Мы завтракаем с Донованом в сенатском клубе. Здесь опять, как обычно в эти предвыборные дни, тихо и пусто. Сенаторы выступают в своих кантонах. Завсегдатаи биржи закусывают в биржевом ресторане. Семейные предпочитают домашний очаг. Донован же холост. Он в темной кожаной куртке, в черной шелковой рубашке без галстука – чопорная администрация клуба терпит это нарушение традиций только из уважения к его сенатскому креслу.

– Что-то ты не слишком разговорчив сегодня, Биль, – говорю я: наши отношения уже позволяют нам называть друг друга по имени. – Предвыборные дела?

– Предвыборные дела? – задумчиво повторяет Донован. – Да нет, тут все нормально. Мы, кажется, имеем шансы получить еще три места в сенате. Два от Ойлера и одно от Майн-Сити. Восемь вместо пяти – не идеал, конечно, но не так уж плохо для начала.

– Результат вашего откола от популистов?

– Не думаю. Нам этот откол дал нечто большее – свободу рук.

– Разве вас сковывал блок с популистами?

– Конечно, сковывал. Из чисто партийной этики мы не могли голосовать с оппозицией, в то время как наши интересы вполне допускали такое голосование. Возьмем пример. Медные рудники Симпсона закрыты из-за отсутствия железнодорожной ветки от ойлерской магистрали. Для постройки ветки необходимы государственные кредиты – частные банки требуют обеспечения. А какой популистский сенатор будет голосовать за кредиты на дорогу, которая его фермам не нужна? Сейчас, отдав голоса сторонникам билля, мы в совокупности выиграли бы. Начнется стройка, потребуются рабочие руки. Потребуются руки – повысятся заработки. Или так: Уэнделл собирается строить три новых завода. Кто будет голосовать против кредитов? Конкуренты. Популисты не будут – его партия. Вот мы и отдадим тогда голоса популистам. Тактика Уэнделла работает и на нас. Он расширяет ограниченные рамки промышленности, а мы усиливаем в ней свою роль.

– Иначе говоря, он развивает производительные силы, а вы получаете возможность как-то влиять на взаимоотношения с хозяевами?

– Можно сказать и так. Будет даже точнее. Вообще, Юри, ты мог бы хорошо послужить нашему делу. Правда, советников у меня нет – по штату не положено, а функционерам мы не платим – они на заводах и в шахтах работают. Кстати, ты что-нибудь умеешь, кроме канцелярской зауми?

– Умею кое-что. Например, конструировать фотоаппараты и киносъемочные камеры, – улыбаюсь я и улыбаюсь потому, что здесь я наверняка сошел бы за новатора, если бы помог, скажем, ускорить переход от немого кино к звуковому, добившись хорошего качества звукозаписи и съемочной оптики. Только говорить об этом не стоит – покажешься хвастуном.

Но Доновану достаточно и моего фотоконструкторского умения.

– Пристроил бы я тебя куда-нибудь, нужны ведь такие люди. И партии нужны – хоть нет ее пока, одна лишь политическая ассоциация, – вздыхает он, но вздыхает весело. – А партия будет, обязательно будет. Сначала надо объединить цеха. Слишком их много, слишком распылены, раздроблены силы рабочего класса. Надо сплотить их. Вот наша первая и наиважнейшая задача.

К столу подсаживается Бойль:

– Не прогоните?

– Наоборот, мистер Бойль, – подымается Донован. – Вы составите компанию мсье Ано. А у меня дела – спешу.

– Вы словно избегаете меня, мистер Донован. Боитесь или не любите?

– Не очень умно, извините. Бояться вас у меня нет оснований: не нарушаю законов, а любить или не любить – вы же не девушка. Делаете вы нужное дело, но меня оно не касается. Хотя… ваши шерифы иногда задерживают ни в чем не повинных людей якобы за бродяжничество, в то время как они ищут другую работу или другого хозяина.

– Иногда мои шерифы слишком усердствуют, – морщится Бойль, но Донован, раскланявшись, уже идет к выходу.

– Трудный господин, – говорит Бойль.

– Вы тоже не легкий, – парирую я.

– А вы?

Мы оба смеемся.

– Кстати, ваш Пасква арестован, – сообщает Бойль. – Завтра утром будет доставлен сюда из Вудвилля в арестантском вагоне. Приглашаю вас на очную ставку и прошу известить об этом мистера Мартина.

– Быстро работаете, Бойль.

– Профессия.

Оживленное утро в Городе начинается в шесть часов, когда в Москве еще только просыпаются. К этому времени мы и прибываем с Мартином в Главное полицейское управление. В сопровождении представленного нам следователя Маиса мы спускаемся в довольно чистые подвальные коридоры, перегороженные у лестниц железными решетками. По требованию Маиса нам открывают камеру, предназначенную для допросов. Садимся на привинченные к полу табуреты. Один табурет, у двери, остается свободным: он для арестованного.

Паскву вводят в ножных кандалах и наручниках. Он в полосатой арестантской рубахе и разузоренных заплатами из мешковины штанах. Борода его всклокочена, глаза злые. Держится независимо – явно на что-то надеется.

– Вы узнаете этих людей, Чек Пасква? – спрашивает следователь Маис.

Пасква не отвечает.

– Вы слышали мой вопрос, Пасква? – снова говорит следователь.

– Я не Пасква.

– Вы называете себя Бремсом, но вы лжете. По фотографиям и отпечаткам пальцев мы опознали вас как ранее судимого за разбой, приговоренного к каторжным работам и три раза бежавшего Чека Паскву. Мы можем предъявить вам фотоснимки.

– Предъявите.

Маис вынимает из папки полицейскую учетную карточку с фотоснимком.

– Вы?

Пасква и тут не смущен. Наверно, его не тревожит ни продолжение каторжных работ за прежние разбойные дела, ни новое обвинение, вероятно уже предъявленное. Он нагло ухмыляется.

– Ну, я. Пасква так Пасква. У меня имен много. Какое-нибудь мог и забыть.

Я смотрю на бородатого верзилу, еле сдерживая ярость. На Земле мне не приходилось никого убивать – родился после окончания войны. Но такого человека я убил бы, не переживая. Ведь это даже не волк, а крыса. Скосив глаза на Мартина, вижу, что на его сжатых кулаках побелели костяшки пальцев.

– Вы узнаете этих людей. Чек Пасква? – повторяет свой вопрос следователь.

Пасква окидывает нас равнодушным взглядом.

– Нет. Чужаки.

– А вы, джентльмены? – спрашивает нас следователь.

– Узнаем, – отвечаем мы одновременно, а я добавляю: – Это убийца из бара «Аполло». Он был в маске, но мы сразу же узнали его, потому что черный платок, повязанный у него под глазами, сполз набок.

– Вы видели его раньше?

– Да, – говорю я. – Мы познакомились два месяца назад в ресторации «Веселый петух» в Сильвервилле. Обменялись парой выстрелов. Мне не понравилось, что он прострелил мою шляпу, в ответ я разбил пулей его бутылку с пивом. С тех пор я его и запомнил. А в «Аполло», повторяю, узнал, когда он повернулся к нам боком и плохо повязанный платок приоткрыл лицо.

– Я видел его и в «Веселом петухе», и позже, на проселке близ Вудвилля, – присоединяется Мартин. – Он ехал из поместья вдовы Ланфиер. Она рассказывала мне, что именно этот человек за полчаса до нашей встречи обещал спалить ее урожай, если она со всем своим штатом не проголосует за реставраторов.

– Вздор, – возражает Пасква, – не знаю я такой вдовы и не интересуюсь ее урожаем. Ни в одной из партий не состою и люблю играть в покер, а не в политику.

– Вопросом о шантаже, если это потребуется, займется другое следствие, – останавливает пытающегося возразить Мартина следователь, – мы же разбираем дело об убийстве в «Аполло».

Пасква, должно быть ожидавший, что мы напомним ему о встречах и на пароходе, и в лесной хижине, явно доволен. Очевидно, он понял: мы не собираемся уточнять его связи с Мердоком. И то, что, рассказывая о перестрелке в Сильвервилле, я не упомянул о Мердоке, он, конечно, тоже заметил.

– Вот этого парня, – говорит он, поглядывая на меня, – я вспоминаю как будто. Был такой пистолетный шумок в Сильвервилле. Но то, что он узнал меня в баре «Аполло», – брехня. Не был я в этом трактирчике. Играл в тот вечер в карты с приятелями.

– С кем? – спрашивает следователь.

– Я уже сказал на допросе в Вудвилле.

– Повторите.

– С Эдом Химом и Лансье по кличке Меченый. В покер играли до утра. Допросите обоих – подтвердят.

– Допросим. Но оба ваших свидетеля – бывшие уголовники. У каждого не меньше трех лет заключения. Ненадежное алиби, Пасква.

– А это уж суд решит.

– Пока еще идет следствие.

– Вот я и отвечаю. В «Аполло» не был. Никого не убивал. Все.

Следователь вынимает из папки мятый черный платок и передает его одному из присутствующих в камере полицейских.

– Завяжите ему платок. Не туго, а так, чтобы платок мог съехать в ту или иную сторону.

Полицейский завязывает платок под глазами Пасквы.

– Сдвинуть направо или налево? – спрашивает он.

Я делаю это сам.

– Вот так, – оборачиваюсь я к Маису. – Можно узнать?

– Можно, – соглашается Маис.

– Мы и узнали.

– И все-таки в «Аполло» я не был! – нагло смеется Пасква. – И никого не убивал. Не докажете.

– Уведите, – приказывает полицейским следователь.

Позже мы все трое встречаемся у Бойля.

– Опознали? – интересуется он.

– Опознали, – подтверждает Маис.

– А почему такие кислые? Отрицает?

– Все. Твердит, что не был в тот вечер в «Аполло». Есть свидетели.

– Знаю. Липовые свидетели. И алиби липовое.

– Надо это еще доказать. Присяжные могут и не учесть прошлого свидетелей Пасквы, – со вздохом говорит следователь. – А в настоящем против них у нас ничего нет. Игра в карты и выпивка не повлияют на алиби.

– Я предполагал нечто подобное, – рассуждает Бойль. – Но для присяжных эти свидетели надежнее. – Он делает кивок в нашу с Мартином сторону. – У них больше авторитета. Один – советник всеми уважаемого сенатора, другой – корреспондент распространенной газеты. И у адвокатов Пасквы ничего не найдется, чтобы их как-то и в чем-то скомпрометировать. Так что будем надеяться, джентльмены.

– Паскву собирается защищать адвокатская контора «Берне и Тардье», – как бы вскользь замечает следователь, – крупная фирма.

Бойль хитро подмигивает мне, и я сразу понимаю, на кого работает эта фирма. Значит, впереди еще одна схватка с Мердоком. Но состоится ли она? Не знаю. Если удастся мой «серебряный вариант» и Уэнделл нажмет на Бойля, никакого суда не будет. Паскву ликвидируют свои же по приказу Мердока. Только отдаст он такой приказ или нет?

Именно этот вопрос и задает мне Мартин, когда мы с ним встретились на другой день в ресторане «Эдем» на Больших бульварах.

– Нужно вовремя сообщить ему, что Пасква освобожден без всяких на то оснований. Мердок непременно свяжет это с полицейским налетом на его лесную; «берлогу».

– Но если «берлога» действительно принадлежит ему, то опасность угрожает не только Паскве.

– Мердок не стал бы хранить серебро в своей хижине, – говорю я. – Вероятно, она куплена на чужое имя – может быть, того же Пасквы.

– Ну а вдруг Мердок раскусит твою игру?

– Трудно. Слишком хорошо она закодирована.

– А все-таки? Ведь мы гостили в этой «берлоге».

– Риск есть, – соглашаюсь я. – Тогда ликвидировать будут нас, а не Паскву.

– Тебя не посмеют.

– Почему? Ночная выходка какого-нибудь «пистолетника». Бойль даже следов не найдет.

– Найдет Уэнделл. Цену Мердоку он теперь знает. И у него тоже своя газета. Только влиятельнее.

– Нас с тобой, Дон, к этому времени уже похоронят. Кстати, где здесь хоронят?

– Католиков на кладбище аббатства Святого Петра, евангелистов где-то на севере за Городом. У католиков я был. Хоронят торжественно, с аббатами в парадном облачении и с вереницей черных фиакров. Где нас похоронят, неизвестно. Мы не числимся ни в одном приходе.

– Глупо, конечно, сдохнуть в другом пространстве и времени, – вздыхаю я.

– А если обратиться к нашим галактическим невидимкам? Попроситься домой, а?

– Как?

По дороге в «Омон» мы оба молчим. Снова тот же проклятый вопрос: все ли мы познали, чтобы уже готовиться к возвращению на Землю? Я почти убежден в том, что неведомые галактисты хотят через наши умозаключения и умонастроения – словом, через наше восприятие всего здесь происходящего – постичь законы развития человеческого общества. Почему они выбрали именно нас – понятно: ведь мы были первыми, кто прикоснулся к модели этого общества, первыми увидели ее недостатки. Сейчас модели, созданной галактистами, уже нет, возникло предоставленное самому себе человеческое общество, сменились поколения, установился определенный общественный строй. Это мы увидели и осознали. Но поняли ли позвавшие нас, что характер исторического процесса и не мог быть другим, – не знаю. Может, что-то ими недопонято и недооценено, и нам придется еще многое увидеть и оценить? Если надо, так подождем…

Я не делюсь с Мартином своими мыслями, он со мной тоже. Но молчание явно затянулось – мы уже пришли в гостиницу.

– Сменим тему, – говорю я. – Мы пока здесь и будем делать то, что задумали.

– «Серебряный вариант»?

– Да.

– Письмо Бойлю?

– Да.

– Предлагаю решение, – говорит Мартин, – не вырезать никаких слов из газет. Просто я напишу левой рукой. Умею писать обеими.

– А почерки схожи?

– В том-то и дело, что нет. Даже специалисты-графологи удивлялись.

– Тогда пиши: «Уважаемый сенатор Стал…»

– Почему Стил?

– Вопросы потом. Пиши: «…из заслуживающих доверия источников мне стало известно, что украденное с парохода „Гекльберри Финн“ серебро в слитках до сих пор находится в целости и сохранности. Спрятано оно в лесной хижине километрах в пятидесяти по дороге, ведущей от Вудвилля на юго-запад, к Реке. Свернуть надо на проселок на сорок втором километре, у полусожженного молнией старого дуба. Хижина оттуда километрах в десяти или около того. Окружена высоким бревенчатым забором и с виду необитаема. Все окрестные поселения далеко, и о хижине этой почти никто не знает. Неизвестно, и кому она принадлежит, для чего построена и кто в ней живет. Но похищенное серебро находится именно там, в подвале. Люк в подвал в первой комнате, с большим железным кольцом. Если кольцо вывернуто, то, наверное, остались следы, и люк все равно можно будет открыть. Слитки сложены в тех же ящиках, в которых их перевозили на пароходе. Обращаюсь к вам, сенатор, как старый и преданный избиратель ваш. Надеюсь, что вы немедленно известите полицию. Почему не делаю этого сам, вы легко поймете. В полиции много разных людей, и я не уверен, что мое письмо, даже адресованное уважаемому комиссару Бойлю, обязательно дойдет до него, а не будет вскрыто или украдено. Вы же можете передать его из рук в руки. Друг».

Мартин протягивает мне написанное.

– Отнесешь Стилу?

– Зачем беспокоить отрешившегося от политических интриг старика? Отдам письмо Бойлю.

– Когда?

– Сегодня. Вернее, теперь же.

Так начинается наш «серебряный вариант».