Словно птица над островами, Гордо реет багровый флаг, И могуч укрепленный нами Прибалтийский архипелаг. Это грозные цитадели Неприступных советских вод, Здесь сегодня бои кипели, Задыхаясь, строчил пулемет. Не прорваться к заливам нашим, Не пробиться на материк. Грозен залп корабельных башен, И остер краснофлотский штык. И глядят на врага сурово Амбразуры бетонных стен. Что ж, пускай попытаются снова Взять атакою остров «Н». Натыкаясь во тьме на скалы, С каждым часом бандиты злей. Это место кладбищем стало Протараненных кораблей. Снова мертвая зыбь диверсий И воздушных боев пора: Бьют без промаха прямо в сердце Краснофлотские снайпера. И, когда творят орудья И дрожат голоса сирен, На защиту покоя грудью Подымается остров «Н». В клочьях пены, огня и дыма Тонет трижды отбитый враг. Славный остров стоит нерушимо, Гордо реет багровый флаг.

В двухсветных залах Русского музея Я с необычной жадностью глядел На воплощенье красок Зюдерзее, На паруса испанских каравелл. Здесь оживали книги Стивенсона, И ветер путал снасти бригантин, Звала к себе неведомая зона… Кто не прошел сквозь этот карантин? С утра на взморье убежав из класса, Мы по волне веслом чертили след, А рулевой стоял на дне баркаса, Сжимая самодельный пистолет. Так возникало смутное начало Далекого и трудного пути; Да, нас изрядно море покачало, Но научило плавать и грести. В нас был наивной гордости излишек, И за поход на яхте в Петергоф Во всем сословье уличных мальчишек Лишь мы носили титул моряков. И те, кто вместе с нами полюбили Свирепых ураганов голоса, Дорогу в лавку меряли на мили И из простынь кроили паруса. Тогда еще мы многого не знали, Не верили, разглядывая мир, Что будет день — и в судовом журнале О нас напишет скупо командир. Все будет вечным — верность и отвага, И мы, раскрыв походную тетрадь, Взойдем на бак перед подъемом флага, Чтоб жизнь по-настоящему начать.

Не всегда и вполне безупречно Я общался с своей судьбой, Ошибался порой, но вечно Оставался самим собой. На дороге моей вставала Заслонявшая свет тоска, Я ее миновал, как скалы Незнакомого материка. Но покоя мне не довольно (Знаю цену таким вещам), Ненавижу самодовольных Обывателей и мещан. Я видал и Неву и Припять, Дружбу видел, только, прости, Дружба — это не вместе выпить, — Это вместе на смерть пойти.

Проржавев от рубки до заклепок, Он свое отплавал и одрях… Снег лежит на палубе, как хлопок, Ночь стоит на мертвых якорях… Этот крейсер, ветхий и невзрачный, Он давал четырнадцать узлов, Но теперь от времени прозрачны Стенки износившихся котлов. В кочегарке бродит без опаски Старая откормленная мышь, По отбитой многослойной краске Возраст корабля определишь. Борт шершав от пластырей и вмятин, Тряпки сохнут в путанице рей, Он угрюм и даже неопрятен — Старый предок наших кораблей. А из порта движется эскадра, И смеется флагман, говоря: — Я на нем служил три года в кадрах, Этот крейсер знают все моря! Он когда-то был последним словом Кораблестроительных наук. Много лет он нам казался новым, — Старость замечаем мы не вдруг!.. И мечталось флагману в походе, Что когда-нибудь изобретут Новый флаг в международном своде: «Отставному крейсеру — салют!»

Суров январь сорокового года, Покрыты белым пухом берега. Синоптик мрачен. Скверная погода. Шуршит в заливе скользкая шуга… Весь день над шаткой палубою тучи, Стоят морозы несколько недель, Январский лед, тяжелый и колючий, Плавучую сжимает цитадель. На корабле сбираются к обеду, Встречают кока дюжиной острот, Течет спокойно мирная беседа, Пока ее тревога не прервет. Война, война… На строгости традиций Она не отражается ничуть, И горе вам, рискнувшим не побриться, И вам, шинель забывшим застегнуть. Но вдруг ворвался в шумные отсеки И зазвенел прерывистый сигнал, Единым звуком в каждом человеке Он мускулы спружинил и собрал. Клокочет море. Сипло завывая, Холодный ветер палубы сечет, А вдалеке, как будто неживая, Лежит земля, закованная в лед. И тишина минуты на две, на три, Как перед смотром части войсковой, Перед началом оперы в театре Или в глухой тайге перед грозой. Природа мрак над Балтикой простерла, Померк под снегопадом зимний день. Шестидюймовок стынущие жерла Нащупывают первую мишень. За этот миг ледовою коростой На корабле железо обросло. Ты не легко, не шуточно, не просто, Жестокое морское ремесло! Но для того, кто в молодости выбрал Бесстрашие вечным спутником своим, Нужна работа крупного калибра И крепкий шторм подчас необходим. Чтоб, никогда не ведая испуга, Смотреть, как в черный вражеский зенит Пружина боя, скрученная туго, Молниеносным залпом зазвенит. Как жадно звуки схватывает разум, Когда мишень на целике видна, И наконец магическим приказом Звучит короткий возглас ревуна. И сразу башня вздрогнула… другая… Небесная качнулась высота, Оранжевое пламя изрыгая, Орудия взметнули хобота. Казалось, море выло и гудело, Противник бил наводкою прямой, Эсминец рыскал в зареве обстрела, Фонтаны оставляя за кормой. Разбиты восемь движущихся точек. Осталось две, они еще палят. В предсмертной злобе раненый наводчик Шлет свой последний яростный снаряд. А в это время где-нибудь в Сибири, Быть может, на краю материка, В просторной и натопленной квартире Ласкает сына нежная рука. Вихрастый и взъерошенный мальчишка, Ему совсем не хочется в постель, Пред ним до дыр зачитанная книжка И корабля картонная модель. Уже двенадцать. Передана сводка, А он не спит. И в шуме у крыльца Ему все время слышится походка На вахту заступившего отца. И видит он клокочущее море И слышит рядом плачущую мать, А женщина, суровая от горя, Все думает: сказать иль не сказать?.. И сдерживает, пряча телеграмму, Рыданья, в горле вставшие комком… — Усни, сынок! — А он твердит упрямо, Как все мальчишки: — Буду моряком!..