1

В дверь неожиданно позвонили.

Пес гавкнул, напрягся и, почуяв, что пожаловал непрошеный гость, с дурным лаем помчался в прихожую.

— Прошу тебя, Проша, — заворчала из кухни Вероника. — Не так громко. Уймись.

Разлогов открыл дверь.

На пороге стояла миловидная женщина из их дома. Они изредка встречались в лифте, он всегда здоровался с ней, но прежде не разговаривал и имени ее не знал.

— Здравствуйте, — сказала она, покосившись на пса. — А он не укусит?

— Живой вас отсюда не выпустит, — улыбнулся Разлогов. — Проходите, пожалуйста.

— Спасибо, я на минутку. Вас зовут Петр?

— Да.

— А жену вашу Вероника, верно?

— Да. Сына — Артем. А шницеля — Прохор, — представил домашних Разлогов. — Кто еще вас интересует? Может быть, деверь? Золовка, теща?

— Они с вами проживают?

— А нужно, чтобы проживали?

— Что вы, — очаровательно застеснявшись, произнесла соседка по дому. — Значит, я не ошиблась. Это вам.

Она перешагнула через порог и протянула Разлогову прозрачную розовую папку с какими-то бумагами.

— Что это? — спросил он.

— Познакомьтесь, пожалуйста. Прочтите. Прежде чем обсуждать этот документ, что-то решать, жильцы должны быть в курсе.

Разлогов пробежал глазами заглавный лист. «Приложение к распоряжению Департамента жилищной политики и жилищного фонда города Москвы. Методические рекомендации по подготовке и проведению общих собраний собственников помещений в многоквартирном доме… Данные рекомендации могут быть использованы при проведении собраний членов товариществ собственников жилья (ТСЖ)… Общее собрание собственников помещений в многоквартирном доме является органом управления многоквартирным домом…»

— Солидно, — оценил он, повертев в руках документ. — Страниц двадцать.

— Да, — кивнула гостья. — Я пришла пригласить вас на собрание.

— Сегодня? — упавшим голосом уточнил Разлогов. — В воскресенье?

— Да, у нас, внизу, в вестибюле. В семь вечера.

— Обсудить этот исторический документ?

— Не только. Еще по поводу… изменившейся обстановки, ну, сами знаете, угрозы терроризма и всё такое… Не хватает людей. Надо укрепить домовый комитет. Мы опрашивали жильцов, но, увы… нет настоящей ответственности, понимания… Я член правления… Нужны новые кадры… И еще, — она снова скромно потупила взор, — относительно вашей собаки.

— А в чем дело?

— Видите ли… Поступило коллективное заявление от жильцов… Жалоба. — Женщина говорила, заметно смущаясь. Видно было, как она понуждает себя, сообщая о жалобе, стараясь, чтобы выходило проще, естественнее и в то же время достаточно строго. — Извините. Жители настаивают. Требуют, чтобы правление предупредило вас, ну, не только вас, а всех, у кого собаки в нашем доме, и, если нужно, то и наказало штрафом или как-нибудь еще… Всё решит собрание.

— Когда жалуются, не требуют, — хмуро заметил Разлогов.

Она развела руками.

— Моя обязанность предупредить… Так вы заглянете?

— Придется.

— Спасибо, — облегченно вздохнула она.

И собралась уходить. Но Разлогов ее задержал.

— Простите, — поинтересовался он. — Вы сказали, коллективная жалоба?

— Да.

— Странно, — удивился Разлогов, — неужели есть на свете что-то такое, что может наших людей сплотить?

— Что вы, недовольных много, — ответила она. — Но, с другой стороны, вы правы. Есть у нас старичок один, Пукалов Карп Семенович…

— Как? — удивился Разлогов. — Пу… Карп… Несчастный… Угораздило же родиться с такой фамилией… Простите, не понял. Ударение на «пу» или на «ка»?

Она смутилась:

— На «ка».

— Мы все-таки преступно равнодушны к ближнему, — Разлогов улыбнулся. — Живу и не знаю о такой выдающейся фамилии. В одном доме живу.

— А он редко выходит. Всё за столом, говорят, сидит. Старый, но очень активный. Очень. Что вы, тот еще экземпляр. Завалил нас бумажками. По старинке, на пишущей машинке печатает. Жалуется. Сначала от себя лично писал. Ну, мы не очень-то реагировали. Тогда он стариков и старух в нашем доме стал агитировать, в коллектив объединять.

— И объединил?

— Как видите.

— Интересно, каким же образом? Он же, вы сказали, из квартиры ни шагу?

— Да всё так же, по переписке.

— Понятно, — грустно сказал Разлогов. — И на что граждане жалуются, если не секрет?

— На всё. На ребят, которые под окнами бегают. На грязь, на автомобилистов, на уборочные машины, ну, в общем, на всё.

— Меня, как вы понимаете, больше интересуют собаки и их хозяева.

— А-а… Ну, знаете, не там лапу задирают, по газонам бегают и всё такое.

— Стало быть, ничего нового.

— Конечно, — сказала она и развернулась к двери. — Извините, что помешала… До свидания.

— Спасибо, что предупредили.

— Не за что.

Когда активистка ушла, Вероника спросила:

— Чего хотят?

— Сделать выволочку.

— Непременно в выходной?

— В выходной — доходчивее.

— Я бы на твоем месте не пошла.

— Посмотрим, — безвольно ответил Разлогов.

— Надеюсь, ты не слишком расстроен? — спросила жена. — Оценить способен?… Жаль, если я напрасно старалась.

— Ну, нет! Грубой животной радости им у нас не отнять.

— Тогда зови лежебоку.

Четырнадцатилетний сын их, Артем, еще не вставал — лежа в кровати, нацепив наушники, слушал в своей комнате музыку.

Разлогов подозвал к себе Прохора.

Пес подбежал, послушно сел перед ним, шевеля ушами, старательно делая вид, что ловит каждое слово.

— Вот что, дружочек, — обратился к собаке Разлогов. — Уяснил?… Граждане нами недовольны. И все из-за твоего недостойного поведения. Нас вызывают на ковер. Предстоит нагоняй. Может быть, штраф… Так что, разбойник, ты у нас кругом виноват. Давай, отрабатывай. Гони троечника к столу. Пировать будем. Понял?

— Понял, — весело откликнулся Прошка.

Спустя минуту из комнаты сына донесся ворчливый лай. Затем возня, шум. Они заскандалили.

Взобравшись на кровать, пес стягивал с Артема одеяло.

— Сколько можно дрыхнуть?

— Не твое дело, — отбивался Артем. — Тебя не звали.

— Вставай, ну! Завтракать зовут.

— Да отвали ты — привязался.

— Одеяло утащу. Голым будешь.

— Уйди, дай дослушать.

— Муру эту?

— Сам ты мура. Молчал бы, если не понимаешь.

— Родители правильно говорят, нельзя целыми днями попсу слушать. Балбесом станешь.

— Ну, повело. И этот туда же.

— А ты вставай.

— Дослушаю, тогда встану.

— Тебя же все ждут.

— Мам, — крикнул Артем. — Мам!.. Забери свою собаку, она мне жить не дает!

Прошка спрыгнул с кровати и лапой дернул за проводок.

Певичка поперхнулись на полуслове, и музыка стихла.

— Ну, вот, — застонал Артем. — Научили дурака.

Прошка огрызнулся:

— Раз по-хорошему не понимаешь.

— Ну, нахалюга. Держись.

Артем скатился с кровати с намерением поймать и отшлепать пса, но тот легко увернулся и побежал в гостиную.

— Гаденыш. Сейчас получишь.

Пыхтя и опрокидывая стулья, Артем гонялся за псом по квартире.

Вероника захлопала в ладоши:

— Всё, ребятки, всё. Угомонились. Прошу к столу. Завтракать. Стынет.

— А что ты сделала, мам? — спросил Артем. — Что-нибудь вкусненькое?

— Увидишь.

— Сластена, — поддразнивал Артема Прошка. — Сметанник.

— Прохор! — прикрикнула на пса Ника. — Нехорошо так. Ты слишком груб. — И Артему: — А ты голый, не умывался еще, как не стыдно!

— Пусть не лезет, — сказал Артем. — Я бы уже давно за столом сидел.

— Еще и ябеда, — проворчал Прошка. — Ты бы до сих пор лабуду свою слушал, если бы я одеяло с тебя не стащил. Ябеда и врун.

 

2

После завтрака Разлогов отправился с Прохором на прогулку.

День был летний — теплый, спокойный, приятный.

Пузатый автомобилист, раздетый до трусов, драил свой «москвич». Бубнил мячом в стену трансформаторной станции теннисист-любитель. Ревели под молодняком мопеды. Угрюмая пожилая дворничиха, наполняя тачку кулями мусора, занятно ругалась сама с собой. Над истоптанной непроезжей частью летала беззлобная пыль. Чирикали и невинно капали на умытый асфальт птички.

Они шли привычным круговым маршрутом, в обход равновеликих башен, через пустырь, мимо перенаселенных спортивных и детских площадок, опустевших садов и школ.

Прохиндей занимался своими делами, то чуть отставая от хозяина, то забегая вперед. Поводка он от рожденья не знал, хотя Разлогов постоянно носил с собой изящный плетеный ремешок с прицепленным к нему бархатистым ошейником. Вешал на шею, повязывал, как галстук, и шел. Потому что без поводка, вообще говоря, нельзя, нарушение. Вот он и носил его для отвода глаз. А сам, между тем, считал, когда собака на поводке, за нее даже как-то обидно. И искренне жаль привязанного к собаке хозяина, когда у него, как в тике, дергается голова или падает в лужу шляпа.

Гуляя, они старательно обходили разбитые вдоль домов, заботливо ухоженные цветники, парники, садики за самодельными оградами. Каждый лоскуток земли здесь взлелеян, пахуч и пышен, и Прошку тянет туда — в зоны отчуждения, в уголки отдохновения для оторванных от настоящей земли горожан. Хочется псу насладиться свежими резкими запахами, еще больше хочется оставить свой, усложнить букет, вскинув лапу. Но — нельзя. Он твердо усвоил, что будет наказан, если пометит хотя бы пограничную травку.

В неглубокой сухой канаве за спортивной площадкой встретили Джульетту. Должно быть, у нее начиналась течка. Сунув ей морду под хвост, Прошка в ту же секунду потерял рассудок. Влюбленный Прохор — существо строптивое, глупое, неуправляемое, абсолютно без царя в голове. Джульетта выше него гораздо, помесь овчарки с боксером, — куда ему женихаться? Не понимает. Лезет. То на задние лапы встанет, морду ей обнимет, целует, лижет, то отскочит, ляжет и униженно, просяще хвостом машет. То обнаглеет и, забежав с тылу, за хвост уцепится и катается. Джульетта лениво гавкала, лязгала на него зубами, фыркала, сгоняла. Она, если и хотела чего, то только поиграть, не больше. А вот хозяйка ее, женщина почтенная, в годах, волновалась очень. Разлогов ее успокаивал:

— Ну что вы так переполошились? Ничего же не может быть. Он ниже ее вдвое.

— Да, — усомнилась она, — а ну как угадает?

Пожалев исстрадавшуюся хозяйку Джульетты, Разлогов силой оттащил непутевого жениха, унес.

Прохор какое-то время обиженно на него посматривал, дулся. Но вскоре забылся и вновь увлекся, забегал.

В узком скверике, стиснутом корпусами однообразных домов, встретили Борьку, тойтерьера. Этот Борька — живчик, бесенок неугомонный. Закрутил Прошку, забегал.

Разлогов пообщался с хозяином Борьки, покурил с ним на свежем воздухе, пока их подопечные, высунув языки, не разлеглись устало в траве друг против друга.

По-дружески распрощались и дальше пошли.

В тени длинного двенадцатиэтажного панельного дома, возле чахнувшей липы народ как-то странно стоял — вразброс, растерянно, тихо. Женщины, мужчины, дети.

Видимо, что-то случилось.

Разлогов невольно замедлил шаг.

На тропинке, идущей от дома через пустырь, лежал навзничь старый человек в перепачканном мятом плаще. Рукой на груди он придерживал авоську с продуктами, другая рука была свободно откинута в сторону. Кромку шляпы он, видно, когда упал, прижал головой, так что, встав торчмя, она сбилась к затылку, открыв долгий желтый лоб, слабые жидкие пепельно-седоватые волосы с одним шаловливым петушком справа, повыше виска. Глаза у старика были закрыты. И цвет кожи нехороший, неживой какой-то.

— Случайно не знаете, кто это? — спросила женщина, стоявшая неподалеку.

Разлогов, робея, скрывая оторопь, приблизился еще на несколько шагов, посмотрел внимательнее.

— Нет, — сказал. — Не знаю. А что с ним?

— Умер.

— Как умер?

— Очень просто. Как сейчас умирают. Шел, вот, и умер.

— И когда же? — растерялся Разлогов. — Давно?

— Час назад. Может быть, минут сорок, — сказала женщина, как видно, не ему первому. — Мы звонили, скорую вызвали. Никто не знает, кто он, откуда… Вы все-таки посмотрите получше, может, припомните… Знать бы, здешний он или нет.

Всосанные щеки, остро глядящий кверху нос, тяжело обнявшие глазные яблоки веки, огромный, слегка скошенный лоб. Шаловливая прядка у виска. Землистая, с пятнами желти кожа. Грязный плащ, шляпа, прямым передним полем к небу. Аккуратно выглаженные, немного испачканные и чуть задравшиеся на щиколотках брюки, пестрые простые носочки, стоптанные, не новые, вычищенные до блеска коричневые ботинки.

Вот ведь как. Умер.

Не слышал близкой смерти, в магазин шел.

Мне всего тридцать пять, думал Разлогов, глядя на несчастного старика. Смерть еще далеко… А впрочем, кто знает?…

Не помню, не думаю о ней… Нет… Помню, думаю, но — гоню, не хочу думать.

Слово будто вытесано из тайны и жути — смерть. Робеешь, сникаешь. Накатывает, хочешь того или нет, скорбь. Какой-то сдавленный трепет.

Косит что-то нынче мужиков. Рано косит, как мор напал, — одного за другим. Часто не дотянувших до зрелости.

Этот все-таки пожил.

— Узнаете или нет?

— Нет.

— Так бы сразу и сказал, — заворчала женщина, похоже, лидер, активистка случая. — А то стоит, глазеет.

Надо же, как бывает, думал Разлогов. Шел человек с авоськой, лег под деревом и умер.

Земля молодая, листья шумят, небо глубокое. Воскресный день, праздник… Какая все-таки спокойная, прекрасная смерть. Посреди светлого дня лег и умер. Без мучений, без криков и стонов. Лежит себе с авоськой на груди. Безымянный. Просто один из нас, человек.

— Безобразие, — услышал Разлогов недовольный мужской голос. — Совсем у людей ни стыда, ни совести не осталось.

— Это вы мне? — оглянулся Разлогов.

— Кому же еще?… Посмотрите, что ваша собака делает.

Разлогов глянул и — оторопел.

Прошка, подкравшись сбоку, выгнув спину, настороженно тыкался мордой у самой головы покойника.

— Нельзя. Фу, — сердитым шепотом приказал Разлогов. — Уйди сейчас же.

Пес, принюхиваясь, подкрадывался к авоське.

— Слышишь, что я сказал?

Разлогов невольно сдерживал себя — кричать, сердиться при покойнике он позволить себе никак не мог. А Прошка, как на грех, вздумал в неподходящую минуту своевольничать. На команды не реагировал.

Возле покойника его что-то сильно интересовало.

Пес подергал лапой и расшевелил пакеты в авоське. Изловчившись, выбил, выкатил сквозь просторную ячею толстую розовую сардельку. Отбежал, держа в пасти ее за один конец, как гавайскую сигару, и игриво прилег в сторонке, собираясь полакомиться, растрясти и съесть.

Разлогов закрыл руками лицо, отвернулся и быстро пошел прочь.

Вдогонку ему летели обидные, колкие замечания — он плохо слышал. Ему хотелось только одного — поскорее сгинуть, исчезнуть, провалиться сквозь землю от позора и срама.

Увидев, что хозяин недоволен его поведением, к тому же расстроен, удручен, раздосадован и уходит с глаз долой, Прошка потерял к сардельке всякий интерес. Немедленно бросил свой трофей, догнал хозяина и с невинным видом засеменил рядом.

— Позорище, — осудил его Разлогов.

Когда они отошли подальше от посторонних глаз, Разлогов присел на камень, укрытый со всех сторон молодым рослым репейником, и в волнении закурил.

Наказывать собаку, конечно же, было бессмысленно.

При чем здесь собака? Он ротозейничал, он, хозяин. Прохор впервые встретил умершего человека. Разве не простительно его легкомысленное любопытство?

Пес смял, сломал всю высокую торжественность момента.

Боже мой, как стыдно, корил себя Разлогов.

Однако, сбежав от суда и оговоров, сидя в одиночестве на пустыре, он припоминал, как пес воровал сардельку, и, к ужасу своему, не мог сдержать улыбки. Недопустимо-стыдное веселье переполняло его, и из груди помимо воли вырывались неприличные сдавленные смешки.

Нельзя, думал он… Рядом со смертью… Нехорошо это, грех.

И все-таки продолжал улыбаться.

Смешное было выше, сильнее.

 

3

Между тем день поднимался и убывал, жизнь, как водится, продолжалась, что-то тихое, незаметное, но случилось, и постепенно покойник стал забываться.

К вечеру все они — и Вероника, и Петр, и Артем, и Прошка, дружно уверили себя, что воскресный день прошел, как, в общем, и положено воскресному дню — сытно, вкусно, в желанном мирном безделье. Исключая, правда, Нику (насчет безделья). Она настолько уработалась на кухне, ублажая своих мужичков кулинарными сюрпризами, что к вечеру буквально валилась с ног от усталости.

К семи Разлогов с Прошкой все-таки пошли на собрание.

Он нарочно решил взять собаку с собой, чтобы все убедились, что пес, хотя активен и подвижен, как, собственно, любой миттельшнауцер (в просторечии — шницель), однако весел, забавен, хорош собой. За редким исключением все-таки умеет себя вести. Если нужно или требует обстановка, он бывает учтивым, вежливым, абсолютно послушным, и, стало быть, даже у самых воинственных и ущемленных граждан не может быть ни к нему, ни к хозяину никаких претензий. Разлогов надеялся, что даже этот черствый Пукалов при виде Прошки растает.

По совести говоря, он недолюбливал тех, кто не любит собак. Больше того, настолько усердствовал в этом мнении, что людей, плохо относящихся к четвероногим, считал ущербными, недоразвитыми, подозрительными, в какой-то мере даже опасными.

«У вас, господа-товарищи, зоны отчуждения, я понимаю», рассуждал он, спускаясь вместе с Прошкой по лестнице в вестибюль. Свет очей, последняя радость. Но всё равно это не повод, чтобы так злобствовать… Земля, планета наша дана нам на всех. В равной мере. Птички летают, мошки разные, рыбки плавают, человек ходит, дышит, ломает и строит… Полагает, что он хозяин земли… Даже если так, то хозяин, мне кажется, неважный… Заметно чванится своим званием, которое, кстати, присвоил себе сам по праву силы… Чуть бы ему скромнее себя держать, хозяину, мудрее, бережнее, и он бы подрос не только в собственных глазах, но и в глазах всех тех бессловесных, с которыми прекрасную нашу землю делит, воздухом одним дышит. Может быть, и они бы тогда признали его за хозяина — уже по высшей справедливости — потому что, в принципе, он, конечно, заслуживает… Себя-то плохо знаем. А их, братьев наших меньших, и того хуже… Неразбериха. Удивительно живучая путаница… Голубь. Символ мира. А специалисты утверждают, что это одна из самих жестоких и кровожадных птиц — ослабшему сородичу своему может исклевать голову, насмерть заклевать… Тогда как собаки, между прочим, основные христианские заповеди чтят. Не убий сородича своего, ударили тебя по правой щеке, подставь левую. Слабый сознательно подставляет сильному шею, самое уязвимое место, и сильный не смеет обидеть, отходит, смиряется… И вообще… Все нынешние собачьи проблемы результат человеческой безграмотности, лености, надутости, черствости. Собаки тут ни при чем. Разве это вина несчастного четвероногого, если человек позволяет себе из прихоти взять щенка, скажем, ребенку на лето, для забавы, приручить его, привязать к себе, а с наступлением осени бросить. Обыкновенное убийство, а человек не несет никакого наказания… Содрать бы с голубчика штраф размером в штуку-две баксов. Или, еще лучше, на нарах бы ему поскучать. Ведь собака, которую бросили, гибнет или становится бездомной или того хуже — шатохой. Если гибнет, стало быть, убийство. От одиноких шатох — зараза, бешенство, мор… А собираясь в стаи, шатохи звереют, становятся опаснее, чем волки зимой. За убийство, скажем, коровы или лося — и то что-то там полагается. А — собаки?! По меньшей мере, странно, господа-товарищи, почему человек, обманувший доверчивое животное и погубивший его, спокойно живет себе дальше, как жил. С черной незамутненной совестью… Решение всех проблем — внутри самого человека, внутри нас, в нашем сообществе. Сами породили, самим и исправлять ошибки, больше некому… Отраву сыпать — не путь. И кипятком шпарить — тоже.

Так Разлогов лениво размышлял, спускаясь в вестибюль на собрание.

Говорить всего этого вслух он, разумеется, не собирался. Он хорошо знал, что человек он, в сущности, не общественный, не воинствующий, никакой не борец за правду и справедливость, а, скорее, безвольный и робкий. Горячиться он мог только наедине с самим собой. На людях же он себе такого не позволял.

В вестибюле, рядом с недостроенной кабинкой для будущей консьержки, сидела на стульчике в совершенном одиночестве та самая женщина, что утром к ним заходила.

— Ой, — засмущалась она. — Вы все-таки пришли.

— А как же? Мы люди подневольные… Не могли же мы вас подвести.

— Благородно с вашей стороны, — улыбнулась она.

— Однако не вижу товарищей судей.

— Отменяется. Не будет ничего.

— Красиво, — покачал головой Разлогов. — Вся подготовка насмарку… Прохор речь собирался держать.

— Понимаете, — виновато объясняла она. — Пукалов куда-то пропал. Мы ходили к нему на квартиру, звонили, нет его… Он никогда не приходит на обсуждение жалоб, но сегодня мы решили его вытащить. И двух женщин, которые следом за ним всегда жалобы подписывают, тоже дома не оказалось. Остальные идти отказались. Я всех собачников, кого успела, предупредила. А вас не успела, извините.

— Не страшно, — заметил Разлогов. — Мы, например, с Прохором нисколько не огорчились. Правда, хулиган?

— Правда, — буркнул Прошка.

— Всегда так, — обиженно сказала представитель правления. — Надоело. Пишут, требуют, а потом никого не найдешь.

— Вы говорите, Пукалов пропал? — Разлогова вдруг ущипнуло предчувствие. — Заводила?

— Он самый.

— Погодите, погодите, — у него духу не хватало вслух высказать свою догадку. — А может… Вы знаете, что сегодня на пустыре человек умер?

— Слышала. И что?

— А вдруг… это он?

— Да что вы, бог с вами, — замахала она на Разлогова руками. — Как вам в голову такое пришло?

— Я был там, видел его… С авоськой… Никто не мог его опознать. Пукалов, Пукалов… Он же не выходил из квартиры… Как, вы сказали, его зовут?

— Карп Семенович.

— Очень возможно. Пукалов Карп Семенович? Вы знаете, если верить в соответствие имени и облика… Я почему-то думаю, что это он… Вы знаете, я почти уверен.

— Перестаньте! Что вы такое говорите?

— А вы звонили? Узнавали?

— Какой смысл?… Все равно покойник, я слышала, без документов.

— А, по-моему, напрасно, — настаивал Разлогов. — Старик один жил?

— Один. В двухкомнатной квартире.

— Лет ему сколько?

— Я думаю, под восемьдесят.

— Вот видите, и тому тоже… Надо, по-моему, вскрыть квартиру.

— Да бог с вами. Вы что? Дверь ломать?

— Надо же проверить. А вдруг?

— Не наше дело, — отмахнулась она. — Как-нибудь без нас разберутся.

— Послушайте, — уговаривал ее Разлогов. — Человек умер. Наш с вами сосед… Надо хотя бы родственникам сообщить, пусть похоронят по-человечески.

— Да почему вы решили, что это он? — раздраженно возразила она.

Ей явно не хотелось ничего такого делать. Как видно, перед приходом Разлогова она настроилась идти домой, и тут как раз он так некстати со своей догадкой.

— Потому что видел его на пустыре. Близко, вот как вас сейчас… В плаще и шляпе, с авоськой… И теперь знаю, как его зовут.

— И всё?

— Немало, знаете… Пойдемте, прошу вас. Минутное дело. И будем спокойны. Вскроем квартиру. Организованно, с вами, представителем власти. Найдем документы, сверим, сличим фото.

— А если ошибка?

— Невелика беда. Спишите расходы на меня.

— На вас спишешь, — недовольно пробурчала она. — Такой скандал будет.

— Не будет. Зовите, зовите слесаря. Он в какой квартире обитает?

— В семьдесят третьей.

— Пойдемте вместе в семьдесят третью… Надо же, в конце концов, помогать человеку.

 

4

Слесарь сначала наотрез отказался. Без милиции, сказал, нельзя чужую квартиру вскрывать.

Разлогов долго объяснял ему, в чем дело, рассказывал про покойника, о своих подозрениях, слесарь — всё равно ни в какую.

— А за магарыч? — предложил он.

— Ну, если за магарыч, — почесал в затылке слесарь, — тогда рискнуть можно.

Взял фомку, топор, две стамески и молоток.

Они перешли в соседний подъезд и поднялись на третий этаж. Женщина показала квартиру, в которой жил Пукалов.

Сперва слесарь попробовал открыть дверь отмычкой. Но ничего у него из этой затеи не вышло. Дверь была старая, деревянная, но прочная, хорошо что не металлическая. Помня об обещанном вознаграждении, слесарь, не долго думая, достал из-под ремня топор, отбил косяк, испортил обивку и взялся вырубать часть стены — там, где находился замок.

Пока слесарь крушил стену, Прошка гавкал, возмущался и возражал, и утихомирить его было сложно.

Дело двигалось к завершению, когда замок вдруг щелкнул и дверь бесшумно (Разлогову показалось, совершенно чудесным образом) отворили изнутри.

Слесарь отпрянул, и выронил топор; он буквально остолбенел. Представительница правления охнула и закрыла руками лицо. Даже Прохор от неожиданности потерял дар речи.

На пороге стояла крупная пожилая женщина, которую Разлогов в доме никогда прежде не видел. Мужеподобное лицо ее с тяжелыми низкими скулами было бледным, устало-мрачным. В глазах — надменная суровость.

— Что вам угодно? — спросила она.

В голосе ее, как ни странно, не было ни обиды, ни злости, ни гнева. Спокойный, уверенный голос.

Разлогов путано, запинаясь, взялся объяснять:

— Мы думали, что у вас… И потом, собрание… А оказалось…

Прошка без разрешения прошмыгнул мимо хозяйки квартиры в прихожую. Его привлек странный приманчивый запах, запах какой-то затхлости, доносившийся изнутри, — этот резкий въедливый запах, находясь на лестничной клетке, слышал даже Разлогов.

— Чего не открывали-то? — виновато спросил слесарь. — Я вон сколько зря по вашей двери долбил.

— Не ваше дело, уважаемый, — с достоинством ответила женщина. — Это я вас вправе спросить, почему вы ломитесь в чужую квартиру?

— Ради бога, извините нас, пожалуйста, — начала оправдываться представительница правления. — Понимаете, на пустыре человек умер, и вот этот товарищ, — она кивнула в сторону Разлогова, — предположил, что… может быть…

Прохор коротко гавкнул, пискнул и жалобно заскулил.

Он что-то в квартире обнаружил и теперь сигнализировал; он так попискивал и поскуливал, как правило, когда встречался с чем-нибудь загадочным, для него непонятным, что вызывало у него, помимо животного интереса, еще и настороженность.

— Разрешите? — сказал Разлогов, решив позвать пса и всыпать ему за непослушание. — Отшлепаю, будет знать… Можно я пройду на минутку?… Извините. Так получилось… Как-то неловко на пороге… Мы вам всё объясним… Нас бояться не стоит. Мы — соседи.

— А я и не боюсь, — сказала она.

И величаво отступила, позволяя ему пройти.

— Шеф, — тронул за плечо Разлогова слесарь. — А это? — замялся он. — Ну насчет?…

— Как договорились, — успокоил его Разлогов. — Всё остается в силе.

— Гляди, — пригрозил он, впрочем, почти по-дружески. — А то я шуток не люблю. — Стукнул себя подбородком в грудь, сел с топором в лифт и уехал.

Хозяйка квартиры молча отвернулась и, оставив дверь открытой, прошла внутрь.

— Это Гренадер, — шепнула Разлогову представитель правления.

— Фамилия? Или прозвище?

— Фамилия. Ее зовут Клавдия Ефимовна. Фамилия Гренадер. Она пенсионерка. Проживает не здесь, а в пятьдесят первой квартире. Здесь она всем распоряжается… Между прочим, она тоже подписала жалобу.

— Вот как. Член коллектива?

— Да. И, мне кажется, самый активный.

— По какому праву она тут командует?

— Правая рука Пукалова, — объяснила шепотом представитель правления. — И левая, по-моему, тоже.

Разлогов заглянул в прихожую, высматривая пса.

— Не помешаю? — спросил он. — Можно зайти?

— Да, пожалуйста, — из глубины квартиры ответила Гренадер.

Вдвоем с представительницей правления они осторожно переступили через порог и осмотрелись.

Из тесной прихожей дверь вела в комнату, которая напоминала скорее приемную управляющего какой-нибудь средненькой фирмы. Посередине ее, буквой «т» стояли два стола, накрытые зеленой скатертью. Вдоль стен, сколько хватало места, ровными рядами были расставлены одинаковые канцелярские стулья. На стенах висели в больших рамах за стеклом увеличенные фотопортреты бывших советских руководителей (из них Разлогов узнал только Андропова, лица остальных, к сожалению, ничего ему не говорили). На низеньком столике в углу у окна стояла старая пишущая машинка «Оптима», массивный черный телефонный аппарат, отрывной календарь-неделя и антикварный письменный прибор. Судя по всему, Клавдия Ефимовна Гренадер исполняла еще и обязанности секретаря.

Прохор сидел неподвижно перед дальней дверью, спиной к ним, заинтересованно прислушивался к шорохам, доносящимся из загадочной комнаты, и тихонько ворчал, время от времени склоняя голову то налево, то направо.

— Дружочек, — строго сказал Разлогов. — Если уж явился без приглашения, веди себя учтиво, хорошо?

— Ладно, — откликнулся Прошка. И лениво прилег около батареи.

Гренадер кивком одобрила поступок собаки.

— Что же вы не пришли на собрание, Клавдия Ефимовна? — попенял ей Разлогов. — Мы вас с таким нетерпением ждали…

Клавдия Ефимовна жестом его прервала.

— Тсс, — сказала она. — Если можно, тише.

— Нельзя? — Разлогов невольно перешел на полушепот.

— Карп Семенович работает.

— Ну что, убедились? — упрекнула его представитель правления. — А вы говорили, умер.

— Кто умер? — спросила Гренадер.

— Не берите в голову. Это так, между нами, — уклончиво ответил Разлогов. — Гражданин какой-то внезапно скончался. На пустыре.

— Сейчас это уже не редкость, — глубокомысленно и вместе с тем подчеркнуто равнодушно заметила Гренадер.

Разлогов показал на закрытую дверь в смежную комнату и спросил:

— Карп Семенович работает там?

— Да. В своем кабинете.

— Странные у вас порядки, — по-прежнему полушепотом, но с видимым неудовольствием сказал Разлогов. — Дверь ломали — пожалуйста. А громко слова сказать — нельзя.

— Так нужно.

— Не понимаю… Вы же слышали, как мы вскрывали дверь? Как лаял пес?… Почему не сказали, что хозяин дома?

— Карп Семенович распорядился.

— Не отвечать?

— Ни под каким видом.

— Глупо же, — не унимался Разлогов. — Теперь дверь придется чинить.

— Не вам, молодой человек, судить, что глупо, а что хорошо, — бесстрастно осадила его Клавдия Ефимовна. — У нас строгая дисциплина.

— Фантастика, — развел руками Разлогов. — А что же он сам, Пукалов? Он что, не слышал, как мы ломились в квартиру?

— Не слышал.

— Глухой?

— У него неважно со слухом, — подтвердила Гренадер. — Но нас он слышит.

Представительница правления легонько тронула Разлогова за рукав.

— Простите, вы надолго?

— Не думаю.

— Может быть, без меня обойдетесь?

— Конечно… Вы меня, пожалуйста, извините… Нескладно получилось.

— Ничего, не страшно, — сочувственно улыбнулась она. — Я вас прошу, узнайте, если не трудно. Они сами будут дверь чинить, или нам в ДЭЗ обращаться?

— Хорошо.

— До свидания, — сказала она и торопливо вышла.

Гренадер хищным ястребиным взглядом проводила ее до дверей и обратилась к Разлогову.

— Что вы хотите, молодой человек? Чем мы могли бы быть вам полезны?

— Вы?

— Да. Карп Семенович и его инициативная группа.

— А… чем вы занимаетесь?

— Сначала изложите вашу просьбу.

— Просьбу? — переспросил Разлогов. — Вам?… А начальник ваш?… К нему нельзя?

— Сначала изложите вашу просьбу, — повторила Гренадер. — Или жалобу. В чем проблема?

Разлогов недовольно взглянул на нее и резко спросил:

— Почему Пукалов не пришел на собрание?

— Я вас еще раз прошу, молодой человек, не повышать голоса, — напомнила Гренадер. — Карп Семенович работает.

— Но он же писал. Жаловался. Требовал нас наказать.

— Возможно, — бесстрастно парировала Гренадер. — Значит, считал своим долгом так поступить… Должна вам заметить, молодой человек, что на собрания ни он, ни наши представители не ходят.

— Вот как? — удивленно воскликнул Разлогов. — Тогда, получается, извините, кляуза.

— Ни в коем случае, — спокойно парировала Гренадер. — Непроверенными фактами мы не оперируем. Каждую жалобу, прежде чем подать, мы обсуждаем коллективно. И товарищ Пукалов принимает решение, учитывается общее мнение.

— Простите, я не совсем понимаю, кто вы?… Полиция нравов? Борцы за всеобщую справедливость? Правозащитники шиворот-навыворот? Судьи? Сектанты?

— Считайте как хотите, — с невозмутимым видом произнесла Клавдия Ефимовна. — Мы, молодой человек, исполняем свой долг. Наша задача — посильно содействовать установлению порядка.

— Мне кажется, он давно установлен, — попытался возразить Разлогов.

— Вам это только кажется, молодой человек. Товарищ Пукалов говорит, что беспорядка в нашей жизни еще очень много. Все беды — от беспорядка, и мы еще можем послужить благородному делу. Не станете же вы отрицать, что чем меньше беспорядка, тем лучше?

Клавдия Ефимовна даже слегка возбудилась, когда формулировала кредо товарища Пукалова и его инициативной группы.

— Понятно, — вздохнул Разлогов. — И много вас?

— Достаточно.

— Отчаянные вы люди… Как же вы отважились? Сами? Без разрешения свыше?

Клавдия Ефимовна с готовностью пояснила:

— Творчество масс, молодой человек, всемерно поощряется. — И, элегантно высморкавшись, повторила, обращаясь к Разлогову: — Что вы еще хотите нам сообщить?

— Хочу обсудить с товарищем Пукаловым вариант жалобы, — с неожиданной для себя решимостью заявил Разлогов. — Лично, тет-а-тет… Надеюсь, позволите?

Она неодобрительно на него посмотрела, решая, достоин он этого или нет.

Прохор между тем зевнул, лениво поднялся, подошел к Клавдии Ефимовне и со скучающим видом уставился на нее.

Никакой угрозы в перемещениях пса не было, а было лишь легкое нетерпение, желание поддержать просьбу хозяина и, в конце концов, закончить этот надоевший ему разговор. Однако Гренадер с явной опаской покосилась на собаку и заметно насторожилась.

— Так можно или нет? — повторил Разлогов.

Секунду-другую Гренадер колебалась. Затем поднялась.

— Хорошо, — сказала. — Я доложу.

Без стука вошла в смежную комнату и плотно прикрыла за собой дверь.

Разлогов слышал, как Клавдии Ефимовне отвечал из-за двери какой-то дряхлый липкий голос.

— Войдите, — спустя минуту, сказала она, приглашая Разлогова. — Карп Семенович ожидает.

Прохор навострил уши и приподнялся.

Разлогов смело толкнул тяжелую, любовно обитую с внутренней стороны дверь.

 

5

В ноздри ударял запах лежалой бумаги и пыли.

В маленькой тесной комнате за массивным старинным письменным столом, поставленным поперек от стены к стене, сидел сохлый, землистого цвета старый человек в застегнутом наглухо френче — точно таком, какие носили некоторые партийные руководители в те печальные, теперь уже основательно забытые времена. Склонив чуть набок маленькую голову с редкой седой растительностью, лишь местами прикрывавшей лоснящуюся ржавость черепа, чмокая губами, Пукалов писал, макая ручку с пером в толстостенную стеклянную чернильницу. Ноги его, обутые в белые валенки, стояли под столом на пуфике, укрытом огрызком ковра. За спиной товарища Пукалова, на стене под потолком, висели в таких же, как в «приемной», рамах за стеклом портреты двух суровых людей с худыми изможденными лицами, в одном из которых Разлогов узнал Дзержинского, а второй был ему, к сожалению, незнаком. Слева от стола в узкое окно сочился сумеречный свет, в комнате был полумрак, но настольную лампу, должно быть, в целях экономии, Пукалов еще не включал. По правую от него руку всю стену от пола до потолка занимал самодельный стеллаж с встроенными впритык выдвижными небольшими ящичками, на торцах которых были приклеены бумажки с обозначениями. Кв. 41 — Ямщиков 54 г., Ямщикова 52 г., Ямщикова 18 л., кв. 42 — Долотов, хол., 22 г., и т. д., в общем, весь дом или почти весь. Центральный горизонтальный ряд занимали ящички с обозначениями министерств, ведомств, всякого рода институтов, а также паспортных столов, отделений милиции, районных судов и прокуратур.

— А я думал, — осмотревшись, несколько растерянно сказал Разлогов, — такого просто не может быть… Казалось, это время… ушло.

Пукалов поднял с колен белую кнопочку на шнуре и вставил ее себе в ухо.

— Что вы сказали?

Немощный, липкий голос. Он действительно походил на покойника.

— Я говорю, жаловаться пришел, — чуть громче сказал Разлогов.

— Слушаю вас.

— У меня собака, — показал он на смирно пристроившегося в уголке Прошку.

Пукалов на жест его внимания не обратил и деловито кивнул — продолжайте.

— Невозможно, товарищ Пукалов. Жить стало просто невмоготу. Отовсюду гонят. Ругаются, преследуют… Вы представляете? До того дошло, что недавно с пятого этажа кипятком пытались ошпарить. Бросают пивные бутылки, подсыпают отраву.

— Непорядок.

— Ужас, что делается.

— Ближе к делу, молодой человек, — нетерпеливо сказал Пукалов. — У меня мало времени.

— Куда уж ближе, — продолжил Разлогов, — когда из окон пивными бутылками швыряются.

— Кто именно?

— Что?

— Хулиганит. Мешает. Преследует вас. Фамилии?

— А… эти, — замялся Разлогов, придумывая фамилии. — Дандыкин, Разживин и Потылицына… Особенно, Карп Семенович, свирепствует эта — Потылицына.

— Местные?

— Простите, не понял?

— Где проживают? Они из нашего дома?

— Соседи.

— Нужны точные адреса. Полные имена, возраст, где работают.

— Ну, Карп Семенович, — возразил Разлогов. — Я не сыщик.

— Хотите иметь квалифицированную жалобу, поработаете сыщиком, — жестко обрезал Пукалов. — В вашем возрасте это полезно.

— А ваша картотека, Карп Семенович? — спросил Разлогов. — Не пригодится?

— Фамилий, которые вы назвали, у меня нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно. У меня на фамилии профессиональная память.

— Вон оно что.

— Не тяните, молодой человек. Дело серьезное. С безобразиями надо кончать. Чем быстрее, тем лучше.

— Это вы верно изволили заметить, — подобострастно поддакнул Разлогов. И, замявшись, спросил: — А вы, в самом деле, можете помочь?… Не только мне, нам? Обыкновенным мирным гражданам?

— Еще не было случая, чтобы нашу жалобу оставили без внимания.

— А меры?

— Принимают.

— А в тюрьму не сажают?

— Я требую, чтобы в каждом отдельном случае мои сотрудники докладывала мне о том, как продвигается жалоба. И в частности, о принятых мерах.

— И докладывают?

— Непременно, — гордо произнес Пукалов. — У нас строгая дисциплина.

Несмотря на возраст, тусклый угасающий взгляд и отсутствие былой приметливости, опытный бывший начальник все-таки что-то почувствовал — какую-то фальшь, наигрыш, несерьезность в вопросах Разлогова. Кряхтя, развернулся и, помрачнев, обратился к посетителю:

— Мне кажется, вы легкомысленны, молодой человек. И задаете много лишних вопросов.

— Вы правы, Карп Семенович, — охотно согласился Разлогов. — Я не просто легкомысленный человек. Я совершенно пустой. Как барабан.

Пукалов чуть откинулся в кресле и с удивлением уставился на него.

Брови его насупились. Слабые ядовитые глазки постепенно темнели.

— Сожалею, — с мрачным видом он отвернулся и обмакнул перо в чернильницу. — Вряд ли мы сможем вам чем-то помочь.

— А мы так на вас рассчитывали, Карп Семенович, — Разлогов пытался изобразить разочарование. — Кругом стена. Пушкой не прошибешь. Куда же нам теперь обращаться?

— В органы, — сухо буркнул Пукалов.

Если бы только отвращение вызывала эта самодеятельная контора!..

Дохляки, думал Разлогов, разглядывая рыхлый затылок столоначальника… Он не чувствовал никакого почтения к его преклонным годам… Вот они — смердящие, полные желчи. Способные жалить и гадить… Отравленные… Лелеющие дикое прошлое, живущие тайно… В пыльных углах, как тараканы, где не видно лица… Боятся света, любого свежего ветра… Скрипят ржавыми перьями. В безумной надежде, что времена, когда они были на гребне, вернутся…

Прохор гулко, переливчато заворчал, учуяв настроение хозяина. Торчком выставил уши и не спеша приблизился к столу, за которым сидел Пукалов. Поднялся на задние лапы и, опершись передними о подлокотник кресла, забрал в пасть проводок и выдернул у Пукалова из уха кнопку — в точности так, как он это часто проделывал с Артемом.

Пукалов дрожащими руками зашарил по столу, по коленям, разыскивая утерянную деталь слухового аппарата, и, впопыхах, дряблой сморщенной кистью случайно ткнулся в кудрявый загривок Прошки.

Пес рыкнул.

Неподвижное мертвенное лицо Пукалова вовсе одеревенело. Сквозь желть проступили крупные белые пятна. Затряслись губы и руки, и глаза закатились.

Он дернулся, голова его резко откинулась и разом завалилась на правое плечо.

Прохор несколько раз вопросительно тявкнул, недоумевая, чем это с ним.

Разлогов, между тем, изрядно перепугался.

— Послушайте, — распахнув дверь, сказал он встревожено Гренадер. — Тут… Кажется, у шефа обморок. Или удар.

Она охнула, всплеснула руками и бросились в кабинет.

Разлогов, не зная, что делать, стоял и переминался в «приемной».

Прохор, усевшись перед ним на ковровой дорожке, виновато заглядывал ему в глаза.

— Айда отсюда, — предложил пес.

— Спятил? — шепотом выговорил ему Разлогов. — А вдруг что-то серьезное? Нельзя… Узнаем прежде, как себя чувствует старина Пукалов.

— Дышит, я слышу.

— Всё равно… А вдруг потребуется наша помощь? Может быть, нужно скорую вызвать?

Прохор переступил передними лапами и склонил голову на бок.

— Это мы его так напугали?

— Не мы, а ты.

— Они плохие, — определил пес.

— И что?

— Давай кого-нибудь вызовем? Пускай это гнездо разорят.

— Они ничего противозаконного не делают.

— Нет, делают, делают!

Наконец из кабинета Пукалова показалась озабоченная Клавдия Ефимовна. Лицо у нее было строгое, неприветливое, суровое, но — не испуганное, не печальное, не опрокинутое.

Разлогов осторожно спросил:

— Как он?

— Обморок, — бесстрастно ответила соратница. — Пройдет.

— То есть… Ничего страшного?

— К сожалению, у нас это иногда случается.

— Слава богу, — облегченно произнес Разлогов. — Значит, наша помощь вам не нужна?

— Справимся, — отрезала Гренадер.

— Не умер, видишь? — сказал Прошка. Он поднялся на задние лапы, а передними, поторапливая, стал скрести и дергать хозяина за штаны. — Идем отсюда, идем.

— Минутку, — придержал Разлогов собаку за лапы. — Скажите, — поинтересовался он у Клавдии Ефимовна, — а дверь? Кто будет чинить, мы или вы?

— Найдется кому, — сказала она. — Починим без вас.

Разлогов еще раз окинул взглядом «приемную» инициативной группы.

— До свиданья, извините за беспокойство… — И добавил: — Успехов вам в вашем благородном деле.

— Спасибо.

— Товарища Пукалова поблагодарите за науку. За совет. Хорошо? От нашего имени.

— Передам непременно, — пообещала Гренадер, по-прежнему избегая смотреть на него. — Карпу Семеновичу приятно будет это услышать.

— И вам большое спасибо.

— Не за что.

— Будьте здоровы и счастливы.

— И вы, — кивнула Гренадер.

Они притворили за собой разбитую дверь, и бегом, наперегонки, спустились по лестнице.

 

6

Вечерело. День был на исходе.

Вырвавшись на волю, Прохор обрадовался. Заюлил и запрыгал.

— Давно бы так, — поучал он с упреком хозяина. — Столько времени зря потеряли!

— Ты прав, — согласился Разлогов.

— Гулять пойдем?

— Если хочешь.

— Брось, не думай, — посоветовал пес, подняв с земли палку для игры. — Ну их к чертям собачьим.

— Ох, Прохор, — вздохнул Разлогов. — Не знаю…

— Мертвяки. Что толку переживать?

— Думаешь?

— Еще расстраиваться из-за таких.

— Ты рассуждаешь как бесчувственный и черствый четвероногий.

— Подумаешь, — махнув хвостом, возразил Прошка. — Вечно ты все усложняешь.

— А ты не учитываешь.

— Знаешь что?

— Что?

— Давай жить — как играть и играть — как жить?

Разлогов покачал головой.

— Нереально.

— Но я так живу.

— Ты пес, ты другое дело.

— А вот и нет. Это всем доступно. И человеку. Попробуй только — тебе понравится.

— Но — как?

— Просто надо сказать себе, что жизнь — игра, и поверить.

— Ну да, — усмехнулся Разлогов. — Что может быть проще.

— Попробуй, попробуй, — прыгая, настаивал Прошка. — Ты только попробуй. Решись.

— Не умею.

— А я тебя научу.

— Тоже мне, учитель нашелся.

— Конечно, если будешь упрямиться как осел, тогда ничего не выйдет.

— А если — нет?

— Тогда всё получится.

— Ну что ж, — без особой надежды согласился Разлогов. — Дерзай. Учи. Хозяин — к твоим услугам.