ИГОЛКА ЛЮБВИ
Нечаянно по телефону одна двадцатисемилетняя девушка познакомилась. Какой-то особенный трепет в голосе привлек ее, она не бросила трубку, а, наоборот, разрешила с собой встретиться.
Полноватый, лет так под сорок, Владимир Иванович не так понравился, как его бесплотный, обещающий голос. Но падал снег, были сумерки и безветренно, а в такие минуты кажется, что кто-то вас обязательно любит. Этот кто-то как бы присутствовал при Сонином свидании с полноватым господином. Тот был изобретатель, разные удивительные вещи говорил. Дома у него был фонтан, правда, настольный, но фонтан вибрацией воды освежал воздух и не давал легким стареть преждевременно. Соня удивлялась.
Пришли к нему — в самом деле на столе в чаше такой тоненький, включаемый кнопкой фонтанчик, а когда включили подсветку, то струйки воды совсем разыгрались. Как Новый год.
Соня была согласна. Но началось другое. Владимир Иванович поводил руками у Сониного лица и страшно обрадовался. «Есть, есть в тебе это!» Дал ей записку с молитвой какому-то Азраэлю, в которой страшно, но и красиво написано было, как люди встают на колени перед лицом смерти. Выучив эти слова, Соня станет видеть вещие сны, сказал Владимир Иванович. Идя домой, Соня во всей себе ощущала какое-то веселье, легкость, вот-вот полетит. Так ни разу в жизни не было. И дома читала про людей, про маленьких детей, про красоты смерти и ужас ее, и как преклоняются ей народы. Великое, печальное, торжественное было в этом. А имя Азраэля как искорка казалось.
Соня, конечно, догадалась, что Владимир Иванович если не импотент, то не очень-то, и все эти «штучки» для того, чтоб хорошенькую Соню удержать при себе. Чутьем миловидной женщины она об этом догадалась. Но полустихи-полусказка на желтой, почти что истлевшей бумажке как-то сами собой стали существовать, даже Владимир Иванович забылся как ненужный. «Вещие, — он сказал, — сны». В первую ночь Соня, прочитав на ночь слова с бумажки, ничего не увидела. Проснувшись, удивилась, что лицо у нее мокрое от слез и горит, будто ей надавали пощечин.
Днем, радуясь неизвестно чему, поджидала ночи и только удивлялась, как спешат, скользят с сумками, с глупыми какими-то лицами люди вокруг.
Ночью, прочитав бумажку про народы и Азраэля, Соня вновь легла спать. И ей приснилось, что все белое. Вернее, ничего как раз не было. Был белый сильный свет. Как-то так в нем Соня стояла, что ли, она не могла понять, свет был везде и прямо чуть не в ней и через нее шел, и она сама, что ли, им была. Но в то же время Соня. Отдельно. Но вот из света прямо в лицо Сони выдвинулось лицо. Так внезапно, что Соня даже отпрянула (и в то же время не двинулась, это она тоже понимала, как про свет). Но все — и свет, и как отпрянула — мгновенно забылось. Лицо. Оно было такое прекрасное, что Соня поняла: сейчас ее сердце разорвется. Глупо описывать глаза там, рот. То, чем горды наши, людские лица. Конечно, и глаза, и нос, и рот — все было. Но думалось не про это. Думалось, как вынести нестерпимую эту красоту и зачем так сильно, зачем так сильно! Лицо было гневно, оно было гневно, оно все сверкало гневом. Даже непонятно было, мужское оно или женское, даже дико про это подумать было. Лицо было гневно, и оно хотело говорить. Оно кривило прекрасный рот, и Соня всеми жилами своими ощущала, какие силы прилагает это Лицо, чтобы заговорить, и Соня страдала невыносимо, оттого что лицо, чудесное, гневное, сверкающее, не может вымолвить ни слова и лишь кривит свой прекрасный рот. И вот Соня вдруг чувствует, как по жилам у нее растекается печаль такая, грусть, такой совершенно неуместной нежности, что ли, похожей на разлуку, что ли, и Соня уже собралась заплакать, но видит, что Лицо само все в слезах, что оно плачет, недоступное, неописуемое, излишне прекрасное, и Соня дальним-дальним краешком умика своего поняла, что ведь это сон, потому что не может столько дивное лицо плакать вместе с такой простенькой Соней. И когда она поняла, Лицо пропало и сон кончился.
Наутро Соня даже забыла думать про вещие сны. Но, что самое странное, не то, какое Несказанно прекрасное Лицо, не это занимало Соню, а новая, никогда не испытанная ранее печаль. Как будто иголка засела в душе, и душа ныла-ныла. Совсем этого не хотелось. Соня позвонила Владимиру Ивановичу, но тот сказал, что занят, что он, когда надо, сам ее найдет. И она побоялась настаивать.
А к вечеру бумажку вдруг и не нужно стало читать. Внутри самой Сони зазвучали великие, какие-то лиловые, хоровые, как стон, слова. И, засыпая, успела только вымолвить, как искорку, имя Азраэла.
И вот видит Соня, правда пустыня песка и вся она лиловая. Соня идет по ней и видит людей, не похожих на наших, красивых и страшных, и уж, несомненно, странных. И все эти люди смотрят вперед, туда, куда идет Соня, и все они преклоняют колена. И лица их исполнены ужаса, но какого-то веселящего, тревожащего ужаса, он такой сильный, что уж похож на восторг. И вдруг видит Соня, что вся пустыня оттого лилова, что и не песок, а все люди, люди, но на них откуда-то падает такой вот лиловый свет, и они хороши собой, но истомлены страшно, и губы у них в трещинах, словно им не давали пить. Соня немного удивилась, как же она по людям-то идет, но тут же поняла, что это ничего, это так устроено, и все. Все были на коленях, и маленькие дети, да! А младенцы лежали ничком, и матери стояли над ними на четвереньках, как волчицы, и поднимали лиловые лица, поворачивая их туда, куда шла Соня. И вот Соня вдруг поняла — сейчас выйдет тот, кому все поклоняются, и что ей тоже надо стать на колени, а то как-то она одна торчит торчком, а кругом необозримо-необозримо склоненные народы. Он выйдет, а она несклоненная. Соня тоже встала на колени и удивительное, как бархат, как черное вино, как дальняя неразборчивая песня, томление охватило Соню. И она поняла, что больше ничего не будет. И не жалко.
Утром Соня проснулась бодрая и ясная, никакой иголки в душе не было. А тут позвонил и Владимир Иванович...
БЛЕСНУЛО
У нас в училище был такой случай с одной моей знакомой девчонкой. У нее был парень Алик Горохов. На вид довольно невзрачный тип. На даче, где они познакомились, она даже не обратила на него никакого внимания. К тому же он приехал туда со своей девушкой. Они сидели, жарили шашлыки, а моя Ольга, девушка боевая, прямо скажем, зря времени не тратила — сидела так развалясь и оглядывала молодых людей, собравшихся на шашлык. И вдруг она почувствовала взгляд. Она посмотрела — это Алик на нее смотрит. Но Ольга моя только фыркнула — такой тощенький, серенький, носик покраснел от холода. Она выпила немножко и пошла за калитку, прогуляться к озеру. Слышит, ее кто-то нагоняет, и почему-то сразу поняла: это Алик за ней чешет.
— Ну чего тебе? — говорит Ольга.
— Я так просто, — ответил Алик.
Они пошли к озеру, а Ольга очень не любит, когда к ней вяжутся юноши, которых она не выбирала. Ольга девица смазливая, одетая (у нее мать в универмаге), и при ее характере она не страдает от недостатка кавалеров.
— Ты что делаешь? — спросила его Ольга.
Он ответил, что поступал в авиационный техникум, но недобрал баллов и теперь его заметут в армию.
Пришли они к озеру, но было уже поздно и довольно холодно. Они побродили по пляжу, людей никого не было, одни собаки бегали и смотрели на них.
Потом они вернулись назад, все уже перепились, девушка Алика сидела у костра и не шевелилась. Она тоже довольно смазливая. Те гуляли у озера, а она сидела у костра и не повернула головы, когда калитка стукнула. А Алик как вошел, так и запнулся: вспомнил про свою даму.
— Мне надо ее проводить, — сказал он Ольге. — А завтра я тебе позвоню.
— Еще не хватало, — сказала моя Ольга.
— Дай телефон, — сказал Алик, и Ольга дала, чтоб отстал.
Он позвал свою даму, и они уехали.
А потом он стал Ольге звонить, и когда у нее никого не было, она соглашалась с ним встречаться. Они гуляли, ходили в кино, иногда немножко выпивали, и Ольга умирала от скуки. А он уговаривал ее пожениться.
Потом они как-то раз зашли в гости, там Ольга увидела отличного парня, повисла на нем, напилась, прогнала Алика, а утром проснулась, вспомнила, решила ему позвонить на всякий случай, человек все-таки...
Она позвонила, он сказал, что все в порядке, все хорошо и нормально. Проходит еще месяц, Ольга с тем парнем, естественно, разругалась, а одна не любит оставаться и ждет, когда позвонит Алик. Хоть и скучно с ним, но она все равно ждет, привыкла.
А он не звонит. Ольга разозлилась, пождала еще, потом позвонила сама. Они встретились, погуляли, как всегда. Он ее проводил домой. Все нормально. А она берет и звонит ему снова. Они опять встретились. Опять то же самое. Она опять звонит. И он ей говорит: «У меня новая девушка. Я на ней женюсь». Ольга разыскала ту компанию, специально посмотреть на его девицу, страшнее придумать нельзя. Но тут ему повестка пришла из военкомата. Страхолюдина его провожала, а Ольга ему так и сказала на перроне: «Она тебя не дождется из армии, а я дождусь». Он смолчал. Все так и вышло, девица выскочила замуж, а он вернулся ни с чем. Ольга опять ему звонит, они опять встречаются, гуляют. И так получается, что он всегда соглашается с ней увидеться, но сам не звонит и гуляет с ней через силу. Ольга и плакала, и бесилась, и, наконец, кое-как перестала ему звонить, но тут началось новое: она стала его чувствовать.
Например, идем мы куда-нибудь. Ольга нормальная, разговаривает. Вдруг замолчит и говорит: «Девки, сейчас Алика встретим». Мы говорим: «Отстань, не бери в голову». Бац — Горохов собственной персоной навстречу. У нас аж поджилки трясутся. Они встанут, как два барана, мы их растащим кое-как, наорем на Ольгу. Живем дальше. Она опять его чувствует, опять встречаем, где он никогда не ходил.
Она уже учебу забросила, мы ей конспекты писали. Всех своих кавалеров она разогнала. Мы ей, наоборот, говорим: «Ты лучше найди кого-нибудь по-настоящему, а то на тебя смотреть страшно уже». А она говорит: «Я и сама так думаю, но я не могу. Они перестали на меня внимание обращать». А это была правда, с некоторых пор молодые люди стали от Ольги шарахаться. На один раз их еще хватало, но чтоб постоянно — спасибо.
А у нее доходит до ужасов. Она уже не чувствует его, а уже совсем видит. «Вот, — говорит, — у него сегодня кто-то умер из близких. А он еще не знает. Но он споткнется, ногу вывихнет, и ему потом скажут, в больнице». Естественно, так все и происходит.
Я к ней однажды пришла, матери дома не было. Ольга сидела одна. Я ей говорю: «Или ты совсем идиотка, или давай звони ему и начинай сначала». А Ольга говорит: «Я не хочу, он мне не нравится».
Ну, я вообще не знала, что подумать.
— А на кой же ты черт его предчувствуешь все время?
Она только плечами пожала и ничего не ответила.
А потом мы с ней шли на почту, я уж не могла с ней ходить, уже боялась — опять Алика видеть начнет, и точно, Ольга затряслась, ухватилась за меня и говорит: «За углом». Я выглянула, он стоит, такой понурый какой-то, как ханурик какой-нибудь старый, а ведь молодой парень, наш ровесник. И мне показалось, что он кого-то ждет через силу, не своей волей.
Тут и Ольга подходит, но я ее не пустила дальше, говорю: «Никого там нет, пойдем назад». Она послушала меня, мы пошли в другую сторону. Но мне было неприятно и как-то не по себе, я ее посадила на трамвай и пошла домой.
А через полгода Ольга все-таки вышла замуж.
На свадьбе она отвела меня в сторону и сказала: «Мне все это осточертели, я решила плюнуть на это». Я ей сказала: «Слава богу!» А она сказала: «Все равно скоро Алик калекой останется». Так оно и вышло. Он попал под машину и стал инвалидом первой группы. А Ольга родила девочку, Маринку, разошлась с мужем, но у нее все хорошо, потому что ей мать очень помогает, и Ольга восстановилась в училище. И все на этом прекратилось.
ДВЕ НЕВЕСТЫ
Один парень нас всех удивил. Причем психически он был совершенно нормальный. Это все могут подтвердить. Но его поступок остался неразгаданным и необъяснимым. Он пошел в армию, и у него осталась девушка. Он ей писал чуть не каждый день, но она потом все-таки вышла замуж. И написала ему об этом. А он взял и повесился.
Если б он повесился где-нибудь в туалете, его бы сняли, откачали. Но их часть была в лесу, в лесистой местности, и он ночью пробрался мимо охраны, ушел в лес и повесился. Его сначала искали как дезертира, но через два дня нашли удавленным. А на похоронах мы все были, и та Наташа тоже пришла, равнодушная, огорченная только чисто по-человечески. Она сказала: «Да, жаль, но у меня все есть, у меня есть муж, и ребенок будет. Мне жалко Колю, но я не виновата». И выяснилось, что она действительно не виновата. Потому что у этого Коли оказалась еще одна точно такая же невеста, с которой он точно так же договорился насчет женитьбы и писал ей точно такие же частые любовные письма. Она, кстати, тоже пришла на похороны, и ее горе было значительно большим, чем у Наташи.
Решили сличить эти письма и его отношения с ними с обеими, и опять выяснилось, что с ними с обеими он вел себя совершенно одинаково, их обеих одинаково любил и на обеих хотел жениться.
Тут странно другое — что же он повесился, если у него оставалась еще одна невеста, Галя. Ведь не доказано было, что Наташу он любил больше. Но он повесился из-за Наташи, которая о нем скоро перестала думать, и наказал только свою мать, которая горюет о нем как о единственном сыне, утраченном ею навсегда. Мать-то у него была одна, а невесты две, вешался бы из-за матери, но ни один человек на свете этого не сделает, хотя мать он любит больше, чем сто невест сразу. Мы стали думать — может быть, он свихнулся на своей тяжелой службе? Может, их там бьют, истязают? Ничего подобного, даже в Афганистане не свихиваются, наши парни свихиваются только в Германии. У одной моей подруги есть брат, и он вернулся из Германии, и, сколько парней я ни видела из Германии, все они приезжают чокнутые. И даже сами не могут объяснить, почему они стали такими.
До армии этот парень был нормальным, а когда вернулся, то стал рассуждать, как четырнадцатилетний. И вот он поссорился с сестрой, надел свой коричневый строгий плащ, шляпу, взял клюку и хочет уйти. Я смотрю и глазам не верю: «Штирлиц!» Я говорю: «Гендос, ты куда?» А он говорит: «Я пойду проветрюсь, у меня раны заныли». Я говорю: «Гена, какие у тебя раны? И зачем тебе трость?» А она говорит: «У меня пулевое ранение в ноге. Я должен ходить с клюкой». Я пожала плечами, а когда он ушел, говорю подруге: «Что это с ним?» «Он свихнулся в армии. Он стал другим. Никакого ранения у него нету. Но он любит гулять один с тростью целыми вечерами, иногда ночами. У него никого нет, никаких девушек». Я говорю: «Ну хорошо, а о чем он говорит, рассуждает, какие у него интересы?» А она говорит: «Никаких». Я говорю: «Ну, эта трость — это, конечно, полный отпад. Был бы он из Афганистана. Я видела парней из Афганистана, они нормальные парни, разве чуть более нервные, но их тоже можно понять. А этот служил в мирной Германии и свихнулся. И это не первый случай. Они только из Германии такими приезжают. Что там с ними делают?» А в другой раз я пришла к ним, Гена сидит молчит, не читает, не говорит, просто сидит, и все. Я прохожу, он как вскинет лицо, и я аж отпрыгнула: у него глаза белые! Абсолютно белые глаза, как бельма. Я говорю: «Гена, что с тобой?» Он смотрит на меня и ничего не понимает. Я говорю: «A-у Ге-на!» А он отдышался, смотрит нормальными глазами и говорит: «Отзынь. У меня в кишках пуля». Я говорю: «Возьми свою трость и иди гулять». А он говорит: «Что, сука, не видишь, мне шевелиться нельзя! Пуля пойдет по кишкам, дойдет до сердца, и мне капут». Я вообще удивилась, он раньше вежливый был такой, а тут грубит.
Но потом выяснилось, что никаких пуль в нем нет, а с тростью он ходит, потому что у него грибок на ногах, и на левой ноге грибок разросся и мешает ему ходить. Поэтому он ходит с тростью, это у них в армии от грязи у всех заводится грибок, и они свихиваются на этом. Но вот Коля с двумя невестами так и остался загадкой. Большинство парней стараются завести себе девушку перед тем, как уйти в армию. Это такой закон жизни. Им надо, чтоб их ждали девушки. Потому что неизвестно, на что они идут. А Коля завел себе даже двух девушек. Для перестраховки. Сам же перестраховался, и сам же повесился. Это уж совсем дико.
ЗЛЫЕ ДЕВУШКИ
На нем куртка шелестела от дождя и ветра, как он ворвался. Впалые щеки были в слабом румянце от ветра и холода. Зверь. Лицо зверя. Потому что он немец, его немка родила в лагере в 1947 году. Значит, он старше нас на четырнадцать лет. Он не мог нравиться такой — немецкие волосы и глаза зверя. Поджарый, резкий, хриплый человек.
Мы пили, он поднимал глаза и смотрел своими бледными глазами. Я опускала глаза и сжимала коленки. А Эмка мне говорит — он мой. Пусть твой. Но ведь он старше нас на четырнадцать лет. Во-вторых, в нем есть что-то фашистское. Видимо, потому, что он родился в лагере. Грудной ребенок возрос за проволокой и превратился в зверя.
Мы пили водку, он смотрел прозрачными глазами, в них мелькало бешенство, и меня знобило. Но Эмка стала возникать, распустила волосы, улыбалась, шутила, и они ушли на балкон. А когда вернулись, он смотрел на меня с издевкой и презрение кривило его бледные губы. Он клал руку Эмке на плечо, и его костлявая бледная рука сонно поглаживала Эмкину кофточку. Слабенькие веснушки были на этой руке, я уже не могла пить, Эмка с ним терлась, я сжимала коленки, и на улице свистела вьюга. Они так и вернулись с балкона — румяные, студеные, а мизерные, колючие снежинки сверкали в его белых волосах, как соль.
Потом мы узнали, что он будет у Гены Галкина. Эмка говорит, пойдем к Генке, я говорю — нет. Но мы пошли, Эмка шальная. Все опять повторилось, вплоть до вьюги, опять что-то поблескивало в его волосах и не хотело таять. Один из всех людей он удерживал на себе снег. И вдруг они отделились как пара и стали ходить совсем вдвоем, без нас, в сумраке мокрой зимы. Но Эмка — гулящая девчонка, хоть она и говорит, что изменять не будет, но это года на два. У него трое детей, зарплата сто сорок, а Эмка отшила своего парня ради него. В итоге он говорит: «Я бросаю ради тебя все. Детей, квартиру, образ жизни. Мне терять нечего. Если ты меня бросишь, я тебя убью». И он прав. К тому же он ее бьет. Эмка заводная, напилась один раз и орет. А он ей говорит: «Замолчи. Соседи услышат». А она орет и топает. Он ей опять говорит: «Замолчи. Соседи слушают». Но она орет. Тогда он кинулся и стал ее бить. Эмка упала, замолчала, голову закрыла и лежит, а он ее пинает и лает по-немецки. До крови. Чуть не до смерти. Зверь. Они ходят полгода, и бил он ее три раза. Эмка говорит: «У него кровь бледная, как вода. Он порезался, когда брился, я видела». Она думает, что они будут жить. Она говорит: «Он меня больше бить не будет. Мы будем жить». А я говорю: «Я же тебя знаю!» А Эмка: «Нет, ты неправа. В нем есть что-то такое, такого в других мужчинах нет. Оно всегда меня удерживает». А я говорю: «Ну-ну».
И вот пожалуйста. Они сняли квартиру. Они уже все решили, официально везде порвали, все вытерпели и сняли себе квартиру. Пусто. Диван и стол.
И вот на столе оказалась коробка из-под конфет. И в ней две шоколадные конфеты. Я захотела взять, но Эмка подбежала и не дала. Я удивилась, смотрю, она даже побледнела. Я говорю: «Что такое?» А Эмка говорит: «Не ешь». Это почему это? Я люблю конфеты. Хорошие конфеты. Дорогие. А Эмка говорит: «Не ешь. Они ненормальные».
Оказывается, вот что: когда они с Гарри сняли эту квартиру, здесь так и была коробка на столе. И все мужчины от нее болели, это мы уже потом узнали. В коробке лежало ровно две конфеты. Гарри одну съел, а у Эмки диатез на сладкое, и она не стала. Потом они стали прибираться, расставлять вещи, а через два часа у Гарри сильно заболела голова. Они легли спать, Гарри ночью метался в бреду. Утром в коробке снова лежали две конфеты. Они подумали друг на друга. Они подрались и выяснили, что никто из них конфет не подкладывал. Они решили, что у хозяев есть ключ, что хозяева так подшучивают. Они сменили замок. Гарри съел конфету, у него заболела голова, ночью он метался и плакал, утром в коробке лежало ровно две конфеты. Теперь у них каждый день так. Гарри говорит: «Я лучше сдохну, но достану эти конфеты». Они проверили дно у коробки, всяко исследовали ее, но ничего не добились. Естественно, всякая жизнь у них прекратилась. Гарри ведь бешеный. У него все силы уходят на конфеты. Он все забросил. Он страдает. Он стал совсем прозрачный, как синий огонь. Он ничего не может. Он бьется. Он знает свою правду и хочет ее доказать, он стал как огонь над спиртовкой, и все в нем угасло.
Я подошла к этой коробке, открыла ее, и душный запах шоколада ударил мне в ноздри. Запах был старинный, издалека. Темные две конфеты лежали рядышком. Меня как ударило. Я поняла все. Я ничего не сказала Эмке и спокойно закрыла коробку.
Я посмотрела на Эмку совершенно новыми глазами. Она была уже беременная. Она стояла возле стола в своем халатике, пуговицы на халатике уже натянулись. Она посмотрела на меня, она была ненакрашенная, простая навсегда. Я увидела, что она мне больше не подруга. Я старалась не отходить от стола. Мы болтали с ней, как всегда, но она вдруг сказала: «Что ты на меня так смотришь?» После этого я опустила глаза, но Эмка стала говорить мало, все время замолкала, но я не уходила. Я старалась не отходить от стола, и Эмка что-то почувствовала, она стала быстро дышать, теребить пуговицы на своем халатике, и в поисках защиты взгляд ее испуганный бегал по пустой комнате.
И вот дверь хлопнула, мы услышали быстрые шаги Гарри. Он буквально бежал. Эмка не знала, что делать, чего бояться, она вытаращила глаза, и уже слезы стояли в них. Но я до последнего мига не делала движений, чтоб не выдать. Но вот он уже подбегает к дверям, я подбегаю к столу, открываю коробку, и схватила конфеты, и проглотила их одну за другой, и стало больно горлу от больших конфет, и эту обиду я запомнила. Слабый вкус шоколада скользнул в горло, но я запомнила, что больно, и припомню. У меня даже слезы выступили.
Он вбежал в комнату, злобный, поджарый, в своей шелестящей куртке, белый, прозрачный, как спиртовой огонь. И увидел двух женщин в слезах. И как вбежал, так и встал. Он смотрел сначала бешено своими бледными глазами, а мы на него сквозь слезы. Он смотрел, смотрел, но вдруг стал понимать-понимать. Тонкий румянец прилил к его впалым щекам, и тонкие губы у него приоткрылись:
— Ох, какая ты... — присвистнул он.
И тогда я тихонько так, тихонько, как беленькая крыска, дохнула на него:
— Гарри-и...