыбкой она смотрит сперва на Викторию, потом переводит взгляд на меня, как будто приглашая и меня участвовать в затеянном ею жестоком спектакле. Она, конечно, тоже все знает. И в мою кабинку мой муж попал не случайно.
Я встаю и подхожу к окну. Рядом со мной становятся Диана, Виктория, рядом с Викторией — мой муж.
Мы смотрим вниз. Работы хорошо продвинулись. Первого яруса, земли, уже совсем не видно. А на втором цветут цветы, идут люди, быстро движутся машины.
Что с нами будет? Мы не знаем.
ПОЛУТЬМА
Прихожая полутемной квартиры. На столике горит небольшая лампа.
Что-то непонятное, какое-то существо, наверно кошка, у меня под ногами. Ноющий, высокий плачущий звук:
— Ыу-э-э-э-э... Уэ-э-э-ы-э-э-э... Э-э-э-э...
— Чего тебе?
— Уэ-э-э-у-у...
— Ну чего тебе?
— Эу-у-э-э-э... Шапочка — дежурного — военного... Ыэ-э-э...
— Чего?..
— Уа-у-э-э-э-э... Шапочка — дежурного — военного...
— Какая — шапочка?
— Ау-э-э-э-у...
— Ну какая шапочка?
— У-э-э-э... Шапочка — дежурного — военного...
Краем глаза вижу в соседней комнате женщину с темными волосами. Спрашиваю:
— Вы знаете, что это за — шапочка дежурного военного?
Она пожимает плечами.
— Ы-ы-ы... Шапочка... дежурного... военного...
Я прохожу дальше в квартиру, в комнату, там на столике тоже горит небольшая лампа, около нее лежит что-то вроде шерстяного вязаного чулка, у которого один конец завязан, и это напоминает развернутую спортивную шапочку.
— Это, что ли?
— А-а-а-а...
Тут я вижу, тоже сбоку, стоит Лиза.
— Это — шапочка дежурного военного?
Она тоже пожимает плечами.
— У-у-у-у... Шапочка... дежурного... военного...
Что он, залезает, что ли, в эту шапочку и там живет?
— Ау-у-у-у-у...
Теперь я вижу, что на полу стоит не то маленькая собачонка, пуделек, не то еще какое-то существо на четырех ногах. Единственное, что хорошо видно, — это белая кудрявая барашковая шерсть и черненький носик, и все это напоминает маленькую мягкую игрушку. И пока я смотрю на это существо, его голова склоняется все ниже... и ниже... и ниже... —
— Эээээ...
Как будто в нем кончились батарейки. Пуделек становится неподвижен. И больше уже не произносит никаких звуков.