В конце третьей четверти, перед самыми весенними каникулами, в музыкальной школе и на «Площадке встреч» появилась афиша:
15 МАЯ
МАЛЫЙ ЗАЛ КОНСЕРВАТОРИИ
ОТЧЕТНЫЙ КОНЦЕРТ ДЕТСКОЙ МУЗЫКАЛЬНОЙ ШКОЛЫ
В программе:
ХОР,
ОРКЕСТР,
АНСАМБЛИ,
СОЛИСТЫ.
Начало в 12 час.
Вход по пригласительным билетам.
До концерта оставалось больше полутора месяцев, но роли в нем распределялись заранее.
Васька и Сережка участвовали в хоре. Я и Костя — в оркестре. Лена Мухина готовила пьесу под названием «Баркарола» композитора Глинки, а Петя Люлькин снова играл первую скрипку в квартете. Единственный, кто из нас не участвовал нигде, — это Гриша. Рано было ему выступать, не дорос еще.
Женька так часто становился к дирижерскому пульту, что Геннадий Максимилианович однажды в шутку сказал:
— Тебя хоть на отчетный выпускай!
Эти слова крепко запали Женьке в душу, и он потерял покой.
Геннадий Максимилианович больше не возвращался к тому разговору, но Женька ходил за ним по пятам и вздыхал.
Ребята завели спор: разрешит или не разрешит Геннадий Максимилианович Женьке руководить оркестром на отчетном концерте.
Как-то я нарочно при всех спросил у Кузи:
— Как думаешь, Женька будет дирижировать на отчетном концерте?
— Чего-о? — взвился Кузя. — Держи карман шире!
И мы с ним поспорили.
Он на свой камертон, который всегда носит при себе, а я — на свой, с которым тоже никогда не расстаюсь.
— Камертон на камертон? — спросил кто-то. — Шутники! Для чего нужны два камертона?
Но мы-то с Кузей знали, в чем суть спора. Его камертон — двузубая вилочка вороненой стали, с крохотной ручкой, увенчанной шариком.
Мой — духовой.
Это — короткий столбик, не больше мизинца и не толще карандаша. Эдакая маленькая дудочка, издающая протяжный звук охотничьего рожка.
Мне этот камертон подарил Трофим Трофимыч.
Трофим Трофимыч прилаживает духовые камертоны к скрипкам.
Если подуть в камертон, вмонтированный в корпус скрипки, образуется звук такой же силы и красоты, как у валторны.
Вот какой у меня камертон!
И Кузя завидует мне.
А я — ему. Мне почему-то хочется иметь еще и стальной камертон. Если им стукнуть обо что-нибудь твердое, а потом приложить к непокрытой поверхности стола, то создается впечатление, будто где-то вдалеке ударили в колокол.
Словом, нам обоим ясно — игра стоит свеч! Кузя ушел довольный. Я — тоже.
Потом меня стали одолевать сомнения, и я спросил у Юрия Анатольевича, может ли мальчик Женькиного возраста дирижировать оркестром, на что получил ответ:
— Дело не в возрасте, а в способностях. Например, итальянец Вилли Ферреро дирижировал оркестром, когда ему было… пять лет.
Ого!
Я помчался к Женьке и рассказал ему про Вилли Ферреро. Женька, в свою очередь, — к Геннадию Максимилиановичу. Тот улыбнулся и поблагодарил Женьку за ценные сведения.
Неделя весенних каникул пролетела как миг, и для нас наступили горячие денечки. Почти каждый день репетиции, прослушивания, спевки, отборы. И Женька каждый раз поднимался на дирижерскую подставку. Он так к этому привык, что однажды осмелился даже поспорить с Геннадием Максимилиановичем.
Геннадий Максимилианович говорит:
— Здесь лучше играть медленнее и спокойнее. Куда ты летишь?
А Женька:
— Мне кажется, наоборот — чем быстрее, тем интереснее.
Геннадий Максимилианович говорит:
— Нет.
Женька:
— Да.
А за несколько дней до отчетного концерта состоялась генеральная репетиция. Играли все участники концерта.
В зале собралась большая комиссия, чуть ли не все педагоги школы.
Мы отлично понимали — сейчас будет решаться Женькина судьба.
Когда Женька появился на сцене, в зале воцарилась такая тишина, словно в нем не осталось ни единой души. Мне даже стало не по себе.
Женька поднял дирижерскую палочку.
«Вот и хорошо!» — радовался я, слушая привычные звуки симфонии и мысленно подбадривая Женьку: «Ты, главное, не волнуйся и не теряй голову: мы тебя не подведем, можешь не сомневаться!»
А Женька и так не волновался. Он все больше воодушевлялся, и мы играли все лучше и лучше.
Правда, я пока не играл. У меня была пауза, и я сидел сложа руки.
Женька посмотрел на меня раз, другой; мол, не зевай, Федя, скоро твое вступление, следи за дирижерской палочкой.
Я кивнул головой: не беспокойся, уважаемый дирижер, что я — дурак, что ли, не понимаю серьезности момента?!
Подумав это, и поправил на пульте ноты и… обмер!
На пульте лежал совершенно чистый нотный листок.
«Это, наверное, Кузя, — промелькнуло в голове. — Ну конечно, он! Именно ему, а не кому-нибудь другому было поручено разложить по пультам оркестровые партии».
Пылая ненавистью и злобой, я посмотрел на Кузю-барабанщика. Но если бы я на самом деле сгорел, испепелился, развеялся по ветру, то Кузя все равно не заметил бы моего исчезновения — с таким увлечением он колотил по своим барабанам.
«Так вот как ты решил отомстить Женьке, коварный барабанщик! Но ничего у тебя не выйдет. Партию я свою знаю назубок. Она начинается с ноты…»
Тут я с ужасом подумал, что не помню, с какой ноты она начинается. Все выскочило у меня из головы. Все!
И чем больше я думал о четырех строчках, рисующих туман, тем сильнее заволакивалось туманом мое сознание.
Со страху я окончательно забыл всю мелодию. Я не помнил, с чего она начинается, чем кончается, словно никогда не играл ее.
И еще я понял, что сейчас подведу весь оркестр, себя и своего лучшего друга Женьку Тюнева.
Женька еще раз посмотрел на меня и, видя, что я сижу дурак дураком, сделал круглые глаза, а рука его уже машинально поднималась, чтобы показать мне вступление.
Я сунул в рот мундштук фагота и крепко зажмурил глаза.
И вот в самый последний момент, в ту самую долю секунды, когда мой фагот должен был заиграть, я вспомнил всю свою партию от первой до последней ноты и заиграл.
Музыка словно подхватила меня и понесла вместе с собой к тому месту симфонии, где фагот уступает свою партию флейте, где туман рассеивается и наступает рассвет…
Когда окончилась моя партия, я открыл глаза. Женька, дирижируя одной правой рукой, левой погрозил мне. Оправдываясь, я схватил с пульта злополучный листок и показал Женьке. И вдруг на обратной стороне нотной бумаги, теперь обращенной ко мне, я совершенно отчетливо увидел четыре строчки моей партии!
Просто ноты лежали не той стороной — вот и все дела!
Я выругал себя как следует, а дальше все пошло замечательно. Женька все прибавлял и прибавлял темп. А ребятам понравился этот вихрь, и они вовсю работали смычками, только пыль канифольная сыпалась да носы покрылись испариной.
«Прав Женька — так на самом деле интереснее», — подумал я.
Но как отнесется к этому Геннадий Максимилианович? Наверное, отругает Женьку. И не видать нашему дирижеру отчетного концерта!
Я так расстроился, что чуть было не прозевал очередного вступления.
А потом случилось неожиданное — Геннадий Максимилианович обнял при всех Женьку и сказал:
— Хорошо! Очень хорошо! И хоть я с тобой не согласен, но то, что ты делаешь, звучит убедительно. Ты прекрасно чувствуешь музыку. Будешь дирижировать на отчетном!