РЕКА
По улице двигался какой-то нищий, ведомый слепой собакой. Собака бежала по правой стороне улицы, нищий шел по левой. Посередине текла река Волга. По ней плыл американский режиссер Сэм Пекинпа и снимал вторую серию — продолжение — своего знаменитого фильма «Соломенные псы». О благословенное насилие! Пекинпа одомашнил его, отнял у профессиональных убийц и подарил нам, зрителям. Вода довершила дело. Река Волга впадает в Рейн, точнее, в Миссисипи. Миссисипи, в свою очередь, в Мексиканский залив. Оскверненная насилием вода, бедная влага, очищающая влага — разносящая насилие, омывающая берега и веси... Трудитесь, народы! Флаги трепещут.
ЧТО-ТО ТВЕРДОЕ
Что-то твердое металлом сверкнуло в стремительном лёте, полыхнуло голубым пламенем, рассекая воздух, унеслось в распахнутую пустоту окна — огромная густо-синяя Муха, преисполненная энергии надежды, меняет миры.
Так покидают пространство Истории, пространство Истории, покидают пространство; забывая неизбывное прошлое в его неустанных родах будущего, мимо этой точки схода, этого яблочка мишени, мимо своих рук, своих ног, своих внутренностей, своих крыльев, своих крыл, крыл.
УГЛОВОЙ ДОМ
Когда ни проедешь мимо, хоть бы и раз в столетие, всегда у него в окнах-витринах что-то новенькое. Какой-то неумирающий художник, подумаешь про себя. То абстракция завалящая какая-нибудь, то желтые цветы в вазе. А ведь было время!.. писалось как рисовалось, рисовалось как пелось. Нынче же не то: вздутие живота, распирание кишочек, упадок творчества. Однако стекла блестят, имя-фамилия красуется над, старинный дом угловой на скрещении уличном стоит как ни в чем не бывало, все там же. Что-то покажет он в следующем столетии, развесит ровненько в окнах, тряхнет стариной? Да, посетим, посетим, непременно, пронесемся скорым ходом автобуса, винтом отворачивая голову назад, вытягивая шею, заключая в зрачки, что за стеклами витрин покоится, запоминая и уповая, запоминая и уповая...
ЗМЕЙ
«Ты слышал это шипение?» — спросила жена ночью.
Все ясно — у нас за шкафом завелся змей. Он ведь может ужалить — и тогда смертоносный яд... Мы знаем, что может ужалить, но пока не жалит — только шипение. Может ужалить — смертельный укус, — но не жалит, пока только шипит.
Все дома изменилось, изменились и мы сами. Наконец появилась точка отсчета, центр, может быть, даже некий высший Логос. К тому же постоянное соблюдение осторожности дисциплинирует, укрепляет волю. Это ведь пока только шипит, а потом, когда-нибудь, того и глядишь... раньше или позже...
Да, жизнь стала другой. Любовь и дружба, хорошее настроение, конечно, остались, это само собой, но...
HORROR OPERA
...возможно, она делает пару шагов куда-то вниз и оказывается не перед дверью, а перед входом, являющим собою узкую высокую щель, за которой угадывается свет бесчисленных невидимых люминесцентных ламп. Некий голос за щелью напевает на манер оперного речитатива: «Войди сюда, Светлана! увидишь нас, увидишь всё...»
Она ступает в проход и сразу же чувствует, что находится в почти беспредельном пространстве, разгороженном так, чтобы люди, которых она видит сидящими вплотную друг к другу, могли обозревать лишь нескольких, тех, кто рядом, — все остальные, чье присутствие столь же скрыто, сколь и несомненно (позже она поймет, что увидеть всех ей было дано только в этот первый и единственный раз), пребывают здесь в тех же условиях, разделенные высокими, но не достигающими потолка перегородками гигантского лабиринта узких проходов. Перед каждым, на противоположной переборке прохода, свисают какие-то длинные вырезки из картона, похожие на плоские декоративные ветви вроде еловых. Все тут заняты вырезыванием, этой странной работой, и отныне (уже знает она) ей всегда придется делать то же самое.
И не успевает она еще не то что осознать, а только ощутить все это, как слышит нечто вроде общего хлопка всего пространства, свет ламп меркнет, но не затухает совсем, все становится серым, как в сумерках, очертания предметов бледнеют, и невидимый, бесчисленный по составу голосов хор работающих как бы выдыхает в унисонном кратком пении одно лишь всеобщее слово: «БЬЕТ!..»
Преисподняя бессмысленности, ад безындивидуального делания, непонятно, неизвестно зачем свершаемого, гигантская ловушка: пространства? времени? того и другого вместе? Модель вечности — здесь, под ногами, в метре от поверхности земли?..
ПОРТРЕТ И ЛИЦО
Художник обратил внимание на лицо молодого, полного сил человека, правда, несколько толстоватого. Это была черно-белая фотография почти во всю обложку журнала. Но дело в том, что художник не просто обратил внимание на лицо, но своим — это было его любимое выражение — внутренним взором увидел, как из ноздри молодого человека потекла, извиваясь согласно рельефу лица, струйка крови. Она достигла угла рта, сползла на нижнюю губу, чуть омыв ее, стекла дальше по подбородку и исчезла в темной тени под ним. Художник оторвал обложку от журнала и решил изобразить на лице то, что увидел своим — это было его любимое выражение — внутренним взором, но, вместо того чтобы сделать струйку крови красным фломастером, он взял подвернувшийся кусок проволоки, покрытой алой блестящей пластиковой оболочкой, изогнул его так, как ему казалось, могла бы течь кровь, и приклеил его к фотографии. Вышло даже лучше, чем он ожидал. Почему бы не показать эту работу на выставке! Правда, он предвидел, что могут возникнуть кое-какие осложнения, но как-то само собой получилось, что он пренебрег этим.
На вернисаже молодой человек, тот самый, лицо которого попало на обложку журнала, заметил свой портрет с красной струйкой крови, текущей из ноздри, и возмутился. «У меня никогда не течет кровь из носу, — сказал он, — ну разве что сопли, когда у меня насморк, как сейчас». Он вынул платок и высморкался, желая подтвердить свои слова. Но платок вдруг мгновенно набух, покраснел и, как только рука отняла его от носа, из обеих ноздрей и даже изо рта хлынула кровь. Как говорят в России:
И молодой, полный сил человек тут же скончался, не приходя в сознание. Публика, присутствовавшая на вернисаже, была встревожена. Более того, публика была потрясена. Все стояли перед портретом и не могли оторвать от него глаз. Происшествие было описано в газетах.
Вот к чему приводит насморк, который, как принято считать, уже исчез с лица земли.
МД
Мавзолей Диктаторов мы определим на Красной площади, точнее, под ней. Вход, собственно, будет через Мавзолей Ленина — пункт первый, камертон всей экспозиции. Оттуда по эскалаторам вниз — от реальности к заветной мечте — в подземные залы с совершенной акустикой для вечной тишины (...о священный булыжник, выстилающий площадь там, наверху...).
Каждому свое, конечно. Таким, как Отец народов, как Фюрер и им подобным, — гигантские тридцатиметровые саркофаги: ужасное должно быть величаво, должно парить, — во всяком случае, требовать усилий для обхода; каким-нибудь Папам Докам или Бокассам мелкие (под саркофаги), малозаметные, двадцатисантиметровой высоты постаментики, забальзамированные куколки, они просто будут видны, и только.
Сложив руки на груди, закрыв глаза, все они лежат в молчании, побелевшие от смерти, в аромате цветов, в струении склоненных знамен, в мерцании орденов и знаков отличий. Монументы времени! Иногда все же они еще чувствуют прилив сил и важно грозят друг другу пальцем (ведь когда-то было столько обид, претензий), протягивая в то же самое время другую руку для пожатия, в знак признательной дружбы, — только это им еще осталось (разговоры тут строжайше запрещены, и они на них не отваживаются). Когда толпа прибывает, они, чтобы не так бросалось в глаза, совершают эти взаимные рукопожатия под плитами пола, зарываясь в землю руками. Там их пальцы, жадно сплетаясь, наносят с восторгом раны друг другу. Раны любви и преданности. К вечеру, когда доступ посетителей прекращается, обслуживающий персонал принужден накладывать пластырь на эти места, пудрить покрасневшую вокруг кожу, дабы сохранялось приличие и сдержанность вечной белизны. И все это из уважения к прошлому, из почтения к фактам истории, которые чтит народ. Ведь народ помнит, что, скажем, один из ныне возлежащих любил общество актрис, а другой — мягкие кавказские сапожки. Для тех же, кто забыл, это (и многое другое) высечено на мраморных плитах во множестве языков и наречий мира.
Климатизация работает бесшумно. Компьютер бдительно следит за изменениями параметров атмосферы величия. Здесь есть где развернуться. Экспозиция, в отличие от всех этих «Biennale di Venezia» или «documenta», безупречна. Сила света точно выверена, и направлен он именно туда, куда следует, на должные места. Чему надлежит оставаться в тени, затенено. Принцип же самой постройки полярно противоположен египетскому. То возвышалось, это уходит под землю. Там люди видели пирамиды только снаружи, и когда приближались к ним, сакральная надпись «Вход воспрещен» загоралась пред их внутренним взором, смертное заклятие тяготело над нарушителем. Здесь же народ непосредственно входит, чтобы пребывать какое-то время внутри, в сердце Истории. И каждый выходит освеженный, просвещенный, полный высоких дум, с расширенными зрачками.
Не зарастает народная тропа. Ведь должен же быть где-то центр, точка схода! Река течет к устью. Много шире стала она. Ее питают теперь уже разные народы и племена. Инвестиции в предприятие посещения растут неуклонно. Никакие расстояния не страшны — тот, чей божественный профиль ты с гордостью рисовал в детстве мелом на асфальте, наконец перед тобой. Увидеть МД — и умереть! (...Эти рукопожатия, эти угрозы...) Все окупится, безусловно. Один раз в жизни, единожды! Лучше один раз увидеть, чем... Лучше, лучше!..