Взбежав на свое крылечко, Стрельцов отряхнулся, сбивая потоки дождевой воды с плеч, с головы, с лица, посмотрел из-под крыши вверх, неловко выгибая шею, пробубнил озадаченно:

— Дай-е-от, родимушка. Ну, что б ему подождать денек.

В доме тихо, темно, неуютно. Дед отсутствует. Наверно, от лиха и тоски сбежал на какой-нибудь совет пенсионеров. Ходики остановились, опустив гирьку до самого пола. Пахнет застарелой пылью, прелой паклей, выпадающей грязными клочьями из щелей и пазов, но особенно остро пахнет одиночеством. Въедливый запах, неистребимый. Это лишь люди несведущие думают по наивности, что такого запаха нет. И до чего нелепо, необъяснимо и глупо уходить на ночь в такое жилье. Зачем? Почему? Весь день живешь на работе и словно бы умираешь дома на ночь. Для чего это и кому понадобилось? Что приводит сюда? Какие надобности, какие заботы? Негде переночевать? Да нашлось бы место. Осиротевший дед? Это факт, деда жалко.

А еще — надо бы перекусить. Хоть что-либо. Маятно, скоро назад. На стенд. Натощак долго не протянешь. Руки дрожат натощак. Что там — в холодильничке? Бычки в томате? Буфетный хек? Окаменевший кусок сыра? Может, щи в печке за скулом? Теплые, как телячье пойло, пахнущие портянками и ракитовой корой. Ракитовой корой — это понятно, дед, как на грех, раздобыл ракитовых дров. Но почему — портянками? Или это лишь кажется? От нервного расстройства? А мышь, как видно, решила переселяться. Вещички увязывает, суетится, дура. Не поймет, что в новом да чистом ей не приютиться. Ну, ну, валяй. В крупнопанельный крой, там скорее зубы повыкрошишь да и угомонишься. И хорошо бы чайку. Горячего, с вареньицем. Неужели не осталось? Укатали трехлитровочку Ляксандрину? Да и сахара, наверно, нету. Доканали деда мудреные книжки.

Встал Иван, на ощупь взял ухват у припечка, поддел на палец заслонку. Понюхал. Пахнет. Щами. Поторкал ухватом, потянул чугун на себя. Теплый. И ладно. Не до блинов, коль нет тещи. Снял сковородку, взял чугунок за край. Поставил на стол. Хотел включить свет. И чутко прислушался. Игорь. Уже. Не велик фон-барон, а все равно неловко при нем такие щи стербать. Поспешно сунул чугунок на загнетку.

Звякнула дверная цепочка. Тяжелая поступь сотрясла хатенку до кончика печной трубы. Гулко бухнуло что-то увесистое. И полный ярости и нестерпимой боли голос Игоря:

— Ты что тут — заминировался, забаррикадировался? Я что — свои кости тут… ломать должон?

Щелкнул Иван выключателем, позвал ехидно:

— Правее держи, какого рожна жилье рушишь!

— Бульдозером. В болото ваше жилье! Ч-черт, варган больше арбуза. Где ты тут? — И встал на пороге в лоснящемся клеенчатом дождевике с капюшоном, в резиновых болотных сапогах, с толстенной палицей в руке. Наверно, половину собак на Радице перекалечил. Любит это развлечение. Чудак-человек, собаки-то чем виноваты? Этак можно докатиться, что и чурюканов кинешься кипятком шпарить. Не с них надо начинать, вот в чем суть.

— Преисподняя баня, — объявил, гневно оглядывая стрельцовскую горенку. — Тараканий профилакторий, чертова сервировочка! Сколько тебе повторять: давай пошатаем. Женим Гордея хотя бы на Ляксандре-крановщице, отряхнем прах — и на этажи. А что? Лучше в общежитии валетом с кем ни то, чем в такой берложине.

— Садись, — указал Иван на табуретку. — Гляну, может, покусаем чего. На разносолы не рассчитывай, у меня дед всю политэкономию превзошел, куда зря средства не распыляет… Сыр будешь? — показал лоснящийся от твердости кусок не то российского, не то голландского, а возможно — несъедобного сыра. — Икра кабачковая. Давняя. Яйцо. С клеймом. Во! — показал маленькое, желтенькое яичко. — И все. Вон там хлеба полбуханки, — указал на полочку, занавешенную проредившейся от старости кисеей. — Достань, будь ласков.

— Ну и живешь ты, — покачал головой Рыжов. — Я уж бобыль — хуже отшельника, а у тебя вовсе болото лешачье. Слушай, Иван! Да плюнь ты на здешних мордохватов!

Видно, не просто вырвалось это слово у Игоря. Но к чему сказал? На здешних мордохватов можно плевать, можно не плевать, ничего это не изменит. Да и нет их тут — мордохватов. Люди тут. Трудовики. Игорь и сам это знает. Не о чем спорить. Любой согласится в светлой квартирке, с балкончика, да после ванны, после баночки пивка побалакать о том о сем, и не вспомнит о худой крыше, о ветхом заборе, о гнилых яблоньках, о георгинах в палисаднике. Поглядывай вниз, поплевывай на житейские заботы, особенно, которые мелочевые, рассуждай о мировых проблемах, и не надо ни краску тащить за пазухой, ни штакетник клянчить, ни вообще мелочиться на какие-то несчастные опилки на чердак. О чем речь? Любой пойдет в крупнопанелку. Не все там поместятся, вот о чем речь.

— И не калечь ты здешних собак, — устало посоветовал Иван Рыжову. — Калеченные, они злее, а с делом собачьим не справятся. Ну, что там, в небесах?

— А влопались мы, вот что там! — швырнул Игорь палку в угол. Сел, раскорячив могучие ноги, ударил кулаками по коленкам, повторил гневно: — Влопались!

— Чего-нибудь придумаем, — пообещал Иван. — Будешь? — опять указал на кусок лоснящегося сыра. — Да! Рыбка соленая где-то есть. Недавнего улова. Учти, на всю ночь настраиваться.

— Учел, — потрогал Игорь свой живот. — Два гуляша с макаронами под черное пиво… Да одну, одну! — поспешно пояснил он. — Чтоб в горле не застревало. Ну и… это, компот от пуза.

— Да ладно тебе! Остался компот, подумать — сласти! Ты вон что, сказала мне… тут одна, что-то Федька Мошкара развеселый нынче.

— Чего им не веселиться?

— Трезвый, — уточнил Игорь. — Трезвый, а хуже пьяного. Так и сказала: обалделый, и все орет: я им еще подсыплю, я им покажу!..

— Буду собираться, — отклонил Иван щекотливую тему. Он знал, кто сообщает Игорю о Феде Мошкаре. Не касалось его все такое. Подошел к облупившемуся шифоньеру, распахнул обе дверцы, постоял, меланхолично улыбаясь, теребя край старенькой плащ-палатки, произнес невнятно, грустно:

— Такое дело, понимаешь… Так получилось. — И снял плащ-палатку, резким взмахом расправил и накинул на плечи. — Пошли!

Игорь знал: эту плащ-палатку и еще какие-то солдатские вещички прислали в сорок пятом, вскоре после похоронки. Вещички мелкие ушли со временем, эта — осталась. Последняя память об отце. Наследство. Раза два, от силы три видели Ивана в этой плащ-палатке. Зачем накинул теперь?

Завязав тесемки у подбородка, Иван ткнул пальцем в выключатель, бросил в кромешной тьме:

— Держись в затылок, Игорек. Мы идем на работу, друг мой, на работу! Вот так, матросик, работа работе не всегда ровня. А мы идем на самую-распресамую. Запомни это, матросик, хорошенько запомни.

— Ничего, Вань, одолеем, — попытался Игорь приободрить Стрельцова. — Пусть не хвалятся, нас двое… — Но и сам понял: не получилось. Не в тон сказалось. Да и ну их, слова.

На испытательном стенде ни души. Жучит дождь по дощатому настилу, по сваленным костром трубам и вентилям, по звонким крышам вагонов-котлов, и такая музыка получается, что хочется забраться куда позатишнее, закурить да и уснуть. Еле пробивается желтый свет двух лампочек, подвешенных на шестах-времянках, раскачивается, скрипит все под ветром-свистуном, кажутся зловещими и бездонными лужи, испятнанные шевелящимися пузырями. Какая тут работа?

— Тысяча одна ночь и сорок разбойников в пивных бочках, — проворчал Игорь. И юркнул в тамбур вагона распредустройств. — В такую погоду хороший хозяин собаку из конуры не гонит. Ну, что будем — совещаться или спать? Не каторжане мы на самом-то деле!

— Мы энтузиасты, — уточнил Иван бодро. — Сейчас мы построим хитрое приспособление и приступим к исполнению обязанностей. Там вон, — указал на кучу каких-то узлов и коробушек, — моток катанки. В вагон его не втащить, будем действовать на месте. Надо сделать каркас. Вроде зонта, но побольше. На каркас натянем мою плащ-палатку, и ты, привыкший к штормам и волнам, будешь укрывать меня и мой огонек. Все! Совещание окончено, можно приступать к делу! Мы не лыком шиты, матрос!

— А утром нам по орденочку за верность и прилежание, — продолжал Игорь, поняв, что работать придется, и потому успокоившись. — Но если мы тут дров наломаем, сунут нам, голубчикам, в одном приказе по выговору, строгому, и начет сделают.

— Нескладно сочинил, — перебил Иван тираду товарища. — Да и нет у нас времени на беллетристику. Пошли!

Больше часа возились, сооружая проволочный каркас, натягивая на него плащ-палатку, успели и к дождю привыкнуть, и к полутьме присмотреться. Да и не впервой все же. Словом, работа как работа.

Зонт получился знатнецкий. Прочный каркас, удобная ручка-державка, перехваченная перекладиной, чтоб легче было управляться. Брезент натянулся туго, но остаточек, как ни ловчился Иван, пришлось отрезать. Насовсем испортили плащ-палатку.

Перекурили в вагоне распредустройства, для успокоения совести отжали нижнее белье и носки, приступили к главному.

Первый узел выставили на готовые кронштейны, наживили фланцы монтажными шпильками, Игорь тщательно выверил под угольник, укрепил струбциной стык и, торопливо перекрестившись, бросил:

— Давай!

Стрельцов спокойно включил рубильник сварочного агрегата, вставил электрод в держатель, наклонился к стыку, черкнул электродом, и ударила в ночь пронзительная голубая звездочка острыми и яростными лучами. Рассвирепевший ветер протестующе взвыл, рванул звездочку прочь со стыка, не одолел с налета, взял новый разгон. Из-за угла, как разбойник, толкнул в спину сварщика, схватил дерзкий огонек за вихор, покачал, расшатывая, отделяя от основания, опять отлетел, шлепнувшись о мокрую стенку вагона. Неистово взвихрил черную лужу, взбаламутил булькающую тьму.

— С-под ветра держи! — крикнул Стрельцов, бережно прикрывая рукавицей пульсирующую, упорно шипящую звездочку. — Да не меня ты прикрывай, не меня! Огонек береги! — И все ниже, ниже клонился к земле, провожая по стыку свою ослепительно прекрасную звезду.

Не сладив с настырным пульсирующим огоньком, ветер переменил тактику. Разбежался чуть не от последнего вагона, скомкал воедино булькающую тьму и дождевые струи, швырнул под защитную маску сварщика, мимоходом столкнув его в лужу меж вагонными буферами.

Но звездочка-то не погасла. Ни на мгновение не сорвалась со стыка. Все так же устойчиво шипя и расстреливая темноту стремительными лучами, раскачивая лиловыми отблесками, расталкивая и рассекая ветер, добралась до уже остывшего, до своего же следа, оставленного в самом начале жизни на стыке, наново расплавила отвердевшую сталь, соединилась навсегда ровным оранжевым валиком и только тогда, раз несколько притопнув напоследок, оторвалась от своего основания, смачно прищелкнув, потухла. Не исчезла, не упала, просто потухла за ненадобностью.

— Лиха беда начало, — пропыхтел Стрельцов, выбираясь из тесного переплетения труб. — Ну, как ты, не раскис? — И, выбросив из держателя огарок электрода, вставил новый.

И опять, звонко клюнув трубу на самом стыке, затрепетала горячая жизнь, опоясывая медленно, но неуклонно, две трубы в одну, объединяя для дела, перескакивая с одного стыка на другой, приплясывая, шипя, взрываясь и вновь возгораясь.

— Давай, Ванек, жарь ему в наглую морду! — поощрял Игорь, воюя с ветром не на жизнь, а на смерть, отсекая слепому и мрачному дождю все пути к бессмертной звездочке. Огромный зонт то вздымался парусом и выворачивал руки, то падал, пришибленный упругим напором ветра и тьмы, то бился о стенку вагона дробно и лихорадочно, как бы прощаясь с остатками сил и надежды, но ни разу не дал столкнуться двум враждебным стихиям: огню и воде. — Давай, парень, жарь! Пусть не берет нас «на понял»! Мокрому дождь не страшен, а победителей не судят. У-ух, работенка, где ты раньше была?

Молодчина он все же. Не час, не два бьется, рассвет вон сереет, а ни слова о пощаде. И вот — шабаш! Даже сам себе не поверил Стрельцов. Ощупал еще теплый стык, отстранил зонт, стряхнул мокрые рукавицы в защитную маску, поглядел вверх, размазал по лицу ладонями колкие капли, выдохнул еле слышно:

— Амба…

— Ай правда? — огляделся Рыжов. — Ух, сервировочка, матери-батери! Сварганили, а! Иван! Черт полосатенький! — И, прислонив зонт к стенке вагона, ударил по настилу краснофлотское «яблочко».

Трудно переставляя ноги, Стрельцов прошел до конца настила, вырубил ток сразу, по всему стенду и увидел, что не рассвет, настоящее утро наступило. Вернулся к трубопроводу, взял маску с рукавицами, «колчан» с электродами, еще раз огляделся, как на поле боя, и неумело, но громко запел:

— А майскими короткими ноча-ами-и…