Три дня не был на работе Сергей Ефимов. Не по своей вине прогулял, на самом деле болел, но чувство непоправимой вины давило его все острее. Он уже знал, что его стык на трубопроводе питательной воды «заплакал». Мошкара принял тогда трубопровод, не требуя даже залить его водой, Мошкара демонстрировал свою власть. Что демонстрировал он, сварщик, товарищ Ивана, рабочий человек?

Как все это обернется теперь, чем кончится?

Сергей отчетливо представлял, как встретит его Павлов, что скажет. Не страшили и объятия Рыжова, хотя этот морячок готов не то что кости поломать, вовсе раздавить человека. Слова у него тоже на подбор. «Ты, арматура недоделанная, не суй свой нос, куда собака хвост не засовывает». И все же не это страшно. Это вовсе не страшно. Как смотреть Ивану в глаза? Что сказать ему? Нет — говорить ничего не придется, он не станет разговаривать.

«Заболеть бы по-настоящему, месяца на два. Болеют же люди, в больницы их кладут… — с тоской думал Ефимов, воровато озираясь по сторонам, словно ждал нападения. — Недаром говорится: беда не ходит в одиночку. Наплетут черт знает что, понапридумают. Еще скажут: нарочно схалтурил, чтоб задержать сдачу котла и всего энергопоезда. Еще скажут: чтоб подорвать авторитет Стрельцова вмешался, новому делу поперек дороги встал. Им что, они все могут… Но что сказать Ивану? Как смотреть ему в глаза?»

От таких мыслей — хоть утопись. С таким настроением лучше в цехе не появляться. И уж не просто не хотелось, было совсем боязно думать о том, как отреагирует начальство.

«А все потому, что я отбился, везде один да один, — укорял себя Ефимов, пытаясь найти спасительную соломинку. — В бригаде не захотел, мама с женушкой не присоветовали. Заработок пострадает, им все мало, все мало им. Ивана небось не ущипнет абы кто, он и Мошкару шлет куда подальше. За него все гамузом. Вот возьму и сегодня попрошусь…» Но понимал: не попросится. Ни сегодня, ни завтра. И правда ведь заработок пострадает. Сейчас он двести с хвостиком вытягивает, а в бригаде на пятый разряд Ивану достается не более ста сорока. Ивану ладно, у него дед сто двадцать получает, не сходя со своей дубовой сидухи, им хоть печку деньгами топи. А тут… Нет, чего уж там. Сожрут маманя с женушкой. Да и самому незачем проситься. Как-нибудь перетрется…

— А-а-а, раб Сергий! — зашипел Мошкара над ухом, сцапав Ефимова за плечо. — Воскресший из мертвых, аки спаситель наш Исусик. Ну, ну, воскресай, если не робкий. Они тебе там на памятник по пятаку собирают. Из нержавейки сварганят. Чтоб спокойнее тебе у Митрофана жилось. Да погоди ты, кто от товарищей бегает!

— Чего ты прицепился, что тебе надобно? — тщетно пытался отстраниться Ефимов. — Какой ты мне товарищ, если ты гусь, а я поросенок? Отцепись, неча рукава отрывать. Ну!

— Ты, братец, не поросенок, ты грязная свинья! — обиделся Мошкара, оттолкнув Ефимова и тут же вцепившись в клапан на кармане его куртки. — С тобой по-людски, а ты храпу воротишь. Как же ты после этого не свинья. И есть свинья. Хочешь знать, некому за тебя вступиться, если я не захочу. Да они тебя с каблуками сожрут. С набойками. А я сказал: не нарочно он, болен был человек.

— Ты про что? — остановился Ефимов. Но и сам понял, про что толкует Мошкара.

— Дурягой не прикидывайся! — строго прикрикнул Мошкара. — Там тоже оптики. Пришамонят — все выложишь. А ты как думал? Нагадил, а за тобой другие будут ходить да подтирать? У тебя пятый разряд. У тебя клеймо. Я тебе на твою честь рабочую поверил. А ты? Ляп-ляп да и смылся на трое суток.

— Я ведь правда заболел.

— Расскажи кому-нибудь другому.

— У меня справка.

— Да ты не дрейфь! — покровительственно похлопал Мошкара по плечу Ефимова. — Могу вообще все на себя взять. Я виноват — и точка. С кем не бывает? Меня и так за мою строгость со света сживают. Могу я хоть раз послабление допустить? Не каменный я. Жалко стало ребят. Пять часов мыкались в предвыходной-то день. Люди в банях парятся, люди на рыбалках благуют, а эти не люди? Ну и допустил. Сжалился. Виноват. Мне что? Ничего мне за это, а тебе выручка.

Совсем заморочил мозги сипатый черт. Уже верилось: обойдется. Уже виделось: пронесет. Он и в самом деле ни одной оплошки за сколько лет. Ему простят. С него и не спросят. Что ему?

А Мошкара наращивал атаку:

— Я понимаю, как надо обходиться с хорошим человеком, с настоящим сварщиком. Это им наука. Пусть не шибко. Пусть-ка поищут другого такого. Это ладно, что пофартило, технолог новый с дипломом подвернулся. Прибежали бы, в ножки поклонились бы. А куда им без тебя? Теперь раздули кадило. В суд, вишь ты, подавать собрались.

— В су-уд? — опешил Ефимов. — За что?

— Ну, за что — это не вопрос, — как-то вдруг построжал Мошкара. — Если подойти по-государственному, ты нагадил здорово. Могло получиться вовсе плохо. Но ты не робей, я прямо щас к Носачу пойду. Вместе мы сила. Вместе мы хоть к самому директору пойдем. Вместе мы отстоим тебя. Ну а ты — не совсем же ты обалдуй, зачтешь нам доброе дело. Только тихо. Понял? — и, резко прибавив шаг, направился куда-то в сторону испытательного стенда.

«Зараза кривоногая, пиявка болотная, — ругнул Ефимов Мошкару. — Ну что, что наплел? Какой суд? За какие преступления?.. — И тут же вопрос ребром: — А если? Кто вступится? Иван? Черта с два. Наступит и не заметит. Ну а кто, кто? Мошкара, он хотя и торбохват, нужного человека не продаст. Не слышно было такого. Вон с Никаношей Ступачонком не первый год дела шерудят, комар носа не подсунет. Шито-крыто, Никаноха в передовиках щеголяет, деньгу зашибает, а никто ничего. Не знают разве, как у них там зашибаловка налажена? Знают. Помалкивают. Связываться кому охота, пока к нему лично в карман не залезли. Мошкара — он цепкий, не гляди, что вахлаком прикидывается».

А ведь забрезжило что-то. Надежда какая-то промелькнула. И правда ведь: не важно кто, важно, что выручит.

Гораздо увереннее зашагал Ефимов. Немного нужно человеку, чтоб хоть чуточку воспрянуть духом. И все же очень старался ой прошмыгнуть в пролет незамеченным.

— Вот он! Хватай его! — заорал Рыжов, притопывая ногами и указывая пальцем. — Явился, торба с лягушками! Маскируешься под привидение?

А ведь рядом с Рыжовым Иван. Отвернулся Стрелец, не интересно это ему. А может, сам нарочно натравил этого? У них бригада. А если у нас тоже… Но не утешили эти мысли Сергея.

Готовя инструмент, Ефимов ждал: вот-вот подойдет Федор Пантелеевич и скажет что-то обнадеживающее. Если подойдет и скажет: он и есть друг. Если подойдет и скажет…

Подошел. Как ни в чем не бывало. Крикнул, чтоб слышно было всем:

— Здорово, болезный! Ну, как отпоили молоком или самогонкой? Твоя мамашка спец насчет самоделковой. — И тихонечко: — Иди к Носачу. Не рыпайся, овечкой прикинься. Иди, тебе сказано! — И опять для всех: — Ах ты, чурка осиновая! Вон хоть у Васьки Чукова спроси, сколько тут через тебя, дурака, клумоты приняли. Ну, гляди, в другой раз мы тебе хвост прищемим!

Твердо ступал Ефимов, направляясь в сторону конторки начальника участка. Давно знал: Мошкара со Ступаком заодно. Ну а покричит для близиру, так от этого не убудет. На то оно начальство, чтоб холода нагонять.