Мы выехали в Майн-Сити на рассвете по окружной дороге в сопровождении эскорта патрульных с автоматами. Вдвоем было небезопасно: одинокого полицейского здесь часто подстерегали или нож, брошенный из-за куста, или стрела, пущенная с дерева. Заехать в Город Бойл не разрешил — торопил скорее ознакомиться с положением в горняцких поселках, и я поэтому не мог повидаться с друзьями и Фляшем. Кажется, мое назначение опережало события. Бойл сказал: готовится бунт. Вероятно, он имел в виду локально ограниченный мятеж в одном из бараков, обеспечивающий побег, может быть, и значительной группе заключенных, но всего только побег. Такие побеги случались: лес был наводнен шайками одичавших беглецов, время от времени нападавших на патрули и машины с продуктами. Но с моей помощью Сопротивление могло превратить мятеж в восстание, отнюдь не ограничивая его цели побегом. Сложность заключалась в том, что организация побега уже началась (у Бойла были такие сведения), а я не мог связаться с Фляшем: без соответствующих паролей и явок нечего было и думать о связи с лагерными подпольщиками. Даже выданные им списки провокаторов они, в свою очередь, могли посчитать провокацией. Правда, меня знал Джемс, но при его недоверчивости и пылкости моя самодеятельность могла иметь самые пагубные последствия. На подобную самодеятельность без директив Сопротивления я не имел никакого права.
С такими мыслями я ехал в лагерь, опасливо поглядывая на окружавшую нас чащобу. К счастью, она редела по мере нашего продвижения по горной дороге, и я еще раз мог наблюдать, в каком своеобразном преломлении воспроизвели «облака» нашу земную природу. Не знаю, какова она в их родном уголке Вселенной, но самая суть природы нашей планеты — ее хаотичность, стихийность и беспорядочность — осталась ими непонятой. Или, быть может, они захотели ее улучшить по-своему, подбирая однородность видов и форм. Мы проезжали сосновые корабельные чащи, насквозь пронизанные солнечным светом, дубовые и кленовые перелески, рощи голубых елей и белых акаций. Казалось, все это было посажено упрямым садовником, чуждым всякой эстетики, но поклонником однородного музейного принципа. А если, скажем, среди голубых елей пробивался молодой дубок, а в кленовом лесу — заросли боярышника или барбариса, то это сама воссозданная природа вносила коррективы в замысел ее создателей. Пройдет пять-шесть десятилетий, и эти коррективы полностью изменят лик окружающего питомника. На неведомой планете зашумит подлинно земной лес, где будут шастать грибники и охотники.
Были и приключения, заставлявшие нас ехать в объезд и делать многокилометровый крюк по звериным, нехоженым тропам. Участок высохшего почему-то кустарника облюбовали полчища змей, висевших на голых ветках как куски провода или каната. Ядовитость их мы не проверяли, свернув на первую попавшуюся тропу. Кони сами выбирали дорогу, загодя чуя опасность. Так мы избежали встречи с тучей пчел, жужжавших над полем цветов, словно проходившая под облаками эскадрилья скоростных самолетов. Я взглянул на лица сопровождавших нас патрульных: они посерели от страха. Значит, я просто не представлял себе масштабы подстерегавшей нас опасности.
Близость человеческого поселения стала заметной по мере нашего приближения к лагерю, показались конские табуны на лугах, обнесенных высоким забором, зелено-желтые массивы овса и плантации роз, явно посаженных человеком. «Участки полицейских-отставников, — пояснил Оливье, — заготовка розового масла». К лагерю мы подъехали не со стороны железной дороги, отделенной от леса колючей проволокой, а по грунтовке, изрезанной колесами и копытами, которая и привела нас к воротам в серой бетонной стене с лаконичной надписью «Уголь». На мой недоуменный взгляд Оливье разъяснил, что на таких же воротах к югу отсюда красуется надпись «Железо», а выше в горах — «Медь», в зависимости от того, на какие разработки ведет дорога. Я вспомнил роман Синклера: мы въезжали в царство «короля-угля», только здешний король был во много раз свирепее синклеровского.
Однако поселок за воротами производил даже симпатичное впечатление и чем-то напоминал виденные мною во Франции. Оттуда, вероятно, и были скопированы эти дома с черепичными крышами и цветными палисадниками, уцелевшими со времен Второй республики, одноэтажные коттеджи-модерн, нечто вроде мэрии в центре маленькой площади и трактир с вынесенными на улицу столиками под курортно-полосатым тентом. «Административный поселок, — подсказал Оливье, — комендатура, службы, техническое управление и ресторан для нашей услады». — «А рабочие?» Даже сопровождавшие нас патрульные заржали как лошади: «Ты еще бараки не видел. И плеточный плац, и собачий питомник». — «Зачем питомник?» — поинтересовался я. Оливье ответил лаконично и грустно: «Увидишь». Но я ничего не видел, кроме пустой улицы и нескольких человек в шортах за столиками под тентом. Никто из них даже не обернулся. «Чины, — усмехнулся Оливье. — Коньяк со льдом хлещут. И мы будем. Жарко, сам понимаешь».
Освенцим и Маутхаузен мы увидели позже, когда осматривали шахтерские обиталища в блоках-бараках, возглавлявшихся блок-боссами. Кто придумал концентрационные лагеря, до сих пор не знает история. За несколько десятилетий до гитлеровцев их с успехом применяли англичане в Южной Африке, сокращая количество военнопленных в годы англо-бурской войны. Историки ее уверяют, что прообразом для таких лагерей послужили каторжные поселения английской короны в Австралии. Говорят, что такие же поселения создавались и рабовладельцами Древнего Рима в их колониальных владениях, что упоминание об этом будто бы можно найти у Тацита или у Флавия. Впрочем, не это существенно. Существенно то, что «облака» смоделировали человеческую жестокость, а человеческая жестокость придумала и оборудовала Майн-Сити. То, что мы видели в бараках, кухнях и на плеточном плацу, где наказывали провинившихся окованными медью ременными плетками, можно сравнить с любой гиммлеровской фабрикой смерти и описание увиденного заимствовать из любого документального фильма, смонтированного по материалам Нюрнбергского процесса. Будет очень похоже. Несколько архаично, не столь модернизованно: не было печей, газовых камер, изделий из человеческой кожи, стерилизации… Но древние формы человекоистребления, вплоть до травли собаками, применялись здесь ревностно и успешно.
Собак, впрочем, я отменил, плетки тоже. На самом большом плацу я собрал всех блок-боссов — типичнейших капо, с выражением жестокости и хамства на лицах. Они были в таких же серых мундирах, обшитых вместо галуна черной тесьмой. В отличие от «золотарей-галунщиков», в лагере их называли могильщиками. За голенищем у каждого торчала плетка. Плетки были первое, что я увидел. С них я и начал.
— Вынуть плетки, — скомандовал я.
Недоуменно, но послушно плетки были извлечены из сапог.
— Теперь выбросьте их на два шага вперед.
Перед строем мундирных блок-боссов легла почти ровная линия ременных треххвосток с медными наконечниками.
У меня в комендатуре был не то управдел, не то писарь, почти мой однофамилец Онэ. Он тут же вел записи для приказа. Если первое мое распоряжение вызвало у него, как и у всех, только недоумение, то последующее повергло в ужас.
— Плетки сжечь, а все плацы уложить дерном, — приказал я. — Пусть будут лужайки для отдыха.
Наступила глубокая тишина, которую Онэ прервал не сразу, но все-таки прервал.
— Пункт седьмой охранительного устава гласит: плетка с тремя хвостами считается непременным условием всякого наказания, — деревянным голосом произнес он.
— Пункт седьмой временно отменяется, — сказал я.
Онэ вскочил:
— Кем отменяется?
— Мной. Не задавайте лишних вопросов.
Молча стоял каменный строй блок-боссов.
— Почему вы ходите всюду с собаками? — спросил я.
Онэ снова подпрыгнул, как чертик из ящика.
— Пункт восьмой… — начал он.
— Пункт восьмой временно отменяется, — перебил я. — Собаки используются только за колючей проволокой. Никакой травли людей на территории лагеря. Все.
Так было покончено с плетками и собаками. Кроме того, я закрыл все карцеры — земляные норы без света и воздуха, ввел наблюдение за безопасностью работ на лесоповале и в шахтах и увеличил дневной рацион для рабочих. Порядок в столовых и лазаретах наводил Оливье. На большее я пока не рискнул, да и реформы вводил не для того, чтобы задобрить рабочих и вызвать у них признательность к новой начальственной метле, а с тем, чтобы внести некое смятение в умах, отсрочить тем самым подготовку мятежа. Мятеж не должен начинаться без участия и до вмешательства Сопротивления. Джемса я в бараках не нашел, но имя его в списках видел. Значит, Джемс был жив и, по-видимому, относительно здоров, потому что в больнице не числился.
Мой интерес к нему тотчас же привлек внимание Онэ: мои предшественники не интересовались заключенными.
— Вы знаете, кто этот Джемс Стил? — спросил он.
— Знаю, — ответил я хладнокровно. — Бывший редактор подпольной газеты.
Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
— Собираюсь расширить канцелярию, — небрежно заметил я. — Объем работы увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора может выйти хороший писарь.
Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому? Больному Бриску, которого я замещал, или самому Бойлу? Бриск меня не пугал, но вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш раунд — решающим. Противника, как говорят на ринге, надо было нокаутировать.
Для начала я послал его в нокдаун:
— Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях и через мою голову. Но учтите: первым об этом узнаю я.
Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
— Вам еще не выносили смертного приговора? — спросил я.
— Н-нет… — заикнулся он.
— В таких случаях полицейских спасают. Переводят в другое место, как Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.
Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ было покончено. Требовался кислород, и я его дал.
— Мне поручено, Онэ, любыми средствами, я подчеркиваю — любыми, поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и пряника. (Я перевел «кнут» как «плетку», а «пряник» как «плитку шоколада».) Мои предшественники предпочитали плетку, и добыча падала. Поэтому я решил попробовать шоколад.
По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и доставить Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные Гиммлеры не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.
— Садись, — сказал я, подвигая стул.
Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение и недоверие.
— Не веришь?
— Не понимаю вопроса.
— Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру в полиции.
— А разве это не так? — скривился он. — Мне что-то неизвестно от Сопротивления о твоем назначении.
— Будет известно, — сказал я. — Оно произошло неожиданно для меня самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.
Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил ни одному моему слову.
— Не доверяешь?
— Не доверяю.
— Ты прав, — вздохнул я. — Доверие не просят, а завоевывают. Подождем. Где ты работаешь?
— На седьмой-бис.
— В шахте?
— Конечно. Думаешь, буду восхищаться твоими реформами? Они, конечно, гуманны, но в создавшемся положении приносят больше вреда, чем пользы.
Так и есть: смятение в умах уже началось. Надо развивать партию. Шах королю!
— Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, — сказал я. — А пока я перевожу тебя из шахты.
Он вскочил испуганно:
— Куда?
— Сюда. В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.
— А если я не хочу?
Я усмехнулся.
— Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Сейчас это очень для меня важно. — Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.
— Нет. — Я решительно отверг его просьбу. — Ты сам поймешь, где ты нужнее.
— Никогда! — крикнул он. — Никогда не пойму.
Я решил добить его: у меня не было выхода.
— Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости и газету погубил.
Он сразу сник, даже голову опустил, как провинившийся школьник.
— Я не обвиняю тебя в предательстве, потому что знаю предателя, — сказал я. — Но твое недомыслие и доверчивость, столь же легкомысленные, как и сейчас твое недоверие, привели к провалу.
Он вздохнул и выдохнул; казалось, он задыхался.
— Ты знаешь предателя? Кто?
— Этьен. Я же предупреждал тебя.
— Но ведь он сам оборудовал типографию.
— Был в одной стране — до вашего Начала, конечно, — некий провокатор по имени Евно Азеф. Он организовывал революционные акции, чтобы потом донести полиции. Этьен помельче, но из той же породы.
Джемс уже не отвечал, не глядел, не кривился. А я выдавливал из него упрямство, как зубную пасту из тюбика.
— Кстати, газета выходила и выходит без перерывов. Была оборудована резервная типография, о которой не знали ни ты, ни он. И редактирует ее неплохо один наш общий знакомый.
— Кто?
— Мартин.
— Твой Мартин?
— Наш Мартин, — сказал я. — Такие-то пироги, юноша. Забирай свои пожитки и переселяйся в административный барак.
— И все-таки не верю, — повторил Джемс, но уже без прежней уверенности.
— Поверишь, — усмехнулся я. — Даже плечики опустишь, когда увидишь очередной номер. Мат!
— Что? — не понял Джемс.
— Ничего, — сказал я, уже думая о другом.
Теперь мне нужен был только повод для отъезда в Город.
Время работало на нас.