Надпись «ДИРЕКТОР» навела Ваську на серьезные размышления.

— А почему, собственно, мы должны идти туда вместе? — спросил он.

Я, ни слова не говоря, повернулся и пошел прочь.

— Эй! — крикнул Васька. — Погоди. Ты чего такой нервный стал? Слова ему не скажи!.. Ладно, пошли вместе, только ты иди впереди. Очки не забудь снять.

Я сдернул очки и постучал в дверь.

Моя рука отскакивала от дерматина, словно мяч от ракетки, но толку никакого.

Тогда я легонько приоткрыл первую дверь. Мы услышали звуки рояля и голоса.

Я хотел посоветовать Ваське подождать в коридоре, но он толкнул меня вперед. Вторая дверь распахнулась, и мы очутились в кабинете директора.

За роялем сидела маленькая девочка со светлыми косичками. Она играла и пела тоненьким голоском:

Геннадий Максимилианович вполголоса ей подпевал.

Мне стало даже немного неловко за директора школы. Я, например, последний раз пел эту песенку, когда еще в школу не ходил.

Чтобы не смущать Геннадия Максимилиановича, я уставился на люстру, хотя без очков ничего толком не видел.

А песенка продолжалась:

Геннадий Максимилианович взмахнул рукой и сказал:

— А сейчас погромче, форте, форте, смелее!

И сам во все горло запел:

Вдруг Васька не выдержал и фыркнул. Девочка запнулась, а Геннадий Максимилианович повернулся к Ваське и так взглянул на весельчака, что у Васьки, по-моему, пропала всякая охота веселиться.

— Продолжим, — сказал Геннадий Максимилианович и, все еще глядя на Ваську, повторил:

Когда песня окончилась, он погладил девочку по голове.

— Хорошо, — сказал он. — Молодец. Значит, поставим тебе сегодня за «Елочку» отметку красным карандашом.

На рояле лежало три карандаша. Толстых, огромных, как барабанные палочки. Я таких сроду не видел. Один — красный, другой — синий, третий — черный.

Девочка спрыгнула со стула, взяла красный карандаш и подала его Геннадию Максимилиановичу. В дневнике появилась большущая красная пятерка.

Я в своей жизни получал немало пятерок. Но такую мне никогда не ставили, и я позавидовал маленькой девочке.

— А за квинты? — спросила она.

— За квинты? — переспросил Геннадий Максимилианович. — Сейчас еще раз сыграешь, тогда и решим.

Девочка снова уселась, устроилась поудобней, положила руки на колени, посидела немного неподвижно и, чуть склонив голову набок, приподняла правую руку над клавиатурой. Очень плавным движением она опустила на клавиши два пальца, большой и мизинец, и сказала:

— Вот стеклянный дом квинты.

Повторила движение:

— Вот хрустальный дом квинты.

Еще:

Вот квинта высоко-высоко на горе…

«Чего это она?» — удивился я.

А девочка повторила все сначала. Но теперь уже левой рукой и в левую сторону, туда, где рояль урчал и ворчал. Тогда я все понял.

Не знаю как Ваське, а мне показалось, что в звуках на самом деле было что-то стеклянное, и хрустальное, и еще такое, о чем словами не скажешь. А когда девочка перебралась на басовые клавиши, то могла бы и не говорить, что это раскаты обвала в горном ущелье или эхо под сводами глубокой пещеры. И без того было понятно.

За все эти квинты Геннадий Максимилианович поставил ей четверку синим карандашом, хотя я бы на его месте не поскупился и на красную пятерку, — очень уж здорово она рассказывала.

— А черный карандаш пусть сегодня отдыхает! — воскликнула девочка, радуясь и укладывая в папку ноты.

— Пусть, бездельник, отдыхает, — в тон ей ответил Геннадий Максимилианович.

— Пусть!

И девочка с веселым криком «Пусть, пусть, пусть!» убежала из кабинета.

Геннадий Максимилианович уселся в глубокое кресло сразу стал похож на настоящего директора.

Васька вытянул руки по швам и сказал:

— Мы пришли…

— Кто «мы» и зачем пришли?

— Мы и они. — Васька показал большим пальцем за спину. — Мы пришли записаться в музыкальную школу. Вы сами велели нам прийти…

— А-а, вот вы кто! — сказал Геннадий Максимилианович. — Я уже знаю кое-что о ваших планах… — Геннадий Максимилианович с минуту разглядывал нас. Потом продолжил: — Вся сложность в том, что учебный год уже начался…

— Да? — на всякий случай спросил Васька. Все было понятно, и нам следовало бы уйти.

Но мы не трогались с места. Мы словно приросли к полу. Геннадий Максимилианович неожиданно улыбнулся.

— А на чем бы вы, интересно, хотели играть? — спросил он.

Мы не успели ответить. В кабинет вошла какая-то учительница. По всему было видно, что она здорово сердита.

— Вы представляете, Геннадий Максимилианович, — сказала она возмущенным голосом, — в коридоре ободран стенд. Такого у нас раньше не было!..

Васька глотнул слюну и тихо сказал мне на ухо:

— Пойдем, что ли?

— Минутку, ребята, — остановил нас Геннадий Максимилианович. — Разговор еще не окончен.

Успокоив учительницу, Геннадий Максимилианович сказал ей, что попозже во всем разберется, и вновь обратился к нам:

— Так на чем же вы собираетесь играть?

Я решил, что он хочет узнать, есть ли у нас инструменты.

— Вы не беспокойтесь. У нас все есть…

— Честное пионерское, — вставил Васька. — Все инструменты там, в вестибюле…

— Только Таня на тромбоне отказалась играть, — сказал я.

— Ну, если дело только за тромбоном, — посмеиваясь, сказал Геннадий Максимилианович. — Словом, отправляйтесь в вестибюль и ждите меня там…

Выйдя из кабинета, я посмотрел на Ваську:

— А ну-ка?

Васька без звука протянул мне рисунок бабы-яги.

Исцарапав себе пальцы и ободрав ногти, я с трудом вытащил четыре гвоздика и вернул рисунок на стенд.

Тут в коридоре появился какой-то ученик. Эдакая здоровая дылда. Он набросился на меня:

— Ты чего стенд портишь?

— Не порчу, а восстанавливаю!

— Вижу, как восстанавливаешь! Весь рисунок измял!

Я повернулся к Ваське, а его и след простыл.

Вот так всегда — за все я в ответе!