ИНТЕРМЕДИЯ, ИЛИ СИЛА ТЯЖЕСТИ

Если душа, согласно рабочей гипотезе, устремляется за облака, то прах — установлено достоверно, на опыте милых родственников, — прах уходит в глубину, в противоположную сторону. Подвергается по пути усушке, утруске, огнеупорному обжигу, выветриванию, просеиванию...

И под воздействием той же силы, что душу (предположительно) возносит на небеса, как будто выстреливают душой, точно ракетой, запускаемой с мыса Канаверал или из Байконура, и равная по силе отдача вгоняет прах в то самое пекло, где мы плавимся, испаряемся, каменеем застывшею лавою, не увеличиваясь, однако, в объеме, а становясь попросту земной осью, вернее — ядром.

И на этом вот катышке — не на трех слонах с черепахами, не на трех китах под папахами, не на подъемных кранах, не на трех обезьянах, не на жирафах с тремя великанами, не цепными псами погаными — на этом, говорю, шарике, что сваляла из нас смерть собственными руками, и держится Большой (с прописной буквы) Голубой Шар — сорок тысяч верст по экватору.

Не улетает, как дернутый за веревочку, расшибаясь об Солнце или Юпитер, а крутится-вертится на своем месте, на безопасной дистанции, то удаляясь от Марса на сто миллионов верст, то на четыреста, а то и сближаясь на пятьдесят пять.

И бренные человеческие останки, сбитые в колобок, служат планете Земля, как физики полагают, центром тяжести, а стало быть, противовесом.

 

ВЕЧЕРНИЙ КОНЦЕРТ

На экране телевизора — симфонический оркестр.

Музыканты сидят в несколько рядов, и камера будто взбирается на гору.

Я не знаю, что они исполняют, но всегда есть комическое несоответствие между музыкой и тем, как она делается. Вот это лицо с двойным подбородком, пухлая щека, уложенная на скрипку, профессионально кривая шея — каким-то образом они соединяются с музыкой. Но невозможно воспринимать разом

вытянутые трубочкой губы

и —

мелодию.

Ударник развел руки, продетые в желтые тарелки, как в черные боксерские варежки, и терпеливо, бесстрастно ждет, обнимая пространство.

Бам-м! — сходятся тарелки.

Внизу, у самого подножья, стоит маленький дирижер, и музыка падает на него, как ливень и гром, а он подставляет лицо, все дальше откидывая голову.

Но видит перед собой

лес.

Высоченные деревья размахнулись от ветра. Он стоит перед ними почти что вплотную, высоко задирая голову, и водит своею палочкой. И музыка, исполняемая деревьями, набирает полную силу.

Могучие кроны кренятся, нависая над дирижером. Люди с лицами оркестрантов по двое сидят на карачках у каждого ствола и пилят, пилят...

Лес растет на холме невысоким вогнутым амфитеатром, и музыканты-пильщики не загораживают друг друга.

Их пилы, блестя зубьями, обращены к дирижеру. Деревья медленно наклоняются над ним, грозя раздавить. Но он не смеет бежать, отступать и пятиться, а должен только махать палочкой.

И лес обрушивается на дирижера,

накрывая его

вместе с финалом.

Музыка замолкает.

И в секундной тишине звучит голос трубы.

На экране телевизора, в группе духовых инструментов, сидит мальчик-трубач.

Он дует в трубу, округляя щеки и выпучивая глаза, и в какой-то момент его смешные усилия и ужимки

становятся вдруг

прекрасными.

Пронзительно и мощно, взмывая под самое небо, поет труба.

 

НАШ КАЛЕНДАРЬ

Мой тесть родился в январе, мама — в феврале, я — в апреле, жена — в мае, ее брат — в июне, его невеста — в июле, теща — в августе, мой сын — в сентябре, мой отец — в октябре...

Так мы и думали жить, празднуя всякий месяц.

Первым отпал январь, потянув за собой март. Тесть скончался в экспедиции, на фельдшерском пункте, восьмого марта, лишив нас с женой этого праздника.

Восьмого ноября, в метро, на спор со своей невестой, Июнь бросился под колеса. Девушка вышла замуж и переехала. А теща оказалась в больнице, где умерла в мае — непомерно распухшая, с потерею речи.

В апреле и сентябре, в разные годы, тихо ушли Февраль и Октябрь.

И единственный месяц, который остался, — последний.

С Новым годом, ребята! С новым счастьем!

 

Из цикла «КАК СЕЙЧАС ПОМНЮ»

 

СТЕНА

Вдоль этого бесконечного забора плелся когда-то наш допотопный трамвай.

И кондукторша объявляла в прицепе:

— Мебельная фабрика! Следующая — тюрьма! — И дергала за веревку.

Ехали гладкие деревянные скамейки, составленные из планочек, как тетради в линейку. Качались на ремешке черные хваталки. Солнце перемещалось, стреляя из каждого окна.

Тень тюремного забора накрывала трамвай, но мальчик смеялся, а девушка читала толстую книжку.

— О, забор уже! — вскакивала старушка. — Сейчас сходите? В тюрьме сходите?

— Да пропущу тебя, бабка! — отвечал высокий мужчина. — Отсидеть, что ли, торопишься?

И весь вагон с благодушием грохотал.

— Тюрьма! — кричала кондукторша. — Кто тюрьму спрашивал?.. Остановка — тюрьма!

 

ПОРТРЕТ

В завкоме знали, что мой друг неплохо рисует, и часто поручали ему оформить плакаты и лозунги — подновить к празднику. Он, конечно, не возражал. Это было вроде отдыха для него: сидишь в тихой комнате, букву за буквой выводишь, а зарплата идет. И все мысли веселые, о празднике.

Сталину исполнилось семьдесят лет. Он родился, если помните, 21 декабря — день особенный, самый короткий в году.

Мой друг перерисовывал портрет товарища Сталина. Однако от избытка чувств и сильного волнения рука слушалась его плохо. И он прибег к старому способу всех самоучек — расчертил лист на квадраты, бережно перенося дорогие черты из одной клетки в другую. То был известный портрет Сталина в форме генералиссимуса.

Прогудел гудок. Неслышно ушла первая смена. Друг включил электричество и посмотрел на свою работу.

Лампочка была сильная, пятьсот свечей, без абажура. И больно била по глазам. А он все стоял и смотрел в противоположный угол. Там, сквозь карандашную сетку, улыбался товарищ Сталин.

В дверь постучали. Друг не открыл. Завклубом позвал его — не ответил. Стоял у стены, наискосок от портрета, и боялся пошевелиться.

— Уходя, гасите свет! — проворчал завклубом. — Все неграмотные стали! — И тяжело затопал по коридору.

Друг работал всю ночь. Спешил. Рука отвердела. Что, если кто-нибудь застанет меня здесь и увидит то, что я вижу, — лицо товарища Сталина в решетчатом окошке?

Товарища Сталина за решетку упрятал!

Никогда в жизни не было ему так страшно.