ЗА ЧЕРТОЙ
Овраг был хорош: спускаясь, испытываешь чувство подъема, как будто летчик или каскадер, — столько нерастраченных сил, утолишь разве что за пределами, в мире неизведанном и легком, словно прикосновение, а вышло — музыке учить в детском саду, пению, подчеркивала, чтобы придать профессии значение. Кому интересно, твоя жизнь вроде нижнего белья: рваное — зашей, грязное — постирай, надоело — смени.
За оврагом жила черта: пройти помойку — мешали запахи, неясные тени роющихся — надо сторониться: хозяева. Черта влекла исполнением обещанного, что всегда непременно перед глазами и зовет.
Черта могла, приподняв, отшвырнуть прочь, выплюнуть за овраг, и опять обходи помойку, затыкая нос, жди зов неизведанности. Силу черта показывала умело, опутывала узлом, не туго, и развязывается ведомым лишь ей простым движением пальца. И тогда смейся, пой во все горло, как в детстве, когда родители оставляли ее с сестрой одних, а набедокурят — не наказывали, готов был ответ: от страха! Щадящий режим боязни превращал страх в выходку обстоятельств, которые можно игнорировать, свет погасив в комнате, где беспорядок и уже ничего нет.
Черта знавала вкус раскрепощения, сладостного после насилия. В неясности контура скрывалась плотная сердцевина чего-то. За чертой было единственное, где легко и просто дышалось, невзгоды удивляли малозначительностью, бытие воспринималось на ощупь. И с каждым разом труднее расстаться. Черта обретала вид каната, из которого получалась петля. Неотвратимость отнимала постоянство мечты.
Проснулась от резких голосов: за окном шумели женщины, громко, вульгарно, без нерва, который единственный оправдывает скандал, а следом гуд: вереница грузовиков сновала к оврагу и от него. Помойку засыпают. Вспомнился разговор соседей о новостройке, жизнь медленно, но улучшается. Внутри заныло. Как ни внушала себе, что черты у нее не отнять, неподвластна, уверенность гасла зажженной спичкой: горит несколько секунд, минуту. Дарили благоустроенную улицу, но отнимали черту. Боль — мгновенная и в разных местах, будто отрезают конечности, кромсают внутренности, полосуют кожу. И тут осенило: в ней металась черта, которой там, за оврагом, не было места. Замерла, ощутив ужас чужой смерти.
Советовала сестра, к которой относилась с иронией: та, имея ребенка, сама нуждалась в поддержке — каждая помогала другой, не видя, что похожи на Бахчисарайский фонтан слез, стоят друг к другу с протянутыми руками. Хорошо, что не вышла замуж и нет детей — в такое отчаянное время вырастет бандит или попрошайка.
Сесть в невыносимую минуту лицом к востоку, расслабиться в любимой позе, закрыв глаза, представить, что стоишь под душем и моешься светом: Он может быть и черным, и красным. — А белый? — Тут нужны тренировки. И лучше после полуночи.
Первый час ночи — самое время! Подвинула поудобнее кресло. Такие длинные ноги, и еще вытягиваешь? Никакого пространства не хватит, — вспомнила приятеля былых времен, о котором неожиданно подумалось за умение говорить комплименты, что сразу его делало внутренне сильным, а ее — уверенной в себе. Скрытая отзывчивость, за что любила, уступила место нервному ожиданию высокомерного подвоха. Слабостью сумел с титанической силой сделать ее несчастной.
Закрыла глаза. Свет во тьме не появлялся — хоть уснет спокойно. И вдруг — крохотная желтая капля, мерцание которой формировало звездочку, приближалась с неимоверной скоростью, летела метеоритом, и вмиг открылся клапан — хлынул яркий, небесный свет. Она подставляла под его струи лицо, полоскала плечи, грудь, не забыть про ноги и спину, испытывала блаженство неприкосновения, которое ровно лилось на нее, щедро омывая всю. Не открывая глаз, положила на диван невесомое свое тело.
А утром... Лежала в постели, в одежде, с чувством приятного пробуждения, как после полноценного сна: нет, высвободит черту, но научиться бы угадывать, что за нею, коль скоро черта существует.